Западносибирские сны (окончание)

Рейтинг:   / 0

Подробности

Категория: 45 лет Союзу писателей Кузбасса

Автор: Немченко Гарий Леонтьевич

Просмотров: 6677

2007 год, Выпуск № 5

То и дело возникала в памяти стоящая посреди своего кабинетика Алла Шарапова: «Что, мы не знаем?! – по-бабьи спрашивала. – Пейте!.. Дурака валяйте! Бездельничайте!.. Только не лезьте...»

Невольно всех продала?..

Или они так прямо, так однозначно не думают, но она – хоть дура набитая! – как бы сформулировала за всех за них этот принцип, значит, работы партии и государства, выходит, с творческой интеллигенцией: пейте, бейте баклуши, хулиганьте, но...

Не суйтесь, куда не просят!

Значит, это им надо: чтобы я – пил?!

Им выгодно?

Более того: они меня, практически, спаивают?

Ну, не Зина. Не Афанасий Федорович...

Кунаев с Брежневым, что ли?

Они все.

Система.

Советская наша. Социалистическая. Так вот, – фиг вам! Всем.

Спасибо, ребята. Погуляли...... с системой! – и – хватит.

Трудные настали для меня дни.

За месяц перед поездкой в Австралию я с куревом завязал: как хорошо, что при обильной выпивке там так и не закурил!

За месяц до поездки в Австралию, так совпало, я отпустил усы.

Кому это незнакомо, тот не поймет меня, но что было, то было: посреди всеобщего запьянцовства я стал ощущать себя как бы не в своей тарелке...

Для себя и близких друзей я назвал это: комплекс «Усы в сметане»... ну, представляете?

То – опрокинул рюмку, и нет проблем, а тут как стекло трезвехонький: поднес на вилочке салатик ко рту, и все кажется, будто усы испачкал. Тянись за салфеткой, если они есть на столе, а то доставай носовой платок, как бы промакивай губы – на самом-то деле, с усов незаметно стирай сметану... да будь оно неладно, как бабушка Татьяна Алексевна говаривала!

Но если бы это было главным! Это был фон.

На котором шла во мне упорная, жестокая, бескомпромиссная внутренняя работа.

Значь так, – говорил я себе, просыпаясь. – Так, значит: по предложенному тебе партией и правительством распорядку ты прямо-таки обязан немедленно же напиться. С утра надрался – весь день свободен. Не так разве? Так.

Было.

Но теперь, милый мой, – за работу! За дело, братец!..

Как будто, наконец, открылись глаза: пошла ревизия жизни в нашем «рабочем поселке», на всей родимой «ударной комсомольской»... грустная ревизия!

Грустная.

Что любопытно: я словно увидал тогда свое сердце открытым, и чуть ли не каждое мимоходом услышанное слово, чуть не каждая увиденная на улице сценка, чуть не каждая в местных газетах прочитанная печальная строка и связанное с нею размышленье – все они били в «десятку», точно в неё!

А было, было над чем задуматься... как мне быть?

Может, в конце мне дать, как это водится в научных трудах, «список использованной литературы»?

Собственной своей, коли это когда-нибудь вдруг литературою будет названо...

От самолюбования и саморекламы давно далек, один из моих друзей, известный нынче добротный художник и с хорошим пером литератор Сергей Гавриляченко как-то сказал, что главное во мне -анонимное начало.

Понимаю это: сказать правду, кто бы её не сказал.

Что и пытаюсь сделать.

Сказать, по возможности честно, правду о т о м времени: как я его тогда понимал, как понимаю нынче..

Но это я говорю сегодня, сидя перед компьютером в Майкопе и вспоминая всеми черкесами проклятого графа Григория Христофоровича Засса, светлая ему память: казаки ставят ему под Армавиром, в Прочном Окопе, памятник, а возмущенные адыгейцы чуть ли не тут же подгоняют к нему трактор с петлей из троса, и...

Часто, часто я вспоминаю тут Пьера Даниноса с его ироническим пассажем о том, как французы и англичане двояко толкуют одну и ту же историческую фразу: «Господа англичане стреляйте первым и.»

Там так приблизительно: «Господа англичане! – кричит офицер-француз, первым увидевший неприятеля. – Стреляйте первыми!»

Само собой – французская версия.

«Господа: англичане! – кричит тот же офицер, раньше всех увидавший противника. – Стреляйте первыми!»

Само собою – английский вариант.

Но они-то живут на разной земле, в разных государствах, отделенных друг от друга морским проливом.

Казаки и черкесы – мало того, что рядом, но уже как будто – один в другом. И не только, если поженятся. Породниться можно и иным способом, как в случае со мной... или и моё родство тоже – кровное: от крови, взаимно пролитой нашими предками во время Кавказской войны. И никогда не заживут её раны... неужели, и действительно, – никогда?

Само собою, для кого как, но для меня она длится и длится, эта война, только и того, что настоящее и прошлое совместились, как бы наложились одно на другое, и моя жизнь в Майкопе сегодня – всего лишь современный вариант «Кавказского пленника».

Пока я после Москвы зализывал раны в санатории под Лабинском, куда приехал по бесплатной, по «инвалидной» путевке, пока поливал их там родною живой водой – в нашей Отрадной, отстоящей от Л а б и н к и, недавно тоже станицы, всего-то в шестидесяти километрах, минералка из скважин где сочится, а где пока и хлещет на землю, – так вот, пока я там приходил в себя, домой к нам в Майкоп одно за другим пришли два письма от Вали Распутина: одно мне, а другое – добрым библиотекаршам из отдела краеведения Национальной библиотеки республики Адыгея, «прекрасным черкешенкам», как я, не погрешив против правды, рекомендовал их перед этим в своем послании к Валентину Григорьевичу – Саре Хазретовне Мугу и Марине Беслановне Бекизовой.

Что ты тут будешь делать: в ежегодно выходящем их календарике решили и меня, давно, уже ставшего никем и нигде не замечаемым на пока ещё бесконечных, слава Богу, наших просторах перекати-полем, включить в число юбиляров, чем, конечно же, очень меня растрогали...

Позвали, объяснили, в чем дело и попросили содействия: помогите, мол, отстоять это право перед другими библиотеками страны, пособите доказать, что вы, и действительно, наш.

А я ведь давно не знаю, ч е й я, и нужен ли с т р а н е вообще.

И вдруг, вдруг...

Интересная штука, но все словно приняло другой оборот: мне оно вроде и не к чему, но как откажещь двум обаятельным женщинам?

И я составил и принес им список своих «черкесских» публикаций – ну, кроме двух переведенных мной романов Юнуса: «Сказание о Железном Волке» и «Милосердие Черных гор, или Смерть за Черной речкой». О Пушкине.

В небольшой справке, которую составила младшая и по службе, и по возрасту, Марина Бекизова, должен был «иметь место» раздел библиографический, но где они, критические статьи обо мне? Затерялись в бумагах на «Бутырской у Савеловского» да в «Кобякове под Звенигородом». Уж если это необходимо, сказал моим благожелательницам, то можно сослаться на предисловие Распутина к «Железному Волку»: там говорится не только об авторе, о Юнусе – есть несколько добрых слов и о переводчике.

Обе они замялись, потом, смущаясь, Марина и говорит – ну, до того деликатно: вы уж простите, мол, наш консервативный менталитет. Во многом и сейчас живем слухами, и это относится не только к простым людям, но и к интеллигенции тоже, а среди неё идет разговор, что это предисловие вместо Распутина вы сами и написали... Станет, мол, Распутин о каком-то Чуяко! Это сам переводчик и сочинил.

– Э-ей! – как бы закричал черкес. – Хахай!.. Мардж!

Ничего, что этим самым переводчик выложил сразу ну, чуть ли не весь известный ему словарный запас адыгейского языка?..

Ым?!

Во мне и до сих пор жива неловкость, какую испытал, когда вручал Вале «Железного Волка»! Ещё в рукописи.

Валя тогда тоже замялся и говорит: на днях ложусь в госпиталь. А что с тобой? – спрашиваю. Да понимаешь, отвечает: в мочевом пузыре якобы образовалась лишняя какая-то пазуха...

– Во-от! – говорю ему. – Вот к чему приводит-то твоя обязательность: в президиуме всегда сидишь, как привязанный. Нет выйти, чтобы во-время пописать: бери пример хоть с Расула, хоть с кого другого – поднялся и побрел себе, куда вздумается! А ты теперь, видишь: досиделся.

Ложись, говорю, в свой госпиталь, дай Бог, чтобы все хорошо обошлось, а я свою просьбу беру обратно: конечно, тебе не до того.