Западносибирские сны (окончание)

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: 45 лет Союзу писателей Кузбасса

Автор: Немченко Гарий Леонтьевич

Просмотров: 6676

2007 год, Выпуск № 5

Потолкались, пока вешали одежку, в прихожей старого, «сталинского» дома недалеко от вокзала, а когда вошли, наконец, в «зал заседаний»...

Посреди просторной комнаты был накрыт длинный стол, и чего на нем только не стояло!.. И она, родимая, и соленые огурчики-помидорчики, и

грибочки с капусткой, и соленая черемша – колба, значит, – и сало-колбаса: к о л б а с а л о.

– Рассаживайтесь, товарищи, рассаживайтесь, – деловито распоряжался Вить-Вьюша... ну, не паразиты, и в самом деле? Как мы тогда друг друга похваливали. Не «гады ползучие»?

Быстренько налили, и он же предложил:

– Кто за то, чтобы осудить пролетарского писателя...

– Строго осудить! – вставил Перекоп.

– Да-да! – подхватил Вить-Вьюша. – В протоколе так и запишем: строго. Так кто – за то, чтобы... прошу поднять рюмки!

Смачно выпили, потянулись к разносолам, и Вьюшин, начинавший когда-то в кэмэковской команде играть в хоккей, получивший шайбой в раскрытый на крике хлебальник и вынужденный поэтому чуть ли не все зубы сменить на искусственные, чуть не впервые за вечер обнародовал теперь свой «золотой запас» – щедро улыбнулся:

– Отпустило, писатель?

– Сволочь! – растроганно произнес я высшую похвалу тех времен. – Какая сволочь!..

– У нашей Валюхи день рождения, – кивнул он на смеющуюся хозяйку. – Решили осудить тебя под пирог с рыбой...

– И под пельмени! – добавила очаровательная Валюша, зав общим сектором.

– Есть предложение ещё раз осудить...

– Нет возражений! – откликнулся Перекоп.

Как человек, прослывший в горкоме самым исполнительным и самым ответственным, он потом провожал меня домой, и я зазвал его к себе, у меня, как почти всегда, было. Такси он великодушно отпустил, хоть заплатил уже за оба конца, и я потом оставлял его у себя, но он вырвался-таки, затопал по лестнице, а когда я выскочил за ним на улицу – и след его простыл.

Уже перед утром я проснулся от какого-то жалобного то ли скулежа, а то ли подвыванья в подъезде... Полежал, прислушиваясь: в эту пору жалостливая поселковая ребятня всегда подпирала двери кирпичиком, чтобы охранявшие летом «мичуринские» участки вокруг поселка, за ненадобностью отпущенные с цепи на волю и оставшиеся, как говорится, без средств существования собаки хоть ночевать бы могли в тепле... какая-нибудь так и не согревшаяся псина?..

Но такая чисто человеческая интонация слышалась в тоскливом повизгивании, что я не выдержал, встал, оделся и взял фонарик...

Света, как почти всегда, не было, но не успел я включить свое персональное электричество, как возле двери наступил на что-то живое и невольно отпрянул...

Луч фонарика выхватил из темноты свернувшегося посреди лестничной площадки калачиком, мелко дрожавшего Перекопа...

...Да, думал я, подбадривая себя в поезде этим воспоминанием, очень, конечно, жаль, очень, что в случае с Зинаидой Васильевной вариант «осуждения», который избрал мой друг Вить-Вьюша, конечно же, не пройдет!..

Погода ночью сломалась, опять прижал мороз: в Кемерово было тридцать семь ниже нуля, и я, не надевший нижнего белья – до двадцати пяти никогда не надевал – тут же начал «ловить дрогаля», но про себя посмеивался: ничего-ничего, в обкоме наверняка ждет тебя уж такая жаркая банька – согреешься, родной мой, согреешься!

Первым, кого увидал в приемной, был Витя Банников, директор книжного издательства – «Хромой бес».

– Обождешь меня? – попросил его.

– Обязательно, – дружески подтолкнул он меня к двери в кабинет Кузьминой. – Ни пуха тебе...

И сейчас вижу, как встает из-за стола Зинаида Васильевна: тогда еще молодая, слегка за сорок, изящная блондинка в очках с тонкою оправой, которые очень шли ей, в строгом сером костюме и кремовой блузе с бантом под скромным, но ясно открывающем красоту груди вырезом под гордо вскинутой головой...

Много лет спустя, прилетев из Москвы на какой-то праздник в Кузбассе, тогда меня звали, я встречу её на Притомской набережной – старенькую совсем, с палочкой: узнаю и осторожно, но крепко обниму.

– Это та самая палочка, Зина Васильевна, которой вы когда-то хотели огреть меня?

– Я – тебя? – спросила она удивленно. – За что?!.. Я всегда к тебе очень хорошо относилась. Любила, можно сказать, – ты молодец был...

К этому времени я уже столько знал о ней и знал главное: почти беспробудно пил муж, висевший по службе на волоске полковник госбезопасности...

А тогда она встала, пальцами оперлась о край стола, слегка наклонила голову, щеки у неё вспыхнули. Это как бы вся область знала: начинала строгий разговор – красивое, с тонкими чертами лицо ярко пунцовело.

– Я вот тут думала о тебе, Гарик! – начала она громко, но с такою сердечной нотой. – Что тебе нового сказать? Сам все знаешь. А взять бы хорошенькую палку...

И я благодарно отозвался на этот её почти сокровенный тон:

– Зин Васильевна! Где она у вас, эта палка, где?!

Не играл – просто такому обороту обрадовался: шагнул к шкафу с непременными классиками марксизма за стеклом, глянул за угол:

– Здесь нет... где?! Где она у вас?

– Присядь, – сказал она и села сама. – Присядь... а то останется у тебя: накричала и ушел... неужели не понимаешь? Мы ставим на тебя: будь, ну хоть чуточку умней!

– Спасибо, Зин Васильна! – вскинулся, и в самом деле, растроганно.

– Зайдешь после меня к Афанасий Федорычу, – сказала она. – Вы бы его поберегли...

Кто бы, ну, кто бы знал?!..

Всего лишь через несколько лет прямого, несговорчивого Афанасия Федоровича вызовут «на ковер» в Москву, он встанет с больничной койки и, несмотря на запреты врачей, поедет, и будет там, «на ковре» также прям, случится инфаркт, и вызвавшие его иезуиты примут решение похоронить его на Новодевичьем кладбище.

Витя Банников терпеливо сидел в приемной, и я опять спросил его:

– Обождешь?

Дверь Ештокина напротив была.

– Само собой! – сказал Банников.

Ештокин говорил по телефону и показал мне другой рукой: присядь, мол, пока. Сам он стоял, и я тоже повел пятерней: мол, ничего, постою.

– Ты там не делай сам из себя мудака! – громко говорил невысокий, плотно сбитый Ештокин. – Как это у тебя нет вагонов – ты там проснись. Ты понимаешь, это – Кузбасс? Металлургические заводы, шахты и химия. Рабочий класс. Сегодня не накормим -завтра выйдут на улицу. А ты мне хреновину городишь да еще и посмеиваешься... всё! Найди вагоны и отгружай. Всё! У меня люди.

– С кем это так, Афанасий Федорович? – сочувственно спросил, когда он сел за приставленным к его столу длинным столиком.

– Кунаев, – сказал он, как бы отмахнувшись. – Ты меня извини за бедность речи, как говорится, но он, и в самом деле... ладно!

– Он ведь, – начал было я, – он, говорят...

– Не только говорят – в самом деле, так. Родственник Леониду Ильичу... ну, так что ж теперь? Все плясать должны? Там свои дела, тут – свои, – и слегка наклонился через стол. – Как там с Зинаидой Васильевной – не заругала тебя?

Искренне плечами пожал:

– Нет вроде.

– Ты, и в самом деле, пойми, – сказал он без нажима, но вместе как бы – со строгой надеждой. – Одно дело – я сам, а другое... Служба и меня слушает: такая у них работа. А зачем тебе лишние разговоры, верно?

– Всё так, Афанасий Федорович...

– Остальное в порядке?

– Да вроде бы.

– Проблемы будут – звони, – сказал он. И улыбнулся, наконец. – В дневное время желательно: всегда соединят.

Шли с Банниковым по коридору, когда из приоткрытой двери, как из засады, вьюном вынырнула чернявая и тонкая Алла Шарапова, инструктор отдела идеологии, подружка Зины, которую она вытащила вслед за собой из нашей Кузни:

ал,

– А ну, зайди-ка! – сказала свойски. – А ты, Виктор Васильич, тут побудь... не обидишься?

В маленьком своем кабинетике стала напротив, сложила руки на груди: – Ну? Что скажешь?

В Кузне она была директором «Книготорга», мы с Геннашей у неё дневали и ночевали, он – в прямом смысле. Само собой – не дневал...

– А что я должен сказать? – спросил тоже свойски.

Она постучала себе по лбу пальцем:

– Соображали бы! – заговорила горячим шепотом. – Что, мы не знаем, что вы пьёте? Пейте на здоровье!.. Бездельничаете? Бездельничайте!.. Валяете дурака? Валяйте!.. Только не лезьте не в свои дела! А ты... ты!.. Ты все понял?!

Признаться, – не сразу, нет...

– Давай! – разрешила она. – Ждет там тебя... «бес» ваш. Смотри, ты с ним не очень... это хоть понимаешь?

Было около десяти утра, но мороз как будто усилился: низ живота и ляжки почти сразу же онемели.

– Слушай, Вить! – сказал Банникову. – Не думал, что такой морозяка будет: колет в паху, всё отмерзло...

Он цапнул меня за штаны:

– Без кальсон, что ли?.. Ну, ты совсем охренел! Побежали давай! Стуча зубами спросил:

– Не слишком ли громко сказано?

– А, да, – сказал он со смешком. – Ты прав: похромали!

Дома никого не было, он прошел в ванную, включил горячую воду:

– Снимай штаны и садись, – командовал. – Быстро-быстро, ты что?.. Хочешь -импотентом?.. Их в Кузбассе и так хватает... в Союзе писателей в том числе. Да не снимай рубашку – так давай!

Приподняв белую нейлоновую рубаху, вместе с черным галстуком схватив её кулаком на груди, я сидел почти до пупка в горячей воде, когда Банников вошел с рюмкой водки и кусочком сыра:

– Возьми давай... ну, ты придумал: при таком-то дубаре – без подштанников!.. Молодё-ёжь!.. Теперь-то хоть понял, что это тебя подставили?

– Не может быть!

– Туго соображаешь... может, ещё одну?

– Чего?

– Говорю, что туго... сейчас я. Опять вошел с рюмкой и сырком:

– Прими.

Выпил, ничего не ощутив.

Зубы у меня стучали, всего трясло.

– Что – никак? – сочувствовал Банников. – Так и не согрелся?.. Может, ещё одну?

– Нет-нет, – сказал я почти испуганно. – Нет-нет.

Как-то очень скучно, выходит, – непразднично и без пафоса выпил я последнюю свою рюмку: перед долгой семилетней завязкой – морским узлом.

Что-то странное стало со мной твориться дома, когда вернулся из Кемерова...