Черубина. Страницы мистификации. 130 лет со дня рождения М. А. Волошина. 120 лет со дня рождения Черубины де Габриак (Елизаветы Ивановны Дмитриевой-Васильевой)

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Библиотечество

Автор: Страхова Тамара Алексеевна

Просмотров: 3050

2007 год, Выпуск № 1

 130 лет со дня рождения Максимилиана Александровича Волошина

120 лет со дня рождения Черубины де Габриак
(Елизаветы Ивановны Дмитриевой-Васильевой)

Чем всегда поражал Коктебель? Наверное, морем, Карадагом вдали, ощущением времени, скопищем судеб и историй. И сейчас, в первую очередь, этим. Будучи в Коктебеле два года назад, уехав, ощутила какую-то недосказанность. Наверное, оттого, что мало внимания уделила небольшому парку вокруг музея. Почему-то ощущение недосказанности витало именно там. Казалось, что в каждом дереве живет душа тех, кто жил там когда-то. Не скрою, больше всего «беспокоил» меня образ Марины Цветаевой. Ведь именно она, пожалуй, бывала там чаще других. «Ее» дерево я и искала, приехав в очередной раз. Но Коктебель встретил меня по-особому. Дом преобразился, помолодел, покрепчал. Сделали капитальный ремонт. И дом стал больше соответствовать статусу «музей». Элементы официозности во всем: у входа продают книги о Волошине (из случайно подслушанного разговора узнаю, что «Сокровищница Дома-Музея М. А. Волошина частично реализована за границу за триста баксов экземпляр, там теперь все – на баксы. А сам Дом, и Волошин – средство для зарабатывани я денег»). Евроремонт в несколько миллионов (не знаю только: гривен или баксов) преобразил Дом, но затушевал душу. И только деревья вокруг дома сохранили волошинскую атмосферу и живое дыхание времени.

В каждом дереве – душа (как мне кажется) конкретного человека. Перевожу взгляд с одного дерева на другое, и вдруг взгляд мой натыкается на сухой изогнутый ствол с полным отсутствием листьев. Погибшее дерево смотрит на окружающий мир без боли и сожаления. Оно еще живет, как живет здесь все, даже то, что физиологически давно умерло.

...Невероятно преобразился первый этаж Дома поэта. Теперь здесь – экспозиция акварелей М. А. Волошина. Спрашиваю: где прежние экспозиции? Мне отвечают, что после ремонта еще не успели разместить. Музей открыт всего два дня назад и даже волошинских чтений провести не успели. Хотя подозреваю, что причина не только в этом: в Доме творчества, который принадлежит сегодня Союзу писателей Украины, на сегодняшний день не отдыхает ни одного писателя.

Мы поднимаемся на второй этаж, в кабинет Волошина, туда, где Таиах . Здесь словно два времени вступили в борьбу: современные стены, пол, модные строительные материалы и скромный диван, на котором спал владелец дома, сколоченная из простого дерева конторка А. Н. Толстого, прижизненные издания в растрепанных тонких переплетах Брюсова, Сологуба, Толстого, целая стена занята баночками с красками. Мебель еще не вся: ремонт опять же, не успели разместить. А самое главное, что привлекает мое внимание и заставляет сильнее стучать сердце: на стенах – выброшенные морем и им же отточенные корни деревьев. Габриахи. Коктебельские Габриахи, обработанные временем и фантазией природы.

«А тот Габриах, знаменитый, который нашли на берегу моря Волошин с Дмитриевой, ну с которого все началось, где он?» – спрашиваю у смотрителя. «Он – у Елизаветы Ивановны...». И тут же спрашивает меня: «Откуда Вы приехали?» «Из Сибири, – отвечаю. Я привезла наш журнал с материалом Тамары Владимировны Шмелевой». «Вы знали Тамарочку? – голос сразу становится теплым и добрым. «А Вы знаете, что ее дочь приезжала из Америки, нашла маму, но не застала ее живой». Я не успеваю спросить, как случилось, что они потерялись, зашла группа туристов, но успеваю про себя отметить: значит, есть на Земле у Волошина по-прежнему оставшиеся в живых родственники, Тамара Владимировна когда-то считалась последней. Она умерла в 1989 году в Ялте.

Наверху – вышка, то место, где отдыхающие собирались по ночам, читали стихи, разговаривали, обсуждали последние литературные новости. И не только литературные.

Господи, сколько же здесь историй произошло, запечатленных в словах и просто переходящих из уст в уста в Коктебеле. Вот тот самый балкончик, связанный с историей, о которой упоминает Анастасия Цветаева в своих воспоминаниях. Она, будучи сосем молоденькой девушкой, познакомилась в Париже с молодым человеком. Не веря что она замужем (как утверждала сама Анастасия), француз увязался за ней в Россию. Анастасия привезла его в Коктебель, где в то время отдыхало человек двадцать различного возраста и рода занятий. Договорившись, они решили изображать перед французом одну семью. Каждый выбрал себе роль и честно и усердно выполнял свои обязанности. Француз решил, что он попал в сумасшедший дом. Но доконал его эпизод, где сам Волошин (глава этой искусственной семьи) ночью в полупрозрачном белом одеянии, при луне, вот на этом самом балконе исполнял танец белой бабочки. Француз решил, что он и сам сошел с ума и ночью сбежал из Коктебеля. А вот тот самый проем двери, где (как рассказывала мне Тамара Владимировна Шмелева), где в день рождения Волошина Брюсов вытащил фант, по которому он должен был изображать лошадь и катать на спине Волошина. И катал! (Я представляю субтильного Брюсова и ста двадцатикилограммового Волошина!). А еще здесь в Коктебеле рассказывают, что фигура Волошина была предметом любопытства местных дам: они интересовались, есть ли у Максимилиана Александровича под хитоном штаны?

Коктебель... территория древней Греции, по преданиям, именно здесь проходил корабль Одиссея. А совсем неподалеку жила гриновская Ассоль... Но это – отдельная история.

А внизу – море, море, с которым связано здесь все. Оно словно соединяет времена воедино, давая возможность включать свою фантазию и останавливать в любой точке. Наверное, и сейчас, если пройтись по берегу после шторма, можно найти обтесанный временем корень дерева, а если очень повезет, то и камешек сердолика. Ну а если совсем повезет, то море может рассказать вам удивительнейшую историю. Историю многоликой любви. Историю загадочной Черубины де Габриак. Я слышала ее не однажды.

Слоняясь по городам и весям крымского (теперь уже зарубежного) побережья, ловила себя постоянно на том, что пытаюсь попасть в чужое время или те самые, бесконечно дорогие минуты, словно вламываются в меня, пронзая чужими воспоминаниями.

«Ты в Коктебеле жила? – спрашивают знакомые.

«Да, в прошлой жизни».

Путешествуя по Крыму, постоянно проживая в чужих квартирах (а соответственно, и в чужих мирах), ощущала себя чужой – современникам и своей – временам чужим. И только сейчас, успокоившись и глядя на мир из своей сибирской квартиры, спокойно и соразмерено вытаскиваю из памяти, словно из каламбура нот и звуков красивое и незнакомое имя Черубина.

Теперь я буду доверять только памяти. Не ощущениям, не фантазии собственной, а только тому, что оставила для меня память. Многолетняя. Коктебельская. А, может быть, и не совсем моя?

Я вижу море, изредка поблескивающее по берегу камешками сердолика. У воды двое: он и она.

Она – маленькая, с короткими волосами, худенькая и неподвижная, с огромными, отражающими море глазами. Он – с развевающейся копной русых кудрявых волос, повязанных бечевкой, в широкой рубахе. Оба – босые.

– Ты не права, Лиля, Господь одарил тебя великим талантом, оглянись: кого ты видишь на горизонте: Парнок, Герцык, Гуро? Ты должна занять свое место в русской поэзии. Ты должна, понимаешь?

Она вздыхает, смотрит на морскую волну, наклоняется в его сторону, словно ища защиты.

– Макс, не могу я, к тому же, он невзлюбил меня. Он любит красивых женщин.

– Маковский слеп, но мы должны открыть ему глаза, если не прямым разговором, то...

– То как?

Море словно вслушивается в разговор двоих. Вы, конечно же, догадались, кто эти двое?

Это – Максимилиан Волошин, эксцентричный и гостеприимный житель здешних мест (рядом – Коктебель, Отузы, Феодосия, наконец), она – поэтесса Лиля Дмитриева, скромная школьная учительница, как пишут о ней современные журналы. Их связывает не только творческая деятельность.

– Лиля, дорогая, я готов на все, чтобы помочь тебе, мы, конечно же, придумаем что-нибудь. Я поговорю с Маковским, Толстым.

– Нет, нет, только не это.

Море накатывается очередной волной, чуть не сбивая Лилю с ног, оно словно просит обратить на него особое внимание. На песке лежит выброшенный морем несколько секунд назад корень какого-то растения.

– Посмотри, он похож на чертика, – восклицает Лиля.

– Ну да, – поддерживает подругу Макс. – Взгляни, у него даже выражение лица – осмысленное, словно он задумал что-то. И что, интересно?

– Судя по тому, что это – Габриах, и мысли у него должны быть габриахские.

Они хохочут, потом, взявшись за руки, долго смотрят в угасающее море.

Все это происходит летом 1909 года.

Беззаботное коктебельское время. Страна еще не дышит злобой переворотов, в чести – поэзия, музыка, слава, любовь, дружба, добропорядочность ... Словом, время назревания и вызревания идей, планов, самых мистических, быть может ...

Справка . Волошин Максимилиан Александрович родился 16 мая 1877 года в... Поэт, художник, литературный критик. Основатель Коктебеля ( 1903 год). Из литературных течений начала 20 века ближе всего к символистам. Пользуется большим авторитетом среди литераторов своего времени. Дружен с А. Н. Толстым, В. Брюсовым, М. Цветаевой, К. Богаевским. Они же подолгу живут в его доме в Коктебеле. Там же бывает О. Мандельштам, Л. Украинка, А. Белый и многие другие.

Очень точно описал в свое время М. А. Волошина А. Белый (Б. Бугаев):

«Он казался мне весьма европейцем, весьма французом. Моя же культурная ориентация меня более связывала с философской, музыкальной и поэтической культурой Германии начала прошлого века. Но во всех согласиях и несогласиях меня пленяла широта интересов, пытливость ума, многосторонняя начитанность, умение выслушать собеседника и удивительно мягкий подход к человеку. М. А. появлялся в Москве, быстро входя в ее злобы дня и выступая главным образом в роли миротворца, сглаживая противоречия между противниками, часто не видящими из-за деревьев леса; и потом бесследно исчезал или в Европу, где он собирал, так сказать, мед с художественной культуры Запада, или в свой родной Коктебель, где он в уединении претворял все виденное и слышанное им в то новое качество, которое впоследствии и создало дом Волошина как один из культурнейших центров не только России, но и Европы». (А. Белый. «Дом-музей М. А. Волошина»).

Дмитриева Елизавета Ивановна родилась в 1887 году 31 марта в Петербурге в дворянской семье. С детства она была тяжело больна туберкулезом костей и долгое время прикована к постели.

В 1904 году она поступает в Императорский Женский Педагогический институт, где изучает историю Средневековья и французскую средневековую литературу.

В 1907 году Дмитриева уезжает в Париж заниматься испанской средневековой историей и литературой в Сорбонне. К этому времени относится ее знакомство с Гумилевым.

Большое значение в формировании творческого пути Дмитриевой имело творчество Марии Башкирцевой, Мирры Лохвицкой (дважды награждена Пушкинской премией, родная сестра Надежды Тэффи). «С детства, лет с 13 , для меня очень многим была Мирра. То, что Д. Щерьинский называет сивиллиным во мне, а я иногда считаю просто прозрением средневековой колдуньи – все это влекло меня к Мирре.

Мирра оказала на меня очень большое влияние, в детстве ( 13 – 15 лет) считала ее недосягаемым идеалом и дрожала, читая ее стихи.

А потом, уже во втором периоде, явилась Каролина. Они обе близки мне, обе так бесконечно недосягаемы. Мирра, Каролина и еще вот ... Кассандра». – «Автобиография». (Каролина – Каролина Павлова, Кассандра – Вера Меркурьева. – Т. С. ).

По окончании института Елизавета Ивановна начинает преподавательскую деятельность в приготовительном классе Петровской женской гимназии. В то же время Дмитриева посещает лекции в Академии художеств и театральные постановки, а также знаменитые литературные собрания на «Башне».

«Башня» – один из самых знаменитых русских литературных салонов XX века, духовным центром которого был Вячеслав Иванов и писательница Лидия Зиновьевна Аннибал. В салоне Иванова Дмитриева оказалась в творческой лаборатории символизма. Знакомство Дмитриевой и Волошина произошло на «Башне», как свидетельствует запись в дневнике Волошина, 22 апреля 1908 года.

15 декабря 1908 года она пишет Волошину: «Ваше письмо дало мне много радости, дорогой Макс Александрович, и то, что вы говорите о моих стихах, меня подняло...»

Стоит вспомнить, что на дворе было начало XX века, который так и остался для нас «серебряным». Что происходило в поэзии того времени, теперь знают все. Но вот та интересная часть ее, которая во все века именовалась «женской», до сих пор не особо знакома.

Я думаю, что там, на берегу Черного моря, эта тема обсуждалась достаточно подробно теми двоими, что нашли на берегу загадочного Габриаха.

Итак, они хохочут, взявшись за руки. И, наверное, обсуждают имена поэтесс, чьи сумбурные строчки (декаданс, символизм, женщины) появляются в те времена на страницах литературных журналов. Это признанные в то время поэтические таланты, такие как Изабелла Гриневская, Татьяна Щепкина-Куперник, Людмила Вилькина, Глафира Галина, Елена Гуро, Аделаида Герцык, Любовь Столица, Мариэтта Шагинян, Мария Моравская, София Дубнова. Как позднее писала Анна Ахматова «в эти годы в русской литературе остро ощущалась вакантность места «первой» поэтессы», которое вскоре на короткое время и заняла Черубина, чтобы потом уступить Ахматовой и Цветаевой.
Но пока Черубины нет. А есть двое на берегу ночного моря.
 

«Ты помнишь высокое небо из звезд?
Ты помнишь, ты знаешь откуда –
Ты помнишь, как мы прочитали средь звезд
Закон нашей встречи, как чудо?»

(Е. Дмитриева).
 

Но прежде чем случилось это событие, произошло много иных. В 1909 году Дмитриева сближается с Гумилевым, в том же году она впервые появляется в печати под псевдонимом Е. Ли (перевод с испанского «Октавы Святой Тересы»). Свои стих она еще не печатала, отчасти и потому, что не позволяла литературная ситуация того времени.

Дело в том, что у поэтов-символистов не было своего печатного органа: «Весы» и «Золотое руно» угасали, своего журнала не было.

В начале 1909 года Гумилев встречает художественного критика Сергея Маковского. Вместе они начинают организовывать выпуск нового символистского журнала. В редакцию «Аполлона» входят: Н. Гумилев, И. Аннинский, С. Ауслендер, М. Кузмин, А. Толстой, М. Волошин и В. Иванов. И к осени 1909 года поэты модернистского направления получают печатное издание.

История начала XX века помнит массу литературных мистификаций: В. Брюсов, Паоло Яшвили, Багрицкий, Ходасевич, Лев Никулин. На этом список «мистификаторов» не заканчивается. Но женских имен в нем не значилось.

В чем заключалась необходимость появления Черубины в означенный период русской литературы? Почему Лиля Дмитриева не могла печататься под собственным именем?

Одной из внешних причин создания образа Черубины явилась ее «некрасивость»: «Это была маленькая девушка с внимательными глазами и выпуклым лбом. Она была хрома от рождения и с детства привыкла считать себя уродом. В детстве от всех ее игрушек отламывалась одна нога, так как ее брат и сестра говорили: «Раз ты хромая, у тебя должны быть хромые игрушки!» (из дневника Черубины де Габриак).

В редакции же «Аполлона» с подачи С. Маковского сложилось определенное отношение к женщинам-поэтессам и к женщинам вообще. М. А. Волошин писал в статье «История Черубины»: «Маковский, «Папа Мако», как мы его называли, был чрезвычайно и аристократичен, и элегантен. Я помню, он советовался со мной: не вынести ли такого правила, чтоб сотрудники являлись в редакцию «Аполлона» не иначе как в смокингах. В редакции, конечно, должны быть и дамы, и Папа Мако прочил балерин из петербургского кордебалета». И далее: «Лиля, скромная, неэлегантная и хромая, удовлетворить его, конечно, не могла, и стихи ее были в редакции отвергнуты».

Но, думается, что это была лишь внешняя причина (хотя реакция Маковского на появление в редакции Дмитриевой уже после раскрытия мистификации была ужасной, он даже, будучи в эмиграции, через много лет не мог забыть того ужаса, который он испытал при виде Е.И.). И все-таки истинную причину появления Черубины в «Аполлоне» и литературе начала века объясняет в своей статье «Живое о живом» Марина Цветаева: «Волошин больше сделал, чем написал Черубинины стихи, он создал живую Черубину, миф самой Черубины. Не мистификация, а мифотворчество, и не псевдоним, а великий аноним народа, мифы творящего».

А вот и объяснение самого Волошина: «Искусство драгоценно лишь постольку, поскольку оно игра... Гении – это те, которые не сумели вырасти. Все, что не игра – то не искусство» («Блики»). В статье «Театр и сновидение» Волошин, анализируя детские игры, делит их на три вида. «Третий тип: тип творческого преображения мира. Характер этих игр точно передан в книге Кеннет Греем «Золотой возраст» и рассказах Аделаиды Герцык «То, чего не было». У человека взрослого этот тип игры становится поэтическим творчеством . Это опьянение сознания».

Да, это была великая гениальная игра, так резвится молодое вино в предвкушении жизни, так зреет барбарис в крымских горах, так летит Время, запечатленное иероглифами букв, сложенных в мысль. Это даже не мысль, это гениальная строительная кладка мысли, где каждый камешек, каждый образ создан с души и Вселенского наития. Недаром «Венок сонетов» Волошина посвящен Е. И. Дмитриевой:
 

В мирах любви – неверные кометы, –
Закрыт нам путь проверенных орбит!
Явь наших снов земля не истребит, –
Полночных солнц к себе нас манят светы.

Ах, не крещен в глубоких водах Леты
Наш горький дух, и память нас томит.
В нас тлеет боль внежизненных обид –
Изгнанники, скитальцы и поэты!

Тому, кто зряч, но светом дня ослеп,
Тому, кто жив и брошен в темный склеп,
Кому земля – священный край изгнанья,

Кто видит сны и помнит имена, –
Тому в любви не радость встреч дана,
А темные восторги расставанья!
 

И эти строки начинались там, на теплом крымском берегу, где сошлись две необычайные по своей глубине души и создали эту красивую и трагическую историю. Историю Черубины де Габриак.

Итак, имя, оно началось с образа, вынесенного в ту ночь морем. Сам Волошин писал об этом так: «Я начну с того, с чего начинаю обычно, – с того, кто был Габриак. Габриак был морской чорт (написание волошинское. – Т. С. ), найденный в Коктебеле, против мыса Мальчин. Об был выточен волнами из корня виноградной лозы и имел одну руку, одну ногу и собачью морду с добродушным выражением лица. Он жил у меня в кабинете, на полке с французскими поэтами, вместе со своей сестрой, девушкой без головы, но с распущенными волосами, также выточенной из виноградного корня, до тех пор, пока не был подарен мною Лиле. Тогда он переселился в Петербург на другую книжную полку. Имя ему было дано в Коктебеле. Мы долго рылись в чертовских святцах («Демонология» Бодена) и наконец остановились на имени «Габриах». Это был бес, защищающий от злых духов. Такая роль шла к добродушному выражению лица нашего чорта». Эпоха приветствовала нового поэта, на визитке которого женским почерком было написано: «Cherubina de Gabriack. Nee 1887 . Catholicue». В переводе с латыни Черубина – херувим, ангел.

Первая подборка неизвестной поэтессы появилась в «Аполлоне», сопровождаемая письмом на французском языке в сентябре 1909 года. Накануне С. Маковский отверг стихи Елизаветы Дмитриевой. Стихами же Черубины он был потрясен и сразу же опубликовал их в журнале.

Началась эпоха Черубины. Волошин объясняет причины создания мистификации, ссылаясь на поверхностность вкуса Маковского, не увидевшего или не пожелавшего увидеть в стихах Е. Дмитриевой истинную поэзию: «Папа Мако был чрезвычайно и аристократичен, и элегантен. Лиля, скромная, неэлегантная и хромая, устроить его, конечно, не могла, и стихи ее были в редакции отвергнуты». Но зато появление Черубины привело к тому, что Маковский просто... заочно влюбился в романтическую богатую красавицу и жаловался А. Толстому: «Если было бы у меня сорок тысяч годового дохода, тогда бы я посмел приблизиться к Черубине».

Мистификация тем временем вживала в себя новые имена и лица. Алексей Толстой, который знал о мистификации, становится доверенным лицом и Волошина, и Маковского. Маковский выходит на «родственников» Черубины (которых весьма успешно играет семья друзей Елизаветы Дмитриевой – Брюлловых). Публикации Черубины – в каждом журнале, известные критики посвящают Черубине страницы журналов и газет. Игра продолжается. Стихи Черубины переписывают в альбомы и тетрадки, заучивают наизусть, предъявляют как пример поэтического творчества.

Успеху способствует и то, что биография Черубины настолько засекречена, что любой ее факт, словно открытие, любая строка – подтверждение судьбы необычной, романтической, трагической и неординарной. Достаточно прочитать несколько стихов, как видится образ далекой испанской изысканной аристократки, любующейся своей очаровательной внешностью, так непохожей, казалось бы, на ее трагическую загадочную судьбу. Стихи переполнены религиозностью и напоминают героиню католической церкви того времени Св. Тересу, некоторыми чертами биографии и повторяя ее жизнь.

Мистификация длилась до 1915 года. Разоблачение ее было быстрым и неожиданным. Виной тому – отношения Н. Гумилева и Е. Дмитриевой, которые в конечном итоге привели к обострению отношений и дуэли между Н. Гумилевым и М. Волошиным.

Итак, знакомство Дмитриевой и Гумилева началось еще в 1907 году в Париже. В любовной лирике Гумилева того времени есть два стихотворения, предположительно посвященные Е. Дмитриевой – «Поединок» и «Царица». В марте 1909 года по приглашению М. Волошина Гумилев и Дмитриева приезжают в Коктебель. Позднее в «Исповеди» Елизавета Дмитриева напишет: «Мы стали часто встречаться, все дни мы были вместе и друг для друга. Писали стихи, ездили на «Башню» и возвращались на рассвете по просыпающемуся розовому городу. Много раз просил Н. С. меня выйти за него замуж, никогда не соглашалась я на это; в это время я была невестой другого, была связана жалостью к большой, непонятной мне любви. В «будни своей жизни» не хотела я вводить Н. Степ.

Те минуты, которые я была с ним, я ни о чем не помнила, а потом плакала у себя дома, металась, не знала. Всей моей жизни не покрывал Н.С. – и еще: в нем была железная воля, желание даже в ласке подчинить, а во мне было упрямство – желание мучить. Воистину, он больше любил меня, чем я его. Он знал, что я не его – невеста, видел даже моего жениха. Ревновал. Ломал мне пальцы, а потом плакал и целовал край платья. В мае мы вместе выехали в Коктебель ... ». «Не смущаясь и не кроясь, я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей», – пишет Гумилев о Дмитриевой.

«Лиля Дмитриева. Некрасивое лицо и сияющие, ясные, неустанно спрашивающие глаза. В комнате несколько человек, но мы говорим, уже понимая при других и непонятные им.» (М. А. Волошин. История моей души). Судя по отрывкам, воспоминаниям, отдельным строкам стихов, Волошина и Дмитриеву связывала не только дружба, это чувство более глубокое и сильное, чем просто дружба. Волошин в этом же произведении не скрывает, что их с Лилей связывали близкие отношения. Может быть, и явление Черубины – желание высказать в какой-то мере внутреннюю жизнь души. Ведь стихи Черубины наполнены порой такой любовью, что скользят по границе безумия. Я думаю, что писать о любви пустыми словами, не испытывая ощущения любви и безрассудства, просто нельзя. Не является ли вдохновителем появления Черубины конкретный человек? И не потому, что Волошин словесно благословил Дмитриеву? Разве дуэль – не одно из доказательств сильного и безрассудного чувства?

«Мы разбрелись попарно в круглой и поместительной «чердачной» мастерской Головина, где ковром лежали на полу очередные декорации, помнится, к «Орфею» Глюка, – вспоминает Сергей Маковский. – Я прогуливался с Волошиным, Гумилев шел впереди с кем-то из писателей. Волошин казался взволнованным. Вдруг, поравнявшись с Гумилевым, не произнося ни слова, он размахнулся и из всей своей силы ударил его по лицу могучей своей дланью. Сразу побагровела правая щека Гумилева и глаз припух... «Ты мне за это ответишь». «Вы поняли?». «Понял».

Дуэль состоялась на Черной речке, на том месте, где был убит Пушкин. Стрелявшие промахнулись, оставшись на всю жизнь врагами. Из-за чего конкретно состоялась дуэль, фактически неизвестно. Из дневника Е. Дмитриевой известно лишь, что Гумилев сказал о ней что-то плохое.

А накануне дуэли сотрудник «Аполлона» Гюнтер, которому Л. Дмитриева призналась в мистификации, рассказал об этом Кузмину, а тот – Маковскому. В то же время Гумилев получает очередной отказ от Дмитриевой и публично оскорбляет ее. От того же Гюнтера об этом узнает Волошин.

И хотя тайна Черубины в «Аполлоне» была раскрыта, и Черубина прекратила свое существование как поэтесса, читатели об этом не знали. И долгое время в различных изданиях выходили ее стихи и по-прежнему о ней писали. Самиздатом выходили и ее книги. И «Аполлон» не сразу отказался от своего кумира: во втором номере «Аполлона» вышла ее подборка из двенадцати стихотворений, а через несколько месяцев в десятом номере «Аполлона» за 1910 год выходит еще одна подборка тринадцати стихотворений Черубины де Габриак в декоративном оформлении Евгения Лансере.

Конечно же, тут же появилась масса статей, «разоблачавших» Черубину и ее творчество, о ней писали, что она «мегера и уродина», а о ее стихах, что это – пустые, не имеющие никакой ценности подражания. Но все это было не так. Высокую оценку творчеству Черубины дал великий И. Анненский (он так и не узнал о мистификации: Анненский Иннокентий Федорович умер 30 ноября 1909 года).

Маковский, да и не только он, утверждали, что авторство принадлежит самому Волошину, а Дмитриевой – небольшая часть стихов. Уже будучи в Париже, Маковский писал: «Теперь, вспоминая стихи Черубины, удивляешься, как эта мистификация всем не бросилась в глаза с самого начала? До чего по-волошински звучит хотя бы вот этот, упоминающийся мною, «Герб». Стихотворение венчается строфой:

Но что дано мне в щит вписать?
Датуры тьмы иль Розы Храма?
Тубала медную печать
Или акацию Хирама?
 

Даже независимо от стиля, только «вольный каменщик» мог это написать, никакой девушке-католичке не пришла бы в голову «акация Хирама». Волошин сам говорил мне, что он масон парижского «Великого Востока» (Маковский С. Портреты современников, с. 355 ).

Сам же Волошин категорически не признает своего авторства. Самую правильную оценку сложившейся ситуации дала Марина Цветаева в своем произведении «Живое о живом»: «Нет обратнее стихов, чем Волошина и Черубины. Ибо он, такой женственный в жизни, в поэзии своей – целиком мужественен, то есть голова и пять чувств, из которых больше всего – зрение. Поэт – живописец и ваятель, поэт – миросозерцатель, никогда не лирик как строй души. И он также не мог писать стихов Черубины, как Черубина – его». «Я бы очень хотел так писать, как Черубина, но я так не умею», – слова Волошина о предполагаемом его авторстве, которые приводит Марина Цветаева в своей статье.

Так закончилась история Черубины (но не поэтессы Елизаветы Ивановны Дмитриевой), до сих пор привлекающая читателей своей необычностью, романтичностью и трагедийностью.

После Черубины у Е. Дмитриевой наступает период творческого молчания, можно сказать, депрессии, наибольшим образом это связано с Гумилевым. Под своим именем Елизавета Ивановна печаталась немного, точнее, всего несколько стихотворений: «Встреча», «Всем мертвым».

В 1926 году в издательстве «Узел» был подготовлен к печати сборник ее стихотворений «Вереск», но по различным причинам не вышел.

В последние годы ее стихи печатались в коллективных сборниках: «Серебряный век. Петербургская поэзия конца XIX – начала XX века». Лениздат, 1991 ; «Русская поэзия Серебряного века. 1890 – 1917 ». М.: Наука, 1993 и др., а также в журналах «Новый мир», «Радуга», «Русская литература» и, наконец, в 2001 году в московском издательстве «АГРАФ» вышла книга «Черубина де Габриак. Исповедь», где можно познакомиться с творчеством Черубины – Лили Дмитриевой.

Елизавета Ивановна Дмитриева (Черубина де Габриак) умерла в Ташкенте 5 декабря 1928 года.

Волошин Максимилиан Александрович умер в августе 1932 года в Коктебеле.

«Теперь от мира я иду в неведомую тишину и не знаю, приду ли. И странно, когда меня называют по имени... и я знаю, что я давно уже умерла, – и все вы любите умершую Черубину, которая хотела все воплотить в лике... и умерла. А теперь другая Черубина, еще не воскресшая, еще немая... Не убьет ли теперешняя, которая знает, что колдунья, чтобы не погибнуть на костре, должна стать святой. Не убьет ли она облик девушки из Атлантиды, которая все могла и ничего не сумела?

Не убьет ли?» (Е. И. Дмитриева. «Автобиография»).

Теперь к читателю приходит другая Черубина, поскольку век на дворе – другой. Но еще долго душа наша будет блуждать по прекрасным страницам чужой души, чтобы найти единый отсвет и сойтись в едином дыхании от тонких, сквозящих испанской орхидеей и крымским тамариском запахов. Изысканных и прекрасных, которые присущи только женской плоти, женской душе и женской поэзии.
 

Стихотворения Черубины де Габриак

* * *

С моею царственной мечтой
Одна брожу по всей вселенной,
С моим презреньем к жизни тленной,
С моею горькой красотой.

Царицей призрачного трона
меня поставила судьба...
Венчает гордый выгиб лба
Червонных кос моих корона.

Но спят в угаснувших веках
Все те, что были мной любимы,
Как я, печалию томимы,
Как я, одни в своих мечтах.

Но я умру в степях чужбины,
Не разомкну заклятий круг.
К чему так нежны кисти рук,
Так тонко имя Черубины?
 

НАШ ГЕРБ

Червленый щит в моем гербе,
И знака нет на светлом поле.
Но вверен он моей судьбе,
Последний - в роде дерзких волей...

Есть необманный путь к тому,
Кто спит в стенах Иерусалима,
Кто верен роду моему,
Кем я звана, кем я любима;

И - путь безумных всех надежд,
Неотвратимый путь гордыни;
В нем - пламя огненных одежд
И скорбь отвергнутой пустыни...
Но что дано мне в щит вписать?
Датуры тьмы, иль Розы Храма?
Тубала медную печать
Или акацию Хирама?
 

ЗОЛУШКА

Утром меркнет говор бальный...
Я - одна... Поет сверчок...
На ноге моей хрустальный
Башмачок.
Путь, завещанный мне с детства, -
Жить одним минувшим сном.
Славы жалкое наследство...
За окном
Чуждых теней миллионы,
Серых зданий длинный ряд,
И лохмотья Сандрильоны -
Мой наряд.

* * *

Темно-лиловые фиалки
Мне каждый день приносишь ты;
О, как они наивно жалки,
Твоей влюбленности цветы.
Любви изысканной науки
Твой ум ослепший не поймет,
И у меня улыбкой скуки
Слегка кривится тонкий рот.
Моих духов старинным ядом
Так сладко опьянился ты,
Но я одним усталым взглядом
Гублю ненужные цветы.
 

СОНЕТ

Моя любовь - трагический сонет.
В ней властный строй сонетных повторений,
Разлук и встреч и новых возвращений, -
Прибой судьбы из мрака прошлых лет.

Двух девушек незавершенный бред,
Порыв двух душ, мученье двух сомнений,
Двойной соблазн небесных искушений,
Но каждая сказала твердо "нет".

Вслед четных строк нечетные терцеты
Пришли ко мне возвратной чередой,
Сонетный свод сомкнулся надо мной.

Повторены вопросы и ответы:
"Приемлешь жизнь? Пойдешь за мной вослед?
Из рук моих причастье примешь?"
"Нет!"
 

ПЕСНИ ВЕРОНИКИ

3.

Умерла вчера инфанта
На моих руках.
Распустились крылья банта
В пепельных кудрях.

И в глазах бледно-зеленых
Смеха больше нет.
Много гномов есть влюбленных
В их неверный свет.

Рот увял в последнем стоне,
Словно алый мак,
И на маленькой ладони -
Ранней смерти знак.

Смерть, как призрак белой дамы,
Встретилась с тобой,
И, отняв тебя у мамы,
Увела с собой.
_ _ _

Лишь раз один, как папоротник, я
Цвету огнем весенней, пьяной ночью ...
Приди за мной к лесному средоточью,
В заклятый круг, приди, сорви меня!

Люби меня! Я всем тебе близка.
О, уступи моей любовной порче,
Я, как миндаль, смертельна и горька,
Нежней, чем смерть, обманчивей и горче.
 

КРАСНЫЙ ПЛАЩ

Кто-то мне сказал: твой милый
Будет в огненном плаще ...
Камень, сжатый в чьей праще,
Загремел с безумной силой?..

Чья кремнистая стрела
У ключа в песок зарыта?
Чье летучее копыто
Отчеканила скала?

Чье блестящее забрало
Промелькнуло там, средь чащ?
В небе вьется красный плащ ...
Я лица не увидала.
 

ЦВЕТЫ

Цветы живут в людских сердцах;
Читаю тайно в их страницах
О ненамеченных границах,
О нерасцветших лепестках.

Я знаю души, как лаванда,
Я знаю девушек мимоз,
Я знаю, как из чайных роз
В душе сплетается гирлянда.

В ветвях лаврового куста
Я вижу прорез черных крылий,
Я знаю чаши чистых лилий
И их греховные уста.

Люблю в наивных медуницах
Немую скорбь умерших фей,
И лик бесстыдных орхидей
Я ненавижу в светских лицах.

Акаций белые слова
Даны ушедшим и забытым,
А у меня, по старым плитам
В душе растет разрыв-трава.
 

ДВОЙНИК

Есть на дне геральдических снов
Перерывы сверкающей ткани;
В глубине анфилад и дворцов
На последней таинственной грани
Повторяется сон между снов.
В нем все смутно, но с жизнею схоже ...
Вижу девушки бледной лицо,
Как мое, но иное и то же,
И мое на мизинце кольцо.
Это - я, и все так непохоже.
Никогда среди грязных дворов,
Среди улиц глухого квартала,
Переулков и пыльных садов -
Никогда я еще не бывала
В низких комнатах старых домов.
Но Она от томительных будней,
От слепых паутин вечеров -
Хочет только заснуть непробудней,
Чтоб уйти от неверных оков,
Горьких грез и томительных будней.
Я так знаю черты ее рук.
И, во время моих новолуний,
Обнимающий сердце испуг;
И походку крылатых вещуний,
И речей ее вкрадчивый звук.
И мое на устах ее имя,
Обо мне ее скорбь и мечты.
И с печальной каймою листы,
Что она называет своими,
Затаили мои же мечты.
И мой дух ее мукой волнуем ...
Если б встретить ее наяву
И сказать ей: "Мы обе тоскуем
Как и ты, я вне жизни живу", -
И обжечь ей глаза поцелуем.
 

ИСПОВЕДЬ

В быстро сдернутых перчатках
Сохранился оттиск рук.
Черный креп в негибких складках
Очертил на плитах круг.

Я смотрю игру мерцаний
По чекану темных бронз
И не слышу увещаний,
Что мне шепчет старый ксендз.

Поправляя гребень в косах,
Я слежу свои мечты, -
Все грехи в его вопросах
Так наивны и просты.

Ад теряет обаянье,
Жизнь становится тиха, -
Но так сладостно сознанье
Первородного греха ...
 

РАСПЯТИЕ

Жалит лоб твой из острого терния,
Как венец, заплетенный венок.
И в глазах твоих темные тени.
Пред тобою склоняя колени,
Я стою, словно жертва вечерняя,
И на платье мое с твоих ног
Капли крови стекают гранатами ...

Но никем до сих пор не угадано,
Почему так тревожен мой взгляд,
Почему от воскресной обедни
Я давно возвращаюсь последней,
Почему мои губы дрожат,
Когда стелется облако ладана
Кружевами едва синеватыми.

Пусть монахи бормочут проклятия,
Пусть костер соблазнившихся ждет, -
Я пред Пасхой, весной, в новолунье
У знакомой купила колдуньи
Горький камень любви - астарот.
И сегодня сойдешь ты с распятия
В час, горящий земными закатами.
 

КОНЕЦ

С. Маковскому
Милый рыцарь Дамы Черной,
Вы несли цветы учтиво,
Власти призрака покорный,
Вы склонялись молчаливо.

Храбрый рыцарь, Вы дерзнули
Приподнять вуаль мой шпагой ...
Гордый мой венец согнули
Перед дерзкою отвагой.

Бедный рыцарь. Нет отгадки,
Ухожу незримой в дали ...
Удержали вы в перчатке
Только край моей вуали.