О сборнике стихотворений Александра Раевского «Стеклянная лестница в небо».

Лучшие стихи Александра Раевского, 

написанные за сорок лет, останутся в силе и правде.

 

А. Г. Балакай, доктор филологических наук, профессор.

 

Сборник стихотворений Александра Раевского «Стеклянная лестница в небо», изданный в Кемерове в 2001 году, объединил как его лучшие стихотворения, изданные в предыдущих сборниках, так и стихотворения, написанные уже в первое десятилетие нового, XXI века. 

Сборник составили три раздела: «Ласковая высь», «В краю, простуженном насквозь» и «Надежды крестик золотой». Первый раздел вобрал в себя стихотворения конца 60-х, 70-х и начала 80-х годов, второй — конца 80-х и 90-х, третий — уже 2000-х. Своего рода три эпохи в жизни и истории страны, как они отразились в сердце, сознании и творчестве поэта.

Доминирующая черта стихотворений поэта конца 60-70-х годов — это их народно-песенная основа. Естественно и закономерно для уроженца сибирского села, что «любовь к родному краю его томила, мучила и жгла», как и его литературного пращура Сергея Есенина. Странно было бы, если бы начинающий сельский поэт избежал есенинского влияния.

В чем-то, конечно, и подражание Есенину, но даже и в ранних стихах уже вполне ощутимо свое, самостоятельное начало как в деталях, так и в сущностном видении и понимании мира. Такая вот зрительная деталь в стихотворении «- 51 градус Цельсия»:

 

«Сосед

За овинами трактор

Заводит,

А тот — ни гу-гу,

Оскалены светлые траки,

Как зубы на сизом снегу».

 

И такой вот многозначный собирательный образ поздних стариковских дум, когда на вопрос лирического героя, что это за красивые ягоды, которые никому не нужны и даже опасны, старики отвечают: «Наши думы — эти ягоды» (стихотворение «Волчьи ягоды»). В полном соответствии с русской классической традицией развитие художественной мысли у Александра Раевского идет именно в этом направлении — установлении глубокой психологической параллели между состоянием природы и состоянием души. Одно выражается через другое, и происходит это необычайно полно и гармонично, естественно. Вроде бы простой закон поэтического творчества, но как он эффективен в руках мастера, тонко чувствующего единство окружающего мира. Замечательный пример тому в целом ряде других — стихотворение «Девичий куст», вобравшее в себя и простое творение природы, и очень непростое состояние души поэта:

 

«Он снится: то шальной, то молчаливый,

А все тропинки вечность замела...

Не модница черемуха, а ива

Его на божий свет произвела.

Бесхитростная жрица глухомани,

Простая баба, знала бы она,

Как сын ее таинственно туманен!

Какая сила первенцу дана!

Его листва — для всех вода живая,

Но только те к нему находят путь,

Кто, с детством и мечтой не расставаясь,

Через забвенье смог перешагнуть.

Он знает все: куда уходит ветер,

О чем молчат полночные цветы,

И кто есть мы на этом самом свете,

И в чем секрет добра и красоты.

Философ юный! В долгий час заката

Стоит себе в сиреневом дыму.

По тихим росам, по траве немятой

Придет однажды девушка к нему.

Она придет, она придет, я знаю

И верю, потому что сам люблю.

Веди, судьба, веди меня до края,

А за черту я сам

Переступлю».

 

При этом в стихотворениях поэта, опять-таки в соответствии с русской классической традицией, приоритет отдан выражению внутреннего, душевного состояния лирического героя, духовное преобладает над телесным и физическим, не говоря уже о меркантильном.

Совершенно закономерно появление в сборнике стихотворения «Слепой человек» как выражения крайней степени трагизма человеческого бытия, максимально мобилизующего все внутренние, духовные силы человека и позволяющего утверждать превосходство внутреннего над внешним не в бытовом, конечно, плане, а в философском, экзистенциальном. За этим образом стоит мощнейшая традиция и мировой, и русской литературы, ближайшая ассоциация — это стихотворение Н. А. Заболоцкого «Слепой». И это ни в коем случае не подражание, а включение в важнейший нравственный принцип бытия, выраженный в заключительной строфе стихотворения нашего автора:

 

«Когда загрохочет проснувшийся город

И ринутся толпы удачу искать,

Он мимо идет — напряженный и гордый -

Небесную чашу боясь расплескать».

 

Отсюда у поэта такая высокая требовательность к себе внутреннему, к своей душе. Она звучит в абсолютном большинстве стихотворений сборника, об этом еще будет возможность упомянуть, а в этом первом разделе сборника очень хорошо выражена в стихотворении «В мартовском лесу». И снова: нелицеприятный смотр душе, своей жизни, как она сложилась, происходит у поэта не где-нибудь, а в мартовском лесу, в преддверии вечного пробуждения природы, ненарушимой жизненной цепи:

 

«Я этот март запомню непременно,

Я этот миг у сердца сберегу:

И шар Луны, огромный непомерно,

И снег в лесу, и пятна на снегу...»

Это зачин стихотворения. И вот его концовка:

«И круг Луны,

И холодок бессмертья.

И я в лесу...

Задумчивый такой».

 

Обратите внимание на последнюю строчку, на ее скрытую самоиронию в общем контексте стихотворения. Она очень характерна для творческой манеры Раевского, она никогда не дает ему впадать в пафос и вставать на ходули поучительства.

В этой связи заслуживает внимания еще одна очень значимая особенность творческой манеры поэта. Это чувствование и сознавание жизненной диалектики, единства  противоположностей. Это хорошо заметно при обращении его ко всем темам: личным ли, общежизненным, остро социальным, как во втором разделе сборника. И очень характерно при обращении и такой вот, сугубо личной, вечной и всеобщей. Но сначала короткая ссылка на то, как она трактовалась уже не одно тысячелетие назад. Гай Валерии Катулл, древнеримский поэт III века до нашей эры:

 

«Ненавижу — и все же люблю.

Спросишь меня: почему?

Объяснить не умею,

Но так чувствую, смертно томясь».

 

Раевский, «Зодиакальная несовместимость»:

 

«Если чем я обидел, то лишь тем, что тебя

Люблю ненавидя. Ненавижу любя.

То судьбе благодарен, то готов ее клясть,

То охота ударить, то к коленям припасть.

Рвать готов твои платья, чтобы новые шить,

В исступленных объятьях, как змею, задушить.

Ты когда залетела и с какой высоты

В это хищное тело неземной красоты?!

Как проклятье какое, ты кружишь надо мной,

Дай простого покоя, я земной, я земной!

Но расстаться случится, злой стакан пригубя,

До последней ресницы воскрешаю тебя, -

И — то сладко, то гадко. Сам с собой не в ладу,

Видно, с этой загадкой так и в землю уйду».

 

Какое созвучие и с Некрасовым и Тютчевым, и с Блоком и Есениным, и с Полем Верленом и с Генрихом Гейне — и своё.

Что касается стилевых доминант лирики Раевского, то важнейшая из них — это краткость, сжатость выражения переживаемого чувства и экономность использования выразительных средств. Это характерно для большинства стихотворений сборника, и в этом свойстве его лирики есть самые настоящие удачи.

Вот, например, одно из таких стихотворений «Две луны». Совсем не случайно не один местный композитор положил это стихотворение на музыку и с удовольствием исполняет.

 

«Взойдя над пастбищами низко,

Стыдливо прячась в пелену,

Луна посмотрит на киргизку,

Ну а киргизка — на луну.

Пасутся кони где-то близко,

Проемы юрт освещены...

Луна скучает без киргизки,

Ну а киргизка — без луны.

Дымит кизяк. С пахучей миской

Возникнет чудо предо мной.

Луна прелестна над киргизкой,

Ну а киргизка — под Луной!

Блокнот царапаешь огрызком,

Нерусской тайною томясь,

Вдали — луна, вблизи — киргизка,

Какая здесь взаимосвязь?»

 

Стихотворение пронизано живым и вполне понятным человеческим чувством. Притяжение двойное — и легендарное лунное, и живое притяжение молодой красивой девушки. А в стихотворении — ни одного эмоционально окрашенного эпитета. Имеющиеся на все стихотворение два прилагательных сугубо функциональны, а единственное эмоционально окрашенное определение «прелестна» отнесено и к луне, и к девушке. Внутреннее движение чувства напряжено, а ни одного глагола, обозначающего движение, нет, а те, что есть, выражают только состояние (особенно в строке «блокнот царапаешь огрызком»). Эмоционально окрашенное наречие «стыдливо» определяет состояние, конечно, не луны, а лирического героя, девушки и вообще всей создавшейся ситуации. Ритмическая мелодия создана четким, без нарушения, размером (трехстопным ямбом) и четким чередованием мужских и женских ударных окончаний в каждой строфе, а отсутствие монотонности в звучании достигнуто наличием в каждой строчке одного-двух пиррихиев (пропусков ударений, положенных по схеме), что придает стихотворению свободное, естественное звучание.

И наконец, в стиле Раевского, эта спасительная самоирония, придающая стихотворению особенный шарм. Вот такой, не побоюсь сказать, микрошедевр. Буквально просится для анализа стихотворение «Казашка», столь же живое, непосредственное и в то же время, не о пустячке житейском, а об интересном и значимом явлении бытия. Возникающая сразу ассоциация с пушкинским стихотворением «Калмычка» совершенно оправданна и закономерна. Кстати, еще один повод вспомнить о «всемирной отзывчивости» и Пушкина, и всей русской классики, традиции которой Александр Раевский удачно воплощает. Жаль, такому анализу препятствует объем статьи.

Нельзя не согласиться с таким суждением профессора-филолога А.Г. Балакая: «Александр Раевский — русский поэт. Этими двумя словами, по сути, все сказано». Хочется и присоединиться к этому мнению, высказанному еще до издания рецензируемого сборника, и по мере возможности продолжить наблюдения, сделанные Анатолием Георгиевичем в его очень содержательной статье («Огни Кузбасса», № 3, 2006 г.). Название, данное автором сборнику - «Стеклянная лестница в небо», - это заключительная строчка из стихотворения «Бабушкины слова». Тоска по идеалу (подчеркну: не по материальному благополучию, а по духовному, по высшей Божьей справедливости) — одна из основных черт русского национального менталитета. Она оплодотворила сюжеты русских сказок, в которых высшая справедливость всегда в мечтах и в стремлении к ним. В стихотворении автор вспоминает детство — сакральную пору в жизни каждого человека — и бабушкину сказку о волшебной стеклянной лестнице в небо, по которой можно забраться в гости к Богу. Вот срединная строфа этого стихотворения:

 

«Я к березе не раз приходил,

Никакой там стремянки. И все же

Не стихала надежда в груди -

Взмыть к тебе, о неведомый Боже!

Не затем, чтоб просить о судьбе,

Только взрослые верят в такое,

Просто облако выбрать себе,

Лечь на пузо и плыть над землею...

Это ж чудо! - легко пролетать,

Голубой высоты не бояться,

От восторга ногами болтать

И от радости звонко смеяться!..

Я все речки внизу разгляжу,

Все леса, города, огороды,

С неба пашням рукой помашу,

Крикну «здравствуйте!» мирным народам...»

 

Это и есть то, что Есенин назвал «мечтать по-мальчишески в дым» и что закладывает краеугольный камень души. Счастливо найден автором этот образ и многое в стихотворениях сборника определит.

Без этой светлой веры в душе, без этого столь отчетливо выраженного национального начала не было бы и столь острого, драматичного переживания тех перемен в жизни страны, которые найдут свое поэтическое отражение в стихотворениях второго и третьего разделов сборника, написанных во второй половине восьмидесятых, в девяностых и в 2000-х годах. Давно было сказано, что когда рушится мир, трещина проходит через сердце поэта. Мир рухнул: развал страны, неслыханное не только в русской, но и в мировой истории ограбление народа под видом приватизации и ваучеризации, крушение и извращение нравственных ориентиров под прикрытием «свободы, сколько унесете», а сколько людей потеряли не просто работу и сбережения - потеряли себя... Как тут не вспомнить есенинский русский вопрос: 

 

«Ну кто ж из нас на палубе большой

Не падал, не блевал и не ругался?»

 

С какой новой силой снова загорелись вечные русские вопросы: «Кто виноват?» и «Что делать?» Для русского поэта — как-то уже не раз было — непременное чувство вины и ответственности. Вот из стихотворения «В глухое время непогоды».

 

«В избе тепло не сберегалось,

Сквозило вечностью извне,

Занудно женщина ругалась.

В ответ ей — волны перегара

И бормотание во сне.

Мирок замызганный и нищий,

И сколько их, таких семей,

Где лень сплелась со скукотищей,

Где все ответы в брани ищут,

А на плите бурлит и свищет

Ведро с картошкой для свиней.

Неистребимый запах смрада,

Стаканы, мутные слова,

Нет ни просвета, ни отрады...

Да на хрена все это надо,

Чтоб я за них переживал!

Ругайся, баба! Рушьтесь, своды!

Лежи ты, пьяница, пластом!

Тут сам закис от несвободы

И средь кусков пустой породы

В глухую пору непогоды

В грязи валяешься

Листом».

Да, грубо. Да, непоэтично. Но я привлеку опять русского классика, уже Некрасова:

 

«Не русский взглянет без любви

На эту бледную, в крови,

Кнутом иссеченную музу».

 

Тем более, что, отрекаясь «за них переживать», поэт именно за них, больше чем за себя, переживает. Реакция поэта на происходящие судьбоносные события — в его слове. В стихотворениях Александра Раевского меняется лексика, меняется интонация, меняется сама жанровая природа, когда вторгается в стихи острое публицистическое начало, когда впору вслед за противниками Маяковского вопрошать: «Поэзия где ж? Одна публицистика!» Фантасмагория происходящих событий, неслыханный грабеж, ложь, произвол властей и новых хозяев жизни может быть отражен только в произведениях со смещенной или вовсе фантастической, сказочной основой. Отсюда появляются такие произведения, как «Нехороший сон», «Охотничья история» (разговор охотника с волком»), «Сказка про Степана-молчальника и большого начальника», «Сказка про белого бычка и невезучего мужика», «Скоробогач и кот». Они, конечно, остры, они выношены и выстраданы, они полны «мнением, да, мнением народным» (Пушкин), но к лирической поэзии их трудно отнести.

В некоторых неизбежные длинноты, неточные и необязательные слова, опять же неизбежная утрата концентрации мысли. Но и в этом жанре есть свой шедевр! Это последняя из сказок «О таинственном незнакомце, Бабе Яге, паяльной лампе и черт его знает о чем». Это настоящий образец юмора, острейшей сатиры, пародийного мастерства и вообще блестящего владения языком. К ней примыкает еще и пародия на газетные репортажи об Агафье Лыковой, затворнице сибирской тайги, особенно в трактовке газеты «Комсомольская правда». Сказка эта — убедительнейшее подтверждение языкового мастерства Александра Раевского, его несомненного роста.

Казалось бы, живет русский человек, русский поэт «во глубине сибирских руд», в Кузбассе, и в решении судеб страны его не только никто не спрашивает, но и вообще не замечает, а у него глубокая и острая тревога и печаль за общую судьбу развалившейся страны.

 

Краток, глубок и насыщен мощным историческим и литературным смыслом образ, взятый у бессмертного Гоголя:

 

«Русь-тройка полями летела, неслась,

А в бричке холеная тушка тряслась

И круглое личико -

Чичиков.

Русь-тройка поныне по свету летит,

А кто в ней, друг дружку пихая, сидит?

Побей их родимцем!

Все те ж проходимцы...»

 

Какая народность оценки и какая народность отношения к ним: всего лишь «побей их родимцем!» Вспоминается еще и рассказ Шукшина, герой которого вдруг задумывается, а кого же везет легендарная Русь-тройка.

Еще об одной стороне творческого облика Раевского как русского поэта задумываешься, дочитывая сборник. Глядя наше центральное телевидение, да и прессу тоже, отчетливо понимаешь, что в московских либеральных верхах и у многих членов правительства понятие «народ», «родина», «патриотизм» стали в лучшем случае чисто номинативными, формальными, а в худшем — ругательными, наравне с «быдло», «совки» и «ватники». И если, пользуясь словом Некрасова, «в столицах шум, гремят витки, кипит словесная война», то «здесь, во глубине России», не просто «вековая тишина», а подлинная глубинная народная жизнь. И русский поэт Раевский ее выражает в строках часто точных, метких, кратких и содержательных. Во многих стихотворениях, написанных в «лихие 90-е» и в начале 2000-х встают образы и ситуации конкретные, но, пройдя через сознание и сердце поэта, они приобретают обобщенный, собирательный смысл. В стихотворении «Начало тревоги» это

 

«...Снова вороны сидят, терпеливо ждут;

Снова это не страна — противень горячий,

В том конце скулит нужда, в том -

поют, жуют...

До беды, как до воды -

как бы не опиться! -

Смотрят мутные глаза долго и в упор,

Худо, если желтый дым из зрачков сочится,

Худо, если под скамью снова лег топор».

 

Образ топора, один из ключевых в русской литературе, появляется и в стихотворении «Мужик-91», хотя и в другой уже огласовке:

 

«То ли в партию, товарищи, вступать?

То ль обрез за черной баней откопать?»

 

В стихотворении «Колосок» (слово это в контексте стихотворения приобретает очень глубокий подтекстовый смысл) возникает образ простого сельского парня (был лобастый, как бычок // Как бычок, был простодушный») с простыми житейскими запросами и мечтаниями, которого «не обсохло молоко // Увезли в автомобиле». И последняя строчка:

 

«Прадед видел с облаков,

Как его в Чечне убили».

 

Глубокий подтекстовый смысл приобретает и образ голубей в одноименном стихотворении. Во время пожара в сельском клубе они падают, обгорелые, на головы пожарных. Затекстовые ассоциации, связанные с образом этой птицы, очень обширные: это и голубь мира, и посланник Бога, и образ детства («Прощайте, голуби!»), и символ мира и кротости. Лирический герой пытается спасти хотя бы одного из них и закономерен его вопрос к России:

 

«Что ж так, матушка, часто пылаешь,

Не жалеешь своих голубей?»

Пейзажи и состояния природы чаще всего таковы:

«Гнилое, гибельное лето,

В лесу, как в стойле, неуют;

Дорог расхристанные ленты

Славянской скукой отдают...»

 

Или:

 

«...А небо все тащит и тащит

Серый шинельный хлам».

В этой обстановке даже у поэта

«рифмы гаснут мотыльками...

белым саваном листок».

 

Интересным, при всей непритязательности и грубоватости, представляется стихотворение «В пивной» 2005-го года. Оговорюсь только, что слово это, как и слово-синоним «кабак», является очень емким образом в русской литературе. Начиная от лермонтовского:

«И в праздник, вечером росистым

Смотреть до полночи готов

На пляску с топаньем и свистом

Под говор пьяных мужиков».

А дальше будет и кабачок Притынный в рассказе Тургенева «Певцы» из цикла «Записки охотника», там изливают душу в пении русские мужики. И кабак у Достоевского в «Преступлении и наказании», где исповедуется Мармеладов Раскольникову, и кабак в «Братьях Карамазовых», где Митя рвет и чистит душу свою. И лирический герой Есенина «идет, головою свесясь, переулком в знакомый кабак». И Маяковский в обращении к погибшему Есенину напишет: «Ни тебе аванса, ни пивной — трезвость».

Вообще я должен сказать, что лирические миниатюры у Александра — это чаще всего его творческие удачи. Они, как правило, хорошо вызрели, отстоялись в слове и смысл имеют более широкий, чем сказано в словах. Это и уже процитированное «В пивной», и упомянутое «Русь-тройка летела», и «Преданный», и «Шла дорога — от села», и «Судьба России» и другие. 

Остановлюсь еще на миниатюре «1812-й год».

 

«Среднерусские равнины -

Вены рек. Холмы, поля.

Тучи. Избы да овины.

Шлем былинный в ковылях.

Звякнет дальняя церквушка,

Тонко тронет слух Христа,

И — покой, лесной кукушки

Сонный счет... А где-то там -

...Разноцветным ручейком,

Дать отпор Наполеону

Шли походные колонны,

Шли Знамена и иконы

Мимо пушкинских окон».

 

Во-первых, в стихотворении очень органично выразились и соединились художественное пространство и художественное время. То и другое составилось из слияния прошлого и настоящего, современности и истории. Во-вторых, отбор примет того и другого, осуществлен автором строго, четко и естественно, без натуги. И в-третьих, даже ненавязчивая звукозапись стиха работает на его смысл.

И наконец, было бы странно, если бы в стихотворениях нашего автора не нашел воплощения мотив исповедальности, покаяния и раскаяния, без чего трудно представить вообще жизнь русского человека. По крайней мере, если судить об этом по произведениям русской классики. Наиболее полно выразилось это в стихотворении, обращенном к другу-поэту, рано ушедшему из жизни, Николаю Николаевскому «Молчаливый разговор». И в стихотворении «Позднее прозрение», посвященном памяти, пожалуй, лучшего русского поэта конца ХХ — начала XXI века Юрия Кузнецова.

В обращении к собрату по перу Раевский высказывает суждения горькие и предельно искренние о сложной судьбе обоих, о распаде творческих иллюзий, не перекладывая вину на обстоятельства, не обеляя себя. Тональность стихотворения беспощадная и лексика весьма нецеремонная. А в «Позднем прозрении», обращаясь к памяти большого мастера, автор суровый суд над собой соотносит с судьбой страны, со своей ответственностью перед «шестой частью суши», с надеждой хоть чем-то малым быть ей полезным. Вот концовка стихотворения:

 

«...О, шестая, седая часть суши,

На коленях прошу и молюсь:

Не откидывай грешную душу,

Может, в чем-то еще пригожусь.

Жил погано, не думал о смерти,

Уж прости, если можешь, за все,

Вдруг еще окажусь тем, последним,

Кто в ладонях воды поднесет...

Вот пробило! В больное родное

Впился думами — не оторвать,

Так своей захлебнулся виною,

Так смертельно боюсь умирать».

 

Много горьких слов и мыслей в последних стихотворениях сборника «Стеклянная лестница в небо», и их ничем не перечеркнешь, если только, как раньше говорили, «не отступать от правды жизни». Но я хотел бы закончить свой очерк о сборнике мыслью о том, что основной, ведущий пафос стихотворений Александра Раевского не выразить каким-то однозначным определением. Многогранна и тематика, и стилевая манера, сложно авторское отношение к окружающему миру, к происходившим и происходящим в стране событиям, разнообразны суждения о себе и людях и о своем призвании как человека и как поэта. Можно все-таки попытаться выделить какую-то равнодействующую. Это утверждение сложности, радости и горечи жизни. Это приоритет духовности над меркантилизмом. Это приоритет народных начал и принципов в понимании и осуществлении жизни. Это добрая ирония в отношении к себе самому и своему лирическому герою. Это уверенность в торжестве жизни.

 

Анатолий Сазыкин, 

кандидат педагогических наук, доцент.