«Другие» и Евгений Гришковец (Засетки по поводу книги рассказов Е. Гришковца «Планка»)

Рейтинг:   / 1

Подробности

Категория: Критика, литературоведение

Автор: Попок Василий Борисович

Просмотров: 3600

2007 год, Выпуск № 5

О Гришковце нижеподписавшийся наслышан. Правда, его поклонником не стал. Не довелось побывать в самодеятельном студенческом театре, где Гришковец некогда единовременно выступал в трёх лицах – как режиссёр, как актёр и как автор. Стало быть, его моноспектакли, в том числе самый знаменитый «Как я съел собаку» остался не увиденным и не услышанным.

Потом Гришковец уехал из Кемерова. И выступил с «Собакой» где-то в Москве, за что получил театральную премию «Триумф». Потом в Лондоне, где тоже что-то получил. А следом оказался на Венском театральном фестивале. Выпустил роман под названием «Рубашка». И ещё какую-то книгу. А также были разные интервью Гришковца – он вдруг вошёл в моду.

Впрочем, не обходилось без неудач. Провалился спектакль, посвящённый городу Калиниграду (бывшему Кёнигсбергу), куда бывший земляк перебрался на жительство. Интернет-критик из «Граней.ру» раскритиковал венский спектакль, назвав его крайне неудачным экзерзисом на тему австрийского рабочего движения 1930-х годов, о котором все забыли, даже сами австрийцы. Почему вспомнил Гришковец – вопрос. Почему изложил историю забастовки и подавленного восстания в манере «театра-кабаре» – ещё больший вопрос. Зачем поехал с на скорую руку слепленным спектаклем в Австрию – не вопрос для интернет-критика, ясное дело, зарабатывать деньги.

Нижеподписавшегося шум вокруг Гришковца подвигнул на прочтение «Как я съел собаку» (нашёл в том же интернете, где всё есть) и данный текст стал литературным разочарованием. Хотя вообще-то он временами почти мил и забавен. Ведь всегда смешны армейские (точнее для данного конкретного случая – флотские) анекдоты про толстомордых старшин (мичманов) и неизбежную воинскую дедовщину: мол, сейчас «пионерский лагерь», а вот при нас что было – ого-го! Но по форме «Как я съел собаку» просто сбивчивый поток сознания. Или ещё так бы я сказал: слабоорганизованного сознания.

Возможно, исполненное на подмостках обаятельным артистом (плюс автором и режиссёром) это, даже при полном отсутствии сценического движения (отчасти «Собака» материал для «капустника», отчасти самоинтервью, отчасти эстрадный монолог), могло казаться интересным. Возможно, было интересным. Но я-то читал текст. Видите ли, когда читаешь (просто читаешь) драмы Островского, Чехова или, возьмём ближних классиков, Розова или Володина, ощущаешь – это литература, причём большая литература. Гришковец и «Собака» явно не тот случай.

По-видимому на сцене данное явление выглядело типичным «бедным театром», у которого нет денег ни на декорации, ни на режиссуру, ни, тем более, на качественную драматургию. Но нынешняя публика, состоящая из экзальтированных дамочек, едва дыша подстерегающих всякое входящее в моду явление, сделала бедного (в смысле отсутствия денег) Гришковца богатым (в том же смысле), а также культовой фигурой, лауреатом и даже как бы знамением нового века. И чёрт знает, почему это случилось именно с Гришковцом.

Впрочем, дутых гениев у нас в отечестве полно.

Как известно, любой «писк» моды быстро меняется очередным «писком». К тому же и сам Гришковец уж пару лет назад высказался (ясно, с изрядной долей кокетства), что мода на него прошла. Он перестал быть элитарной новостью для искушённой публики. И с некоторых пор Гришковец, по его же словам, адаптирует театр для молодёжи, считающей нормальный профессиональный театр «скучным, досадным, взрослым и неинтересным».

Вернулся, значит, к истокам – к манере студенческого театра, где начинал. Однако уже за пределами Кузбасс а. Ах, нет, теперь иногда заглядывает и к нам с антрепризой.

Говорят, перед отъездом Гришковец рассорился чуть не со всеми своими кемеровскими соратниками, назвавшими его уход предательством. В ответ Гришковец сообщил публике, что самодеятельный театр, в котором он начинал, умирает, что в Кемерове у него не осталось друзей, что его парни-однокурсники, учившиеся на филфаке Кемеровского университета, суть зануды, ставшие в конечном итоге плохими журналистами.

Что ж, после таких заявлений надо уезжать окончательно и бесповоротно и никогда не возвращаться, но...

Должно сказать, что тот отъезд не первый и окончательный отъезд в дальние дали. Некогда, на волне «перестройки» Гришковца вынесло в Германию, в Кёльн, где он занимался отнюдь не театром, всего лишь мыл посуду в кабаке, куда его устроил немецкий «Красный крест». Почему «Красный крест»? Потому что это была первая благотворительная контора, которой Гришковец расписал про ужасы антисемитизма, творящиеся в глубинной России (вот, пожалуй, ещё одна сыгранная им роль на «малой сцене жизни» – роль гонимого еврея). Вскоре, однако, Гришковец понял, что гонимость не профессия, надо работать. И вернулся в российское лоно.

И в конце концов в который-то уже раз помирился с друзьями-кемеровчанами. Милые ссорятся – только тешатся. А недавно вышла новая книжка его прозы. Называется «Планка». И это, собственно говоря, и есть повод, чтобы надолго (или даже навсегда) закрыть тему.

Первые три рассказа, объединённые в цикл «Другие», после попыток порассуждать на темы человеческой сущности опять попадает в старую колею тягот военно-морской службы, многословно откомментированнной в моноспектаклях про «Собаку». Опять толстомордые мичмана и иже с ними. И, само собой, дедовщина и её ужасы. И военно-морской устав, не дающий вволю поспать. И такие железные корабли. И сладкого хочется.

Возразить нечего: нежноликому еврейскому мальчику некомфортно в пахнущей соляркой, хозяйственным мылом, невкусной едой, матерящейся среде. Всё флотское окружение, от офицера до матроса, для этого мальчика – «другие». Догадываюсь, «другие» это мягкий перевод слов «гой», «гоим», обозначающих «нееврея» и «неевреев», Вполне очевидно, что Гришковец гордится своей принадлежностью к «богоизбранному народу» (да почему бы и нет, всяк своих любит, вот я белорусов сильно уважаю). Вполне нормально, что носитель «богоизбранности» при удобном случае эту свою принадлежность не преминет выпятить. Иногда для выгоды, как это было в Кёльне. Иногда бескорыстно. Да скажите, о чём писать в России, если не об её антисемитизме, даже если он только мерещится? Стало быть, вот она «фишка»: мальчик-иудей, появившись на свет, вынужден жить среди враждебных ему чужаков («других», «гоев»). А уж в армии (на флоте) тем более. Тут всё и вся неудобные в общежитии «другие». Вроде замаскированная, но легко и просто читаемая метафора.

По форме «Другие» – очередной поток сознания. Захлёбывающийся словами и эмоциями монолог, постоянные повторы, эдакая тряская езда по кругу. Может, видели на телеканале «второго ряда» (то ли «ТНТ», то ли «СТС», впрочем, какая разница?) так называемые «Настроения» Гришковца? Бессвязная, судорожная импровизация на якобы глубокую тему. Попытка донести настроение автора до зрителя. Ан, не доносится, глохнет на полпути.

Жанровое обозначение «Других» – рассказы. Но это не рассказы, они никак не выстроены, не «сделаны», не рассказаны. Это на скорую руку записанные, по-видимому внезапно пришедшие в голову и бедные на слова воспоминания о нескольких эпизодах из жизни затюканного «другими» матросика срочной службы.

В аннотации к книге Ян Шенкман (читали его рецензии в газетах?) выстраивает ряд из Чехова, Шукшина и... Гришковца. А автор предисловия Пётр Вайль находит нечто глубокомысленное даже в словесных неряшливостях: «я привык к тому, к чему привыкнуть... можно, но очень не хочется (привыкать)». Через несколько абзацев опять: «привыкнуть можно ко всему, даже если не хочется привыкать». И снова через страницу: «мой организм привык...», «тело привыкло...», «сознание привыкло». Однако этого мало: «Оказывается, я привык к этому. Я даже привык всё это ненавидеть и привык хотеть...».

Или такой «перл»: «Очень хотелось помыться, но это было терпимо и уже слишком». Чего – «слишком» и что «терпимо»? А вот: «...доносился отчётливый стук металла о металл». Не дошло? Тут же повторение «для тупых»: «Кто-то бил чем-то железным по железному».

Временами назойливо повторяется однажды найденный приём. Вот описание военных судов: «У пирса стояло пять кораблей. С правой стороны два очень больших, а с левой три больших, но не таких больших, как справа». А это про отношение мичмана к матросам: «Его сильно любил Хамовский, и меня Хамовский тоже любил, не так сильно, как Беридзе, но всё же довольно сильно».

Любая фраза любого из упомянутых выше классиков, что обойма, слово без потери не выкинешь и местом не переставишь, и весь текст, словно снаряженное оружие. В текстах Гришковца запросто можно повторять и переставлять не слова, целые абзацы и выйдет только глубокомысленней.

То же самое мелкотемье, когда дело доходит до, скажем так, сверхзадачи. Читаем дальше. Рассказ «Шрам». Уже не про флот, а про жизнь в новые времена. Излагаю сюжет. Безденежный и бездельный столичный фланёр находит оброненный бумажник. Паспорт, гостиничная карточка и много денег. Не спит, мучается, стоит ли совершать честный поступок. И решается – находит хозяина и вручает ему «лопатник». Хозяин – приблатнённый «новый русский», с жуткого похмелья, в компании то ли с проституткой, то ли с подругой похожего пошиба, короче, никакой не симпатяга – принимает находку без излишних расшаркиваний. И герой рассказа начинает не спать и мучиться по другому поводу – эх, зря отдал.

Ещё один как бы сюжет. Называется «Погребение ангела». Это история, как сдохла собака, любимица семьи, и хозяин, мучимый угрызениями совести (не отвёз простуженное животное вовремя к ветеринару), таскает труп «меньшего брата» по городу, ища где б закопать. Закапывает в строительном котловане. Идёт, не выспавшийся, домой по ночному городу и вдруг видит утренние звёзды. Наверное, эдак автором обозначен катарсис. Сколько ж их у якобы трагического героя предвидится в будущем – ведь опять не утерпит и заведёт щенка, а собаки (кошки, канарейки, хомячки и прочие домашние друзья) долго не живут.

Читаем дальше. Персонаж получает отпуск, но никуда не едет, остаётся в городе: ест, спит (к этому проявлению жизни автор относится с особым пиететом), смотрит телевизор. Между тем родне и друзьям-товарищам, отбывшим в дальние края, не повезло: одним мешал дождь, другим жара, третьим, фигурально выражаясь, комары да мухи. И всё это рассказ «Спокойствие». Мораль проста, как мычание: в гостях хорошо, можно выспаться, но дома сон как-то лучше и комфортней.

А вот произведение генеральной темы. Про сон, само собой. Называется «Лечебная сила сна». Некий вечно занятой деловой человек (о характере того дела, правда, ни слова) в вечном недосыпе. Но случается командировка в Париж, где он крайне нерационально распоряжается свободным временем. Вместо того, чтобы вкусно поесть в ресторане (ему целый список гурманских мест в карман положили) – просто ложится в мягкую гостиничную постель и дрыхнет до завтрашнего самолёта. В том заключается весь конфликт и весь сюжет, который, думаю, сильно восхитит светскую публику – надо же, отважился проспать изысканную парижскую жратву!

Последний рассказ, давший название книге, «Планка». Про человека, который в детстве любил драться. Подерётся, перешагнув-перепрыгнув через некую символическую «планку», как бы не дающую распускаться, держащую эмоции в узде, и наступает просветление в душе.

Со временем, с течением жизни душа заскорузла, драться, конечно, всё равно хочется, но нельзя – надо держать себя в руках, положение обязывает. Однако же приходит момент, когда немало выпито и есть повод начистить случайному недругу «лицо» (его выражение) и «планка вот-вот упадёт». Эх, была не была, «он развернулся и быстро зашагал на голос», сейчас даст обидчику в нос и ощутит «то облегчение, которое за этим наступит».

Наверное, после мордобоя, как вследствие оргазма, сладко заснёт.

В целом ощущение от книжки, будто от торопливо и невнятно описанных бурь в стакане воды. От имитаций жизни. Которая, говорю о настоящей жизни, со всеми её действительными конфликтами, трагедиями и катарсисами не замечается автором, живущим в картонном мире светских анекдотов или воинских воспоминаний. В бедном театре других людей. Без кавычек.

Последнее, что хочу заметить – автор преуспел по части саморекламы. В предисловии пера Петра Вайля подводится (хочется сказать, подтягивается за уши) художественная база под вопиющие стилистические нелепости, которыми столь изобильны тексты Гришковца. А Ян Шенкман, сочинивший аннотацию, повторюсь, без излишних прелюдий берёт быка за рога и, ни много, ни мало, ставит автора «Планки» и «Лечебной силы сна» в ряд с гениями: Чехов, Шукшин и, гляди-ка, Гришковец.

Прямо беда..