«Просвяти мои очи мысленные» 20 глав жизни

Рейтинг:   / 1

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Очерк

Автор: Естамонова Зоя Николаевна

Просмотров: 7009

2007 год, Выпуск № 6

I

«Будь мужественна и дерзай! Письмо твое живо напомнило мне мои первые годы работы, когда я, как и ты, испытывала всякого рода огорчения, разочарования...»

Это был ответ Ольги Семеновны Поярковой на мое письмо, написанное в марте 1960 года, спустя пятнадцать лет с тех дней, когда я впервые села за школьную парту. Именно к ней, первой учительнице, обратилась я в год, полный сомнений в правильности выбранной профессии, в своем решении уехать на работу в Сибирь.

Мое письмо было написано сгоряча, но, может быть, все же поводом стал тот необыкновенный сон, который я никогда не могла забыть.

Во сне я увидела себя в той брянской школе, куда пришла когда-то в первый класс. Но теперь я оказалась там будучи взрослой и получила очень странное задание: «Напиши формулу Эпсилона».

Смысл задания вроде был ясен, но вывести формулу я не могла. Кто-то совал мне шпаргалку – напрасно. И тогда Ольга Семеновна сказала: «Эпсилон равняется...» И на чистом листе тетради появилась женская фигура. Женщина стояла в мечтательной позе, закинув руки за голову, над ее головой плыл дракон, под ногами тянулись вверх длинные языки пламени...

Сон был настолько отчетлив, что, вспомнив его через несколько лет, я взяла у мужа учебник высшей математики в смешной надежде найти загадочную формулу. И я ее нашла!

Формула Эпсилона оказалась формулой «оценки степени приближения», где h означал факт приближения, (а) названа была «погрешностью». Любому двоечнику понятно: чем больше знаменатель, тем меньше дробь и, стало быть, тем дальше от цели.

Приближение к чему? К каким-то величинам, вычисляемым структурам, категориям. Мне, гуманитарию, точные науки были всегда не по зубам. Я могла только фантазировать, почему именно мне, филологу, далекой от языка высшей математики, приснилось это. Но если попытаться понять символику сна, я бы предположила, что сновидение говорило о степени приближения человека к лучшему варианту его личности или его пути.

Есть два перевода слов Шекспира, не знаю, какой из них ближе к подлинному, но по сути они недалеки друг от друга. Первый: «Мы и сны образованы из похожей субстанции, наша жизнь окружена сном». И второй: «Мы созданы из вещества того же, что наши сны».

Священник и ученый Павел Флоренский писал о том, что сновидения – «лики вещей», что в сновидении сознание переходит в другую систему и меру времени-пространства.

Правда, будучи глубоко православным, отец Павел предупреждал: поскольку душа в сновидениях воспаряет в мир Горний, а в пограничных с потусторонним миром областях духовной жизни есть «болота» и «топи», можно предполагать и двусмысленность сновидения, а значит, не стоит увлекаться мистикой.

Но мистика – загадочное, непонятное и, конечно же, заманчивое. Недаром погруженный в стихию точных наук Альберт Эйнштейн признавался: «Самое прекрасное и глубокое переживание, выпадающее на долю человека, – это ощущение таинственности. Оно лежит в основе религии и всех наиболее глубоких тенденций в искусстве и науке».

Возможно, сновидение – это те уроки жизни, перед которыми бессилен ум и которые мы воспринимаем подсознательно-интуитивно.

II

«Дорогие мои, вы так далеки от меня, подумать страшно. Четверо суток добиралась до Кемерова. Приехали в 6 утра, а в Брянске было 2 часа ночи.

Первое впечатление ужасное: даже в вагон при подъезде к городу проникал запах газа. Вокзал старенький и вокруг него – непролазная грязь. Дело в том, что город весь в стройках. Очень красивый центр, особенно выходящая к реке улица Весенняя. А на боковых улицах роют канавы для газопровода. Книжный магазин в центре, образцовый, очень богатый. В магазинах, не волнуйтесь, есть все основное. В столовых недорого и вкусно готовят. Река Томь рассекает город, она широкая, с крутыми берегами, берега не песчаные, а галечные. Я прошла по мосту на правый берег, взобралась на гору и ахнула. С горы величественное зрелище: пылает зарево коксохимзавода...»

«...Инка, дорогая, в университете начался учебный год, мысленно я с вами. Я чуть с ума не схожу без вас, а ты угощаешь меня в своем письме ленинградской лирикой. А хочешь нашей экзотики?

Давай выйдем с тобой из заводского общежития, пойдем туда, где машет «лисий хвост». Это оранжевый дым азотно-тукового завода.

Вот мы идем по деревянному мостику, под мостом ручей, но он пахнет каким-то противным лекарством, горячий, бело-желтый, с клубами испарений. Подходим к железнодорожной ветке, она уходит за ограду «Азота». Шлагбаум опущен, вереница грузовиков ожидает на пыльной дороге, а мимо со свистом проносится паровоз с прицепом, на котором стоят большие цистерны: «Серная кислота, опасно», «Нефть 50 т». Путь свободен. Идем вдоль высокого кирпичного забора, за которым видны корпуса, трубы, трубопроводы. И конечно, нас сопровождает этот жуткий запах газа. Комнату в общежитии не проветришь, наоборот, закроешь форточку плотнее. Я, Инка, в самом сердце большой химии. Напиши про всех, кого из знакомых увидишь, я скучаю...»

Мне снится: аудитория родного филфака, рядом – друзья. Вижу – дверь открыта, знаю, что надо идти в соседнюю аудиторию, а там обучают немолодых и даже стариков. Иду. На переходе меня останавливает властным жестом Женщина. Она делает знак рукой, и к нам подходит Юноша, высокий, в серебряном хитоне. Он подает Женщине серебряный кубок в форме рога, и она льет мне на ладонь что-то густое, розовое, прозрачное. «Ешь». Ем. Вкус непривычный. Спрашиваю у Женщины: «Кто вы? Как вас зовут?» Она улыбается и отвечает, что у нее разные имена...

«Приветствую йога из Одессы. Хоть ты и презираешь нашу суету, но, надеюсь, monsieur Борис, в чудеса иногда веришь, как и я. Разве не чудо: над нами летал, а мы понятия не имели – первый в мире пилот-космонавт! Парень наш, советский. Этот майор Юрий Гагарин старше нас с тобой всего на два года, а родился недалеко от моего Брянска, в Смоленской области. Спасибо тебе за корешок женьшеня для бабушки, но он, поди, дорого стоит... А я на днях была в шахтерском поселке, видела терриконы. Странное чувство: ты идешь по земле, а под землей работают люди. Скоро поеду в город металлургов Сталинск...

III

Инна и Борис. Счастьем было иметь таких друзей. Не представляю, как справлялась бы я со своим одиночеством вдалеке от близких в первый год самостоятельной жизни, если бы не наша активная переписка. В те времена не доплачивали, слава Богу, за увесистые конверты, а в каждом нашем письме было не меньше десятка листов. Мы делились бытовыми заморочками, философствовали, спорили и готовы были в любую минуту броситься на помощь друг другу.

Борис окончил романо-германское отделение. Мать его когда-то училась в Сорбонне, в Париже жили родственники, и он старался, как мог, привить мне любовь к «старому доброму французскому», который был, по сути, его вторым родным языком. В Ленинграде я получила от него в подарок французский журнал мод, а потом ценнейшую книгу – парижское издание стихов Поля Верлена, 1912 года, с золотым обрезом. Из Одессы, куда он уехал работать переводчиком в инфлот, пришла еще одна книга, – все та же попытка обогатить мой хилый Fran çа is .

Но хитрость заключалась еще и в том, что книга представляла собой пособие по йоге.

Индийская йога была главным увлечением Бориса. Более того: чтобы целиком посвятить себя премудростям индийской философии, мой друг резко изменил сам образ жизни. Он расстался с работой переводчика.

Работал кочегаром в Одесском порту, рабочим на крымских виноградниках.

«Йога – это культура будущего», – писал он и постоянно пытался помочь мне «выбраться из пут ума», чтобы обрести полноту духовного зрения: «Я и мой ум – это разное. Индусы сравнивают ум с бешеными лошадьми, которых нужно укротить. Пока ум не побежден, мы остаемся его рабами», Борис настойчиво внушал мне главную заповедь «Дхаммапады» – оставаться бесстрастным, «непривязанным».

Избавляться от привязанностей я не умела да и не желала. А ведь в чем-то с Борисом соглашалась Инна: «Жить в мире, но не принадлежать ему, взять все, что он дает, не делая ни на что конечной ставки, пройти все болота, сохранив чистоту, и испытать страдания, радости, всегда оставаясь выше их, над ними – так, по-моему, стоит жить...»

Страданий Инне досталось немало: с детства – порок сердца. Не раз мне приходилось видеть, как ее блузка вздрагивала от резких сердцебиений. Между тем интеллектом и духовным развитием она опережала нас, своих сверстников. С двенадцати лет она читала Достоевского. Если мы с ней говорили, к примеру, о Куприне, она наизусть цитировала текст из «Поединка» или «Гранатового браслета». В чем-то легче меня она находила общий язык с Борисом. Но она, как и я, не могла жить без книг, а он все больше уходил от общения с книгами.

«Отчего я слушаю моих умных взрослых и верю им? – писала Инна Борису. Каждый что-то привносит и открывает мне. Так зачем же я буду бояться голоса таких умных взрослых, как Толстой, Руссо, Достоевский? Они больше меня видели, больше знали, больше пережили...»

Книги и для меня были и остались на всю жизнь верными друзьями, но мне доступны были иные радости, а Инну болезнь то и дело приковывала к постели, ей пришлось взять академический отпуск, и она получила диплом на два года позже, чем мы с Борисом.

Расставались мы с Инной со слезами, с отчаянием. «Я очень боюсь, когда ты замолкаешь надолго, – писала она, – очень уж нам не хватает друг друга, очень, до тоски...»

Последние письма были написаны рукой ее мамы. «Сердечко бьется, как бешеное, и очень сильная аритмия, ночи почти без сна...»

После смерти Инны я увезла из Ленинграда ее первую и последнюю рукопись. Это была философская сказка «Пинкере», поэтическая, полная нежности к природе и ее малым созданиям – птицам, зверушкам, насекомым.

Инна мне снилась. После смерти я видела ее постоянно больной. Все-то мы с ней в какой-то темной комнате, и я безуспешно пытаюсь вызвать неотложку. А вот когда появилась книжечка «Пинкере», я впервые увидела Инну во сне в светлой одежде, здоровую, веселую. И вскоре был сон-видение. Перед пробуждением вижу голову Инны на подушке, рядом с моей. Слышу ее голос: «Поэзия, любовь и красота». Спрашиваю, что это значит и в ответ: «Русло жизни у тебя такое!» Наверно, это было ее напутствие.

IV

Студийные светильники на тонких ножках смотрят большими глазами на лаборантку в белом халате с резиновой трубкой и колбой. «Содержание горючих 0,4 %».

Скованно, робко движется перед глазком кинокамеры аппаратчик. «Иди, Илья Александрович, смолку посмотри».

Гудят аппараты. Большие мешки наполнены рожденным из их горячих недр прохладным песком. Почему-то эти песчинки, каждая с зернышко проса, называются смолами.

Высокий, красивый парень в спецовке и синем берете пытается популярно объяснить секреты технологии и чудесные свойства выпускаемых на Карболите ионообменных смол.

Я все-таки не в силах была понять, что такое «полимер» или «сульфирование», но процесс получения золотистых гранул из едкой смеси в больших умных аппаратах казался чудом.

Вернувшись после телевизионных съемок, я пробую фантазировать-рифмовать: «...из таких вот зерен, набухающих светом, состоит вся материя, может, поэтому атом невидим, атом прозрачен, только светом путь обозначен...»

Красивый парень, объясняющий суть сополимеризации, с улыбкой слушает мои восторги. Он тоже пишет стихи. Пробует писать рассказы. Он – мой ровесник, но его жизненный путь труднее и опыт богаче. Он детдомовец,
Геннадий, мой муж.

С той поры, как мы познакомились в общежитии Азота, где он насмешливо объяснял мне, что в Кемерове есть не только «лисий хвост», но и медведи, которые бродят по улицам, я стала прощать этому, еще недавно чужому городу его загазованный воздух и дискомфорт заводского района, ведь азотовский ландшафт и улицы Карболита, где работал Геннадий, стали постоянными местами наших прогулок.

Мы читали друг другу свои стихи, вместе сочиняли какую-то песенку про веселый паровоз. Он рассказывал мне о верхотомских друзьях-детдомовцах, о своем брате и сестрах, я мечтала угостить его антоновками из брянского сада.

Зимой играли в снежки. Гена искал запорошенное снегом дерево, взбирался на него и прыгал в сугроб, поднимая холодное и сверкающее снежное пламя. Катались на коньках. Ходили на лыжах в сосновый бор. Летом в этом бору, в пышном подлеске трав собирали рыжие огоньки и фиолетовые кукушкины слезки. С палаткой напрокат уходили на рыбалку подальше от города.

У Гены не было родителей. Мои жили слишком далеко, и мы обошлись без свадьбы, простой регистрацией брака в загсе и бутылкой шампанского.

Химико-механический техникум был первой ступенькой его образования. Гена поступил на заочное отделение в Казанский химико-технологический институт. До сих пор мне непонятно, как это он ухитрился его закончить, работая по сменам, сидя ночами над учебниками и чертежами.

Родилась доченька, и он от учебников бросался баюкать плаксу, чтобы я могла выспаться. Ходил по комнате с Таней, тихонько напевая ей собственного сочинения колыбельную, про медвежонка, который тоже не спит у себя в берлоге, «он, прижавшись к теплой маме, темноту сверлит глазами и не видит ничего, кроме меда одного...»

Еще более загадочным, чем процесс получения золотых зерен из химической смеси, было превращение инженера-химика в писателя.

Литераторов много. Много умеющих грамотно и красиво излагать свои мысли на бумаге. Но писателем становится только тот, в ком живет художник.

Переполнявшие Геннадия мысли и образы нашли свой выход. Он был принят в Союз писателей.

Химик стал художником слова.

...Занавесками в окнах нашей новой квартиры был закат или просвеченные вечерними огнями морозные узоры.

А за окнами дышали улицы рабочего города.

Рабочему городу признавался в любви поэт Валентин Махалов. «Рабочая мелодия Кузбасса» водила рукой поэта Геннадия Юрова. Писатель Геннадий Емельянов посвящал свои лирические репортажи сталеварам Запсиба. Рабочие КМК и Запсиба были героями книг Гария Немченко.

В советской стране рабочего и интеллигента роднил творческий дух труда. И не было ничего удивительного в том, что поэтом стал прораб-строитель Евгений Буравлев, поэтический дар открылся у машиниста тепловоза Виктора Баянова, у вальцовщика горячего проката, запсибовца Виктора Бокина, писателем стал междуреченский шахтер Виктор Чугунов.

Живописец Александр Кирчанов писал романтический образ рыцаря шахтерской профессии, живописец Юрий Лобузнов, изображая горняков бригады Гусевского, вписывал в их групповой портрет себя, словно хотел сказать: я с вами, я всегда среди вас. А потом он наставлял студентов художественного училища: «Пишите шахтеров, шахтеры – самые чистые люди».

«Нет на свете выше звания, чем рабочий человек...» Мы гордились не только космонавтом-земляком Алексеем Леоновым, но и Героем Социалистического Труда Егором Дроздецким.

Рабочий-подвижник и хозяин жизни. Могучие руки строили могучую державу.

Большие рабочие руки были и у моего любимого.

И все мы, кузбассовцы, верили в будущее державы, когда вместе с Маяковским мечтали: «Здесь будет город-сад...».

...Земля дышит вместе с гигантскими домнами. По металлическим лесенкам и мостикам идем в Первый доменный Запсиба. Гул все сильнее. В полумраке течет-искрится огненная река. Льется в ковш огненный металл. Серебристо-голубой метелью взмывают искры из гущи оранжевого пара. Красный отблеск на железных конструкциях. Искрит пылью черного серебра, оседает на лицах горновых графитная крошка.

Рабочие – живые изваяния. Блестят белки на чумазых лицах. Они красивы, величавы. Красота мужества.

Мы снимаем на кинопленку интервью, снимаем рисующего сталеваров Александра Кирчанова. Но наша черно-белая кинопленка не в состоянии передать в полной мере то, чем были захвачены мы.

В буднях великих строек,

в веселом грохоте, огнях и звонах,

Здравствуй, страна героев,

Страна мечтателей, страна ученых...

А еще в прежнем Сталинске, нынешнем Новокузнецке, я ходила на маленькую улицу под горой, чтобы поклониться домику-святыне, посмотреть на дверь с сибирским низким проемом, куда входил когда-то Федор Михайлович Достоевский.

V

«...Боря, 1-го мая мы в первый раз вынесли Таню на демонстрацию. Ребенок нахмурился. Она совсем растерялась от шума и обилия красок, от музыки и людей, а когда мы прошли площадь в колонне карболитчиков, уснула у Гены на руках от избытка впечатлений.

Таня – настоящий кузбассовец: машинки предпочитает куклам. Пошли с ней гулять, и она заявляет: «Я не ребенок, я – компрессор». И еще лучше: «Бульдозер, поцелуй экскаватора». Дома у нас висит репродукция «Сикстинской мадонны». Спрашивает: «Куда эта тетя несет мальчика?» Я не нашла ничего лучше, чем сказать: «Она любит людей так сильно, что отдает им своего сына». Таня подумала и забеспокоилась: «А ты любишь своих людей?» Дескать, ты меня отдать не собираешься?

И еще один эпизод с Рафаэлем. На остановке листаю книжку о нем. Парень в спецовке заглядывает через плечо: «Где купили?»

Подаю ему книгу, он зовет товарища: «Николай, иди художника смотреть...» Подарила им книжку, были рады. А музея изобразительного искусства в Кемерове нет...»

Вижу сон: в руках кубик Рубика. Он перестает быть твердым, и я пробую мять его. Получается тесто материи, а потом вдруг – какая-то новая форма и в ней проявляется цвет...

VI

– Добрый вечер. Сегодня в телевизионном музее изобразительного искусства для вас открыты двери трех залов. В одном из них мы побеседуем о великом голландском живописце XVII века Рембрандте. В зале современного искусства разговор пойдет о советском скульпторе Анне Голубкиной, 100-летие со дня ее рождения мы отмечали в январе.

Итак, друзья, перед нами не полотна и не рисунки, а всего лишь репродукции, и часто они не очень хорошие. Но, может быть, придет на помощь ваше воображение и, вглядываясь в лица и костюмы людей, отделенных от нас тремя столетиями, мы перенесемся в то далекое время, когда в больших городах Европы впервые услышано было имя, известное сегодня всему миру.

«Оживляя время» – так задумала я, – в экранном музее появляются актеры, изображающие голландцев.

– Он волшебник, он пишет не красками, а светом!

– Сын лейденского мельника, счастливый человек.

– Я тоже родом из Лейдена.

– Заказы так и сыплются к нему, а заказчики – самые богатые граждане Амстердама.

– Говорят, его жена – дочь бургомистра, он взял за ней богатое приданое.

– А ты видел Саскию Ван Эйленбург? В нее влюбляются с первого взгляда. Рембрандт боготворит ее, без конца пишет ее портреты...

И тут под звуки музыки на телеэкране появляется «Автопортрет с Саскией на коленях», и следует мой комментарий.

Работали в те дни на телевидении в прямом эфире, без записи, и далеко не все получалось гладко.

Однажды в передаче о Микеланджело помощник режиссера спутала заставки-репродукции и, не имея возможности в прямом эфире исправить эту оплошность, я продолжала говорить, импровизируя на ходу: «...и только спустя пять лет, он приступит к росписи, которую вы видите сейчас, а пока...»

Зрителю не дано было видеть моих слез за кадром после этих накладок или в тот день, когда из эфира вырубили конец передачи по требованию обкомовского чиновника незамедлительно выдать в эфир нечто более актуальное.

«Мы с Руденским третью летучку подряд говорим о политвещании, – сердился директор студии. – Теперь я буду оценивать передачу в зависимости от информации о сентябрьском пленуме. И такую передачу буду оплачивать вопреки нашему ценнику за счет других передач...»

К другим передачам относились и мои. «До каких пор в художественной редакции будут случайные темы? Где современность? Вместо современности какая-то там Не-фер-тити. Надо обсудить на худсовете...»

Руки опускались...

В письмах друзьям я изливала свои обиды и возмущения, а сдаваться не собиралась и за это первое время ходила в «анархистах», «антипартийных» и даже почему-то в «абстракционистах».

Мне сочувствовал наш интеллигентный главный режиссер Виктор Яковлевич Руденский, но и он был не всесилен. «Деточка, – говорил он мне, просматривая очередной сценарий, – давай лучше вычеркнем Ван Гога...»

«У вас в планах редакции сплошная иностранщина, – досадовал директор студии, – Хемингуэй, Пикассо».

Дмитрия Ивановича Култаева я понимала. Как говорил какой-нибудь партийный функционер: «Если он не смотрит, то ему смотрят». Суровый внешне, Дмитрий Иванович по натуре был добрым и незлопамятным. После нашей схватки на летучке, он заходил в редакцию и говорил: «Я на тебя не сержусь».

Супротивничала не только я. Большинство наших студийцев отличало отсутствие чинопочитания и завидное свободолюбие.

Как-то раз нам пытались навязать соцсоревнование. Для технического персонала телецентра это было вполне приемлемо, а мы, студийцы, – творческий коллектив. Возмутились, позвонили в обком профсоюза. Там удивились: «Вы ли это? Мы всегда приводим в пример ваш коллектив. Вы умеете себя отстаивать...» Мы отстояли свои принципы и на этот раз.

Народ наш безмолвствовал так редко, что молчание на летучках выглядело как нонсенс и тут же вызывало реакцию главрежа: «Если с кем-то не согласен, то зачем уносить камень за пазухой, когда его можно бросить на голову ближнего?»

Виктор Руденский был неподражаем – красноречив, остроумен, импровизировал мгновенно. Его обзоры передач за неделю превращались в веселое шоу. Разумеется, помирали со смеху не те, кого касались его обличительные речи.

«...Эфир – это вам что? Выгребная яма? Режиссер передачи видел фильм Урусевского, где вертятся деревья, взял и приколотил заставку гвоздем к вертушке и стал медленно поворачивать. Это видение пьяного, когда он, идя боком, сваливается в яму и оттуда наблюдает, как все крутится. Операторы напоминали истребителей в свободном поиске: что увидят, уничтожают. Когда Толя Моисеев исполнял свою песенку, у меня было желание взять большое ружье, бежать в павильон и застрелить оператора. У оператора было явное недержание в руках или не знаю где. Эта камера, которая елозила! Наконец я закрыл глаза, чтобы прекратить общение с экраном. У нас есть страсть елозить камерой, плавать. Такие вот накладончики...»

Мы с коллегой Зиной Чигаревой завели в редакции толстую тетрадь, где записывали всякие хохмы: афоризмы Руденского, опечатки машинисток вроде «ЛеоПардо да Винчи» или «Ждульетта», а также глупости партийных бюрократов.

Стоит вспомнить хотя бы историю с жалобой на нас, адресованную в обком каким-то уж очень бдительным товарищем. Этот телезритель усмотрел крамолу в прочитанном с экрана стихотворении Виктора Баянова «Салаирские соловьи». В стихотворении речь шла об «улыбчивой девочке», которая любила слушать соловья и о ее сердитом дедушке, срубившем под окном вербу, чтобы не мешала спать «греховодная птица». И автор письма узрел в стихотворении опасное противопоставление двух поколений.

Мнение народа – закон. Редактора Чигареву вызвали «на ковер».

«Значит вы, Зинаида Александровна, считаете, что таланту все можно?» – спрашивал ретивый идеолог. «Мне страшно с вами говорить, – отрезала Зина. – Вы припишете что угодно».

Глупости усердных цензоров или холопские «одобрямс» я переживала легче, чем попытки убрать из планов редакции любимых классиков литературы и искусства. Но мы с Зиной были не одиноки. «Ах Аполлон, ах Аполлон», «в грэческом зале, в грэческом зале», – насмешничал вместе с нами Аркадий Райкин. И мы продолжали пополнять свой юмористический дневник.

VII

Пропагандисты, споемте у костра,

пусть наша песня летит во все края...

Падая от смеха, мы записывали в нашу тетрадь графоманские куплеты комсомольских активистов. Были и другие бодряцкие опусы. Среди них – песенка, которую напечатал в «Огоньке» всем известный поэт Сергей Михалков.

К звездам смелый кролик

совершил полет,

он новых рейсов ждет,

он требует высот.

Как же нам сегодня

Не дерзать, друзья,

Мы тоже в путь готовимся

– и ты, и он, и я...

По уровню мастерства маститый поэт на этот раз недалеко ушел от комсомольцев-дилетантов, а вот бодростью и лихим задором явно превзошел молодых.

Нам хорошо живется,

радостно и весело поется,

с этим согласиться всем придется,

мы твердо знаем и знают все,

чего мы ждем, чего хотим, куда идем...

Были среди нас бодрячки, была цензура. Нам частенько напоминали о политических задачах, о приоритете современных тем. Но вот то, что нас зомбировали, как пытаются сегодня вешать лапшу на уши непосвященным и особенно молодым, – это уж, извините, с больной головы на здоровую. Не вы ли, господа неолибералы, активно зомбируете телезрителя? А уж по поводу цензуры новых времен давайте послушаем ректора Останкинского института телерадиожурналистов: «За пошлость, за хамство, за дурной тон, за банальность не накажут. Накажут за острую тему, за смелый ход. Смешно, но многие люди на телевидении и ныне живут по принципу «как бы чего не вышло», боятся высовываться, выбирают гламурные темы – лишь бы не касаться острых рискованных проблем...» Это интервью было напечатано в «Литературной газете» в декабре 2006 года.

Нам, влюбленным в свое телевидение, особенно горько было видеть деградацию «голубого экрана» и, тем более, ставшую нормой клевету на старшее поколение.

Где ты, блюститель дружбы деда и девочки? Кому пожалуешься теперь? У кого будешь искать защиты от агрессии нынешнего телевидения? Обком в своем усердии служить идеям социализма мог, разумеется, крепко переборщить, но в обком партии любой мог обратиться по поводу обиды, несправедливости и быть уверенным: тебя услышат и защитят.

Глядя на телеэкран новых времен, поневоле задумываешься: что же ты такое, телевидение? Печать богооставленности? Ухмылка технотронной эры, сотворившей искусство бытового назначения, часть мещанской масс-культуры? Но разве технологии, созданные человеком, не зависят от воли создателей и, тем более, от тех, кто использует их во благо или во зло?

Избавиться от пессимизма помогают иногда самые неожиданные события и впечатления. Одно из них, увиденное в заводском цехе, – рождение золота ионообменных смол из грубой смеси химических элементов. Нечто подобное этому – рождение звуков-света из звуков мрачной стихии в 27-м концерте Моцарта. Написанный в год смерти композитора, этот музыкальный шедевр – утверждения счастья наперекор судьбе.

В искусстве чаще преобладают жизнеутверждающие акценты, вплоть до восторженных интонаций, подобных строкам моего прекрасного земляка, поэта Алексея Константиновича Толстого: «О лес! О жизнь! О солнца свет! О юность! О надежды!»

Во многом благодаря людям искусства, я верю, что в потемках нашей истории неизбежен рассвет.

Читая «Сумму технологии» Станислава Лема, я всей душой сопротивлялась его утверждению о том, что «атрофия духовных ценностей, начало которой положено технологией, имеет необратимый характер».

Можно ли быть категоричным, если ты сам, писатель-фантаст, предполагаешь: «Не вписаны ли в материю все ее потенциальные преобразования, только мы не умеем расшифровывать код. Материя подобна математической задаче...»

Возвращаясь к мыслям об эволюции телевидения, происходившей на наших глазах, гоню эти мрачные мысли. Не исключено, что и телевидение найдет достойное место в нашей жизни.

В советское время люди были благодарны телевидению, транслировавшему события из разных стран мира. Радостью, гордостью было видеть победы наших хоккеистов и мастеров фигурного катания.

В наши дни телевидение Первого и Российского каналов в добром соперничестве друг с другом создали великолепные проекты танцев на льду. Это было излучение красоты и энергии душевного здоровья.

Я смотрела эти шоу с надеждой: возможно, вернет себя телевидение прежний смысл – объединение людей живой, одухотворенной силой общения. Я знаю: эта энергия искреннего порыва, это послание людям с экрана – «и божество, и вдохновенье» – рождает ответный, многократно усиленный импульс открытого сердца – «и жизнь, и слезы, и любовь».

Это и есть то, что отличало «команду молодости нашей», творческий коллектив раннего телевидения. Нас отличала потребность делиться с людьми хлебом духовным.

Мы уважали своих зрителей. Зрители отвечали взаимностью.

Когда на наш экран вышел в 1968 году телеспектакль «Здравствуй, Галочкин» по книге Гария Немченко, герой романа, воспитанник детдома, словно обрел свою семью, и какую большую! Тысячи писем приходили в адрес нашей редакции. На улицах люди улыбались актеру Владимиру Опалеву: «Здравствуй, Галочкин!» Мы не успевали общаться с экрана с авторами писем и даже вынесли суждения телезрителей на страницы газеты «Комсомолец Кузбасса».

А письма зрителей помогали нам и в самых сложных ситуациях.

«Нам нужны Запсибы, но нам нужны и Мариински», – писал шахтер, поддерживая нашу борьбу за сохранение мариинских домов-памятников деревянного зодчества.

Мы в своей редакции занимались проблемами культуры, но разве нас, кузбассовцев, не волновала экология края? Вот так в редакции художественного вещания появился совсем не по профилю нашей тематики тележурнал «Страницы природы».

«Дорогая редакция, – писал нам крепильщик шахты Распадская, – не нахожу слов от возмущения. В выходной день мы с братом решили отдохнуть. То, что мы увидели, разбило наше настроение в пух и прах. Сотни белых березовых стволов валялись среди пней и кустарника. Прошлым летом я бродил под этими березами, собирая грибы. Как жаль, что эти березы не смогут больше переговариваться шепотом листьев и радовать своим одеянием золотой осенью. Если мы начнем так зверски истреблять природу, то наши дети увидят деревья только в заповедниках и книжках...»

Тревожное письмо – значит командировка. Отправляемся к директору шахты, к главному лесничему.

Посвящали выпуски «Страницы природы» проблемам реликтового Липового Острова. Следили за рекультивацией на Кедровском угольном разрезе. В Горной Шории снимали «бога погоды» Дьякова. К нам постоянно приходил знаменитый краевед Илья Васильевич Зыков. С нами сотрудничал фотограф-художник Николай Карев. Работу «Страницы природы» благословил автор «Русского леса» Леонид Леонов.

«Страницы природы» – передача очень действенная, – писали о нас во всесоюзном журнале «Радио и телевидение», – сюда постоянно идут сигналы; где-то бьют зверя в неположенное время, там рыба задыхается от выбросов...»

С инспекторами охотнадзора мы гонялись по полям «за браконьерами, которые «лучили» зайцев. «Вот так они и делают это, смотрите и снимайте зайчишку, теперь его можно стрелять в упор, не убежит...» И кинооператор торопится снять застывшего в лучах наших фар, скованного страхом зайца...

Как умели, боролись с теми, кто не щадил природу, но мы не могли предположить масштабы будущего браконьерства духовного, проникшего на телевидение после 1985 года.

Телевизор в наших семьях был необходимостью. Но он не заменял книгу, как это все чаще бывает теперь.

Встречая у «Карболита» приятеля мужа, технолога Мишу Меломеда, я знала: сейчас он вытащит из кармана какой-нибудь новый сборник стихотворений.

Благодаря ему я открыла для себя поэзию Гарсиа Лорки. Мы оба с Мишей следили за каждой публикацией Андрея Вознесенского. На нашем экране появился телеспектакль по его поэме «Лонжюмо».

Скажите, Ленин, где

победы и пробелы?

Скажите – в суете

Мы суть не проглядели?

Проглядели, Андрей Андреевич. Слишком многие из нас ходили в те времена с фигой в кармане, а затем перевернулись на 180º.

Да и вы вряд ли напишете теперь нечто подобное: «Школа Ленина – школа мира», «Школа Ленина – это Родина».

«Ты сочинишь другую сказку», – говорит героиня мудрого и красивого фильма «Обыкновенное чудо» мужу-волшебнику, а он: «Не сумею, сказка была последней».

Напророчил себе режиссер фильма Марк Захаров. В приступе ненависти к советской власти публично, на телеэкране сжег свой партийный билет. И что же? Лучших фильмов, чем те, что были им сняты в советское время, он не создал.

Не сочинил ничего лучше прежних «сказок» и Андрей Вознесенский.

Обыкновенное чудо творчества дается свыше. И опять возвращаемся к пушкинскому вопросу о том, совместны ли гений и злодейство. Даже если совместны, этот союз недолговечен, распадается по Божьей воле. А дуля, выношенная в кармане, бумерангом возвращается к тому, кто нам ее однажды преподнес.

VIII

«...– Пусть Моцарт погасит свечи! Помощница, убери камень!» «– Не могу убрать, за камнем текст лежит...»

Последние приготовления к передаче. «Старик, говорите только когда помощница сделает вам знак. Вы слышите меня, старик?»

Еще несколько режиссерских указаний с пульта и наконец: «Студия, приготовились, внимание...»

Сколько раз я слышала эту команду, ожидая, пока зажжется огонек камеры и мы выйдем в эфир... Если последнее слово команды «Мотор!» – значит, включается видеозапись.

Запись – гарантия от «накладочников». И все же я больше любила прямой эфир, когда вместе с камерой включается живой ток общения со зрителями. Видеозапись по какой-то причине остановки – «Стоп!» – может оборвать твой душевный настрой. Повтор сказанного – это уже актерство, и я каждый раз в очередном дубле старалась найти другие слова.

«Черновиков» работы в коллективном творчестве телевидения немало, а накладки зависят и от тебя самого, и от твоих коллег, и от качества кинопленки, и от погоды. Сколько бы ни вложил труда, нормальный режим работы зависит от простой случайности.

Сегодня вы готовитесь выехать в музей изобразительного искусства с передвижной телестанцией, ПТС, а назавтра – мороз в 33º. «Релейку не подключим, – говорят техники нам с режиссером, – пока не поднимется температура». А люди уже ожидают нас, возможно, они привезли выставку из Тисуля или из Новокузнецка. Наконец температура приходит в норму, и начинается лихорадка. Техник тащит кабель, осветитель – подсветку, помощница ищет в залах музея выступающего. Время истекает, выставку пора закрывать. «Вечно у вас так», – упрекают работники музея.

Как бы ни дрожали нервы от передряг, а в интервью ведущий должен быть спокоен сам и успокаивать робеющего перед камерой выступающего.

Зрителю нет дела до наших проблем. Зрителю не объяснишь, отчего сорвалась передача, почему так громоздка и несовершенна наша техника, коротко время видеозаписи и монтажа и почему так стыдно за наш сумбур перед теми, кто приглашен на запись. Зритель ждет объявленный в программе репортаж, а ты идешь после записи домой, как выжатый лимон, и мысленно исправляешь, шлифуешь то, что уже не удалось и было упущено из-за суматохи.

Телевидение – далеко не всегда желанный гость. Часто мы навязываем свое присутствие.

Почему-то запомнилась запись камерного Пушкинского вечера в Доме актера. Думаю, вечер был испорчен нахальством камер и света, впивающихся в глаза. Потом на экране были прекрасно снятые портреты людей, но... Телевизионный портрет – результат своеобразного телевизионного рентгена души. А всегда ли хочет человек, чтобы заглядывали без спроса в его внутренний мир?

Сомнений и огорчений хватало с лихвой.

Помню, как про телефильм «Именем природы» (суд над парнем, убившем лебедя) было сказано: если б не дурные киносъемки, фильм мог быть фестивальным. Обидно...

А не обидно ли было, когда прекрасную запись урока в художественном училище стерли из-за дефицита видеопленки? Мне с трудом удалось уговорить на съемку талантливого и скромнейшего из педагогов Марка Теодоровича Ривина. И пошло-поехало! Началась обычная для нас и к ужасу всех, кого снимаем, суматоха. Оператор с потным лицом тянет камеру из аудитории в аудиторию, режиссер заставляет делать дубли. Правда, потом в эфире будут замечательные планы: Марк Теодорович с учениками, его выразительное, красивое лицо, серебряная голова, его умные глаза, его руки... Ушел из жизни этот удивительный человек, и мы, готовясь к передаче его памяти, собирали жалкие фотоснимки, а драгоценные кадры видеозаписи исчезли.

Как-то за два года до прямого эфира от волнений подготовки сели голосовые связки. Дежурный по студии Илья Ляхов увез меня на скорой помощи в больницу, там сделали ингаляцию и – топай в эфир!

Но больше всех извечных тревог несовершенного телевизионного творчества меня убивал спецэффект скрытой камеры, с помощью которой мы фактически позволяли зрителю, потакая его нездоровому любопытству, заглянуть в «замочную скважину».

Человека застали врасплох. Со смаком снимают его, пьяного. Сняли. Какая удача, какие кадры! А он – фронтовик. А он когда-то, защищая нас, в танке горел...

IX

В минуты сомнений спрашивала себя: кто звал тебя на телевидение? Кто просил оставаться даже после того, как предлагали более спокойную работу в издательстве? Осталась. Уже не могла жить без вечных стрессов, не могла расстаться с теми, кто до конца жизни остался моей большой семьей. Среди них и те, кого уже нет на свете, и те, кого так радостно встречать сегодня.

В воспоминаниях время остановилось. Мозаика воспоминаний может быть бесконечной, тем более, что каждый из моих коллег может внести свою лепту в историю Кемеровского телевидения. Это, пожалуй, подобно тому, что снилось мне однажды.

Снилось чье-то внушение: следует вышить ковер, каждому по квадратику. «Но все вышивают по-своему и будет разнобой», – возражаю я, а мне говорят: «Каждый следующий знает, что и как вышито до него...»

Как давно это было! И словно на другой планете. Точнее сказать – совсем в другой стране.

Технических возможностей было меньше, но творческий азарт не иссякал. А уж в те дни, когда на экране нашего края еще не было Москвы, мы для нашего зрителя были «и швец, и жнец, и на дуде игрец».

...Первый телеспектакль «Орлиная степь» шел в эфир без видеозаписи да еще в реальных условиях. Степь, вся в бурьянах, была в ту пору вокруг телецентра. Вот там и лошадь, там и декорации под открытым небом...

Появилась видеозапись. Но и тут мог быть особый режим работы.

Спектакль снимается ночью. Техники не ропщут, работая с нами до утра. Актеры, преданные телевидению, истинные друзья: невзирая на скромные гонорары, приезжают в студию прямо с выездного спектакля. Кого-то записывают, а кто-то, улучив минутку, дремлет в уголке...

Режиссер Толя Моисеев бегает с пульта в просмотровую, чтобы проверить качество записи очередного эпизода телеспектакля.

У Моисеева долгое время не было квартиры. Жил на студии. Свободное от репетиций время проводил у пианино, сочиняя мелодию какой-нибудь песни.

В песенное творчество тщилась внести свою лепту и я, придумывая слова песни о декабристах в передачу «Помни, Сибирь». Музыку и слова написал композитор Венцковский.

Вот на листах моего сценария чертит квадратики, а в них рисует кадры будущего телеочерка о художнике Борисе Заложных режиссер Гена Егоров.

Вот в залитой светом студии «Осторожно!» – помощница расставляет старинный фарфор. Готовится передача Мэри Кушниковой «Душа вещей». Режиссер Ирина Киселева о чем-то советуется с телеоператором Валерием Дунаевым, а он и сам станет вскоре режиссером постановки пьесы Владимира Мазаева «Дамба».

Телеоператор Володя Чапайкин в свободные минуты берет в руки гармонь, и мы поем в редакции вместе с ним.

Наша художественная самодеятельность для самих себя этим не ограничивались. Придумали хор «мальчиков» и хор «девочек». Куплеты сочиняла редактор Неля Ермакова.

Неля! Одна из самых первых. Отважная корреспондентка из теленовостей. Это она, будучи беременной, ухитрялась разъезжать в поисках информации, по полям колхоза на тракторе.

Однажды в минуты съемок на шахте стало засыпать углем кинооператора Сергея Мякишева. Что же делает он? Он думает не о себе, а о своей «динаме». С усилием выбрасывает наружу кинокамеру.

Могу ли не вспомнить редактора своей первой передачи?

Иван Андреевич Сокол – участник войны. Солдатской дорогой прошел от Харькова до Будапешта. Писал стихи, делал инсценировки, а если нужно было, становился актером.

Я любила работать со звукорежиссером Стасом Черногубовым. Подбирая в звукоцехе музыку к передачам, мы понимали друг друга с полуслова.

Зато с редактором теленовостей, а позже с моим начальником Геннадием Митякиным мы постоянно спорили.

«Я тоже люблю Вивальди и серебристого Коро, но...» Он считал меня безнадежной эстеткой, и казалось, общего языка никогда не найдем. Однажды мы с ним встретились на художественной выставке и вдруг оказалось, что наши вкусы близки не только относительно Вивальди и серебристого Коро.

«...Необходимо подать весь фильм в свете партийной программы и подготовки к съезду...» Это – худсовет. Обсуждается сценарий фильма о Запсибе. «Зачем показывать замызганные бараки, звон лопаты о мерзлую землю? Надоел этот шаблон, нужно показывать сегодняшний день...» Слушая не лишенную пафоса речь режиссера Аркадия Блехмана, редактор детских передач Валя Минухина тихонько корчится от смеха.

Аркадий Александрович на кухне нашего телесемейства – один из самых активных «поваров». Не менее темпераментно он может защищать родного телеоператора и нападать на строптивого звукорежиссера. «Они же – как лебедь, рак и щука. С одной стороны – светильники, с другой – громовержец Михаил Федосов...» И в ответ ему наш любимый звукорежиссер Мих-Мих: «А мне наплевать на ваши камеры, мне надо, чтобы звук был чистый...»

Хватало в нашей боевой суматохе и юмора, самого отменного.

Вот художник, которому в эфире нужно рассказать о себе, волнуется, размещает текст на обратной стороне своей картины, а картина плывет на камеру и увозит шпаргалку в даль, недосягаемую для глаз.

Вот выступающая кладет свой текст под себя, на стул и вдруг вытаскивает его непосредственно в эфире.

Вот на цыпочках крадется к декорациям на заднем плане павильона рабочий, попадает под прицел кинокамеры и – прямиком в эфир.

Неживой глаз кинокамеры не любил краевед Илья Васильевич Зыков. По его просьбе я во время передачи усаживалась напротив, за кадром, рядом с кинокамерой. Рассказывать мне ему было легче, чем абстрактному зрителю.

Был у нас легендарный осветитель. Мы звали его Димой, но настоящее его имя (по святцам да и по паспорту) было более экзотическое: Экстокустодиян. Изобретатель, особенно по части выпить, Дима был феноменальный. Чтобы в командировке изыскать три рубля на бутылку, он придумал хитрый ход: предлагал за эту скромную плату показать посетителям гостиницы «живого» Руденского. Вызывал главрежа, не посвященного в свой план и водил по коридору, сообщая какую-то ерундовую информацию. Люди были довольны, ведь Руденский был любимцем кузбасских телезрителей, которые слушали его популярные лекции по истории кино.

И среди нас Рудик был, конечно, особой личностью. Он выделялся не только умом, талантом, эрудицией, но и замечательной, недоступной никому из нас, преданностью телевидению. Он и домой уходил позже всех, и раньше всех можно было застать его на пульте, в редакции или в кабинете начальства. Он был из тех, кому обычно говорят: тебе больше всех надо? Он не мог оставаться равнодушным к любой нашей проблеме, касалось ли это престижа студии или творческих изысканий каждого из нас.

«...Болельщики придут с ножовками и спилят нашу вышку, если не дадим футбольный матч из Москвы...»

«...Оператор не явился на работу, и я ему объяснил, что он – не кормящая грудью мать...», «...Этот сюжет – мечта корзины. Кто автор? Или группа авторов, как это стыдливо называется в планах?», «...Где вы взяли такого певца? Он пел весь, от мизинцев до косточек пальцев, всеми частями, окромя голоса...»

Произвол воспоминаний смещает время событий. Рядом с монтажницами черно-белой кинопленки Машей Фагизовой, Галей Шамовой, Люсей Снежко монтажница видеопленки с талантом режиссера – Галя Мищанинова. В те дни, когда, подготавливая телефильм о Знаменском соборе, мы с ней проматывали километры наших съемок и любительской кинопленки, она была еще слаба после тяжелой болезни. Чтобы поднять уровень давления, глотала черный кофе. А глаз у Гали был снайперский. «Ес!» – и с невероятной быстротой схватывала удачный кадр.

Лицо студии – диктор.

Так и хочется сказать: вот какие мы были хорошие, судя по своему лицу, ведь диктором была Галя Скударнова: красота, культура речи, интеллигентность. О своей работе на телеэкране я бы не смогла сказать лучше, чем Галя: «Каждый вечер я превращалась в свет и звук – и оставалась сама собой. Это для меня всегда было загадкой...»

...Как-то раз в тележурнале «Страницы природы», текст которого так часто читала за кадром наша Галя, был объявлен конкурс на лучшие кинокадры весны.

Толя Кандинский снял роскошь сирени. В кадре у Эдика Благодарова дышала цветущая черемуха. И всего-то одна веточка вербы была в съемках Вити Воронова. Одна вербочка, дрожащая над водой, и в этом мотиве была вся весна с ее нежным обещанием будущего пышного цветения.

X

Витя Воронов...

«Я зимой любил лыжи. Устанешь, замерзнешь, поедешь домой, а навстречу ребята, опять с ними поехал. Потом лыжи у ворот бросаешь, ноги тащишь из сапог и плачешь. Мать растирает ноги...»

Мы сидим на берегу Томи. Приехали в командировку по письму в «Страницы природы». Снимали жуткую картину погубленной гусеницами черемуховой рощи: чехлы и флаги серой паутины на черных, словно обугленных, деревьях. Отдыхаем...

«...Зиму я ждал, сидя у окна. Еще вьюгу любил. Вот начнется буран, в поле идешь, расстегнулся, полы раскрыл и – понесло! Летом почти все время проводил у реки, но рыбачить не любил, жалко мне было видеть рыб на крючке... Когда жил в городе, скучал. Как суббота, скорей в деревню... Летом ели травы – пучки, клубни саранки, колбу. У Сухова рос тогда даже марьин корень...»

Мы с Витей ездили как-то снимать целебное Черновское озеро и открыли огромную розовую поляну марьиного корня. Снимали ручного лося, который подходил к нашей машине и совал морду в кабину – хлеба просил...

«...Семилетку я закончил, стал киномехаником. Купил фотоаппарат, снимал природу и печатал до рассвета. В студии начинал с осветителя. А как в первый раз заглянул в объектив, так все!»

Никто из кинооператоров не чувствовал природу так, как он, а его перевели на съемки сухой информации для Москвы. Работник, видите ли, дисциплинированный, вместо водки пьет молоко. А он все не мог забыть «Страницы природы». Не могла забыть и я наших путешествий по Кузбассу.

Рядом с Виктором всегда случалось что-то необычное. Так было и в тот день... Вытащил Витя прутиком из грязной прибрежной пены черную козявку. Пригревало солнце, и на глазах у нас, изумленных, явилась живая сказка: панцирь козявки лопнул, из грубой оболочки вылезла тоненькая бабочка-поденка, балеринка с узкими крылышками и черными точками глаз. Уселся этот новорожденный эфемер на камень, стал сушить крылышки...

Витя уже не работал с нами, а встречаясь, мы оба застывали на месте. Воспоминания наших свиданий с природой не находили слов. В ответ на мое стандартное «как жизнь?» Витя грустно улыбается: «Знаешь, у меня неприятность: сверчок умер. Он ночью в ванной пел, а днем разгуливал по квартире. Ты не поверишь, пел, как соловей, с коленцами...»

В те прекрасные времена на каждом дне рождения студии, 22 апреля, мы садили у себя на территории новый маленький кедр и пели: «Тебе одной меня судить, команда молодости нашей...» О том, что «придут честолюбивые дублеры», мы, конечно, знали, а вот какие они будут...

XI

«Исполняется 170 лет со дня рождения Лермонтова. Сейчас я, простите, заговорю стихами...» Однако Саша Колпаков стихами не заговорил, он стал читать по бумаге то, что знал вообще-то каждый школьник.

О странной любви Лермонтова к России, о том, что поэт любил ездить по ее проселочным дорогам и «встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге, дрожащие огни печальных деревень».

«Не везло русской деревне, – делился Саша с телезрителями, – всегда смотрели на нее со стороны, с проселочной дороги, вместо того, чтобы посмотреть изнутри...» И после упрека в адрес поэта, бодренько добавил: «И это решили сделать мы...»

«Мы» – это были честолюбивые дублеры 80-х, а, может быть, просто тщеславные?

Александра Колпакова зампред Митякин вытащил с Алтайской студии. Коллектив дружелюбно принял новичка со свежими идеями. Колпаков быстро стал известен зрителям эффектными сюжетами программы «Эхо».

«Так вовремя грянул этот 85-й! Еще немного и быть мне в когорте потерянного поколения людей, которым не переделать себя...»

Свое кредо под вызывающим названием «Профессия-Колпаков» Саша напечатал в новом альманахе «Провинция». «Это мое время, и я хочу жить в нем по своим законам...»

Вот уж что прекрасно умели делать такие ушлые, как Колпаков, так это быстренько переделываться ради карьеры на любой лад. Этим и отличались они от нас «ущербных» и, конечно, закваской худшего в телевидении – бесцеремонностью.

...Скрытая камера. Колпаков уговаривает мужика продать спиртное из-под полы, – «Сколько?» – «15 рублей». Мужик приносит бутылку. Он достал ее явно по блату и не прочь бы выпить сам, но, видно, деньги нужны. – «Пойдем, я налью». Нехотя, словно чуя подвох, идет мужик за «добрым» покупателем, подходит к машине и наконец все понимает. – «Так не делают», – растерянно говорит он резвому журналисту.

На летучке завязался спор.

– Это функция милиции,

– Это провокация!

– Где этика журналиста?

«Провокация? Прекрасно, если это хорошая провокация», – заявил Колпаков.

«Этика – понятие, которое меняется с обстоятельствами, у эскимоса она своя, у нас своя, это не постоянное», – защищал Колпакова Геннадий Михайлович Митякин. Молодой режиссер Саша Глобин возмутился: «Выходит у нас – как у фашистов? Цель оправдывает средства?»

В редакции мы опять спорили с Митякиным. «Что же делать, такое он существо, – говорил о Колпакове наш толерантный руководитель. – Да, самовлюблен. А себя надо любить. Меня продаст? Я знаю. Я бы с ним в разведку не пошел...»

Прошло совсем немного времени, и в «Нашей газете» мы увидели инсценированное фото Колпакова и некоторых его коллег с завязанными ртами. Дескать, вот мы какие смелые! Правда, горбачевская гласность уже была у всех на слуху и особой смелости для этого актерского жеста явно не требовалось.

На очередной летучке нам, у кого на рту не было повязок в любое время, пришлось защищать зампреда Митякина от предательских ударов того, кого он по-отечески пестовал, прощая и то, что невозможно было простить.

Центральное телевидение нового времени было опорой поколению «успешных». С появлением Российского канала нашу провинциальную студию покинула талантливая журналистка Таня Худобина. Укатил в поисках более теплого местечка и Саша Колпаков. Геннадия Митякина потеснило новое начальство.

Еще в 82-м году художник Лобузнов сказал: «Телевидение – это хищник». Я не верила ему, несмотря на то, что всю жизнь общалась с художниками и знала, что они – лучшие прогнозисты грядущих событий.

В среде творческой интеллигенции начиналось резкое размежевание. Уже в середине 80-х пошла эта этика «по понятиям».

В 90-е кое-кто срочно пошел записываться в бомонд, в князья-графья. Кого-то не волновало это самое благородное сословие с ихним комильфо, зато прикормленный новой властью, он легко превращался в Ивана, не помнящего ни родства, ни Отечества, ни собственной истории и культуры.

Лермонтов любил Родину «странною любовью» и писал беспощадные строки: «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ», но ему бы в голову не пришло, как литератору Василию Аксенову, считать, что у России нет собственного пути и потому она «должна стать частью Запада».

«По понятиям» стало возможным вручать премию Войновичу, злобному автору романа-пародии о солдате Красной Армии. И можно было постараться забыть о 200-летнем юбилее великого поэта Федора Тютчева.

Коснулись и нас новые законы нового телевидения.

На летучках кто-то из бывших членов КПСС уже обращался к нам: «Господа...»

На Кемеровской набережной снимали актера в гриме Пушкина, и звучал зазывающий глас рекламы: «Наверняка Александр Сергеевич нашел бы что купить в магазине «Петросиба».

Оформление передач стали вдруг называть коммерческим термином «упаковка». Рыночная стихия влезла во все поры телевещания. Либерально настроенное новое руководство нашей студии уже не позволяло решать творческие проблемы «совковской» привычкой, коллективно.

Наши строгие лидеры прежних времен, Култаев и Вишневский, не считали себя хозяевами студии. Единственным ее хозяином был творческий коллектив, совестью – художественный совет.

Теперь судьбы нашего вещания решались за закрытой дверью кабинетов Гребенникова и Войтович.

Новая метла по-новому метет. Появились должностные инструкции, запрещавшие разглашение коммерческой тайны о зарплате вышестоящих работников. В особом журнальчике мы теперь обязаны были отмечать все прибытия-убытия. Поощрялись не столько творческие поиски, сколько умение угодить вкусам начальства. Куда там нашим советским чиновникам до талантов новой бюрократии!

Теперь неплохо платили актерам за рекламу, а в передачах культуры они получали гроши. Стремительно сокращалось время присутствия нашей периферийной студии на Первом, затем и на Российском каналах, и все меньше времени в наших программах занимало художественное вещание. Если раньше мне говорили: «Почему мало современных тем?», то теперь: «Почему вы думаете, что искусство важнее людям, чем личный автомобиль?» Преимущество отдавалось информации и, конечно, поощрялись любые шоу, отвлекающие людей от того, что происходило в стране.

Каким мощным предвидением обладал опороченный в 90-е годы Ленин! «Никто в мире не скомпрометирует коммунистов, если сами коммунисты не скомпрометируют себя, – говорил он. – Никто в мире не сможет помешать победе коммунистов, если сами коммунисты не помешают ей...»

Бывший коммунист, Председатель Верховного Совета Ельцин дает приказ расстрелять Верховный Совет, высший орган советской власти.

Перед нами на телеэкране – страшное зрелище обугленных окон Белого дома. Танки стреляют по зданию, окруженному колючей проволокой. «Раздавите гадину!» – верещат холопы новой власти. Беззащитных защитников Парламента избивает дубинками ОМОН, в них стреляют солдаты из частей народной армии. Только по официальным данным в Останкино и возле Верховного Совета было расстреляно не менее тысячи человек. Народная армия у нас на глазах превращалась в правительственные войска, подчинявшиеся непосредственно Ельцину.

И телевидение транслировало наш позор, нашу трагедию всему миру!

«Цинизм – разве это так уж плохо?» – с искренним удивлением спросила меня новая начальница Светлана Войтович. «Я думаю, что цинизм – рак души».

После этого диалога мы больше не находили взаимопонимания и вскоре я почувствовала ее немилость.

В филиале краеведческого музея мне дали письмо из Чечни. На листке из школьной тетради красовался старательно нарисованный огромный цветок. «...У меня такое желание, чтобы все цветы, которые есть на белом свете, собрались, как добрые молодцы, и подняли тебя к небу, святую для меня маму...» Так писал Дима Климов маме ко дню ее рождения. Дима родился 9 мая 1975 года, погиб в 1995 под Грозным. Мать не знала, как он погиб, за что удостоен награды. Она ожидала приготовленный мною сюжет о сыне в вечернем эфире: вдруг отзовется кто-нибудь, знавший ее Диму. Но какое значение мог иметь голос матери, потерявшей сына, для новых хозяев студии, озабоченных доходами с рекламы. Сюжету о погибшем мальчике не нашлось времени в вечернем эфире. Сжалилась, видя мое отчаяние, редактор городского канала. Зрители области сюжет не увидели.

«Уважаемые тети и дяди, здравствуйте, – обращались к нам в письме незнакомые дети 90-х. – Мы братья Кулиш – Женя, 13 лет и Дима, 8 лет. Живем с бабушкой, она наш опекун. Нашу маму убили бандиты, и мы остались сиротами. И вот мы решили попросить вас, милые люди, передать для нашей бабушки Лиды песню...»

Надежды на улучшение жизни, на новые реформы быстро рассеивались. Но еще были оптимистические размышления и у кого-то из моих близких.

«Нет, сейчас не безвременье. Колесо истории поворачивается. У меня есть надежда на пробуждение нашего народа. Мне всегда безмерно больно было думать: какой могла быть наша страна, если б не большевистский переворот...»

Я не считала революцию 17-го года большевистским переворотом, но, отвечая на это письмо моего друга Бориса, не спорила с ним, потому что знала: у него была причина стать в оппозицию к советскому режиму. Его семья была репрессирована, сослана в Сибирь. Борис и в студенческие годы был явным антисталинистом, единомышленником Александра Зиновьева. И вдруг я получаю от него письмо совсем иного настроения: «Мое отношение к Сталину изменилось...»

Когда невозможно было оставаться безразличным к судьбе России, пришлось моему другу забыть и о заповеди «Дхамманады». Не ты ли, Боря, учил меня быть «непривязанной» и равнодушной к политике? А он писал: «Что же нас удержит от гибели, сохранит, спасет как нацию, как страну, как народ? Мы всегда умели объединяться против внешнего врага, но как бороться против внутреннего тлетворного духа?»

Затем пришло письмо из Парижа, куда он отправился навестить родственников: «Западу трудно понять, что для нас и для всего человечества поражение СССР – великая трагедия...»

И наконец мы услышали голос президента Путина: «...Следует признать, что крушение Советского Союза было крупнейшей геополитической катастрофой века. Для российского же народа оно стало настоящей драмой... Олигархические группировки, обладая неограниченным контролем над информационными потоками, обслуживали исключительно собственные корпоративные интересы. Массовая бедность стала восприниматься как норма...»

Но вот ведь в чем беда: не только западный «волк» кушает и никого не слушает, как очень точно сказал президент, но и свой отечественный Васька, как заметил дедушка Крылов, «слушает да ест».

XII

Мне снится: стою на горе, а снизу поднимается КТО-ТО. Монстр невидим, а поступь тяжкая и под звуки чудовищной музыки...

Снится: в небе черная, густая струя. Изгибаясь, она уходит под землю и ползет, невидимая, и где-то в дали, куда она уползла, рушатся дома, летят и падают люди...

Снится: идет отряд молодых. Впереди девица несет, как знамя, отрубленную голову свиньи...

Снится: вышла из дома, а вернуться назад не могу. Меня заперли. Дверь с железным засовом. Я все-таки вышла. Иду, а навстречу бегут мальчики, их много, они играют в войну, бегут и падают, падают...

А еще были сны о студии.

...Студия горит... Операторы въезжают в студию на танках. У Вити Пятикопеечного танк деревянный...

В апреле 93-го хоронили Виктора Пятикопеечного. Выпил лишнего, уволили, но безработным быть для него оказалось не главным: не было у Вити семьи, кроме нас. Он пришел в студию мальчиком, участвовал в детских передачах «Тук-тук». Потом – осветитель, потом – оператор. После увольнения Витя еще пытался вернуться на студию, и мы пробовали вступиться за него – не взяли. Покончил с собой. «В моей смерти прошу никого не винить». Гроб в вестибюле студии под триколором! День рождения студии был похож на поминки. Старенькая баба Вера плакала больше всех: Витя – воспитанник ее детского клуба «Друзья телевидения».

Смерть с 90-х становится будничным явлением. Одного за другим хоронили лучших журналистов. Листьев, Холодов, Артем Боровик. Тот Артем из некогда смелого ежемесячника «Совершенно секретно», который писал в открытую: «Власть срослась с мафией. Президент покаялся, но я не верю ему больше».

А «успешные» журналисты правили бал в средствах массовой информации. Это было их «времечко» и на телевидении.

Журналистка Дарья Асламова готовила свои желтые материалы, разъезжая по странам с презервативами в чемодане.

Сванидзе и Познер не уставали доказывать преимущества либерализма перед бывшей тоталитарной системой этой страны.

Темпы репрессий и разоблачений сталинизма вплоть до копания в грязном белье, приобрели постоянную прописку на любом канале ЦТ. Кровавый 93-й добавил азарта телевизионщикам Москвы в их яростном стремлении обучать детей жестокости и насилию.

Хохмачи-завсегдатаи плодились-размножались, веселили нас даже в дни траура по жертвам терактов.

Словно загипнотизированные шли люди на унижение в «Слабое звено».

«Вышибу тебе мозги», – обещала одна реклама. Другая сообщала сладкий рецепт успеха: «Бери от жизни все!» Третья утешала: «Все будет кока-кола».

XIII

Муж пришел домой и рассказывал: мужик купил 200 г колбасы, вынул обкусанный хлеб, все съел и сказал: «Теперь можно не есть три дня».

Воспитанник детдома, мой Геннадий в трудные послевоенные годы знал, почем фунт лиха. Он умел ценить потерянное нами государство-семью.

Душа отказывалась верить в гибель СССР. Иногда во время просмотра кинохроники мне хотелось впрыгнуть в кинопленку, чтобы вернуться назад, ведь то, что происходило с нами, казалось страшным сном.

Депутатка Думы во всеуслышание заявила: «Бедным быть в наше время стыдно, бедный всегда завидует богатому, а потому способен на все».

В словах Хакамады явно был привкус страха. И не зря. Стоило беспокоиться господам реформаторам. Нельзя безнаказанно ввергать народ в геноцид.

Вслед за Хакамадой фарисействовал из уютного американского далека поэт Евгений Евтушенко: «Из нищих надо сначала сделать бедных». А не он ли писал когда-то: «Мне снился мир без немощных и жирных, без долларов, червонцев и песет?..»

Стоит ли, господа, церемониться с нищими и бедными? Ницше был более решительным, когда писал, что «нищих надо бы совсем уничтожить».

К счастью, далеко не все из творческой интеллигенции радостно приняли ельцинизм, не все за тридцать сребреников вопили в 93-м – «раздавите гадину!», а в 96-м – «голосуй, а то проиграешь».

Режиссер Говорухин назвал события 93-го «апофеозом безнравственности». Разумеется, его фильм об этом не был допущен на экран теперь уже новой, «демократической» цензурой.

Артист Георгий Жженов заявил: «Я отсидел 17 лет, но Родину оскорблять не позволю».

Били, тащили за ноги молодого коммуниста, который осмелился в день 7 ноября, тогда еще не отмененный праздник, приспустить триколор и поднять красный флаг. Судили. В суде Армен Бениаминов объяснял: «Мы – не поколение пепси. Мой дед воевал. С красным знаменем мы боролись против фашистов. Почему французы гордятся своей историей?»

В самом деле – почему?

Почему французы привозят в Санкт-Петербург балет о Парижской коммуне, а наши соотечественники, отрекшиеся от своей истории, удивляют даже зарубежную интеллигенцию?

«Что же это вас все время тошнит от слова «социализм?» – спрашивает наших хакамад, познеров и сванидз писатель Курт Воннегут.

«Кучка бесчестных дельцов завладела богатствами, созданными трудом населения всей страны», – пишет журналист Дэвид Саттер, автор книги «Россия в голде» с посвящением своего труда «честным людям России».

Но чтобы честно определить, что случилось с нами после 91-го, достаточно открыть «Ветхий завет» на страницах книги пророка Исайи: «Горе вам, прибавляющим дом к дому, так что другим не остается места, как будто вы одни поселились на земле...» Древний еврейский пророк предостерегал слишком ушлых: «Преисподняя расширилась и без меры открыла пасть свою и сойдет туда слава, и богатство, и шум их, и все, что веселит их...»

XIV

«То было время, когда любовь, чувства добрые и здоровые считались пошлостью и пережитком. Разрушение считалось хорошим вкусом...»

Неужели это не о нас, не о псевдокультуре на постперестроечном телевидении писал Алексей Толстой в романе «Хождение по мукам»?

Сначала Центральное телевидение кормило зрителей дешевкой «мыльных опер» и американских боевиков. Затем появились свои шедевры с героями-паханами и киллерами-романтиками. А когда «пиплу» надоело «хавать» бездарщину и хамство, стали появляться «саги» с утонченной начинкой антисоветчины, с той полуправдой, что хуже лжи.

Ради сенсаций выбирались самые известные люди.

Помню, мама привезла с фронта посвященную актрисе Валентине Серовой тоненькую книжку Константина Симонова «С тобой и без тебя», зачитанную, со следами земли на страницах: ее читали в блиндажах при свете коптилки.

Строки стихов Симонова, посвященные Валентине Серовой и фронтовым друзьям, запомнились с детства, так что и теперь я легко могу их вспомнить – и «Жди мня», и «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...»

На телеэкране появился фильм о Симонове. «Звезда эпохи» – так злобно-иронически поименовали его авторы Валентину Серову. При обсуждении фильма Аксенов, автор «Московской саги», заявил, что Симонова сталинисты «держали на поводке», что человек он был «беспринципный». Грустно, но с ним и ему подобными едва ли не соглашался сынок Константина Симонова.

Особенно возмущало наших злопыхателей, что после смерти Сталина Симонов призвал создать «Сталиниану». А ведь создадут! 6 января 2006 года «Литературная газета» сообщила о выходе книги «Беседы о Сталине», а комментатор Сергей Александров писал: «Новая книга, вне всякого сомнения, придется по душе почитателям имени и дела Сталина, число коих, как это ни парадоксально, в наши годы заметно растет».

Огульные нападки на советскую историю и ревизию истории Государства Российского сменила искусная фальсификация.

Аплодисментами и ныне приветствуют любители «жареных» фактов эффектные, как актерские монологи, с игрой слов и завываниями, лекции псевдоисторика Радзинского, которого дочь Деникина при всем честном народе обвинила в жульничестве, по-школярски содравшего целые страницы ее книги о Распутине.

Появились модные литераторы: Ерофеев, смакующий в своих опусах унитазный натурализм, извращенную эротику и богохульство, Сорокин, по сценарию которого был поставлен в Большом театре спектакль-пародия на великих людей – «Дети Розенталя».

Отечественные кощунственники не были одиноки. Кризис культуры – явление европейского масштаба.

XV

В нашей нынешней разговорной речи наряду с дурацким чужеродным выражением восторга и удивления – «вау» – уже давно появилось и прижилось свое, русское с виду, вполне безобидное «как бы». Ничего в нем особенного. Между тем это словечко стало истинным символом нашей как бы демократии и как бы культуры, символом нынешнего этапа цивилизации, который философами и социологами назван «постмодернизмом».

Постмодерн – понятие множественности истин, делающее все духовные ценности зыбкими и сомнительными. Это идея вседозволенности, а значит – беспощадная борьба с нравственными ориентирами и исконными традициями.

Установки постмодернизма и в социальных и в культурных сферах жизни размывают границу меж добром и злом, потому что «вся наша жизнь – игррра...»

Игровое сознание, игровая модель жизнеустройства – кредо посмодерна, для которого человек – «текст», а текст можно как угодно править. Короче, принятие философии постмодернизма означает безответственность и бесконечность альтернатив в собственном поведении, в путях социума и культуры.

Все дозволено, а значит, можно, к примеру, перелицевать, вывернуть наизнанку, опошлить бессмертное творение Пушкина и Чайковского «Евгений Онегин».

Как бы «Онегин» появился в театрах Парижа, Дюссельдорфа, Праги...

Согласно всемогущему как бы можно создавать проекты художественных выставок, похожих на издевательство над искусством. Можно безнаказанно покушаться на самое святое.

«Комсомольская правда» от 19 марта 2003 года сообщала: «В женском монастыре в Иванове за пять лет замироточили более 13 тысяч икон. Впервые иконы заплакали в этом монастыре, как выяснилось, в декабре 1998 года. А месяцем раньше, в ноябре, москвичи стали свидетелями небывалого издевательства над православной верой.

В ноябре 98-го московская галерея под авангардным названием «Вперед» предлагала зрителям проект «Юный безбожник», давая следующую информацию: «Уважаемые ценители современного искусства, здесь вы можете приобрести замечательный исходный материал для богохульства: «Спас Нерукотворный» – 200 рублей, «Владимирская Божья матерь» – 150 рублей, «Спас Вседержитель» – 120 рублей. Галерея предлагает вам следующие услуги: осквернение иконы безбожниками – 50 рублей. Вы можете осквернить икону лично под руководством юных безбожников. Вы можете получить консультацию для осквернения иконы на дому – 10 рублей...»

Вносило свою лепту в кощунства над православием и телевидение. В программу Познера «Времена» приглашался американский политик Збигнев Бжезинский, который, как известно, говорил: «После разгрома коммунизма у нас остался единственный враг – православие...»

Что греха таить, православная паства и священники не выражали активного протеста. Может быть, причиной были слова Нагорной проповеди: «Любите врагов своих?» Но не прав ли был митрополит Филарет, истинно православная душа, предлагая нам глубже понимать суть Нового Завета, когда подчеркивал: «Прощайте врагов своих , гнушайтесь врагами Божьими и сокрушайте врагов Отечества».

В том же 98-м мне снилось: Красная площадь, множество людей и все в темных одеждах. Темны окружающие площадь соборы. Сквозь толпу в трех местах вплывают не видимые никем серебристо-белые архангелы. Их крылья – тончайшее пламя.

Снилось на Крещенье: Хочу подняться на гору, а сверху катятся тяжелые камни. Гора раскалывается, из ее трещин выходят иконы...

XVI

Иногда мне казалось, что телевидение безнадежно больно. Но если считать, что оно – зеркало общества, значит, стоило задуматься: что происходит с нами?

В редакцию пришел поэт. Готовимся к передаче, беседуем. Ушам своим не верю: «Каждый заслужил свою карму. Пушкин пулю заслужил, жил беспутно».

Да и глаза порой отказывались верить нашей телевизионной патологии. Хотелось, чтобы появился и навел порядок хотя бы булгаковский Воланд со своей тусовкой.

Вот является на нашем телеэкране некий «Учитель, гражданин Космоса». Набирает на курсы экстрасенсов «7-ой степени посвящения». Он легко общается с духом ушедших, и вот в передаче можно видеть эдакий будничный, простенький разговорчик с духом знаменитого автора «Тайной доктрины» Елены Блаватской. Погуторили о том-сем. «Ну што, заканчиваем? Отпускаем Елену Ивановну? Спасибо за сеанс...»

Из статьи Павла Мухортова «Фабрика зомби» я узнала о семинарах «Международного научно-учебного центра «Дельта-Информ», выдающего своим выпускникам сертификаты с правом экстрасенсорной практики. Автор взял интервью у бывших учеников парапсихолога Бориса Золотова. За 500 рублей и в две недели будущих семинаристов научат «выходить в астрал и общаться с инопланетянами». Почему бы нет? Одна моя знакомая погуляла по астралу, а потом лечилась у священника из Троице-Сергиевой лавры, изгонявшего бесовщину. На занятиях Золотов предлагал участникам раскрепощаться эротическими упражнениями, обучая управлять психикой партнера. Прошедшие его семинар рвались обратно к своему учителю, жить без него не могли.

Глядь – и к нам в Кузбасс пожаловал знаменитый учитель, открывающий чакры эротическими пассами. Мы увидели его на нашем экране вместе с юными учениками. Золотовцы демонстрировали свои рисунки-импровизации, и впору было приглашать батюшку: была в этих рисунках истинная бесовщина, синяя нежить.

Экстрасенсы, контактеры, колдуны, целители, новоиспеченные маги, учителя с доморощенной философией... Шабаш! Учили, лечили в залах и с экранов, давали многозначительные прогнозы.

«В 91-м преобладает зло, а с 92-го будет преобладать добро...». Этот, мягко говоря, предсказатель, не сумевший ясноувидеть 93-й год, зато побывал на планете, где его «угощали по-русски».

Ах, мистика, родная, всесильная! Она была и есть. Кто сказал, что наши мысли не слышны в любом уголке Земли? Кто сказал, что не искушает нас постоянно и во всем недобрая сила?

Не раньше не позже, чем вот в это утро, когда я писала о самозваных учителях, раздался звонок: «Это Серега». Парень напомнил: я по его просьбе подарила ему одну из своих книг о художниках Кузбасса. Он звонил не по поводу искусства. Предлагал мне пропагандировать некую проповедницу эзотерических знаний. Я отказалась и напомнила Сереге о недавней истории с учителем Грабовым и слышу в ответ: «А мы на конференции выступали в его защиту». Как же, – спрашиваю, – быть с таким кощунством Грабового, как обещание матерям Беслана воскресить погибших детей? Серега сказал: «Так он их и воскресил». И мне стало страшно...

Не схлынула одна волна мистики в худшем ее варианте, как наплывает другой абсурд.

В 2006-м, на Первом канале из малаховской передачи «Пусть говорят» мы получили информацию о том, что реинкарнация сотворила Пушкина Аллой Пугачевой, а Киркоров в прошлой жизни был Дантесом. Теперь вот шуточкой неведомых сил Дантес поет о любви, но не к Наталье Николаевне, а к самому Александру Сергеевичу. Заговорила с нами, с телеэкрана, и сама «Царица Савская», на этот раз в облике красотки с пышной прической.

Мистику в ее крайних проявлениях всегда можно ожидать в смутное безвременье.

Мистика и притягательна, и опасна. Опасна, когда напрочь отсутствует духовный иммунитет. Тут и крыша может поехать.

«...Что для вас главное и первое, мистика или религия? – спрашивал в письме философа Вячеслава Иванова философ Николай Бердяев. – Для меня мистика, с одной стороны, есть стихия, таинственная среда, с другой – метод и особый путь, но никогда мистика не есть цель и источник света. Мистика сама по себе не ориентирует человека в бытии, она не есть спасение. Религия есть свет и спасение...»

Мистик ли я? Мистик. Иначе бы не верила снам, не увлекалась появившимся в 80-е годы эзотерическим учением «Агни-йогой», называемым иначе «Живой этикой».

Я – примитивный мистик. А есть мистики высокого уровня, подобные индийскому мыслителю Шри Ауробиндо, который для меня один из самых любимых духовных авторитетов. Кто мог бы более точно и образно определить бессилие плоского материализма, чем это сделал он? «Тайну лотоса нельзя познать, только исследуя грязь, в которой он растет. Тайна лотоса в его Небесном Прототипе».

Вот оно то, о чем всегда твердил мой друг, о чем говорил отец Павел Флоренский: духовные знания не противоречат умственным, но они выше тех знаний, которые доставляют нам усилия интеллекта, неутомимого в поисках смысла жизни.

Тягу к учению, изложенному в книгах Елены Рерих, испытали многие, даже такой ученый, как Алексей Дмитриев, считавший «Живую этику» откровением новой эпохи.

Мне в «Живой этике» виделся синтез знаний и веры.

Укротить в себе тягу к знаниям я не могла. От «Русской идеи» Бердяева бросалась к «Закату Европы» Шпенглера, от учения Вернадского о ноосфере – к синергетике Ильи Пригожина.

Не менее, чем магия живописных образов, поражали воображение увиденные на снимке треки элементарных частиц, подобные диковинным узорам галактик.

Многолетняя работа на телевидении так и не избавила меня от изумления перед микромиром электроники, рисовавшей на осциллографах пульсирующие формы гусениц и трав.

И на телевидение я пришла, наверное, потому, что меня волновала идея синтеза, который обещал гармонию всеединства.

От излишнего любопытства к мистическим явлениям меня, пожалуй, убедительно сдерживал Александр Блок. Однажды его спросили, почему он перестал посещать религиозно-философские собрания. Блок ответил: «Потому что там говорят о Несказуемом».

Я еще посещала собрания рериховцев, еще спорила с Борисом, считавшим «Живую этику» эклектикой, удивлялась резко отрицательной оценке, которую давала учению Елены Рерих церковь, но одолевали и собственные сомнения, особенно когда я видела, во что превращаются чистые идеи книги.

«Живая этика» звала своих последователей к братству и единению, а мне приходилось наблюдать, как в среде рериховцев отвергали человека по собственному, так сказать, диагнозу: «Он темный», «Ее надо избегать», «Он нас всех заразит». И ведь этот произвол явно был следствием предостережений Елены Рерих. Она призывала избегать контакта с одержимыми, которых якобы можно узнать по глазам, походке, голосу...

В письмах Елены Рерих я находила восторженное отношение к Ницше. А я не могла мириться с цинизмом этого философа. Были и другие разногласия с «Живой этикой».

Я перестала посещать занятия рериховского общества. Но это не изменило моего отношения к Николаю Рериху, художнику и мыслителю с его идеей объединения людей через культуру.

И я благодарна «Живой этике» за ее веру в жизнь общинную, за ее зов к духовным вершинам. Когда с нынешнего телеэкрана нас убеждают, что не существует иного пути, кроме столбовой дороги капитализма, я вспоминаю «Живую этику»: «Жизнь – не рынок, где выгодно покупается вход в Царство Небесное».

XVII

Вселенская Родительная суббота. Раннее утро в Знаменском соборе. В полумраке, в мерцании свечей отсвечивают иконы. Ожидаем службу.

Немолодая женщина, называющая себя бабой Галей, рассказывает: «Я старшая по дому. Знаю, кому принести хлеб и лекарство, кому подсказать, чтобы одежду ребенка, который вырос, отдать в бедную семью. И к депутату обращаюсь за помощью».

Спрашиваю, за кого она пойдет голосовать. Баба Галя помолчала и, протягивая руку к иконостасу, сказала: «Вот она, моя единая Россия».

Еще одно впечатление в том же соборе, только оно невеселое.

Старая матушка продает свечи, объясняет, как вести себя с крестильными дарами и вдруг кому-то говорит: «Кто платит, того Бог спасает». Вижу, перед ней амбал в кожанке бросает на прилавок крупные купюры.

Как бы ни возрождалась в наши дни православная вера, трудно залечить нанесенную пропагандой атеизма в советское время духовную рану.

«Идешь из церкви. Все другое, снег – святой и звезды – святые, новые, рождественские...» Многим ли из нынешних православных знакомо это мироощущение, описанное писателем Иваном Шмелевым? Подобные чувства может испытать только тот, кто был воспитан верой с раннего детства.

Не помню, кто сказал, что душа – христианка с рождения. Может быть, и так. Я была совсем маленькая, а в минуты, когда взрослые ругали или наказывали меня, думала: я плохая и меня не любят, но неужели никто-никто не может любить меня плохую?

Наверное, это были первые догадки ребенка о существовании Божественной любви-благодати.

Бабушка читала «Отче наш», и я запомнила. Перед сном, укрывшись одеялом с головой, я, пионерка, тайком крестилась, сама не понимая, зачем.

Трудно сказать, что было главным поводом к принятию Крещения в 1986 году, в зрелом возрасте. Может быть, слезы над страницей Евангелия, где говорится о том, как воины делили между собой одежду распятого Христа, Христа, который молился и о них, и о тех, кто кричал «Распни его!» А может быть, все-таки последней подсказкой был мой сон.

Мне снилось: окруженные врагами люди заперлись в доме. Я с ними. Я стою у дверей. Дверь в верхней части вдруг раскалывается звездообразным очертанием, и навстречу мне из пышных гроздьев сирени тянутся чьи-то руки ладонями кверху. Я кладу в эти ладони хлеб...

Проснувшись, стала вспоминать, где я могла видеть такие тонкие, прекрасные пальцы. Вспомнила: у Христа в картине Тициана «Динарий кесаря».

Моя «степень приближения» к православной вере – путь очень непростой. В тупик загоняли резко противоположные суждения моих авторитетов.

«Человек – это звучит гордо!» – заявлял Максим Горький, а Федор Достоевский явно возражал: «Смирись, гордый человек».

И, как часто это бывало, на помощь приходил отец Павел Флоренский.

Ученый и богослов, Флоренский искал доказательства истины православного догмата – «Троицы Единосущной и Нераздельной». Исследовал суть догмата как математик и как философ. Прибегал и к логике, и к диалектике, и к религиозному опыту познания. Минуя «глухой корень рассудка», отрекаясь от «скептического ада», искал интуитивно. Отрекался и от «слепой интуиции», надеясь на духовное озарение.

И когда в конце поисков блеснул свет Божественного откровения, он вдруг остановился, не смея сделать следующий шаг. И вот как он это объяснил: «Свою судьбу, свой разум, саму душу всего искания, требования достоверности я вручаю в руки самой Истины. Ради нее я отрекаюсь от доказательства».

Но, отрекаясь ради Истины от рационализма «плотской философии», отец Павел должен был неизбежно прийти к препятствию, которое встает на пути каждого из нас. Это то, о чем философия говорит: «тезис» и «антитезис».

Мое отчаянное побуждение соединить тезис о гордом человеке и чисто православное суждение об усмирении гордыни было и естественным и бесполезным.

Противоречия неустранимы, – сказал отец Павел, – неустранимы интеллектуальными усилиями, ибо разум познающий раздроблен и только в момент благодатного озарения эти противоречия в уме устраняются, но – не рассудочно, а сверхрассудочным путем.

Мой друг был прав, уводя меня от слишком усердных умственных упражнений. А главное – были правы мои предки, исповедовавшие православную веру. Вот почему, откладывая книгу «Живой этики», я спросила себя: почему я должна твердить «аум», если предки мои, славяне, говорили «аминь»?

Наверное, я почувствовала в себе генетическую энергию своих бесчисленных православных предков, если так удивительно легко вошли в память главные православные молитвы.

Мне снится: кто-то покрыл икону черной краской, и я кричу: реставратора! Срочно!

Снится: в гостях у меня женщина-врач. Пьем чай, она подает мне на блюдце алое яблоко, говорит: «Ешь красно, живи красно». Потом мы с ней подходим к иконе, которой благословил меня отец Владимир, настоятель Знаменского собора, когда был закончен телефильм о соборе. Смотрю – икона искрится многоцветьем...

Может быть, не случайно моей последней работой перед уходом из телевидения в мае 97-го был сюжет о простреленной в годы войны иконе Богородицы.

XVIII

Приехавшие из Ирака в 2003 году сирийские журналисты переслали в газету «Завтра» по электронной почте запись рассказа воюющего под Басрой русского добровольца.

«Меня зовут Михаил Машков, мне тридцать один. Это уже вторая моя война. До этого в Чечне воевал. Я служил в 7-й дивизии ВДВ, потом в морском торговом порту Новороссийска работал на нефтезаливке, а в 95-м пошел прапорщиком в ту же дивизию. Никто не гнал, сам пошел. Знал, что наше дело правое. Подвернулась возможность в Ирак поехать на заработки. Прилетел в Багдад, оттуда – в Басру. Деньги матери пересылал, себе кое-что купил. Когда в октябре начались разговоры про войну, я уже тогда стал думать: не остаться ли тут до конца? Таких добровольцев было около двухсот из бывшего Советского Союза. Сейчас мы далеко от самой Басры. Командир отряда иракец. Помимо него еще шесть иракцев. Остальные – иностранцы, из славян, правда, я один. Зовут меня все Махмудом, а то, что я православный, никого не беспокоит. Молимся в отряде мы по-разному... Я был добровольцем и тогда и сейчас, но в этот раз я воюю ради чего-то более праведного...»

XIX

Где ты, жив ли ты, Михаил-Махмуд? О тебе, о твоей русской душе думаю я, стоя у обелиска Партизанской поляны...

«Шумел сурово брянский лес...» Эта песня Анатолия Софронова и Сигизмунда Каца впервые прозвучала в ноябре 1942 года. Военный корреспондент Софронов вспоминал, как в канун 25-й годовщины Великого Октября на самолете с боеприпасами, медикаментами, продовольствием и различными подарками для партизан летел к линии фронта. «...Где-то внизу виднелись вспышки зениток. Сверху небо было чистое, над нами сверкали звезды... Вскоре увидели горящие костры. На эти костры и пошел самолет, опускаясь на лед озера... Мне не раз приходилось петь свои песни, но, пожалуй, такого волнения, как именно в эту ночь на 7 ноября 42-года, я никогда не испытывал. Я ее спел один раз, меня попросили спеть еще раз, потом в третий раз. Меня обнимали...»

«...И сосны слышали окрест, как шли, как шли на немцев партизаны...» Вечер. Тишина. У братской могилы партизан седые дубы. Здесь, на родине моей, фашистами убито 50000 мирных жителей. Расстреливали, вешали, сжигали, бросали в колодец женщин и детей. Здесь в послевоенные годы еще подрывались на минах мои сверстники. Братишка играл осколками снаряда, подобрал где-то простреленную каску, и мать отшлепала его, когда он стал примерять ее перед зеркалом. Мальчишки играли в «наших» и «немцев». В лесу мы находили заросшие малиной блиндажи, и перед нами вставали из голубых снегов белые фигуры партизан, обындевелые, с паром у рта... В школе, где я училась в послевоенные годы, нам выдавали на перемене по кусочку ржаного хлеба с ложечкой сахара. В четвертом классе мы вслух читали повесть о Зое Космодемьянской. Я была в классе запевалой.

Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой,

идем мы в смертный бой за честь родной страны...

Моему Брянску в год Перестройки, 1985-й, исполнилось 1000 лет. И в этом же году родилась внучка. Маленькой сибирячке было около двух лет, когда 9 мая на праздничной площади она услышала звуки салюта и заплакала: «Пойдем домой, убьют». Просто детский испуг? А необъяснимая тяга ее мамы в таком же младенческом возрасте к звучащей по радио песне «На безымянной высоте»? Неужели все-таки передались им на генетическом уровне мои детские стрессы в часы бомбежек Брянска?

Брянщина... Это племя вятичей, охотников и земледельцев, построивших среди лесных дебрей город Дебрянеск. Это «буй тур Всеволод», князь Трубчевский, известный по «Слову о полке Игореве». Да и сам вещий Боян родом из Трубчевска брянского. Это и легендарный соловей-разбойник, обитавший в «брынских» лесах, чьим именем назван поселок Соловьи. Это и тот, чей памятник возвышается над городом – сражавшийся на поле Куликовом по благословению Святого Преподобного Сергия Радонежского старец-монах родом из Брянщины, всем известный Пересвет.

«...и сказал: Отцы и братья, простите меня, грешного. Бросился он на темир-мурзу, говоря: Игумен Сергий, помогай мне...»

В Брянске похоронен погибший в годы Великой Отечественной войны Рубен Ибаррури. Русский Михаил-Махмуд сражался за свободу иракского народа. Испанец, сын пассионарии Долорес Ибаррури, сложил голову за русскую, советскую землю.

От Партизанской поляны иду к песчаному берегу речушки со славянским именем Снежеть. Бронзовый закат над рекой... О чем ты сказал и нам, сегодняшним, владыка Сергий? Ты сказал: «В недобрых борьбах злосчастнее тот, кто побеждает».

А если мы победили в праведной борьбе, но снова нам даны тяжкие испытания? Или теперь это главный экзамен на обретение духовного иммунитета к вирусам зла?

Если путь наш исторический – праведный путь и «степень приближения» сулит новую победу, благослови нас, игумен Сергий. И ты, Троице-Единице, помилуй нас, «просвети наши очи мысленные», чтобы помнили мы, наши дети и внуки: солнце над Россией светит каждому, но и тучи над Родиной также висят над каждым из нас.

XX

Вижу сон: двое в серых шинелях вкось, диагонально уплывают в небо, уплывают, не торопясь.

Вижу: плачет мой умерший отец-фронтовик и говорит: «Меня раздели, ограбили, хотели сделать рабом».

Вижу: мама протягивает мне воинскую фуражку отца с красной звездой.

И еще вижу: иду по деревенской улице. Сквозь подтаявший снег пробивается зеленая трава. Вдалеке идет моя бабушка. Я иду, и плачу, и пою: «Среди долины ровныя..»

Просыпаюсь, а песня звучит. В душе.

2006 г.