Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


«Просвяти мои очи мысленные» 20 глав жизни

Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 

Содержание материала

VI

– Добрый вечер. Сегодня в телевизионном музее изобразительного искусства для вас открыты двери трех залов. В одном из них мы побеседуем о великом голландском живописце XVII века Рембрандте. В зале современного искусства разговор пойдет о советском скульпторе Анне Голубкиной, 100-летие со дня ее рождения мы отмечали в январе.

Итак, друзья, перед нами не полотна и не рисунки, а всего лишь репродукции, и часто они не очень хорошие. Но, может быть, придет на помощь ваше воображение и, вглядываясь в лица и костюмы людей, отделенных от нас тремя столетиями, мы перенесемся в то далекое время, когда в больших городах Европы впервые услышано было имя, известное сегодня всему миру.

«Оживляя время» – так задумала я, – в экранном музее появляются актеры, изображающие голландцев.

– Он волшебник, он пишет не красками, а светом!

– Сын лейденского мельника, счастливый человек.

– Я тоже родом из Лейдена.

– Заказы так и сыплются к нему, а заказчики – самые богатые граждане Амстердама.

– Говорят, его жена – дочь бургомистра, он взял за ней богатое приданое.

– А ты видел Саскию Ван Эйленбург? В нее влюбляются с первого взгляда. Рембрандт боготворит ее, без конца пишет ее портреты...

И тут под звуки музыки на телеэкране появляется «Автопортрет с Саскией на коленях», и следует мой комментарий.

Работали в те дни на телевидении в прямом эфире, без записи, и далеко не все получалось гладко.

Однажды в передаче о Микеланджело помощник режиссера спутала заставки-репродукции и, не имея возможности в прямом эфире исправить эту оплошность, я продолжала говорить, импровизируя на ходу: «...и только спустя пять лет, он приступит к росписи, которую вы видите сейчас, а пока...»

Зрителю не дано было видеть моих слез за кадром после этих накладок или в тот день, когда из эфира вырубили конец передачи по требованию обкомовского чиновника незамедлительно выдать в эфир нечто более актуальное.

«Мы с Руденским третью летучку подряд говорим о политвещании, – сердился директор студии. – Теперь я буду оценивать передачу в зависимости от информации о сентябрьском пленуме. И такую передачу буду оплачивать вопреки нашему ценнику за счет других передач...»

К другим передачам относились и мои. «До каких пор в художественной редакции будут случайные темы? Где современность? Вместо современности какая-то там Не-фер-тити. Надо обсудить на худсовете...»

Руки опускались...

В письмах друзьям я изливала свои обиды и возмущения, а сдаваться не собиралась и за это первое время ходила в «анархистах», «антипартийных» и даже почему-то в «абстракционистах».

Мне сочувствовал наш интеллигентный главный режиссер Виктор Яковлевич Руденский, но и он был не всесилен. «Деточка, – говорил он мне, просматривая очередной сценарий, – давай лучше вычеркнем Ван Гога...»

«У вас в планах редакции сплошная иностранщина, – досадовал директор студии, – Хемингуэй, Пикассо».

Дмитрия Ивановича Култаева я понимала. Как говорил какой-нибудь партийный функционер: «Если он не смотрит, то ему смотрят». Суровый внешне, Дмитрий Иванович по натуре был добрым и незлопамятным. После нашей схватки на летучке, он заходил в редакцию и говорил: «Я на тебя не сержусь».

Супротивничала не только я. Большинство наших студийцев отличало отсутствие чинопочитания и завидное свободолюбие.

Как-то раз нам пытались навязать соцсоревнование. Для технического персонала телецентра это было вполне приемлемо, а мы, студийцы, – творческий коллектив. Возмутились, позвонили в обком профсоюза. Там удивились: «Вы ли это? Мы всегда приводим в пример ваш коллектив. Вы умеете себя отстаивать...» Мы отстояли свои принципы и на этот раз.

Народ наш безмолвствовал так редко, что молчание на летучках выглядело как нонсенс и тут же вызывало реакцию главрежа: «Если с кем-то не согласен, то зачем уносить камень за пазухой, когда его можно бросить на голову ближнего?»

Виктор Руденский был неподражаем – красноречив, остроумен, импровизировал мгновенно. Его обзоры передач за неделю превращались в веселое шоу. Разумеется, помирали со смеху не те, кого касались его обличительные речи.

«...Эфир – это вам что? Выгребная яма? Режиссер передачи видел фильм Урусевского, где вертятся деревья, взял и приколотил заставку гвоздем к вертушке и стал медленно поворачивать. Это видение пьяного, когда он, идя боком, сваливается в яму и оттуда наблюдает, как все крутится. Операторы напоминали истребителей в свободном поиске: что увидят, уничтожают. Когда Толя Моисеев исполнял свою песенку, у меня было желание взять большое ружье, бежать в павильон и застрелить оператора. У оператора было явное недержание в руках или не знаю где. Эта камера, которая елозила! Наконец я закрыл глаза, чтобы прекратить общение с экраном. У нас есть страсть елозить камерой, плавать. Такие вот накладончики...»

Мы с коллегой Зиной Чигаревой завели в редакции толстую тетрадь, где записывали всякие хохмы: афоризмы Руденского, опечатки машинисток вроде «ЛеоПардо да Винчи» или «Ждульетта», а также глупости партийных бюрократов.

Стоит вспомнить хотя бы историю с жалобой на нас, адресованную в обком каким-то уж очень бдительным товарищем. Этот телезритель усмотрел крамолу в прочитанном с экрана стихотворении Виктора Баянова «Салаирские соловьи». В стихотворении речь шла об «улыбчивой девочке», которая любила слушать соловья и о ее сердитом дедушке, срубившем под окном вербу, чтобы не мешала спать «греховодная птица». И автор письма узрел в стихотворении опасное противопоставление двух поколений.

Мнение народа – закон. Редактора Чигареву вызвали «на ковер».

«Значит вы, Зинаида Александровна, считаете, что таланту все можно?» – спрашивал ретивый идеолог. «Мне страшно с вами говорить, – отрезала Зина. – Вы припишете что угодно».

Глупости усердных цензоров или холопские «одобрямс» я переживала легче, чем попытки убрать из планов редакции любимых классиков литературы и искусства. Но мы с Зиной были не одиноки. «Ах Аполлон, ах Аполлон», «в грэческом зале, в грэческом зале», – насмешничал вместе с нами Аркадий Райкин. И мы продолжали пополнять свой юмористический дневник.

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.