Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


«Нас с тобой засыпали снега» (окончание)

Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 

Содержание материала

15 сентября, в понедельник, пришел в рогатинский комитет, чтобы поздравить Бориса с 75-летием… Неужели нам по столько, ребята?!

И к нам уже вполне применимо это слегка насмешливое выражение, что главная трагедия преклонных лет вовсе не в том, что человек ощущает себя старым – в том, что по-прежнему считает себя молодым…

Неужели мы те самые «вечные мальчики», которым суждено отработать за столькое и за стольких. Дай-то, Бог!

- До тебя ещё не дошло, с кем я родился в один день? – напуская на себя важный вид, спросил Борис.

Я как бы осудил:

- Не вижу портрета!

- А ты разве видел портреты тех, кто был до него?

- Тут, по-моему, у тебя стояло фото Гагарина… хороший снимок!

- И с дарственной его надписью… большой грех! Пришлось подарить.

- Хорошему хоть человеку?

- А я тебе никогда не рассказывал? – вдруг припомнил Борис. - Как он аплодировал твоей песне, Гагарин?

- Это какой же песне?

- Ну, ты даёшь!.. Что, у тебя так много песен, что ты уже и не помнишь?

Я был в хорошем настроении:

- Ну, конечно. «Огней так много золотых» - раз… Потом вот, дурацкая: «Говорят, не повезет, если черный кот дорогу…»

- Смейся, смейся. На совещании строителей в Красноярске тебя ведь не было: то ли приболел, не помню, то ли в тайге тебя не нашли…

- Плохо искали, - сказал я. – Но я там присутствовал. В Красноярске. Незримо! В речи, которую там сказал тогда Коля Шевченко. Кто ему помогал?

И он зажегся:

- Какая была, и правда, речуга! Все руки чуть не отбили… а я уловил момент: пора, думаю! Делаю знак Сизых, а он с гармошкой на коленях сидит и как не видит меня. Смотрит в другую сторону. Я уж ему на полукрике: Коля!.. Ну, хоть бы что! И я тогда сам – во всю глотку: «Нас с тобой засыпали снега!..» И оборачиваюсь к своим: ну, поддерживайте! И все как грянули: «Обдувала жестокая вьюга!»

- Здесь мы поняли, как дорога, - вспомнил было я и вдруг почувствовал, что нет, не надо мне всё это вспоминать: веки вдруг щипнуло – да что это?!

А он продолжил, увлекшись:

- Помощь друга, хорошего друга!..

- Ты что, всю её помнишь?

- Чего ж не помнить?... Мы её и дома с Людмилой иногда… молодость в голову ударит: «Было первым из нас нелегко, мы к палаткам привыкли не скоро, но теперь мы ушли далеко: за плечами оставили город!»

Я уже пересилил себя и снова как бы даже насмешничал:

- Говорят, что нам не повезло… Что живём далеко мы от дома.

- Только знаем: метелям назло… загудит комсомольская домна!

- Вообще-то у нас было: загудит н а ш а п е р в а я домна.

- Ну, а мы-то пели, сам понимаешь… Да и что потом на ней написали?

- Ну, написали, да: «Комсомольская».

- Это сверху. А чуть пониже такими же крупными буквами: «Главное, ребята, сердцем не стареть!» Как там дальше: песню, что мы начали, до конца допеть… давай и твою теперь до конца - как там? «Мы подругам в суровые дни согревали дыханием руки, чтобы к звездам ушли корабли, чтоб вели их упрямые внуки»…

- Ну, да: так.

- Вот тут, я тебе скажу, Юрий Алексеевич и расчувствовался. Ну, как же, как же?.. И, знаешь, не то, что положение обязывало – он был человек очень искренний, несмотря ни на что. Неиспорченный. Мы ещё не закончили, а он уже давай аплодировать…

- Чтоб потом, завершив перелет, на планетах чужих рассказали…

- Что они привели звездолет из горячей запсибовской стали, да… Мы кончили, Юра давай Колю Шевченко обнимать… Классная песня. Хорошо, что вы её тогда сочинили.

- Была такая потребность. Социальный заказ, если хочешь. Думаешь, один ты заказы давал?

- А кто – этот?

Пришлось ему коротко рассказать: как на практику к нам приехали студенты-«вгиковцы» Вадим Виноградов, будущий режиссер, и Никита Хубов, будущий оператор. Дипломная работа у них была – фильм об ударной комсомольской стройке, которые назывались тогда «великими стройками коммунизма». Выбрали Запсиб. И с Робертом Кесслером, с дружком-ростовчанином, который сам только что приехал на стройку, мы, естественно, взялись помогать им. Как же такое дело – да без нас?

Написали сценарий, который первым делом напечатали, само собой, в нашем «Металлургстрое» - разворот мелким шрифтом. Ну. И всё вроде шло хорошо, но Вадим нет-нет, да вздыхал: эх, нам бы, мол, ещё – песню о Запсибе!

Они уже уехали в Москву монтировать фильм, а тут я за эту песню и взялся. Роберт тогда все эти ямбы и хореи категорически отрицал: только верлибр!

Ну, как бы для его вразумления, я, как старший, пусть всего лишь на пару лет, и для дальнейших его размышлений о собственном творчестве взял да и поставил над стихом и его фамилию тоже, более того: его – первой.

Как в воду глядел: Роберт потом, как в нашей Отрадной сказали бы, «выдурился», начал писать не только в классической форме, стал в ней высоким мастером: другое дело, что в силу характера не придаёт этому значения, он теперь, видите ли, доктор биологии, догнал-таки свою жену, свою Валюшу Шугалей… А песня осталась всем нам на память.

- Колю-то ты давно видел? – спросил Борис.

- По историческим меркам – как будто вчера. Зимой у него в Старом Осколе был.

- Как он там?

Я его уверил, качнув ладонью:

- Получше нас с тобой.

И Рогатин серьёзно сказал:

- Он заработал!

… Как это часто случается, когда связанные друг с дружкой события словно магнитом начинает притягивать, в тот же вечер, вернувшись домой, увидал номер своего «Металлургстроя» за 4 октября 1963 года, который несколько месяцев назад как раз из-за Коли, из-за Шевченко, в сторонку отложил и всё никак не удосуживался определить в отдельную «Колину» папку: ну, разгильдяй – и в Африке разгильдяй. И в Москве на Бутырской улице тоже – дело известное.

Опять теперь принялся изучать крупный снимок: в берете, улыбающийся, рот до ушей, Шевченко, а за плечом – ну, как же без них? – ажурные стрелы кранов. И подпись: «На слете в Красноярске он много рассказал делегатам о Запсибе. О себе – ни слова. Ни слова, что его бригада занята на ответственнейшем участке – на монтаже теплотрассы «ТЭЦ – поселок». Что сам он учится в инженерно-строительном институте на 2-ом курсе.»

Не успел улыбнуться Коле в ответ, как зазвонил вдруг телефон, и Коля – собственной персоной: «Ну, как ты там?»

Спасибо, отвечаю, ничего, а чего это ты – такой молчаливый был?

- Когда? – спрашивает. – Где?

Назвал год, зачитал ему, значит, подпись под его «портретом лица» в нашем «Металлургстрое», и он рассмеялся:

- Будешь тут!.. Молчаливый. Знаешь, с кем я рядом сидел в там в президиуме? С одной стороны – Гагарин, а с другой – тоже будь здоров парень. О нём тогда чуть не в каждой газете: Геннадий Масленников. Бригадир «Мосстроя», Герой соцтруда, депутат Верховного Совета СССР. Когда я потом полетел с ними в Америку, там только и были эти ребята: бригадиры. Герои и депутаты. А я тогда ещё – вообще никто. И Гена, он потом стал управляющим «Мосстроя», надо мной шефствовал: ничего-ничего, говорит. У этого сибиряка ещё – всё впереди, увидите…

- Как в воду глядел?

- Ну, можно сказать и так.

- Я только что у Рогатина был.

- О, хороший мужичок, - обрадовался Коля. – Привет от меня ему передавай…

- Конечно, передам… так он что? Рогатин. Говорит, Гагарин там тебя обнимать бросился, чуть не задушил…

- Правда-правда! Это было. И чего это он? Ни с того, ни с сего, вдруг – хвать… Мы стояли как раз.

- Пели песню.

- Да вроде. Что-то такое было.

На следующий день в почтовом ящике я нашел извещение на бандероль из Новокузнецка, понял, что это – от Коли Ничика, бывшего «шахтерика», работавшего теперь на «коксохиме» Запсиба: давно уже обещал прислать, как она только выйдет, первую свою книжечку. С моим предисловием.

Сходил на почту, дома распотрошил бандероль, потетешкал в руках Колиного первенца с названием «Другая упряжка.» А несколько кемеровских да новокузнецких газет, которые он прислал вместе с книжечкой, положил в сумку: прогляжу, думаю, потом в электричке.

И первое, что попалось на глаза – номер «Кузнецкого рабочего» с отчеркнутым внизу уголком и надписью Колиной рукой: «Посмотрите этот материал!»

Взялся читать и вскрикнул вдруг так, что многие на меня обернулись:

- Да вы что?!

А там… а там…

Ну, как это всё объяснишь, если не дать перепечатку?

Под рубрикой «Споёмте, друзья!» следовал такой текст: «Мы возвращаемся к письму Зои Александровны Самусенко, в котором она привела две песни из своей комсомольской юности, когда, как пишет она: «Мы верили в свои силы, в будущее, много мечтали и знали, что мы не сдадимся!.. И даже не думали, что придет время и всё изменится. Все, чем мы жили, о чем мечтали, что мы делали и для чего жили - всё перечеркнут, начнется другое время, другая жизнь, другой строй… Для нас в те 60-ые годы ХХ1 век был очень далеко. Его мы представляли так: это будет очень красивая и счастливая жизнь. Построим города, заводы-гиганты. Будем работать на них и жить хорошо, весело и счастливо. Н.С. Хрущев обещал, что в 1980 году мы вступим в коммунизм. Честно, мы не представляли – как мы «вступим» в этот коммунизм, где все будут равны, как братья, всем и все будет по труду?! Возможно, поэтому тогда писали много красивых песен, стихов и поэм…»


Возможно. Мы предлагаем вам вспомнить две песни, написанные в те годы и приведенные в письме Зои Александровны. Обе они о Запсибе, и обе отражают дух того, увы, безвозвратно ушедшего времени, где не было массового сокращения рабочих, а само слово «капитализм» было ругательным. Первую «Песню о запсибе» на слова Г.Немченко и Р. Кесслера написал самодеятельный композитор Г. Артамонов.

Вот «Песня о Запсибе»:

«Нас с тобой засыпали снега, обвивала жестокая вьюга…»

Может, подумал я, даже красивей: обвивала? И все-таки чуть да ласковей, как бы по-женски, ладно.

Но вот второй куплет: «Было первым у нас нелегко, мы к л о п а т а м привыкли нескоро…»

Тут-то я и вскрикнул: ну, не удержался – непроизвольно.

- Что-то случилось? – дружелюбно спросил симпатичный, средних лет, сосед напротив.

- Нет-нет, извините… как бы некоторая неожиданность…

И он согласился:

- Это бывает.

А меня прямо-таки опрокинуло в размышления: ясно, что это не опечатка, которую вполне могли пропустить в «Кузнецком рабочем», нет. Выходит, так они там поют?.. «Слова – народные?..» Скорее всего, что эта Зоя Александровна со своими подружками приехала… пришла на стройку уже чуть позже нас, когда о палатках стали постепенно забывать, зато л о п а т ы – тяжелые и тупые лопаты наверняка житья на давали им, эх! Да сырая земля, да глина, которой в котлованах было немерено, а то и голубая глина, аллювий, если котлован был глубокий… бедные девчата! «Чтобы к звёздам ушли корабли», да… А шустрые ребята из «Евразхолдинга», в холле Минчермета начинавшие с продажи лифчиков да мужских трусов, когда и того, и другого вдруг не стало, увели его потом в иную сторону: по дешевке наш металл – за рубеж… да что теперь, что теперь?

Но вот я вчера был у Рогатина, обнялись, Коля потом Шевченко «вышел на связь», поговорили… да только ли? Тогда вон, в Майкопе, позвонил, с кем знакомы не были: «Примите поздравления с юбилеем…»

Мы-то, что там ни говори, всё-таки на виду друг у дружки, на слуху, и есть с кем душу отвести и к кому за помощью, если что обратиться – и то иногда как припрёт тоска смертная, как навалит!.. К л о п а т а м они, беззаветные трудяжки, привыкли нескоро, а как теперь привыкнуть к позорной бедности, к одиночеству и забвению… ну, не будет нам всем за это прощения, ну – не будет!.. Стелили-то тогда мягко, а оказалось – живьём в гроб укладывали, и, думаете, этим дело и кончится, и все всё постепенно забудут?! Восемьсот тысяч погибших в разборках, официальная цифра, а это, если хотите, цвет нации был: спортсмены, легкая на подъём молодёжь… сколько осталось по всей России невест, вышедших потом за другого, а то и вовсе не вышедших. А сколько сгубили, сколько продали за рубеж девчат, скольких бесстыдно развратили на родине!

Пошучивали: мол – перестройка, перепалка, перестрелка.

Но не так ли оно и вышло?!

Вторая, тихим сапом, Гражданская война.

Кто и когда создаст «Мемориал-2», и не надо меня упрекать, ребята, не надо учить – знаю не меньше вашего. Это вон Георгий Гачев, известный учёный и философ, подтвердить может. Когда привез ему магаданский снимок его отца с нашими, отрадненскими, в одном оркестре игравшего и назвал фамилию своего родного дяди, тёзки его, Георгия Мироновича Лизогубова, он воскликнул: «Всё мое детство прошло под знаком этой фамилии!» Умер потом в родной станице страдалец дядя, выпрыгнувший из машины, когда везли в тридцать девятом на расстрел на знаменитую Серпантинку, и на похоронах его закадычный друг Николай Прокофьич Смирнов, тоже «отраденец», передававший потом со мной Гачеву снимок, печалился: жаль, жаль, что мама писателя Аксенова, Женя Гинзбург не упомянула в своем «Крутом маршруте» нашего Жору – это он её в лагере пристроил в больницу «дураковать».

Вы тут, ребята, жили в Москве на проценты, любимое ваше дело, от общего, от народного горя, а по всей матушке-России продолжали загибаться тысячи считавших, что это ниже достоинства, торговать судьбой, а потом загибались так рано уходили из жизни их научившиеся у них пить горькую их несчастные дети, тоже из нашего поколения…Удивительное поколение! С детства отмеченное тяжкой судьбой и почти немеренными страданиями…

Перед праздником этого самого «первого колышка» в Новокузнецке жена Димы Засухина, Эмма – сто лет дружим семьями – Эмма Ивановна вручила мне пухлый конверт. Сам прочитаешь, наказала, и передашь Аману Тулееву. И я только вздохнул: а то не знаю, как это непросто - передать «в собственные руки», тем более – праздник, всем как бы не до того. И я заранее оставил письмо в гостинице, не успев прочитать: потом.

Но так вышло, что в речи о ветеранах Запсиба губернатор вдруг сказал обо мне: в России, мол, достаточно много «золотых переьев», но есть ещё и «стальное перо»… И пришлось подняться к нему на сцену, подставить под «высокую руку» лацкан пиджака, обняться, получить конверт с денежкой.

- Ну, твой конверт видела, когда по телевизору показывали, - позвонила мне Эмма. – А чтоб моё письмо передал, так и не увидала, ты его ему – перед этим?

Выходит, - обманщик… Как все мы. Не символично ли?!

Тут же бросился читать письмо Эммы… державное, какого, казалось, трудно от неё ожидать, горькое письмо!

Или это давно уже у всех на душе, это - общее?

Власти всё продолжают заботиться, писала она, о ветеранах Великой Отечественной… Но ведь они должны быть счастливы уже оттого, что живы, что сумели помочь своим детям, а то уже и внукам, разве это не так?.. И воевали они не за собственное благополучие – защищали Родину, то-есть всех нас. Как быть с теми, чьи отцы погибли ещё в первые дни войны, оставив в тылу кучу малу детишек? Изработавшиеся на «трудовом фронте» матери как только не бились, чтобы не дать умереть им с голоду, а нянчить и воспитывать маленьких приходилось старшим в семье, у которых собственного детства поэтому, считай, не было. И рано пошли работать, и работали там, где теперь никаких «бумаг» не найти, как часто не найти их и оставшимся без терпимой пенсии их матерям. Разве вслед за участниками войны государство не должно обратить должное внимание на тех, кого с полным на это правом надо считать д е т я м и в о й н ы? Это как раз они, повзрослев, вынесли на своих плечах и тяжести восстановления порушенного войной, и – многочисленный стройки, в том числе и Запсиб. Но остались нынче ни с чем.

И в самом деле, д е т и в о й н ы.

Ставшие жертвами перестройки…

Сколько самых разных историй пришлось на Запсибе выслушать, когда кто-нибудь из словоохотливых да ещё вдруг чуть выпивших ребят принимался рассказывать «всю жизнь с самого начала». Особенно от тех, кто долго, как белорусы Сергей Шклянко да Коля Пужевич, был в оккупации, кто в России жил неподалёку от мест сражений, всё вокруг уничтоживших… или всё – да не всё?

Помню, вдруг взялся рассказывать, как матери нас посылали «за топкой» – за торчавшими в убранном поле кореньями кукурузы. Сперва мы их аккуратно, с комьями земли, вынимали, а потом, разделившись на «русских» и на «немцев» начинали обивать, швыряя «гранатами» друг в дружку…

- Счастливое детство! – насмешливо сказал Дима Синютин, ставший потом редактором нашего «Металлургстроя». – А я вот всё собираюсь написать… Представьте себе: село на краю Прохоровского поля. Сгоревшей да полуразбитой техники осталось – как грязи. И вот забирались в танки, в которых боекомплект сохранился и начинали друг по другу шмолять… Пока чья-нибудь мать или бабка с палкой не прибежит…

- В самом деле? – спросил кто-то из не поверивших.

И он взялся штанину поднимать:

- А это откуда, думаешь?

Недаром говорится о едином для человеке и в человеке времени, прообраз которого – обыкновенное зерно, соединившее в себе прошлое, настоящее и будущее… То совсем недавно Коля Шевченко, благополучный мэр Старого Оскола, опять вдруг вспомнил, как мальчишкой ухаживал в госпитале в Тбилиси за раненым отцом, и, когда тот выписался, по просьбе «тяжелых» остался в палате ещё чуть не на год: и помогал им, и возле них кормился… То Борис Рогатин расскажет вдруг, как со старшими братьями во время войны на станции продавал пирожки: так и выжили.

Но это, приходится повторить, достаточно благополучные – по нашим-то временам! – а то и попросту счастливые люди. А тысячи, а миллионы других?..

Наверное, это от мамы, выросшей сиротой, от её бесконечных рассказов об унизительной бедности. Временами мне становилось потом неловко за собственное благополучие: умерший после от старой раны отец пришел с войны, и всех нас троих «выучил». Потому-то героем первого моего романа и был детдомовец Мишка Галочкин, получивший фамилию по имени спасшей его, прикрывшей своим телом во время бомбёжки совсем ещё молодой воспитательницы.

Но так ли уж Мишка был одинок?

Всё наше поколение было наполовину сиротским, и оно же оказалось теперь самым обездоленным, самым обобранным.

Когда-то, в восьмидесятые, умная и добрая Ада Левина, вместе с которой начинали в университетском литературном объединении «Высотник», попросила меня сделать для журнала «Работница» обзор писем, валом хлынувших к ним в редакцию после публикации «Обидели наградой». Письма были настолько эмоциональными и так задевали за живое, что этот мой «обзор» под названием «Старая гвардия» вышел потом отдельной книжечкой в известной по тем временам серии «Писатель и время»…

Но меняются времена, меняются…

Вот строчки из тех, давних писем:

«Пятый год я вынашиваю обиду… Мне и моей напарнице Медведевой В.И. исполнилось по 55 лет. Спустя какое-то время прибегает (в полном смысле слова) председатель местного комитета и в темном коридоре подвального помещения (работаем мы в генераторной, и аппаратура находится в подвале) наскоро вручает нам медали «Ветеран труда», а перед этим выдали по сорок рублей и сказали: купите себе подарки, возьмите копию чека и сдайте в местком. Назавтра в красном уголке чествовали ударников комтруда (для нас это пройденный этап, давно ударники), награждали грамотами, дарили цветы, так почему же было не позвать и нас, ветеранов, и это было бы только на пользу дела молодежи.»

«… А мне кассир просто отдала вместе с получкой, тебе вот медаль, сказала, забери её, чтобы не валялась…»

Галина Васильевна Зайцева о себе: «Была совсем девочка, не дотягивалась до суппорта на станке, становилась на ящик, и так по 14 часов. Но я думала: снаряды идут для фронта, и пусть маленькая доля, но будет и моя, кто-нибудь потом вспомнит… Нет!»

«Председатель месткома засмеялась: вам нужны медали?.. Ну, сами и оформляйте, а нам некогда пустяками заниматься…»

«Пусть такой медали для нас не будет, мы переживем, но никак нельзя, чтобы так повторилось с другими, кто ждет награды…»

Повторилось, милые вы мои, - повторилось!

С нами со всеми.

Получившими теперь одну «награду» на всех: нищенскую пенсию.

Как-то мне пришлось посетовать на свою, тоже мизерную, и представитель Президента по Кемеровской области Валерий Казаков, только что подписавший для меня в своем кабинете книжку собственных стихов «Философия звука» - ну, свой брат, коллега – не то чтобы участливо, а прямо-таки настойчиво спросил, взявшись за телефонную трубку:

- Хотите? Тут же позвоню в «Евразхолдинг» Абрамову, и он, не сомневаюсь, выделит вам персональную пенсию – двадцать тысяч?

- А остальным нашим ребятам? – спросил я.

- В Союзе писателей?

- Нет, кто Запсиб строил?

- Не хотите?!

В биографии, напечатанной в самом начале «Философии звука» сказано, что автор, полковник запаса, закончил в свое время высшее военно-политическое училище и Литературный институт. «После ухода в запас – работа в Российском Союзе ветеранов Афганистана, в Администрации Президента РФ, научная работа, учеба в Коломенской духовной семинарии…» А?!

И я вот с тех пор, когда он схватился было за телефон, всё думаю, многогрешный: проверял на вшивость меня?

Или, как тут не поверни, - продемонстрировал собственную?

… Письмо Эммы Засухиной с моей припиской о том, что это – державное, выстраданное нашим поколением, письмо, знаю от серьёзных людей, до Амана Тулеева дошло.

Пойдет ли с его помощью выше?

Имею в виду не Господа Бога, потому что иначе «выше» бы написал с большой буквы…


4.

Удастся ли воспеть мне когда-нибудь знаменитую «Стромынку, 32» - студенческий, послевоенных лет, городок МГУ…

Прежде всего почему-то вспоминается длиннющий, не очень хорошо освещённый коридор, по которому идёт, взявшись за руки, странная пара: красавица-испанка Пепита и невыразительный, поменьше её ростом, китаец… любовь зла!

Но это был чуть ли единственный китаец, который воплощал в себе исключение из правил.

А их тогда было! Чуть не каждый второй.

Два или три года назад в Союзе писателей России была встреча с китайскими писателями, и я им рассказал о тех временах: когда в три-четыре ночи возвращался со свидания, на стыке коридоров непременно приветствовал сидящих за длинными, покрытой красной скатертью, столами китайцев, долбящих классиков марксизма: нихао! – мол. Доброе утро!

И все они одинаково улыбались в ответ.

- И чем дело кончилось? – закончил свой рассказ. – Я дважды женился, а вы подняли экономику…

И все они опять: на один манер зааплодировали и одинаково склонились над записными книжками.

Наша 412 комната чуть ли не основное время проводила тогда в дискуссиях… Обязывала принадлежность к философскому факультету? Такие собрались любители поговорить и поспорить? Или уже во-всю ощущалось атмосфера грядущих перемен, которые с тех пор, несмотря на некоторые задержки во времени, всё только набирают и набирают в России хода…

Я принадлежал к числу заводил, а нашим всегдашним оппонентом был парень на три года старше нас всех: уже закончил педагогическое училище, где успел «вступить в ряды». И это для него был главный аргумент его правоты в наших словесных баталиях.

Нам же доказательств, как правило, не хватало, кто-нибудь, увлекшись, кричал:

- Да ты просто дурак, Вася!

- Я – коммунист! – гордо говорил он.

- Ну, и что из этого?

И он требовал:

- А ты договаривай! Выходит, коммунисты – дураки? Наша партия – из одних дураков?

- Тебе видней – ты же в ней состоишь, мы пока - нет!

- Выходит, ты настаиваешь на том, что в партии – дураки?

Пожалуй, мы лишь подтверждали истину, что чем примитивней спор, тем он бесконечнее, но что делать?

Вася, назовём его Васей, был такой иезуит и так мог всё обернуть, что однажды от обиды я горько заплакал…

Но власть его над нами кончилась весьма неожиданно. Он всё пытался создать коммуну и устраивал коллективные походы: ну, хоть куда – лишь бы коллективно. Однажды мы всей комнатой пошли в баню, и тут обнаружилось, что Вася – обладатель мужского достоинства редких размеров. Почти все мы деликатно отводили от Васи глаза, но когда в тот вечер в нашей комнате опять разгорелся диспут, и Вася в качестве неоспоримой своей правоты опять сказал, что он – коммунист, Гена Бицон, завсегдатай вильнюсских танцплощадок – когда о тебе-то, наконец, расскажу, о моём учителе городской жизни, Гена?! – невозмутимо сказал:

- Ну, это ты теперь брось: разве может быть коммунист с таким…?

И в комнате раздалось такое ржанье, что к нам тут же стали заглядывать соседи: мол, что такое, ребята, поделитесь?!

Но даже в этот момент, отвернувшись к стенке, продолжал спокойно посапывать наш баскетболист Альберт Роганов: Алик.

Ни в какие споры он никогда не встревал, ни в каких дискуссиях не участвовал. С обаятельнейшей, чуть виноватой улыбкой говорил, что тренировка была чересчур напряжённая или играть пришлось с очень сильной командой: ничего, что он ляжет спать? Свет?.. Само собой, пусть горит, ну, при чем тут?

Так я его потом об этом и не спросил: вслушивался он в этот бред, который мы несли тогда, или засыпал в самом деле? Эту маленькую тайну Алик так и унёс с собой, как молчаливо унёс потом тайны куда более значительные, ничуть в этом не сомневаюсь – г о с у д а р с т в е н н ы е…

Но, может, он всё слушал, всё слышал и часто бывал на моей стороне? Во всяком случае, на их с Люсей Крыловой свадьбе – женился он среди наших однокашников одним из первых - я был «свидетелем» со стороны жениха, и всю жизнь потом мы оставались друзьями, и не было у меня друга и молчаливей, и – надежней…

Ах, Алик-Алик!

Сейчас, когда пишу эти строки, слёзы невольно наворачиваются не только потому, что ты многое значил в моей судьбе и столько выручал нас в самые непроглядные, а их нам с Ларисой выпало достаточно, дни… Ведь ушла целая эпоха, ты бы понял, о чем я, и посреди всего этого дерьма, в котором так или иначе мы чуть не все теперь оказались, твоя ясная, чуть насмешливая, всё понимающая улыбка – как некое подтверждение того, что не так беспросветно плохо всё у нас было, что человеком можно остаться всегда и везде, и в этом как раз – наша надежда на спасение…

А, может, потому он так ясно и светло улыбался, молчун, что умел говорить глазами, и не только родные понимали это интуитивно, но и близкие товарищи, а объяснение в слове приходит только теперь?

С философского, потеряв год, я перешел на «журналистику», впрочем, это больше было, конечно же, настоящее приобретение – лишний годок в МГУ, в терпеливой нашей, столько прощавшей нам «альма матер», о которой недаром мы тогда говорили: «В МГУ очень трудно попасть, но «вылететь» из него ещё трудней!»

Я был на четвертом курсе, когда Алик пришел к нам с пятого практикантом, вёл семинар по «марксизму-ленинизму» и безоговорочно всем понравился… Я этим чуть не гордился: дружок!

Не помню теперь, куда он пошел сразу после университета, но в памяти засело очень крепко, как на Антоновской площадке говорю Карижскому: а, знаешь, мол, - секретарём Московского горкома комсомола по идеологии стал мой университетский товарищ, Алик Роганов, и наверняка кое-какие наши проблемы он поможет решить.

Московский горком был нашим шефом, оттуда к нам привезли переходящее знамя для лучших бригад – мало ли, в самом деле? Пришлют приличных артистов, а не халтурщиков – уже хорошо!

- Московских этих чиновничков знаю получше тебя, я среди них работал, - горько сказал Слава. – Поверь: пальцем о палец не ударит – такая же, поди, сволочь, как остальные…

Проверить это нам не пришлось: Карижский со стройки почти тут же уехал, Алик перешел на работу уже в райком партии.

Но судьба-то – она такая. Через несколько лет Рогановы и Карижские оказались через стену в элитном пансионате на берегу Черного моря и после небольшого общего происшествия, которое вспоминали потом годами, так сблизились, что после, когда Альберт надолго стал секретарём Московского горкома партии по идеологии, Слава оказался за каменной стеной уже в переносном смысле.

И не надо на меня обижаться, ребята.

Моя-то печальная доля – всё помнить и годами всё складывать… И результат здесь непредсказуем. Какое-то совсем малое с виду событие, какой-то вроде бы малозначительный факт так вдруг всё повернёт, так переиначит картину, что не замечать этого – самому себе лгать. А для чего?

Но тогда я не придавал этому значения, да и вообще: до того ли нам тогда было – горько без конца размышлять?

У Алика я нет-нет, да появлялся, чтобы «сверить часы»: свои, сибирские, с его – столичными. Опять он больше помалкивал, но никогда не врал. Потом в силу семейных обстоятельств мне пришлось вернуться на родину, на Кубань, но поселились мы не в моей Отрадной, не в Краснодаре, а рядом с родителями жены, в Майкопе: какая-никакая, а всё же – столица!

Вскоре повторился традиционный сюжет «кавказского пленника», я бежал оттуда, как Жилин с Костылиным, и только через много лет понял философский замысел Льва Николаевича о двойственности русского человека, который сам в себе всегда готов разделиться… Он, один и тот же, бежал из плена, но в то же время остался с черкесами на Кавказе навсегда. Он, один и тот же, остался, но постоянно думает о побеге… куда? И – от кого? Не от самого ли себя?

Куда мы, русские всё бежим и бежим?

Всё это, впрочем, сложно, и рассуждаю я об этом как бы уже издалека, а тогда душа у меня болела так невыносимо, что мечта моя была – попасть к опытному психологу, к психотерапевту: это теперь – плюнь, и попадёшь в целителя. А тогда…

Алик был один из немногих, кому я всё рассказал и возле кого я спасался: в прямом смысле. Что там у самого у него бывало на душе, это другой вопрос, но от него прямо-таки исходили уверенность, спокойствие, благорасположение, добропорядочность.

Тем, что переехал в Москву, во многом тоже обязан Роганову: кое-кто из деловых ребят, из этих столичных деловаров, решил, что не должен друг такого влиятельного человека пропадать на Кубани, ну – не должен!

Когда в Москве погиб наш семилетний сын, Митя, Алик тут же позвонил, спросил, надо ли чем помочь и приехал потом нашего Митю проводить на кладбище в Востряково… На следующий год на экзаменах в «третий мед» явно срезали нашего среднего, Георгия, осенью он должен был пойти в армию: отсрочку ему, исходя из наших семейных обстоятельств, устроил Алик.

В «кавказской пленнице» Жора ходил ещё в «медбратьях», когда я попал туда с серьёзной травмой ноги, и в палате вдруг появился Алик: не думай, что я лично к тебе, сказал, посмеиваясь. Я – ко всем, кто тут лежит. Но ты-то не будешь водить меня за нос: что вам давали утром на завтрак? Что вы ели в обед? Что – вечером? Можно ли обойтись без передачи из дома, или без неё будет и совсем кисло?

А я потом пошел к нему в больничку на Грановского, когда он лежал там с первым своим инфарктом…

Может, лучше бы выпивал? Тоже бы, как, бывало, я рвал рубаху и бил себя в грудь…

Многих из нас именно это и спасло.

Лишило орденов, званий, карьеры со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но – спасло.

Алик для меня, как и Борис Пастухов, под началом которого он долго работал, остался воплощением нравственной чистоты и здравого смысла, которые могли нас спасти, но так и остались до конца невостребованными.


Помню, как стал «бросаться на стену», когда пять лет отработал в «Советском писателе»: всё, не могу больше – выдохся!.. Ведь прав, ещё как прав был Фадеев, написавший в своём предсмертном письме, что всю жизнь полагал - охраняет светлый дворец, а оказалось – вонючий нужник.

Люди добрые подсказали выход, и я сперва побывал в гостях у приятеля, который состоял тогда слушателем Академии общественных наук при ЦК КПСС, а потом пошел к Алику: выручай!

- Ты представляешь: отдельная комната, больше, чем у нас на Ленгорах тогда, в комнате – громадный письменный стол, и на нём – портативная машинка. И три года впереди. А?! Тут не хотел бы – роман напишешь, а если я уже по работе не то что соскучился – истосковался… а, старик?.. Алик, а?! Поумнею навряд ли, но хоть – роман, роман!

Мне тогда так хотелось ну, прямо немедленно написать его и так и назвать: «Совпис.» К этому времени я уже слишком хорошо понимал, что моя «редакция русской советской прозы» - всего лишь вывеска. А в самом деле – никакая она не русская, никакая не советская, да к тому же часто – вовсе не проза вообще…

И так я жалостно, наверное, всё это говорил, что он снял трубку, набрал, как понимаю, тёзку Беляева, первого зама отдела идеологии в ЦК.

- Хочу порекомендовать тебе одного серьёзного человека. В академию. Писатель. Запиши-ка…

Назвал фамилию, имя-отчество и вдруг рассмеялся – да так заразительно!

- Нет, - сказал. – Уверяю тебя - нет. Какое там – карьерист? Побольше бы нам таких «карьеристов»: знаю со студенческих лет. Тут совеем другие дела. Но это серьёзно. Договорились? Уже решил, говоришь? Пусть характеристику несёт? Вот и ладненько.

И по тому, как он всё это говорил, было ясно, что «главный идеолог Москвы», «у Гришина» - должность не менее серьёзная, чем у них там, на Старой площади.

- Дуй за характеристикой. И чем скорей получишь, тем лучше…

Простофиля я, простофиля!

По строгому настоянию директора издательства за характеристикой пошел к Маркову, потому что по штатному расписанию я – «кадр Союза писателей СССР», и Георгий Мокеевич, старый сибирский хитрован, вышел из-за стола и обнял меня:

- Верное решение, очень верное. Поздравляю!.. Конечно же, дадим: в лучшем виде. И что вы там будете преподавать?

Пришлось удивиться:

- Я?.. Я – не преподавать. Я – слушателем!

- Не смешите меня, - разулыбался Марков. – Что вы там можете для вас нового услышать? Сказать своё веское слово – это другое дело. С вашим опытом. С вашими знаниями. С вашим именем. А слушатель… Да вас просто никто не поймёт. И нас – тоже.

Мы долго жали друг дружке руку и расстались с Георгием Мокеевичем ну, такими задушевными друзьями!

Опомнившись, позвонил Роганову:

- Обштопали меня, как мальчишку, - сказал ему. – Наши литературные чиновники.

- Выходит, что ты им почему-то очень нужен? Гордись!

- Слабое утешение, Алик.

- А мне и видок твой тогда – не очень, и настроение – совсем нет… знаешь что? Слышал о такой – о «Соловьёвке»? Клиника неврозов: хоть поспишь да в себя придёшь. Давай-ка я тебя на месячишко от них ото всех прикрою!

Кто бы его самого потом «от них ото всех» прикрыл?

Когда Гришина сменил Ельцин.

Так вышло, что за несколько лет перед этим Рогановы получили участок под Домодедово: решили строить «собственную» дачу. Сдаётся, сам же Алика и подзуживал, когда однажды встречали новый год на государственной даче на Рублевке: мол, дом со всеми удобствами – это прекрасно, да, но земля, братцы, по которой можно походить босичком и в которую можно росток воткнуть или бросить семечко!

Поддерживал меня ещё один такой же липовый крестьянин, Юра Изюмов, один из самых верных товарищей Алика… вообще один из самых верных и надежных людей, которых я знал и знаю в Москве и о котором не стыдно сказать: тоже с нашего фака, только – чуть старше.

Вроде не к месту, если мы тут – о штатных богоборцах, но так она, жизнь, устроена, что это приложимо и к ним: «стяжи дух мирен, и тысячи возле тебя спасутся». Так вот, дух порядочности собрал около Рогановых немало людей самых достойных и в высшей степени благородных: как жаль, что это основополагающее слово постепенно уходит из нашего обихода – все дальше, дальше…

Денег на строительство у них практически не было, не накопили, и я одалживал им то из своих гонораров, то обращался к вечному своему кредитору, профессору Льву Скворцову – известному составителю словарей русского языка и «банному» своему бригадиру.

Но чуть ли не первым делом «борец с привилегиями» дачу у Рогановых велел отобрать.

Дело вообще-то удивительное. Жизнь как будто нарочно столкнула двух этих совершенно разных людей: всегда собранного Алика, умницу и трезвенника, с этим расхристанным чудовищем…

Но понимаешь это только теперь, только – уже издалека.

А тогда Лариса частенько забегала к Люсе попить чайку и поплакаться о своих делах. Поверив в горбачевские байки, я настоял, чтобы она уволилась из Министерства черной металлургии – дорогу, дорогу молодым! - и без твердого её, хоть небольшого, заработка мы оказались на мели.

Люся в ответ рассказывала, как обласканный прессой велеречивый Ельцин безжалостно и беспардонно дотаптывает Алика.

- Люся говорит, придирается ко всякой мелочи, но это бы ладно. Ничего не понимает по большому счету, как она говорит, а требует беспрекословного подчинения. Не терпит, чтобы ему возражали, а Алик ему: врать не научен!

Иногда я сомневался: мол, не может такого быть!

- По-моему, ты знаешь Люсю лучше меня, - чуть ли не обижалась жена. – Зачем бы она стала – напраслину?

Что верно, то верно – Крылову знал хорошо, всегда оставалась «величиной постоянной», и как мне радостно было слышать и от неё самой, и от других, как уже недавно на юбилее экономического факультета МГУ, где пели осанну «воспитанникам» Абалкина - Явлинскому, Попову, Шмелёву, она вышла к трибуне и, не стесняясь в выражениях, раздала «всем сёстрам по серьгам»: лениво хлопавший в ладоши до этого зал, и в самом деле, взорвался аплодисментами.

А тогда их провожали в Париж, куда Роганова назначили нашим представителем в Юнеско, и шуток было достаточно: мол, всем бы такую ссылку!

Но «ссылали» уже за вторым инфарктом, который тоже был «родом» из Москвы: разве можно избавиться от размышлений – будут преследовать всю оставшуюся жизнь. Потом, когда они уже вернулись, пошли инсульт за инсультом. Его беспорочное прошлое безжалостно расстреливало Алика посреди всеобщего бардака: выходит, что бывает и так.

Разве мы не говорили о ком-то из родных или близких: хоть то, мол, хорошо, что до этих времен он не дожил.

Алик дожил. Но пережить не смог.

Мы часто говорим о себе, а думаем ещё чаще: мол, русский офицер!

Он им был.

Размышляю об Алике, и невольно приходит в голову драматическая строка из Шекспира: «Пусть Гамлета к помосту отнесут как воина четыре капитана.»

В Алабино, в «дворцовой» Таманской дивизии, где мы студентами проходили «воинскую практику», помню его в солдатском. Но это неважно.

Важно, что он, и действительно, был воином. Настоящим.


5.

Сколько у меня скопилось этих бумаг!

Когда-то ведь думал, что пригодятся.

В одной из тяжелых картонных коробок нашел выцветшую алую папку с размашистой надписью черным фломастером: К а р и ж с к и й.

В такие обычно складывал заготовки. Вот и эта: крошечная, набранная красным шрифтом – явно из праздничного номера нашего «Металлургстроя» - заметка «Фильм о Запсибе»; почему-то – напечатанные на машинке стихи Роберта Кесслера, ещё – белые стихи, за которые я ему «отомстил» потом нашей песней из легированной стали; затрёпанное письмо Карижскому на бланке «Ленинградского районного комитета ВЛКСМ г. Москвы» с просьбой устроить на работу на стройке инвалида, который «писал письмо послу США, чтобы вызвать скандал и обратить на себя внимание» - хорошими кадрами укрепляла стройку Москва!

Среди прочих бумаг и газетных вырезок – школьная тетрадь в клеточку, на таких любил когда-то писать, и крупный заголовок: «Мечта о настоящем комсорге».

Ну, как эту мечту хоть отчасти не осуществить: хотя бы уже в таком смысле?

«Нет, рано нам с Лейбензоном, рано в Москву. Пока – рано.

Перед этим, пожалуй, просто необходимо рассказать о нашем почти легендарном теперь комсорге, о Славе Карижском, тем более, что мы с Лейбензоном достаточно долго пробыли в повествовании без него, а по тем временам такое просто немыслимо. Это теперь, когда мы заняты совсем разными делами, а не одним общим, как было тогда, можно и по полгода не встречаться, и позвонить раз в три месяца и – хорош.

Тогда же мы виделись по пять-шесть раз на дню, а уж вечером обязательно собирались вместе, тогда это было у нас как правило. Как неписанный, но железный закон.

Для начала – одна из легенд о Славе Карижском. Далеко не самая первая, далеко не последняя. Из газеты «Кузнецкий рабочий» за 1960-ый год: «С Антоновской отправлялся первый пассажирский поезд. Долго ждали этого события. Совпало оно с октябрьским праздником. Ехали в нем строители на демонстрацию. И вряд ли кто из них знал, что в это время их комсорг, сняв пальто, бросает уголь в топку паровоза.

- Ну, и парень! – удивлялся машинист.

- Так надо, товарищ! – улыбался Карижский.

«Так надо» - это его девиз. Вставать до петухов, быть на промбазе ночью, петь в хоре, организовать занятия в университете культуры, проводить собрание в бригаде, устроить ребенка в ясли, поговорить по душам… Так надо. Надо для стройки.

Иначе он себе и не мыслит жизни.»

Перечитываю это сейчас и спрашиваю себя: а для чего ему это было надо-то? Бросать уголь в топку?

Ну, предположим, авторы кое-что переврали. И Карижский, предположим, машинисту в ответ совсем другое сказал. Может, что-нибудь даже этакое: «Не мешайте вести состав, товарищ!»

Но это уже всё мелочи, а вот главное, что уголь-то он, и в самом деле, бросал, и такое было совершенно обычным не только для него, но, предположим, и для меня, и ещё для многих из нас… В чём тут штука-то?

Может быть, не занятые, как говорится, непосредственно трудом физическим, мы страсть как хотели хоть немножко успеть и тут, и тем самым как бы п р и о б щ и т ь с я к чему-то, конечно же, главному?

Трудно представить себе в этой роли Колю Шевченко: зачем оно ему?.. Он и на своем месте «навкалывался». И машинист паровоза не поднимался к нему по ненадежным лестницам и не отбирал щиток сварщика: у каждого – своя забота, да… Это вот у нашего брата – «забота наша такая, забота наша простая: жила бы страна родная – и нету других забот!»

И тут уж не обойтись без того, чтобы не отобрать у машиниста лопату, или, предположим – у бетонщика, потому что отбери у Коли щиток – что ты с ним будешь делать-то? На бал-маскарад пойдёшь, в ДК, к нашему Валентину Осиповичу?

Не исключаю, что имело место другое: наивная вера в то, что в эти самые минуты, когда мы бросаем уголь в топку и паровоз мчится, наша стройка вроде бы тоже не стоит на месте, а как бы набирает и набирает позарез необходимый ей темп.

Самообман.

А потом, уже через много лет, всё продолжая раздумывать над тем, как начиналась наша Антоновская площадка, я стал склоняться к не очень веселому выводу о том, что тем самым – вольно или невольно, сознательно или нет – пытались мы взять реванш за свои неудачи на собственном нашем поприще: я - в редакции, Славка – у себя в комсомольском комитете.

Легенда вторая. Из книжки чехословацких журналистов Зденека Ногача и Станислава Обнорского «Поезда идут на восток», вышедшей на русском языке в 1964-ом году и, как тут не прихвастнуть, поведавшей миру о том, что на всём пути от Бреста и до Владивостока они не встречали «газеты более европейской», чем наш «Металлургстрой». В книжке сказано и то, что Слава приехал «с первыми добровольцами из Москвы».

Думаю, что у Славы бывали минуты, когда он многое отдал бы за то, чтобы так оно и было на самом деле: приехал с первыми… Я и тогда потихоньку подозревал, что с Лейбензоном они не только друзья, но ещё и яростные соперники, только в то время никак не мог понять: из-за чего? Всё-таки я был моложе Лейбензона на четыре года и моложе Славы на шесть лет, а в пору молодости такая разница – довольно большое преимущество. Может быть, потому-то многое до меня дошло уже спустя какое-то время, тем более, что на стройке я жил куда дольше Славы и дольше Лейбензона, и всё их вспоминал потом, и тосковал по дружбе с ними, и обо всём, что с нами было тогда, в 59-ом, с тою самой «светлой печалью» раздумывал.

Так что тут небольшая ошибка: в действительности Слава приехал с одной из последующих московских групп, в апреле 59-го. Во всяком случае, когда в марте я был на Антоновке на практике, Карижского ещё не было, беседовал со мной Дима Дроздецкий. Он-то и был первым в истории стройки «секретарём комитета комсомола» - после двух «палаточных» комсоргов, Вали Лифинцева и Раи Барышевой, теперь – Кислицы, вернувшейся к служению обществу уже сотрудницей Заводского райкома КПСС. Так вышло, что Дима потом надолго ушел в тень и появлялся в речах либо воспоминаниях, как изредка появляется луна в разрыве облаков в ненастную погоду. А «красным солнышком» навсегда стал, конечно же, блистательный Карижский, которому усердно, из номера в номер, сиять способствовал и наш незабвенный «Металлургстрой».

Но добавить к «чешской легенде» кое-какие подробности о причинах поездки Славы в Сибирь, кажется, я могу.

Случилось так, что один комсомолец-доброволец, который должен был поехать в Сибирь и которому секретарь райкома Карижский уже благодарно пожал руку, в последнюю минуту заболел, остался дома и должен был отправиться потом уже с другим отрядом. И секретарь Советского райкома Карижский снова растроганно пожал ему руку. Но добровольцу не везло: на этот раз у него серьёзно заболел кто-то из домашних, и поездку снова пришлось отложить. А вот когда Карижский провожал его в третий раз, тут-то наш незнакомый герой, наконец, и не выдержал, взял слово, поднялся на трибуну и совершенно резонно спросил: мол, как же так? Одни всё время уезжают и уезжают на ударные стройки, а другие их только провожают да руку жмут: а не слишком ли это непыльная работёнка – жать руку?.. Вот товарищ Карижский, например: товарищей моих уже третий раз провожает. А сам-то он поддержать патриотический порыв и не думает?

Было это в большом переполненном зале, на сцене в президиуме сидели первые лица ЦК ВЛКСМ, а самолюбия товарищу Карижскому не занимать. И вот – и в самом деле незапланированный душевный порыв, тот самый подъём, тот самый энтузиазм, в который и сами энтузиасты порой не верят: секретарь Советского райкома буквально врывается на трибуну. А что, мол? - говорит. И поеду, если меня отпустят, если мои старшие соратники посчитают, что там, в Сибири, я буду нужней и буду полезней!

И можно себе представить вполне понятную радость в президиуме: не растерялся, молодец, - достойно ответил! Вот так и надо отвечать!

И микрофоном завладел первый секретарь ЦК ВЛКСМ: радостно, сказал, слышать такие слова от секретаря одного из лучших райкомов столицы! Принимаем это сегодня как устное заявление с просьбой направить на передний край. Думаю, мы не откажем товарищу Карижскому в его патриотическом желании быть рядом с добровольцами – там, где сегодня труднее всего. Остальное, как говорится, в рабочем порядке.

И с видом победителя Слава крикнул в зал:

- Выходит, товарищи, - до встречи в Сибири!

Кому как, а мне всё это симпатично, и тот факт, что к этому времени семейные дела у секретаря райкома зашли в тупик, нисколько не меняет дела, даже наоборот: вот и будет последняя возможность испытать подругу на прочность – не только же мне, младшему по возрасту, этим заниматься, назначать своей аристократке испытательный срок!

А то, что похожая ситуации дома и у секретаря Советского райкома по идеологии, и что он вызвался ехать в Сибирь вместе со своим шефом, со своим, кроме прочего, старым товарищем – так это и вообще великолепно.

Один из них поедет комсоргом на строительство Казского рудника в Горной Шории… не трогательное ли совпадение? Фамилия будущего комсорга Казского рудника – Козополянский. Олег. И если до сих пор – исходя из той самой «сокращёнки» - товарищи называли его простецки Коза, то скоро, скоро зазвучит уже другое, куда более мужественное: К а з! (То, что с шорского, с языка кузнецких татар, это переводится «гусь» не имеет значения, не так ли?)

И вот бывший Коза и будущий Каз вместе со своим отрядом москвичей, усиленным тремя студентами из Литературного института – хватит заниматься пустяками, исключать из комсомола разложенцев Евтушенко да Ахмадулину, - делом надо заняться, настоящим делом! – должен быстренько построить большой рудник, который даст сырьё для Западно-Сибирского металлургического комбината: к этому времени кровь из носу его должен сдать в эксплуатацию Карижский. Недаром у него и отряд побольше, да и стройка там развернулась уже пошире.

Думаю, к нашей доброй – а по тем временам так чрезвычайно р а з д о б р е в ш е й нашей романтике у друзей примешивались ещё кое-какие побуждения… Обязательно, что ли, обыкновенный авантюризм? (Не исключено, - как у автора этих строк…) Вовсе нет. Захотите назвать это карьеристскими соображениями, тоже вряд ли окажетесь правы.

Но не такая уж далекая перспектива вернуться из Сибири в столицу со щитом! На том самом, на б е л о м коне!.. Но искреннее желание доказать, что ты чего-то да стоишь, и коем-кому приэтом крепко утереть нос!

А ветер свистит попутный, мачты еле справляются с надутыми парусами…

И у каждого, как говорится, - карт-бланш.

Павлов принимал их и вместе, и по отдельности. Обстановка была и самой товарищеской, и самой сердечной.

- Надеюсь, хорошо понимаешь, Слава, на какое большое дело мы тебя посылаем?

- Конечно, понимаю, Серёжа!

- И помни всегда самое главное: у тебя – прочный тыл.

- Спасибо, Серёжа, вот за это – спасибо!

- Всегда можешь рассчитывать на помощь отсюда. Не только из этого кабинета – из столицы вообще. Только информируй о положении дел и самое главное, Слава, хорошенько разберись во всём сам. Там. На месте!

- Это само собой. Это – прежде всего, Серёжа. Тут ты можешь не сомневаться.

- И последнее, запомни: меня может не быть за этим столом, мало ли… Сам понимаешь: крутёж с утра до вечера плюс поездки, а сейчас их становится всё больше. Так вот, запомни: меня может не быть, это другое дело, но что бы я б ы л з а н я т – такого для тебя не будет существовать. Сейчас при тебе скажу об этом и своему помощнику, и своему секретарю.

Вместе вышли в приемную. Павлов всё сказал и ему, и – ей.

Потом они горячо обнялись.

- Счастливого пути, Слава! Не забывай нас!

- Спасибо тебе, Серёжа, за всё.

- За что? Одно дело делаем.

- Жди добрых вестей!

-Рот фронт, Слава!

- Серёжа, рот фронт!

В положении дел тут, на Антоновке Карижский разобрался быстрее быстрого. Да и чего тут не разобраться, если у каждого накипело: когда, наконец, закончится откровенный грабёж стройки?

Целевым назначением Москва шлёт сюда экскаваторы, самосвалы, бульдозеры, другую мощную технику, но почти ничего из этого, а то и вовсе ничего сюда не доходит, всё оседает на близлежащих шахтах да угольных разрезах. Туда же идут металл, лес, цемент. Уголь – «коронка» Кузбасса. Его главный продукт.


Николай Трифонович Казарцев лично привел его в комнатку, где за решеткой, чтобы не врывались «женихи» да подвыпившие, сидели телефонистки, попросил откладывать все остальные звонки, если что-то вдруг понадобится комсоргу. И телефонистки с нашего коммутатора героически, тогда это было так, дозванивались до городского «узла», как могли, ублажали своих коллег, и до самой Москвы неслось потом их жалостное: «Дежурненькая, не бросай нас, золотко моё, будь такая добренькая, набери ещё раз, миленькая моя!»

Секретарша в приёмной Павлова соединяла его мгновенно.

- Серёжа! – кричал Карижский из крошечного своего кабинета на Антоновке. – Слышишь меня? Хорошо слышишь?! Надо дать по рукам местному руководству, да, в Совнархозе, в Кемерово, чтобы они не растаскивали стройку, не разворовывали технику! План планом, мы это понимаем, но нельзя же так вести себя, слушай, - и необходимо, чтобы кто-нибудь им это втолковал!

- Найдём, кто это им втолкует! – уверенно обещал на другом конце провода Павлов. – После разговора с тобой я тут же звоню в Совмин. Держись там, слышишь, Слава, держись!

Карижский тут пробовал держаться, устраивал проверки и рейды, собирал факты, запасался бумагами, но в голосе у Павлова с каждым разом всё убывало энтузиазма, а поймать его по телефону становилось всё трудней и трудней. Оно понятно, конечно, - крутёж. Да и потом – поездок становится, и действительно, больше: прибавилось много зарубежных.

И однажды московская секретарша сказала:

- Никак не пойму, товарищ Карижский, почему вы по этому поводу беспокоите Сергея Павловича? Я же сказала вам русским языком: Сергей Павлович занят. А по этому поводу он вам советует обратиться в отдел рабочей молодёжи, к товарищу… телефон у вас есть, надеюсь?

Вовсе не потому, конечно, всё это произошло, что Павлов – сукин сын и трепло. Вовсе не потому. Всё это очень хорошо умел объяснить очередной редактор нашего «Металлургстроя» Геннадий Емельянов – Геннаша.

- Понарожали этих ударных строек – хоть сиротский дом октрывай! – говорил он философски и в это самое время долго гасил в пепельнице окурок. Когда окурок, наконец, готов был окончательно сдаться, Геннаша, ещё не отрывая руки от пепельницы, клонил голову к плечу. – А всё почему, спрашиваю? – и уже оторвавшись от папиросы окончательно, как будто сам себе глубокомысленно пояснял. – А потому, что мы шагаем шире собственных штанов!

Бурный роман Славы и Серёжи закончился стремительно. Вера в роль личности – во всяком случае на уровне Павлова – была подорвана окончательно. Всё как всегда в трудную минуту должны были решать народные массы…»

Выходит, говоря нынешним языком, Славу попросту «кинули»?

И он довольно быстро это сообразил и предпочел вернуться на исходные позиции.

А теперь кинули нас всех. Сразу.

Но вернуться нам некуда.

… Если на то пошло.

Вот отрывок из моего очерка «Хранитель света», опубликованного в специальном выпуске «Роман-газеты» за 1966 год. Назывался выпуск металлургическим термином: «Огненный передел». Но речь в нём, само собой, шла о переделе собственности – тоже «о г н е н н о м». В Новокузнецке, в горячей нашей Кузне – тем более.

«… В ту осень меня попросили встретиться на часок с сотрудниками районной прокуратуры – провести что-то вроде краткой читательской конференции. Хоть чуть скрасить, как понимаю, во многом беспросветную жизнь… Как их, и действительно, не понять?.. Скольких они пытались привлечь к ответственности за разграбление Родины! Наказывали пока – и то не всегда! – только за уличный грабёж.

Мне показалось, что лица у них к концу нашей откровенной беседы посветлели хоть чуточку… Что же касается меня – вообще поднял голову!

Сперва – чтобы поглядеть на висевший за спиною у прокурора на стенке крошечный коричневато-рыжий листок. Раньше на этом месте положено было находиться портрету Ильича: либо Владимира, либо – Леонида. Нынче во многих кабинетах улыбается с большой фотографии царь Борис… А тут вдруг на тебе: в а у ч е р!

- Мой! – сказал районный прокурор Владимир Иванович Челпанов. – Личный. Кто куда вложил, а я – вот: повесил на стенку.

Прокурора помню ещё мальчишкой: худенький, невысокий, с безразмерным рюкзаком на спине… Старый друг Алексей Багренцев был у них тогда сперва физруком, потом директором школы, и воспоминания о таёжных походах с ребятами из 81-ой школы – одни из самых светлых в жизни, самых отрадных. Ниже Новокузнецка впадают в Томь три горные речки, три Терси: Верхняя, Средняя, потом – Нижняя. Мы тогда так и говорили: мол, пошел ты – «по всем Терсям»! Дорогие сердцу, незабываемы маршруты.

- И чего ты её тут повесил? – спросил теперь у Челпанова. – «Толькину грамоту»?

- Как? – переспросил он почти с удивлением.- Самое крупное ограбление двадцатого века! Самое массовое… Чтобы ни на минуту об этом не забывать. И никогда не отступиться.

Вот какие, выходит, дела.

Многие из нас доверчиво вложили этот листок неизвестно во что… Он совершенно сознательно жизнь в него решил вложить… п о л о ж и т ь. Как в старину. И как нынче – несмотря ни на что: «З а д р у г и с в о я.»

Тщедушный мальчик с сибирской новостройки с громадным рюкзаком на спине.

Небогатырского сложения человек средних лет. С непосильною ношей… Но ведь должен же кто-то её нести!»

Кто водил тогда моею рукой?! Или ч т о водило?

Иначе как понимать это трагическое пророчество: жизнь положить?

Буквально через годок-другой Володи Челпанова не стало. Замучили бесконечные комиссии из Кемерова да из Москвы: на результаты проверок он слишком остро, якобы, реагировал. Стал жертвой собственных амбиций, объяснили потом большие начальники коллегам Челпанова, когда у него сдало сердце.

А перед этим было вот что.

Когда журнал только что вышел, мы с женой были в Новокузнецке – грелись около костра своей молодости. ( Как тут не вспомнить, что лет десяток назад обнаружил вдруг в своей библиотеке маленькую, с ладошку величиной, но куда потоньше книжечку «Костровые новых городов» – вышедшую давным-давно в Иркутске самую первую в жизни книжечку Валентина Распутина. Показал ему потом, и он удивился чуть не больше меня: «Откуда она у тебя? Из каких анналов?.. Ты знаешь, сколько она нынче стоит на книжном развале в Нью-Йорке: сам своим глазам не поверил, рассмеялся. Так что ты – богач!»

Надписал мне книжечку и, глянув на дружеский, на братский текст, я сказал: «Теперь-то, конечно же, богач. Как раз потому что продавать её не стану.»)

Так вот, дело было осенью, грелись и в прямом смысле, как вдруг примчался заводской «уазик» с рацией, и знакомый водитель протянул мне трубку: «Срочно звони, Леонтич, в диспетчерскую!»

В диспетчерской сказали, что соединяют с соседкой по лестничной площадке в Москве, и наша Валентина Александровна заторопилась: «Срочно прилетайте, на лоджии у вас выбиты окна, а возвращались через дверь, всё было открыто, и я вызвала милицию, они пока дверь опечатали…»

Полетела Лариса. В самолёте случился с ней обморок, хорошо, что рядом оказался добрый человек, начальник отдела оборудования, которого мы потом, спустя годок-другой, принимали у себя дома: привёз бесценный подарок – несколько пучков первой черемши, по-нашему, как в Кузне, к о л б ы.

Всё, кроме коллекции ножей, и нескольких старинных монет из серебра оказалось на месте, но вот какая штука: не осталось, рассказывала потом по телефону Лариса ни одного ящика, который не был бы во-всю выдвинут и не было ни одной дверцы, которая не была бы раскрыта.

Я понял, что это был, конечно же, «привет от Чубайса» или от тех, кто стоит за ним.

Благодарить «сильных мира сего» за снисхождение ко мне?

Володю Челпанова они не пощадили.

Так вышло, что из-за «скифской» жизни – из-за постоянных своих переездов - о судьбе Володи узнал недавно… Просить прощения у его родных? Потому что не могу теперь избавиться от ощущения, что хочещь-не хочешь, подставил его своей публикацией в «Огненном переделе».

А скольких ещё - простодушных, слишком доверчивых, а то и бесстрашных, продолжающих играть по правилам чести, мы обрекли на жизненные сложности своим неосторожным или слишком горячим словом, так и не узнав потом о последствиях?

Простите меня, люди добрые, простите за это всё!

И ты прости, Слава, что в безисходности нынешних горьких дней общую вину нашу невольно пытался я возложить на тех, в кого когда-то до этого слишком верил, кого беззаветно, как только в молодости бывает, беззаветно любил…

Недаром на зеленой школьной тетрадке написано: «Мечта о настоящем комсорге». М е ч т а!

Ты тогда сделал такую яркую заявку на её воплощение, что тогда это казалось прямо-таки невероятным: да возможно ли?

И каждый, о ком я тут рассказал, кого упомянул, задел хоть краешком, тоже на неё беззаветно работали: и Рогатин Борис, над которым мы оба сперва посмеивались, и – выходит теперь, в с ю ж и з н ь - Альберт Роганов.

Витя Клинов на стройке начинал комсоргом в «солдатской» бригаде бетонщиков, я тогда написал о нём очерк «Комиссар».

Через четыре десятка лет, давно поменяв траншеи с опалубкой на коридоры власти, он выходил, чтобы повидаться со мной, из Спасских ворот и, так и оставаясь к Кремлю спиной, уже далеко от него, почти у Лобного места, негромко говорил:

- Не буду поворачиваться, а то могут по губам, о чём мы тут… Ты тоже шашку не вынимай: бережёного Бог бережёт, сам знаешь. Спасибо тебе за книги. Не только читаю, душой – с тобой. И не ругай нас, чиновников. Поверь: не все предатели. Столько работников! Тут такой бардак, какого мы и на стройке не видали. Если бы не мы, комсомольские работники, прошедшие жестокую школу, тут бы давно всё развалилось. Хоть какой-то относительный порядок пока на наших плечах и держится. И надежду тебе хочу… нужна тебе? Или без неё обойдёшься?.. Я ведь под Путиным, я знаю: умный, глубокий, ироничный. Не рубит сплеча. Всё делает не спеша. Не помнит зла. Ценит дружбу… но разве мы её не ценим, Гарюша?

Кто-то скажет: нашли себе место для встречи!

Нельзя было дома – за столом?

Так получилось. Куда-то я снова уезжал, что-то как всегда делал в последние минуты, а Витя был одним из тех, чьим мнением о писаниях своих всегда дорожил, - пришлось идти на «конспиративную встречу» под Спасской башней. Ну, что делать? Когда тебя в упор перестали замечать издатели, которым ты раньше щедро помогал, и критики стали обходить стороной ещё и потому, что ты слишком многое о них знаешь…

Слава Тебе, Господи, что мы – казаки!

И есть воспетые Николаем Васильевичем Гоголем «святые узы товарищества».

А Новокузнецк наш недаром Кузней зовут: как раз такие узы там и ковались.

Раньше не придавал этому значения: ну, подумаешь, - Иван Алексеев, сидевший как раз в нашем горкоме «на идеологии» чуть ли не вынудил тебя вести тогда литературное объединение «Томь». Ну, и что?

И что, если он с тех пор прошел «Крым и Рым», как говорят до сих пор в моей Отрадной, долго «торгпредствовал» в африканских горячих точках, а теперь сидит себе тихо-мирно «генеральным» во внешнеторговом объединении «Асалмаз» и только иногда вылетает то к одному из друзей в Якутск, то к другому – в Кейптаун.

Но когда ты специально из-за его 70-ти – мальчишка! – откладываешь очередную поездку на Северный Кавказ, в родные края, тоже изобилующие теперь «горячими точками», то ничто потом так не потрясает тебя, сидящего рядом со старым другом Юрой Алюшиным, когда-то комсоргом СМИ, теперь, видишь ли, - Сибирской металлургической академии, - так вот, ничто так не потрясает, как то, что среди именитых гостей видишь вдруг чуть ли не двойника Ивана – не в новом костюме, но с полным бантом «Шахтёрской славы» на груди.

Первым делом пошел к нему:

- Наверное, брат Вани?

- Брат! – говорит он, отчего-то смущаясь. – Старший. Коля.

И ты вдруг разом соображаешь, что младший потому не носит наград, что у него они, скорей всего, - боевые…

Как же с таким не обмениваться книжками?!

Это к его юбилею я как раз и готовил речь о том, что Евгению, мол, Ковалеву пришлось сдавать орден Ленина в музей, а такие, мол, Иваны, как Алексеев, его в нашей Кузне зарабатывали…

Как-то уже пришлось об этом писать: раньше, мол, в нашем литературоведении существовало только понятие с о б и р а т е л ь н ы й о б р а з. Из черточек, из привычек, из любимых словечек отдельных, как говорится, особей художник замешивал ну, уж такой крутой и цельный характер!

Занимался этим, разумеется, и я, грешный.

Но вот тут какая штука: когда сам ещё жив, здравствуют, слава Богу, люди, ставшие прообразом твоих любимых героев, а разграбленная страна распадается и всё глубже погружается в «потреблятство», это официальный, предложенный западными социологами, термин, - ты становишься, хочешь-не хочешь, свидетелем совершенно неожиданных, казалось бы, превращений этих отдельных носителей привычек и черточек… Чего только с ними не происходит – ну, вплоть до оборотничества самой чистой воды.

Впору вводить, печально соображаешь, иной термин: р а з б и р а т е л ь н ы й о б р а з.

И слава тем, кто на нашем всеобщем торжище остался самим собой!


6.

Из медицины Георгий так-таки и ушел – подался в фермеры.

Тоже моя вина: когда жили в Сибири, отправляли его на лето к дедушке с бабушкой в Майкоп – чему только его ещё мальчишкой не обучил отставной подполковник Гавриил Павлович, светлая ему память, - мастер на все руки. Из Майкопа он ехал в Отрадную, к моей родне, и там друзья отвозили его в горы к знакомым пастухам, давним моим героям и болельщикам за меня: как, мол, ты там, Леонтьич, только держишься - по большим городам? И жил бы дома своим хозяйством!

Мне уже было поздно это внушать, а маленький сын тогда наслушался.

И вот лет пять-шесть назад позвонил нам из деревеньки Клопово, что под Звенигородом:

- Тут тебе, па, просили передать привет…

- Это кто же – на этот раз?

- Есть такой Вадим Виноградов…

- Ничего себе! – не сдержал я удивления. – Откуда он у тебя на ферме взялся?

- Вот и он также, - посмеивался сын. – Приехал со знакомыми батюшками, смотрел фотографии и говорит: откуда тут взялся Гарик?

- Надеюсь, ты ему доходчиво объяснил?

- Да уж ясней некуда.

С Вадимом уже много лет не встречались, и за это время он успел снять несколько фильмов о русской церкви за рубежом, а после сделать трилогию о царской семье: у кого-то из приятелей смотрел полузатертую копию и за Вадима искренне радовался.

- Передай ему, что он большой молодец, - сказал теперь сыну. – Может, нашел бы для него книжечки? А я потом подпишу…

- Он тут тоже тебе кое-что, - сказал сын. – И тебе, и маме… Говорит, помнит, как она их на Антоновке кормила борщом.

- Ясное дело, это – незабываемо!

- Какие-то у вас шуточки одинаковые, - сказал сын. – А тут вот у меня три видеокассеты с его фильмами. Последний – «Гефсимания царя-мученика».

- Ай, какой молодец! – сказал я привычное.

- И пасхальную открытку он приложил. Тебе и маме… прочесть?

- Само собой, - сказал.

И столькое вдруг в сознании пронеслось!

Эти два почти беспомощных тогда «вгиковца», наш с Робертом громогласный сценарий: «Запсиб, великая стройка»… Многое из него забылось, но одна трогательная сцена почему-то впечатана в сердце навсегда: посреди непролазной грязи тормозит грозно ревущий «маз», и парень в солдатском на руках переносит через дорогу перед ним девчонку в белой фате – свою невесту… Как она нам тогда нравилась, эта сцена! И весь поселок сбежался смотреть, как ребята её снимали…

Великая стройка коммунизма, разумеется, эх!

- Он тут по-старому, с твердым знаком в конце… как он?

- Ты суть давай!

И долго я потом возвращался мысленно к этой сути: примите в дар мою работу, писал Вадим, которая начиналась там, при вас, - на Запсибе.

Вот оно! – пронзило меня тогда и не отпускает и нынче. – Вот: Россия единая и неделимая. Н е д е л и м а я не только в пространстве. Пожалуй, даже важней: неделимая в о в р е м е н и.

Написал это по простоте душевной или о т к р ы л? Сперва для себя. Потом – и для меня. Для нас всех.

И мы потом уже как бы новыми глазами смотрели фильмы Вадима о мучительной гибели старой России и последующем разъединенном её выживании уже в иных ипостасях: внутри страны и за рубежом. О духовном подвиге императора Николая Александровича Романова, так до сих пор во многом непонятого и до сих пор по великому его достоинству неоцененного…

Кто бы нам нынче, как он церковным первоиерархам тогда, в 13-ом, когда намеревался оставить трон и стать Патриархом на своей Руси, - кто бы нынче сказал: экономику страны мы поднимем, за этим дело не станет, но мы глубоко больны нравственно – давайте сперва исцелим душу народную! Давайте возродим в себе русский Дух!

Вот этого как раз у нас и боятся.

И столько всего, чтобы только этого не допустить, у нас напридумано.

Самому мне просто нельзя было отступать, когда московским атаманом ещё в 90-ом «кликнули», потому что первая мысль была: что, боишься, тех ярлычков, которые на тебя тут же, само собою, навесят?.. А вторая, уже зловредная, мысль: это я-то - боюсь!?

И – стремительное решение: давай, ребятки!.. Потешьтесь.

Наша «ударная комсомольская» вольница, наша Западно-Сибирская «сечь» ещё и не то выдержит!

И чего только они не «давали», эти ребятки: «Шашки к бою готовы: осталось найти врага!» «Литературная газета», Киселёв. «Под седлом партаппарата». «Известия», Выжутович.

Нет-ка.

Аппарат-то, само собой, всё и замыслил. Только – другой аппарат. И другое седло. И другая была уздечка. Потому-то и поскакали казаки во главе с хорошо прикормленными атаманами совсем в другую сторону. Вернутся ли когда?.. Бог весть!

Да сколько ещё, сколько было всего!

А теперь вдруг то – «Молодая гвардия»… Или как они там: «ни нашим-ни вашим». «Идущие вместе» неизвестно куда и зачем… не на «Фабрику звёзд»? Бедные дети и внуки!

Чего стоят все эти засыпавшие нас снега и обдувавшие холодные ветры по сравнению с той сатанинской идеологической вьюгой, которая сбила нынче с национального пути миллионы и миллионы!

Грех говорить, сам верующий, но и не сказать нельзя: как слишком предприимчивые «батьки» срывают с таким трудом насиженных мест бесконечно верящих им неофитов…

- Ты и фермер, и можешь всё своими руками, да ещё врач. Тебе служение в православной общине и начинать, Георгий! А за тобой тронутся очень серьёзные люди, давно готовы. Там будет и начальная приходская школа, а, может, и музыкальная… чуть позже.

Насчет музыкальной говорилось уже для Ольги, преподававшей в Звенигороде сольфеджио…

Золотых гор им не обещали, но обещали Пушкинские горы. С лучшими землями вокруг. Но не пришел во-время корабль с грузом «православного коммерсанта», чтобы за земли за эти заплатить, что-то потом ещё и ещё не сработало, ну и пошло-поехало.

Как у нас тогда: Совмин, Госплан, Совнархоз…

С четырьмя малыми детьми – старшей было четыре – провели Георгий и Ольга долгую зиму в полуразрушенном доме в дальнем, заброшенном почти окончательно селе на Псковщине. Никто из «серьёзных людей» так вслед за ними из Москвы до сих пор и не тронулся… ну, не знакомая ли картина?

Ещё по тем, по сибирским временам.

«Веселой гурьбой к новому дому спешат новоселы и их друзья. Холодным, презрительным молчанием провожают строители дезертиров…»

Это из той самой крошечной заметульки «Фильм о Запсибе». Иногда посмеиваюсь: уж не творческие ли это козни старого дружка, Вадима Виноградова, который приезжал с «батьками» к Георгию?

Сам ли я в своё время стольких не сорвал с родных мест! Не сам ли до сих пор в этом каюсь?

Но, может быть, что-то с тех пор на матушке-Руси изменилось?

Может, хоть на этом многотрудном предприятии, несмотря ни на что, явится и Божия помощь, и - благодать…

Как нам с женой без веры в это очередной «призыв», очередной «оргнабор», на сей раз православный, пережить в опустевшем без внуков доме?

И смех, и грех: приезжает она после недолгого гостеванья у них, недолгого, потому что в Майкопе присматривает за своей девяностолетней матерью, и рассказывает, посмеиваясь, что восемнадцатилетний Глеб, оставшийся с Георгием сын от первой жены, единственный по сути, работник, и пашет на тракторишке, и за коровами ходит в костюме Мстислава Ростроповича.

- Они с отцом Иоанном дружат, он, видно, приносит старые вещи ему в церковь, а тот привез нашим: там такой костюм, так пошит, но весь уже и в навозе, и в солярке. Говорю ему: отличный костюм, Глеб, так идёт тебе, что ж ты его не бережешь? Всё замурзал! А он: не всё, бабушка. К нему ещё жилетка есть, она ещё чистая. Стала смотреть жилетку, почти новая, а в кармане – серебряная заколка, ты представляешь?

- А телевизора, - спрашиваю, - у них по-прежнему нет?

- Ну, какой там телевизор!

- А радио?

- И радио, и газет нет…

- Значит, ты ещё не знаешь, что Ростропович, пока ты была там, умер?

- Откуда бы я знала?

- Так вот, немедленно возвращайся, - говорю ей. – Отмывай костюм от навоза, своди пятна и повезёшь его потом в Лондон, на аукцион… Заколка – ладно, а вот не было там пустой гильзы от «калаша», нет?.. А то бы, представляешь?.. Мол, в этом самом костюме Большой Слава с автоматом в руках насмерть стоял у Белого дома, защищал демократию, а теперь в нём в новой России возделывает землю и пасёт коров простой русский пастушок Глеб…

- Ты бы всё смеялся, а я объяснила Глебу, кто такой Ростропович, так он, и правда, брюки постирал и пиджак почистил… у него-то радостей, а?

И я печально сказал:

- А, может, побольше, чем у нас с тобой, мать?

Из-за родовой травмы головы с малых лет отставал Глеб в развитии, не шло у него ученье в школе, и в магазине он до сих пор достаёт деньги, какие есть, а продавщицы сами забирают у него сколько надо. Водили его, разумеется, к врачам, но всё бестолку. Повезли к старцам да старицам, и одна, посмотрев на меня таким сокровенно-ясным взглядом, который и до сих пор помнится, сказала и как бы о чем-то жалеючи, и вместе чему-то радуясь:

- Вы так не считайте. Он не отстаёт. Он обгоняет. Вы думаете о себе, как о душевно богатом человеке, но он, не обижайтесь, побогаче вас будет. Просто он пока не раскрылся, ему сейчас очень тяжело. Он сам не понимает, как переживает оттого, что его оставила мама. Но за ним присматривает другая Мать, потом увидите…

Дал бы Господь – пришлось бы!

Когда жили под Звенигородом, он прислуживал и в городских храмах, и потом в деревеньке Тимохово, когда богатые люди построили там красивую деревянную церковь преподобного Серафима Саровского. Двое из них, муж и жена, особенно привечали Глеба, и как-то я стал говорить им благодарственное слово за это.

- О чём вы?! – укорил меня Александр Владимирович, так зовут его. – Нам с Мариною это в радость… Какие проблемы? Наоборот, поверьте. На прошлой службе подходит ко мне и спрашивает потихоньку: а вы дядя Саша, видите сейчас этих маленьких, беленьких – вьются у нас над алтарём? Нет, говорю, не вижу. А он ладошкой махнул: значит, с вами пока об этом рано!

Когда они снялись и уехали из-под Звенигорода, где жили мы сперва в одном доме, а после рядом, я всё нет-нет да подумывал: может быть, хоть там, где они теперь, подойдёт к нашему Глебушке добрый старец со светлым венчиком над головой, как подошел когда-то к отроку Варфоломею под Радонежем?

Кто же не будет рад, если проявится в нашем уже взрослом мальчике дух, который будет нужен многим другим?

Но пока не до этого: хоть не обманывали бы его местные алкаши, не обворовывали, когда по делам уезжает отец и оставляет его на хозяйстве одного.

Но никого пока, похожего на старца, которого увидал молящимся под дубом отрок Варфоломей, так Глеб пока и не встретил…

Единственного, чего сподобился – костюма-тройки от Большого Славы.

Может быть, невесело размышляю, это из реквизита, который понадобится потом Вадиму Виноградову в новом фильме?

Спрашиваю у жены: не забыла, мол?.. «Он высок, как сибирские кедры, не согнётся, как не нагрузи, и его баскетбольные кеды перепачканы в местной грязи…»

- А что это ты вдруг вспомнил? – интересуется.

- Да как не вспомнить: то столичные кеды, тогда – невидаль… А теперь – костюм Ростроповича… стишок хочешь?

- Какой ещё стишок?

- Да вот, - говорю. – «Справа – ангел, слева – бес. Вот наша оправа! Стырил славу КПСС Ростропович Слава.»

- Сам, что ли? – спросила она, и непонятно было: то ли укорила, а то ли одобрила.

- Попросил Вознесенского, - ответил. – Насчёт КПСС у него, правда, было куда грубей, пришлось маленько подправить…

Говорил уже: утешение для дураков.

Тем и живы!


7.

Считал, что не очень радостная эта работа, которая началась после настойчивого звонка из Новокузнецка и вот во что теперь вылилась, уже подходит к концу… Не пора ли, и правда что, закругляться?

Там, пожалуй, и эта книга воспоминаний уже успела выйти, а я всё не оторвусь от компьютера. Эдак можно и до бесконечности – не довольно ли?

Но вот поехал из-под Звенигорода в Москву, вышел на Белорусском вокзале, стал проходить через турникет и больно вдруг ударился бедром, между стенок непривычно застряла сумка…

Обернулся разобраться, в чём дело… ба-атюшки!

Оказывается, пока я корпел над этими записками о своём поколении, тут для «племени младого, незнакомого» таких нагородили препон!

- Когда же это успели? – спросил у молоденького милиционера.

Он усмехнулся:

- На днях вот!

Была та редкая минута, когда толпы не было, и пожилая дежурная откликнулась от своей прозрачной будки:

- Оборона Москвы!

- Выходит, - согласился с ней, - так!

Ну, нету у них денег, нету, а билеты за проезд с каждым днём дорожают – оттого и прыгают поверх турникетов, как северные олени через ненавистные для них трубы нефтепроводов в тундре, а, бывает, что также и разбиваются.

Ещё с полгода назад, когда за безбилетников решили, видимо, взяться со всей строгостью, напротив выходов через турникеты появились ребята-мордовороты в черной «спецуре» со всеми этими – страшно, аж жуть! – «орлиными» да «леопардовыми» знаками на рукавах.

Одни, значит, прыгают, другие их тут же отлавливают и куда-то уводят… Куда?!

Печальный вариант «казаков-разбойников» по версии транспортного министра Левитина: браво!..

Понаблюдал я тогда за новой этой игрой, понаблюдал, подхожу потом к одному из мужичков – самому пожилому.

- Вы-то хоть ощущаете всю ответственность за порученное вам дело? – спрашиваю с нарочитым напором.

Глаз-ватерпас! Или не усёк, к кому из них подходить?

Он радостно заржал:

- А то как же! Дело государственной важности!

Но я своё гнул:

- На вашем месте я бы не смеялся. Так и есть! Сколько сейчас говорят о развитии спорта? О массовости. Об олимпийском движении? И вы тут должны очень внимательно отслеживать будущих чемпионов. Так? Так! Не удалась первая попытка, может, вас же и испугался, – дайте ему возможность повторить прыжок!

- Слушай! – сказал он дружески. – Дай пять!

Крепко поручкались, и он сказал уже совсем свойски:

- Думаешь, оно нам нравится? Придумали, с-суки!

Потом эти ребятки от турникетов ушли. Может, оказалось невыгодно экономически – много им платить приходилось? Может, сами отказались от грязной работы?

Но не дремало левитинское «государево око»!

И вот над турникетами появились высокие боковины то ли из плекса, то ли из какого-то нового крепкого материала: тут и широкоплечему не пройти, да и опереться ведь теперь не на что.

А внизу, напротив треугольных этих вращающихся металлических рогаток, приварены теперь выпуклые боковины с чем-то, похожим на дверную ручку посерёдке - об неё-то бедром и ударился.

Как до этого: высокие да длинноногие прыгали поверх, а худенькие да маленькие внизу просачивались… Всё!

Отошла лафа.

А говорят, в стране плохо с развитием нана-технологий!

Уж такое «на!» Всем этим бедненько одетым, но с каким-нибудь – знай наших! – дурацким значком или такою же цепочкой, всем этим в спадающих, как будто в них наклали, широких штанах со множеством накладных, ненужных – им-то и положить туда ещё нечего! - карманов, всем этим - с хлопающими их по попе китайскими сумками на длинных нейлоновых «ремнях»… А чем же им ещё друг перед дружкой похвастать?

Ни «мерсов» у них, ни даже какого-нибудь отечественного дерьма… да что там, что там!

У большинства – вообще ничего.

Ну, не стыдно нам?!

У входа в подъезд для пригорода увидал пожилого человека в темносиней железнодорожной форме с погонами полковника и с рацией уоки-токи в руках – давал указание работнице в оранжевой жилетке.

Дождался, пока он закончит, - потом:

- Вас можно, извините, на минутку отвлечь?

- А что такое?

- Я писатель, вольно или невольно присматриваешься ко всему…

- Мы книжек не читаем!

- Да это само собой, только мы вот почему-то по-прежнему пишем…Там у вас понастроили препятствий на турникетах, чтобы ребята не перескакивали да не подныривали.., С милиционером я уже поговорил, теперь вы бы мне…

- Не ко мне вопрос!

- А к кому?.. К Левитину?

Может, я был уже не первый, кто к нему с этим подходил? А вдруг, вдруг?!

Мы же всё: гражданское общество! Гражданское общество!

Вот потихоньку и зреем.

А его, видать, прорвало:

- Левитин что?.. Есть Абрамович! Есть Березовский!

- Он-то теперь далеко.

Или мои долгие годы по стройкам да металлургическим заводам всё-таки даром не прошли? Дали хотя бы это: человеческий тон, на который сложно отвечать хамством или откровенной неправдой.

И «полковника» понесло:

- Да причём тут, далеко или близко! Это к «меченому» вопрос, если хочешь. К «Мишке-кошельку», где бы он ни был! К «беспалому» - пусть он теперь под землёй! К ним ко всем, или не понимаешь?!

Он так раскраснелся, а лицо стало такое страдальческое, что я виновато сказал:

- Ну, извини, брат!

Он махнул рукой и буквально рванулся внутрь здания…

Может, подумал я, чтобы слёзы скрыть?

Потому что сам я заплакал.

Я вдруг вспомнил!

Как с «третьим директором» Запсиба Борисом Ашпиным, ещё в советское время, сидели у него в кабинете, и он спохватился:

- Всё, заканчиваем. Через час – открытие нового стадиона и футбольный матч, а мне ещё перед этим надо на минутку заскочить к игрокам…

С нарочито понимающим видом спросил:

- С авансом в конверте?

- Да ладно тебе! – отмахнулся директор. - Поедешь со мной? Посидим рядком, там и договорим…

- Ну, как же, как же! – продолжал поддевать его. – Кому неизвестно, что после первого гола нашим, Ашпин бежит на поле, становится за воротами и громко начинает давать вратарю «ценные» и «ещё более ценные указания»: до конца матча.

- Ну, нет! – сказал он. – Нет. Сегодня нельзя. Во-первых, открытие, надо на месте, а, во-вторых, вратарь у нас теперь опытный, такому и подсказывать нечего, - и вдруг суеверно примолк. – Мало ли что, правда, может…

- Вот-вот.

Когда-то Ашпин и сам был классный голкипер, в молодости играл за основной состав новокузнецкого – тогда ещё сталинского – «Металлурга», и футбол так потом и остался его «коронкой»: уже начальником доменного цеха где-нибудь в Ашмарино, в «кэмэковском» доме отдыха, запросто становился в ворота и самозабвенно играл с какими-нибудь тут же принимавшими его в свой круг сопляками.

Спустя много лет мы с ним встретились в Череповце, куда он, первый заместитель министра СССР по черной металлургии приехал начальником приёмной комиссии на пуск «Северянки» - «крупнейшей в мире домны», к воспеванию которой и я, многогрешный, руку приложил. В Московской писательской организации возглавлял тогда какую-то, точное название которой теперь и не помню, «р-рабочую» комиссию по связям с производством: в очередной раз пытался сопрячь почти несоединимое – литературу и жизнь.

Управляющий трестом «Череповецметаллургхимстрой» Николай Лущенко, «главный строитель» домны-великанши, тоже, конечно же, наш, из Кузни, устроил нам на своей базе отдыха добрую баньку, я вызвался Ашпина попарить на наш, на сибирский лад: не способом угрюмого дубохлёста, а горячим обдувом березовыми веничками, и посреди священнодействия, когда «клиент» мой уже расслабился, увидал на бедре у него старый шрам приличных размеров.

Пришлёпнул по нему ладошкой в перчатке:

- Что, Иннокентьич, не так взял в прыжке или долбанули бутсой?

- Это как раз печка, - сказал он в своей медлительной манере. – Приревновала к коротким трусам и пижонским перчаткам… знаешь, как она умеет плеваться, когда сердится?

- Судя по шраму, представляю.

- Это вот, считай, счастье, что я с тобой теперь об этом беседую. А ещё говорят, что его нет, счастья… Есть!

Еще потом через несколько лет, при Кустове, оба мы прилетели на 30-летний юбилей комбината и, когда шли по литейке нашей первой, нашей «Комсомольской» домны вместе с довольно многочисленной толпой ветеранов-металлургов, я его попросил тихонько:

- Ты этих дедов, Иннокентьич, лучше меня… Вот тот, с палочкой, - это кто?

- Да тут половина с палочкой!

- В синем костюме… с бородой?

- Это нападающий, левый крайний «Металлурга», - сказал он значительно. – В составе сорок восьмого года – вот тогда команда была!

И я его тоном укорил:

- Иннокентьич! Мне - чем он потом-то занимался?

- Да, в общем-то, у него всё получалось неплохо, но какие он крученые, скажу я тебе, засаживал!

И о ком бы потом его не спросил, все они непременно оказывались отставными «футбольерами» из «Металлурга»…

- Не понимаю, куда мы прилетели, - сказал я в конце концов. – Вроде звали на юбилей домны…

И он будто отмахнулся:

- Да доменщики – это само собой! Их бы уже и не было, если бы об этом не помнили.

- Должности… где работали?

- Да это уже дело десятое, - сказал он. – Главное, около печки – всю жизнь…

Вылезли из его машины, когда приехали тогда на открытие стадиона и на первый матч на нём, и он сразу остановился и долго смотрел на новенькую кирпичную стену с узорами поверху, потом сказал решительно:

- А ну-ка, вперёд!

По кругу не то что обошли - обежали стадион, и кое-где он останавливался, во что-то всматривался и даже водил по стенке рукой, а когда вернулись к главному входу, сказал одному из контролёров, отчего-то явно накаляясь:

- А ну-ка, позови мне!

Не стал уточнять кого, и это тоже было предвестием грозы.

Но тот, над кем она должна была разразиться, уже спешил к нам:

- Проходите, Борис Иннокентьич… слушаю вас!

- Я-то пройду! – тихим, почти вкрадчивым голосом начал Ашпин. – И вот он со мной пройдет. И ещё десятки и сотни, у кого деньги есть и кто билет купит… А как пройдёт мальчишка, которому мама сегодня денег не дала? Потому что у неё их нету! И завтра не будет! Он-то как, я тебя спрашиваю, пройдёт?!

- Н-ну, пропустим, - еще не понимал Ашпина директор стадиона.

- Он подойдёт к тебе? Он попросит?! – накалялся Ашпин. – Может, ты ему, как начальникам цехов, на сезон – пригласительный? В гостевую ложу?!

- Н-ну, Борис Иннокентьич…

- А ты знаешь, что я после войны несколько лет на стадион «Металлург» в городе через дырку в заборе лазил?.. Да не один я… у кого отец не пришел или детей много. Дырок там было столько - забор сквозил. Забить потом прикажут – ну, неприлично! – а деды для нас обязательно оставят… или лестницу забудут убрать, или ещё что… да одному-другому шепнут или кивнут: скажи, мол, своим дружкам… ты это понимаешь?!

- Да тут так вышло, - пытался было возразить директор стадиона.

- Что могло выйти, если перед этим я специально смотрел у строителей проект, сделал замечание и карандашиком отметил: вот тут оставите прогал… тут оставите! Вроде для красоты.

- Думали, кто-то нарочно карандашом…

- Ты чем думал?! Чем вообще думаешь?.. Ты понимаешь, что мальчишка должен себя почувствовать победителем, когда на стадион смог прорваться? Ты понимаешь?! А когда «Металлург» противнику наклепает, то дважды победитель… ты не играл сам? Нет? Вот то-то и беда. Играл – знал бы: мальчишки – лучшие болельщики. Когда они в восторге орут – лучший допинг. А ты…ты…

Постепенно он отошёл, уже двигали с ним в раздевалку к заводским «футбольерам», а директор стадиона всё плёлся чуть позади.

- Так что мне теперь, Борис Иннокентьич… что теперь нам?

-Сегодня пускай всех бесплатно, - уже с нарочитой грозою в голосе распорядился Ашпин. – Скажи, недогадливых или слишком скромных пусть прямо хватают и затаскивают. А завтра начинай дыры бить…

- Там, где вы – карандашиком?

- Ну, можешь одну и от себя, - расщедрился Ашпин.

Так что же это всё-таки?

Действительно, «оборона Москвы» - одного из самых дорогих городов мира?

Или постепенное, частями, создание гетто для бедных и вечно виноватых?

Но – перед кем?

И – за что?!


8.

Летом шестидесятого нас с Лейбензоном поощрили бесплатной поездкой в Москву, якобы на ВДНХ - Выставку достижений народного хозяйства. Поощрили, было написано в приказе по тресту «Сталинскметаллургстрой», за активное участие в рационализаторском движении. Мои, правда, «рацухи» всё ещё оставались на подходе, зато у Лейбензона их было-о!

Неужели, и впрямь, не поделился бы, тем более, что его слесари-сантехники, так вышло, надолго стали главными моими героями: ну, как летом – без воды? Как зимой – без тепла?

А «первого металла» нам ещё ждать и ждать.

Решение семейных проблем мы сочетали в столице с каждодневной дегустацией чешского пива. В Кузне его можно было видеть только в ресторане на столах у шахтёров в день получки: само собой, доставали из-под земли.

Но только ли это отличало столичную жизнь от нашей, «ударной-комсомольской»?

Ни приличной одежды, ни крепкой обуви, ни модных пластинок и – ни хороших книжек. Всё это – пресловутый дефицит.

Тогда мы ещё не называли это предательством, но некое чувство обиды в душе имелось, правда, оно было сильно приправлено ощущением всеобщей сибирской солидарности и как бы даже сообщало нам и некий кураж, и дополнительную энергию, которой в старых городах многим так не хватало… И - чувство превосходства офицеров-окопников – недаром же нам постоянно талдычили о переднем крае! – над вылощенными столичными штабистами.

В один из дней от Алика Роганова узнал, что к нам на стройку отправляется эшелон добровольцев, и решил сделать репортаж для родной своей газеты отсюда – из Москвы. На Казанский вокзал со мной поехал и Юрец, как его звали на стройке, – «Робинзон».

Громкие речи и тихие слёзы, стихийные танцы в кругу провожавших, со всех сторон музыка, плакаты и транспаранты, улыбки, цветы – всё это придавало проводам некую слегка нервическую торжественность, а нам, двум новостроечным волкам, рыцарям в погнутых латах и бродягам с пылью дальних дорог на башмаках – ну, как же о себе думать иначе после года в нашем поселке? – придавало ещё и горечи от официальной фальши, которую эти парни и девчата пока не замечали… погодите-ка! Пройдет месячишко-другой, съедите щедрые родительские припасы, и – зубы на полку. Потому что нет пока того самого «разворота работ», о котором всюду кричат, а, значит, нет и заработка, строителей пока набирают впрок – сколькие из вас вскоре побегут обратно, ребята!..

А народу всё прибывало, на перроне было не протолкнуться, и мы с Юрцом потерялись. Сколько я не пытался привставать на цыпочки и поверх голов вглядываться в толпу: не видать Лейбензона! Это с его-то приметным «рубильником»… тоже небось, как балерина, привстаёт: где там его друг Гарюша с торчащим как у попугая былым факультетским коком, постепенно превращённом местными мастерицами в обыкновенную раздёрганную копну?

У нас же как тогда: была в Москве парикмахершей – тут бери в руки лом. Был поваром в «Национале»? Пойдёшь грузчиком.

А бывшие грузчики будут тебя и кормить, и стричь – хорошо, если отмахнут пол-уха, а не всё целиком.

Из развешанных на перроне по случаю большого торжества громкоговорителей то и дело неслось: «Добровольцы из типографии « Красный пролетарий»! Вас разыскивают работники вашего месткома!» «Наташа Крылова! Коллеги из общества «Знание» ожидают вас у седьмого вагона!»

Кого-то ищут мама и бабушка, кого-то – друг.

Я пробрался к будке, откуда всё это говорилось, продиктовал текст будущего своего обращения, сверил фамилию.

И вскоре над перроном громко разнеслось:

- Товарищ Лейбензон Юрий! У штаба отряда отъезжающих на ударную стройку вас ожидает брат. Повторяем: товарищ…

И вскоре я его увидал.

Глаза у него сперва были удивлённые, потом, когда заметил меня, в них полыхнула радость: он всё понял.

Приподнял руки и пошел ко мне, мы крепко обнялись и от избытка чувств слегка хлюпнули носами на плече друг у дружки…

Недаром же он тогда выпрыгнул из вагона и остался на Запсибе!

Недаром я потом вернулся туда и прожил там добрый десяток лет!

Может, частенько я теперь думаю, вот этого почти восторженного ощущения всеобщего братства нам нынче больше всего и не хватает?

И – чистых слёз, когда провожаем как бы уходящие в никуда поезда со своими ровесниками…

И – другие: с детьми, которых неизвестно что ждёт.

9.

Кто-то скажет: да что это он всё – слёзы, слёзы…

Почему – нет?

Дело известное: римские центурионы не брали в свой легион воина, который искусно владел мечом, но не умел плакать.

Так что – учитесь.

В непростой нашей, трагической истории нам ещё многое предстоит…

16 сентября – 19 октября, 2008 г.
Москва – Звенигород.

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.