Перекрестье судеб

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Очерк

Автор: Лопушной Вячеслав Михайлович

Просмотров: 2710

2011 год, Выпуск № 1

Хочу поведать о том, как причудливо, порой случайно, и, в то же время, закономерно пересекались поэтические судьбы. Более всего, две – уже почти 10 лет, как покинувшего этот мир кузбасского поэта Владимира Ширяева и судьба автора этих строк… Пожалуй, я многим обязан Володе.

Однако в этих заметках уделяю ему места более других – не из некой обязанности. Просто назрело…Aего верная подруга Раиса Чекалдина залезла в долги и сумела издать недавно большущий фолиант, где собраны и его лучшие произведения, и статьи, и некоторые воспоминания о нем… Кстати, свезло ему с половинкой. Все мы знаем, что писатели порой уходят одинокими, либо никого не заботит память о них. Если сохранение таковой связано с расходами, а не доходами… Но это – мои личные воспоминания, мой взгляд. Естественно, что буду писать здесь о нём и о себе, и не только. Ибо очень многое из того, что со мной происходило – в литературе и в жизни – все 20 лет нашего знакомства часто было неразрывно связано с его участием, с нашим общением. Он был светлый и ершистый талант, простой мужик и интеллигент, словесный дуэлянт, отзывчивый товарищ и…очень неуживчивый характер и популяризатор кузбасских авторов. Человек, изведавший многое в жизни и…доверчивый ребенок и Дон-Кихот. Поэт, предсказавший в стихе – почти, как Николай Рубцов, – свой недолгий век. Ох, как чреваты такие пророчества… А мне его очень не хватает. Хотя и другие судьбы тоже пересекались с моей.

Не могу не начать с Валентина Махалова, светлая ему память, которого называл своим «крестным отцом». Он впервые пропустил мои лирические стихи в печать – в альманах «Огни Кузбасса». По-другому, чем «пропустил», не скажешь. Но вот зачем это надо было мне – тридцатилетнему главному инженеру стройуправления, – уму непостижимо. Ведь ради этих «мирихлюндий» сей борзой инженер… отрешился от дорожки компартейновой, что под ноги стелилася. И карьерку технократскую – до больших высот «недолифтил». А ведь мог бы, как пить дать. Благодарен ли мэтру? – Ну как же иначе! И не забыть мне его нечаянный всхлип, когда – уже зрелым – показал ему свой стих о девочке-поэте из детского дома… А обидчивый был! Впрочем, кто из нас не… Еще когда он был на ногах и бодр, спросил меня как-то, чуть не плача: «Славка, а правда, будто ты сказал, что я свой талант пропил?» И какой же, говорю, гад так переврал тебе мои слова. Дар Божий не пропьешь. И о литературе ни слова не было. А вот шахматные навыки ты точно подрастерял… Дело в том, что Махалов, когда-то перворазрядник, изрядно «катал фигуры», а тут стал мне проигрывать. Мы ведь лет десять назад даже чемпионаты своего Союза писателей проводили. Где-то и мне удавалось побеждать. Так что, по определению небезызвестного журналиста, стихотворца и популярного каламбурщика Илюши Ляхова, ваш покорный слуга – бывший лучший писатель области среди… шахматистов. Бывший, потому что пришел Витя Коврижных, уже не уступавший никому: зверски парень играет, а главное – пишет крепко. А чуть позже упомянутый язвослов буквально так представил меня публике: «Лопушной – безусловно, самый выдающийся поэт России среди…директоров акционерных обществ по строительству». Смех-то смехом. Но кто знает, может быть, это не так уж далеко от истины. «Вскрытие покажет», как медики говорят…

Возвращаюсь к мэтру. Около четырех последних лет, из отпущенных ему, был он прикован к постели. Горько теперь, что бывал у него в эти времена только по паре раз в году. Да и то с оказией, когда меня просили что-нибудь привезти ему на машине. Прости, Валентин. Знает Бог, что я любил тебя… Но незадолго до конца его дней, когда уже сам скатился на голый пенсион, пришел к нему с ведром картошки, бутылкой вина и вдруг «наехал»: Валя, разъедри твою, что ж ты натворил 35 лет тому! Ты же, дорогой мой человек, мне всю жизнь наперекосяк пустил… В каждой шутке, как известно…Но мудрый Васильич только уронил еле слышным срывающимся фальцетом: «От судьбы не уйдешь…» И всё же, если перефразировать известные слова о Г.Плеханове, о Махалове могу сказать: не скоро мы стали на «ты», он долго был – мой учитель, мой барин. Интересно, что прочитав мою рукопись, впервые отпечатанную на машинке, он – эта глыба эрудиции питерской закалки – философски произнёс: «Молодой человек! Похоже, Вам дано писать стихи»… Сердце моё заколотилось. Но выдержав мхатовскую паузу, мэтр продолжил: «Только имейте ввиду – это ещё не повод, чтобы стать поэтом». Как хочешь, так и понимай. Но мне почему-то из высшей математики пришло в этот момент: условие необходимое, но абсолютно недостаточное…

Так случилось, что Ширяев стал моим единственным настоящим другом среди собратьев по перу. Товарищем моим – поэтом, который поверил моему стиху, когда за плечами у меня была всего-то пара-тройка газетно-журнальных публикаций… Тепло, правда, ко мне отнеслись и Валера Козлов, и Саша Ибрагимов, и Володя Соколов, и Витя Коврижных... Но это пришло много позже, когда все мы уже «очленились» в Союзе писателей. А тогда, в начале 80-х, мне было уже под сорок, и я метался между «лириками и физиками», между поэзией и серьезными инженерными должностями. И никто уже и не собирался меня печатать. Всё еще опьяненный давним дуплетным выстрелом-дебютом – журнал и следом треть полосы в молодёжной газете, – тщетно предлагал свои творения в редакции. Что-то застопорилось. И ходить перестал. Вероятно, просто топтался на месте. Боюсь, мне и предъявить-то было особо нечего, кроме, может быть, природного чувства, слуха на родной язык. Для поэта – маловато будет. А чего ради маститые должны были и дальше меня пестовать?.. А Володя, уж не знаю почему, оказался тем локомотивом, что вытолкнул мой стиховоз из тупика. Совсем не сразу, далеко не с первого толчка. Но он здорово «виноват» в том, что моя потенциальная энергия стала постепенно переходить в кинетическую. Кстати, физика мне еще пригодится… Едва ли не единственный из поэтов, он стал бывать у меня дома. Причем, появлялся без приглашений и звонков, как ходили в моём детстве, когда и домашние телефоны-то мало у кого были. Но странно, это никогда не вызывало у меня и малого раздражения. Хотя людьми-то мы были, само собой, очень разными. Он ведь филолог, журналист, да еще землепашец, да с баней по-черному на участке (многие слышали о его тыквенной «плантации» в Усть-Стрелине). А я – изначально – технократ с некоторыми гуманитарными наклонностями, медленно, через малые прорывы и большие разочарования, через заросли и колючки продиравшийся к писательству. К тому же – если о разностях, – «съезжал» я с асфальта и комфорта очень неохотно. Всё отшучивался японской пословицей, что когда-то мне больно уж нравилась: «Поэт всё знает о красоте природы, не выходя из своего дома». Тщетно Ширяев зазывал меня взять, почти задарма, развалюху с участочком в своей деревне.

К слову сказать, слухи о Володиных успехах в «тыквоведении» и, особливо, извлечении из этого доходов, сильно преувеличены. Насколько знаю, один только раз он сумел удачно продать свой урожай и издать на эти деньги свою книжку. А так, больше мучений было бесплатных. Один раз он попросил меня взять грузовик в проектном институте, где я работал, – перевезти плоды в магазин, это ведь больше 50-ти километров. Уж детали не помню, но то ли в распутье мы попали, то ли дорогу чем-то завалили… в общем, пришлось «посередь путя» вытаскивать из кузова эти тыквы и временно захоронить их. Вестимо, нет ничего более постоянного, чем временное. Кажется, тогда пропали все их с супругой труды…

А я был, можно сказать, чужой среди одних, чужой среди других. Впрочем, причины моего некоторого изгойства были естественны. И Володя их сразу понял, убеждая не комплексовать из-за этого. Ну, в самом деле, говорил он, спустя уже годы: кто

из тех, что провел большую часть жизни в работе со словом, поверит, что видный технический менеджер и администратор может в пятьдесят лет ощутить себя поэтом, писателем и стать таковым? Кто возьмет на веру то, что он может писать не слабее уже признанных инженеров человеческих душ? Да с какого перепугу?.. Оглядываясь теперь назад, понимаю, что по большому счёту наши «аксакалы» были правы. Слишком долго у меня шло созревание…Тем более, что сей менеджер и мысли не допускал, чтобы поступиться своими должностями и приговаривать вслед за великим: «пускай бываю иногда я пьяным, зато в глазах моих прозрений дивных свет».А ведь кто-то и поступался чем-то. Например, Сережа Донбай хорошим спецом-архитектором был. Но он-то ушел в литературу молодым – в золотое для советских писателей время. Ну, само собой, слишком не шиковали наши кузбасские литераторы, но уж точно не бедствовали. Помню в 76-м, за читку по радио двух моих небольших стихотворений получил перевод – 35 рублей. Знамо дело, на рубль можно было тогда изрядно отобедать в столовой, а постненько – и за половинку того рубля. А когда пару лет спустя пригласил Донбая и К˚ в свой институт, наш профсоюз тоже не поскупился. Всё честь по чести происходило: каждого представлял известный литературовед, кандидат наук Евсей Цейтлин, ныне – американец. И меня – за компанию, оказавшись даже в полном курсе моих мизерных литуспехов. Запомнилось еще, что Саша Ибрагимов прочел свою поэму о Луи Армстронге. Самая та, разумеется, поэма была – для баб и мужиков за кульманами в апогей застоя. А ведь поэты даже не поставили мне за «протекцию»! Как сейчас говорят, – никакого отката. Шучу, конечно.

А вот Боря Бурмистров не побоялся почти в сорок лет рвануться на литературную ниву, окончательно и бесповоротно, да ещё с должности с замдиректора не хилого завода. Но, мне так кажется, не окажись он в тот момент свободным, без семьи, то – не рискнул бы. Мы тогда были близки. И помню, как он заливал вином одиночество и душевную разруху. Иногда в этом помогал ему в меру своих ограниченных «пивных» возможностей…

А я, по убеждению наших писателей, всегда был слишком обеспеченным. Действительно, штаны покупал нередко и даже в Париж-Ниццу ездил цельных два раза! Вы, говорят, самый богатый среди поэтов – так, уже позднее, простодушно сообщали мне даже клерки от культуры. А ведь у меня даже дела своего не было. Просто удавалось достойно содержать семью – всегда хотел этого! – прилично служил: казенно и приватно. Настолько успешно, что однажды пообещал для нашего СП одно общественно-полезное и небесприбыльное дельце провернуть, используя служебное положение: вполне реальным это виделось. Да, чего там, и самолюбие тешило: мол, всё могу! Но дефолт ударил, и это «всё» рухнуло. Получилось, что обманул. Биз-не-смен, мать его, как говорил один из ушедших, царство ему небесное. И разве такой может быть поэтом?.. Это Некрасов мог, владея винокурнями и успешно торгуя вином, быть народным пиитом. Имена помещиков, дипломатов, тайных советников или врачей, что – по сути без отрыва от сбора оброков, либо высокой службы или приватной практики – стали на Руси большими поэтами и писателями, здесь и напоминать излишне… И вообще: после 17-го года и до сих пор – стыдно быть богатым во Россиюшке! Ощутил это еще шестилеткой, когда меня побил соседский парнишка постарше, и его наказали. Так он высунулся в коридор нашей барачной коммуналки, крича в отместку: «Богачи!» Наша семья и вправду была зажиточной: отец – боевой майор, мама – военврач, капитан медслужбы, которая носила в выходной каракулевую шубу и муфту. А за окном у нас зимой всегда висела сетка с мясом и маслом. До сих пор не могу утешиться после возгласа того мальчугана…

Всё так. Но забегу вперед. Никогда не думал, что тень моего обмана, не сразу, но обрастая пасквильными домыслами, падёт и на все мои в муках рождённые строки. Нет, никто из маститых в лицо мне ничего такого не говорил, но у стен нашего Дома литераторов, как у любых стен, есть уши… Не знаю почему, но мне в голову снова какая-то японщина лезла: «недостоин быть и камнем в этом саду». Можно подумать, что одновременно со мной не приняли тогда в Союз еще двух наших авторов по двум же скромным поэтическим книжкам… Тошнёхонько было ещё и потому, что всё это совпало со временем, когда моё благоденствие уже под откос катилось… На мой юбилейный вечер в Музтеатре, при почти полном зале, пришли два писателя и три поэта, включая председателя. А ведь вручил приглашения буквально каждому из СП. Ну, кто-то приболел, кто-то не смог, но в основном-то… Думал – зависть какая-то. Нет, скорее, это то, что сейчас выразил. В утешение мне, приехало, правда, немало юргинских детдомовцев и студийцев «Свечи». Истины ради, скажу, что был для них всегда, прежде всего, поэтом и другом, а не дяденькой с подарками. Прошел вечер здорово. У меня еще были «остаточные» возможности, вот и «ударил по бездорожью» в последний раз: привлёк кой-каких спонсоров, всех своих соавторов-композиторов, немало известных певцов-профессионалов. Грешен, умудрился даже и кое-что заработать на своем концерте: от билетов, что распространил театр, да от своих книг и дисков, что продалось тогда много… Что ж, за свой обман получил сполна. Может статься, чуть заблуждаюсь в своих эмоциях, но было ощущение, что превратился в этакого Сальери Мценского уезда… Но не повиниться теперь не могу, самое время. Простите меня, мужики! А мне – неразумно и смешно сейчас держать на кого-то обиды. Но и понять по-фетовски «болезненный мой крик», наверное, тоже можно.

Так-то так, но, выходит, не больно-то успешно и служил. Видать, изрядно манкировал и своими обязанностями, и заботами о будущем благосостоянии, ради несравненной своей любовницы – литературы. Потому что службы-работы теперь скончались, и ниоткуда не капает, заработал лишь среднестатическую... Впрочем, нет, капают иногда ну очень смешные грошики за мои литературные изыски. За что боролся, на то и… Боже упаси, не жалуюсь. Жизнь не перепишешь... Вообще, кто бы знал, как ее пощупать – эту судьбу? Вот Саша Ибрагимов написал в своей книге, что в семнадцать лет ощущал себя поэтом. Верю, что так он и чувствовал. А мне, выдохнувшему первые строки только в 27 лет и потратившему еще три года на борьбу с «детскими болезнями» стихописания, что говорить? Когда-то вывел – всё-таки «физик» во мне тоже неистребим – формулу. Наверное, – спорную: Величина поэта прямо пропорциональна дарованию и глубине драмы в его жизни, и обратно пропорциональна объему похвал его трудам. В последние можно включить и титулы, и звания, и премии, и много чего еще подобного. Другими словами, закон Ома-Лопушного патентую, если угодно. То есть, сила тока твоих строк возрастает от напряжения сил и эмоций, помноженных на талант, но падает не с ростом сопротивления им, а – от возрастания шума аплодисментов. В общем, о моем числителе сей формулы судить не мне и не сейчас, а со знаменателем не так уж дурно у меня обстоит. Опять же, если перефразировать одну философскую сентенцию, то, для вменяемого и не вовсе бездарного автора, разнос его произведений сегодня – это непознанный успех завтра…

Скажу, как на духу, что бесконечно благодарен сегодня всем и каждому, с кем, даже эпизодом, пересекалась моя поэтическая судьба, независимо от реакции этих людей: Илье Ляхову, к которому попала моя первая рукописная тетрадка – за то, что внятно и беспощадно просветил, почему эта рифмованная блажь ответработника, в тот момент, обкома комсомола была детским лепетом. Замечу в скобках, что какие-то крупицы стиха там всё же выпали в осадок, если из длинномерного примитива сей тетрадки через три года прошла в печать лирическая миниатюра… Ушедшему Михаилу Небогатову – за то, что всего-навсего ответил мне в письме: «Ваши стихи заслуживают внимания, но сейчас не представляется возможности их напечатать».Ушедшему Игорю Киселеву – за то, что сказал «беру» про два моих стиха, но…сам на другой день уволился из редакции альманаха, и я замолчал на пять лет. Ушедшему Владимиру Матвееву – за то, что откопал иронию в моих строчках и написал мне нестандартную рекомендацию в СП. Ушедшему Сёме Печенику – за щедрое внимание, за то, что всегда, даже в приглянувшемся ему стихе, находил место, какое полезно поправить. Ушедшему Юрию Кузнецову – за то, что прочитал мою самотёком посланную в Москву рукопись, и всего два месяца спустя меня ждала нечаянная радость в почтовом ящике – номер «Нашего современника» с моими стихами. Ушедшему Жене Богданову – за то, что убедил бросить в мусорную корзину его редакторского кабинета – публицистика, зачем в рифму-то? – одну мою поэму. Ушедшей Тамарочке Рубцовой – за светлых её студийцев и за подаренные мне два слова, из коих выросло, может быть, одно из лучших моих стихотворений. Виктору Баянову – за то, что редактировал мои стихи в первой нашей сибирской антологии, сказав, что почти ничего и не правил. Гарию Немченко – за то, что одарил меня, случайного попутчика, ночным четырехчасовым разговором в самолете, став затем добрым товарищем и мудрым советчиком. Саше Каткову – за то, что однажды уронил слезу над моей строкой о дочери. Вите Арнаутову – за то, что просто обнял меня после постановки нашего с Мариной Царегородцевой мюзикла. Валере Баранову – за то, что прочитав мою фольклорную «Притчу про мужа служивого…», сказал, что это гениально... Володе Иванову – за то, что первым из поэтов, отбросив всякую ревность, признал мое недавнее эссе оригинальным мастер-классом для стихотворцев... Противоречу своей формуле? Да нисколько! Если несколько раз за жизнь собратья по перу такие вещи выразят, то – это, сдается мне, не только не смертельно для автора, а наоборот… Лёне Гержидовичу – за то, что из его Юго-Александровки вывез свой глубоко русский стих. И Валере Зубареву – за то, что когда-то признал за настоящий стих только один из десятка, что ему показал. И Сереже Донбаю – за то, что он всегда со скрипом, – я не мог это не чувствовать – недоверчиво относился к моим строчкам. Нормально. Лишь бы истоки этого скрипа не находились за пределами литературы… И Ёсику Куралову – за то, что однажды искренне и во многом справедливо, назвал меня «челоэ-эк физический», но благодаря этому у меня написалось, можно сказать, этапное стихотворение. И Геннадию Юрову – за когда-то адресованную мне кулуарно-публичную мини-лекцию о вреде денег для писателя… Если кого-то подзабыл, не обессудьте. И все, кто говорил мне – в глаза! – не самые приятные слова, и все, кто воздерживались от объятий со мной, были по-своему правы. Их оценки, так или иначе, я заслуживал…

Как тут снова не обратиться к физике. Но очевидно: вот сейчас это обращение еще уместней, чем прежние посылки. Меня давно уже занимало и поражало, что 1-й Закон Ньютона – это еще и… закон жизни, закон человеческого общежития и взаимовлияния. Только вслушайтесь: «Каждое тело находится в состоянии относительного покоя или равномерного прямолинейного движения, пока и поскольку другое тело не побудит его изменить это состояние». Не убавить, не прибавить. Разбуди меня среди ночи – продекламирую это, как стих, не запнусь. Есть какая-то музыка, внутренняя ритмика верлибра, что ли, совершенство здесь. А надо ли говорить, как много зависит от того, к а к и е именно мозги и души повстречает на жизненном пути твое тело, если последнее тоже не вовсе лишено таких субстанций? В юности мне подарили комплект пластинок – собрание записей Фёдора Шаляпина. Сказать, что был потрясён – слишком мало сказать. И даже не столько – красотой и мощью Голоса всех времён и народов, сколько бездонной глубиной эмоций и необъятной русскостью, какие он вложил в каждую свою песню и арию. Нет, это не подвинуло меня к тому, чтобы петь научиться или каким-то музыкантом стать, хотя – опять же, зачем? – знаю на память едва ли не весь его русский репертуар. Но мое состояние, существование на Земле после того подарка уже необратимо изменилось, это точно… А если снова о физиках и лириках, то, по моему глубокому убеждению, великий ученый не может не быть поэтом, а Поэт не может не стать в чём-то – Учёным-первооткрывателем. Известно, что тот же Ньютон изложил один из своих Законов – классическим стихом. И хотите – верьте, хотите – проверьте, но у меня есть эссешка, где доказываю, что Александр Блок предвосхитил – дал поэтическое предсказание основ… теории относительности, за год до Эйнштейна!

Но вернусь к Володе. Именно он однажды, на семинаре «Притомья», вызвался рецензировать мою рукопись и выступить с ее разбором. А мы даже знакомы не были. За что положено, мне досталось: мало не показалось. Но главный его вывод всё же был весьма положительным: есть основа для книги. Кто бы знал, что до этого момента пройдет еще десяток лет. Перестройка, безвременье, увлечение публицистикой, игры в демократию, мое кандидатство в российские депутаты… Стихов писал мало. Больше – статьи в газеты. А в начале 90-х бросил свою респектабельную должность в полуразвалившемся институте: подвернулось место директора в коммерческой инофирме. Подрастали дети, с которыми припозднился, жена потеряла работу. Вовсю уже шла борьба за выживание… И, представьте, в это время – в мои 47 – приходит Володя и говорит: «Старина! Теперь или никогда! Тебе нужно издать книгу. Помогу, стану ее редактором…» – Не поздновато ли? – засомневался я… – «Да ничуть! Знаешь, когда у Арсения Тарковского вышел первый сборник? – В 56 лет!» И ведь убедил! Собрал я свои рукописи и… неожиданно пошли косяком новые строфы. Короче, первая книжка получилась достойной. А деньгами на издание помогла фирма, где работал.

Ширяев в то время увлеченно работал с молодыми авторами и совсем не молодыми, вроде меня, редактировал книжки, и стал издателем. Однажды он привел ко мне Валеру Ковшова, нашего небезызвестного деревенского поэта, увы, тоже теперь ушедшего… И благодаря Володе, мы быстро нашли общий язык с этим «соломой пропахшим мужиком» щедро одарённым искрой Божьей. Засиделись далеко за полночь. А как-то привел мужика, только что отсидевшего «червонец». Бывший сиделец не слабо кропал прозу. Насколько знаю, Ширяев издал его, как издал и приглянувшуюся ему повесть одного прокурора...

Володя выпивал, я – практически нет, чуть поддерживал компанию. Со мной вообще беда произошла – после 25-ти лет – из-за этого спасительного яда. Что-то случилось с «органоном», и сие универсальное снадобье перестало в меня лезть: по крайней мере – в сколько-нибудь ощутимых дозах, за какие у нас уважают. Наверное, отчасти и поэтому не нажил больших друзей: ни на стройке, ни столоначальником, ни, как уже заметил, среди пишущей братии. Да еще потеть всю жизнь предпочитал не в банях – с корешами или нужными людьми и с пивом, а у… теннисного стола в спортзале. Самое паскудное –то, что здоровье не удалось сохранить. Смешно теперь, а ведь не сомневался, что уж лет этак до 75-ти, при таком образе жизни, точно буду «мальчик резвый, кудрявый, влюбленный». Увы… Нет, чтобы ни говорили, чтобы ни писали, а здоровье – это тоже кому-то дар Божий. Моему старшему брату сейчас – 73, по-прежнему работает мастером на авиазаводе. А ведь с третьего класса курит, с седьмого – пьет: в моем раннем детстве мы жили в самом бандитском районе Новосибирска. Мне казалось, что окрест нашего барака пацанва непрерывно материлась и дралась. А потом, наскоро смыв кровь под краном уличной колонки, ватага дружно отправлялась… разбираться с обидчиками на соседние улицы, где порой и подрезали, и убивали кого-то. И всё это не помешало брату, почти забросив школу, недурно играть в областных юношеских командах в футбол и хоккей – не в какой-нибудь пинг-понг, а позже – стать классным спецом: детали ракет точил. Но он – опущу подробности – ну очень постарался, чтобы намного сократить свой век, однако ему, по счастью, это не удалось!.. Так надо было идти по его накатанной дорожке, и у тебя бы сейчас тоже было всё в ажуре – усмехнется здесь кто-то. А не свезло: в девять моих лет семья переехала на асфальт, в центр города, в сталинский дом… И всё-таки кой-какие сомнения у меня на сей счёт остались. Ведь мой первый литнаставник тоже почти до 73-х, все знают, был хоть куда! Но вот случилось. Так, может быть, этот кряжистый мужик был рассчитан на сотню лет бодрости, если бы не…

Однако ж, мой «полусухой закон» никак не мешал нашему общению с Ширяевым. К нему не мог придти, не захватив прозрачный пузырек. «Олимпийский» девиз: главное – участие. А у меня дома шли в ход какие-нибудь рижские бальзамы, настойки золотого корня, а то и коньячок завалявшийся. Как-то засиделись у меня. Немножко принял на грудь. Володя, естественно, – на порядок больше. И я понял, что отпускать его одного нельзя: точно загребут. Усадил Володю в свое авто и повёз на его Радугу, напрочь забыв, что и сам всё-таки выпил. Да еще и скорость превысил. Как у Высоцкого: «Лечу в настроенье питейном…» Конечно, нас останавливают. Показываю свои писательские корочки. Вот, говорю, везу друга – писателя из Магадана. Уж не знаю, почему решил, что упоминание о Колыме разжалобит гаишника. Правила-то нарушил. И грозит наказание пострашнее, чем за скорость. А тот поглядел на чуть тепленького Ширяева и спрашивает: А сами-то Вы как? Да побойтесь Бога, говорю. У меня язва. Вообще в рот не беру... То ли поверил служивый, то ли проникся к писателям. Пронесло…

Надо сказать, спорщиком Володя был великим и взять в споре верх над ним – задача была почти невыполнимая. Но когда остывал, мог иногда позвонить из дома и признать: «Ты знаешь, прочитал сейчас у такого-то. Похоже, неправ я был»…

Хочу вернуться к моему кандидатству в Верховный Совет. Это случилось в 90-м. Первые альтернативные российские выборы… Это вам уже не доярки с трактористами и министрами – нерушимый блок, обречённый на избрание, когда отцы тех пацанов из моего «зазеркалья», надев, будто в церковь, свежие рубахи, в урочное воскресенье чинно шли отдать свой голос и возвращались домой, понятно, безголосыми и навеселе, «сдвоив-строив» у ближайшего киоска… А здесь в одном округе пёстрая дюжина соискателей! Опять же, зачем мне это было надо? Точно бы не ответил, но… не мелькало тогда и мысли о жирных кусках на свой хлебушек. Всё еще был великовозрастным «юношей бледным со взором горящим». Как говорил Евг.Евтушенко, хотел «искренним слогом…выразить себя» и в этой ипостаси, считал, что по силам что-то изменить. Что бы из этого вышло? Ох, не знаю-не знаю. Рад бы ошибиться, но, боюсь, что сочетание «честный политик» – весьма сомнительный оксюморон, просто два несопоставимых слова рядом. Позже, когда стал завсегдатаем Госдумы в роли «полномочного просителя» денег для своей стройки, с та-а-кими слугами народа наобщался, что понял: Бог меня уберег в 90-м.

После поездки в Штаты пытался пробить проект ввоза в Кузбасс американской технологической линии по быстровозводимым коттеджам. Надо было найти всего-то 200 тысяч зелёных для начала. Но без первого лица никто решать не хотел. Однако меня так и не принял тогдашний губернатор, с которым, казалось бы, неплохо был знаком еще по выборам и демдвижениям. Тогда Ширяев вызвался быть одним из моих доверенных лиц. Махалов, к слову, тоже стал таковым и помогал мне на встречах. Но, на самом-то деле, что представляло тогда мое крошечное паблисити против тотальной популярности другого кандидата – большого чиновника, мощного хозяйственника?! Еще один претендент был в тот момент скандально известным демосмутьяном. Мы с Володей поняли, что надо попытаться опубликовать в областной газете крепкий материал обо мне: закон позволял. Козыри у меня для такого очерка были. Сидели вместе, размышляли, как это лучше подать. Притащил вырезки из газет со своими острыми статьями, выдержки из своей публичной полемики с тогдашним первым секретарем обкома еще здравствующей КПСС. Это было нечто такое, что в те времена могло добавить немало очков на выборах. Уж чего-чего, а смелости, ершистости мне тогда было не занимать. Володя сдал очерк, его приняли, назначили дату печати. В ночь публикации готовый набор очерка был рассыпан и заменен другим материалом. Оказывается, дежуривший по редакции в ту ночь наш общий знакомый-журналист молниеносно убедил редактора, что статью печатать нельзя. Факты, мол, не проверены или придуманы героем очерка. Оставлю за кадром грязноватые мотивы поступка того журналиста…Володя сокрушался несравненно больше меня. Потащил меня к юристам, убеждал подать в суд. Да какие там суды! Тогда подобное можно было проделать безнаказанно…

Через два года после выхода первой моей книги Ширяев убедил издать и вторую. Она вышла, несмотря на то, что опять был под «прессом» – стал руководителем строительства нового кардиоцентра. Вряд ли бы эта книга появилась без участия Володи… Опять забегу вперед. Когда в год своего 60-летия получил медаль в связи с завершением стройки, от «культуры» к юбилею получил... красивый набор из трёх бутылок водки. Наш председатель Бурмистров вроде хлопотал, но ему сказали: две награды в одном году не положено, пусть и за разные ипостаси. Просто нельзя не улыбнуться, что и тут «пал жертвой двоецентризма»...

Очень уязвляла Володю необходимость искать собственные средства на издание своих произведений. Издательская работа приносила копейки: то ли не время еще было, то ли коммерсант из него не получился. Дома у него, кроме радушия, других яств никогда не наблюдалось. Чем только он не пытался заработать. Печатал рекламные статейки по продаже особняков, пытался даже посредничать на рынке недвижимости. Помнится, предложил одному нашему мэтру выгодно поменять большую квартиру, полученную в благополучные советские времена, – на меньшую. Тот почему-то оскорбился, и они поссорились вдрызг… Володе очень понравился афоризм, который я вычитал в письмах Пушкина: «Деньги мало люблю, но уважаю в них единственный способ благопристойной независимости». Да уж, заметил он, более неблагопристойную независимость, чем у тех, кто пытается выжить сейчас посредством писательства, поискать…

Ширяев несомненно был талантливый поэт и прозаик, лирик с редкой способностью к оригинальнейшей иронии и самоиронии. Редактором его первой книги, кстати, был известный питерский писатель Илья Фоняков. Володя публиковался во множестве центральных изданий. Одну миниатюру о пересадке ворон на ветках, в коих легко читались размножение и мимикрия новой бюрократии, где только не перепечатывали! Да и с чистой лирикой он попал в столичную антологию. Но здесь у меня нет цели цитировать его произведения. Хочу показать, каким он был человеком и литнаставником. Он обладал, как мне кажется, необычайным слухом на чужую строфу. А на похвалы обычно был достаточно скуп. За редким исключением, сдержанно отзывался и о моих строфах, а иногда и вовсе был жёстким. Как-то показал ему стих, что-то вроде «Прощенного воскресенья», адресованного близкому человеку. Мне так мнилось, что совсем недурно получилось. А он говорит: « Ну да, вовсе-то слабо ты уже не можешь написать. Но, похоже, ты накропал это из какой-то обязанности перед любимой женщиной. Выброси!..» Володя не отличался набожностью, но, конечно, был христианином. У меня есть белый стих, навеянный строками моей матери, посланными отцу – на фронт. Первое название дал ему – «Евангелие от Елены». Казалось, что в самую точку. Даже свой сборник так же назвать хотел. Ширяев убедил, что так нельзя: «Каким бы святым человеком для тебя не была мать, есть тут налет какой-то кощунственности, панибратского отношения к Библии». И я нашел простое название – «Мамины стихи».

Если кого-то он принимал близко к сердцу, так уж принимал восторженно. Почти 30 лет тому впервые услышал от него стихи кемеровчанина Виталия Крёкова: «Как, ты не знаешь Крёкова?! Это же гений!» И начал шпарить мне наизусть один его стих за другим. И вскоре я понял, что действительно стыдно, а вернее – ущербно не знать вышнюю поэзию этого, простецкого по жизни, печника и работяги. Впоследствии у меня написались стихи, где эпиграфом поставил его строку, вынес в название одного из своих эссе ремейк его строчки: «Граничащая с Богом…» Володя сам посылал произведения Виталия в разные журналы и небезуспешно. А мои вирши – тогда я был еще вовсе безвестным – он послал в Москву: в «Молодую гвардию» и одному известному литературоведу. И пришли благожелательные отзывы. «Гвардия» – устами поэта Николая Дмитриева – пообещала напечатать мою подборку, да не вовремя «сдулась». Но ответы эти храню. Так или иначе, они мне помогли.

В 88-м я написал небольшое эссе, навеянное песенными строками Александра Вертинского: «Я не знаю – зачем и кому это нужно, кто послал их на смерть не дрожавшей рукой?» Одно из названий этой вещи – «Проводы погибших юнкеров»…А меня сразу как током ударило: это же про наших мальчишек в Афгане! Оттолкнулся от этого, что-то еще пришло… Показал Володе. Он едва глянул: «Немедленно отправляй в «Литературку». Послал. И ведь почти мгновенно этот самотёк напечатали!…Только тут опять должен повиниться. На этот раз – в прегрешении, пожалуй, поболе того, житейского. В тех заметках цитировал Новый Завет. И вот это: «И от многих беззаконий оскудеет в людях любовь…» Только еще взял и продолжил цитату, добавив от себя: «…и сострадание». Наверное, звучало вполне естественно, коль скоро редакторы поверили и разнесли сие в миллионах экземпляров. Что мною двигало в попытке «поправить-улучшить» Библию? Боюсь, что не только поиск «прелести смысла», как назвал один из своих сборников Донбай, но и…тщеславие. Ширяев и уличил меня в подтасовке. Я пытался оправдаться. Когда-то, мол, это в несравненно большей мере совершил Пушкин в беседе с императором: «Сказано в Писании: Истина – сильнее царя!» Просвещенный государь ответствовал ему, что нет таких слов в Священном Писании. «Нет, так должны быть!» – дерзко заключил Поэт… Я понимал, что Володя никогда не одобрит мою проделку: «Во-первых, ты соединил разные вещи. А во-вторых, Пушкин совершил, и то дозволено Юпитеру. А ты – проделал».

В том же году Кемеровское радио – с легкой руки Ширяева – откроило мне часовую передачу. Носился тогда, как цыган с шубой на продажу, с уже упомянутой «перестроечной» поэмой. Вещь – по насыщенности поэзией – слабоватая вышла, на злобу дня, хоть и искренне написанная. Но Володя всё же указал на некоторые строфы, какие уместно включить в радиовыступление вместе с лирикой. Недавно с улыбкой прокрутил эту старую аудиозапись: «Вы слушали передачу о стихах непрофессионального поэта, инженера-строителя…» Ну, во-первых, в недрах законодательства… такой профессии – «писатель», «поэт» – никогда не было и нет. Бродского ведь вполне законно судили за тунеядство. Но мы с Ширяевым были единогласны в том, что понятие «профессиональный поэт» – это тоже неудачный оксюморон. Помню, и Махалову было не по сердцу такое сочетание слов. «Поэт – это состояние» – говаривал он. Скажу сейчас больше: болезненное состояние: «И узнаю по всем приметам болезнь любви в душе моей…» Не об этом? А, по-моему, как раз и об этом. Другое дело, что частота и длительность приступов этого недомогания у каждого разная. Разве это имеет значение? Известнейший наш лирик Виктор Михайлович Баянов даже после Высших литкурсов вернулся в машинисты и не слезал с тепловоза до пенсии! – Уважаю! Недавно побывал в Таштаголе на творческой встрече. И натолкнулся на стихи одного тамошнего селянина, Ивана Замятина. Умер он, но успели напечатать кое-что в местной газете и «Огнях Кузбасса». Прочитал и просто выть захотелось: этот мужик, что «захлебнулся лихой самогонкой», больше ничего уже не напишет.

Володя знал огромное количество строк, как классиков, так и кузбасских авторов. Уже понятно, что я не часто читал свои стихи с эстрад и потому не очень-то их помнил. Как-то раз самонадеянно вышел без листков при большом стечении народа и вдруг… безнадежно замолк в каком-то месте. На мое счастье в зале сидел Ширяев. И, к моему изумлению, – подсказал мою забытую строчку. Я вышел из ступора и благополучно довел свою читку до конца…

А однажды произошло вот что. В 94-м впервые в жизни оказался безработным на какое-то время. Жена с детьми уехала на две недели. Остался один, но работу не искал. Как бывает иногда в подобных случаях, меня «растащило», всё забыл и ушел с головой в свои писания, почти без остановки чиркал и стучал на своей «Эврике». Это было какое-то наваждение. Прерывался только, чтобы что-то наскоро бросить в желудок и падал на кровать прямо в одежде, когда уже окончательно смыкались глаза. И тут звонок в дверь. Даже открывать не хотел сначала. Но за дверью были настойчивы. Открываю – Ширяев. Как всегда, с пузатым «ветхозаветным» портфелем наперевес и охапкой лимонной мяты в подарок со своего участка. Володя глянул на мои воспаленные глаза и пятидневную щетину. И всё сразу понял: «Давай, показывай!» За эти несколько дней я написал поэму «Испанское лето»… Интересно, что в Испании побывал… год спустя после написания этой вещи. Очень уж захотелось посмотреть места, куда нечаянно поместил своих героев… Прочитал ему. И вдруг он вскакивает, бросается ко мне, заключает в объятия: «Поздравляю, ты написал шедевр! Это рок-опера!»… Вижу улыбку читателя. Да уж, шедевр или нет – это может и «вскрытие» не показать. Разве что – «эксгумация», лет через пятьдесят.

Но любопытны кой-какие вполне современные последствия его слов. В 2003-м (увы, Ширяева уже не было в живых) эта поэма, уже в книжке, попала на глаза Марине Царегородцевой, о которой уже упоминал – талантливейшей кемеровчанке – композитору, певице и актрисе в одном лице. Она была сильно впечатлена: «Это же почти готовый мюзикл!» И мы принялись за дело. За месяц она написала музыку. Я дописал какие-то куски. Марина зажгла артистов нашего Музтеатра и ансамбля «Сибирский калейдоскоп». Нашли какой-то минимум спонсорских средств. Следующий месяц ушел на репетиции. И уж не знаю, как это удалось, но премьера на сцене нашего Музтеатра состоялась при аншлаге. Марина сама и главную роль исполнила. Увы, эта концертная постановка осталась пока единственной. Чтобы поставить мюзикл в полном объеме и взять его в репертуар театра, нужны были со-о-всем другие средства. А кто их даст ради произведения двух кемеровчан, «широко известных в узких кругах»? Вот на имярека из Санкт-Петербурга с мощной поддержкой спонсоров – другое дело. Но публику – ба-а-льшую – теперь нашёл: видео-ролики нашего мюзикла поставил в интернете. Кто-то и отзывается. Пустячок, а греет. Но, судите сами, насчет рок-оперы Ширяев оказался провидцем…

Не могу не сказать подробнее о своем сотворчестве с Мариной Царегородцевой. Конечно, композиторы Владимир Пипекин и Марина Аристова, барды Люда Катерисова и Наташа Добрынина положили на музыку немало моих стихов, и эти песни, романсы мне не разонравились. Да еще, благодаря Володе Пипекину, известному в России музыканту, несколько наших песен исполняли видные москвичи, в их числе, незабвенная Валентина Толкунова. Но Марина совершила нечто необыкновенное: однажды – своей музыкой – сумела вдохнуть какую-то бешеную энергетику в каждую живую клеточку моего давнего верлибра, написанного в Париже еще в 80-м. Она нашла его в моей книжке через двадцать лет. Вообще, вы видели, чтобы у нас кто-то положил на музыку свободный – да еще импрессионистский – стих? Я – не слышал, а она смогла, попросив только дописать ритмический припев. Но музыка была такова, что окончательный вариант, убежден, получился, сильнее моего же исходного оригинала. А когда она сама спела, и когда записывали эту балладу – «Прощание с Парижем» – в Кемеровской филармонии, у меня волосы шевелились. Вот уже десять лет почти прошло, а эта вещь меня не отпускает. Кто-то сейчас опять улыбнется, пусть. Но за эти годы не проходило дня, чтобы я ее не проиграл дома, на работе, в машине ли. А если мне теперь звонят на мобильник, то вы можете догадаться – что звучит вместо звонка…И странное воздействие она оказывает на людей: кто-то вдруг начинает рыдать или сопереживать, а кто-то остается равнодушным. Но всё-таки больше – первых. Мне кажется, она живет своей жизнью и сама выбирает: воздействовать на кого-то или нет. Не знаю, может быть, Марина опередила здесь время. Но, не сомневаюсь, эту балладу еще ждет своя необычайная судьба…

Теперь о том, что рассорило Ширяева с верхушкой нашего СП. Его, как и меня, после сорока начало тянуть к суровой прозе, к эссеистике. Он написал дневниковые записки, нечто вроде когдатошнего «Алмазного моего венца» Валентина Катаева – о собратьях по перу. Только Катаев-то никого не назвал: всем своим героям-писателям кликухи придумал. Их, при желании, конечно, нетрудно было расшифровать. Но всё же известные нелицеприятности были ловко сглажены. А Володя решил всех задеть поименно, где-то хлёстко. Всем досталось. И меня не забыл: «Слава всегда хотел, чтобы на нем и костюмчик сидел, и книжка хорошо смотрелась». Так он хотел показать мою, может быть, излишнюю привередливость в подборе иллюстратора для второй книги. Таким поиском для меня занимался Володя и даже слегка пострадал при этом: так вышло, что в случайную драку он попал между художниками. Кстати, по его просьбам мои книжки оформляли – он близко познакомил меня с ними – самобытный наш талант Таня Григорьева и, ныне москвич, хорошо покупаемый живописец Юра Юрасов, и кемеровский художник Женя Юманова… Тщетно призывал я обидившихс тоже улыбнуться над автором и над самими собой. Прошло время, но об этом всё вспоминали. Как в известном польском анекдоте: «Что между вами произошло десять лет назад, панове? – Да не помню что, только этого ему никогда не прощу».

На слуху была история старушки из п.Борового – Александре Чистяковой, предложившей в областной альманах сурово-яркие, порой трагические, воспоминания, дневниковые записи. Лишнее подтверждение тому, что любой, даже безграмотный человек, может написать одну книжку: повесть о своей жизни, и она будет интересной, потому что вовсе безынтересных людей и судеб не бывает… Ширяев взялся редактировать ее каракули в рукописных тетрадках, привел в читабельный вид, литературно обработал. В редакции тоже хорошо поработали, и повесть была опубликована в «Огнях Кузбасса». Ее перепечатал известный поэт и редактор Роман Солнцев в красноярском журнале. Эту вещь – «Не много ли для одной?» – заметили и выдвинули в номинанты на Букеровскую премию. История-то известная. Но мало кто знает, что Володя в итоге здорово пострадал из-за этого. Автор из-за немощи выехать в Москву не смогла. Поехал Ширяев. Зная его, представляю, как он переволновался на церемонии присуждения премии. Чуть не дотянули до вершины. Вышел второй приз. Володя после этих волнений «принял», и… у него случился нервный срыв. Короче, слег надолго в больницу. Никаким он шизиком никогда не был, как кое-кто после этого стал утверждать. Просто – слишком впечатлительный человек и болеющий за других гораздо больше, чем за себя…

С юных лет, задолго до того, как начал писать, я – безотчетно и страстно – собирал самые разные словари и энциклопедии. Особенно ценил старинные словари, какие жадно отлавливал у букинистов двух наших столиц, Прибалтики, Украины. Порой около магазинов улов был побогаче, чем внутри… Помню, как припёр однажды домой «Лексикон» 1838 года, прижимая его к груди, как Васисуалий Лоханкин свою «Мужчину и женщину» после пожара… Володя мог позвонить мне среди ночи и попросить найти нужное слово или информацию. Мне и в голову не приходило сердиться. Один раз у меня гостил-ночевал иногородний родственник. Володя позвонил часов в двенадцать, и до полвторого ночи мы разговаривали. Старался не шуметь. Но утром родственник всё же меня поддел: «В толк не возьму, о чем могут разговаривать два мужика по телефону, ночью, втихушку, да чуть не два часа. Вы с ним случайно не того...?» Я рассмеялся: Во-первых, у меня несокрушимо-правильная ориентация. А во-вторых, между прочим, Станиславский с Немировичем-Данченко однажды проговорили аж 17 часов кряду. Если людям есть о чем поговорить…

Вспоминаю и свой давний вечер – на 55 лет – в областной библиотеке. Тогда еще был в силе и вроде как – «хорошим». Писателей много пришло. В конце, как положено виновнику торжества, получил немало добрых слов – и дежурных, и искренних: И стихи-то он не вовсе дурные пишет, и в детдом ездит, и СП помогает – кому-то книжку субсидировал, кому-то бесплатную путевку на лечение вырешил… Честно сказать, не было тут никаких жертв с моей стороны. Просто был на самом юру в производстве, использовал свои рычаги: помогал, кому мог, и себя не забывал… Но вышел Ширяев и, как всегда, путано, чуть заикаясь, сказал всего-то несколько слов о том, что… рифмую иногда небезупречно, даже сомнительно. Например: «нынче – каприччо». И закончил: «Но сей рифмой автор напоминает нам, что мы здесь не только Азия, но и Европа». Не знаю почему, но мне эта весьма неоднозначная оценка показалась ценнее многих хороших слов.

О запутанных, обросших слухами, обстоятельствах кончины Володи. Сидел он в гостях у одного небезызвестного в России – и даже в мире – человека редкой профессии, и в том же лице, кузбасского писателя... Всех деталей знать не могу, и никто их не узнает. Дальше – наполовину моё предположение: Наверное, хозяин живо рассказывал, как он был в стране восходящего солнца, – опять «япона-мать»! – встречался с самураями, и чуть ли не сам видел, как они делают себе харакири. И, думаю, он обронил нечто в том духе, что нам-то, русским, такое сделать не под силу. Уже говорил о гипервпечатлительности Ширяева, да еще «под парами». Представляю, сколько они выпили! И гость, что называется, рванул на себе рубаху и доказал, что и русакам не слабо: прошелся ножиком по своему животу… Кстати, нечто подобное описывает продвинутый – или сдвинутый? – талант Пелевин в одной из своих книг…Однако, правды ради, скажу: точно известно, что умер Володя не от ножевой раны, а от обширного инфаркта, случившегося с ним уже в больнице…

Вот такой случился рассказ о перекрестье судеб. Очень не хочется, и всё же надо его завершать.

* * *

Осталось выдохнуть то, без ощущения чего не взялся бы за эти записки: Не ведаю, может быть, Всевышний и не дал мне большого дарования, мощного потока, какой иногда происходит у поэтов. Но разве я не вправе сегодня примерить к себе и повторить изречение Делакруа: «Когда у меня не осталось ни сил, ни зубов, я всё-таки научился живописи!» Мне кажется, уже могу теперь сказать: горжусь тем, что мои стихи вошли в Антологию лирики поэтов России трех веков, рядом со стихами корифеев прошлого, настоящего и наших кузбассовцев – ушедших Василия Федорова, Игоря Киселева, Михаила Небогатова, Валентина Махалова, Владимира Ширяева и, слава Господу, здравствующих – Александра Ибрагимова, Сергея Донбая, Александра Каткова, Бориса Бурмистрова, Владимира Иванова…

Надеюсь, здесь будут уместными и несколько стихотворений, посвященных, собратьям-сосестрам по перу и искусству. Все они написаны не по каким-то случаям, а потому что не могли не родиться. Низко кланяюсь адресатам за то, что эти стихи случились.

сентябрь 2010 г.

 

 

Владимиру Ширяеву

Ты зайдешь по-простецки – незванно,
Тыкву, мяту с собой прихватив.
И польется невнятный и странный
Твоей путанной речи мотив.

Не пройти, не «принявши на грудь»,
Частоколы твоих междометий.
Но из нас чем-то каждый отмечен,
И собратьями понят не вдруг.

Знаю, спорить с тобой бесполезно:
С Кафкой ты – на короткой ноге.
Но Шукшинского чудика – Срезал! -
Наяву узнаю в мужике.

Вот и темень в окошко струится.
Лишь сверкает твоя борода.
Мнится, видел такие же лица
Я на фресках, за ликом Христа...

1998г.

 

Валентину Махалову

За ночью ночь по коже мороз:
Хореи, ямбы, сонет…
Я в толстый журнал листы принёс.
И вдруг – нежданный ответ:

«Сыграем в шахматы? Не мастак? –
Проверим форму твою».
Играл ты крепко: не помню как,
Я «патом» нашел ничью.

«Конец – разминке. Добыче – срок:
В породе металл искать»…
Ты взял всего-то шестнадцать строк:
«Вот эти пойдут в печать!»

Но следом бросил: «Пускай, дано –
Слова собирать в стихи.
Но, может быть, тебе суждено –
В стремнину иной реки?»…

Задачку, право, ты зацепил!
Ведь я – через столько лет! –
Не знаю, чашу сию испив:
Стоило пить или нет?

Я в жизни сейчас забрался в «пат»,
Спасаясь от смертных бед.
И лезет в башку дурное, брат:
Стоило жить или нет?

1994г.

 

Валерию Козлову

«Я никому уже не верю!» -
Ты рубанул строку сплеча.
Жизнь допекла тебя, наверно.
Сказал ты это сгоряча.

Я тоже верю всем не слишком.
Себе, вестимо, – через раз.
Но верю в Бога и, братишка, -
В добро твоих варяжских глаз.

Мы бьем порою словом в ухо!
И ты златой не носишь нимб.
Но, мнится, не обидишь мухи
Пудовым кулаком своим…

Глоток любви, стакан печали –
Вот наша мера бытия.
Но вера как всему начало
Спасёт тебя, спасёт меня.

Тебя еще не раз обнимут
И жизнь, и женщина, мой друг.
Одни… ушедшие не имут –
Ни чёрных дней, ни в сердце мук.

2003 г.

 

Наталье Добрыниной

В твоей улыбке прячется Пьеро,
А в голосе – осадок боли давней.
И, кажется, в тебе самой – ядро:
Клубок из силы, слабости и тайны.

И мнится, что порою ищешь ты
Не звуков оживающие строчки,
А где-то высоко в горах – цветы
И эхо за пределом многоточий…

В прожилках узкой легонькой руки
Как будто заблудился ломкий лучик.
В тебе таятся гроздья, глубоки,
Пока еще не найденных созвучий.

В твоей улыбке прячется Пьеро,
А в голосе – кристаллик боли стылый.
Звучит струны и грусти серебро,
Как праздники печального посыла…

1998 г.

 

Памяти Аллы Зибольд
На тихой площади когда-то
Без мам играла детвора.
Порой – гитарами ребята
Бренчали в сквере до утра.

А в доме рядом, голосиста,
Ну, прямо чистый соловей,
Жила – на пенсии – актриса.
И тем обязаны мы ей,

Что каждый теплый вечер лета,
Как зажигала свет луна,
Шло представленье оперетты…
Бесплатно – из ее окна.

Она самозабвенно пела,
Что влюблена, что хороша.
И к звездам, кажется, летела
В минуты те её душа.

В полон не всех, конечно, брал он -
Её пронзительный вокал:
Одни кричали «бис!» и «браво!»,
А кто-то – пальцем у виска…

Другие ныне чтут харизмы,
И ритмы новые в ходу.
Смешно – увидеть в том беду,
Впадать нелепо – в укоризны.

Хочу кому-то приподнесть,
Охапку песен – сочных старых,
Букет вечнозеленых арий,
Что в воздухе витают здесь.

И вызревает – пусть наивно -
Такой сюжет во мне сейчас,
Что голос той певицы, дивный,
Не раз и чьи-то души спас -

От лиха, Бог не приведи…
Ведь музыка – святая сила:
Немыслимо – услышать Сильву,
И…на злодейство вслед пойти.

Не запоёт актриса больше –
В небытие ушла давно.
Но отчего-то – нет-да брошу
Свой взгляд в знакомое окно.

2010 г.
 

Леониду Гержидовичу

Домик твой на опушке прибился.
Этим пихтам ты знаешь года.
Сам – в сединах, но не износился:
По глазам-то видать – хоть куда!

Всё именье – твоя половина,
И собака по прозвищу Барс.
Ни тебе мебелей, ни каминов…
Синь да тишь обнимают всех нас.

Чаю с таволгой, возле найдённой,
Пью. Губами ловлю каждый лист,
И твой стих – смоляной и ядрёный,
Точно спелый орех, запашист.

На Руси лепоту я повидывал,
И заморской не чужд красоте.
Но впервые теперь позавидовал –
Благоокой твоей простоте.

Домик твой неказистый затерян,
Рядом – речка, кедрач и зверьё.
Как твой путь богознаменный верен!
Как несметно богатство твоё!

2003 г.