Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Диана Балибалова …История проверяет, на что мы способны. (Фронтовые письма и воспоминания отца)

Рейтинг:   / 2
ПлохоОтлично 
Фронтовые письма моего отца - Балибалова Ивана Алексеевича трепетно хранила мама. Одно время она их даже прятала от нас с сестрой — любопытных девчонок. Потом письма перекочевали в старую мамину кожаную сумку, где они хранились вместе с документами и моими письмами из ленинградской аспирантуры. Иногда мама их доставала, и они вместе с отцом их просматривали, тихо переговариваясь. Нас в этот разговор не вовлекали. Когда отец ушёл из жизни, мама сказала: «Теперь можете читать». Но мы с сестрой как-то стеснялись прикасаться к ним, казалось, что в них есть какая-то тайна, которую нам знать не следует.
Летом 1997 года я приехала в Кемерово в отпуск и узнала, что идёт подготовка к юбилею города, где речь пойдёт и об отце как первом летописце города. Мы с мамой подготовили краткий биографический очерк о нём. Подняли документы, переписку отца, черновые наброски. Особенно меня заинтересовали папины письма с фронта. Раньше я с трудом понимала его почерк — почти безотрывная волнистая строка. Он любил писать мягким карандашом. Теперь почерк показался мне мелким и разборчивым. А сами письма очень интересными, можно сказать, исторически документальными. Но главное — это была симфония Любви: к маме, ко мне, к своим друзьям, к родному городу, к Родине.
Мама сохранила 38 писем, полученных ею за все годы войны. Включая 1946 год — год демобилизации отца. А кроме них — ещё два письмеца — они предназначались мне. И вот читаю я эти письма, а мне слышатся голоса моих родителей, как они рассказывают о том времени. Отец — как он воевал, где был, в какие ситуации попадал и как действовал.
 Вообще-то он не очень любил вспоминать про войну, доходил до какого-то момента, слеза набегала на глаза, он её смахивал, говоря: «Ну, всё, хватит, страшно вспоминать, а мне ещё надо поработать», - и уходил в свою комнату.
 Вот письма первого года войны. Их всего восемь. Все они написаны на тетрадных листках. Четыре коротеньких — из действующей армии, а последние — подлиннее — уже из госпиталей.
В первых письмах отец беспокоится о мамином самочувствии, даёт ей житейские советы, сообщает о том, что получил письмо от своего отца из Сталинграда, тревожится о своих братьях — офицерах Красной Армии, радуется, что жена среднего брата Александра успела эвакуироваться из-под Львова. Письма проникнуты верой в скорую встречу, в победу: «...Верь в наш солнечный день. Он скоро придёт. Мы с тобой встретимся... Не обижайся на меня за краткие письма. Ну, что ещё можно написать, когда думаешь только об одном — поскорее бы разбить, уничтожить эту гитлеровскую банду». В письме от 8 августа 1941 года отец просит маму прислать ему папирос и тёплые вещи: «Хотелось, чтобы ты имела в виду: всё возможно, к зиме мне потребуется кое-что из тёплых вещей... Это ты приготовь. Когда потребуется, я тебе напишу».
 29 августа он пишет: «...Я жив и здоров. Чувствую себя хорошо физически. Чувствуется приближение осени. Солнечных дней нет. Дождь, ветер. Утрами — туман, холодно. Однако ещё не страдаю простудными болезнями. Месяц жизни в лесах несколько закалил меня, приучил ко многим неприятностям. Так что за меня пока что не беспокойся.
Вчера в роте получены первые письма из наших краев. Так что я думаю, надеюсь и жду с минуты на минуту письма от тебя. Хочется узнать, услышать, как ты живешь, что новенького у нас в городе. Знаю, конечно, приятных новостей нет. Но и неприятные хочется знать. Время сегодня весьма неприятное. Холодно, пасмурно на душе. Кругом одни неприятности. Много нужно, оказывается, терпения, силы воли, чтобы стиснув зубы, перетерпеть, побороть, вырвать счастье у грядущих дней.
Письма я пишу тебе часто. Но не знаю, получаешь ли ты их или нет. Ты пиши мне чаще письма.
Ты, конечно, соскучилась. Я понимаю - тебе одной не так-то весело. А всё может быть Валентина (сестра мамы) с мамашей уже приехали? Должны бы они приехать.
Ну ладно, всего наилучшего. Передавай привет друзьям и знакомым. До свиданья, целую крепко-крепко тысячу, больше раз вместе с будущим сыном и обнимаю...».
 Удивительно сегодня читать, но в письме от 9 сентября 41-го отец уже благодарит маму за посылку. Когда мама успела собрать ему всё, что он просил? Ведь 28 августа родилась я, а отец находился в районе боевых действий. Получается, мама успела до родов всё послать, а почта работала очень чётко, не в пример сегодняшней. Да и мамина сестра Валентина с бабушкой и грудным ребенком успели эвакуироваться из Выборга и прибыли в Кемерово до моего рождения. Я вспоминаю рассказы бабушки и тёти, как они ехали через всю страну. Тогда на каждой станции, где была остановка, всех эвакуируемых кормили бесплатно. Маленьких детей – а моему двоюродному брату было всего 9 месяцев – переносили в станционные медпункты, там их мыли, осматривали врачи, делали необходимые процедуры. В дорогу давали продукты, предметы первой необходимости. На крупных станциях всех водили в баню. Ехали они две или три недели, так как приходилось пропускать воинские эшелоны, идущие на фронт.
 В этом же письме отец пишет: «Вчера нам зачитали постановление о льготах квартирных семьям военнослужащих. Квартира за мной остаётся. Квартплата за причитающуюся мне жилплощадь не взимается. Ну, а все подробно узнайте на месте и напишите». Можно сделать вывод, что они получали вовремя газеты, проводилась политико-воспитательная работа с солдатами. Ведь им было очень важно знать, что правительство проявляет заботу о них, об их семьях.
    Мама сохранила вот такой документ того времени, отпечатанный на пишущей машинке.
858 отдельная телеграфно-строительная рота
16 июля 1941 № 52    
                    Удостоверение
        Тов. Балибалов Иван Алексеевич с 8 июля 1941 года на действительной военной службе в кадрах рабоче-крестьянской Красной Армии в должности младшего нач. состава.
Выдано для получения тов. Балибалов Иван Алексеевич и членами его семьи льгот, установленных Кодексом о льготах для военнослужащих и военнообязанных РККА и их семей.
Удостоверение действительно по 31 декабря 1941 г.
Командир роты, мл. лейтенант (подпись)
Зав. делопроизвод. (подпись)
Подписи заверены гербовой печатью.
    В то время отец имел воинское звание «старший сержант» и числился химинструктором роты. Он рассказывал, тогда предполагалось, что будут использоваться отравляющие газы, запасы которых в странах-участницах первой мировой войны оставались достаточно внушительными.
 Письмо от 26 сентября 1941года обстоятельное. И даже не очень похоже, что прислано с фронта, такое оно мирное. Отец пишет, что он рад «появлению в нашей семье Диночки. Поцелуй мою крошку за меня, пусть растёт здоровой и счастливой. Мамочка теперь ни о чем не должна беспокоиться и знать только одно - воспитывать девочку. Все силы и любовь моей славной женушки должны быть отданы ребенку, который должен нам в будущем принести только радость».
 Читая сегодня эти строки, думаю, что тогда ещё родители не представляли, через какие трудности им предстоит пройти. Для мамы — это забота обо мне и о хлебе насущном в буквальном смысле. Многие тогда думали, что война долго не протянется, даже и вышеуказанное «Удостоверение» было выдано на срок до 31 декабря 1941 года.
 В этом же письме отец описывает более подробно свою жизнь: «Моя сегодняшняя жизнь чрезвычайно скупа какими-либо событиями. Весь сентябрь простояли на одном месте. Даже фашистские самолёты и те нас не беспокоят, куда-то к черту подевались, даже не появляются и за облаками. Вчера в нашем лесу был настоящий праздник. Трудящиеся Москвы прислали нам подарки. Мне досталось: флакон одеколона, конфеты и сигареты. Вместе с подарками они прислали нам письма — в них столько любви и теплой заботы о нас, фронтовиках. Читая их письма, невольно думаешь, какой сильный наш народ, сколько в нем уверенности в правоте дела, ненависти к бандитам. И веришь в свои силы и победу ещё более увереннее, яснее».
 Когда после войны отец вспоминал о тех днях, то говорил с юмором, что тот сырой лес теперь ему кажется самым светлым местом на войне, потому что больше таких длинных периодов затишья у него на фронте не было. Целый месяц без бомбёжки, без артналётов! «Какой же я был глупец, когда писал, что мне не хватает каких-то событий! Какие могут быть события на войне — обстрелы да бомбёжки, когда гибнет всё живое!»
 Видимо, в это же время он отправил письмо своим коллегам в кемеровскую городскую газету «Кузбасс». В ней 17 октября 1941 года в рубрике «Письма землякам» было напечатано: «Сотрудник редакции газеты «Кузбасс», коммунист Иван Балибалов пишет из Действующей армии своим товарищам по работе: «Мы выполняем возложенные на нас задачи. Вкладываем посильный труд в дело разгрома фашизма. Наши бойцы и командиры действуют штыком и рублём (в те дни шла подписка на облигации государственного займа Б.Д.). Словом, люди на передовых позициях ничего не жалеют для победы над врагом. Думается, что и у вас там так же».
Обзор писем в «Кузбассе» заканчивался словами: «Каждый день в город приходят письма. И где бы ни находились наши земляки, они твёрдо верят в нашу победу».
 В октябре началась подмосковная битва, в которой участвовал отец. Передо мной короткая записка на листочке из тетради в клеточку. Всего 10 строк. «Родная моя! Письмо твое получил. За меня очень не беспокойся. Я жив и здоров... Пишу, тороплюсь. Почта уходит, на днях напишу побольше письмецо... Будьте здоровы и бодры. Я вас люблю, люблю, крепко, крепко и думаю встретить вас и увидеть вас хорошенькими. Пишите. Поцелуй за меня Диночку. Привет, твой Иван. 5/х 41 г. Действующая армия».
 Именно тогда происходили те события, которые отец описал потом в своём очерке «Дело было под Ржевом»:
 «С Валдайской возвышенности от озера Селигер тянулся на многие километры противотанковый ров с эскарпами и контрэскарпами, артиллерийскими и пулемётными дотами и другими сапёрными сооружениями по лесам и болотам верховья Волги до города Ржева. Этот мощно укреплённый вал прикрывал со стороны Великолукского направления дальние подступы к Москве.
 Никто из нас не спрашивал: зачем да почему едем с переднего края в глубокий тыл. Догадывались — едем оборудовать узлы связи командных пунктов укреплённого района...
 Четыре дня рота выползала из Валдайских болот, перелесков и пашен. В полдень 11 октября увидели Ржев в дыму пожарищ. Горел железнодорожный узел... На рассвете 12 октября рота сосредоточилась на северной окраине Ржева, на шоссе, ведущем в город Калинин. По всем приметам день обещал быть сухим и тёплым. И никто даже в мыслях, конечно, не допускал, что это наш последний рейс и что уже через несколько часов рота погибнет, исчезнет без следа, будто она вообще была призраком и на самом деле никогда не существовала».
 «Есть у Александра Твардовского обжигающей силы строки, написанные как будто про нас. Во всяком случае они созвучны тому, что приключилось со мною в тот раз:
 Я убит подо Ржевом,
 В безымянном болоте,
 В пятой роте,
 На левом,
 При жестоком налёте.
 А дело было так. «Хейнкели» накрыли нашу роту на марше, северо-восточнее Ржева, на въезде в город Старица. Измолотили нас стервятники так, что после налёта от роты осталось всего пять машин да два десятка солдат».
 Я помню, когда отец рассказывал о своих блужданиях в лесу в поисках наших частей, он как бы заново всё это переживал, потому что столкнулся здесь и с людьми добрыми, и с самыми низменными. Он обычно замолкал, не договорив до конца то, что там было, не мог всего рассказать, горло сдавливало что-то страшное, пережитое. Махнув рукой, он заключал: «Не дай бог никому это испытать. Война — штука
тяжёлая, там не бывает справедливости».
 «Ныне известно, - пишет далее отец в своих воспоминаниях, - на сто седьмой день войны, шестого октября сорок первого года, на Калининском направлении немцы силами девятой армии, в составе которой было шестнадцать пехотных, три танковых и две моторизованные дивизии, прорвали фронт на участке обороны нашей 30-й армии в районе города Белый и вышли на правый берег Волги возле Ржева; двенадцатого октября танки генерала Германа Гота ворвались в город Старицу, на другой день заняли Калинин...»
 Почти трое суток отец и встреченный им в лесу солдат блуждали по валдайским болотистым лесам. Наконец вышли к какому-то селу, где встретили нашего интенданта на полуторке. Он довёз их до села Медного по Ленинградскому шоссе и показал дорогу на Бежецкое шоссе, где находился сборный пункт.
 Отец пишет: «Сборный пункт размещался на лесной поляне рядом с шоссе, в новом бревенчатом школьном здании... Скоро сюда подкатил газик с полевой кухней... Однако каши я не дождался. Началось формирование стрелковой роты. Я был назначен командиром первого отделения первого взвода, а час спустя уже шагал в голове ротной колонны по Бежецкому шоссе в сторону Калинина...»
 Из воспоминаний маршала Г. К. Жукова теперь известно, что на пятисоткилометровой линии Западного фронта с 13 октября разгорелись ожесточённые бои на всех оперативно важных направлениях, ведущих к Москве. И самым уязвимым местом считался город Калинин. В эти грозовые дни Калинин был для немцев стартовой площадкой наступления по правобережью Волги через город Клин на Москву, а по Ленинградскому шоссе — на город Торжок, в тыл войскам Северо-Западного фронта и по Бежецкому шоссе на север... Предстояло любой ценой блокировать выход противника на Торжок и Бежецк, выиграть время для формирования нового фронта и таким образом закрыть здесь путь немцам на Москву...
 «...После короткого марша рота заняла позицию вдоль опушки соснового бора. Первый взвод расположился впереди других на пологом склоне, в мелком сосняке, откуда нам предстояло утром атаковать опорный узел немцев, занять овощехранилище и закрыть выход из города на Бежецкое шоссе...
 Утро начиналось зябким рассветом. Небо закрыто непроницаемой мглой. На ветках жидких сосенок, рассыпанных по косогору между голых кустарников, липкая изморозь. Под ногами вязкий суглинок. Командир взвода шёл впереди широким и твёрдым шагом. Я — вслед, не отрывая от него глаз и примечая каждое движение. Выходим из посадок, впереди открытый пустырь, справа усадьба, на крышах сараев копны сена, а вдали, на фоне пёстрых построек, длинные чёрные бугры — это овощехранилище. Там немцы. И наша задача, как говорил лейтенант, во что бы то ни стало «выковырять» оттуда немцев штыками — другого оружия, кстати сказать, у нас и не было. Взвод разворачивается в цепь. Немцы открыли шквальный пулемётный огонь, над головой засвистели пули. Лейтенант рванулся вперёд в сторону сараев. Над усадьбой взметнулся столб дыма. Когда я подбежал, лейтенант как-то неловко сидел, прислонившись спиной к стенке сарая, вытянув ногу. Увидев меня, он крикнул:
    - Старший сержант, принимай взвод, веди... Теперь ты за меня, понял?
- За мной, - махнул я рукой подбежавшим солдатам и кинулся прочь от сарая, плохо соображая, что же дальше делать... Задохнулся. Упал... Отдышался... Поднял голову, оглянулся — солдаты бежали по моему следу. Ага, значит слушают мою команду. Обрадовался. Вскочил на ноги, покрутил над головой пилоткой: - За мной, вперёд!..
 В сумерках мы наконец заняли эти проклятые картофельные бункера. В первые минуты они показались мне земным раем — тепло,тихо... Голодный и усталый, я еле держался на ногах. Натолкнулся в проходе на какой-то ящик, присел передохнуть малость и уснул...
    - Давай поднимайся, браток, - разбудил меня солдат, - консервы принесли и махру, иди получай...
Подхожу. В дверном проёме отсека стоит здоровый дядя в фуфайке и шапке. Рядом толпятся солдаты... Повернулся ко мне, спросил кто я, какого взвода. Я ответил на его вопросы, получил пайку хлеба, осьмушку махорки. Солдаты подхватили банку с говядиной и тут же принялись долбить крышку штыком...
     После еды я вернулся на своё место, но отдыхать не пришлось, скоро позвали к майору. Я ещё не знал, что в роте осталось меньше взвода солдат и не было ни одного командира, не знал, что рядом с нами наступали ополченцы и сейчас занимали соседние бункера, а от Селигера и Торжка подошли наши кадровые части с артиллерией и танками и ведут бои на Ленинградском шоссе, причём довольно успешно — немцы там отступают к центру города...
        Майор, как мне казалось, хорошо ориентировался в обстановке и не скрывал всей сложности предстоящего дела. По его словам, на нашем участке немцы отошли за шоссе на перекресток улиц. Там их пока не густо. И наша задача — не дать им времени подтянуть резервы. Надо любой ценой захватить перекрёсток и затем выйти на берег Волги, в центр города. Надо надеяться только на собственные кулаки. Другого нам не дано...
    Затемно вышли на рубеж атаки и опять без огневого прикрытия. Вся надежда на внезапность. Надо подойти к немцам вплотную — и в штыки... Светает. Слева, в трёх шагах от меня, политрук. Впереди в мутном рассвете прорезываются контуры построек. Вползаем на улицу, прислушиваюсь — тишина. Оглядываюсь на политрука — он машет рукой: двигай, мол, дальше. Ползу вдоль штакетника. Вдруг впереди, совсем, кажется мне, близко, каски. Да это же немцы! В этот момент раздаётся выстрел. Немцы вскочили, смешались в толпу, беспорядочно бегут поперёк улицы, сворачивают во двор усадьбы. Мы с политруком бежим вслед за ними... Эх, будь у нас тогда гранаты!.. Но гранат у нас не было, и момент был упущен. Немцы забежали в усадьбу, опомнились от испуга и забросали нас гранатами...
    Очнулся я в придорожном кювете. Солдаты перевязывали мне ногу... Шёл 118-й день войны...»
    Следующее письмо было из госпиталя. Отец побывал в нескольких госпиталях. Об этом я узнала много лет спустя, когда он пытался получить медаль «За оборону Москвы». Он посылал запрос в Министерство обороны, те отослали его в военно-медицинский архив. Приехав в очередной раз ко мне в Ленинград, мы пошли туда и получили справку, в которой были перечислены номера медсанбатов и госпиталей, где он лечился после тяжёлого ранения в1941 году.
    Вот его письмо от 28 октября: «Здравствуй, миленькая Асенька! Я ещё в Костроме на ремонте. Раны заживают. Скоро, очевидно, пойду снова на фронт... За себя я не беспокоюсь. Мой путь для меня ясен, я знаю свой девятый ход и, должен тебе сказать, смотрю на все на свете спокойно, равнодушно. От судьбы не уйдёшь и её не обойдёшь. Единственная забота у меня о вас. Как вы там живёте. Небось, тяжело тебе, моя девочка. Но что поделаешь. Терпите. Человек – удивительное существо, ко всякому привыкает. Думаю, привыкните и вы. Как мне хотелось бы увидеть мою дочурку, подержать ее на руках, немножко приласкать. Но кто ее знает, удастся ли увидеть и обнять вас, мои родные.
    Ты, очевидно, послала мне посылку. Я прошу тебя напиши скорее запрос и верни её. По тому адресу я её уже не получу... Из все твоих вещичек у меня осталось только твоё зеркало. Остальное всё осталось в Волге...».
    Зеркало, о котором пишет отец, было его талисманом, он пронёс его через всю войну, оно долго хранилось в нашей семье. Родители часто вспоминали эту историю и рассказывали её нам с сестрой.
    Когда отец уходил на войну в июле 1941 года, он попросил, чтобы мама отдала ему пудреницу. У неё была металлическая пудреница, покрытая ярко-розовой эмалью. Пудру он высыпал, а вместо неё вставил фото, на котором они с мамой сидят в кемеровском городском саду на скамейке. Оба в модных бостоновых костюмах. Фото было сделано в августе 1938 года незадолго до их свадьбы. Их сфотографировал кто-то из друзей-газетчиков, фотокарточки были разного формата, самую маленькую отец и вставил в пудреницу, взяв её на фронт. Когда он вернулся, на пудренице остались лишь небольшие пятна розовой эмали, сама она была помята, зеркальце потрескалось , края фото обтрепались.
    Письмо от 10 ноября 41-го года уже из другого города, видимо, из города Молотова (ныне Пермь). Отец пишет: «Вчера прибыл на новое местожительство. Раны у меня, как я тебе уже писал, пустяковые. На груди уже заживает, не беспокоит. Нога тоже больше декады не проболит.
    Из Костромы я послал тебе три письма и телеграмму. Сегодня тоже послал тебе телеграмму с адресом. Надеюсь получить от тебя письмецо. А в ожидании его сейчас всё время лежу и читаю. Делать, конечно, здесь абсолютно нечего. Знакомых ребят нет. Один як перст. На улице не бываю. Связь с землей осуществляется через окно. За окном снег и все белое. Ты, наверное, беспокоилась. Я ведь тебе, кажется, целый месяц не писал писем. Ну, а сейчас ты не беспокойся обо мне. Раньше, как через месяц, я на фронт не попаду. В это время ты, конечно, будешь получать от меня письма. А я от тебя — не знаю. Как ты живешь, моя девочка? Как себя чувствует наша дочурка?»
    Затем отец даёт советы, основанные на полученном им практическом опыте — опыте войны. Эти же советы, но в несколько иной форме, он давал и мне, когда я стала студенткой ленинградского вуза и жила в общежитии:
    «...Мещан очень много. Им жить хочется. Видел я этой сволочи достаточно. Ты с ними, этими всякими обывателями, будь построже, не верь словам, а верь только фактам и делам и поступай с ними без жалости, без сострадания».
    И вот последнее письмо отца сорок первого года. Оно тоже из госпиталя. Это письмо-размышление о том, как жить дальше, какие ориентиры в жизни выбирать:
    «Здравствуйте, мои девочки! Раны мои зажили, остались только следы. Единственно, что меня несколько беспокоит — это грудь. Очевидно, сказывается волжская ванна, которую я принимал в октябре под Калининым. Был на рентгене. Ничего особенного. Словом, к строевой службе вполне пригоден. Надо выпить чашу до дна. Такова судьба... Посмотришь на других — ничем не блещут, ни рыба ни мясо, ни ума, ни отваги, а занимают почётное место... Не думай, Асенька, что это я говорю тебе от огорчения или какой-либо зависти. Нет. Мне просто хочется тебе сказать правду. Я думаю, тебе это будет честным ответом на тот вопрос: почему одним приходится жертвовать всем, а другим — частью. Тем, кому не приходится жертвовать всем ради достижения победы, я не завидую. Мужчина должен быть там, где гарь пороха щекочет ноздри, а грохот орудий заглушает голос. Иначе он не полноценный мужчина, а так, нечто неопределённое. Я знаю, придёт время, и каждого из нас спросят, что он пожертвовал ради победы? И тут пустыми словами не отговоришься... Так что ты, Асенька, смотри на эти вещи глубже, серьёзнее, с мужеством. История нас проверяет, на что мы способны, надо же выдержать экзамен...»
    Медаль «За оборону Москвы», к которой представлен, отец не получил. В войну и послевоенные годы было не до того. В 70-е годы он посылал запрос в Министерство обороны, его отсылали в разные военные архивы. Наконец, направили в Военно-медицинский музей министерства обороны. В последний свой приезд ко мне в Ленинград пошёл туда сам, заполнил какие -то бланки, вскоре получил вот такой ответ:
                «СПРАВКА
Хим. Инструктор 858 о.т.с.р. ст. сержант Балибалов Иван Алексеевич, 1911 г.р. На фронте Великой Отечественной войны дата не указан 19__получил осколочное ранение грудной клетки и правого бедра, по поводу чего с 09 ноября 1941 находился на излечении в ЭГ-3783
предыдущие этапы с момента ранения ЭГ-1369
из которого выбыл 28 декабря 1941 г. в часть».
     Справка эта выдана 1 отделом архива военно-медицинских документов музея. Отец очень расстроился, получив такую безграмотную отписку.
    Новый 1942 год он встречал в городе Шадринске — курсантом Московского Краснознамённого военно-политического училища имени В. И. Ленина. Учёба продолжалась недолго. Вот письмо от 30 марта 1942 года. «Асенька! Давно я тебе не писал. Прости, моя славная... Сегодня началась неделя зачетов. И потом... куда забросит меня судьба... Осталась неделя. Через 6 — 7 дней, всё может быть, я покину тихенький городок на Исети...
    Ты, наверное, всё сокрушаешься обо мне, моя хорошенькая девочка. Не нужно очень из-за меня расстраиваться, а из-за житейских мелочей тем более. Побольше терпения и самообладания. Время неумолимо. Его можно только перетерпеть. Тяжело? Знаю. Всем честным людям в нашей стране сейчас очень тяжело. Как здоровье нашей крошки? Береги её. Мне так хочется взглянуть на Диночку, потаскать её на руках. Думаю, что мне это удастся. Я родился под счастливой звездой. Да, да, Асенька! Многим, с кем мне пришлось разделять тяготы фронтовой жизни, пришлось пережить гораздо большее. Во всяком случае, ты не унывай. Самое трудное время ты прожила. Ты не сердись, что я так коротко сейчас пишу. Настроение у меня уже «чемоданное».
    Следующее письмо из сорок второго помечено 25 августа:
    «Здравствуй, моя родная Асенька! Горячий поцелуй моей славной маленькой Диночке! Жива ли она, здорова?
     Сколько уж раз я пытался послать тебе письмо, но все безуспешно. Письма неделями лежали в полевой сумке, размокали, и я их выбрасывал...
    Судьба забросила меня в далекий край, в котором я никогда ранее не был. Впрочем, я сейчас нахожусь недалеко от того места, где ты когда-то была и привезла оттуда шаль (мама до войны отдыхала в Пятигорске - Д.Б.)...
    Прошел я за время фронтовых дней сквозь огонь и воду, как говорится, и остался цел. Что ожидает меня впереди - не знаю да и знать не хочу.
    Судьбе было угодно посмеяться надо мной, и вот я теперь попал в кавалерию. Сейчас - политрук эскадрона в казачьем кубанском полку. Хорошо, что еще когда-то... научился ездить в седле, а то была бы полная беда. Ну, да впрочем, где ни быть, а воевать нужно...
    От отца я уехал внезапно, не простившись (отец жил в Сталинграде — Б.Д.). Что сейчас со стариком, жив ли он? Трудно мне знать. Ты, наверное, лучше об этом знаешь. Писем я, конечно, ни от кого не получал. Как вы там живете — не знаю. Но знаю одно - жить тебе очень и очень трудно. Может быть, тебе лучше было бы переехать из города в деревню — там, может быть, ты прожила проще. Как здоровье мамаши?
    Много, конечно, накопилось у меня на сердце всяких осадков, хотелось бы тебе многое сказать, да вот не уверен, получишь ли ты это письмо. Да и что, моя девочка, говорить много. Слова - вода, а дела и так видны.
     Сейчас я начинаю походить на казака, есть у меня конь, шашка, которая путается у меня в ногах, как неумный щенок, автомат. И порядки казачьим тоже начинаю принимать близко к сердцу.
    Как только, Асенька, получишь мое письмо, то напиши мне скорее письмецо, жду. Мой адрес:
Действующая Красная Армия, полевая почтовая станция 1581    
19 Кавалерийский Кубанский полк
1 эскадрон МНЕ
Целую тебя крепко, крепко обнимаю вместе с Диночкой... Надейся, моя хорошая, на мое возвращение. Вернусь. Жди и надейся . Еще раз целую и обнимаю тебя. Твой тебя любящий Иван».
    Уже спустя много лет после войны отец рассказывал, как он попал в казачий полк. По окончании военно-политического училища его, профессионального журналиста (до войны он работал заведующим промышленным отделом городской газеты «Кузбасс», а в июне 1941 назначен зав. отделом партийной жизни) посылали в одну из армейских газет, отец говорил, что он видел приказ. Но ситуация на фронте резко ухудшилась, фашисты рвались к бакинской нефти, и отец попал на Кавказ. Он рассказывал, что на него выбор пал именно потому, что нужен был кавалерист. А он проходил срочную службу в Красной Армии на Дальнем Востоке, где они почти не слезали с коней, хотя числился он в артиллерии, но она тогда была на конной тяге.
    Рассказывая об обороне Кавказа, отец говорил, что там не хватало ни снарядов, ни воды, часто им стреляли в спину из чеченских аулов. От того времени сохранилась лишь короткая записка от 3 октября 1942, но она в чёрных пятнах военной цензуры. Отец пытался указать местонахождение, дать понять, где он. Осталась нетронутой фраза: «Читай Л. Толстого «Казаки». Многое ты поймёшь тогда, где я и что я». А заканчивалась эта записка неожиданно: «Письмо следующее напишу нескоро. Так что не думайте обо мне много. Ну, пока, твой Иван. Адрес старый».
 Как известно, в конце августа 1942 года вышел приказ № 227, известный в народе под названием «Ни шагу назад». Именно на северный Кавказ приехал нарком Каганович Л. М. для ознакомления фронтовиков с этим приказом. По рассказам отца, их, политруков, собрали на совещание. Перед ними выступил Каганович Л. М., откровенно рассказал об ухудшении обстановки на кавказском фронте и поставил задачу — стоять насмерть, но не дать фашистам выйти к Чёрному морю и перерезать железную дорогу. Отец рассказывал, что его речь произвела очень сильное впечатление. Каганович в конце своего выступления сказал, что они, политруки, должны быть уверены в победе и эту уверенность передавать бойцам. А затем попросил выйти тех, кто не уверен в своих силах. Я помню, как я спрашивала отца: «Неужели кто-нибудь вышел?» Отец ответил, что разговор был очень откровенным, поэтому некоторые признались в своей слабости, вышло человек 20, а всего было около 200. Их увели. Я допытывалась: «Их расстреляли?» Отец ответил, что никого не расстреляли, а сняли с командных должностей, перевели в технические службы, он потом некоторых встречал в хозяйственных службах. Он говорил, что там было не до разборок, людей не хватало, каждый человек был на счету.
    Совещание проходило в саду на открытом воздухе, было жарко. После окончания были накрыты столы, пообедали, выпили за победу и разъехались по своим частям «стоять насмерть» в буквальном смысле.
    20 декабря 1942 он пишет из Кизляра: «Привет, милая Асенька! Перед этим послал тебе перевод 1500 и письмо, где положена была справка о моей службе. Ты должна все это уже получить. Это письмо пишу на койке. В начале декабря со мной приключилось несчастье. Ехал на коне, и мой Орлик, обладая привычкой спотыкаться, на этот раз споткнулся так, что полетел со всех ног, и придавил своим корпусом мне ногу. Видимо, что-то с ней приключилось. Нога болит. Но на мне все заживает быстро. Думаю скоро вернуться на свое место в батарею.
    Как ты живешь? Как чувствует себя Диночка? Папа шлет ей самый лучший горячий поцелуй. Она, наверное, уже ходит. Хотел бы я посмотреть, как она двигается. Очень жаль, что я не получил ее фото.
    Ты, видимо, обижаешься, что я очень редко пишу. Но условия таковы, что много не распишешься. Все время в движении, в движении. А на ходу писать весьма трудно...
    Сегодня по радио получены хорошие новости. Настроение, конечно, приподнято. Когда слышишь о небольших успехах, и то как-то делается легче на душе и трудности меньше замечаются.
    Напиши, как у тебя идут семейные дела? Как с квартирой и пр., пр. (Вопросы вызваны тем, что в Кемерово вместе с заводами были эвакуированы и работники этих предприятий, жилья не хватало, поэтому стали уплотнять и вселять по несколько семей в одну комнату – Б. Д.)
    Адрес пока старый. Думаю все-таки вернуться в свою часть...
    Асенька, родная моя, будь здорова. Не обижайся на меня, не ропщи, а борись, живи. Хочется мне приласкать мою голубушку, поворковать с ней, поцеловать. Но, увы, далеко я от тебя, и на горизонте, как видимо, еще не светит нам...»     
    Отец был награждён медалью «За оборону Кавказа», но медаль эту он получил после войны уже в Кемерове.
    Разбирая папин архив, я нашла письма из Нефтекумска. В одном из конвертов — приглашение на красивой открытке с таким текстом: «Уважаемый Иван Алексеевич! Нефтекумский (бывший Ачикулакский) райком КПСС, совет ветеранов войны и труда, штаб красных следопытов приглашают Вас на праздник-встречу, посвященную 45-летию освобождения нашего района от немецко-фашистских захватчиков. Праздник состоится 14 — 17 октября 1987 года в городе Нефтекумске.
    В программе праздника: встреча гостей в РК КПСС, встреча с ветеранами войны и труда, со школьниками города и сёл, посещение комнаты боевой славы в Доме пионеров, встреча с кружковцами Дома пионеров, огонек «От всей души», встреча с рабочей молодёжью города. Оргкомитет».
И еще там строки стихов:
        «Нам виден подвиг каждого солдата
         В величественном зареве Победы!
                 (Асан Джакшилыков)»
    На встречу отец поехать не смог, но выслал им свою книгу «Кемерово». В этом же конверте оказался черновик дарственной надписи. Рукой отца написано: «Красным следопытам Нефтекумска. Ив. Балибалов, бывший политрук минометной батареи 9-й Гвардейской кубанской казачьей дивизии».
    В ответном письме методист Дворца пионеров Н. Ф. Яковенко благодарит отца за приланную книгу и анкету, которую он заполнил по их просьбе, а затем сообщает: «Иван Алексеевич, мы оформили стенд «45-летию освобождения района от фашистских захватчиков посвящается». На нем помещаются воспоминания ваших однополчан о боевых действиях на территории нашего района, очень хотелось бы, чтобы и Ваши воспоминания были на этом стенде... В туапсинский музей мы написали письмо с просьбой выслать копии Ваших материалов из газеты «Казак-гвардеец...».
    Вот что писал отец в своих воспоминаниях: «Как известно, 4-й Казачий Кавкорпус был добровольческим, рядовые казаки были старые, участники Гражданской войны. Службу свою знали, но возраст уже сказывался. Пока было тепло, всё шло по порядку, но с наступлением холодов казаки стали болеть и теряли боеспособность. Очень трудно было у нас с питанием, не было хлеба, соли, ели одну баранину. Но чтобы сварить барана, надо было найти топливо, а его в степи не было, собирали траву, как казаки называли, «бурун». Но самое главное — не было под Ачикулаком воды. Воду казаки где-то далеко доставали в артезианских колодцах, привозили в брезентовых вёдрах пополам с грязью, а я эту воду кружкой делил...
    Не могу забыть, какими умоляющими глазами смотрел на меня старший лейтенант, начальник штаба полка грузин (фамилии не помнит). В бою под Ачикулаком это случилось. Ранило его в живот, а он уже терял сознание и только шептал: «Политрук, воды, воды». А воды не было, и я не мог ему помочь в его последнюю минуту. Ах, какой был красавец парень.
    Но вот что ещё мне запомнилось. Как бы нам ни было тяжко, каждый день несли потери, а все казаки, которых я знал близко, верили в Победу нашу и терпеливо переносили все лишения. Как-то собрались в ночной рейд. Нам приказали выбросить всё лишнее из повозок и загрузить как можно больше боеприпасов. Иду проверить повозки, смотрю — на одной повозке спрятан мешок с упряжью: ремешки, тренчики, уздечки. Спрашиваю казака: «Почему не выбросил это барахло?» Казак (помню его фамилию) Карпенко смотрит на меня и удивлённо пожимает плечами: «Какое это барахло, товарищ политрук. Вот вернёмся в колхоз, а там германец всё разграбил, а тут весна, всё пригодится».
    Сохранилось поздравление отца с семидесятилетием Вооруженных Сил СССР от Совета ветеранов 9-й гвардейской Краснознамённой Кубанской казачьей дивизии, где сообщалось о том, что хотели бы ему вручить нагрудный знак ветерана корпуса и удостоверение к нему.
    Ещё нашла письмо из музея боевой славы г. Туапсе, они тоже приглашали в гости отца, писали, что там есть стенд, посвященный зам. командира минометной батареи по политчасти 30-го гвардейского кавалерийского полка Балибалову И. А.
    В 1943 году отец уже посылает, в основном, открытки - «почтовые карточки». На них есть почтовые штемпели, по которым можно определить, откуда и когда они отправлены. Вот первая из них от 12 января из станицы Наурской, хотя в открытке название вычеркнуто военной цензурой, но есть на штемпеле. Отец сообщает, что едет в свою часть из госпиталя, передает, как всегда, приветы родным и знакомым.     Следующая открытка написана очень мелким почерком. В основном она касается житейских дел, но в ней отец намекает на свое местоположение: «...лед в заливе посинел...». Вероятно, речь идет о Каспийском море. В открытке от 30 марта он сообщает свой новый адрес, жалуется, что ни от кого не получает писем. Это и не удивительно, их часть все время в движении, постоянно перебрасывается, письма идут больше месяца, пока найдут адресата по новому адресу. Как они вообще доходили? В наше мирное время почтовые отправления неделями лежат неразобранные.
    И вдруг письмо из Баку от 7 июля 43-го. Оно написано на специальном бланке для воинских писем, его можно посылать без конверта. На лицевой стороне — красной краской напечатан красноармеец с винтовкой в одной руке и знаменем - в другой. На знамени надпись: «За Родину, за Сталина!» Внизу подписано: «Фронтовой новогодний привет!» Отец пишет: «...Пишу я тебе мало, моя родная. Весь июнь болтался по фронтовым дорогам — теперь болтаюсь по тыловым. Сейчас на Кавказе. На днях должен перебраться через море и поехать к Женьке Смирнову (земляку. В то время был в Ташкенте. - Б.Д.). Болен сильно. Но ты не беспокойся обо мне — все, безусловно, обойдется. Еду долго. Это потому, что попал в группу отъявленных дураков, потерявших давно и здравый смысл, и ум копеечный. Но беда вся в том, что у одного из них мои документы, и вот он завез меня к себе домой — в «цветущий Азербайджан». Получила ли ты аттестат? Вероятно, с 1 июля я тебе аттестат перекрещу наполовину или даже больше. Потому что буду находиться продолжительное время на учебе...»
    По рассказам отца знаю, что в Ташкент на учебу его отправили прямо с передовой совершенно неожиданно. Их часть прошла с Северного Кавказа через калмыцкие степи, вышла на Сталинград, где отец повидался с родными. Наконец, они вышли к Валуйкам, чтобы участвовать в битве, которая вошла в историю под названием «Курская дуга». Вдруг ночью его вызывают в штаб, он думал, что это ненадолго, не взял с собой ничего, даже шинель. В штабе ему зачитали приказ о направлении на учебу в артиллерийское училище. Институт политруков упразднялся, артиллерия переводилась с конной тяги на автотранспорт. Тут же ему приказали выехать на грузовике в соответствующий штаб за документами, которые уже были приготовлены и подписаны. Он не очень хотел ехать, привык к своей части. Но ему не дали времени даже попрощаться со своими бойцами, машина уходила, а утром ситуация могла круто измениться.
    Письма 1943 года... Их немного сохранилось, но среди них есть два маленьких письмеца ко мне. Именно в сорок третьем году мы с отцом впервые увидели друг друга. От той поездки осталась фотография: в середине — я в зимнем бархатном капоре и пальтишке, которое мне мама перешила из своего труакара. Слева — мама в демисезонном пальто с модной тогда причёской валиком, а справа от меня - отец, в шинели с ремнями и в папахе. Мне было 2 года и 3 месяца
    Уже став взрослой, я спрашивала родителей: зачем нужно было везти маленького ребёнка в такую даль — в Ташкент, не боялась ли мама путешествовать со мной во время войны, не страшно ли ей было? Мама говорила, что ей помогали люди, ехать было не страшно, был порядок, вот только сложновато было достать билеты и оформить отпуск. Но на заводе все понимали и помогали во всем. Отец на этот вопрос отвечал, что наш приезд был для него подобен глотку воздуха. Он после ранения и болезней долго не мог восстановить силы. И вдруг неожиданно ночью его вызвали в штаб и послали на переподготовку в Ташкент. Он попал в сложные условия тылового города. Его зачислили курсантом 25-го учебного артиллерийского полка офицерского состава. Их должны были учить около года. Но условия там оказались очень суровые, целый день занятия, а ночью, как правило, их посылали патрулировать улицы. Курсантский паёк был более чем скромный. Группа курсантов, а это были офицеры-фронтовики, возмутились таким отношением к ним и написали в Москву Сталину, требуя отправить их на фронт. Через неделю приехала правительственная комиссия, факты подтвердились. Сразу улучшилось питание, прекратилось ночное патрулирование, больше внимания стали уделять учёбе. Но часть курсантов отказались учиться и уехали на фронт, а оставшимся устроили экзамен по математике. И тем, кто его выдержал, время учёбы сократили вдвое, остальным оставили годичный срок. Отец попал в первую группу и в феврале 1944 года должен был закончить учёбу.
     После учёбы ему предстояло воевать в резерве Главнокомандующего на самых тяжёлых направлениях. Он получал право командовать батареей «сорокопяток», бить прямой наводкой по немецким танкам. Шансов остаться в живых было немного. (Знакомая фронтовичка, которая тоже воевала в артиллерии, после моего рассказа об отце воскликнула: «Как он остался жив? Ведь 90% «сорокапяток» разбивали в первом же бою, они все там были «смертники»). Он хотел, чтобы я знала, что у меня был отец, если что случится. У меня даже сейчас, когда я пишу об этом, спазмы в горле, страшно представить состояние человека, который знает, что он должен победить такой ценой.
В Минске в музее Великой Отечественной войны я видела такую пушку, представила, как их «отстёгивали» от грузовика, затем все вручную выкатывали их навстречу вражеским танкам. Дальность боя у них меньше 2000 метров, командир должен корректировать огонь, находясь рядом. Помню, как ещё много лет после войны отец иногда кричал во сне: «Пушки к бою! Прицел ноль - двадцать, заряд восемнадцать! Огонь!» Мы ему за это выговаривали, что будит всех среди ночи.
     Той фотографией отец очень дорожил. После войны он иногда шутил, что это было его «тайное оружие». Сейчас я вижу, что в этой шутке — правда. Действительно, наш приезд дал ему необходимый заряд энергии, воли и веры в свои силы. Он говорил, что накануне боя он, разговаривая с солдатами своей батареи, показывал эту фотокарточку, бойцы рассказывали о своих семьях, все настраивались на то, что надо выстоять и победить.
    Мама в то время работала на кемеровском азотно-туковом заводе ответственным секретарём газеты «За азот». На заводе ей оформили командировку и проездные документы в город Чирчик, где было подшефное предприятие, выписали литр спирта, пропуска, билеты, и мы с мамой двинулись через Новосибирск на Ташкент (Чирчик был в 30 км от него).
    Та поездка была настолько необычна, что я до сих пор помню плацкартный вагон, набитый людьми, а за окнами вагона — верблюды в пустыне. Долго я потом рассказывала, что верблюды плевались. Ещё помню колючую отцовскую шинель. Папа был потрясён тем, что я уже хорошо говорила. Его к нам отпускали каждый день после занятий. Мама рассказывала, что он меня немного побаивался, отвык от детей, но очень внимательно наблюдал за всеми моими действиями. Жили мы там в доме без удобств, отец приносил воду, топил печь. Для него это были приятные хлопоты.
     И вот первое письмо мне от папы, потом их было много, мы всегда переписывались, когда кто-то из нас уезжал. А вот прочитала я это маленькое письмецо на осьмушке бумажного листа совсем недавно:
            Диночка-картиночка
            Хрупка, как лозиночка.
            Папка день и ноченьку
            Любит свою доченьку.
            Диночка! Маму слушай,
            С бабушкой дружно живи,
            Больше бай-бай, много кушай
            И чересчур не шали.
            Вырастешь — помни:
            Твой папа с немцем тогда воевал,
            Раненый, в час свой последний
            Дочку свою вспоминал!
    Мне кажется, что эти стихи точно отражали его тогдашнее настроение. В письме маме (того же числа — 8 января 1944 г.) он пишет: «Здравствуй, миленькая моя Асенька! Я стоял на перроне до тех пор, пока не скрылись огни твоего поезда. Ты уходила в ночь и, может быть, навсегда. Так я подумал, когда провожал тебя глазами и сердцем. Тяжело было на душе, очень тяжело... Ну, девочка моя, будь здорова и спокойна. Нам предстоит с тобой пережить ещё одну тревожную годину... 1 февраля я покидаю Ташкент. Для меня это неожиданно. Но ничего. Ехать туда все равно нужно. Поеду, видимо, в столицу...»
    Старший лейтенант ехал за назначением. В марте 1944 года отец был направлен на 2-й Украинский фронт командиром батареи 1417-го истребительно-противотанкового полка 12-й артиллерийской бригады.
    Второе письмецо для меня, написанное карандашом на маленьком листке из блокнота, помечено «22 мая 1944. Н. Таволжанка». Вот оно: «Здравствуй, моя доченька — Диночка! Папа шлёт тебе свой горячий сердечный привет и желает счастья и здоровья. Расти, моя девочка, «больсая», «больсая» и добрая. Слушайся маму, люби бабушку и не забывай папу. Каждый день доставай карточки и изучай их с чувством, с толком, с расстановкой. Тебе больше делать нечего, а мне будет приятно думать, что и меня где-то в кузбасской ямке вспоминают, и я ещё кому-то нужен! Играй больше и не приставай с разными требованиями к маме. Вот когда я приеду, я тебе всё привезу. Вот сиди и жди. Поняла ты меня?
     Учись читать и писать. Это нам с тобой нужно, чтобы переписываться без переводчиков, я жду от тебя письмо собственноручное. Мне хочется видеть, как ты растёшь у меня с мамой. Ну, пока все. Целую мою крошку. Будь здорова. Твой папа».
    Конечно, это письмо не только для меня, скорее для мамы. Отец знал, что материально мы с мамой жили трудно. На фронт он ушёл в звании старшего сержанта, офицерский аттестат он стал получать и посылать нам лишь летом 42-го. Став снова курсантом, он ничего не мог послать нам, теперь аттестат мог быть ему выдан только после назначения в часть. Мама продавала вещи, книги. У них была большая библиотека. Оба до войны учились в заочных институтах: отец - на литературном факультете в Новосибирском пединституте, мама – на историческом в Томском пединституте. Поэтому, кроме классики, в их библиотеке было очень много учебной литературы. Мама рассказывала, что во время войны учебники пользовались особым спросом, ведь их тогда не издавали. От той довоенной библиотеки остались книги по углехимии, карманный англо-русский словарь, которым я до сих пор пользуюсь, и большого формата альбом «Шедевры мировой архитектуры». Остальные книги были проданы, как и папины вещи, да и часть маминых. Когда отец вернулся с войны, он несколько лет ходил в военной форме и сапогах, с полевой сумкой через плечо.
    Мама рассказывала, что ей пришлось уйти из школы на завод по этой же причине. На «Азоте» давали участки земли и помогали в огородничестве. Мама с сестрой сажали картошку — почти 10 соток. Мама всегда с тёплыми чувствами вспоминала, как дружно жили заводчане, поддерживали друг друга. Добрыми словами она вспоминала директора завода Сорокина, семья его жила в соседнем доме, жена работала инженером в заводской лаборатории, дети учились в школе. А завод под его руководством все годы войны выходил победителем в социалистическом соревновании заводов химической промышленности, получал благодарности от Совета обороны, завоёвывал переходящие Красные Знамёна, был награждён орденом Ленина за выполнение плана выпуска селитры, которая шла на изготовление взрывчатых веществ, помогал своему филиалу в Узбекистане — в городе Чирчике, а после войны также ударно помогал восстанавливать химические заводы в Донбассе.
    Конечно, мама скучала по школе, но на её иждивении были мы с бабушкой. Здание средней школы №1, где она работала до войны, было отдано под госпиталь, а школу переселили в два двухэтажных дома на улице Н. Островского, недалеко от ГРЭС, одно из них было деревянное. Учились в три смены, почти все учителя-мужчины ушли на фронт. Многие школьники-подростки уходили на заводы или в ремесленные училища, но было много эвакуированных, поэтому начальные и средние классы были переполнены.
    Писем с фронта ждали не только мы с мамой. Когда мама получала письмо от отца, она брала его на работу, там читала подругам. Передавала приветы от него тем, кого он упоминал: однокашникам, знакомым. Многие из его друзей были на фронте, но некоторые оставались работать в Кемерове.
Письма 1944-го года уже отличались от тех, что были в начале войны. Вот письмо от 26 августа 1944 года: «Здравствуй, родная! Ну, вот я опять на войне, участвовал в прорыве обороны противника северо-западнее г. Яссы, за что в числе всех участников получил благодарность от нашего Сталина в приказе по войскам Второго Украинского фронта от 22 августа 1944 г. Часть моих ребят представили к правительственной награде. Я пока чувствую себя хорошо, здоров. Сейчас вот сижу на том месте, где мы в знаменитый день прорывали оборону, - тихо и скучно. Вспоминаешь тот день — он кажется нам праздником. Было очень людно и шумно, хотя немного и опасно для костей. Ну, пока всё обошлось благополучно. Могу только тебе при этом сообщить такую деталь. Читай: в приказе т. Сталина от 22 августа сказано, что за три дня боев прорвали оборону в глубину 60 км, а я за эти дни проехал 200 км по сопкам, падям и прочим городам и лесам. Словом, было очень жарко и спать не приходилось... Скоро будем в Галаце...»
    Это уже была Румыния. Через несколько дней за участие в Кишиневско - Ясской операции отец был награждён орденом Красной Звезды. Это был его первый орден, и он об этом пишет с гордостью в своём коротеньком письмеце 3 сентября 1944 г.
    «Здравствуй, Асенька! Ну, вот теперь у меня новостей много. За последние 10 дней я варился в котле событий, был их участником, которые, думаю, удивили весь мир. Я участвовал в прорыве обороны противника северо-западнее г. Яссы. За это представлен к правительственной награде... Вторую благодарность получил за взятие Бухареста...В Бухарест мы входили первыми. Встречали тут нас неплохо... Город красивый, но много разрушен... Когда ты получишь настоящее письмо, я буду, может быть, и не в Румынии... В следующий раз напишу большое письмо. Сейчас уже некогда...»
    А через два дня — 5 сентября ситуация изменилась: «Сижу в винограднике... Виноград поспел — сколько хочешь, но на него здесь смотришь, как на картошку... Писем, видимо, теперь от вас долго не получу. Жизнь наша вся на колесах... Жара здесь стоит страшная... Прислал бы я вам и яблок, и винограда, и арбузов, и вина, да не дойдет...»
    15 сентября он пишет уже из Трансильвании: «...Проехал всю Румынию. Видел Дунай. Пока здоров. Награждён. Получил две благодарности от т. Сталина — за Яссы и Бухарест. Дела пока идут неплохо».
    Сохранился документ об одной из них, вот его текст:
 НКО — СССР 24 сентября 1944 г.             
Справка.
        Выдана ст. л-ту Балибалову Ивану Алексеевичу в том, что ему за отличные боевые действия в боях с немецкими захватчиками на подступах к Бухаресту приказом Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища СТАЛИНА от 31 августа 1944 года ОБЪЯВЛЕНА БЛАГОДАРНОСТЬ.
Командир части п.п.75739 подполковник _________________/Сохроков/
Начальник штаба части п.п.75739 майор__________________/Былинкин/
Подписи заверены гербовой печатью части. Этот документ отпечатан в типографии, от руки вписаны только фамилии и воинские звания. Другие подобные документы отец получил уже после победы, они были отпечатаны на пишущей машинке, в них уже был проставлен № приказа, а в левом углу стоял штамп «Н.К.О. Войсковая часть. № полевой почты. Дата выдачи. № регистрации.     
     И вот последнее письмо сорок четвертого года войны — от 17.12.1944 года с пометкой «За Дунаем». В этом письме уже чувствуется усталость, да и обстановка изменилась. Это уже Венгрия, где по рассказам отца, были самые кровопролитные бои: «Горячий привет моей девочке! Давно не получал твоих писем. Перешел в другое хозяйство, адрес изменился, письма твои мне в руки не попадают. Скучно до безумия. Все надоело. Все время нахожусь в огне и земле, все время думаю только о вас, мои родные. Пока я здоров. Ничего не случилось особенного, никаких особых новостей для тебя у меня нет. Венгрия мне чертовски надоела. Тем более, когда наступили холода. Зима здесь, правда, ташкентская, но как надоела эта грязь. Сейчас нахожусь за Дунаем. Дунай — река широкая и глубокая, красивая река. Но лучше бы ее не видеть...»
    Уже после Победы отец пишет маме, что с 12 декабря он воюет в составе 3-го Украинского фронта, их часть перебросили туда, где предстояли тяжелые бои. Ведь он был в группе Резерва Главнокомандующего, они всегда шли первыми на прорыв обороны противника.    
В письме от 1 января 1945 отец поздравляет маму с Новым годом, шлет всем новогодние пожелания, а затем сообщает: «...Я еще жив! Нахожусь под Будапештом. Бьем немцев и мадьяр... Все время был в земле и в огне. Но пока не судьба человеку упасть на спину. Впереди у меня тяжелые испытания, все, что было, кажется пустяком...
    Прошедший год, я так думаю, не принес тебе особенных огорчений. Ну, дорогая, будем надеяться, что и новый не принесет плохого. Все будет хорошо, если я вернусь. Я уверен в тебе и с этой верой живу в окопах под огнем. Все хорошее в моей жизни связано с твоим именем, и я живу только теми воспоминаниями, которые были у нас былью...
    Соскучился я по тебе, Диночке и дому — страшно. Конечно, я ничего не найду того, чего мне мерещится в моих грезах. Я не встречу того, что теперь особенно дорого мне. Но тем не менее хочется, хочется домой из этой проклятой Венгрии. Но это, девочка, не скоро будет. Будапешт почти наш. И нам предстоит еще взять две деревни — (населенных пункта) — Вену и Берлин. А это задача довольно нелегкая, много неприятностей впереди. Но не огорчайся — война!»
    14 января отец пишет маме: «...Ну, вот, родная, опять я на переднем крае, пока жив, а дальше посмотрим... Говорят, население в Будапеште продаёт все, что угодно, ибо они там сейчас испытывают «Ленинград 41-го 42 годов». Фриц крепко «подсидел» своих помощничков — все увез и оставил мадьяр без хлеба... Я часто меняю адрес. Сейчас думаю закрепиться на занятых рубежах, но не знаю, что день грядущий мне готовит... Вот сейчас сидим в землянке. Два часа ночи. Старый Новый год...»
    Эти три письма написаны на бледнорозовой бумаге с розочками в уголке, формат бумаги небольшой, а конвертик просто игрушечный. И письма — одно короче другого. Вот еще одно из малюсенького конвертика:
    « … Сейчас на так называемом отдыхе два раза в бане вымылся и чувствую себя спокойно во всех отношениях... Здесь снег, грязь, очень и очень сыро, частенько приходится ночевать в поле и бывает очень чувствительно. Битва за Будапешт подходит к концу. Видимо, через некоторое время и у нас тут будут изменения, а то надоело крепко это военное однообразие...»
     Следующее письмо уже после боёв за Будапешт, когда появилось свободное время и можно было пофилософствовать. На письме дата — «27 февраля 45 г.»:
    «Привет сердечный из-за Дуная!
    Недавно получил сразу твоих 3 открытки и одно письмо. Сердечно благодарю вас с Диночкой. Я пока жив. Со здоровьем не так крепко — простыл, начинает болеть грудь. Но пока серьёзного нет. Так что не беспокойся.
    Как известно, Будапештская драка кончилась. Сейчас нахожусь на берегу Дуная в полуразбитой хате и пишу тебе письмо. Погода все время хмурится, сырая, как у нас в апреле. Снег почти сошел, но сухого места нет. Когда выглядывает солнце — день напоминает весенний. Писем ни от кого не получаю. Да и сам также не очень-то пишу. Ну, тут в этой кутерьме было не до писем...»
    После взятия Будапешта воинская часть отца двинулась на юго-запад в район озера Балатон. Отец всегда вспоминал те бои как самые кровопролитные, называл города Секерфекешвар, Надьканижа, где немцы и мадьяры бились насмерть, но подробно не говорил, почему именно там была, по его словам, «настоящая мясорубка». Только недавно я нашла ответ на этот вопрос. В очерке С. Смирнова «Балатонская битва» (См. «Венок славы». Антология художественных произведений о Великой Отечественной войне. В 12-ти т. Т.10. Освобождение Европы.-М.: Современник, 1986.) говорится:
«Это мартовское сражение на венгерских полях в то время многим казалось странным и загадочным явлением в истории второй мировой войны. Бои шли на подступах к Берлину... Англо-американские войска нависли над сердцем германской промышленности — кузницей войн — Руром. И в это самое время снятые с решающих участков фронта лучшие танковые дивизии гитлеровской армии — эсэсовские войска — были сосредоточены в кулак огромной силы на, казалось бы, второстепенном направлении и брошены в наступление, которое даже в случае успеха не могло изменить хода войны.
Однако гитлеровское командование имело на то свои резоны, и Балатонская битва кажется загадкой только на первый взгляд.
В этот последний период войны... южные области Германии, Австрии и Чехословакии приобрели особо важное значение для гитлеровской империи. Здесь уже была развитая промышленность, и сюда во время войны были переведены с запада и с востока многие крупнейшие военные предприятия Германии... В Австрии находился один из центров добычи железной руды и бокситов, на западе Венгрии, близ города Надьканижи, - последние оставшиеся в руках гитлеровцев источники нефти... Гитлер и его генералы хотели затянуть войну, чтобы тем временем договориться о сепаратном мире с американцами и англичанами.
...Если бы германское наступление в Венгрии увенчалось успехом, это заставило бы наше командование перебросить сюда часть войск с центральных фронтов и ослабило бы натиск Советской Армии на Берлин...
В Венгрию прибыла та самая 6-я танковая армия СС, которая … нанесла столь сокрушительный удар по американским войскам в Арденнах и едва не вызвала крах всего западного фронта союзных армий...
...Сейчас в руках немецкого командования на этом участке фронта была огромная войсковая группировка численностью в 310 тысяч человек, имеющая в своем распоряжении 1600 танков и самоходных орудий, около 6 тысяч пушек и минометов, больше 800 бронетранспортеров и 859 самолетов. Противник решил нанести свой главный удар на узком 18-километровом фронте между озерами Веленце и Балатон... Здесь на каждый километр фронта приходилось 76 танков противника. Такая цифра была достигнута впервые за все время войны; даже во время Курской битвы в 1943 году количество немецких танков на один километр фронта не превышало 50 — 60...
В это время Ставка Верховного Главнокомандования уже готовила новое наступление в сторону Вены. И войскам маршала Толбухина было приказано встретить удар противника упорной обороной, измотать немецкие войска, нанести им возможно больший урон, чтобы тем самым облегчить условия нашего будущего наступления на столицу Австрии.
...В ночь на 6 марта противник начал наступление... По полям и холмам между Балатоном и Веленце двинулась в бой целая армада огромных сухопутных броненосцев противника - «королевские» и простые «тигры», «пантеры», «фердинанды». В межозерном коридоре загремело ожесточенное сражение.
Сразу же немецкие танки попали на минные поля...Танки заметались, ища обходных путей, а наша артиллерия... повсюду встречала их сосредоточенным огнем... За первый день наступления авангардные дивизии смогли лишь в двух местах вклиниться на 3-4 километра в оборону советских войск. А уже десятки «тигров» и «пантер» горели или неподвижно стояли на поле боя, усеянном сотнями трупов эсэсовских автоматчиков. С южных участков фронта поступали столь же неутешительные сведения: и 2-я танковая армия, и группа Вейхса (большая группировка немцев, пришедшая из северной Югославии - Б.Д.) встречают стойкое сопротивление советских войск, и потери их становятся угрожающими.
Уже на следующий день Дитрих (командующий 6-й танковой армией - Б.Д.) принужден был ввести в бой все силы своего первого эшелона. И снова продвижение наступающих измерялось несколькими километрами, а потери на минных полях и от огня артиллерии стали настолько ощутимыми, что 8 и 9 марта Дитриху пришлось уже расходовать свои резервы - ввести в бой 2-й танковый корпус СС, приготовленный для развития успеха.
Однако и у нашего командования резервы быстро таяли... С каждым днем и часом все более реальной становилась угроза прорыва эсэсовских танков к Дунаю, что означало бы рассечение нашего фронта надвое немецким танковым клином... За первые три дня битвы под Балатоном фронтовые резервы были почти исчерпаны и даже войска второго эшелона введены в бой за главную полосу обороны. Обнажать соседние участки было опасно — противник постепенно расширял фронт своего наступления.
В самый разгар Балатонской битвы, когда почти все наличные резервы фронта уже были брошены в сражение, маршал Толбухин обратился в Ставку Верховного Главнокомандования с просьбой разрешить усилить свои обороняющиеся части за счет резерва Верховного Главнокомандования. Ставка ответила категорическим отказом — 3-му Украинскому фронту было приказано задержать наступление противника наличными силами. Советское Верховное Главнокомандование... знало, что резервы противника на исходе, и было уверено, что войска Толбухина, проявив достаточную стойкость и упорство, будут в состоянии самостоятельно отбить немецкий удар. Ослаблять же сейчас группировку, предназначенную для наступления в сторону Вены, значило отодвинуть сроки этой важнейшей операции. Наоборот, Ставка решила ускорить этот удар, и войскам был отдан приказ начать наступление не позже 15-16 марта с тем, чтобы разгромить немецкие части севернее Балатона и затем развить успех на Венском направлении.
Выполняя приказ Ставки, войска Толбухина между тем напрягали все силы, чтобы остановить продвижение танков противника к Дунаю.
Главный удар наступающих принимали на себя части генерала Трофименко. В этих частях сражались ветераны Корсунь-Шевченковской и Ясско-Кишиневской битв, герои освобождения Румынии и Венгрии, опытные, закаленные воины...
14 марта Дитрих двинул в бой свой последний резерв. Перелома не произошло. Одна из лучших армий гитлеровской Германии, которая в несколько дней разгромила на западном фронте американцев, оказалась бессильной здесь, на востоке, против советских войск. 15 марта наступление немцев окончательно выдохлось, и противник в районе Балатона перешел к обороне. Такую же неудачу потерпели германские войска и на юге от Балатона. Операция в Венгрии закончилась полным провалом.
Уже на следующий день началось наступление наших войск. Севернее театра Балатонской битвы, с рубежа Замоль - Секешфекервар, двинулась вперед гвардейская пехота генералов Глаголева и Захватаева... Уже через два дня наступающие войска подошли так близко к Балатону, что для отхода эсэсовской армии осталась лишь узкая горловина шириной в несколько километров. Под угрозой полного окружения Дитрих поспешил побатальонно вывести жалкие остатки своих обессиленных танковых войск.
А в это время уже весь фронт в Венгрии пришел в движение. На севере, по обоим берегам Дуная, развертывали наступление на Братиславу и Вену войска маршала Малиновского. Западнее Будапешта, сернее и южнее Балатона, громя противника, шли к австро-венгерской границе части Толбухина. Армия Дитриха вскоре была добита на полях за Балатоном, и советские войска быстро двинулись на запад, сметая и отбрасывая расстроенного врага. Уже вскоре северо-западнее Балатона в упорном бою был взят важный опорный пункт немцев — город Веспрем, а на юге 2 апреля был освобожден нефтяной центр Венгрии — Надьканижа. 4 апреля 1945 года вся венгерская территория была очищена от фашистских захватчиков».
Известный венгерский поэт Антал Гидаш впоследствии написал такие строки:
О Венгрия! Как добрый друг,
 Кто спас всех нас?
Ты помнишь это?!
И эхо вновь гремит вокруг:
«СТРАНА СОВЕТОВ!»
Помнят ли венгры об этом сегодня? Хотелось бы, чтобы помнили. Ведь в боях за освобождение Венгрии погибло более 140 тысяч советских воинов.
     За эти бои отец получил благодарности. Сохранились две Справки с благодарностями от Верховного Главнокомандующего Сталина: №306 от 24 марта 1945 «За разгром танковой группы немцев Юго-Западнее гор. Будапешт» и № 320 от 30 марта 1945 «За отличные боевые действия... при прорыве обороны противника Южнее озера Балатон и за овладение городами НАДЬБАИОМ, БЕГЕНЕ, МАРЦАЛИ и НАДЬЯТАД».
    Долго ещё после войны ему снились те бои, и он кричал во сне: «Батарея, к бою! Прицел ноль двадцать, заряд восемнадцать! Огонь!!!».
     В Венгрии были у отца ранения, контузии, но из родной батареи в госпиталь комбат не уходил, не хотел расставаться с однополчанами. На одном из перевязочных пунктов в перерыве между боями он встретил своего друга-земляка, с которым служил еще на Дальнем Востоке — Егорова Никифора. Оба до конца своих дней вспоминали эту встречу. И много лет спустя к юбилею друга отец написал ему стихотворное поздравление:
Друг мой закадычный! Друг мой фронтовой!
Много похлебали мы беды с тобой.
Вспоминать не будем, не поверят, нет.
Как на ранах наших таял красный снег.
Как в огонь и в воду пёрли напролом,
Музыкой служил нам орудийный гром.
Яро выли «Тигры», скрежетала бронь…
Не робей, наводчик! В душу мать… Огонь!
Повезёт – вернёшься ты в родимый дом,
Вспомнишь на досуге чёртов Балатон…
Семь высот за нами, сколько их в дали?
Что считать, Никифор, веселей пыли!
    Венгрию отец вспоминал часто, но писать о тех событиях не мог. Когда слушал песню на стихи Михаила Исаковского «Враги сожгли родную хату», то после слов: «А на груди его светилась медаль за город Будапешт», он смахивал слезинку с глаз. У него тоже была такая медаль, но цена этой медали была слишком дорогая.
    В начале 80-х годов я возила студентов Ленинградской лесотехнической академии им. С. М. Кирова в Венгрию на практику. За месяц мы объехали полстраны, отдыхали на Балатоне. Венгры, особенно наши выпускники, очень хорошо нас принимали. В Будапеште в подземных переходах на стенах висели огромные фотографии города, посвященные освобождению от фашистов.     
Когда приехала в Кемерово, мы с отцом стали по карте определять его боевой путь в Венгрии. Оказалось, что батарея отца во время войны стояла именно там, где мы со студентами жили. Это было общежитие будапештского технологического института в новом районе — Обуда. По словам отца, тогда это была деревня недалеко от Дуная, грязь там была непролазная.
    Озеро Балатон мне не понравилось, наверное, потому, что я его рассматривала не как курортное место, а как место кровопролитных боёв. Я представляла, как тяжело было нашим солдатам воевать, там негде укрыться, а само озеро, как море, длинное, достаточно широкое и глубокое, вода какая-то мутная. Местность равнинная, нет ни леса, ни пригорка. В 80-е годы на Балатоне отдыхало много иностранцев, вместе с нами в частном пансионате жили немцы из ФРГ, на веранде были разбросаны их журналы с фотографиями Гитлера. Нас это возмутило, мы попросили хозяйку убрать эти журналы.
    За бои в Австрии отец был представлен к ордену «Отечественной войны 1 степени». Но награждение не состоялось, более того, он едва не угодил под трибунал. Дело в том, что Балибалов всегда отличался самостоятельностью в принятии решений. И вот, получив приказ поставить свою батарею в определенное место накануне боя, он проверил и просчитал все варианты стрельбы, траектории полета снарядов и своих, и немецких, проанализировал данные разведки. Он рассказывал, что сам корректировал огонь своей батареи, находясь зачастую даже за линией фронта. Короче говоря, он пришёл к выводу, что если он поставит свои «сорокопятки» там, где приказано, то неминуемо прямое попадание — и амба!
    Отец разместил свои орудия там, где посчитал нужным, утром был бой, а вечером его вызвали в штаб и потребовали объяснить, почему он не выполнил приказ. Потом была комиссия, комбат был на это время отстранен от командования батареей. Комиссия выяснила, что он поставил свою батарею в единственно возможное место, все остальные точки простреливались. Приказ был отменен, но бойцов и трех погибших комбатов, которые не осмелились нарушить приказ, не воскресить. Но наградные листы уже были отправлены без его фамилии.
    Орден «Отечественной войны» он получил, когда фронтовиков награждали в связи с 30-летием Победы. Пришел из военкомата очень растроганный и рассказал эту историю. Потом закончил: «Все-таки он меня нашел - этот орден. Как я тогда переживал, но и сейчас поступил бы так же. Главное, мы выиграли бой и у нас никто не погиб. Что касается приказа - я верил, что командование разберется и меня оправдают».
    Отец верил, что дома его ждут, но, видимо, тревога закрадывалась в душу. В апреле 1945 он пишет из Австрии:
    «Привет Вам, мои родные! Получил, Асенька, твоих три письма. Все время нахожусь под землей, а не на земле. Так что мне, право, не стоит завидовать. Скажи-ка этим друзьям, что они завидуют мне из лести, фанфаронства и т. д. и т. п. Впрочем, я-то им не завидую. У каждого своя Судьба, своя дорожка. Пусть все будет так, как есть, а что будет дальше — посмотрим. Многим хочется посмотреть день Победы. Но не многим из нас придется ее увидеть.
    Весна. Австрия — страна лесов, гор, фольварков. Погода чудесная, яблони цветут, солнце греет. Но не мне — все время «на передке» и отсюда - все прелести весны военной. Тяжело. Устал. Надоело. Но конец виден всей этой трагедии.
    Но несмотря на такую вот жизнь — люди, которым приходится все время быть в огне, занимаются поэзией, поют, думают. Познакомлю тебя с некоторыми образцами фронтового траншейного творчества. Привожу тебе это из любопытства и не подумай чего-нибудь.
            Я теперь далеко за Дунаем!
    Я сейчас далеко за Дунаем.
    Мой блиндаж глубоко под землей.
     Я живу здесь, заботы не зная,
    И мечтаю вернуться домой.
            Знаю, встретишь меня ты улыбкой
            И в объятья мои упадешь.
            На скамейку у серой калитки
            Сына мне на руках принесешь.
        Я расспрашивать долго не буду,
        Обижаться!? Довольно тревог!
         Был бы дома, такого же парня
        Сам с успехом я сделать бы смог.
            Ну, коль вышло совсем по-иному,
            Нежной ласки к тебе не тая,
            Я скажу: - Ты в объятьях другого
            Вспоминала с любовью меня.
        Если так, то терзаньям не место,
        Мы с тобой под луной не одни.
        Выпьем чарку заздравную вместе
        За счастливые, светлые дни.»

    Последнее письмо с фронта отец написал 27 апреля.
     «Здравствуй, Асенька! Получил от тебя кучу писем. Очень рад. Думаю все, что ты такая же, как и была для меня, и не допускаю мысли, что ты для меня будешь иной. Ну, ты сама понимаешь, о чем я думаю. Да, конец войне виден. Я по-прежнему на переднем крае. Живём — не тужим. Конечно, все может случиться. Но ты об этом меньше думай.
    Сейчас я в горах и лесах Австрии. Погода замечательная. Прошёл через десяток «кордебалетов» и, как видишь, ещё пишу тебе. За последние бои представлен к правительственной награде и думаю на днях получить. Думаю, ещё на мою долю выпадет один, два тяжелых боя. И это будет все. И Победа»...
    О тяжелых апрельских боях он пишет в нескольких письмах. В письмах от 17, 19 и 31 мая есть строки, позволяющие понять истинное положение вещей: «...Большое мое письмо я написал на всякий случай. Оно написано в начале марта. После этого и до самого 9 мая я находился в огне и пережил много и потерял много друзей... Всего этого словами не расскажешь... Ты искала меня у Малиновского. Я работаю у т. Толбухина с 12 декабря 44 г.
    ...Должен тебе сказать, что апрель был для меня очень тяжелым месяцем. Попадал в сложные переплеты и только, видно, - судьба не упасть на этом месте...
    ...Получил твое предпраздничное послание... Должен тебе признаться, твое беспокойство в эти дни, когда ты писала это письмо, было обоснованным. Это были для меня, пожалуй, самые тяжелые дни нынешней весны. Но благодаря, видимо, твоим молитвам, пуля минула солдата и снаряд стороной пролетел. Словом, все обошлось благополучно. Я выполнил задачу почти без потерь и за это получил орден Александра Невского».
    Отец всегда гордился этим орденом, но почти не рассказывал о том, при каких обстоятельствах он — старший лейтенант, командир батареи — был удостоен этого полководческого ордена. И вот однажды, в шестидесятые годы, на кемеровской телестудии собрали кавалеров ордена Александра Невского, которые проживали в Кузбассе. Передача была посвящена круглой дате учреждения этого ордена. Оказалось, что таких людей в Кузбассе немного. В передаче приняли участие четверо. Вот тогда мы и узнали, что этот орден отец получил за успешное проведение операции, где ему пришлось командовать уже не батареей, а более крупным армейским подразделением, куда входили и артиллеристы, и пехотинцы, и ещё какие-то части.
    Спустя много лет я кратко записала его рассказ о той операции.
Наши воины отмечали День Победы, батарея отца стояла в лесу, западнее австрийского города Грац. Вдруг вечером 10 мая его вызывают в штаб. Там его знакомят с майором из контрразведки «Смерш», после краткого разговора приглашают на совещание. В совещании участвовал очень небольшой состав командиров. Майор из «Смерша» сообщает, что в расположение их воинской части движется большая колонна немцев с оружием, чтобы сдаться в плен американцам, которые стояли неподалеку. Была поставлена боевая задача — не пропустить вооруженную колонну, задержать и разоружить. Отцу было поручено возглавить операцию, заставить фашистов сдаться в плен и удерживать их до подхода основных частей Красной Армии.
     Отец получил право лично подобрать людей для этой операции. Он говорил, что это было очень важно, потому что наших там было несколько сотен, а немцев — несколько тысяч, никто не знал точно, сколько их и как они себя поведут. Поэтому отец взял тех, кого хорошо знал и на кого можно было положиться.
    Всю ночь они готовились к этой «встрече», расставляли орудия, чтобы создать видимость крупного соединения. Наконец, утром, часов в десять, показалась колонна немцев. Отец говорил, что вид у них был усталый и подавленный. Отец через переводчика предложил им сдать оружие. Немцы запросили время на совещание. Наши решили дать им несколько минут, но на всякий случай отец дал громкую команду приготовиться к бою. Посоветовавшись, немцы спросили об условиях сдачи в плен. Тогда в переговоры вступили офицеры контрразведки, начали уточнять детали. Это продолжалось довольно долго. Все это время отец держал орудия в боевой готовности. Оказалось, что немцев было 5 — 8 тысяч, а наших во главе с отцом всего сотни три.
     Нервы были напряжены до предела. Но, как вспоминал отец, немцам уже не хотелось воевать, они знали, что война ими проиграна, а нашим, тем более, не хотелось погибать. Ведь уже отметили Победу! И здесь проявился настоящий русский характер: терпение, настойчивость и благородство к поверженным врагам. Отец говорил, что они не испытывали уже злости, видя немцев. Однако они не допускали и мысли, чтобы позволить им уйти в американский сектор.
    Потом немцы стали подходить к краю дороги, складывать оружие и строиться в колонну. Это продолжалось несколько часов. Не было сделано ни одного выстрела. Вся группировка противника сдалась в плен, хотя и была хорошо вооружена. Подошли части Красной Армии, повели пленных немцев, а балибаловцы вернулись в расположение своих войск. Все участники этой операции были награждены. Отца за проведение этой операции отметили полководческим орденом Александра Невского и внеочередным присвоением воинского звания. Он стал гвардии капитан.
    И только после этого, 13 мая 1945 года, он пишет большое письмо маме, как он шел к Победе и как праздновал её. Это письмо выходит за рамки личного, поэтому я приведу его без сокращений, полностью.
    «Здравствуй, Асенька! Это письмо я пишу тебе на пятый день после войны. Стало быть, для тебя все ясно. Значит, ты действительно любила и ждала меня, и твоя любовь спасла меня на поле брани. Теперь уж осталось немного до нашей встречи, думаю, дождёшься.
    Как вы праздновали День Победы? Что было на душе и на сердце в этот день у тебя? Я тебе расскажу, как провели его мы. Начну чуть издалека. Первую половину апреля мы наступали в Альпах. Горы, лес. Немец сопротивлялся отчаянно. Каждый дом, гору брали с боя. Прямой наводкой из орудий расстреливали дома, где у немцев были пулеметные гнёзда. Отбивали контратаки. Я со своими ребятами все время шёл впереди. Все приказы выполнили. Было тяжело. Потом стояли в обороне в лесу.
    Первое мая мы праздновали по-нашему, по-русски. В полдень 8 мая получаем приказ - встать на колёса. Марш. Выбираем огневые позиции, готовимся к атаке. На переднем крае тишина необыкновенная. Ночью занимаем огневой рубеж на скате горы. Ложусь отдыхать около пушки. Ночь свежая, тёмная, впереди зарево пожаров. Ни одного выстрела. Тишина. После полуночи слышу голос своего радиста, весёлый, радостный: «Фриц окончательно дошёл. Москва салютует в честь Победы. Война кончена!» Верю - и не верится.
    9 мая. Утро ясное, солнечное. Кругом оживление. Начались митинги. Доносятся крики «ура». У нас в части тоже митинг — после едем вперед. Навстречу идут небольшими группками пацаны, одетые в немецкую форму. Моя машина останавливается на краю пыльной улицы. Выхожу из кабины. Ко мне бежит невысокий паренёк, оборванный, в черной старенькой шляпе. Босиком. Лицо бронзовое, глаза черные, горят углями. Кричит по-русски:
    - Здравствуйте.
    За ним второй. Оба протягивают мне руки, смеются.
    - Мы ростовские.
     Я в этот момент пережил все, понял все. На глазах у меня навернулись слезы, еле сдержался. «Так вот во имя чего ты, Иван Алексеевич, пришел в эти края, пролил кровь, пережил страшные дни 41-го, вынес все тяжести войны, - вытащить этого паренька из рабства. Ты это сделал, выполнив свой долг до конца. И от осознания этого так радостно стало на душе, я почувствовал в это мгновение себя большим человеком, утверждающим на Земле счастье.
    На другой день — путь через горы. Ревут на крутых подъемах моторы студебеккеров. Мелькают маленькие, чистенькие австрийские деревушки. На домах флаги из трех полос — две красные по краям, третья — белая в середине. Чем дальше углубляемся в Австрию, тем больше русских ребят и девушек, почти у каждого дома. Они ликуют, машут нам, кричат приветствия. Лица праздничные, в глазах у них яркое солнце счастья. Они готовы тебя расцеловать, сделать для тебя все, что ты захочешь, и все это с благодарностью, с чувством высочайшего уважения к тебе. Вот тебе, воин, плата за твои тяжкие ратные труды, вот тебе награда за твое мужество и отвагу. Что может быть выше этого. Это действительно для нас был праздник Победы. Торжество…13 мая 1945 г. около Граца».   
Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.