Анатолий Парпара. «Мы будем помнить поимённо…»Три эссе о поэтах-фронтовиках. (Анна Гвоздева-Проскурина. Не откажусь от Родины моей. К семидесятипятилетию Анатлия Парпары)

Рейтинг:   / 1

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Книга памяти

Автор: Анатолий Парпара

Просмотров: 2294

2015 год, Выпуск № 4

«Мы будем помнить поимённо…»

(Три эссе о поэтах-фронтовиках)

Историю часто переписывают, желая извлечь определенную выгоду. К сожалению, и события Великой Отечественной войны пытаются подменить неправдой, как в Европе, так и у нас, бессовестные, лукавые люди.
К счастью для нас и наших потомков, есть незабываемые свидетельства подвигов на войне, запечатленные в прозе Алексея Толстого, Михаила Шолохова, Леонида Леонова, Юрия Бондарева, Михаила Алексеева, Виктора Астафьева, Евгения Носова и других подвижников русской прозы.
Но есть и такое незабываемое по таланту и честности явление, как фронтовая поэзия. Муза нашёптывала под грохот пушек и на полях сражений жемчужные строки, но записывались они в блокноты «не в боях – между боями».
Читаю и перечитываю стихи фронтовых поэтов, и сердце заходится в мучительной тревоге. Оттого, что трудно, горестно, невозможно читать эту суровую правду о войне. Оттого, что и я сам – дитя невероятных лет, переживший двухлетнюю оккупацию на Смоленщине, расстрел карателями смоленской деревни Тыновка в феврале 1942 года. Оттого, что за скупыми, резкими и горькими строками фронтовых поэтов стоит незабываемая четырёхлетняя трагедия битвы за само существование нашего многострадального народа. Фронтовая поэзия – это мужество на войне, обострённое чувство справедливости и великая жажда жить во имя созидания.
Я много лет собирал стихи поэтов, павших на войне, интересовался дальнейшей судьбой поэтов, вернувшихся с фронта. Многих из них знал лично. И мои размышления оформились в рукопись книги, которую я назвал «100 фронтовых поэтов».
Итак, дорогие читатели, вспомним о поэзии, которая поднимала в бой, рождалась вновь после боя и вдохновляла на восстановление мирной жизни. Вспомним о фронтовиках, которые были истинными поэтами и, к сожалению, незаслуженно забыты.


«…Хочешь жить – умри, не отступая!»

Отвечая на моё письмо, в котором я просил известного поэта рассказать о своём друге, Александр Петрович Межиров прислал мне (15.01.1970), молодому руководителю литобъединения имени А. Недогонова, полторы странички о поэте, вернувшемся с войны: «Все мы писали тогда грубым стихом, вдалеке от мастерства, но Недогонов был природный мастер. Его стих, необыкновенно изящный, изысканный, воплощённая пластика, звучал необычно, являя пример врождённой поэтической культуры. И сам Алексей был похож на свои стихи: стройный, худощавый, с тонкими чертами лица. Глаза живые, добрые, слегка лукавые, таящие в себе опыт, «неутешительное знание», едва уловимую усталость. Ему была свойственна элегантность во всём, в уменье носить небогатое платье и красиво держать в руке бокал с вином».
Алексей Иванович Недогонов (1.11.1914 – 13.03.1948, уроженец г. Шахты Ростовской области, трудился шахтёром, работал в Москве на заводе в Филях (ныне знаменитый государственный космический научно-производственный центр им. М. В. Хруничева), занимался в литобъединении при Дворце культуры им. Горбунова. Теперь оно носит его имя. В 1935 г. поступил учиться в Литературный институт им. М. Горького. В 1939-40 гг. участвовал рядовым в советско-финляндской войне. Там, в суомской снежной пустыне, у двадцатипятилетнего поэта окреп и возмужал стиль его героико-философских баллад, обновивший этот поэтический жанр, в котором учительствовали Николай Гумилёв и Николай Тихонов: «Выноси, мужайся и терпи, // нелегка судьбина фронтовая! // Хочешь спать – ложись в сугроб и спи, // опалённых век не закрывая! Хочешь встать – лежи на сквозняке! // и следи: тревожна мгла слепая! // Хочешь пить – мечтай о роднике! // хочешь жить – умри, не отступая!» Там же он был впервые ранен.
Именно на полях сражений Великой Отечественной войны в краткие перерывы между боями он создал шедевры фронтовой поэзии, в которой любовь к жизни возобладала над торжеством смерти, а суровая нежность лирика соседствовала с мужеством воина. Таковы «Испытание», «Баллада о смерти», «Гнездо», «Дорога на Днепр», «Тайна», «Баллада о позывных», «Башмаки», «Баллада о железе»...
Алексей Иванович, поэт яркого дарования, боевой офицер, успел написать ещё поэму «Флаг над сельсоветом», которая была удостоена Сталинской премии первой степени и сделала его имя знаменитым. Но об этой награде тридцатитрёхлетний поэт не узнал: за три дня до публикации Указа, садясь в утренний трамвай, он попал между вагонами… На Ваганьковском кладбище Москвы на памятнике выбиты его вещие строки из «Эпитафии» (1935): «Мы должны учиться у растений, // погибая, снова расцветать!»
Он ушёл из жизни молодым, ненадолго пережив своего кумира Лермонтова, предсказав свою творческую судьбу в письме к другу А. Лильеру (Логвину): «В середине нашего железного столетия вспыхнет (но вовеки не потухнет) звезда». А в другом стихотворении – дату гибели: «Я умру тринадцатого марта». Как и Михаил Юрьевич Лермонтов, (на которого он, кстати, был похож: друзья его в шутку звали Лермонтович), Недогонов был полон творческих планов… Но и то, что он успел создать, вошло в золотой фонд русской поэзии.
Не удержусь, чтобы не опубликовать одно из лучших  стихотворений поэта, прожившего всего тридцать три года. Кстати, заголовок этой публикации – строка Алексея Ивановича.


ВЕСНА НА СТАРОЙ ГРАНИЦЕ

Александру Лильеру

В лицо солдату дул низовый,
взор промывала темнота,
и горизонт на бирюзовый
и розовый менял цвета.

Передрассветный час атаки.
Почти у самого плеча
звезда мигала, как во мраке
недогоревшая свеча.

И в сумраке, не огибая
готовой зареветь земли,
метели клином вышибая,
на Каму плыли журавли.

Сейчас рассвет на Каме перист,
лучист и чист реки исток,
в его низовьях – щучий нерест,
в лесах – тетеревиный ток.

Солдат изведал пулевые,
весёлым сердцем рисковал,
тоски не знал, а тут впервые,
как девочка, затосковал.

Ему б вослед за журавлями –
но только так, чтобы успеть,
шумя упругими крылами,
к началу боя прилететь…

Возникнуть тут, чтоб отделенье
и не могло подозревать,
что до начала наступленья
солдат сумел одно мгновенье
на милой Каме побывать.

Вдруг – словно лезвие кинжала
вдоль задремавшего ствола
мышь полевая пробежала,
потом рукав переползла.

Потом… свистка оповещенье.
Потом ударил с двух сторон
уральский бог землетрясенья, –
стальных кровей дивизион!

Взглянул солдат вокруг окопа:
в траве земля, в дыму трава.
Пред гребнем бруствера – Европа,
за гранью траверса – Москва!
1944 г.



«ОНА НАЧАЛАСЬ ПОД СМОЛЕНСКОМ…»

Так в первый месяц нашествия гитлеровских войск тридцатилетний корреспондент армейской газеты, будущий известный поэт и общественный деятель писал о судьбе своего полка, сформированного в Ростове на Дону, но оказалось, что этой строкой обозначилась и его фронтовая судьба.

Наряду с песнями Михаила Исаковского, Алексея Фатьянова и других талантливых поэтов, песни Анатолия Владимировича Софронова входили в каждый дом, сопровождали людей и в радости, и в печали. До сих пор они, несмотря на торжествующую попсу, звучат в эфире радиостанций, передаются по телевидению, известны в городах и деревнях.
Я напомню названия наиболее популярных песен на стихи Софронова: «Шумел сурово Брянский лес», «Как у дуба старого», «Цветут сады зелёные», «Ростов-город», «Краснотал», «Ах, эта красная рябина», «Дай руку, товарищ далёкий», «Шёл казак на побывку домой...», «Под клёнами зелёными»… Возможно, что многие читатели, за исключением, быть может, совсем молодых, вспомнят эти, небезразличные душе и сердцу маленькие шедевры. Моя ранняя юность была овеяна дивной: «Расцвела сирень-черёмуха в саду / На моё несчастье, на мою беду». И только лет в тридцать я узнал, что стихи этой печально-нежной песни принадлежат перу Софронова.
Анатолием Владимировичем написано за долгую творческую жизнь 25 пьес. Такие из них, как «Карьера Бекетова», «Сердце не прощает», «Стряпуха», «Миллион за улыбку», «Стряпуха замужем», «Старым казачьим способом», «Ураган», «Операция на сердце» ставились на сценах многих театров по всей стране и принесли ему широкую известность. Он создал восемь киносценариев. Кинокомедия «Стряпуха», в которой главную роль сыграла обаятельная Светлана Светличная, особо нравилась советскому зрителю. Поэт – автор более двадцати стихотворных книг, половину из которых посвятил родному Дону… Прозаик и критик, он также выпустил в свет несколько книг рассказов, очерков и статей.
Я думаю, что читателям не лишне будет узнать, как фронтовая судьба Анатолия Владимировича пересеклась с судьбой земли Смоленской и… с моей.
В своём очерке «Начало» Софронов вспоминает летний день 16-го июля 1941 года, когда немецкие танки ворвались в Смоленск и загрохотали по замершим от ужаса улицам. Пером очевидца и летописца он передаёт реакцию мирного населения на это агрессивное вторжение в их размеренный быт: «Ребятишки с испуганными глазами, вздрагивающие от каждого орудийного выстрела, от рёва пикирующих немецких бомбардировщиков. Женщины с бессонными, красными, зарёванными глазами. В глазах был упрёк и недоумение: что же это? Как случилось, что вот здесь, на высотах Смоленска, на его грозных холмах, происходило что-то страшное, такое, чего, казалось, уже остановить было невозможно. Колонны отступающих войск шли к Днепру, переправлялись на левый берег…».
А за двое суток до этого ростовский поэт, тридцатилетний сотрудник армейской газеты «К победе» 19-й армии под командованием генерала (будущего маршала СССР) Ивана Конева, вместе с воинским эшелоном прибыл для защиты Смоленска. Он был свидетелем того, как немецкие самолёты бомбили районный центр Смоленской области Рудню и буквально смели его с лица земли.
Утренний налёт фашистских стервятников стал для молодого журналиста страшным небесным крещением на войне, а нижеследующие строки – началом стихотворения, написанного бессонной ночью потрясенным этой варварской бомбардировкой политруком Анатолием Софроновым. Оно положило начало фронтовым стихам, рождённым на огненной ниве.

День был и страшным, и трудным,
В зное, в пыли деревенской –
За день сгоревшая Рудня –
Семьдесят вёрст от Смоленска.

С этого дня писатель всё больше погружался во фронтовую жизнь «со всеми драматическими, трагическими подробностями, с горечью отступления, с небольшими радостями первых побед, с сожалением о том, что эти победы (и первая из них под Ельней) одержаны пока не на нашем участке фронта». И всё это откладывалось в глубинную память и надёжно запоминалось, ибо «сама война с каждым днём при всей её тяжести становилась бытом, привычкой, и каждый из нас всё увереннее находил своё место в ней, только горестно отдаваясь печали при прощаниях с погибшими товарищами».
Эвелина Сергеевна Софронова, спутница и муза поэта, благородная женщина, труженица, много лет работающая над архивом поэта, отвечая на мой вопрос о том, сколько раз он был ранен, уточнила: «Действительно, писали в газетах, что трижды был ранен. Но на самом деле единожды. А писали, видимо, потому что, когда редакция «К победе» была разгромлена авианалётом и погибли Фридов, Эдельман, другие сотрудники её, то подумали, что в их числе и Анатолий Владимирович. Но, к счастью, он с гранками очередного номера был в этот момент в типографии».
Смерть явно охотилась за ним, ибо через две недели крестатый бомбардировщик выследил машину, в которой Софронов возвращался с задания…
Очнулся он от свирепой боли в руке, рядом разбитый грузовик, развороченная земля… Контуженный в голову, он понял по тому, как под ним трясется земля от военной техники, идущей по дороге, что ничего не слышит. Тяжело раненому повезло необычайно: он вдруг почувствовал, как над ним наклоняется чьё-то лицо и мужской грубый голос кричит: «Парень, ты живой?»  И, видимо, заметив руку, висящую на сухожильях, спрашивает: «Кто ты по специальности? Писатель… Ребята, надо спасать руку писателю. Срочно грузите на машину, которая идёт в Москву».
Эвелина Сергеевна, рассказывая о трагедии, переживала произошедшее с Анатолием Владимировичем семьдесят лет назад так, как будто это было вчера: «Всё-таки это Божий промысел! Я удивляюсь, как санитарная машина столько сот километров в невероятных условиях проехала по разбитым дорогам и всё-таки дошла до столицы, до госпиталя и не погибла, не взорвалась, не сломалась. Чудо какое-то!».
«Да, чудо, - подтвердил я. – И не случайное!»
Как не случайно и то, что встреча моя с Анатолием Владимировичем была так же предопределена, как ни странно, судьбой Смоленщины. Его ранение в 1941 году на смоленской земле. Моё, полуторагодовалого мальчика, ранение при расстреле деревни Тыновки Знаменского района карателями в феврале 1942 года. В 1943 году он, после полугодового лечения, снова на фронте в качестве корреспондента «Известий» проходит по многострадальной Смоленщине, но уже на запад. В один из вечеров, в полуразрушенной избе, гладя «грубой рукою» льняную головку маленькой девочки, которая радостно сосёт кусочек сахара, данный щедрым дядей, он сочиняет стихотворение «Мы ласкаем чужих детей», которое заканчивается такими волнующими сердце строками:

Может, где-то в моём краю
Бородатый, небритый дядя
Дочку ласковую мою
Так же нежно и бережно гладит.

И она ему в этот час
Говорит и глядит на медали:
«Где мой папа воюет сейчас?
Вы на фронте его не видали?»

Это стихотворение он посвятил своей дочке Виктории, будущему филологу, критику, умному и справедливому редактору, с которой я проработал двадцать лет в журнале «Москва» в 70-80-е годы прошлого столетия.
Нет, нет! Нас не познакомила Виктория Анатольевна. Об этом стихотворении я узнал только год назад. Всё было иначе. Наше знакомство с поэтом произошло ровно сорок лет назад.
В Москве, в концертном зале имени П. Чайковского, тогда проводились литературные вечера, собиравшие полный зал поклонников поэзии. На этих вечерах была удивительная атмосфера духовной близости выступающих и слушателей. Каждое оригинальное стихотворение, интересный образ или неожиданный поворот мысли вызывали восторженную реакцию зала. Поэты рвались на эстраду, ибо была возможность проявить себя, но зато неприятие зала могло надолго отбить охоту к публичному выступлению.
Однажды и мне, мало кому известному тогда сочинителю, не так давно закончившему заочно факультет журналистики МГУ, предложили принять участие в одном из таких вечеров. Помню, что я очень волновался, но всё же твёрдым голосом прочитал два лирических стихотворения. А завершил своё выступление «Балладой о суровой нежности», посвященной  замечательному рабочему поэту Александру Балину, чей фронтовой путь проходил по нашей Смоленщине. Это был стихотворный рассказ о судьбе мальчика в оккупации, который разлучён с отцом жестокой войной с годовалого возраста. И хотя я не помнил своего отца, но знал от матери, что тот бьётся с фашистами, чтобы освободить своего сына из неволи. Поэтому, когда в том же освободительном 1943-м году проходили мимо деревни наши роты, мальчик выбегал навстречу солдатам и спрашивал их: «Ты –  папа мой?»

…У каждого такой же сын иль брат.
С какой печалью их глаза глядели,
Какою нежностью ладони их гудели,
Но пальцы их впивались в автомат…

Я детство мог забыть, как сон, как небыль,
Но через годы на меня глядят
Глаза солдат, печальные, как небо,
И небо, как глаза солдат.

И страшно мне в глазах увидеть синих
Живую мысль, забитую войной,
И слышать голос маленького сына:
«Где папа мой? Где папа мой…»

Эта горькая история оказалась близкой слушателям, и потому стихи были отмечены бурными аплодисментами. Но более всего меня поразил вопрос и последующая реакция ведущего наш вечер известного поэта, фронтовика, главного редактора популярнейшего тогда журнала «Огонек» Анатолия Владимировича Софронова:
– Анатолий, эту балладу ты публиковал где-нибудь?
Услышав мой отрицательный ответ, он отчеканил, обращаясь к залу:
– Читайте стихи Анатолия Парпары через три недели в журнале «Огонек»!
А меня попросил, чтобы завтра я принес ему подборку своих стихотворений. И непременно «Балладу о суровой нежности».
На следующий день, с трудом проникнув в охраняемое здание издательства «Правда», я пришёл к заведующему отделом поэзии журнала Анатолию Кудрейке со своими стихами. Но старый поэт, прославленный ироническими стихами Маяковского в его адрес, вместо того, чтобы прочитать мои сочинения, долго и нудно говорил мне о том, как много присылают стихотворений в журнал, как много расплодилось виршетворцев, что  им нужны стихи о комсомоле, о современном поколении. Просил не спешить и дать это к осени.
Мне стало жалко его, и я ушел из редакции, так и не отдав стихи.
Месяца через три в фойе Центрального доме литераторов я сидел на диване с приятелем и увидел стремительно идущего А. В. Софронова в окружении нескольких человек. Вдруг он, заметив меня, прервал движение:
– Анатолий, почему ты не пришёл ко мне в редакцию?
Я стал оправдываться тем, что постеснялся беспокоить его и потому зашёл в отдел поэзии…
– Чтобы завтра в 12 часов дня был в моем кабинете. Пропуск будет заказан.
В бюро пропусков действительно всё было оформлено и, спустя несколько минут я входил в приёмную главного редактора «Огонька», где сидело на стульях и стояло человек двадцать известных литераторов. Я предупредил симпатичную секретаршу о своём приходе и приготовился терпеливо ждать конца очереди.
Минут через пятнадцать она, заглянувшая по вызову в кабинет главного, объявила: «Анатолий, вас ждут». Вскочило несколько Анатолиев. Я узнал среди них прозаиков Анатолия Ткаченко и Анатолия Иванова, но секретарша уверенно отчеканила: «Главный редактор зовёт Анатолия Парпару». В кабинете вокруг огромного стола стояло человек десять сотворцов «Огонька». На столе лежали полосы журнала. Софронов держал одну из них в руке и говорил известному фотокорреспонденту Бальтерманцу, пальцем указывая на фотографию: «Здесь десять членов Политбюро. А где одиннадцатый? Срочно вклеить».
Я тогда ещё не был ни разу на журнальной кухне и мало что понимал в проблемах издания журналов, тем более единственного на всю страну общественно-политического и литературно-художественного. Я знал, что выходит он многомиллионным тиражом и разлетается не только по всему Советскому Союзу. Понимая, что сотрудникам издания не до меня, сел на стул, благо стульев было много, и приготовился ждать.
Минут через пятнадцать Анатолий Владимирович поднял на меня взгляд и мягко сказал: «Стихи принёс? Давай свой конверт. Можешь идти».
Через десять дней мой телефон накалился от телефонных поздравлений: опубликовать, пусть и небольшой, но цикл стихотворений в «Огоньке» означало тогда стать известным в стране, которая любила своих писателей.
Когда мои друзья и знакомые расспрашивали, как мне удалось напечататься в таком журнале, где современные классики печатаются не каждый год, я честно рассказывал, как было. И никто мне, кроме близких, не верил, что такое возможно. И я их понимал. Пригласить в журнал, пообещать напечатать могли многие редакторы. Но, чтобы через четыре месяца вспомнить о начинающем сочинителе, который не приходит, не звонит, не надоедает?.. Да и как вспомнить занятому до предела общественными, международными, писательскими делами главному редактору «Огонька»… Я и сам несколько десятилетий не понимал, как это произошло. Не понимал побудительных мотивов. А они были.
Слишком многое совпало в наших судьбах, и виновата в этом была земля древних кривичей, опалённая невиданной войной. Мы прошли через один ад в одно время: он, сложившийся к тому времени, сильный телом, твёрдый духом мужчина, поэт и офицер, и я, обездоленный, умирающий от голода и обстрелов с двух враждебных друг другу сторон и одинаково опасных для мальчугана, будущий поэт и офицер. Я догадываюсь, что Софронова, написавшего стихотворение «История полка»: «Она началась под Смоленском, / Там первая вышла глава – / Когда на лугах деревенских / Шуршала в пожаре трава»,  конечно, не могли не тронуть начальные строки моей баллады: «На запад уходил стрелковый полк. / А рядом с ним, таким суровым, / Бежал мальчишка белобровый, /Немногим выше кирзовых сапог». Слишком многое совпало, сблизилось тогда, в тот поэтический вечер: его строки о дочери и мои стихи о своём детстве: его фронтовая молодость и молодость поэта, стоящего на сцене. Ведь мне было тогда столько же лет, сколько было Софронову под Смоленском.
Прав был Александр Пушкин: «Бывают странные сближенья». Бывают. И пусть вас, дорогой читатель, не смущает эпитет «странный», ибо из девяти значений этого слова (смотри древнерусский словарь И. И. Срезневского!) есть несколько подходящих к нашему состоянию: удивительный, необыкновенный, непостижимый. Выбирайте любое из них. Мне милее непостижимые сближенья. Но, оказывается, с годами их можно постичь, как постигнул их я.
Но на этом история с балладой не закончилась. Однажды мне позвонил консультант отдела поэзии журнала «Огонёк» поэт Александр Говоров, который служил за год до меня в киевской военно-морской школе, готовившей специалистов для радиоразведки. (Кстати, ещё о сближениях: в этой же разведшколе учился задолго до нас и Василий Макарович Шукшин, от которого у Виктории Софроновой родилась замечательная дочь Катенька).
Оказывается, что уже около года в отделе лежит письмо на моё имя. Питерский музыкант Марк Бек, руководитель трио знаменитого композитора Соловьёва-Седого сообщал мне, что на стихи «Баллада о суровой нежности» написана музыка и просил откликнуться. Разговаривая по телефону с ним, я узнал удивительную историю о том, как эти стихи вернули к жизни отчаявшуюся женщину и дали ей энергетический заряд на долгие годы. Дело в том, что у Галины Сорочан, пианистки, работавшей в ленинградской филармонии, был убит восемнадцатилетний сын. Известие об этой трагедии настигло её на гастролях в Свердловске и выбило из привычной колеи напрочь. Марк Бек, друг Галины, чтобы как-то вернуть ей душевное равновесие, дал прочитать журнал «Огонёк», лежавший в его гостиничном номере. Именно в нём он прочитал «Балладу о суровой нежности» и порекомендовал внимательно прочитать.
И свершилось невиданное: драма мальчика на войне и весть о потери её сына вызвали в душе матери творческие силы. Талант проявляется в человеке не только от великой любви, но и от великой скорби. Галина, которая и не мечтала о композиторстве, написала музыку на мои стихи. Утром она проиграла свою первую в жизни песню Марку. Так родилась композитор Галина Сорочан, написавшая немало замечательных мелодий и музыкальных пьес. Кстати, «Балладу» исполняли великолепные певцы Виталий Коротаев и Эдуард Хиль.
Так солнечно вошёл в мою жизнь знаменитый писатель и советский общественный деятель Анатолий Владимирович Софронов, у которого было немало друзей и немало врагов. Впрочем, ненависть неприятелей тоже говорит о многом.



А СОВЕСТЬ И РОДИНА СПРОСЯТ…

Как ни прискорбно, а пора
Сказать в плену самоукора:
Ушли такие мастера,
Каких доищемся не скоро…

Богата Россия природными талантами. Cколько у нас замечательных поэтов, о которых мы не вспоминаем даже в юбилейные даты! Я не говорю о классиках нашего столетия, я печалюсь не о великих, но – о достойных памяти: Дмитрии Кедрине, Алексее Недогонове, Василии Федорове, Сергее Орлове, Александре Яшине, Сергее Васильеве, Дмитрии Ковалеве… И вспыхивают в сердце их незабываемые строки. И не дают покоя.

Какая мощь, какое торжество –
Душа не спит, талант не увядает.
Пой, соловей, от счастья твоего
И людям кое-что перепадает.

Это вдохновенное четверостишие, как и начальное, принадлежат перу Сергея Васильевича Смирнова, чьи юбилеи за последние 20 лет не отмечались не только государством, но даже литературными изданиями. Хотя творчество лирика и публициста, автора поэм и оригинального сатирика, лауреата Государственной премии РСФСР им. М. Горького достойно отдельного разговора.
Человек невиданного оптимизма, он от рождения был свидетелем драматических событий двадцатого столетия: Первая мировая война, революция, гражданская война, голод, разруха, детство, лишенное материнства, и несчастный случай, сделавший бы любого другого озлобленным на всю жизнь, но только не Сергея Смирнова. Недаром его девизом стали собственные строки:

Да здравствует уменье быть веселым,
Когда тебя ничто не веселит.

Неудачи не могли сломить молодого подвижника. Не пройдя в школу живописи по конкурсу, он поступает работать оформителем в московский клуб железнодорожников, затем, захваченный энтузиазмом первых строителей метро, становится комсомольцем-добровольцем, несмотря на решительное «нет!» врачебной комиссии. Метрострой и рекомендовал начинающего сочинителя в только что созданный по инициативе М. Горького ВРЛУ – вечерний рабочий литературный университет, предтечу Литинститута. Его товарищами по учебе оказались Симонов и Боков, Недогонов и Матусовский, Высотская и Макаров… Константин Симонов станет редактором первой книги Сергея Смирнова «Друзьям» (1939).
А вскоре грозное дыхание Второй мировой опалило и наши просторы. Анкетист «завода оборонного значения» – ныне знаменитого Государственного космического научно-производственного центра имени М. В. Хруничева, ставшего надолго и моим родным домом, – рвется всеми правдами и неправдами на фронт. Ему хочется «побыть в солдатской шкуре», чтобы заслужить право говорить от имени солдата. И – о чудо! – его принимает в свои ряды героическая 8-я гвардейская Панфиловская дивизия, с которой он протопал до начала 45-го победного года по фронтовым дорогам.

Всю науку русского солдата
Мне пришлось изведать целиком –

с чувством непреходящей гордости писал «гвардии рядовой». И эта гордость небезосновательна, ибо он, «негодный по всем статьям» к призыву, получил от Отечества, которое защищал, орден Красной Звезды.
Весну он встречает в выездной редакции газеты «Правда» в Чкаловской (ныне Оренбургской) области, затем следуют длительные командировки на восстановление подмосковной ГРЭС, на хлебозаготовки в Алтайском крае, к бумажникам Балахны, на освоение целинных земель… Это была хорошая школа познания жизни. Он старался найти достойные слова для воспевания труда солдаток, стариков да подростков, чьими силами держался наш тыл, не менее героический, нежели фронт. В своих воспоминаниях Сергей Смирнов, возвращаясь мыслью к горьким испытаниям, выпавшим на долю советского народа, писал о значении тех месяцев, охваченных жарким трудом: «Работа в выездных редакциях «Правды» новизной событий, масштабностью задач, горячим сердцебиением жизни переполняла, захлестывала душу, духовно врачевала от всякого рода минорных раздумий о своих утратах и огорчениях личного порядка. И в перерывах между очередными рейсами горячо, весело и творчески-добытливо работалось сразу над двумя рукописями собственных сочинений».
Поэт Сергей Смирнов в меру своего дарования служил своему социалистическому отечеству острым пером сатирика и публициста, лирическими стихами и душевными песнями, которые любили петь простые люди (многие из них стали народными: «Пароход покинул Химки», «Давай сегодня встретимся», «Назначай поскорее свидание», «Песня пожарного», «Вот ведь ты какая!»).
Он расширил границы поэтического языка, включив в него опасные для других творцов канцеляризмы («Отфыркивалась данная кобыла», «И я, как таковой, буквально сам не свой»), внося этим добрую иронию в лирические стихотворения. Он умел балансировать между дозволенным и невозможным, но шел в сторону поэзии. Он был мастером малой формы. Его талант позволял кратко сказать о главном, и строки эти мгновенно запоминались.

Кристалл

В не ту среду попал Кристалл,
Но растворяться в ней не стал.
Кристаллу не пристало
Терять черты кристалла.

Он до совершенства отработал новый жанр короткой басни.

Якорь

Он сброшен с корабля на дно,
Но – будет поднят все равно.

Свои басни, эпиграммы, шутки, каламбуры Сергей Васильевич Смирнов любил называть «Сатиричинками».
Но и большие формы поэзии подчинялись ему. Читатели помнят его повести в стихах «На верхней Волге», «Владычица морская», поэтический сказ «Неизвестный – известен», поэмы «Имеем право», «Светлана», «На поединке двух миров»; «Скрипичный мастер», которые он посвящает своим героям: любимой девушке; капитану корабля «Шторм» В. Н. Орликовой; метростроевцам; отважной девчонке Светлане; врачам Боткинской больницы; скрипачу Е. Ф. Витачеку… Редкий поэт имел такой прямой контакт со своей аудиторией.
Но самым большим достижением Сергея Смирнова была поэма «Свидетельствую сам», удостоенная Государственной премии РСФСР имени Горького за 1969 г. Она и сегодня не утратила душевного накала, острой публицистичности и выверенности строк. Большая удача автора – лирический герой поэмы –  человек чести и совести, не знающий иных путей. Он подставляет под невзгоды своего времени плечо с горячим желанием помочь. Именно такие отстояли в горе и в ненависти достоинство своего отечества, и помогли сохранить свободу всему миру. В этой поэме С. В. Смирнов коснулся впервые запретной и до сих пор темы: взвешенной характеристики жизнедеятельности И. В. Сталина. Вот как честно пишет об этом поэт:

Да! В таких, буквально, – людях-глыбах,
До вершин вознесшихся не вдруг,
Надо не замалчивать ошибок,
Но и не зачеркивать заслуг.
Этот образ в глубь души затолкан,
То гнетет, то жжет ее огнем…
Я и сам еще не знаю толком
Объективной истины о нем.

Рожденный за три года до октября 17 года, он почти на три года пережил насильственное разрушение СССР. В рамках жизни одного человека уложилась жизнедеятельность великого государства. Он не стеснялся декларировать свое отношение к непреходящим, с его точки зрения, социалистическим ценностям: «Самым главным мне представляется быть на стрежне советской действительности, не только присутствовать в роли очевидца, но и соучаствовать во всем по приказу разума и зову сердца, ратоборствовать с недругами, а их хоть отбавляй в современном мире…». И в этом поэт был тоже прав, ибо и сегодня делают всё, чтобы вычеркнуть его имя из книги русской поэзии 20-го столетия.
Каково было ему, метростроевцу, работнику оборонного завода, панфиловцу, песнопевцу Державы видеть, как она продается, растаскивается на части и уходит в небытие вместе с остатками его здоровья! Последние годы его жизни – трагедия целого столетия.
Сергей Смирнов соизмерял свой быт и свой поэтический дар только с двумя камертонами: голосом совести и голосом Родины. И такая мера личной ответственности  достойна уважения.



Анна Гвоздева – Проскурина


Не откажусь от Родины моей…

К семидесятипятилетию Анатолия Парпары
 
Никогда не знаешь заранее, не можешь предугадать, кто из друзей и близких тебе по духу людей пойдет с тобой по жизненной дороге, а кто отстанет в пути или, что еще хуже, предаст на первом же повороте, и сокровища твоей души разлетятся вдребезги.
Главная черта в характере Анатолия Парпары, чье семидесятилетие литературная общественность отмечает в июле – это надежность. Надежность – черта, обычно не свойственная писателям. Чрезвычайные, сверхъестественные эгоцентристы, что заложено уже в самой природе творчества, они, как сундуки, собирают и складывают всё, что ни попадается на пути, и уже считай, что навсегда! Раз и навсегда уверовав в свое исключительное предназначение, эти небожители лениво, сыто, нехотя срывают предлагаемые жизнью дары, без благодарности и удивления, как должное, положенное им уже по статусу их пребывания на свете.
Тем радостнее светлеет душа, когда встречаешь такую личность, как Анатолий Парпара. И трудно, и легко писать о нем. Трудно, потому что он – ренессансный человек, вобравший в себя много граней художественной натуры. Успешный писатель-историк, на счету которого две широко известные исторические драмы в стихах, серьезное историческое исследование «Державные строители России»; проникновенный поэт-лирик; блестящий переводчик, общественный деятель, редактор, просветитель, эссеист и взыскательный летописец современного литературного прогресса, щедро откликающийся на все заметные явления литературы.
Да, трудно охватить всё перечисленное одним взглядом, так естественно и гармонично воплотившееся в одном человеке.
А легко потому, что, несмотря на всё им сделанное, достигнутое и свершенное, он остался добрым, солнечным, справедливым человеком, который постиг заповедь: чем больше отдаешь, тем больше получаешь.
Дитя войны, он хлебнул в оккупации и голод, и холод, и ужас бомбежек, и смрад картофельной ямы, едва прикрытой жердями, толем и лапником, в которой жила семья, когда каратели дотла сожгли родное материнское село на Смоленщине. Поэт чувствует свое бессилие перед тем, чтобы воссоздать жестокие картины тех военных лет: «разруху, мор, на трупах воронье…». В память намертво врезаются «широкие листья, мощный ствол, корневая умная система» лебеды-кормилицы, лебеды-спасительницы в голодное военное лихолетье.

На Запад уходил стрелковый полк.
А рядом с ним, таким суровым,
Бежал мальчишка белобровый,
Немного выше кирзовых сапог.
Он спрашивал солдат:
«Ты – папа мой?»,
Ручонкою хватал за голенище,
Но с каждым разом безнадежней, тише
Звучало горькое: «Ты – папа мой?»
… …
У каждого такой же сын иль брат…
С какой печалью их глаза глядели,
Какою нежностью ладони их гудели,
Но пальцы их впивались в автомат.
 
Поколение детей войны оказалось поразительно стойким, героическим, оно было сродни поколению победителей и вписало в историю страны немало ослепительных страниц: Космос и БАМ, целина и баллистические ракеты, ядерный щит страны и покорение Северного полюса.
Отслужив на флоте на Балтике четыре года, Парпара навсегда остался верен узам матросского товарищества, о котором вспоминает с сердечной благодарностью и восторгом:

Годы службы далеко вдали.
Я – другой.
И всё же поневоле,
Флотские увижу корабли,
Сердце вздрогнет в радости и боли.
… …
Вот идут они,
Такая стать,
Мужественны и русоволосы…
На себе пришлось мне испытать
Нежность и любовь людей к матросам.
 
После службы на флоте Парпара работает на родном московском заводе им. Хруничева, на котором до войны работал его отец, и одновременно учится на заочном отделении факультета журналистики МГУ. Начав печататься еще на флоте, а затем в заводской многотиражке, он постепенно овладевает нелегкой, но завораживающей его профессией журналиста и литературного редактора. И пишет, пишет стихи…
 
Ты поднимаешься над синими холмами,
И видишь даль на много-много лет.
И говоришь неспешными словами,
И благовест услышится в ответ.
И посреди внезапных откровений
Вдруг понимаешь в сокровенный миг,
Что ты – звено великих поколений
И потому обязан быть велик.
 
То было удивительное время. В 60–80-е годы на арену вышла когорта корневых русских писателей, прозаиков и поэтов, знаменитая «деревенская» проза. Писатели 60–70-х и читатели тех же лет – это явление социальное, интеллектуальное, нравственное и, главное, верующее в смысл и назначение литературы. Энергетический заряд, посланный писателем, попадал не в пустоту, как сейчас, а сталкивался с читательской энергетикой и высекал те искры, которые оставались в сердцах на всю жизнь.
 
Не откажусь от Родины моей,
Пускай твердят иные доброхоты,
Что за морем
И лучше, и теплей,
А здесь одни суровые невзгоды…
Не откажусь от Родины моей.
 … …
Могилы предков здесь,
Здесь дом моих детей.
Вот постоянства моего причины.
А если где-то
Лучше и теплей,
 Так в бегстве ли достоинство мужчины?
Могилы предков здесь,
Здесь дом моих детей.
 
Вот и пришла пора зрелости и мужания. Остались позади годы ученичества. Парпара всегда ставил перед собой очень высокие планки: он тянется к осмыслению ярчайших достижений советской русской литературы: к Леониду Леонову, Михаилу Пришвину, академику Борису Рыбакову, Владимиру Соколову, Расулу Гамзатову, Василию Белову, Михаилу Алексееву, Петру Проскурину. Общение с ними укрупняет его собственное видение мира:
 
Есть глас народа. За согласье он
Всех добрых сил, стремящихся к здоровью
Российской нации. Пусть колокольный звон,
Как в древности, с душою в унисон
Объединит всеобщею любовью.
 
В 80-е годы Парпара создает главное произведение своей жизни, над которым он работал 15 лет и за которое получил в 1989 году Государственную премию РСФСР им. Горького – поэтическую драматургическую историческую дилогию «Противоборство» и «Потрясение».
«Противоборство» – эпоха Ивана III, завершившего собирание русских земель под рукой Москвы, противостоянием на Угре блистательно осуществившего освобождение Московской Руси от татарского ига.
«Потрясение» – Смутное время, трагичнейший развальный период русской истории, напоминающий то, что произошло с Россией недавно, в 90-е годы прошлого столетия. Выход России из смуты – только в объединении всех здоровых сил нации, в осознании самобытности своего исторического пути, в подвиге народа, в подвиге Минина и Пожарского во имя национального спасения. Единство усилий спасло тогда государство, спасло Россию.
 
Иван III (драма «Противоборство»):
Мы были в рабстве долго. Но рабами
Мы не были. И жизни наших предков,
Их тяжкий труд, их долгая борьба
Тому залогом. Вековым залогом.
Терпели гнет, но не смирились с ним.
…
Припомним именитых, безымянных,
Какие жизни клали на алтарь
Победы нашей! Мы не те Иваны,
Не знающие сродников. Мы помним,
Откуда есть отчизна наша Русь.
Нам предстоит великая работа,
Чтоб земли
Под крыло Москвы собрать.
 
Своей драматической дилогией Парпара заявил о себе как зрелый мыслитель, создатель крупномасштабного полотна, четко прочерчивающий сквозь пелену веков историческую перспективу; как художник, замечательно владеющий литературной и разговорной речью 15–17 веков, тесно переплетенной с песенной народной интонацией. В свободном владении тайной белого стиха – безусловное влияние кумира Парпары, Алексея Константиновича Толстого.

... Иоанн – великий полководец.
 До сраженья предвидит он,
Что недруги замыслят,
И упредить удар умеет он.
У нас привыкли, чтобы полководец
Был на коне в сраженье впереди.
Владеть мечом – великое уменье.
Но сила, но спасенье государства
В объемном государственном уме.

Впервые эти чеканные строфы я услышала в 1981 году в авторском чтении в Доме творчества писателей – Малеевке, любимом благословенном цехе московской писательской братии. Здесь, на заснеженных аллеях Малеевки, мы и встретились с Анатолием Анатольевичем. Жили мы в одном корпусе «А». Был он молод, кудряв, длинноволос, брит, без теперешней шкиперской бородки, собран и немногословен. Из своей однокомнатной кельи выходил только в столовую…
И вдруг молчаливый отшельник засиял молодой белоснежной улыбкой и пригласил меня и двух учительниц литературы (было это в школьные каникулы), благоговейно отдыхавших в священном для них воздухе Малеевки, на одной лестничной площадке с Парпарой, на дружескую трапезу с чтением только что законченной драмы.
Драмы? Да еще и в стихах! Исторической драмы в двух частях об Иване III… Анатолию было необходимо на живых слушателях впервые проверить наработанное здесь за целый месяц. Такие застолья с открытым дружеским чтением и немедленным обсуждением наработанного были приняты тогда в Малеевке.
Помню, с открытыми ртами слушали мы драму и комментарии к ней самого автора: «Именно на Угре во время противостояния было 34 нескончаемые битвы. На протяжении 60 километров русские держали оборону, и только после того, как Угра замерзла, и исчезла естественная граница между татарской и русской ратями, русские организованно и четко отошли на заранее укрепленные позиции к городу Кременец, наглухо закрыв путь татарам на Москву».
Мы с учительницами тогда от души отдались стихии восторга перед развернутой величественной панорамой Московской Руси, перед чудом рождавшегося на наших глазах художественного произведения, которому суждена была долгая счастливая жизнь.

Иван III (драма «Противоборство»):
Лебедушкой любимая Москва
Плывет среди лесов непроходимых,
Мужает не по дням, а по часам,
И в облике всё четче проступают
Прекрасные и зрелые черты.
 
Мир казался тогда в Малеевке таким прочным и чистым, и жить хотелось. Были еще встречи в Союзе писателей России на Комсомольском, в ЦДЛ, в поездках по стране и у нас дома, куда не раз приходил Анатолий к Петру Лукичу по делам и просто в гости, на огонек. Они с Петром дружили, тянулись друг к другу и радовались каждой встрече. Анатолий уже стал известным поэтом, общественным деятелем, секретарем СП России, председателем Международного фонда Лермонтова, главным редактором полюбившейся широкому читателю «Исторической газеты», руководителем многочисленных поэтических семинаров, писательских бригад. А главное – художником со своим видением, со своим миром выстраданных страстей.
Набатом загремели обе драмы об историческом пути России в годы перестройки. В беседе с журналистом Николаем Горбачёвым А. А. Парпара дает определение понятию «Смутное время»: «Это глубоко потрясающее, великое «шатание» именно государства, ибо в это время всесторонним банкротом оказался не народ, а сама правящая власть; между тем как народ-то именно обнаружил такое богатство нравственных сил и такую прочность своих исторических и гражданских устоев, какие в нем и предположить-то было невозможно… Корни этого – в характере народа, свободолюбивом, не терпящем строгой узды. Он-то и противоречит измышлениям о так называемой «рабской» душе русского народа». Торжество великой Московской победы над Смутой дается Парпарой в великой радости и великой горечи, в предвидении будущих битв и противостояний.
…Рушились судьбы государства и рушились отдельные человеческие судьбы. Февраль 2002 года. Убитая, разгромленная трагическим уходом Петра, оглушенная и слепая еду в Орел на дни памяти Проскурина. Петр Проскурин был почетным гражданином города Орла, этой прославленной Мекки русской литературы. Перед входом в вагон в бешеной февральской метели сталкиваюсь с залепленной снегом квадратной фигурой Парпары в длинном черном пальто. Лицо его, обычно спокойное и ясное, искажено болью. Жесткий приступ радикулита согнул его перед самой поездкой, но он не мог отменить поездку, не мог изменить памяти старого товарища и друга, изменить своему профессиональному долгу. Как секретарь Правления СП Российской Федерации он представлял на «Днях памяти» писательский цех России, его руководство.
Опираясь друг на друга, мы медленно прошли вдоль длинного ряда великолепной выставки, составленной из фонда Проскурина, хранящегося в музее-заповеднике им. Тургенева, начало которому было положено еще в конце 60-х годов прошлого столетия, во время нашего проживания в Орле, и щедро пополненного в августе 1999 года актом дарения музею-заповеднику автографов четырех романов Проскурина и всех повестей и рассказов, написанных Проскуриным в благословенные орловские годы.
Не видя ничего от хлынувших ручьями слез (Петины родные рукописные тетрадки в клеточку, родной невообразимый клинообразный почерк – ставшие в одночасье холодными, безучастными музейными экспонатами!), я вдруг почувствовала твердое мужское рукопожатие Анатолия Анатольевича, осторожно сжавшего мой локоть. Оно мне запомнилось.
И на открытие первой Мемориальной доски, посвященной Проскурину, в Твери, на доме № 12 по Свободному переулку, где Петром было написано уже в постсоветский период сумасшедшее количество прозы (в том числе и прогремевший роман «Число зверя», по определению Юрия Бондарева, явивший прорыв в XXI век), Анатолий Парпара приехал вместе с Михаилом Алексеевым, Владимиром Карповым и Егором Исаевым. О, этот космический звездный десант в честь друга и соратника по оружию потряс дремотную холодноватую Тверь в последние дни яростного солнечного мая 2002 года!
Оказывается, ничто не исчезает так быстро на земле, как человеческая память… Заметает, заметает метель беспамятства наши следы на земле. И как быстро это происходит! И если бы не усилия таких подвижников, как Анатолий Парпара, – а их, кстати, крайне, до обидного мало! – цепочка времени давно распалась бы.
Иногда я думаю: зачем Парпаре это нужно? Отрываться от письменного стола, от своих героев и выстраданных образов, чтобы вспомнить кого-то, вытащить из забвения на страницы «Литературной газеты» забытых фронтовых поэтов в преддверие Дня Победы, чьи огненные строки обжигали и звали в бессмертие в годы Великой Отечественной. Зачем спешить на очередной семинар молодых поэтов в Ульяновске, чтобы зажечь на ульяновском небосклоне (всего лишь на ульяновском!) новое имя? Зачем не спать несколько ночей, чтобы выступить на общеславянском празднике трех братских народов в древнем Трубчевске, на Брянщине? А ведь именно Брянщина положила начало этому прекрасному, такому нужному сейчас и всегда (!) празднику в самые окаянные, самые мрачные годы перестройки, когда всё рушилось и расползалось по швам, казалось бесповоротно… Зачем, зачем?
«Мне нравится чувствовать себя необходимым людям», – говорит Анатолий Парпара. И этим сказано ВСЁ.