Владимир Келлер. Из Поволжья в Кузбасс.

Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 
Категория: Книга памяти
Просмотров: 1091

Судьба немецкой народности в истории моего рода.

Поводом для этой публикации стали две значимые даты, отмеченные в 2021 году: 300-летие Кузбасса и 80-летие депортации российских немцев, прежде всего из АССР НП. Между двумя довольно удаленными друг от друга историческими событиями есть особая связь.

Напомним, что именно после часовой беседы Петра I с немецким ученым появился указ российского царя о посылке доктора Даниэля Мессершмидта в Сибирь «...для изыскания всяких раритетов и аптекарских вещей: трав, цветов, корений и семян и прочих статей в лекарственные составы». И уже в начале этого путешествия 28 апреля 1721 года в дневнике исследователя появилась запись об открытии угля «между Комарова и деревней Красная». Д. Г. Мессершмидт первым зафиксировал месторождение «черного уголья смолевого» на территории нынешнего Кузбасса.

Кто бы мог знать тогда, что через 220 лет в эти края направят эшелоны депортированных российских немцев, которым во время самой страшной на планете войны предстоит в составе труд-армий добывать уголь для обороны страны от соплеменников, породивших немецкий фашизм...

В моем архиве сотни писем, справок, фотографий, записей личных впечатлений об этнических сородичах, оторванных от родины и переселенных в сибирские края. Но, начав документально-историческое повествование на эту тему, я понял, что лучше всего смогу раскрыть ее с помощью самых достоверных и подробных воспоминаний представителей своего рода. Ведь судьба моих предков, подвергшихся репрессиям и в конце концов оказавшихся в Кузбассе, типична для большинства депортированных немцев.

В старину память человеческую называли зрячим посохом. В толковом словаре русского языка Владимира Даля (между прочим, немца по матери) дано определение не столь образное, более четкое: «способность помнить, не забывать прошлого; свойство души хранить, помнить сознанье о былом».

«Сознанье о былом» и в данном случае продолжает жить. Обычные люди через много лет после пережитых трагедий без злобы и мстительности честно рассказывали о ключевых эпизодах своей биографии. И особенно важна была мотивация их откровений: «Это не столько нам самим нужно, сколько детям, внукам, правнукам».

Происхождение русских немцев

Для начала – небольшой исторический экскурс. Как вообще получилось, что в России жило столько немцев?

Уже в Средние века купцы немецкой Ганзы селились в Новгороде. Во времена правления Ивана Грозного (1553–1584) в Москве возникло целое предместье – Немецкая слобода. Здесь жили приглашенные из разных стран специалисты: ремесленники и строители, архитекторы и врачи, офицеры и служащие, мастеровые и купцы.

Петр I, при котором начался процесс европеизации России, привлек в свое окружение немало немцев. 16 апреля 1702 года был издан манифест с приглашением иностранцам поселяться в разных городах. Так, в Петербурге со временем появилась значительная немецкая прослойка. Императрицы XVIII века поручали немцам ответственные дипломатические посты и управление армией.

22 июля 1763 года после манифеста Екатерины II (до замужества и принятия православия – принцесса София Ангальт-Цербстская) 27 тысяч переселенцев из Южной Германии основали поселения в Малороссии и Поволжье. За четыре года была образована первая немецкая колония Добринка и в дальнейшем еще 104 деревни.

Покровск – будущая столица материнской немецкой колонии – был основан в 1765-м. Примерно тогда же 83 семейства – выходцы из Франции, Саксонии и Гессен-Дармштадта, приглашенные бароном Борегардом, образовали поселение и назвали его Баронск. Позже этот город в честь императрицы был переименован в Екатериненштадт. При советской власти он стал Марксштадтом (с 1941 года – Марксом).

Но вернемся немного назад. В период с 1804  по 1825 год 55 тысяч немцев приехали в черноморский и волынский регионы. Их хозяйства становились образцом для российских помещиков, мало-помалу приходивших к идее освобождения крестьян.

В 1840 году насчитывалось почти 5 тысяч московских немцев, а к концу XIX века – 17,7 тысячи, или 1,7 процента от общей численности населения города. В Петербурге этот процент был еще выше – 8.

В 1861 году Саратов, население которого составляло 83 тысячи жителей, стал центром немецкого Поволжья. Здесь располагались органы национальной печати, другие органы управления. Столь же важное значение для причерноморских колонистов имел город Одесса.

Большинство сегодняшних российских немцев – потомки колонистов-земледельцев. Прежде у нас в стране различали беловежских, волынских немцев, закавказских швабов и другие мелкие локальные общности.

Жители немецкой колонии еще в 1828 году были причислены к разряду государственных крестьян. Важнейшей статьей их доходов стала торговля хлебом. На месте старых фортов в приволжских портовых слободах были выстроены сотни хлебных амбаров, ветряных мельниц, множество церквей.

Открытие железнодорожной линии Покровск –Уральск и ее ответвлений на юг, сельскохозяйственное освоение немцами Заволжья привело к тому, что к началу ХХ века их колония стала «зерновым складом России». Здесь появились цветущие поселения, центры промышленности и торговли. Хозяйственные успехи немецких колонистов способствовали развитию всей страны.

Об основателе нашего рода

Юлия Келлер (Лидер), сноха главы рода*:

«Семья Келлер жила в большом доме на краю села в двух километрах от Покровска. Готлиб-Генрих Келлер имел большой земельный надел, который всей большой семьей обрабатывали сами. И дом строил сам глава семейства. С 1896 года он состоял в браке с Марией-Элизабет Герлингер. У них росло восемь детей: Генрих, Готлиб, Ольга, Соломон, Фридрих, Александр, Эмма, Эрнст (еще двое умерли в младенчестве). В семье воспитывался еще один приемный мальчик, у которого умерли родители.

Готлиб-Генрих был хозяином предприимчивым. В своем доме на первом этаже он устроил лавку, торговал в основном товарами для домашнего хозяйства. У селян пользовался спросом земледельческий инвентарь, сепараторы, швейные машинки, ткани, музыкальные инструменты, различная посуда. Многие приобретали товары под запись в долговую книгу.

Со временем Готлиб-Генрих поставил большие амбары для хранения зерна. Собранный урожай хлеба он на баржах вверх по Волге доставлял для продажи в районы средней полосы России и нечерноземные области».

 

К XIX веку в России сложилась многочисленная и разноликая немецкая диаспора, играющая важную роль в экономике, общественной и культурной жизни страны. Примечательный факт: из 12 министров финансов Российской империи пятеро были немцами. В конце XIX столетия 50 тысяч российских немцев имели высшее образование, 35 тысяч находились на государственной и военной службе. Но после относительно счастливого для страны и самих российских немцев периода наступил другой, более суровый. А в годы Первой мировой войны и вовсе была организована кампания против «немецкого засилья». Начались погромы, разорения крепких хозяйств, вступили в силу «ликвидационные законы», последовала депортация волынских немцев...

После Октябрьского переворота декретом Совета Народных Комисаров Российской Социалистической Федеративной Советской Республики (СНК РСФСР) от 19 октября 1918 года территории, заселенные немцами-колонистами, были выделены в Трудовую коммуну немцев Поволжья (Автономная область немцев Поволжья). С 19 декабря 1924 года область была преобразована в Автономную Советскую Социалистическую Республику Немцев Поволжья (АССР НП). Она занимала территорию 28,2 тысячи квадратных километров в нижней части Поволжья, гранича с Саратовской, Сталинградской (ныне Волгоградской) областями и Казахской ССР.

Новые порядки большевиков

Юлия Келлер (Лидер):

«Октябрьский переворот изменил размеренную жизнь трудолюбивых крестьян. Как и к другим зажиточным хозяевам, к Готлибу-Генриху тоже нагрянули бедняки и комиссары. Осматривали и подробно описывали все имущество. Нашли долговую книгу, а в ней обнаружили, что «сальдо с бульдой» не сходится: покупатели кредитору больше задолжали, чем принесли дохода. Поэтому дом, учитывая большую семью и непомерные долги односельчан, экспроприировать пока не стали. Учли и то, что старший сын Готлиба-Генриха воевал за Россию против турецких завоевателей и с войны не вернулся, пропал без вести.

А вот сын хозяина Готлиб погиб от рук большевиков, защищая семейное подворье, когда со двора сводили лошадь, коров. С усадьбы забрали всю обрабатывающую технику, прихватили из дома ценное имущество.

Пришла беда – отворяй ворота. Жена Готлиба-Генриха Мария-Элизабет тяжело заболела тифом и умерла в муках.

К этим бедам в 1921 году добавилась засуха, неурожай и страшный голод, накрывший всю колонию немцев Поволжья. Вдовцу трудно стало управляться с домашним хозяйством и кучей детей. Готлиб-Генрих отправился на заработки в Подмосковье – на строительство Каширской электростанции. Эта была первая крупная стройка в послереволюционной России. Проектировали станцию и руководили строительством немецкие инженеры. Готлиб-Генрих познакомился с ними, общался в свободное время. О чем говорили? В основном о житье-бытье на волжской земле. Это не осталось без внимания чекистов, бдительно следивших за всеми контактами русских немцев. Готлиб-Генрих, неплохо заработав, решил вернуться домой. Но на вокзале в очереди за билетами на поезд его арестовали по доносу кого-то из земляков и заключили в тюрьму.

Пока он томился в неволе, в Поволжье, как и по всей стране, шла волна коллективизации. В большой дом бывшего купца в 1928 году снова нагрянули активисты. Лавку описали и отняли, выставили на улицу всю большую семью. Дом, инвентарь, имущество, земля – отошли коммуне.

А Готлиб-Генрих в тюрьме заразился туберкулезом. Он сильно ослабел и не мог уже работать. В 1933 году его выпустили на свободу – умирать. Добирался он до дома с огромным трудом. Изможденного, опухшего человека подобрал на станции Урбах односельчанин и в телеге доставил домой. Но крова уже не было – отняли при раскулачивании. Где проживало семейство, потомки уже не помнят, возможно, у кого-то квартировали. Готлиб-Генрих от горя и болезни вскоре умер».

Предгрозовое время

Обретение городом Энгельсом статуса столицы АССР НП способствовало его экономическому и социально-культурному развитию: строительству и реконструкции клеевого, кирпичного заводов, крупнейшего мясокомбината, введению в строй десяти школ, двух высших учебных заведений – педагогического и сельскохозяйственного институтов, кинотеатра «Родина» и других объектов.

В 1930 году вступила в строй мощная передающая радиостанция, вещание велось на русском и немецком языках. Немецкое государственное издательство выпускало значительное количество учебников, художественной литературы на двух языках. Издавались республиканские газеты и журналы. На профессиональной основе работали немецкий и русский драматические театры, немецкая государственная филармония, театры музыкальной комедии, кукол, немецкий государственный хор.

Был открыт Центральный музей АССР НП. В его создании принимали активное участие ученые Г. Дингес, П. Рау. Особое значение имел созданный еще в 1923 году Центральный архив области немцев Поволжья (в 1924-м преобразованный в Центральный архив Республики НП), который собрал тысячи документов по истории немецких колоний со времен Екатерины II до 1917 года и периода первой немецкой автономии (1918–1941).

Родина запомнилась картинками

Константин Келлер, сын Фридриха, внук главы рода:

«После раскулачивания деда и выселения из дома мой отец с братом Соломоном построили саманные домики. Их младшие братья Александр и Эрнст жили в небольшом жилище у моего отца.

Старшие дяди и отец работали в колхозе «Майнинг». За отцом были закреплены две лошади, брички. Человек он был аккуратный. Чаще всего возил зерно в заготовительный пункт в Маркс за 50 километров. Иногда запрягал волов. Ему давали в помощь рабочих. Были и другие поручения. Однажды отец взял меня с собой, когда повез в поле груз геологам.

Детей он любил. Часто усаживал на бричку и катал до околицы. Старшие сыновья вместе с родителями выполняли посильную работу в поле. Как-то отец зимой возвращался из райцентра. Обычно он в мешке привозил гостинцы. Вот и тогда завез мешок домой и отъехал к конюшне распрягать лошадь. Мы с братом Фридрихом залезли в поклажу, достали гостинцы и устроили между собой дележку. Отец вернулся, очень удивился и велел все положить на место. Но не наказал и не ругал. Он молча на всех разделил конфеты. Но с тех пор я запомнил, что без спроса ничего брать нельзя.

Шел 1935 год. Младший брат отца Эрнст, мой дядя, выучился на механизатора. В колхозе работал трактористом, водителем полуторки. Я любил с дядей Эрнстом раскатывать по полям, иногда с ним ездил на элеватор в райцентр.

Жили мы в то время плохо, в засушливые неурожайные годы терпели нужду. В 1935 году осудили за воровство дядю Сашу. При веянии зерна он положил в карман несколько горстей пшеницы, чтобы хоть как-то поддержать семью. В сельсовете состоялся показательный суд, и Александра увезли на «воронке». 

Среди жителей села нарастала тревога. В 37-м году наступило мрачное время репрессий. Из села по ночам стали забирать людей как «врагов народа» и куда-то увозить. Никто из арестованных обратно не возвращался.

Люди стали замкнутыми, настороженными, почти перестали между собой общаться. Взрослые говорили вполголоса или шепотом. После работы во двор выходили, только чтобы подоить корову, задать скотине на ночь корма, убрать навоз, наносить воды из колодца.

Вечерами все затихало, и село Боргардт погружалось в тревожную чуткую тишину. Плотно занавешивались окна. Взрослые снова переходили на шепот. В углу творили молитву. Керосиновую лампу зажигали так, что она едва теплилась. При ее тусклом свете мать пряла шерсть.

Ближе к полуночи на въезде в село становилось слышно урчание машины. Мать гасила лампу, взрослые слушали, где на этот раз остановится «воронок». Остановился неподалеку. Хлопнули дверцы, послышался топот сапог, у соседей заскрипела калитка... Из села ночами увезли уже шестерых мужчин – глав семейств.

Дошла очередь и до нашей семьи. Это случилось 27 ноября 1937 года. Отец вернулся с работы. Мама сказала ему, что его брат Соломон заколол поросенка и приглашает на свежину. 

Вечером, как всегда, мы тихонько сидели вокруг мамы при свете керосиновой лампы. Вдруг кто-то из сельского начальства постучал в окно и спросил, дома ли хозяин. Ему ответили, где он находится. Ушли. Наутро тетя Эмма, жена дяди Соломона, рассказала, что произошло.

После ужина мой отец на полу возился с маленькими детьми. Ребятишки ползали по нему и радостно визжали. Вдруг в дом вошли люди в форме во главе с Пином, начальником районного НКВД. Спросили, кто здесь Фридрих Келлер, велели ему собираться. Отец побелел, как мел, стал одеваться, долго не мог найти своей шапки.

Потом все завалились к нам домой: Пин, сотрудник НКВД, водитель «воронка», председатель сельсовета. Устроили обыск. Особенно лютовал Пин, все что-то искал. Перерыли все. Из сундуков бесцеремонно вынимали белье, одежду разбрасывали по полу. Шарились в постели, вспарывали матрацы.

На следующий год я готовился пойти в первый класс. Папа заранее подарил мне новый ранец. В него я складывал рисунки, карандаши, книжки. Пин выхватил из моих рук ранец, раскрыл его и стал все вытряхивать. От обиды я заплакал. Он посмотрел на меня и отдал ранец.

Незваные гости вышли во двор и стали в сарае рыться в бурте пшеницы, заготовленной на зиму. Надо сказать, 1937 год выдался урожайным, отец и дядя Эрнст на трудодни неплохо получили зерна.

Мы были подавлены. Мама молча собрала отцу сухарей, продуктов. Отец подошел к каждому из детей, попрощался.

Когда его выводили, мой старший брат Готлиб шепотом сказал:

– Ну вот, Костя, ты своего папу больше никогда не увидишь...

Время как бы провело границу детского бытия и поделило все на две неравные половины: до того, как у нас был отец, и после, когда его не стало.

Мы, пятеро детей, были совсем маленькие, когда лишились отца. Ему не было и тридцати трех лет. Старшему его сыну Готлибу исполнилось десять лет, мне – шесть, Фридриху – четыре, младшей Оле не было и двух лет, а в июле еще родился Герберт...

Нашей семье это как-то надо было пережить. Мама много раз ездила в Маркс. Но встречи с «врагами народа» не полагалось. Охранники ей постоянно отвечали: ничего не знаем. О дальнейшей судьбе Фридриха Готлибовича Келлера ничего не было известно сорок лет.

Матери пришлось очень нелегко. Она оставляла детям малыша и работала на колхозных полях, чтобы хоть что-то заработать на пропитание.

Шел 1938 год. Однажды утром я проснулся и вижу: в доме объявился дядя Саша. Оказывается, он вернулся из тюрьмы, где просидел три года за пару горстей пшеницы. У всех появилась надежда на возвращение мужа, брата и отца Фридриха Келлера. Хотелось верить, что власти все же разберутся и вернут ни в чем не повинных работящих крестьян в свои семьи, к привычной работе – на поля и фермы. Но чудес не бывает...

В 1938 году дяди – Александр и Эрнст – от нас отделились. Они быстро построили саманный домик на две семьи неподалеку. Женились. У дяди Александра родился сын Готлиб, а у дяди Эрнста дочь Мария. Мне часто доводилось нянчиться с их детьми.

Я пошел в школу, где учеба велась на немецком языке. В деревне был всего один учитель, Франс Завацкий, поляк по происхождению (друг дяди Эрнста). Школа представляла собой небольшой дом с одной комнатой. В одной половине размещался первый класс – восемь – десять учеников, в другой – четвертый класс, примерно столько же учащихся. Во вторую смену ходили второклассники и третьеклассники. Учитель умудрялся одновременно работать со всеми.

Преподавание с различными возрастными потоками невольно приводило к казусам. Однажды учитель задает вопрос первоклассникам:

– Ребятишки, что тяжелее, килограмм пуха или килограмм железа?

Тут уже все подключаются к обсуждению. Четвероклассники, с которыми учился и мой брат Готлиб, над нами, конечно, снисходительно посмеивались.

Вскоре наш учитель женился на коллеге, и у нас стало два учителя. Так я и окончил три класса к началу лета 1941 года».

 

Гертруда Бельш, будущая жена Константина Келлера:

«Мы жили в селе Боаро кантона Марксштадтский. Моя мать София Давидовна и отец Фридрих Элиасович Бельш родили одних дочерей: Эмилию, Эллу, Луизу, Гертруду, Лидию, Хильду.

Мой отец воевал с турками. Однажды с несколькими сослуживцами им пришлось уходить от преследования. Убегая от врага, залезли в болото с головой и дышали под водой через камышинки. Спаслись. Отцу повезло прийти домой без ранений, но всю жизнь его мучил радикулит. 

Наши родители работали в колхозе: отец сторожем, мать на сельхозработах (на полях выращивала зерно, на бахчах овощи). Построили на краю хутора на берегу речки Караман новый дом с просторным закрытым двором. В доме у нас уже стояли железные кровати – тогдашняя примета современности. Под тесовой крышей был устроен загон для скота, отдельно в загородках хранились все припасы.

Речка огибала усадьбу под углом. Рыбы в ней водилось очень много. Мы, дети, покрошим хлеба и наблюдаем, как красноперки дерутся за прикормку. Однажды я смастерила из стальной проволоки крючок, привязала нитку. Попробовала рыбачить на хлеб. Когда с работы к обеду пришли родители, я уже нажарила большую сковороду рыбы.

Отец из ивняка стал плести не только корзины, но и мордушки. Мы ставили их на ночь. К утру всегда было полно рыбы, и мы всегда были сытыми.

В деревне света не было. Впервые электричество мы увидели на железнодорожном вокзале и на барже во время депортации. Но без света мы не сидели. Во время рождественских колядований нам давали мелкие монеты, и мы приберегали их для покупки свечек, тонких, как карандаши. А в основном вечерами пользовались керосиновыми лампами. Прилаживали их под потолком и при таком свете разделывали шерсть, пряли, вязали, рукодельничали. 

Но проживать в родительском доме нам пришлось недолго...»

Депортация из лета в зиму

28 августа 1941 года вышел Указ «О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья». В связи с нападением фашистской Германии и «ввиду возможного пособничества фашистам». Насильственному переселению было подвергнуто 894626 лиц немецкой национальности. Только в Новосибирскую область было направлено свыше ста тысяч человек (28600 семей). В соответствии с решением Новосибирского обкома ВКП(б) от 6 сентября 1941 года в Кузбасс, входивший тогда в состав Новосибирской области, направлялось 24600 человек.

Переселением руководили органы НКВД СССР. Брать с собой разрешалось только личные вещи, мелкий хозяйственный инвентарь и продукты из расчета на двадцать дней пути. Выселение производилось районами по составленным спискам, из сельской местности переселялись целыми колхозами. Все жилые помещения опечатывались, имущество и скот передавались местным властям. На руки людям выдавали справки об оставленном имуществе.

Согласно инструкциям НКВД, в пути следования выселяемым должны были два раза в сутки выдавать бесплатную горячую пищу и по 500 граммов хлеба на каждого человека. Кроме того, на станциях, где эшелоны должны были делать остановки, предполагалась выдача кипяченой воды. Однако условия военного времени внесли существенные коррективы. Напряженная ситуация на железной дороге, по которой шла массовая эвакуация людских ресурсов и промышленных предприятий на восток, а также переброска войск, техники и боеприпасов на запад, зачастую срывала выполнение инструкции по своевременному медицинскому обслуживанию, организации питания депортированных. Чтобы не умереть с голоду, они вынуждены были выменивать ценные вещи и теплую одежду на продовольствие.

 

Константин Келлер:

«Люди с тревогой слушали сводки Совинформбюро о наступлении немцев, еще больше замкнулись в предчувствии плохих перемен. Ждать пришлось недолго. Стало известно, что всех поволжских немцев выселят в районы Северного Казахстана, Красноярского и Алтайского краев, Новосибирской области. Причем без разбору, коммунист ты или депутат Верховного Совета – выселять всех под одну гребенку! Был объявлен срочный суточный сбор. В некоторых дворах резали скот, пытались заготовить мясо в дорогу. Но продукты от жары пропадали. 

Мать собрала в небольшую тумбочку продукты и документы. Нашу семью и семью дяди Соломона погрузили на трехтонную машину ЗиС-5. Дядя Эрнст с семьей отправился на другой машине. Помогали эвакуировать солдаты и командиры. Везли по 50-километровому маршруту на гористый берег Волги, а потом вниз по течению к переправе напротив Саратова.

Когда мы подъехали, на берегу уже было тесно от большого скопления народа. Суета, гвалт, неразбериха. Кто-то плачет, кто-то поет, кто-то ищет ребятишек. Палит солнце. Я принес немало хлопот своей матери, убегая на Волгу купаться. Представляю, каково ей было, когда в толпе разлетелась весть, что чей-то ребенок утонул.

Скоротали ночь на песчаном берегу. Утром подтащилась большая баржа и две поменьше. Мужчины целый день провозились с устройством трапов из бревен и досок и переноской грузов на баржи. До поздней ночи на суда поднимали и размещали вначале женщин и детей. В последнюю очередь грузились мужчины.

Я был заворожен движением пароходов по большой реке. Все они были ярко освещены огнями. Каждое судно проходило с продолжительными гудками. На кормах можно было разглядеть военных, пассажиров. Мы все стояли и молча смотрели на них.

К ночи подошел большой буксир, подцепил наши баржи. 90-километровый путь до Энгельса мы тащились всю ночь. В толпе начались панические разговоры, что, мол, могут где-нибудь утопить.

На рассвете 13 сентября прибыли в город Энгельс. Последовала команда: первыми сойти на берег женщинам и детям. После выгрузки мужчины стали таскать барахлишко к железной дороге. Я первый раз увидел рельсы. Начал по ним бегать. Вдруг услышал стук колес, гудок. Паровоз толкал впереди себя вагоны – телятники. Вагоны открыли, и мы увидели ряды нар в два яруса.

Пришел какой-то командир. Мне запомнились его ботинки и кожаные чулки-обмотки вроде голенищ. Он с остервенением выбросил нашу тумбочку. Продукты и документы рассыпались по гравийному перрону. И что могла сделать убитая горем мать с пятью детишками на руках, оставшаяся без мужа?

Наша семья угодила на верхние нары. Только через неделю пребывания в дороге, когда взрослые стали роптать, верхних пассажиров переселили вниз, а нижних наверх».

 

Гертруда Бельш:

«Сообщения о войне, а вскоре и депортации прозвучали как гром среди ясного неба. Мы все: родители, взрослые и дети – плакали. Всю скотину с наших дворов согнали в большой загон. У нас была корова, телка, теленок, шесть овец (столько разрешали держать в частном подворье), коза, куры, утки, гуси. Ничего брать с собой не позволили.

В назначенное время всех рассадили по подводам. Разрешили кое-что прихватить из одежды. Подъехали в Боаро к дяде отца, Готлибу. Он обнял нас, сказал, что наверняка видимся в последний раз. Так и случилось.

Ехали до Маркса, это 18 километров. Когда-то родители ездили сюда на рынок, продавали продукты, покупали одежду и прочее. До сих пор помню, какие вкусные там были калачи. А теперь городок превратился в пересыльный пункт. Нас переправили в Энгельс.

В Сибирь наш эшелон прибыл 12 сентября. Привезли в деревню Лебедево Промышленновского района. Председатель колхоза Апрелькин выдал на каждого человека по мешку картошки. Всех распределили по колхозам «Красная звезда», «Красный стрелок» и «Модерн». 

В «Красной звезде» председатель был жесткий. Немцев он не любил, не помогал им, работу давал только самую черновую. Мы же при любых условиях старались хорошо работать. На удивление местным жителям аккуратно и быстро метали ровные и длинные зароды.

Отец и моя старшая сестра Луиза работали в колхозе».

 

Ольга Келлер, сестра Константина Келлера:

«26 сентября поезд с переселенцами прибыл в Тогучин. Было холодно, выпал первый снежок. Автомобили, возившие зерно на элеватор, обратным рейсом забирали немцев, увозили в колхозы. Постепенно всех увезли. Мы с матерью остались одни под открытым небом, транспорта для нас не было. Мама заплакала. Неподалеку от станции охраняла склад женщина с винтовкой. Она подошла к нам, заговорила, но мама не смогла ей ответить по-русски. Женщина, глядя на нее, тоже заплакала. В то время у каждого в семье было свое горе, многие люди сочувственно относились друг к другу.

Уходивший куда-то дядя Эрнст вернулся в сопровождении двух бричек, и всех погрузили на них. Везли от станции километров двадцать. Остановились в селе Киик, где нас разместили в конторе колхоза имени Куйбышева. В одной стороне там уже находилось пять наших деревенских семей.

На следующий день мы переместились на пол в клубе, куда поселили тринадцать семей. Семьи большие – от пяти детей и больше. Ходить приходилось переступая друг через друга. Умывались где придется, готовили пищу во дворе, туалет один на всех.

Через некоторое время старшие, в основном родители, стали жаловаться на невыносимые условия проживания. Пришли какие-то люди из сельсовета, посмотрели на наше «общежитие». Согласились, что, действительно, такой «вокзальный» вариант для долгого совместного проживания ни к чему хорошему не приведет. Семьи стали расквартировывать по домам.

Нас определили к незамужней женщине. У нее было две дочери, старшая – инвалид, горбатая, другая – поменьше, лет семи. С хозяевами мы поладили и прожили в согласии до весны».

Организация трудовых колонн

В октябре – ноябре 1941 года в Новосибирскую область прибывали эшелоны с немецкими переселенцами из Ростовской области, Запорожья, с Кавказа, из Крыма, Баку. Общая их численность составила 124712 человек. При этом местными властями еще не был решен вопрос трудоустройства депортированных.

В постановлении ГКО от 7 октября 1941 года указывалось, что трудоспособные лица немецкой национальности подлежат трудовой мобилизации и направляются на работы в промышленность и строительство. Эта мера была конкретизирована в постановлении ГКО от 10 января 1942 года «О порядке использования немцев-переселенцев призывного возраста от 17 до 50 лет». Уточнялось: всех немцев-мужчин в возрасте от 17 до 50 лет, выселенных в Новосибирскую и Омскую области, а также Алтайский и Красноярский края, Казахскую ССР, годных к физическому труду, мобилизовать в количестве 120 тысяч человек в рабочие колонны на все время войны. Из этого числа в ведение НКВД СССР направлялось 45 тысяч человек, на строительство промышленных предприятий – 35 тысяч; на строительство железных дорог Сталинск – Абакан, Сталинск – Барнаул, Акмолинск – Павлодар, Орск – Кадагач, Магнитогорск – Сара передавалось в ведение НКПС СССР 40 тысяч человек. Положение немцев, мобилизованных в трудовую армию, мало чем отличалось от положения заключенных.

Направление депортированных на шахты Кузбасса было далеко не случайным. Потеря Донбасса резко обострила положение в угольной отрасли. Уже с октября 1941 года в Кузбассе стали падать темпы и объемы угледобычи, в том числе коксующегося угля – важнейшего сырьевого компонента оборонной промышленности. За восемь месяцев 1942 года государственный план угледобычи был выполнен в бассейне только на 70,8 процента, снизилась производительность труда, остро ощущался дефицит рабочих кадров. Объявленная ГКО в ноябре 1942 года дополнительная мобилизация в рабочие колонны на время войны всех немцев – мужчин в возрасте от 15 до 55 лет и женщин от 16 до 45 лет – и призвана была решить проблему пополнения шахтерских кадров. Освобождались от мобилизации только женщины, имевшие малолетних детей.

В ноябре 1942 года первые эшелоны с мобилизованными немцами стали прибывать в Кузбасс. К 29 декабря 1942-го на шахтах региона уже работало 9393 мобилизованных немца.

Трудомобилизованные распределялись по трестам, где из них формировались шахтовые отряды, участковые колонны, сменные отделения и бригады. Каждый отряд возглавлял сотрудник НКВД или представитель начсостава Красной армии. Инструкция не допускала возможности общения немцев с местным населением. Но в трудовом процессе избежать контактов с вольнонаемным контингентом было практически невозможно. Прибывшие немцы не владели навыками шахтерского труда, поэтому на наиболее сложных работах допускалось использование квалифицированных вольнонаемных рабочих – машинистов врубмашин, посадчиков лав, запальщиков. Исключался допуск депортированных на работы, связанные с использованием взрывчатых веществ.

Немцам предстоял тяжелый период адаптации к новым жестким условиям работы без признания за собой элементарных гражданских прав и нормального обеспечения. Значительная часть новых тружеников подземного фронта была размещена в малоприспособленных бараках. В лагере при шахте «Байдаевская» мобилизованных и вовсе поселили в одной зоне с заключенными. Трудармейцы испытывали острую нужду в постельных принадлежностях, в теплой и рабочей одежде и обуви.

На работу их водили и возвращали в зону строем под охраной. На шахтах были выделены специальные накопительные участки.

Надо помнить при этом, что большая часть прибывших работала ранее в сельском хозяйстве на территории республики немцев Поволжья и даже не владела русским языком. Теперь же они должны были не только говорить по-русски, но и освоить шахтерские специальности. Не сразу был преодолен формальный подход в их профессиональном обучении, потребовалось время для подбора кадров преподавателей и переводчиков. Пригодился опыт 1132 человек, ранее работавших в угольной промышленности региона.

Для мобилизованных немцев устанавливался дифференцированный порядок питания. Стопроцентный паек был гарантирован только тем, кто выполнял установленные суточные производственные нормы. Рабочим, выполнявшим наряды в объеме от 50 до 80 процентов, выдавалось продовольствие, в том числе хлеб, на четверть меньше.

Тяжелые условия труда и быта, скудное питание, массовые простудные заболевания, педикулез, унизительный режим заключения, разлука с детьми, враждебное отношение со стороны вольнонаемных – все это, естественно, вызывало недовольство депортированных. Однако любые формы протеста (не говоря уже о побегах) в условиях военного времени жестко карались. А мириться с таким бесправием приходилось и членам партии, и комсомольцам.

Выживание

Константин Келлер:

«Первого октября пришли учителя записать нас на учебу в школу-десятилетку. Меня определили в четвертый класс, брата Фридриха – в первый. Сверстники встретили нас не очень дружелюбно: «Привезли каких-то дикарей из Германии». Надо их понять:  шла война, родители пацанов воевали с немцами. Да и говорить по-русски мы почти не умели.

– В какой класс пойдешь? – спрашивают.

Показываю им четыре пальца. Они смеются.

– А этот шкет в какой? – кивают на Фридриха.

Показываю один палец. Они заливаются смехом.

В родном селе в Поволжье у нас были уроки русского языка, но общались-то мы на родном немецком и толком говорить по-русски не могли. А тут на уроке учительница дала мне почитать книжку с русским текстом и, кажется, осталась довольна, несмотря на мой акцент. Но мальчишки в классе все равно хохотали. Быструю разговорную речь я понимал плохо, не всегда усваивал урок. Мне самому казалось, что учителя с нами мучаются, что своим непониманием я мешаю учиться другим. Не только у меня – у всех приезжих вырабатывался комплекс неполноценности.

Я перестал ходить в школу. Другие односельчане тоже стали избегать занятий. К этой беде привлекли учительницу-немку, знающую одинаково хорошо русский и немецкий. Всеми своими педагогическими средствами она пыталась вселить уверенность в своих учеников, мучилась с нами до весны. Но учиться дальше у меня не хватило духу. Да и до учебы ли, когда есть нечего?

Закончив первый год учебы, я пошел в подпаски. За день беготни по полю за животными в кровь избивал босые ноги. Когда собирал боярку с дерева, в пятки забивались занозы. Женщина-пастушка ловко их выковыривала из отвердевшей подошвы. Она хорошо плела лапти из лыка и все уговаривала меня примерить эту нехитрую обутку. А я стеснялся ходить в лаптях. Но потом все же обул их и понял, какая эта прекрасная спасительная обувь, даже на стерне не колет. Сам научился их быстро плести. С утра надеру лыка и в свободное время плету. Изнашивались, правда, быстро, до двух пар на дню.

Позднее я стал все больше пропадать на ферме. Молча брал вилы и лопату и чистил от навоза животноводческие помещения. Мне кричали: «Костик, подвези сенца!» – и я с готовностью запрягал быка и на волокуше привозил корм. А то попросят за дровами в лес съездить. Беру топор и отправляюсь в березняк. Весной пахал, боронил, летом пас коров.

Не помню, чтобы меня оформляли на работу в колхоз. Вначале работал за кружку молока или пару вареных картошек. Но со временем мне стали иногда выдавать немного зерна, свеклы. Однажды, когда пала лошадь и ее пришлось забить, мне тоже отрезали кусок мяса. Но домой нести было нельзя, могли сообщить коменданту, а чем это кончается, мы все хорошо знали. Мне тогда было одиннадцать лет, но я сообразил конину зарыть в снег, а ночью крадучись притащить в нашу землянку. Редкий случай, когда во время голодной войны мы поели мяса.

Чаще приходилось довольствоваться не вывезенным с поля мороженым турнепсом. Однажды зимней ночью мы с мамой на быке вывезли немного турнепса. Мама была настолько голодна, что прямо из кучи взяла мороженую репку и разгрызла ее на месте.

А говорить по-русски я научился быстро, думаю, что гораздо быстрее, чем если бы ходил в школу, где все уроки преподавали на русском языке. Что ни говори, а живого общения с простыми людьми на понятном крестьянском наречии не заменят даже специальные учебные программы».

Фридрих Келлер, брат Константина:

«Моему старшему брату Готлибу едва исполнилось 16 лет, как за ним приехали: собирайся! Увозили в рабочие колонны все население немцев обоих полов, достигших соответствующего возраста, по сути, в принудительные трудовые лагеря в различные глухие места.

Некоторое время никто ничего не знал о местонахождении уехавших, живы ли они вообще. Но земля слухами полнится. Когда соплеменники что-то узнавали о близких, передавали друг другу информацию, старались наладить контакты. Были даже случаи, когда в трудармию отправляли посылки с самосадом, а если повезет, то поддерживали и продуктами. 

Каким-то образом мама узнала, что Готлиб оказался на руднике Кольчугино в городе Ленинске-Кузнецком. Надо отдать должное решительности, смелости и настойчивости нашей мамы Юлии Александровны. При тотальном контроле, неблагожелательности и подозрительности властей, при обязательной занятости по работе, заботе о детях и плохом знании русского языка мама сумела добиться разрешения навестить сына. И ведь не на попутках тогда добиралась, их просто не было, а шла пешком многие десятки километров!

После первого ее похода на свидание мы узнали, что Готлиб попал на шахту, которую еще до войны закладывали горные специалисты из Германии. В шахте он еще не работал, так как не было семнадцати лет. Его определили на погрузку угля и породы. Конечно, никаких обучающих курсов никто не проходил, вообще никакой горной учебы во время войны не было.

От Готлиба мама принесла грубую безразмерную спецодежду. К тому времени мы все обносились до крайности. Косте уже и работать было не в чем, одни лохмотья. А мама раскроила шахтерскую робу и сшила ему одежонку.

Готлиб, как и все переселенцы, тем более работник трудовой колонны, был лишен возможности нас навещать. Он жил под еще более строгим режимом спецкомендатуры и вынужден был ежедневно отмечаться. Свободы никакой, а любое нарушение режима наказывалось как уголовное преступление. За бегство к родственникам, невыход на работу были статьи, которые в быту все называли «4/25» и «6/25». Это означало, что прогульщик подвергался аресту (опять же с принудительными работами) на четыре месяца с лишением пайки на четверть, за побег – на полгода и тоже с урезанием хлебной карточки на четверть.

В 1942 году забрали и дядей (младших братьев отца) в так называемую трудармию: Александра увезли в Нарым, Эрнста – на Урал. Долгое время мы не знали, где они находятся, переписки не было. Позднее выяснилось, что Соломон умер в эшелоне по пути на восток в 1943 году, похоронили его возле железнодорожной станции Иркутск. А четверо его сыновей с осени 1942 года работали в тайге на лесозаготовках».

Трудармия – лагерь подневольных

Лесозаготовками на комбинате «Кузбасс-уголь» занимались рабочие трестов «Севкузбасс-лес» и «Южкузбасслес», они обеспечивали шахты лесоматериалами и в первую очередь крепежным лесом. О чрезвычайно сложных условиях работы в лесу говорит хотя бы тот факт, что из 1475 бойцов, прибывших в трест «Южкузбасс-лес» в 1942 году в составе двух стройколонн РККА, к концу года осталось только 690 человек. Все остальные выбыли по состоянию здоровья и другим причинам. В аналогичной ситуации оказались прибывшие летом 1942-го в трест «Южкузбасслес» 2772 советских немца, демобилизованных из рядов РККА.

Все они были в летнем обмундировании. Их распределили по леспромхозам и направили на лесозаготовки, не снабдив спецодеждой. Из-за быстрого износа обмундирования и обуви, отсутствия портянок летом в лесу более пятисот человек работало босиком. Лапти, в которые стали обувать бывших военнослужащих, не выдерживали нагрузки. С наступлением зимних холодов из-за отсутствия одежды и обуви на работу не выходило до 800 человек ежедневно. В декабрьские морозы люди работали в пилотках, без рукавиц. Только позже благодаря поступлениям мануфактуры и ваты удалось организовать пошив зимней одежды на местах и сократить число невыходов на работу из-за отсутствия одежды до 250–270 человек. Но часть серьезно заболевших вообще выбыла из строя и была демобилизована. К концу января 1943 года в составе треста осталось лишь 1420 человек.

В обычных условиях продолжительность рабочего дня, оплата труда мобилизованных немцев не отличались от вольнонаемных рабочих. В штрафной шахте при повышенных нормах выработки продолжительность рабочего дня увеличивалась до 12 часов. При этом норма питания сокращалась наполовину. В первые два месяца пребывания для мобилизованных устанавливались заниженные нормы выработки, соответственно 60 и 80 процентов, затем – общепринятые со всеми вытекающими отсюда последствиями. Теснота, скученность, педикулез приводили к эпидемическим заболеваниям. В ноябре 1943 года из-за простудных и прочих заболеваний, не считая травматизма, на работу не выходило до 6 процентов наличного состава.

К сестрам на каторгу

Гертруда Бельш:

«В 1942 году всех, кому было 17 лет и старше, стали забирать в трудармию. Моим старшим сестрам Элле и Эмилии в 1942-м исполнилось соответственно 18 и 17 лет, то есть они  созрели для принудительных работ. В декабре обеих сестер и многих наших поволжских земляков увезли в Тогучин на пересыльный пункт. Оттуда отправили в город Ленинск-Кузнецкий, где требовалась поредевшая за войну мужская рабочая сила на шахтах. Забирали не только молодых. В число трудармейцев попал и брат отца – мой дядя Отто. Всех определили на шахту «Комсомолец».

Шахта была сдана в эксплуатацию в 1933 году. Но если учесть бедное предвоенное время и тяжелые военные годы, то можно представить, в каких каторжных условиях в отсутствие какой бы то ни было механизации приходилось работать всем шахтерам, в том числе моим сестрам.

Для прибывшего пополнения приспособлен был клуб – как общее спальное помещение с нарами в два яруса. В шахту ходили в том же, в чем приехали. Для работы получили керосиновые лампы, лопаты, кирки да ломы.

Эмилии вначале пришлось выполнять разные работы. То отправят зачищать штрек, то занарядят доставить грузы в забой. Позднее определили на ручную откатку вагонеток. Затем перевели на угольный бункер. Элла была рядом, и это как-то помогало вдвоем переносить тяжелые испытания.

Работать в валенках в шахте – это все равно что ходить в носках по болоту. Вот и пришлось им придумывать обувку. В ход шли изношенные подошвы выброшенных сапог и ботинок, части резиновых голяшек, случайно найденные куски брезента и кожи. Ухитрялись их сшивать, пропитывать гудроном или чем придется. Да только ноги от холодной сырости они все равно не спасали.

Разлука с сестрами давила на нас тоской. Отпросившись у коменданта, мы пошли навестить их в Ленинск-Кузнецкий. На дорогу из Лебедева ушло четверо суток в один конец. В день проходили километров по 25–30. Повидаемся вечером после смены, наговоримся, наплачемся – и в обратный путь.

В 1945 году Элла заболела тифом. Ослабленный организм не справился с тяжелой болезнью, да и спасать нашу сестренку было некому и нечем. Элла умерла, и хоронить ее пришлось одной Эмилии».

Проклятие военной деревни

Константин Келлер:

«Я, Оля и Гера продолжали учиться. Надеть и обуть было нечего, ухитрялись как-то добираться до занятий. Мама с утра уносила полуголого Герберта в школу, а после уроков приходила его забирать. Как бы там ни было, школу мы не бросали. Мне удалось окончить пять классов».

 

Ольга Келлер:

«Мама доила колхозных коров. Чтобы не теснить хозяйку небольшого домика, она присмотрела нам новое «жилье». На околице деревни был ветхий заброшенный сарай, в котором когда-то заваривали корм поросятам, варили картошку. Туда мы и решили переселиться.

Вместе на земляном полу настелили досок, собранных с разрушенных построек. Стены изнутри обмазали глиной. Посреди соорудили печку. Устроили двое полатей. На одних размещались мы с мамой, на других «валетом» – три моих брата. По одному одеялу на каждые нары.

Мучил жуткий голод. Сильно заболел Фридрих. Он лез на стенку, дико кричал, буквально сходил с ума. А какая могла быть медицинская помощь в глухой деревне в условиях военного времени? Мама привела ветеринара. Он осмотрел мальчика и посоветовал его прикормить, желательно сухариками, чтобы начал работать желудок. Да где ж их взять-то, эти сухарики, когда мы все пухнем от голода? Мама мне, шестилетней девочке, велела просить милостыню в соседней деревне. «Иди, Оля, надо брата спасать, – напутствовала она. – Бог милостив, что-нибудь дадут».

Мы с младшим братом Герой стучались в каждый дом. Прошу краюшку, а слезы сами текут. Кто откажет, а кто предложит поесть похлебки на донышке миски. Немного насобирали кусочков хлеба. Братишка смотрит голодными глазами, просит: «Дай». – «Ты что, – говорю ему, – надо нести этот кусочек домой, а то Фридрих умрет».

Из того, что насобирали, мама часть спрятала и помаленьку выдавала больному Фридриху. Он стал понемногу успокаиваться. Думаю, что еще и молитвы матери помогали. А Фридрих потом не раз говорил: «Если бы не Оля, меня бы давно не было на свете, Оля спасла мне жизнь».

Труднее всех, конечно, пришлось маме. Ее могли даже убить. От отчаяния и голода она как-то решилась на кражу картошки из чужого погреба. В тот вечер в клуб привезли кино и вся деревня отправилась смотреть картину. Пока мама лазила в погреб, Костя стоял на стреме. Видимо, кто-то заметил и сообщил в клубе о воровстве. Прибежали, вытащили воровку из погреба и стали жестоко ее избивать. Свалили, пинали ногами... Но тут подошел человек:

– Что вы делаете, она мать пятерых детей! Кто их кормить будет?

Самосуд был окончен, люди разошлись. Мать почти без сознания увели домой. Она потом долго лежала, не могла подняться. А на следующее утро братишки обнаружили у входа немного картошин: чья-то добрая душа пожалела бедных переселенцев.

После того как мама поднялась на ноги, над ней решили устроить в клубе публичный суд, чтобы другим неповадно было лазить по погребам. Она пришла по вызову на сход. Стояла перед людьми молча, не проронила ни единого слова. Ее осмотрели и не нашли ни одного синяка или следов побоев. Люди удивились: такого быть не может, это после пинков сапогами! Позднее мама говорила, что Бог сохранил ее от настоящего суда.

Мама работала на ферме. Иногда я приходила к ней. Пока она доит коров, украдкой даст мне в кружке молока. При этом всегда боялась, что кто-нибудь доложит начальству, и тогда беды не миновать.

Люди по-разному относились к прибывшим немцам. Кто-то злобствовал, издевался, были случаи, когда наших землячек насиловали. Но многие проявляли понимание и сочувствие. Когда я у мамы на ферме пила молоко, некоторые женщины специально выходили из коровника, чтобы покараулить и предупредить маму о приближении бригадира.

Шла война. В деревню приходило много похоронок. Некоторые женщины свое горе вымещали на немцах. У мамы были длинные густые волосы. Когда она садилась на скамью, плетеная коса оказывалась под ней. И вот одна овдовевшая баба обмотала косу мамы на кулак и ну таскать ее по навозному полу в коровнике с проклятиями фашистам. Я уцепилась за маму, реву, а чем могу ей помочь?

Вернулся с фронта без руки односельчанин, его поставили бригадиром скотной фермы. Как-то он стал свидетелем подобного издевательства и сказал: «Если еще кто-нибудь посмеет их тронуть, отдам под суд». Конечно, скверно-словия, ругательств пришлось еще немало услышать, но побои прекратились.

Однажды селянам выдавали зерно на трудодни. Я тоже пошла получать за маму и брата Костю заработанное (сами они в это время находились на ферме). Но их в списках не оказалось. Позднее эту ошибку исправили и дали нам 48 килограммов ячменя.

Как-то в апреле в соседнем селе мы с мамой просили у людей мелкую картошку на посадку. В углу одной избы была навалена целая куча клубеньков. Но хозяйка отказала нам, грубо выгнала да еще и собаку спустила. Псина накинулась и вырвала у мамы кусок лодыжки. Мама корчилась от боли, галоша наполнялась кровью. Пока мы дошли до своей деревни, мама застудила ногу. Полгода потом не могла ее согнуть и рана постоянно нарывала. Мама боялась, что ногу потеряет.

Тогда все же удалось собрать немного мелкой картошки, спрятали ее в подвал до посадки. А есть-то хочется. Герберт достал несколько картошин, зарыл в поддувало в золу и стал ждать, когда она испечется. На этом мама его и поймала. И отшлепала. А потом всю ночь билась в истерике: вместо того чтобы ребенка накормить, она его отлупила!

На ферме издохла лошадь. Мама попросила бригадира отрезать ей кусок дохлятины. Бригадир не дал. Павшую скотину увезли и закопали. Мама проследила где и вечером с Костей отправилась в то место.

Конягу выкопали, отрубили куски мяса, сняли шкуру. В два больших котла, вмазанных в печь, сложили порубленную конину. Мы с Фридрихом натаскали воды. Много наварили мяса и впервые наелись от души. И еще часть засолили.

Наша мать была сильной женщиной. Сколько пришлось ей пережить за свою жизнь! Но никогда она не жаловалась на судьбу, стоически переносила испытания. И только по ночам я иногда просыпалась от ее рыданий. И тогда я поднимала с нар братьев: «Вставайте, мама опять плачет». Мы все ее обхватывали и вместе ревели. Тогда мама переставала плакать и начинала молиться...»

Жизнь по новой инструкции

До августа 1943 года спецотряды ежеквартально пополнялись небольшими партиями мобилизованных немцев. Они распределялись по трестам по потребностям шахт.

Необходимо было увеличить добычу, и 19 августа ГКО обязал НКВД мобилизовать и направить в угольную промышленность страны еще семь тысяч немцев, проживающих в Казахской ССР, Красноярском и Алтайском краях, Омской, Новосибирской и Кемеровской областях.

В соответствии с приказом наркома угольной промышленности В. В. Вахрушева № 269 от 28 августа 1943 года на комбинаты «Кузбассуголь» и «Кемеровоуголь» направились соответственно полторы и тысяча мобилизованных немцев. Руководителям комбинатов и угольных трестов предписывалось срочно, до 25 сентября, подготовить для их приема зоны, охрану и необходимые бытовые условия.

На 1 апреля 1944 года на предприятиях Кемеровской области трудилось 16028 мобилизованных немцев, в том числе в угольной промышленности 14,5 тысячи человек. В трестах «Севкузбасс-лес» и «Южкузбасслес» тогда числилось 708 мобилизованных немцев. Однако вскоре рабочая сила леспромхозов была заметно увеличена. Так, численность мобилизованных в тресте «Южкузбасслес» довели до 1100 человек. В состав этих рабочих колонн попало много молодежи и женщин. В январе 1945 года в том же тресте работало 1078 человек, из них 49 женщин, два подростка в возрасте до 16 лет, 24 – от 16 до 18 лет. Кроме того, 444 человека трудилось в Кузбассе на строительстве шахт, 355 – на строительно-монтажных работах при возведении промышленных объектов и жилья, 350 – на заводе «Прогресс» Наркомата оборонной промышленности в Кемерове. Небольшие группы советских немцев работали на золотодобывающих рудниках Тисульского района.

Ситуация в угольной отрасли изменилась в лучшую сторону во второй декаде ноября

1943 года – с появлением новой инструкции по трудоиспользованию мобилизованных немцев. Это заставило руководство шахт и трестов начать смотреть на переданную им рабочую силу как на постоянные квалифицированные кадры, способные решать вопросы угледобычи. Были выделены большие фонды белья и одежды. Охрану зон доверили самим немцам. Обслуживающий персонал пищеблока тоже мог быть заменен лицами немецкой национальности. Управлению спецотрядов были переданы штаты работников банно-прачечных комбинатов и насосных, а также отдельные медпункты.

Все спецотряды в 1944 году организовали ОРСы и свои подсобные хозяйства, получив земельные участки. Стал уходить в прошлое враждебный подход к спецконтингенту. Произошли изменения в снабжении продовольствием, одеждой, обувью, постельными принадлежностями. Многие немцы прошли техминимум, освоили шахтерские профессии, стали перевыполнять норму, в ряде случаев опережая вольнонаемные бригады. Весной 1944 года по тресту «Анжер-уголь» отдельные забойщики выполняли норму на 134 процента, навалоотбойщики – на 144, лесодоставщики – на 200. В тресте «Кемеровоуголь» насчитывалось 167 ударников и 60 стахановцев из числа мобилизованных. Для них создавали улучшенные условия в бараках, выделяли стахановские комнаты, в столовых – стахановские столы. Часть ударников и стахановцев стала проживать вне зоны – в частных домах.

А главное, что еще 20 августа 1943 года для стимулирования труда немцев – стахановцев и ударников Совнарком СССР распоряжением 16057рс разрешил перевезти 2500 семей мобилизованных, главы которых работали на шахтах комбината «Кузбассуголь», систематически выполняли и перевыполняли производственные нормы выработки.

В 1944 году по тресту «Прокопьевскуголь» этнические немцы составляли три четверти общей численности работающих на шахтах, в том числе на подземных работах – 70 процентов. Также немцы трудились на строительстве объектов на территории зон, эксплуатационных работах на рудоремонтном заводе, в железнодорожном цехе, подсобном хозяйстве и ОРСе, швейно-обувных мастерских для пошива спецодежды, в коммунальном и медицинском обслуживании.

И еще важная деталь: для работающих немцев установили три выходных дня в месяц и восьмичасовой отдых для сна.

К концу войны мобилизованные были закреплены в составе постоянных кадров угольной, золотодобывающей, оборонной промышленности. На них стали распространяться все льготы отраслей. В промышленности региона они представляли существенную долю квалифицированных специалистов. Часть их оставалась проживать на частных квартирах вместе с семьями, другие были переселены в общежития, и лишь оставшееся незначительное число проживало на территориях спецотрядов.

Часть депортированного в Кузбасс немецкого населения, не подлежавшая мобилизации в трудовую армию, находясь в сельской местности, работала полеводами, животноводами и механизаторами на полях и фермах местных колхозов, а также в потребительской кооперации. В основном это были подростки, женщины, имеющие малолетних детей, люди преклонного возраста и инвалиды.

В начале января 1945 года в Кузбассе находилось на спецпоселении 36511 человек, включая малолетних детей и стариков. Их статус определялся в соответствии с постановлением Совнаркома СССР № 35 от 8 января 1945 года «О правовом положении спецпереселенцев».

В том же 1945 году в Кузбасс по репатриации из Германии прибыло свыше пяти тысяч советских немцев, ранее проживавших в Одесской, Николаевской и других областях СССР, в Краснодарском крае. Это были так называемые «фольксдойче». В соответствии с директивой НКВД СССР № 181 от 11 октября 1945 года их без фильтрации взяли на учет спецпоселений. После прохождения государственной проверки в ПФЛ они были расселены преимущественно в Юрге и Яшкинском районе, где ощущалась особенно острая потребность в рабочей силе. Многие репатрианты были направлены работать лесорубами на Курганский и Литвиновский лесозаготовительные участки Яшкинского района. Часть немцев пополнила ряды колхозников и рабочих совхозов северных и центральных районов Кузбасса. Некоторое число репатриантов было закреплено за предприятиями НКВД СССР управления «Главспецметзолото» на территории региона в качестве вольнонаемных рабочих.

Побег из деревни 

Константин Келлер:

«Разрешения на переселение в город для соединения семьи мы не получили, только обещания. Поэтому наш отъезд из деревни был похож на побег. Надзор и сельское начальство сделали вид, что к ним за разрешением никто не обращался (это на тот случай, если кто-то учинит с них спрос). Но война была позади, все отпраздновали Победу, и пришло некоторое неформальное послабление в режиме переселенцев.

К тому же власти знали, что переселение к поднадзорному шахтеру Готлибу непременно приведет его подраставших братьев на работу в шахты. Тогда не хватало горняков, ведь многие не вернулись с войны, а для восстановления разрушенного хозяйства стране нужен был уголь. В шахтах работали женщины, на поверхность принимали подростков. А мы и были тем недостающим рабочим материалом.

К тому времени в деревне мы обрели белолобую корову Лыску. Я обучил ее перевозить грузы в упряжке. Отремонтировал старые сани.

25 марта 1946 года, когда еще всюду лежал снег, мы нагрузили барахлишко и тронулись в путь, в Ленинск-Кузнецкий. Лыска бодро тащила сани с грузом, мама, я и Фридрих шагали следом. Прихватили с собой и верного пса Трезора, он мне здорово помогал пасти стадо, какая-никакая, а охрана.

Корова такая умница: дойдет до развилки и остановится, ждет, куда ей дальше путь укажут. Куда я махну рукой, туда она и поворачивает. На ночлег мы останавливались в деревнях у таких же, как мы, немцев-переселенцев.

31 марта въехали в Ленинск-Кузнецкий. Снега здесь уже не было, зато грязи по колено. Корова очень измоталась за долгий путь. В темноте кое-как добрались до глухого рабочего района города. К нам подошла испуганная, зареванная, полураздетая девушка. Она рассказала, что жулики сняли с нее одежду, вывернули руку.

Прогудел последний ночной гудок, означавший, что в рабочем поселке отключают свет до утра. Я стал искать место ночлега. Нашлись добрые люди, накормили нас вареной дряблой картошкой, и все мы упали спать мертвецким сном. Утром я проснулся от яркого света. Оказалось, на наше счастье ночью выпал снежок.

За военные годы работы в деревне мы не накопили никаких запасов. Не было денег, хлеба, а сена для коровы с собой взять было немыслимо. Чем же ее кормить? Мама ни за что не хотела продавать кормилицу. Но все же пришлось бедную Лыску свести со двора и продать».

От пожизненного спецпоселения к послаблениям

Постановлением Совета министров № КР-6 3237 от 4 декабря 1948 года лица немецкой национальности, мобилизованные в угольную промышленность Кузбасса, наряду с другими категориями переселенцев закреплялись на пожизненное спецпоселение по месту высылки. На

1 января 1953 года в Кемеровской области насчитывалось на спецпоселении 64653 немца, включая и тех, кто работал на шахтах.

Позже начался постепенный процесс освобождения немцев от спецпоселения. Вышло постановление Совета Министров СССР от 3 июля 1954 года № 1439-649с, и со всех поселенцев, в том числе немцев, проживающих в Кемеровской области, были сняты некоторые ограничения в правовом положении. Так, им было предоставлено право свободного передвижения в пределах районов, области без смены постоянного места жительства в районе поселения (до этого действовало положение, запрещавшее без разрешения МВД отлучаться за пределы спецкомендатуры). Люди получили возможность встречаться с родственниками на территории области. Многие специалисты смогли выезжать в служебные командировки за пределы Кузбасса, поставив об этом в известность соответствующие органы. И на регистрацию в милицию спецпоселенцам теперь требовалось являться только один раз в месяц. Были смягчены меры наказания за нарушения режима и побеги.

С земли – под землю

Гертруда Бельш:

«После войны мы решились на побег из деревни в город для соединения семьи. У нас уже была в собственности корова, ее выдали нам по документам как семье переселенцев. Запрягли ее в телегу со скарбом. И ночью 5 мая 1946 года покинули деревню Лебедево.

В Ленинске-Кузнецком наш земляк Иван Бауэр жил с родителями в бараке. В двух комнатах у него уже разместилось две семьи с кучей детей. Но нас они пустили к себе под крышу, так что мы стали третьей семьей, устроились на полу. Позднее нам дали одну комнату в бараке в рабочем поселке шахты имени 7 Ноября.

Особых проблем, связанных с переменой адреса, не возникло. Правда, работу уже выбирать не приходилось. Отец устроился ассенизатором, очищал и вывозил на лошади в емкостях нечистоты на окраины рабочих поселков.

Луиза перевелась на шахту имени 7 Ноября сумконоской (была тогда такая профессия – доставлять динамит для взрывника). Добыча в те годы велась в основном с помощью взрывчатки, на «отпалку». Мы, младшие сестры (я, Лидия и Хильда), выполняли за низкую зарплату различные работы в подсобном сельском хозяйстве.

Когда наступил подходящий возраст, я попросилась в шахту. Надо сказать, после войны все женщины стремились работать под землей по одной существенной причине: паек и зарплата там были выше, чем на поверхности. В годы послевоенного восстановления народного хозяйства люди жили очень плохо. А подземная работа давала больше возможности приобрести одежду, обувь, предметы домашнего быта. Но вначале трудились за повышенную продуктовую пайку.

В 17 лет меня приняли на погрузочный комплекс на поверхности шахты. Поставили на ручную выборку породы. Позднее перевели на ручную откатку вагонеток. Тяжелый труд и для мужчин, а каково женщине толкать груженные породой или углем вагонетки? Но мы не роптали, делали свое дело так, чтобы не было никаких нареканий.

В 19 лет я сама попросилась перевести меня под землю на откатку вагонеток по наклонным стволам. Странно, что эта работа считалась женской, тут нужна была воловья сила. А пыли и грязи в горном деле всегда было с избытком. В мойке после смены приходилось долго смывать с себя штыб. Но даже из-за этого я никогда не обрезала волосы, а в девичестве всегда заплетала косы с лентами.

Луиза тоже была занята этим тяжелым трудом – вплоть до вывода из шахты по беременности с переводом на лесопилку. Перевод она переживала до слез, ей так не хотелось терять в заработке. Но вскоре случилось страшное: на шахте произошел взрыв. Погибло семь человек, в том числе ее напарница и подруга Эмма Гауэрт.

В 1949 году распоряжением правительства всех женщин стали выводить из шахты. А мне удалось между родами заработать (в общей сложности с работой породовыборщицей на обогатительной фабрике) восемь лет горного из 22 лет общего трудового стажа.

Сейчас это трудно представить – родить и поднять восемь детей, а между родами еще обеспечить хотя бы сносный материальный достаток. После работы некогда было присесть. Надо было ухаживать за скотиной, заниматься огородом, готовить еду на растущую с каждым годом семью, обстирывать ее на стиральной доске в лохани, делать заготовки на зиму, шить одежду, вязать носки. Всему этому нас, шесть девчонок, научили с детства, и это была хорошая школа домоводства, помогавшая нам выживать всю жизнь.

Даже при беспросветной бедности военных и послевоенных лет в молодых немецких семьях, образовавшихся далеко от родины в Сибири, всегда был порядок, взаимопонимание, тепло и уют.

Старшие мои сестры вышли замуж: Эмилия – за хорошего русского парня из Тюмени Анатолия Антипина, Елизавета – за поволжского земляка Ивана Галле.

Но все же тяжелая работа в шахте, сырость, недоедание сильно отражались на здоровье. У Эмилии первые роды оказались неудачными. На свет появилась двойня, однако мальчик умер сразу после рождения, а девочки не стало через три года.

Эмилия снова стала работать на участке подземного транспорта, затем на угольном опрокиде, опять же под землей. Через некоторое время ей доверили управление подъемными машинами – скипами. Так и зарабатывала подземный трудовой стаж с 1942 по 1951 год. И в дальнейшем она родила еще пятерых детей».

Под арестом комендатуры, под контролем ФЗО

Константин Келлер:

«Как бы там ни было, а молодость брала свое. Готлиб, работая в трудовой колонии, познакомился с красивой, умной и веселой девушкой Екатериной Михаэлис. С 1949 года они стали жить вместе в построенной землянке.

Екатерина была беременна, и в декретный отпуск она поехала к родственникам в Талды-Курган. Там родился старший сын Виктор. 

Комендант не дал Готлибу даже кратковременного отпуска, чтобы навестить самых близких ему людей. Но разве мог молодой отец усидеть на месте? И он поехал к Екатерине и сыну на свой страх и риск. Вместе вернулись примерно через месяц. Готлиба сразу арестовали и посадили в изолятор, не сказали даже, на какой срок. Только через четыре месяца его выпустили. Так реализовалось наказание «4/25» – тюремное заключение с принудительными работами на четыре месяца с урезанием хлебной карточки на четверть.

К тому времени Готлиб уже работал в шахте на навалоотбойке. С ним рядом орудовал лопатой Эрнст Готлибович, его дядя, вернувшийся с Урала. Готлиба поставили бригадиром навалоотбойщиков, руководил он бригадой, состоящей в основном из пленных японцев. В лаве № 20 угольный пласт залегал под углом 30 градусов. Воды – по колено. Но норму надо было выполнять при любых горных условиях.

Меня приняли на породовыборку 10 апреля 1946 года. В то время хлеб был такой плохой, что постоянно мучила изжога. Приспособился спасаться от болей в желудке очищенным кусочком угля. Оботрешь его об штаны – и под язык; посасываешь, как леденец, и вроде легче становится.

Наручных часов тогда ни у кого не было. В редком доме имелись ходики. На смену шахтеров собирали по гудкам. Все научились по звуку определять сирены шахт «Комсомолец», «Журинка», имени Ярославского. Гудели они так: в 7 часов утра – один длинный, в 8 – два коротких, в 15 часов – один длинный, в 16 – два коротких, в 23 – один длинный, в полночь – два коротких. На разных шахтах продолжительность и тональность гудков отличались. Механизм паровой сирены простой: под действием пара металлические пластинки вибрировали, что и создавало мощный гудок.

В полночь, когда случались сбои и уголь из шахты не шел, я прибегал в котельную к кочегару Попову. Мне было интересно собирать всю рабочую окраину, и даже когда я не был на смене, все равно шел в котельную и просил дать погудеть. Для Попова это давно не было забавой, и он позволял.

Как-то он спросил меня:

– Сколько тебе лет?

– Пятнадцать.

– Рановато пошел на работу. Что же это брат тебя не жалеет?

А я согласен был пойти и в шахту ради большей пайки, но под землей разрешалось работать только с 16 лет, а до «проходного» возраста я пока не дотягивал.

Как-то я из любопытства украдкой спустился в шахту по вертикальному ходку (восемьсот ступенек) и увидел, как работают забойщики. Шахтеры после взрывной отпалки лопатами кидали уголь на рештачный конвейер. Норма на смену была девять тонн на одного забойщика. Но рабочие перекидывали до пятнадцати тонн, чтобы больше заработать хлебных карточек. Рубахи у каждого были мокрыми от пота, многие вообще обнажались по пояс... Я же старательно выбирал породу на поверхности между разноголосыми сменными гудками весь апрель и половину мая.

В то время ребят моего возраста чуть ли не насильно сгоняли в ФЗО – школы фабрично-заводского обучения. А я сам пришел к коменданту и стал проситься на учебу. Меня сразу же оформили. Выдали зеленые брюки и гимнастерку, фуражку и хромовые ботинки – по тем временам это было шикарно. Потом нас, учащихся, на полуторке увезли в подсобное хозяйство за станцией Егозово. В то время у каждого предприятия были свои подсобные хозяйства, обычно в них определяли детей мастеров, бухгалтеров и прочих служащих. Каким-то образом в это число попал и я.

В начале лета мы сажали картошку, сеяли овес. Народ после войны жил полуголодным. А учащихся ФЗО подкармливали картошкой, хлебом, крупой. Один паренек из села Мусохраново промышлял отловом сусликов. Нам их готовила повариха. Это было изысканное лакомство. Иногда к нам приезжал директор ФЗО Деньгин, он тоже любил полакомиться «имуранками», как мы называли полевых грызунов.

Безобразия, хулиганство, воровство среди фэзэушников процветало. Отчаянных ребят было достаточно, доходило до того, что они дрались с мастерами. Однажды с культстана исчезли мои меченые ботинки 38-го размера. Правда, позднее сворованную и припрятанную на всходах овса обувь отыскал мастер и вернул мне.

Как-то ученик Абрамов бросил на поле лошадь, на которой боронил, и вместе с другими сбежал домой. Мастер Жариков увидел, как лошадь запуталась и упала. Он спросил, умею ли я обходиться с лошадьми, боронить. Еще бы, я с детства справлялся с любой полевой работой! Так для меня дело с лошадьми стало почетной обязанностью.

В сентябре начались занятия. В ФЗО было 13 групп. Учили на электрослесарей, мотористов, машинистов электровоза. Меня определили в мотористы. Учили горному делу, технике безопасности, другим предметам.

После сдачи экзаменов нас направили на трехмесячную практику по шахтам. Мне было еще 15 лет, но, как ученика школы ФЗО, все же допустили. Попал на участок № 25 шахты имени Кирова.

Я моторист. Мое дело – включать и отключать по сигналу привод. Однажды у двух забойщиков выгорели лампы, и они взяли их у нас, фэзэушников. Работать пришлось на ощупь в темноте. Потом нам вернули одну лампу выгоревшей, другую с порывом провода. После смены мы выходили из лавы на уклон, слышим: постукивают колеса вагонов по рельсам. А света нет. Я подергал-подергал проводку – свет и включился. И вовремя, потому что перед нами высветились мчащиеся «козы» – вагонные площадки, на которых доставляют различные грузы. Мы резко отскочили к борту, прижались к стене. А ведь могла произойти трагедия...

Практиковался я около двух месяцев – до министерского приказа, потребовавшего вывести всех несовершеннолетних из шахт на поверхность. Так я попал на шахту «Журинка-3». А зима стояла морозная – градусов сорок. Пока доберешься до работы, насквозь продрогнешь.

В конце января мы сдали экзамены по профессиям. После аттестации 20 февраля 1947 года я пришел устраиваться на шахту «Комсомолец». Заместитель начальника шахты меня и еще одного паренька – обоим неполных 16 лет – повел предлагать по участкам. С первого захода от нас, пацанов, сразу отмахнулись: мол, не до вас. А на участке шахтного транспорта Лукин взял к себе кондукторами на электровоз. Работали как сигнальщики в хвосте грузовых подземных поездов.

В 1949 году я построил дом шесть на четыре метра, помогали Эрнст и Готлиб. В доме жили всей семьей, только без Готлиба, его с каждым годом растущее семейство проживало отдельно.

После переезда в город мать стала водить нас на воскресные христианские собрания в молитвенный дом на улице 10-летия Октября. Мне богослужение понравилось.

Я уже знал Милю (Эмилию) Бельш по совместной работе, она тоже ходила на собрания. С ней как-то пришла и сестра Гертруда. Мы познакомились, стали дружить. А 12 августа

1951 года сыграли скромную свадьбу без регистрации в загсе (до реабилитации 1956 года депортированных немцев не регистрировали).

Подвенечное платье для невесты, костюм для жениха подбирали всей родней, землячеством – у кого что было. Тогда еще в свободной продаже нельзя было купить ткани, не говоря уже о платье или костюме. В одном костюме или в одном платье в те годы могла обручиться не одна пара, и все это считалось в порядке вещей.

Ровно через год (13 августа 1952 года) родился Костя. Интересно, что ровно через

20 лет, в свой день рождения (13 августа 1972 года), он женился. Так что в нашей семье эта дата особая.

С рождением первенца в домике становилось тесновато. Тесть, Фридрих Ильясович Бельш, присмотрел и предложил купить продававшийся дом. В ноябре 1953 года родился Володя. Мы сообща насобирали нужную сумму и переехали в купленный дом. Брату Фридриху я оформил прежний дом дарением».

Признали гражданами страны

К 20 февраля 1956 года внутренними органами Кузбасса было снято с учета 41743 человека немецкой национальности, значительная их часть проживала в шахтерских городах. Большая концентрация немцев наблюдалась и на строительстве Юргинского машиностроительного завода, горнорудных предприятий КМК.

При снятии с учета бывшим спецпоселенцам было объявлено, что они не имеют права проживать в той местности, откуда выселены. При этом конфискованное у них при выселении имущество возвращению не подлежало. Каждый человек в отдельности был ознакомлен под расписку с Указом Верховного Совета СССР от 13 декабря 1955 года.

Снятие немцев со спецучета способствовало официальному признанию их гражданами страны, в том числе на производстве. По состоянию на 5 мая 1958 года в угольной промышленности Кузбасса работал 9951 немец. При этом 1815 человек значились передовиками производства. Уже в первые годы освобождения 166 человек, работавших в угольной промышленности, были отмечены государственными наградами. А к концу 80-х годов бывшие немецкие трудармейцы были удостоены медали «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.».

В смертельно опасных условиях

Константин Келлер:

«Работаю на шахте «трех уклонов». С 1948 года начали бить три уклона: по одному выдавали породу, по другому – уголь, по третьему – спускали лес. Позднее ее назвали «Комсомолец». Мне рассказали, что еще в двадцатых годах шахтостроителей из Германии пригласили в Кольчугино (Ленинск-Кузнецкий) строить большую шахту, впоследствии разделившуюся на несколько: имени 7 Ноября, «Комсомолец», «Новая». Немцы горношахтным строительством занимались в течение десяти лет. Они же ставили бараки для жилья. Но дело до конца не довели. В 1931–1932 годах пришел приказ: немцев отправить домой.

Преподаватель КРО (курсы рабочего обучения) Лильков после года моей работы кондуктором уговорил выучиться на машиниста электровоза – «хлебную» профессию. Мы всегда учились без отрыва от производства: днем выполняем наряды на рабочей смене, вечером сидим за столами в учебном классе. Грамоты не хватало. Но когда во все вникаешь, то становится доступно и понятно. Я очень старался, поэтому быстро освоил вождение и обслуживание машин.

У меня появлялся опыт, я старался выполнять свою работу быстро и надежно. Вскоре мой портрет вывесили на Доску почета шахты. Позднее я еще раз удостаивался такой чести.

Брат Фридрих пришел на шахту в 13 лет. А когда достиг возраста допуска в шахту, перешел на участок шахтного транспорта.

После войны шахтеры стали жить богаче. Все постепенно стали обзаводиться часами. А в 1960-х годах передовикам к празднику «котлы» вручали вместо премии. Не раз получал их и я. Пришло уважение людей. Этим всегда дорожил...

Через десять лет, когда я уже имел семью и детей, захотел стать электрослесарем. Появился интерес быстро найти и устранить неисправность или аварию. Слесаря в забое всегда ждут, на него надеются, ему доверяют.

Но шахта – дело темное... Помню, как нам с Фридрихом довелось менять установленные вертикально рельсы-проводники для скипового подъема и увеличивать прогон на 43 рельса 12-метровой длины каждый. Страшная работа! Внутренняя бетонная обшивка копра (ствола) всегда в ручьях от притока грунтовых вод. Зимой стенки покрываются льдом. А глубина ствола тогда была более трехсот метров. Помощник главного механика Николай Задорожный, наш сверстник, доверял нам самые сложные операции.

На стыках работали на подвешенных «лодках», страхуясь ремнями. Мы демонтировали рельсы, скрепляли их тросами. Подъемными механизмами тащили наверх. Представьте наше состояние: висеть на тросах над трехсотметровой пропастью в лодке со смертельным грузом!

Однажды на подъеме рельсы расклинило по бортам – ни вверх, ни вниз. Чтобы расклинить, надо было спуститься сверху по тросу. Я попробовал. Вися над вертикальной бездной, натерпелся страху. Сделать ничего не смог, выбрался обратно. Сидим и думаем, что делать дальше. И тогда по тросу спустился Фридрих. Ему удалось расклинить связку рельсов».

 

Фридрих Келлер:

«Вместо проектной добычи 6 тысяч тонн угля в сутки угледобытчики рубили до 9 тысяч тонн. Приводной двигатель транспортерной линии от больших нагрузок нагревался. Надо было останавливать ленту для охлаждения мотора. Приходилось что-то совершенствовать, чтобы обеспечить бесперебойную работу. Смонтировали второй конвейер. Их включали попеременно.

Но вот однажды по недосмотру ночной смены было допущено затопление обоих двигателей. Я пришел на утреннюю смену. Сделал все, чтобы отвести воду от моторов. Пришли главный энергетик, механики, и никто не знает, что делать с двигателями. Я открыл люк одного – внутри стоит вода: не держат сальники. Шлангом откачал воду. Протер изнутри статор и ротор тряпками. Надо сушишь, но на это уйдет много времени, шахта встанет. Решили один мотор снять. Другой, с выпущенной водой, включили. Поехали. Знали: сырой мотор долго не выдержит. И часа через полтора он нагрелся, из него пошел пар. Потом пробило. Но к тому времени мы подготовили второй мотор, переключили ленту. Занялись ремонтом вышедшего из строя двигателя. К концу авральной смены заработали обе конвейерные линии.

Мы старались избегать травм, шахта не прощала непредусмотрительности и легкомысленности. Но однажды с братом Константином не по его вине случилось то, о чем начальник участка сказал: «У нас произошел счастливый несчастный случай».

Бригада электрослесарей всегда работала во время праздников, когда на шахте добыча угля не велась. В тот раз мы занимались совершенствованием и капитальным ремонтом опрокидывателя – громоздкого сооружения метра три в диаметре для опрокидывания угля из вагонеток. Надо было установить более надежное оборудование, так как стопорный механизм, удерживающий магниты на тросах, иногда не срабатывал.

Константин работал в нижней части опрокидывателя. Когда он вылез из люка, два спаренных магнита весом 150 килограммов с грохотом сорвались вниз. Пролетели по касательной и упали Константину на спину. Крепко придавило. На крик все сбежались. Быстро освободили травмированного. Унесли его на носилках и увезли в больницу. Оказались сломанными несколько ребер. Мой брат выжил случайно. Пожалуй, это единственный случай почти за 50-летнюю его шахтерскую практику, когда он оказался серьезно травмированным, с госпитализацией в больницу».

Крестьяне стали шахтерами 

Константин Келлер:

«Из сельских районов Новосибирской области, а также вернувшиеся после работы в труд-армии поволжские немцы, наши родственники, земляки съезжались в основном в шахтерский город Ленинск-Кузнецкий, где требовались рабочие руки. 

Здесь обзаводились семьями, рожали по многу детей. Мы все были приобщены к христианской вере, следовали традициям своих предков, и в нашем роду считалось смертным грехом даже думать об абортах. При этом все немецкие семьи – и моя, и моих братьев, родственников, знакомых земляков (мы со всеми старались поддерживать близкие отношения, помогать во всем, особенно во время строительства жилья) – вынуждены были отмечать в спецкомендатуре детей, родившихся до 1956 года, то есть до реабилитации. Таким образом, два-три раза в неделю троих старших сыновей – Костю, Володю и Сашу – я водил на отметку. 

Прослойка русских немцев была значительная. Она заметно поредела лишь в последние годы, после массовых выездов на историческую родину в Германию, когда рухнули все надежды на возрождение немецкой автономной республики. 

Конец сороковых, пятидесятые, начало шестидесятых годов прошлого столетия были знаковыми в нашем роду по закладке основательного фундамента воспроизводства численности рода. Именно в эти годы образовались новые семьи, давшие богатейший урожай для будущего наследия».

Обосновались в Кузбассе 

В мае 1955 года немецкое население (12969 семей) в Кузбассе компактно проживало в 9 городах, 12 рабочих поселках и 1057 населенных пунктах сельской местности. На 1 июля 1955 года на учете спецпоселенцев в Кемеровской области состояло 42660 лиц немецкой национальности, значительная часть которых работала на угольных предприятиях.

Вскоре вышло несколько важнейших документов, касающихся их правового статуса: Указ Президиума Верховного Совета СССР от 13 декабря, приказ министра юстиции СССР № 64 от 14 декабря и приказ МВД СССР № 0601 от 16 декабря 1955 года, которые не были опубликованы в печати, а поступили в организации под грифом «Для служебного пользования». Вслед за этим и бюро Кемеровского обкома КПСС 29 декабря 1955 года приняло соответствующее постановление – «О снятии ограничений в правовом положении немцев и членов их семей, находящихся на спецпоселении».

 

Константин Келлер:

«После развенчания культа личности Сталина в период так называемой «оттепели» началась реабилитация жертв политических репрессий. Мой брат Фридрих приложил немало сил, чтобы хоть что-то узнать об отце. Официальные ответы врали: «...умер в 1944 году от сухого плеврита, могила неизвестна». 

Только 9 августа 1990 года был получен, думаю, достоверный ответ. «Прокуратура Союза ССР, прокуратура Саратовской области... рассмотрели ваше заявление. Нами истребовано и изучено архивное уголовное дело в отношении вашего отца. Установлено, что Келлер Фридрих Готлибович, 1904 года, уроженец с. Боргардт Марксштадтского кантона АССР немцев Поволжья, был арестован 27 ноября 1937 года и обвинялся в том, что среди своего окружения проводил антисоветскую агитацию против мероприятий партии и правительства, высказывал пораженческие настроения, дискредитировал Конституцию СССР. За указанные действия постановлением тройки при НКВД АССР немцев Поволжья от 9 декабря 1937 года Келлеру Ф. Г. назначена высшая мера наказания – расстрел. Решение тройки приведено в исполнение 11 декабря 1937 г. Сведений о месте приведения в исполнение решения несудебного органа и месте захоронения вашего отца в деле не имеется. Постановлением президиума Саратовского областного суда от 21 мая 1963 года постановление тройки отменено и дело в отношении Келлера Ф. Г. прекращено, то есть он реабилитирован. Справка о реабилитации получена гр-ном Келлером Ф. Ф. 13 июня 1963 г.».

Послесловие

Этот очерк не только дань уважения к прошлому. Цель его – призыв к будущему, еще более деятельному возрождению ключевых элементов во всех сферах жизни российских немцев. Это тем более важно, что в последние годы в совместной практической работе произошло объединение всех значимых общественных сил в регионах (в том числе в Кузбассе) и на федеральном уровне под крышей единой демократической общественной Самоорганизации российских немцев (СОРН).

Сейчас впервые в современной истории российские немцы говорят одним голосом и имеют в лице СОРН легитимного представителя и защитника своих интересов. Активная повседневная деятельность и ответственная общественная позиция снискали уважение к самоорганизации в государстве и обществе. Заметно повысилась роль российских немцев в создании гражданского общества, в процессах поддержания межнационального мира и согласия в России.

И в этом нам помогает наша память, наш зрячий посох.

г. Междуреченск

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.