Геннадий Кузнецов. «Не горюй, мама, не грусти».

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Книга памяти

Автор: Геннадий Кузнецов

Просмотров: 394

2022 год, Выпуск № 2

Письма с фронта павшего смертью храбрых.

Лев Павлович Жучков родился в 1923 году в Приморье в семье кадрового военного Павла Филипповича Жучкова, участника освобождения Дальнего Востока от белогвардейцев и интервентов, вынужденного вскоре оставить службу из-за резкого ухудшения здоровья (сказались тяжелые ранения). Это был человек корчагинского племени, страстно отдававший себя утверждению социалистического строя и не жалевший для этого ни времени, ни сил. Он рано сгорел, ему было немногим более сорока лет.

Лев Жучков провел отроческие и юношеские годы в городе Куйбышевка-Восточная (ныне Белогорск) Амурской области. Они совпали с расцветом советской эпохи. Страна работала над выполнением пятилетних планов. По всему Союзу гремели имена трактористки Паши Ангелиной, шахтера Алексея Стаханова, машиниста паровоза Петра Кривоноса, ткачих сестер Виноградовых и других передовиков производства, работавших с огоньком, творчески, перевыполнявших задания вдвое, втрое и больше.

Находясь во враждебном капиталистическом окружении, советские люди вынуждены были «держать порох сухим». В тридцатых годах особым вниманием и почетом пользовались у населения воины Красной армии. О них писались книги, ставились фильмы. В 1940 году, когда учительница спросила, кем бы мы, ученики, хотели стать, все мальчишки нашего четвертого класса заявили, что будут летчиками, танкистами, моряками. Вот и Лев Жучков ступил на военную стезю, пошел по стопам отца.

Со школьных лет он увлекался спортом, но особенно музыкой. Знал ноты, играл на баяне и джазовых инструментах и даже пробовал сочинять. Уже на фронте, по свидетельству его однополчанина А. Г. Кавтарадзе, ставшего впоследствии военным историком, командование давало Льву возможность продолжить обучение в консерватории. Однако он отказался: не мог оставить воюющих товарищей.

Подобное чувство остро проявлялось в нем еще в детстве. Лева стеснялся приходить в класс в новой рубашке – из-за того, что его друзья ходили в старых. Когда ему купили велосипед, он заявил: «Велосипед будет мой и моего друга Павлика». То же и с доставшимися ему отцовскими часами: месяц их носил Павлик, а другой – он сам.

Жил Лев Жучков с открытым, чистым и честным сердцем. Таким остался и на фронте. «Это была любимая всеми нами душа, – вспоминал воевавший под его командованием рядовой Ф. Н. Сташкевич, ставший после войны Героем Социалистического Труда. – Мы всей батареей оплакивали смерть Льва Павловича».

В письмах с фронта Лев Жучков был краток, ласково журил мать за слишком горячее, по его мнению, беспокойство о нем. Писал регулярно, когда позволяли обстоятельства, и почти ничего не сообщал о войне.

«Были горячие деньки», – всего тремя этими словами он сообщает в марте 1943 года о своем участии в ликвидации Ржевско-Вяземского уступа, где, по воспоминаниям генерала Михайличенко, «немцы проутюжили семь наших дивизий». А при взятии печально известной Зайцевой горы погиб командир 4-й батареи Владимир Шененевич, огневыми взводами которой командовал Лев Жучков. Но домой он не писал о таких боях и вообще о трудностях фронтовой жизни, чтобы лишний раз не волновать мать. Он очень любил ее и свою младшую сестру Викторию и старался писать письма так, чтобы родные меньше переживали за него. Только однажды Лев Павлович несколькими фразами описывает бой – очень серьезный, когда фашисты пытались окружить и взять его батарею, но и то сообщает о нем так, будто это была просто игра с мальчишками во дворе. Кстати, за тот бой он был награжден орденом

Отечественной войны II степени.

В. Лисевич, исследователь истории 572-го артполка, где служили его двоюродный брат Владимир Шененевич (которому перед войной прочили в Одесском университете карьеру ученого) и Лев Жучков, так написал о погибших: «Потеря талантливых молодых людей, почти юношей, которым жить бы да жить и радовать Отечество добрыми делами, потеря верных сынов Родины Левы и Володи – утрата неизмеримая и боль вечная. В тяжелейшее для страны время они грудью прикрыли ее от врага. Наша Отчизна выстояла благодаря таким ее защитникам, какими были Лев Жучков и Владимир Шененевич».

Письма Л. П. Жучкова хранятся сейчас у дочери его сестры Виктории – Ольги Лихачевой, проживающей в Новокузнецке. Подготовлены к публикации с ее разрешения.

* * *

«...Привет с дороги. Сильно трясет. Устроились неплохо. Самочувствие хорошее, не простыл, на ходу с поезда не соскакиваю, водку не пью, деньги зря не трачу. Надеюсь, мама, это тебя успокоит. Темнеет. Качает. Плохо писать. Целую тебя и Вику. 19 июня 1941 года. Лева».

 

«...Ехать осталось 1,5–2 суток. Сегодня проедем Красноярск. Там сброшу письмо. В дороге еды не достать, но у нас и своей хватит до конца. Про войну с Германией узнали в Иркутске. Удивляюсь – почему Германия и Англия воюют между собой.

25 июня 1941 года. Лева».

 

«...Пишу письмо из полевых лагерей. Поселили в палатках. Выдали форму: гимнастерку, галифе, сапоги, пилотку. Место хорошее, кругом зелень. Мы пока обживаемся: вымылись, обмундировались, устраиваемся поудобней в палатках. Живем нескучно, кормят хорошо. Желательно получить от вас целлулоидные воротнички и щетки – бельевую и сапожную. Лагеря находятся в 120 км от Томска на реке Томи. С приветом Лева. 30 июня 1941 года».

 

«...Ты, мама, не должна на меня обижаться, что я редко пишу письма. Я выполнил твою просьбу – сообщил о здоровье, о том, где нахожусь, а больше писать пока не о чем. Сегодня один наш курсант получил письмо – пишут, что в Куйбышевке призваны 1921 и 1922 гг. Интересно узнать, как дела у Павлика (одноклассника и друга Льва. – Г. К.), взят в армию или уехал в училище и какое? Напишите, как дела у Виктории, Юрия (двоюродного брата. – Г. К.) и всех родных. 17 июля 1941 года. Лева».

 

«...Вчера, 21 июля, часов в 11 вечера я получил два письма. Одно от вас, другое от Дуси (подруги Льва. – Г. К.). Письма, когда находишься вдалеке от дома, как бы сближают, уменьшают это расстояние. Поэтому ваши письма будут приносить мне только хорошее. Вместе с письмами пришел перевод на

50 р. Я благодарен тебе, и очень, мама, что так беспокоишься обо мне, но прошу денег не присылать, пока не попрошу.

Мне приятно было читать твое письмо, мама, я благодарен судьбе, что имею такую мать. Правильно, мама, сейчас стоит вопрос жизни или смерти нашей страны. Я постараюсь учиться так, чтобы не быть лишним человеком на фронте. Я знаю, что тебе тяжело сейчас, но эти мысли надо держать при себе и делать все так, как этого требует фронт, война.

В скором времени я постараюсь выслать вам справку о том, что я являюсь военнослужащим. Из письма узнал, что вы познакомились с Дусей. Надеюсь, она вам понравится. Пока. С приветом Лев.

22 июля 1941 года».

 

«...Вчера получил от вас письмо, сегодня – телеграмму. Сразу же начинаю отвечать на вопросы. 1. Я писал в первых письмах, чтобы оставили сапоги. Они мне не нужны. Можно продать. 2. Насчет справки говорил с командиром. 3. Ваши письма, как видите, доходят, поэтому посылка дойдет. Боюсь, мама, что в нее положишь что-нибудь, чего я не просил.

Дома, наверное, уже огурцы и другие овощи есть, чем нас не балуют, хотя кормят хорошо. По-моему, в армии мне никакая пища не надоест. По приезде в Томск потерял 2 кг, теперь все восстановил. 26 июля 1941 года».

 

«...Вчера получил ваше письмо, за которое очень благодарю. Хорошо сделали, что отдали один воротничок Павлику, он ему в училище пригодится. А тетради не надо присылать, ими нас обеспечивают хорошо. Спрашиваете, как поступил в училище? В дороге к экзаменам не готовился, сильно трясло, с непривычки не мог читать. А по прибытии экзамены сдавали в тот же день. Я сдал хорошо и попал в одну группу с Леней Ворониным, Саяпиным и другими, кто хорошо сдал математику. Желаю, мама, быстрей тебе поправиться. 28 июля 1941 года».

 

«...Учусь хорошо, попал на доску отличников. Вчера получил весть от Павлика. В основном у него, так же как у нас, все время до отказа занято учебой, даже на письмо порой нет времени. Это письмо писал в два приема – вчера на привале во время марша и сегодня, находясь в суточном наряде. Точнее, во время подготовки к нему. На днях принимаем присягу. Я стану полноправным воином, тогда и дадут мне справку, о которой вы просили. 11 августа 1941 года».

 

«...Продолжаем крепко учиться и физически закаляться. В Сибири сейчас почти каждый день дождь. Стало холодно. С утра занимаемся в шинелях, но на ФИЗО продолжаем купаться в Томи. Когда лезешь в воду, то неприятно, а когда вылезешь, то лучшего самочувствия не придумать. 26 августа 1941 года».

 

«...Второй день как я в Томске. Но города, в сущности, не видел. Мы выгрузились на товарной станции и сразу же направились в училище. Помещение у нас чудное. Кругом чистота, все побелено и покрашено. Спим на койках, составленных по четыре: две внизу и две вверху. По приезде в Томск, когда ходили в баню, удалось попробовать помидоров, истратил на них последние двадцать рублей. Но я не тужу, у меня в запасе 15 пачек махорки – надолго хватит.

В училище я пока получил только сорок рублей, из них половину отдал в Фонд обороны. Одобряю, что и вы отдали в Фонд обороны облигации займов, а значит оказали помощь мне, поскольку теперь я человек военный. Если возможно, пришлите перчатки, шерстяные носки, если они есть, белого материала для подворотничков и две иголки. 1 сентября 1941 года».

 

«...Побывал в Доме Красной армии. Здание хорошее, старинное. Улица, где стоит ДКА, тоже понравилась. Учусь хорошо. По предложению командира взвода выдвинут кандидатом в красноармейский суд чести. Значит, кое-что я стою. В предыдущем письме, наверное, тебя, мама, я напугал тем, что сижу без денег. Вполне обхожусь без них. К тому же пятнадцатого у нас получка. 6 сентября 1941 года».

 

«...Получил 30 рублей. В выходной пойду в ДКА фотографироваться. В Томске я поправился, лицо округлилось. Этому способствует бритая голова. Если можно, пришлите папирос, а то махорка надоела, и пальцы от нее стали желтые. Если Дуся вернулась из колхоза, передайте ей большой привет. 17 сентября 1941 года».

 

«...Живу и учусь по-прежнему хорошо. Одно плохо: вышло курево. А у нас в училище выдают по пачке махорки на месяц. Сшибаю «сороковки». Уже не до папирос, а хоть бы махорки мамочка прислала. Здесь уже прохладно. Говорят, скоро нужно ждать снега. Так что перчатки нужны без промедления. Если достану здесь, напишу, чтобы не беспокоились. Получил вторую благодарность за отличную службу во время ночных занятий. 26 сентября 1941 года».

 

«...Сегодня выходной. Утром был кросс. В нем принимали участие 4 училища. Сейчас сижу в казарме и жду увольнения в город. Спасибо за посылку, за папиросы. А шубейку прислали зря. Ведь в армии одежда уставная, и никто мне не разрешит ее надевать. Неудобно писать, но мне нужно рублей тридцать: поломались часы и мне не хватает денег на ремонт. И еще просьба: если можно, присылайте по четыре пачки махорки раз в полмесяца. Они будут легкие и небольшие. Мыло, пасту и так далее не посылайте, все это есть. Шубейку попробую отослать назад. 28 сентября 1941 года».

 

«...Живу по-прежнему хорошо. Все время поправляюсь. Мне об этом ребята чуть ли не каждый день говорят. У меня сейчас еле воротник сходится. Деньги, которые я просил в предыдущем письме, мне уже не нужны. Леня Воронин на 100 рублей получил перевод. В выходной получили деньги и отдали часы в ремонт. Грустно, что я опять сижу без махорки, не говоря уже о папиросах. Поэтому, мама, выручай сынка, а то он совсем разучится курить. Я об этом пишу, наверное, в каждом письме, но ничего не поделаешь, я стал неисправимым и заядлым курильщиком. Мне сегодня пришла в голову мысль, что если бы мне пришлось позаниматься в школе так, как мы здесь занимаемся, то я считал бы себя просто молодцом. Сейчас я не могу понять, как это человек мог иметь столько незанятого, пропадавшего зря времени! 2 октября 1941 года».

 

«...Сегодня, вернее вчера, т. к. сейчас уже 2 часа ночи, получил ваше письмо, за которое очень благодарю. Посылку, о которой вы сообщаете в письмах, еще не получил. Сладкого можно немного послать. Сахар нам дают, но если представится такая возможность, то я не прочь и полакомиться, хотя прекрасно обойтись могу и без засылания мне такого рода вещей. О перчатках не надо беспокоиться, нам их выдадут, только неизвестно когда. Музыкальных инструментов здесь хватает, но ни на одном не играю – нет времени, так что баян высылать не надо, все равно будет стоять без дела. Сфотографироваться до сих пор еще не сумел. В прошлый выходной в город не ходил, участвовал в воскреснике, после которого сразу же заступил в наряд. Вы пишете, что хотели бы посмотреть на меня. Мне тоже хочется повидать вас, но не такое сейчас время, чтобы этим заниматься. Я, мама, сильно изменился. Это я замечаю даже сам за собой. Изменений много: стал аккуратным, опрятным, дисциплинированным и т. д. Так что папины слова на этот счет не оправдались. Он обо мне не мог бы сказать ничего плохого сейчас (отец Льва умер незадолго до его отъезда в училище. – Г. К.). 10 октября 1941 года».

 

«...Вчера получил посылку. Это уже третья. Она произвела на меня самое хорошее впечатление. Все, что прислали, нужно мне. Главное – папиросы, да еще перед праздником! Сегодня 7 ноября. Были на площади, после этого все время отдыхаем. После обеда я проспал три часа, проснулся и подумал, что уже утро. Отдыхаем мы только сегодня. Завтра снова обычные занятия. Вот уже два дня идет снег, наверное, не растает. Надвигаются морозы. Я одет хорошо, тепло. Мне нужны теперь только валенки. Их высылайте без промедления. Я, как и предполагал, пришел к празднику только с хорошими и отличными результатами. Это мой вам праздничный подарок. Больше я вас ничем обрадовать не могу. Хотел послать поздравительную телеграмму, но на почту не пускали, а сейчас уже поздно. Да и из расположения батареи уходить нельзя: наше подразделение дежурное. Сейчас пойдем на ужин, а потом состоится встреча с бывшими курсантами, участниками Отечественной войны. Я и мои товарищи по взводу уже «старички». Основное прошли. Я думаю отпускать волосы. Чувствую себя полноценным командиром. К военной жизни давно привык, то, что мы изучили, знаю хорошо. На фронте товарищам обузой являться не буду. 7 ноября 1941 года».

 

«...В этом письме хочу сообщить о вещах, которые мне нужны будут перед отправкой на фронт. В первую очередь валенки, затем шапка, варежки шубные или ватные, пошире, так как рука у меня широкая, а я хочу надеть варежки вместе с перчатками. Теплые носки. Свитер, только если хороший, такой, как прислали, не надо. С десяток тетрадей, не мешало бы парочку блокнотов. Ножи для безопасной бритвы, маленькое зеркало, перочинный ножик. Я искал эту мелочь в Томске, но не нашел. Остальное все есть. Нам перед праздником выдали шлемы, хорошие перчатки, теплые портянки. Пишите, как прошел праздник в Куйбышевке. Как ты, Виктория, учишься? Что сейчас делают дядя Володя, дядя Дионисий? С приветом Лев. 19 ноября 1941 года».

 

«...Живу по-старому – хорошо. Если раньше занятия на улице из-за холода не любили, то сейчас заниматься в поле даже стало интереснее: нам выдают валенки, ватники и химгрелки для рук. Это очень ценная вещь, когда приходится писать или чертить на морозе. Насчет посылок не беспокойтесь, получил все сполна. Курево еще есть. Когда выйдет, то перейду на «иждивение» ребят, с которыми живу дружно. 30 ноября 1941 года».

 

«...Здравствуйте, мама и сестренка! Посылки получил. Высылаю фотографию и справку. Фотографировался в самом обычном виде. Больше писать нет времени. С приветом Лев. 5 декабря 1941 года».

 

«...Сегодня я выпустился из училища младшим лейтенантом (всех так выпустили). Получу обмундирование и более 500 рублей. Завтра еду в часть, на дорогу денег хватит. Будьте живы и здоровы. За меня не волнуйтесь. Привет родным и знакомым. Лев. 2 февраля 1942 года».

 

«...Третьего февраля получил документы и выехал из Томска. Еду в Москву, на Западный фронт (в Москве пересадка). Денег дали 650 рублей, да 150 у меня было. Еду без продуктов, но на станциях в буфетах кормиться можно, и довольно дешево. Кроме того, в поезде есть ресторан. Так что голодовать не придется. Настроение нормальное. Привет всем. Письмо послал из Тюмени. 4 февраля 1942 года».

 

«...5 марта 1942 года. Здравствуйте, мама и сестренка! Пишу письмо с фронта. Жизнь пошла другим руслом, пришлось приспосабливаться. Взвод у меня хороший. Народ пожилой, воюет с начала войны. Приняли меня хорошо, я сразу как-то обжился и не отличаюсь от старых фронтовиков. Деньги на фронте девать некуда. Я послал вам из Можайска 300 рублей – остатки томских денег. Здесь мне нужно получить еще рублей 800, но получать их некогда. С Ворониным в одно место не попали. Живу прекрасно: сыт, тепло одет, здоров. У меня даже насморк пропал, который часто мучил меня в Сибири (ходил-то в сапогах!). А тут получил ватную тужурку, штаны меховые, варежки, валенки и др. Так что обо мне не беспокойтесь. С приветом Лев!»

 

«...10 марта 1942 года. Направлялся в баню, а машина пока не пришла, поэтому имею время написать письмо. Из училища я вам писал короткие письма, сообщать-то было нечего. Думал, с фронта буду писать метровые, а получается старое. Да и что писать-то? Воюем, да и все. Прошу выслать мне адрес Василия (родственника семьи Жучковых. – Г. К.) и Павлика».

 

«...21 марта 1942 года. Дела идут хорошо. Одно плохо: не получил пока ни одного письма. Сегодня выдали деньги. Как будет возможность, вышлю. Перешлю в райвоенкомат денежный аттестат, и вы с мая по сентябрь будете получать за меня по 500 рублей. Пришлите мне адрес дяди Павла».

 

«...24 марта 1942 года. Добрый день! Мама, хочу только известить тебя, что я послал тебе 1100 рублей – 300 из Можайска и 800 с фронта. С приветом Лев».

 

«...28 марта 1942 года. У меня возникло желание узнать, что из себя представляет новый управляющий совхозснаба. Что за человек, какая у него семья? Как у него идут дела? Скажи ему: пусть работает так, как на его месте работал мой отец. Лучшего я ему пожелать не могу. Напиши, мама, что с квартирой, дровами, продуктами. Вообще напиши подробнее, как живешь, работаешь. Ну а наши дела вы знаете из газет. Одно могу добавить: донимает сырость и грязь. Но пусть приходят почаще письма, и сырость мы переживем. Передайте привет, если он хороший человек, управляющему. Привет родным и знакомым».

«...31 марта 1942 года. Я вам, наверное, надоел письмами, чуть свободное время – принимаюсь писать. Уже, кажется, обо всем переписал, а ответа еще ни на одно письмо нет. Я желал бы узнать, как поживают мои дядья, где и как работают, думают ли идти к нам с Василием на помощь. Насчет помощи я так, для шутки, им и там, если захотят, работы будет по горло. А мы и без них управимся. Кстати, о Василии. Я, как уехал из дому, ничего о нем не знаю. Может, вы что-то о нем знаете, напишите. Раздумался я о вас и вспомнил, что дом наш стал оседать на одну сторону. Ремонтировали его или нет? Как чувствует себя Джек (собака. – Г. К.)? Ведете ли какое хозяйство? Видите, сколько у меня к вам вопросов, и ни на один ответа нет».

 

«...22 апреля 1942 года. Очень рад вашему письму, наконец-то наладилась связь. Пишу письмо из санчасти. Я немного простыл, четыре дня продрожал в землянке, стало лучше – пошел в санчасть, где признали бронхит в легкой форме и оставили там подлечиться. Сейчас чувствую себя совершенно здоровым, читаю книги да слушаю патефон. Насчет травмы ноги я даже писать вам не стал. Это в письме домой из училища Воронин раззвонил. Правда, мне еще и мизинец переломило. Я пролежал в Томске 13 дней в госпитале, обманным путем ушел, притянул бинтом палец к остальным, уже в Москве он сросся. Деньги оставлять у себя не буду, они мне, повторяю, не нужны. Вот разве на покупку часов придется истратить. Без часов трудно.

Вика, насчет соцдоговора я не против, только ведь необязательно комиссару проверять его. Он проверяется комиссией или всеми вместе подводится итог. Вот и мы после войны с тобой его подведем. Я знал, что мама будет работать хорошо, и поздравляю ее с благодарностью, а вот что ты работаешь так, что маме не нравится, это плохо. Может, ты и с отличниц уже скатилась? Почему мало пишете о себе? Как живется, как дела с питанием, с деньгами? Меня эти вопросы очень интересуют!»

 

«...3 мая 1942 года. Сегодня получил три письма: два от вас, одно от Дуси. Положил их перед собой, закурил, перебрал по одному, просмотрел все печати, штампы, посмотрел письма на свет и только после этого приступил к читке. Поздравления ваши немного запоздали, но это неважно. Хоть и не роскошно, но и на фронте я сумел справить и день рождения, и Первое мая. День рождения отмечал еще в санчасти. Достал молока, сестра-хозяйка сварила картошки, у меня было масло, колбаса. На празднование 1 Мая получили по полторы сотни папирос, по 200 граммов колбасы, 100 граммов рыбы копченой, 100 граммов селедки, печенья и др. На оба случая было припасено немного водки. Совсем неплохо получилось.

Адрес Павлика мне прислала его мать. Получил письмо от Василия. Он, оказывается, в училище и в апреле должен был выпуститься. Ты, мама, за меня не беспокойся. Правда, я нахожусь все время в опасности, но таких, как я, много, и это должно придавать тебе бодрости. У меня не всегда есть возможность не только письмо написать, но и поспать. Это ты должна понимать. Поэтому задержка с письмами не должна приводить тебя в уныние. Ты должна всегда работать хорошо и радостно. Своей работой ты помогаешь мне».

 

«...25 мая 1942 года. Порядочное время не писал вам писем. Были горячие дни. Сейчас врываемся в землю, вернее в глину. Целую пятидневку ходил грязный как черт. Но основное сделано, и жить стало веселее. Время стоит теплое, прилетели птицы, травка растет. Вот только пейзаж портят воронки от разрывов бомб и снарядов. Я бы в это время мчался куда-нибудь на велосипеде. Да, если будет туго, то продавайте велосипед и баян. Приеду – новое наживем. Только часы отцовские берегите».

 

«...11 июня 1942 года. Пришел с НП (наблюдательного пункта), и мне ребята вручили письмо. Решил сразу же написать ответ. Получил письмо от Павлика. Он сейчас в Москве. Обижается: 5 месяцев едет на фронт и никак доехать не может. Живу хорошо. Родина обеспечивает абсолютно всем. Я, как и вы, подписался на заем – 1000 рублей. Ты, мама, наверное, хорошо научилась шить мужское. Вот приеду, ты мне сошьешь хорошую форму, подобающую артиллеристу. Ведь артиллерист считается самым культурным командиром. Передайте от меня привет красноармейцу Русяеву Д. Г. (дяде Льва. – Г. К.). Надеюсь, что его дисциплиной здорово не жмут. Отвыкли ли они с дядей Володей от старой привычки (выпивки. – Г. К.)? Передайте, что после войны им придется держать отчет по всей форме. Посматривайте за Германом (двоюродным братом. – Г. К.). В его возрасте ребята начинают баловаться табачком. Просмотрите – поймет вкус, трудно будет отучить. Извините, что стал реже писать».

 

«...12 июля 1942 года. Западный фронт. Мама, я был немало удивлен, что ты написала письмо командиру полка. Сообщаю тебе, что я по-прежнему жив и здоров и продолжаю бить фрицев. Прошу тебя, мама, обо мне так сильно не беспокоиться, это ни к чему хорошему не приведет, только последние нервы истреплешь, которые тебе нужны совсем для другого. Жизнь моя течет нормально, настроение хорошее, условия неплохие, конечно в разрезе фронтовых понятий. Думаю, что твое сердце, мама, успокоилось. Простите, что плохо написал. Дело в том, что сейчас 2 часа ночи и голова немного утомлена».

 

«...23 июля 1942 года. Западный фронт. Здравствуй, мама! Получил от тебя письмо, очень благодарен, большое спасибо, но прошу тебя, чтобы ты меньше беспокоилась обо мне. Меня приняли кандидатом в члены ВКП(б)».

 

«...4 августа 1942 года. Западный фронт. Спешу сообщить, что я здоров, бодр, весел и т. д. Именно спешу, потому как, мама, ты уже считаешь, сколько дней от меня нет писем и строишь разные догадки. Недавно получил письмо от Вики. Цены на продукты сносные, значит, моя помощь вам кой-что дает. Сегодня прочитал в газете, что Хабаровский край собирает урожай. Когда придет мое письмо, у вас помидоры будут в разгаре. Хотелось бы мне их отведать. Ладно, после войны поедим».

 

«...7 сентября 1942 года. Опасаясь, как бы вы не написали опять письмо командиру полка, спешу уведомить, что мне присвоено очередное звание, что наша батарея первая в дивизионе и, пожалуй, в полку. Вот коротенько все».

 

«...22 сентября 1942 года. Западный фронт. Большое спасибо за заботу, которую вы проявляете обо мне. Я всем обеспечен, деньги мне не нужны, на них на передовой ничего не купишь. Если сможете, то пришлите в письмах с десяток носовых платков и пробу с вашего урожая табака, тоже в письме. В куреве я не нуждаюсь, но просто хочется покурить домашнего, родного, дальневосточного».

 

«...1 ноября 1942 года. Благодарю вас за письма. Табачок и носовой платок я получил. Советую и дальше продолжать в таком же духе (в отношении платков). Как и всякий военный, жду от вас посылочку. Конечно, ни в чем я не нуждаюсь, но получить из дома посылку – большое удовольствие».

 

«...21 ноября 1942 года. Здравствуй, Вика! Спасибо за письмо и за вышитый тобой носовой платок. Ты пишешь, что мама с дядей собирались послать мне посылку, но ничего приличного не достали. Конечно, я бы не отказался от шерстяных носков и бутылки водки. Но не волнуйтесь, я без этого обойдусь. Здесь стоят сравнительно теплые дни, хотя снег уже выпал. Теплую одежду нам выдали. Вообще жаловаться не на что. Ходим сыты и одеты. Вам на этот счет куда трудней. Передай дяде Володе, пусть лучше портрет моего отца рисует с фотографии, а меня пока можно отставить. Вот войну закончу, тогда пусть рисует».

«...6 декабря 1942 года. Мама! Зачем посылаете мне съестное? У меня этого хватает. От одеколона, водочки, платков носовых, свитера я не откажусь, но продукты не посылайте. Они вам во много раз самим нужнее. Для меня это – раз чай с ребятами попить, а вам это стоит многого. Я бы сам вам послал посылку с продуктами, но от нас посылки не принимают. Что знаете о Павлике? От него что-то давно нет писем».

 

«...15 декабря 1942 года. Здравствуйте, мои дорогие! Несказанно рад, что вы не забываете меня, дармоеда. Обрадовался, мама, что ты теперь работаешь в дневную смену. Я очень беспокоюсь за тебя. Ночная работа может оставить тебя без зрения. Хорошо сделали, что не приняли от вас мед. Подумаешь, достали полкило меду и спешат отправить его мне. Мама, ты лучше за Викторией смотри, у нее здоровье не ахти, а я с успехом проживу, даже если придется сидеть на одном хлебе. Я писал Дусе, что собирался с оказией побывать в Москве, но в связи с действиями на нашем фронте эту затею пришлось отложить. Если бы вы знали, как я по вам соскучился. Остаюсь любящим вас сыном и братом. Лев».

 

«...20 декабря 1942 года. Высылаю фото. Но думаю, вас пока мой портрет устроит, отдельные мои части на нем разобрать можно. Если не трудно, пришлите мне, пожалуйста, пятизначную таблицу логарифмов, если нет, то четырехзначную (учебник средней школы) и шахматы как можно меньших размеров и без доски. Простите, что я так часто надоедаю вам всякого рода просьбами».

 

«...15 января 1943 года. В последние дни не имел свободного времени, чтобы ответить на ваши письма. Были все время в движении. Переехали на новое место, заново оборудуемся. Думали, нас пошлют на юг, оказалось, что там без нас хватает людей. Дней пятнадцать побыл в тылу, где передвигались. Повидал многих томских товарищей. Встретил и одного земляка из Куйбышевки – Алексея Шевченко. Вместе встретили Новый год. Получил посылку, дошло все, особенно рад свитеру».

 

«...17 января 1943 года. Последнее твое письмо, мама, принесло мне большую радость. Хоть ты и не писала мне, что Павлик убит, я знал, что официально об этом сообщение было. Я никак не мог примириться с этим. И оказался прав: таких, как Павлик, не убьешь. Так, значит, я на фотокарточке во многом изменился? Признаюсь, что я и сам замечаю в себе изменения как положительные, так и отрицательные, не только внешне, но и внутренне. Правда, в основном я остался прежним, да и измениться за 1,5 года сильно нельзя. Школьные увлечения: спорт, музыку – люблю по-прежнему.

Передайте маме Павлика, что я рад за него. Я даже завидую его положению. Хоть попал он на фронт позже меня, но испытать ему довелось больше и сделать пользы (в этом я не сомневаюсь) много».

 

«...20 февраля 1943 года. За прошедшие дни получил несколько ваших писем, но ответить на них не имел возможности: все время передвигались. Временно остановились в одной деревушке – спешу дать ответ, так как, по всей вероятности, следующее письмо придет не скоро. Нахожусь в самом прекрасном состоянии духа, здоровье хорошее, все в порядке. Мама, напиши, устроилась ли ты на новое место? (Из-за большой потери зрения маме Льва пришлось оставить швейное производство. – Г. К.) Все ли у вас в порядке, как денежные дела? Продлить аттестат не удалось, в штабе не оказалось нужного бланка. Буду высылать деньги почтой. Не нужна ли новая справка?»

 

«...4 марта 1943 года. Посылаю пару писем исключительно с почтовой бумагой, по 15 листов в каждом. То, что у вас нет бумаги, доказывает лист, вырванный из «Истории гражданской войны», использованный на письмо. Признаться, мне это не понравилось, потому что я сам «человек войны», мне будет больно, если к книге «Великая Отечественная война» (а она выйдет обязательно) будут относиться так же, как вы отнеслись к «Истории гражданской войны». Подходит конец обороне и на нашем участке. Ждите писем с описанием боевых действий, а не сообщений о том, что жив и здоров, которые, мне думается, и читать уже надоело. Мама, не вздумай обижаться. Я просто изложил свое мнение в отношении ценных, поучительных книг. Думаю, ты со мной согласишься».

 

«...23 марта 1943 года. Простите, что долго не писал. Были горячие деньки. Несколько дней назад поставлен работать командиром батареи (заменил комбата, которого убило). На нашем участке оборона сменилась активными действиями, и радостно становится, когда, читая газеты, найдешь хоть строчку про дела, в которых принимал личное участие».

 

«...2 апреля 1943 года. Погода стоит замечательная, снега уже почти нет, вода заливает блиндажи и траншеи, кругом грязь. С водой приходится вести настоящую войну. Не имею никакой связи с Василием. Адрес дяди Павла (отца его) не знаю тоже. У вас просил – почему-то не прислали. Пишет ли дядя Дионисий?

Последние дни сижу в благоустроенном блиндаже, развлекаюсь радио, читаю, пишу письма, ну и воюю понемногу».

 

«...28 апреля 1943 года. Если не ошибаюсь (подсчет проводил довоенным способом), мое письмо должно прийти как раз к окончанию Викторией 7-го класса, поэтому поздравляю Викторию с успешным окончанием неполной средней школы. Насчет успехов, думаю, не ошибся. Спасибо, что хоть вы вовремя отпраздновали мои именины. А то я в то время в такую заваруху попал, что вспомнил о них только на третий день. От Павлика ничего нет. Не знаю, что и предполагать. Если не ошибаюсь, то вы с его мамой частенько слезу пускаете сообща. Не думайте ничего плохого. После войны оба приедем. Я назло некоторым, вроде Галины Павловны (завуч школы, где учился Лев. – Г. К.), которые не считали меня человеком, приеду и докажу, что и мы не лыком шиты. Живу пока спокойной зажиточной жизнью. Даже зайца было заимел, да только он недолго у меня побыл: на третий день утром забыли дверь закрыть».

 

«...6 мая 1943 года. Я писал вам уже, что стал командиром батареи. За последнее время пришлось крепко поработать, испытание на комбата выдержал с честью. 1 мая был награжден медалью «За отвагу». Надеюсь, что в последующих боях принесу еще больше пользы Родине в борьбе против немецких захватчиков. Несколько раз видел Воронина Леонида. Он тоже старший лейтенант, адъютант генерала. Получали ли справку, переводы? Аттестат я выслал. С начала мая будете получать по нему».

 

«...5 августа 1943 года. Здравствуй, родная! Ты пишешь, что боишься за свои письма, что они получаются все на один лад, поэтому доверяешь писать Виктории. А я, наоборот, люблю твои письма за их простоту, мне кажется, что ты со мной сидишь рядом и говоришь. Виктория хочет казаться взрослой и пытается писать «умные» письма, составляет надуманные предложения, а мне бы хотелось, чтобы попроще, натуральнее писала, а эрзац-мысли оставила бы для обсуждения, когда вернусь домой. Только ты, мама, не говори ей об этом, а то будет ходить надутая и совсем перестанет писать. Живу хорошо, порой даже кажется, что не на фронте, а у дедушки в тайге. Все так же, только сопок острых нет, да и лес помельче».

 

«...15 августа 1943 года. Здравствуй, Виктория! Ты письмом меня сильно напугала. Неужели мама написала командиру полка снова? Да он меня съест. Мы в июне – июле наступали, и было не до писем. Сообщаю, что скоро получу «Красную Звезду». Видишь, я от тебя не отстаю, воюю, кажется, неплохо. Обо мне не беспокойтесь. Я уже столько разных испытаний и опасностей прошел, что, думаю, других и выдумать невозможно – и цел. Надеюсь, и в дальнейшем будет так же. Сегодня видел Л. Воронина, он на той же должности, но хочет попасть куда-нибудь в часть».

 

«...1 сентября 1943 года. Здравствуй, Вика! Спасибо маме, что она запросила обо мне у меня же, а то бы мне крепко досталось. Хороши ли места, в которых я нахожусь? Все леса избиты бомбами да снарядами, все в траншеях да окопах, деревни вокруг все немец пожег. Красоты осталось мало, но жить можно, терпимо. После войны сюда жить ехать не советую: у нас гораздо лучше. Можно съездить лишь на экскурсию, посмотреть на места, где происходили бои. Можешь меня поздравить: недавно приняли из кандидатов в члены ВКП(б) и награжден орденом «Красная Звезда». В остальном все по-старому. Маме скажи, чтобы так зря больше не волновалась».

 

«...20 сентября 1943 года. Здравствуй, мама! Заметь, как добросовестно я тебе пишу. Хотя мы и наступаем, я использую свободную [минутку] для письма. А ты это не ценишь. Мама, я верил в наши силы, в нашу победу всегда, но такого, чтобы наступать от Таганрога до Рославля, представить себе не мог. Несколько дней уже еле поспеваем за пехотой. Правда, этому мешают переправы. За эти дни я превратился в какого-то дорожного мастера. Война научила меня всему помаленьку: пищу готовить, жилье строить, дороги ремонтировать и многой разной мелочи. Настроение прекрасное. Вступили на территорию Белоруссии».

 

«...16 октября 1943 года. Повинуясь твоему, мамаша, приказанию, сообщаю, где нахожусь. Я был участником освобождения г. Кричева, наш полк получил наименование Кричевский. От Павлика давно нет известий. Сделал попытку найти его через Москву. Мама, меня интересует, можно ли достать хромовые сапоги и сколько они будут стоить?»

 

«...4 ноября 1943 года. Здравствуй, сестренка! Большое спасибо за подворотнички. Неплохо [бы] и в дальнейшем продолжать в этом же духе. От носовых платков и воротничков я никогда не откажусь. Жизнь у меня однообразная – воюй да воюй. Разленился я в армии здорово, разъелся и вообще испортился. Приеду домой – не рады будете иметь такого родственника. Профессия у меня такая – только бить да ломать. Ее я, кажется, освоил неплохо: чем больше разрушу, тем больше радости. Боюсь, что привычка разрушать останется у меня навсегда. Адрес Павлика получил, написал ему, но ответа пока нет».

 

«...8 ноября 1943 года. Спешу сообщить, особенно мамаше, что всем обеспечен и прекрасно настроен. Два дня справляем 26-ю годовщину Октябрьской революции. Изысканных блюд нет, но для фронтовой обстановки все как полагается. Находясь в Белоруссии, никак не могу привыкнуть, что нет снега и стоит сухая теплая погода. Вы счастливей: снег у вас уже вовсю летит, а мне придется ждать его еще целый месяц. Пишите, как прошел праздник, подготовились ли к зиме?»

 

«...21 ноября 1943 года. Мама, не понимаю тебя, неужели по каждому пустяку плакать нужно? По-моему, я никаких поводов для этого не даю. Да если бы они и были, слезами не поможешь. Живу хорошо, построил себе «дом», отдыхаю в нем после бурного лета, набираюсь сил. Значит, фотокарточку получили? Мама, ты зря критикуешь портных, шивших мне обмундирование. Они ведь шили не по мерке, а у меня фигура незавидная – все лежит мешком. Вот уже после войны думаю довериться тебе, хотя опасаюсь, ведь раньше ты мужское шить не умела».

 

«...11 декабря 1943 года. Мама, я очень прошу передать дяде Володе, что написал ему несколько писем, но ни на одно ответа не получил. Спроси, есть ли у него совесть. В жизни и службе все благополучно. Пока большего не желаю, кроме скорейшего окончания войны, а там будет видно. Будем надеяться на счастливый исход в моей жизни. Какая у вас зима? Здесь всюду грязь».

 

«...20 декабря 1943 года. Вика, прошу тебя, если только это можно провернуть, чтобы ты снабжала меня художественной литературой. По-моему, бандеролью можно будет присылать. Не откажусь и от художественных журналов. Шли Пушкина, Чехова, Гоголя, Горького, Зощенко, Шолохова, Островского и др. Какие будут книги, те и шли, хоть каждый день. Если нужны на это деньги, вышлю».

 

«...6 января 1944 года. Не терпится узнать, чем порадовал вас Новый год. Для меня все началось благополучно. Наступаем. Присвоили очередное звание – капитан. Для двадцати лет вполне достаточно, даже, пожалуй, сверхдостаточно. Все мои желания исполнились так быстро, что на 44-й год ничего не осталось, кроме сильного желания окончить войну. Постараюсь приложить все силы для этого. Уже 15 дней ни от кого нет писем. Тут какая-то загадка: чем больше пишу, тем меньше получаю. Наверное, чтобы больше получать, не надо отвечать на письма. Только нет охоты подвергать себя опасности получить внеплановую нахлобучку от командира части. В остальном все хорошо. Виктории советую писать побольше о жизни школы и передавать учителям от меня каждый день привет, а то посчитают, что воспитанник их забыл».

 

«...20 января 1944 года. Меня удивляет, мама, что считаешь меня скрытным. Обманывать не собираюсь. В самом деле живу хорошо. На войне тоже можно комфортабельно устроиться, конечно относительно: на фронте привыкаешь довольствоваться малым. Ну, а о мокрых валенках, бессонной ночи и других мелочах, повсеместно сопровождающих нас, по-моему, нечего и писать, неинтересно тебе и мне. Пожелания твои Лене Воронину могу передать лишь письмом. Вот уже месяца четыре с ним не встречался. Он сейчас командует противотанковой батареей. На этот счет я, кажется, всех друзей перещеголял: у меня потяжелей орудия. Живу, мама, хорошо, правда, не как на даче, но все же в тепле, свете, даже сплю без сапог, что не всегда себе разрешаю. Батарея на Новый год стала передовой в части, что, правда, не мешает мне получать нахлобучки и даже «сутки» от ком. части, но без этого, как ни стараюсь, никак обойтись не могу. Вот и все, что я мог тебе написать, ничего не скрыл, вернее, ничего не наврал, хотя не обо всем написал. Я имею большую обиду на цензуру, никак не дают написать что-либо серьезное. Получишь другой раз письмо от друга, а там и читать нечего. Вместо писем какие-то мозаичные листки получаешь. Как успехи у Виктории? Признаться, она мне нос утерла, несколько лет учится отлично. Я, пожалуй, восторжествовал бы, если бы она получила хоть один «пос» (оценку «посредственно», тройку. – Прим. ред.), все же на меня будет похожа».

 

«...7 февраля 1944 года. Здравствуй, Виктория! Спасибо за песню, за труды, но... у меня уже нет интереса к плаксивым словам. Сейчас увлекаюсь книгами (по возможности) и немилосердно треплю баян, даже сам сочиняю. Правда, написал всего один фокстрот, послал его на оценку Б. Авдееву, известному музыканту. Боюсь, что на этом моя композиторская деятельность и закончится. Завожу дружбу с хозяйственной частью, чтобы с ее помощью перешить гимнастерку на китель и вшить в шаровары неположенный красный кант. Видишь, какими серьезными делами я занимаюсь, а ты ко мне с лирическими, да еще плаксивыми, песенками лезешь. Так что в другой раз присылай пободрее, а в основном упор бери на художественную литературу – посылай книги бандеролью».

 

«...15 февраля 1944 года. Вика, маме я побоялся сегодня писать, боюсь, как бы она опять не сделала из моего письма какого-либо вывода, не соответствующего действительности, и обязательно не в мою и не в свою пользу. В прошлый раз написал ей: «...заболело внутри – тянет слишком домой». Получаю в ответ вопрос: опасно ли я болен, скоро ли поправлюсь? Передай маме, что «проболел» всего два дня, теперь, слава богу, вылечился – домой так не тянет. Но все же при воспоминании о вас иногда опять проступают признаки «болезни». И пожалуй, совсем вылечиться мне не удастся. Дуся пишет, что мама у нас замечательная, а я бы этого не сказал. Не знаю, как ты, но я с ней жил довольно-таки плохо: колотить тебя не разрешала, запрещала курить, поздно приходить домой (правда, здесь я отвоевал себе некоторую самостоятельность, когда попал в духовой оркестр железнодорожного клуба), заставляла мыть пол и посуду и делать другую «бабью» работу, а какой скандал поднимала, если я приносил к концу четверти два-три «поса», выливала сколько слез! Нет, для меня мамаша ничего хорошего не представляет, и я рад, что не принято мамаш на фронт пускать, а то бы тут, на меня глядя, она с ума каждый день сходила. Пусть мамаши сидят в тылу и представляют нас, их защитников, вечно стреляющими, потными, грязными, кричащими нечеловеческим голосом «ура!», героями всех фронтов и боев, серьезными и значительными во всех делах и поступках, пусть представляют нас такими, какими хотят видеть. Этого им запретить нельзя. Одного бы я хотел, чтобы не выказывали своих женских слабостей и не писали бы таких душераздирающих писем, от которых можно лишиться сна и аппетита.

Интересно, как ты с мамашей живешь? В моей жизни пока все без перемен. От нечего делать сижу и выдумываю разную чепуху, чтобы не остаться у тебя в долгу».

 

«...21 февраля 1944 года. Отвечаю на ваши вопросы. Отпуска получаем. Я в 43-м ездил в Москву. Надеюсь и в 44-м там побывать. Но отпуска короткие, а чтобы у вас побывать, надо суток 40–45. А на такое время меня никто не отпустит. Свободные часы стали скучноватей: опять забрали у меня баян. Книг непрочитанных тоже нет, а Вика новых присылать не собирается. К баяну пристрастился здорово, решил заводить свой, уже отложил на книжку 300 рублей. Я очень плохой эконом. Как будто деньги и девать-то некуда, а скопить не получается. А ведь мог уже не на один баян собрать. Вырасту – научусь и этой премудрости. Любящий вас Лев».

 

«...5 апреля 1944 года. Начало апреля, а у нас настоящая зима разыгралась: снег, мороз и ветер, дороги все перемело, еле ноги таскаю. Вот только когда оправдало себя зимнее обмундирование. Настроение хорошее, жизнь пока улыбается. Остались ли ноты для баяна? Если есть, то вышлите в конвертах по листу, по два вальс «Прекрасный розмарин», «Радость любви» Крейслера, «Чардаш» Монти и что-либо из танцевальной музыки. Выслал 1000 рублей. При первой возможности вышлю еще».

 

«...9 апреля 1944 года. Мама, Виктории уже шестнадцать с половиной лет, она уже девушка, и надо меньше мешать ей жить. Кино и танцплощадка в определенном возрасте составляют важную часть жизни не только для девушек. Была бы она мальчишкой, я посоветовал бы ей ходить вечно с синяками, целыми днями сидеть в речке, крутиться на турнике, ходить на охоту и т. д. Это, конечно, в «личное время», как у нас говорят. Трудно в такое время удовлетворить все ее желания, а хотелось бы, чтобы хоть она пожила у нас без забот, чтобы от юности у нее осталось самое светлое, самое радостное воспоминание. Может, мы успеем что-либо для нее сделать, ведь конец войне не за горами».

 

«...29 апреля 1944 года. Сижу в блиндаже на высотке, пришиваю пуговицу. Твоя, мама, наука пригодилась. Вспоминаю твои уроки и то, как отец тоже что-нибудь пришивал или зашивал. Интересно, какие доводы ты ему приводила? Мне же говорила, что не век с мамой жить будешь. А ему? В данной местности, где нахожусь, болот много, а грязи даже на возвышенных местах полно. Обитаю на горке, а в блиндаже вода. Сразу поправляюсь – немного воды, [а то] будешь, мама, опять беспокоиться, как бы я насморк не схватил».

 

«...9 июня 1944 года. Боюсь, что у вас полупаника, так как я почти месяц ничего не пишу. Был в доме отдыха под Москвой. Домой меня не пустили – поезжай в Подмосковье, в случае надобности чтоб мог вернуться. Отдохнул замечательно, всю Москву избегал, даже заблудился один раз. Но большую часть времени находился в доме отдыха, загорал, купался, играл в бильярд, а вечером ходил на танцы. К танцам у меня большой охоты нет, но неудобно просто было: все танцуют, а я сижу. Набрался нахальства и стал учиться танцевать. У меня страдали лишь сапоги, а некоторые партнеры и партнерши чуть было не лишились ног (вес-то во мне порядочный). Азы танцев усвоил, надеюсь, что через полгода все забуду. Настроение, здоровье, дела по службе – все прекрасно. Ни на что не жалуюсь, ни на что не претендую. Кто как, а я даже в таких условиях рад жизни. Хорошо быть молодым, здоровым, иметь уйму радужных надежд на будущее. Открылся Второй фронт. Дела пойдут, пожалуй, вдвое быстрее».

«...4 июля 1944 года. Мамаше и сестренке привет от неблагодарного, неаккуратного родственника! Вины моей в молчании нет, опять начались жаркие делишки. Я как-то писал вам, что у нас день на день похож, но это в обороне. А в наступлении отличаются они порой сильно. Прошлое лето я участвовал в порядочных боях, но в этот год они еще более сильные. Во взятии Могилева есть частица моего труда и пота. Пленных ведут сотнями, их еще и после нас вылавливают в лесах. Хорошее настало время. Пленные фрицы с перепугу говорят, что война окончится через десять дней. Посмотрели бы вы, как я с дружком осваивал трофейную легковую машину. В Могилеве под огнем достали ее, закатили за дом, а завести не можем: шофера-то из нас липовые. Пришлось пользоваться услугами пленных. Усвоив все правила и приемы, поехали на командный пункт. За два дня тренировки мы до того напрактиковались, что у машины не стало работать сцепление, действовала только одна скорость, а для того чтобы завелся мотор, мы с помощью товарищей толкали ее и на ходу заскакивали в кабину. Много мы наполучали насмешек, но продолжали ездить, подобрав хорошую команду толкачей».

 

«...9 июля 1944 года. Не имею времени много писать. Идут великие дела, если выразиться громко. Наступаем. Письмо пишу в Минске. У меня все в порядке. Раздолбал фрицам батарею и пехоту их погонял малость. Вчера пришлось взяться за винтовки: фрицы подошли вплотную, хотели окружить. Нашлепали им, а 22 взяли в плен».

 

«...11 июля 1944 года. Не помню, отсылал ли я вам на этих днях письмо. Столько дел сейчас, что трудно все запомнить. Три недели как наступаем, и успешно. Убитых и пленных немцев очень много, я еще не видел их такое количество. За этот период я успел немного отличиться и представлен к награждению орденом Отечественной войны II степени. Вчера проводил дружка в госпиталь. Крепкий парнишка: ранен в грудь навылет, не ложился, ходил все время, даже шутить пробовал. Влетел на той самой машине к немцам, сумел отбиться, даже пленных захватил. У меня пока все в порядке, тоже разок попадал в трудное положение, отделался благополучно, сдав экзамен на пехотного командира. Мне кажется, войне скоро конец, в 45-м ждите на побывку».

 

«...20 июля 1944 года. Продолжаем наступать. Нахожусь в Западной Белоруссии. Поселки здесь очень хороши, в красивых местах, чистенькие, в садах красивые постройки. Деревни от наших почти не отличаются, только садов больше. Получил письмо от Павлика из г. Александрии. Пишет, что живет хорошо, работает командиром роты».

«...2 августа 1944 года. Добрый день, дорогая мамаша! Последнее письмо твое меня очень удивило: кажется, ты и сейчас не прочь спустить мне штаны и выпороть. Да будет вам известно, что период таких воздействий давно прошел (к вашему, несомненно, огорчению). Впредь творить что-либо подобное над собой никогда не позволю. Словами можно меня поносить как угодно, словом меня не проймешь. Кроме того, рукоприкладство в армии запрещено. Если бы не война, давно бы отказался от таких родственников, потому что пользы мне от вас никакой, только лишние хлопоты. Вот только некогда провернуть это дело... Дальше писать в таком же тоне не хватает ни умения, ни неискренности. У меня, мама, все по-старому, если не считать то, что стал тебе чаще писать. Нахожусь на Втором Белорусском. Дело доходит до Германии (от Восточной Пруссии в 15 км). Сейчас временное затишье. Через несколько часов будем форсировать речку, неминуемо придется покупаться. Это физически неприятно, но мало меня беспокоит, привык давно к подобного рода купаниям и другим вещам, что намного похуже. Пора заканчивать письмо. Темнеет. Погода здесь исключительная, не слишком жаркая и в достаточной степени сухая. Засушливые дни вам, связанным с огородами, может, и не по нутру, но я дождливую погоду отвергаю (правда, тучки в жаркий полдень, но без дождя – дело неплохое). С приветом Лев».

* * *

Это было последнее письмо Льва Жучкова. Спустя несколько дней наблюдательный пункт его был расстрелян прямой наводкой из нескольких «пантер».

В марте 1945 года матери Льва прислал письмо его друг Павел Номоконов:

«Добрый день, многоуважаемая и дорогая Ефросинья Григорьевна и Вика! Сегодня я в пятый раз вернулся из госпиталя в свою часть. Мои товарищи по фронту накопили и сберегли целую кучу писем, и вот сегодня я целый день пишу ответы. Из письма мамы узнал страшную весть, и слезы навернулись мне на глаза в единственный раз за все время войны... Что я могу сказать? Единственное и самое сильное, чем я располагаю, – это жгучая ненависть и жажда мести за моего любимого друга Леву. Заклятые сволочи уже пять раз пытались убить меня, но это были только раны, от которых я выживал. И сейчас у меня еще крепкое здоровье, для того чтобы отправить на тот свет не один десяток всеми проклятых немцев. А бью я их неплохо, судя по тому, что получил новую правительственную награду – орден Красного Знамени. Сейчас с еще большей ненавистью буду уничтожать проклятых гадов везде, где только будет возможность. Возможно, Лева еще жив, ведь на войне всякое бывает. Моя мама тоже получала извещение о моей гибели в 42-м году, а я все еще жив. Так что сильно не расстраивайтесь, подождем до конца войны и тогда узнаем точно. Прошу извинить меня, если я вас расстроил. Жду от вас писем. Если нужна будет какая-то помощь, пишите мне. С приветом. Целую, ваш Павел».

Павел погиб, не дождавшись победы над врагом. Такая же участь постигла и Леонида Воронина. Из юношей, окончивших вместе со Львом Жучковым десятый класс, после войны осталось в живых два человека...