Зинаида Щелокова. Сиротское детство.

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Книга памяти

Просмотров: 376

2022 год, Выпуск № 2

Я, Щелокова Зинаида Ивановна, родилась в 1940 году в Белостокской области (деревня Забалонье Жерчицы). По национальности белоруска. Девичья фамилия – Наливайко. Живу в городе Топки.

В детстве я была очень больным ребенком. Отец мой, военный, приходя домой со службы, часто приносил мне ягоды в сплетенной из лозы корзиночке. Помню еще, что в доме стояло фортепиано коричневого цвета. На большом, покрытом красивой скатертью столе много разного мяса в изящных тарелках. Оно порезано с приправой из хрена и очень вкусно пахнет... К нам постоянно приходили гости. Жили мы на бывшей польской территории в своем доме, считались богатыми, имели много родственников: двоюродных братьев, сестер, теток, дядей и т. д.

В 1946 году нередко шли бои с бандеровцами и, чтобы не попасть под пули, приходилось прятаться. В начале мая меня и мою старшую сестру Аню мачеха повела попрощаться с отцом. Добравшись до дома, увидели его убитого, лежащего в луже крови, в польской военной форме. Мне стало плохо, я упала в обморок.

Родственники хотели забрать нас, сирот, к себе, но мачеха, имевшая собственного ребенка, решила уехать вместе с нами в Западную Белоруссию. Все наше домашнее хозяйство – коров и свиней, все наше богатство (дорогие ткани, украшения, шкатулку с золотом и серебром) – все забрала себе мачеха.

Помню, когда проезжали поездом через Брест, на таможне у нас проверяли вещи, документы. Еду мы готовили прямо на улице, разводили костер. Бегая возле вокзала, мы с сестрой видели гильзы от патронов, гранаты, немецкие губные гармошки, но их никто не брал, зная, что это опасно: можно нарваться на мины.

Мы поселились в Гродненской области, в деревне Тулово Волковысского района. Жили с бабушкой и мачехой вместе в одном доме. 1946 год был голодный, однако я помню, как под потолком над печкой у нас висели разные колбасы, свиные и говяжьи окорока. Но нам с Аней ничего такого не давали. Жадная мачеха била нас и обзывала «байстрюками», хотя получала хорошие пенсии за наших родителей и за счет нас жила.

Мачеха любила одного мужчину, а мы им мешали. Ночами она стала выгонять нас на улицу в одних рубашках и, только когда мужик уходил, забирала нас домой. Бывало, мы прятались от дождя и холода в копнах сена, укрываясь мешками. «Ты что это делаешь с детьми? – стали выговаривать мачехе соседи. – Ведь самую большую пенсию получаешь за них, а выгоняешь из дома!»

В сентябре мы с Аней пошли в школу и там от истощения стали падать в обмороки. Только тогда председатель колхоза узнал о нашей жизни и заставил мачеху сдать нас в детский дом.

Осенью 1949 года нас привезли в волковысский спецприемник, где было много детей, уход хороший. Но мы с сестрой пробыли там недолго. Нас перевезли в деревню под городом Мосты Гродненской области и оформили в специализированный детский дом, где содержались дети офицеров.

Аня пошла во второй класс, а меня признали еще маленькой, и год я не ходила в школу. Только позже выяснилось, почему так вышло. Мачеха сделала нам документы на два года моложе. У меня в свидетельстве о рождении стояла дата «15 октября 1942 года», а у Ани – «26 декабря 1938 года».

В нашем детдоме содержались воспитанники разного возраста: были и 18–23-летние, и такие как я, от 6 до 11 лет. Меня прозвали Кощеем бессмертным. Когда вечером заходило солнце, я ничего не видела и могла упасть в обморок. Меня освобождали от работ.

А работали мы постоянно. Рубили-пилили дрова, мыли полы, смотрели за скотом и птицей (свиньями, индюками), пасли их. Убирали территорию. Летом косили жито, пшеницу, дергали лен. Сами стирали, даже постельное белье, а в Немане его полоскали. За каждым воспитанником закреплялась грядка с овощами. И вместо зарядки мы ходили с ведром на реку, поливали свои овощи. Носить приходилось по 6–7 ведер в день.

После медицинского осмотра меня положили в больницу города Мосты с диагнозом «дистрофия плюс трахома». Я пролежала там почти полгода. А когда вышла из больницы, меня еще наблюдал детдомовский врач: нашли малокровие. Директор детдома водил меня на склад и спрашивал: «Зина, что ты хочешь покушать, покажи». Меня насильно заставляли есть, а я не могла, меня рвало. Заставляли пить рыбий жир, потреблять сливочное масло, и оно вытекало через нос. Из носа часто шла кровь, особенно летом, тело покрывалось нарывами, даже на голове, и все это продолжалось до 13 лет.

Директор нашего детдома оказался шпионом, заброшенным со специальным заданием. Об этом мы узнали позднее от пограничников, застава которых стояла неподалеку. Говорили, что директор получал на детей пособия, промтовары и продукты, большую часть забирал себе, а остальное сжигал. Его взрослая дочь частенько приходила к нашим старшим ребятам и заводила с ними шашни. Еды парням не хватало, поэтому они с ней «играли», если она приносила что-нибудь поесть. Скоро директора вместе с семьей посадили в черный воронок и увезли в Гродно, в тюрьму.

Дело в том, что через большой мост, деливший деревню на две части, во время маневров проезжали войска с техникой. Поэтому здесь всегда кого-то подозревали, выявляли агентов-разведчиков. Воспитатели объясняли нам, на какие хитрости могут пойти агенты, чтобы узнать о количестве танков, машин, пулеметов, пехоты. Одна женщина приходила и расспрашивала нас о танках. Бдительный Димка доложил обо всем новому директору Богословскому (он отслужил в военно-морском флоте). Женщину задержали.

Взрослых ребят из детдома постепенно распределили (одних – на учебу, других – на работу), и осталось нас примерно человек сто. Нравы у нас бытовали жестокие. Били, например, за разговоры с воспитателями: считалось, что это ябедничание. Ни на какое снисхождение не могли надеяться предатели, выдававшие провинившихся воспитанников. Их били беспощадно, могли бросить в Неман хоть летом, хоть зимой. Пришлось пройти через детские судилища и моей сестре. Ей сильно досталось.

Воспитатели нас тоже били, за уши таскали; особенно попадало тем, кто плохо учился. Одного пятиклассника невзлюбила воспитательница Лидия Ивановна. Она ругала его за то, что он писал левой рукой. Однажды Лидия Ивановна так разозлилась, что, выхватив из печки горящее полено, стукнула парнишку по голове, отчего у него загорелись волосы. Он выскочил на улицу. Отвезли его в больницу, но спасти несчастного не удалось.

После этого случая нам выдали пальто и хорошую обувь. Для нас это была большая радость, потому что ходили мы полураздетые, а обувь нам меняли только тогда, когда порвется. Даже если обувь оказывалась мала, ходили в ней. Вот и я из-за своей аккуратности долго носила тесную обувь. Может, поэтому у меня сейчас и болят ноги?

Нас посадили в машины-полуторки и повезли хоронить мальчика. А мы все веселились, довольные обновками. На кладбище я бегала, смеялась и угодила в могильную яму. Меня вытащили, хорошо отшлепали, и как же горько я плакала тогда!

Однажды в праздник старшие дети на втором этаже танцевали под гармонь, а нас, младших, загоняли спать. Но как уснуть, когда звучит такая музыка?! Впервые в жизни я слышала гармонь, и эти звуки казались мне чудом.

Мы с подружкой тоже начали танцевать. Но гармонист вдруг рассердился: «Уберите малышей, тогда буду играть!» Мы отошли подальше и продолжали танцевать. Гармонист, а был он в военной форме и в высоких сапогах, подошел ко мне, схватил за шкирку, подтащил к лестничной площадке и, пнув сапогом прямо по спине, сбил с лестницы. Я успела только крикнуть ему: «Фашист!»

Полтора месяца я пролежала в больнице. На спине так и остались рубцы... А гармониста того арестовали. И действительно, как рассказывали, он оказался фашистом-шпионом!

Мы могли лишь мечтать о том, чтобы кто-то нас пожалел. Воспитатели обзывали нас дармоедами. Подрастая, мальчишки могли дать сдачи воспитателям, если их били ни за что. Весной и летом мы частенько уходили в лес, взяв с собой хлеб и кастрюли с кухни. В лесу стреляли птиц из рогаток и варили их на костре, но это продолжалось недолго.

С 1949 по 1957 год я жила в детском доме, где не существовало ни радио, ни телефона. Если кто решал написать жалобу, за это били и сажали в комнату, где бегали мыши и крысы, снимали всю одежду, а комнату закрывали на ключ.

Детдомовцы чувствовали праздник, если приезжала с проверкой комиссия. В этот день нас одевали в хорошие вещи, давали обувь и могли даже некоторых погладить по голове. Комиссия выслушивала жалобы, и воспитатели давали обещание разобраться. Как только комиссия уезжала, правдивых избивали.

Везде мы ходили строем – на линейку утром и вечером, в столовую, на работу. Нас, как баранов, постоянно считали, и это было унизительно.

Приезжала к нам на практику одна интересная воспитательница – генеральская дочь. Она говорила с нами на разные темы, рассказывала много любопытного, показывала свои наряды, но быстро уехала.

Скоро приехала из Гродно новая заведующая детским домом, привезла своего сына. Толстый мальчик-пятиклассник постоянно носил в карманах что-нибудь вкусное и втихаря жевал. Ему выдавали еду, когда он хотел. У нас же, вечно голодных, никто так себя не вел, полагалось делиться со всеми.

Пацаны решили его проучить. Когда все легли спать, на него набросили одеяло и помутузили. Утром толстячка нашли избитым, сообщили матери (женщине килограммов на двести, а то и больше). Всех детдомовских построили во дворе на линейку и при ней били, потом заставили встать на колени.

Мы стояли на коленях в осенней грязи, но главный закон детского дома – один за всех и все за одного – не нарушили. В радости и в горе мы были братья и сестры. Вскоре мамаша эта забрала своего сынка и уехала, а инцидент замяли.

В 1955 году детдому отдали большое здание – двухэтажный бывший графский дом. Говорили, что граф этот уехал в Америку. Нас дом интриговал. Убирая вместе со взрослыми комнаты, мы облазили все, и пацаны нашли радио. Услышав речь из приемника, мы не понимали: как это возможно? А взрослые нас запугивали, говорили, что это колдуны и ведьмы разговаривают.

Здание стояло на берегу Немана, вниз к реке вела лестница. Рядом из земли бил ключ с вкусной водой. Мы часто ходили туда пить.

Фасад графского дома походил на Большой театр в Москве (о котором мы узнали, конечно, позже). Вокруг росли дубы, липы. Отдельным великаном высился дуб такой толщины, что обхватить его могли только 13 человек. Нам рассказали, что посажен он был в 1842 году. За ним непроходимой чащей сплелись кусты сирени четырнадцати разновидностей.

В это время в детдом пришел очередной новый директор, поселившийся в этом же здании. Наши бытовые условия улучшились. Воспитатели организовали художественную самодеятельность, создали хор. Появились кружки – танцевальный, шитья и вышивки, где занимались девчонки, мальчишки же столярничали. На День морского флота шефы из города Мосты приехали с духовым оркестром и подарками, конфетами и пряниками. Мы так радовались!

Я танцевала с женой директора завода-шефа, и она хвалила меня за умение вальсировать. У нее появилось желание приезжать в детдом и учить нас бальным танцам, балету. Уроки проводились по выходным, при условии нашего хорошего поведения. С мальчиками нам танцевать не разрешали, только девочка с девочкой. Мне нравилась музыка, и я всегда первой шла в танцевальный зал, но...

За неверное выполнение па или жеста балетмейстер очень больно стегал девочек длинной тонкой тросточкой. Она хотела удочерить меня, но я отказалась... Позже я узнала, что всех начинающих балерин учат при помощи таких хлыстиков, но тогда, в моей сиротской доле, боль казалась слишком незаслуженной и обидной.

Вскоре у нас появился новый воспитатель – Богданов (имени-отчества, к сожалению, не помню). Он воевал, дошел до Берлина в звании майора. Все наши дети его очень уважали и старались с ним общаться.

Богданов водил нас на речку, учил плавать, ловить рыбу и раков, показывал, как их надо готовить. Он повел нас в поход в деревню Хатынь: там жил его друг по военной службе. В семье этого друга (председателя колхоза или сельсовета) подрастали две девочки, с которыми я в итоге подружилась. Мама их тоже мне понравилась.

В этот поход меня взяли с большим трудом, при этом доверили нести конфеты. Я считалась девочкой честной, аккуратной, но слабой по здоровью и, действительно, еле успевала за другими, плетясь в хвосте колонны. В пути Богданов рассказывал интересные истории, подбадривал всех и меня тоже хвалил: «Наливайко сама не ест конфеты, да и другим не дает».

В Хатыни нас встретили хорошо. Поместили на ночевку в большой сарай с наваленной в него соломой. Девчонки расположились в одной стороне, мальчишки в другой.

Разожгли костер, приготовили еду. К чаю друг воспитателя принес нам мед. Я впервые в жизни его ела. А днем мы ходили по деревне и поражались ее истории.

Во время войны здешние партизаны наносили большой урон врагам, убивали их, взрывали технику. И тогда фашисты согнали всех женщин, детей и стариков в один сарай и подожгли. Тех, кто пытался убежать, добивали очередью из автомата. И стояли смотрели, пока от сгоревших заживо не остался один пепел...

Люди, которые до сих пор жили в землянках (все дома в Хатыни сожгли фашисты), были хорошие, они выходили и обнимали нас, узнав, что мы из детского дома. У них не переставая текли слезы, и мы тоже плакали.

Вечерами жители (в основном женщины и дети) собирались у костра и много нам рассказывали о прошлой и настоящей жизни в деревне. Они восстанавливали жилье всем по очереди. Работали и на колхозном поле, и для своей семьи тоже надо было что-то сажать. Вся работа лежала на плечах женщин, они и пахали сами, запрягаясь в плуг, ведь лошадей почти не осталось. Помогало огромное стремление выжить и детей вырастить, страну вытащить после такой страшной войны.

Этот поход в Хатынь нам запомнился навсегда. Богданов заронил в наши души что-то очень важное, что мы пронесли через всю жизнь.

В разгар лета нас повезли на фестиваль в Гродно. Со всей области съехались дети, чтобы показать свои таланты на большой сцене. Конечно, все были красиво одеты. А у нас, детдомовских, костюмы были из марли и из бумаги. Нашим «воспеткам» (так мы называли воспитателей) сделали выговор за костюмы, а за танцы похвалили.

Кормили нас в городской столовой по талонам – из расчета по три на день. Мы же договорились с кассиром, обменяли талоны на деньги и купили конфет. Первый раз в жизни наелись их досыта! Потом, гуляя по городу, видели, как хорошо живут люди, и радовались за городских. А мы в детдоме только работали да ходили везде строем, как солдаты.

Когда к нам приезжали взрослые, чтобы взять ребенка на воспитание, всех нас выстраивали в шеренгу; женщины и мужчины ходили и смотрели. Очень часто это было... Один раз приехала красивая, хорошо одетая женщина. Взяла себе дочь, побыла с ней сутки и увезла домой, но через неделю привезла назад, посадила на крыльцо и сказала: «Ты посиди здесь, я скоро приду». И исчезла. Мы все плакали вместе с той девочкой.

Меня тоже хотела удочерить портниха Марья Ивановна. Она была хорошая, ласковая, но к нежностям детей надо приучать раньше, а не в 14 лет, в переходном возрасте. Как «ежики колючие», мы жили под страхом постоянным, в себе всё держали и молчали. Я не согласилась жить у Марьи Ивановны, хотя потом, уже во время учебы в Бресте, чувствовала, как мне не хватает ее внимания, доброты и заботы.

Марья Ивановна шила девчонкам платья, подол которого должна была прострочить та воспитанница, которой придется носить это платье. Мне это очень не нравилось. Я была готова делать любую другую работу, только не шить. И вот летом

1957 года нас отправили учиться в Брест, в училище № 26, получать именно эту профессию – мастера по пошиву верхней одежды. Училище располагалось в центре города, рядом находилось и общежитие. О директоре училища, женщине высокой и сильно располневшей, было известно, что она воевала летчиком. Однако человеком себя проявила корыстным и жестоким. Ее муж работал вторым секретарем Брестского обкома партии. Они имели домработницу и няню, которая занималась сыном.

Учащиеся делились на двенадцать групп по

24 человека в каждой. Всем нам выдали черные хлопчатобумажные платья, полуботинки, черные шинели и шапки. Еда как в спецдетдоме. Везде ходили строем, за плохое поведение были предусмотрены очень строгие наказания. С нами учились девчонки из Сухуми, из Астрахани. Разные по национальности, мы все дружили друг с другом.

Мастером у нас был Николай Иванович – простой человек, который хорошо к нам относился. Подробно рассказывал, как держать иглу, наперсток, как правильно сидеть за машинкой. Так доходчиво все объяснял, что даже я стала среди первых по шитью.

Шили мы в основном мужские костюмы, брюки и пальто. Когда обрели твердые навыки, получили по двадцать – тридцать рублей и уже могли что-то купить. Накопив немного денег, покупали ситец и шили себе летние платья.

Брест – прекрасный, чистый город. Туристы из разных стран приезжали посмотреть крепость. Нас тоже водили на экскурсию, и мы видели развалины с надписями на стенах, вокруг воронки от снарядов и бомб, на земле валялись гильзы от патронов.

К нам в училище приглашали оставшихся в живых защитников Брестской крепости – бойцов, командиров, их в 1957 году оставалось еще немало. Приезжал даже один командир из Молдавии, очень больной мужчина. Помню и женщину-врача, красивую, в военной форме. Она работала в госпитале, мы нередко ее видели, когда выходили на учебу из общежития. Она шла на работу и всегда нам улыбалась.

В городе проводились разные соревнования – по легкой атлетике, футболу. К праздникам нас водили выборочно на тренировки по «живому лозунгу», а впоследствии мы тоже принимали участие в состязаниях. В выходные дни на стадионе, в парке и возле гостиницы играли музыканты.

Возле Бреста базировалось много воинских частей. По выходным военнослужащие в увольнении шли на танцы, катались на лодках в парке. Здесь хорошо отдыхалось, было многолюдно и очень весело. Рядом протекала река Буг. Гремела духовая музыка, бывало, и симфонические оркестры выступали, и артисты эстрадных жанров. Музыка в те годы как-то всех объединяла, и люди забывали свои обиды, горе.

Мы, детдомовские девушки – Алина Балабан, Раиса Турлюк и я, – ходили в парк по выходным и однажды встретили там нашего однокашника – Виктора Минкина. Он рассказал о себе. Из детдома он поехал на учебу в Ригу, в морское училище, а перед получением диплома попался пьяным на глаза начальнику, и его выгнали из училища, направили служить в танковые войска в Брест.

Мы очень рады были видеть его и договорились опять встретиться. Но «монашеское» воспитание не позволяло мне даже думать про какую-то там любовь... Виктор в последний раз проводил нас до общежития и сказал мне: «Зина, я скоро демобилизуюсь из армии и поеду на восток. Давай поедем вместе». Это предложение застало меня врасплох, ведь с нами никто никогда не говорил о семейных отношениях. Другие девчонки, смелые и решительные, ходили на танцплощадку, знакомились с парнями, даже целовались с ними, а потом хвастались, смеялись над нами, скромными. А я и не знала, как быть.

Прошло много лет, и только в преклонном возрасте я узнала про Виктора от сестры. «Зина, я однажды встретила Минкина в Мурманске, он просил твой адрес, а я не дала, – призналась Аня. – Он ведь известный писатель на Севере, а ты с двумя детьми, бедная, зачем он тебе?» Так сестра решила за меня!

В Бресте находится имение-музей полководца Суворова. Мы с девчонками бывали там на экскурсии. Дом двухэтажный, чистый, но никаких богатств мы не увидели, кроме медвежьей шубы. Еще нас водили в театр на спектакль «Кремлевские куранты». Уже перед тем, как направить на работу, к нам прикрепили воспитателя Розу Ивановну. Она учила нас хорошим манерам: как сервировать стол, как правильно сидеть, как держать в руке вилку, ложку, нож.

Роза Ивановна и другие старшие внушали нам, что они говорят только правду. Мы, девяносто восемь девчонок, верили им. И в результате по окончании учебы все оказались загнанными в Казахстан – отрабатывать по комсомольским путевкам...

В 1959 году нас посадили в поезд и без всяких сопровождающих отправили на целину. Мы очутились в Большой Михайловке близ Караганды. Поселили нас по 20–25 человек в один длинный дом. Ранее там держали животных, и запах скотины долго не выветривался... Через некоторое время нам выдали подъемные – по 500 рублей. В те годы таких денег многие никогда не видели. Девчонки на радостях пошли в магазин и накупили сладостей, закатили пир горой, но деньги скоро кончились...

На следующий день до работы пришлось идти пешком, оказалось – долго. Нас распределили по цехам, но большая часть попала во второй цех, весь забитый бракованными детскими пальто. Начальник цеха сказал: «Пока не избавимся от этих бракованных, новые не будем шить». И мы брали пальто и перешивали. Почти месяц работали без зарплаты, потому что деньги уже заплатили тем, кто сделал брак.

Питаться было не на что, и скоро многие девчонки стали падать в голодные обмороки, другие воровали хлеб в магазинах. Об этом стало известно властям. Только после этого нам выплатили кое-какие деньги.

Занялись мы пошивом детских пальто (размеров с 32-го по 38-й). Работа бригадная, каждый исполнял свой узел, а их было много. Пришлось изучать новые типы швейных машин – оверлоки двух-трехниточные, петельную машинку, осваивали такие операции, как обработка плечевого сустава (подшивка плечиков), пришивка пуговиц. Мне нравилось работать. Я быстро освоила разные типы машин и вскоре из простой мотористки доросла до того, что меня перевели в резервный цех.

Из нашей первой зарплаты высчитали подъемные. И опять нас надули. Что делать? Сытый голодного не разумеет. Поплакали и полуголодными пошли работать дальше...

Я-то из тех 500 рублей тратила понемногу, только на самое необходимое, экономила. И по работе все делала по совести, честно.

Когда мы шили зимние пальто с меховым воротником, излишки меха обрезали. Мне сказали, что это неликвиды. И вот эти обрезки я дома сшивала по ворсу и цвету. И сшила себе к зиме меховую шапку. А пальто зимнего не имела (у нас, кроме платьев, белья и тряпочных тапочек, вообще ничего не было). Тогда я и предложила: «Дайте нам пальто в счет зарплаты и постепенно высчитывайте, а на еду выдайте талоны – так мы хоть один раз в день покушаем горячего». Ведь в общаге условий для готовки не имелось.

Испытывая все эти трудности, мы поняли, как нас обманули, отправив в Казахстан с обещанием бесплатных овощей, фруктов и райской жизни. Так мы и вступили во взрослую жизнь, которая принесла свои радости и свое горе...

г. Топки