Иван Жданов. Пустая телега уже позади. Предисловие С. Филатова

Рейтинг:   / 1

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Поэзия

Автор: Иван Жданов

Просмотров: 3529

2014 год, Выпуск № 1

Беседа с поэтом
О Шукшине, о Пушкине, о литературе и… о спасающей фотографии

Сергей Филатов

В конце восьмидесятых годов прошлого века, после знаменитых шестидесятников – Евтушенко, Вознесенского, Рождественского… – неожиданно скандально громко зазвучали имена «мета-метафористов», как их тогда наскоро окрестили многия представители «передовой» литературной критики, – Ивана Жданова, Александра Еременко и Алексея Парщикова. Что это за мета-метафоризм такой, и, вообще, «был ли мальчик»?

Удалось побеседовать «без галстука» с одним из представителей той скандально знаменитой троицы поэтом Иваном Ждановым. Впрочем, насколько авангарден его авангард, судить вам уважаемый читатель. Вот лиши некоторые основные тезисы нашей беседы.

Почему приехал на чтения
Меня уже давно приглашали, а я всегда отказывался. Говорил, ну какое отношение я имею к Шукшину, мы вообще люди разного поколения, и по своей литературной направленности – разные. Конечно, творчество Шукшина – выдающееся. Ну и что. Мне, допустим, Фолкнер нравится, что я должен гореть желанием рядом с его именем выступать? В общем, все это – такое зыбкое и условное…
Но в этот раз у меня мелькнул такой интерес – не, то чтобы праздный, – просто, сижу я у себя в Крыму, как в какой-то дыре, грубо говоря. Захотелось куда-то прокатиться, проветриться, на людей посмотреть…

О самих чтениях
Такие мероприятия меня очень тяготят. Слишком уж много народу. Все-таки, фестиваль – это фестиваль, кто-то споет, кто-то спляшет, потом стихи прочитают… И очень трудно во всем этом найти определенный тон для своего выступления.
Думаю, коллективные выступления - это больше для молодых, когда человек пытается себе что-то доказать. И если публика его встречают с каким-то ажиотажем, он как-то самоутверждается, в правильности своего выбора.
Причем, иногда в таких выступлениях дело до смешного доходит – кому первому читать, кому последнему. Люблю, как цитату, приводить такой эпизод. Ахматова еще молодая была, и на одном из выступлений возникла ситуация кому из них с Блоком первому выступать. Она – дама, он – метр. Вот уак всопинает об этом сама Анна Андреевна: «К нам подошла курсистка со списком и сказала, что мое выступление после блоковского. Я взмолилась: «Александр Александрович, я не могу читать после вас». Он – с упреком – в ответ: «Анна Андреевна, мы же с вами не тенора…»

О возрасте. На вопрос – а как же Жданов, Еременко, Парщиков конца восьмидесятых?..
Мы ж тогда молодые были! Нам еще и по 30 не было. Хотя, конечно, с точки зрения 19 века, даже 25 лет – много. А в 20, например, Павла Васильева, расстреляли почти в таком же возрасте как Лермонтова. Но это же большая разница – созревший Лермонтов, и еще не совсем успевший что-то, только-только находивший какую-то ноту свою Павел Васильев…

О смерти Шукшина
Я не верю во всякие метафизические причины смерти Шукшина, но внутренние причины умереть у него были очень мощные. И не в том дело, что ему кто-то что-то сказал… Это все ерунда.
В этот момент он хотел перейти к огромнейшему полотну. Проблема Разина – это одна из первых, которую он хотел освоить, как качественно нечто новое. Такой момент для творческого человека, наверное, можно сравнить с тем, как змея сбрасывает свою кожу. Но змея сбросит и сразу оказывается в другой коже. А человек, если сбрасывает кожу, становится беззащитным и очень слабым. И очень уязвимым.
Это касается не только Шукшина. Примерно так же все было и у Пушкина. Есть внешняя причина, его просто убили на дуэли. На самом деле все – не так просто. Он же сам очень сильно нарывался – это же понятно. Это даже равносильно самоубийству…
Хотя внешне он был спокоен. Например, в тот же день когда он собирался на дуэль, написал письмо детской писательнице. Деловое такое письмо, будто завтра они встретятся и продолжат общение…
Уверен, подобное было и с Гоголем. Люди великие часто попадают в такое состояние, и, к сожалению не всегда им удается одержать над ситуацией верх. Тут есть еще очень мощный момент самоотрицания. Не то чтобы человек отвергает свое прошлое творчество, а просто переходит к другому этапу. Помнишь, как по Гегелевской диалектике – закон отрицания отрицания. А если этого нет – нет и творческого роста. Это вообще присуще любому человеку, но у творческих людей это выражается особенно болезненно: им таким моментом, будто в лоб влепить может, помните, как Пушкин сказал: «Иль чума меня подцепит, Иль мороз окостенит, Иль мне в лоб шлагбаум влепит Непроворный инвалид…»

Почему Жданову до сих пор не влепило
Часто, когда люди переходят к другому качеству, они не успевают прыгнуть и твердо встать на другую платформу. И попадают в опасное положение – спиваются, заболевают… И в одночасье сгорают. Мне в этом отношении, считаю, просто повезло…
Я сейчас меньше стал заниматься литературой, больше – фотографией. Но, когда я стал осваивать фотографию, ощутил примерно такой же кайф, как в тот момент, когда только начинал писать стихи. Это не то чтобы  какая-то замена, или вытеснение одного другим – это просто переход к какому-то другому делу.

О приоритетах в творчестве.
Считаю, в любом творчестве, тем более в фотографии, важно следующее. Допустим, идешь и видишь какой-то интересный момент. Но спешишь куда-то, и сам себе говоришь, ладно, потом… Знайте, потом не бывает никогда! Либо свет не так ляжет, либо пленка кончится… Поэтому, если увидел, нужно сразу хватать. А бывает, не судьба…

***
Пустая телега уже позади,
и сброшена сбруя с тебя, и в груди
остывшие угли надежды.
Ты вынут из бега, как тень, посреди
пустой лошадиной одежды.
 
Таким ты явился сюда, на простор
степей распростертых, и, словно в костер,
был брошен в веление бега.
Таким ты уходишь отсюда с тех пор,
как в ночь укатила телега.
 
А там, за телегой, к себе самому
буланое детство уходит во тьму,
где бродит табун вверх ногами
и плачет кобыла в метельном дыму,
к тебе прикасаясь губами.
 
Небесный табун шелестит, как вода,
с рассветом приблизятся горы, когда
трава в небесах заклубится
и тихо над миром повиснет звезда
со лба молодой кобылицы.
 

***
Прыщут склоны перезрелой глиной,
синева кристаллами сорит.
Дерево и тень его былинной
невозможной бабочкой парит.
Оттого-то и гора прозрачна,
словно духом возведенный скит.
Вряд ли возраст знает однозначно,
Где ему приткнуться предстоит.
Здесь покой метрического круга,
словно эту местность с двух сторон
два врага, убив в бою друг друга,
видят как один и тот же сон.
Или ангел из последней пяди,
сунув руки в рукава креста,
черноту и жар воздухоядья
налагает на свои уста.
Узы братства - то цветок, то битва
в пересчете на сухой песок.
Не развяжешь македонской бритвой
малой смерти тонкий волосок.
 
***
Снег сыплет парадоксами Вийона.
Вот пень в снегу, на нем сидит ворона
цитатой из Эдгара По.
Ей невермор, что мор во время оно,
и пень под ней совсем не бюст Платона,
она - как повесть без приставки "по".
 
Так кованая роза, остывая,
выносит цвет, отсутствием живая,
за скобки лика своего.
Необходимость пустоты знакома
как поздний цвет садам металлолома,
он - только ржа, и больше ничего.
 
Где полночь та и где тот час угрюмый,
когда я, утомившись от раздумий
у фолианта одного,
услышу стук и в отрешенных шторах
пурпурным шелком завершенный шорох,
и гость войдет, и больше ничего.


* * *
Дождя отвесная река
без берегов в пределах взгляда,
впадая в шелест листопада,
текла в изгибах ветерка.

Она текла издалека
и останавливалась где-то.
И, как в мелодию кларнета,
в объем вступали облака.

Я не видал подобных рек.
Все эти заводи, стремнины
мне говорили: без причины
в ней где-то тонет человек.

И лужи, полные водой,
тянулись вверх, когда казалось,
что никому не удавалось
склоняться, плача, над собой.

* * *
Памяти сестры

Область неразменного владенья:
облаков пернатая вода.
В тридевятом растворясь колене,
там сестра все так же молода.

Обрученная с невинным роком,
не по мужу верная жена,
всю любовь, отмеренную сроком,
отдарила вечности она.

Как была учительницей в школе,
так с тех пор мелок в ее руке
троеперстием горит на воле,
что-то пишет на пустой доске.

То ли буквы непонятны, то ли
нестерпим для глаза их размах:
остается красный ветер в поле,
имя розы на его губах.

И в разломе символа-святыни
узнается зубчатый лесок:
то ли мел крошится, то ли иней,
то ли звезды падают в песок.

Ты из тех пока что незнакомок,
для которых я неразличим.
У меня в руке другой обломок -
мы при встрече их соединим.