Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Евгений Даниленко. Горик. Роман

Рейтинг:   / 3
ПлохоОтлично 
ВЫСТРЕЛ

Георгий Мамай с двадцати трех лет сажал людей без всякой пощады. Это он заставил подписать признательные показания карманника Калистрата, водя его голым по коридорам областного УВД. И вор в законе сдался. Но он, улучив момент, врезал Мамаю стоявшим на его столе гранитным пресс-папье. Несмотря на то, что удар пришелся в затылок (Георгий нагнулся, чтобы поднять расчетливо оброненную вором на пол авторучку), Мамай его выдержал. И бил карманника стулом, пока на шум в мамаевский кабинет не заглянул наконец генерал Долженко:
– Чем ты тут гремишь уже целый час? – обратился он к подчиненному. Увидев же, чем именно тот гремел, распорядился умыть вора и впредь производить допросы потише.
Жена (тогда еще Мамай был женат на Ирине), заметив на одежде мужа кровь, спросила, в чем дело. Тот объяснил, что это кровь Калистрата. С тех пор Ирина старалась не задавать мужу вопросов, касающихся его работы.
Лет через двадцать, когда Георгий давно был уже женат на другой женщине, а шрам на его затылке от удара пресс-папье являлся всего лишь одним из многих, кто-то (дело происходило у кинотеатра «Родина» в очереди за билетами) хлопнул Мамая по плечу. Он оглянулся, готовый к чему угодно. Перед ним стоял улыбающийся Калистрат.
– Молодец! – сказал он Георгию и растворился в толпе.
В январе, когда что-то такое происходит в воздухе и урканы начинают почем зря срывать с запоздалых прохожих норковые шапки, Мамай, заняв денег, купил на рынке соболий треух и, надев его, с пистолетом в кармане поздними вечерами бродил по самому опасному месту в городе, району под названием «Порт-о-Пренс». Заметив компанию дышащих свежим воздухом урканов, Георгий шел прямо на них. Но хитрые урканы расступались, чувствуя: здесь что-то не так.
В мае соболью шапку сожрала моль. А в июле Мамаю улыбнулась удача. Находясь на оперативном дежурстве, он получил информацию о том, что известный уголовник Мохнатенко, бывший в бегах, находится в данный момент на Луговой улице в доме своей тещи. Решив, что тут каждая секунда дорога, Мамай, как был, при оружии, ринулся на Луговую.
Всего Луговых – семнадцать. И все они похожи на Вторую Луговую, куда примчался на трамвае горячий молодой опер. Запах золы и помоев. Раскатанные в лепешку коты на проезжей части. Гладиолусы и георгины в огороженных спинками коек палисадниках.
Вечерело, и на Второй Луговой ужинали, когда Георгий, рванув калитку, влетел во двор дома мохнатенковской тещи. Двор охранялся овчаркой, бегавшей на подсоединенной к проволоке цепи. Мамай об этом не знал и, когда, гремя цепью, лютый пес бросился на него, не раздумывая, спустил курок.
Пес погиб, на несколько секунд задержав опера и дав возможность проклятому Мохнатенко выскочить в заднее окно.
После этого след Мохнатенко потерялся. А Георгию предстояло долгое и мучительное служебное расследование. Стрельба в жилом районе - происшествие не шуточное. Мохнатенковская теща криком кричала и клялась, что зятя духу не было в тот вечер в доме! Ни с того, ни с сего человек в пиджаке с поднятым воротником ворвался в ее двор и открыл пальбу по собаке!
В дело вмешалась Москва, не любящая провинциальных инициатив. Впрямую встал вопрос об увольнении Мамая из органов. И тут генерал Долженко достал из своего стола блокнот и, нацепив очки, которых стеснялся, нашел в блокноте нужный телефонный номер.
Георгия, уже месяц как отстраненного от дел, вызвали в кабинет генерала.
Наглядевшись на стоящего перед его столом осунувшегося и мрачного лейтенанта, генерал спросил:
– Все понял?
– Так точно, – глядя в сторону, грубо ответил Мамай.
Поднявшись из кресла, генерал достал из шкафа бутылку коньяка и две серебряные стопки. Наполнил их. Кивком пригласил подчиненного взять одну стопку, себе взял другую.
Выпили, не чокаясь, молча.
– Ну, что, приклеился к полу? – бросил Мамаю Долженко. – Приступай к исполнению обязанностей! Все правильно сделал.


ХРУСТАЛЬ

Олеся Ракицкая лишилась хрусталя. Его она получила в наследство от отца, золотых дел мастера. Выбрав время, когда наследница ювелира обедала в одном из самых модных городских кафе «Фантазия», воры подогнали к расположенному в сквере напротив Театра Драмы дому Ракицкой грузовик. И часа полтора, без суеты пакуя хрусталь в коробки, выносили его из квартиры.
Наглость, как всегда, подействовала. Никто из жильцов дома не обратил на воров внимания.
Георгий Мамай не однажды видел Ракицкую в кафе «Фантазия», это место являлось популярным и у ментов. Конечно, тридцатилетняя немного полноватая блондинка с нежной кожей привлекала Георгия. Но Мамаем, бывало, прогуливавшим за один вечер в «Фантазии» всю свою месячную зарплату, не интересовались женщины такого класса.
И вот – Олеся сидит перед ним в его служебном кабинете.
– Мне вас порекомендовали как одного из лучших сыщиков в городе. Вернете хрусталь – получите от меня все, что угодно.
Вечером того же дня хрусталь был у Олеси. Когда грузчики внесли все набитые статуэтками и посудой коробки в квартиру и убрались, получив «на лапу», наступил черед Мамая. Ракицкая протянула ему сотенную. Но опер, усмехнувшись, покачал головой.
Через минуту дочь ювелира и мент извивались на полу среди коробок так, словно участвовали в соревнованиях на гибкость. Затем, лежа рядом с Мамаем, но уже не на полу, а на кровати в спальне, Олеся поинтересовалась, как удалось столь быстро найти похищенное.
Мамай отделался загадочной фразой, которая у каждого порядочного опера всегда под рукой.
На самом же деле после визита Олеси Георгий места себе не находил. Чтобы справиться с волнением, принялся отжиматься от пола. Но это не помогло. В голове шумело, и глаза чесались, словно в них попала едкая пыль. В таком состоянии нечего было и думать об оперативно-розыскных мероприятиях!
Мамай совсем уже собрался звонить знакомой докторше, чтобы взять у нее справку о том, что температурит, и пойти напиться, когда дверь кабинета распахнулась. На пороге стоял генерал Долженко. Его кабинет располагался как раз над кабинетом Мамая и, в течение часа слыша доносящиеся из-под пола мягкие прыжки, генерал спустился вниз, чтобы поинтересоваться, что там, у Мамая, опять происходит.
Узнав, в чем дело, Долженко шепнул Георгию адресок. Сев в трамвай, через сорок минут Мамай выскочил на остановке в «Порт-о-Пренсе». Рысью пробежав по бугристым местным тротуарам, из трещин в которых лезла полынь, через пять минут курил на завалинке с Брекоткиным, он же Иславин, он же Михаил Андреевич Рябинин, Лаев, Шкваркин, Конский и прочая.
Здесь между Мамаем и псевдо-Конским произошел следующий разговор.
– Хочешь, чтоб тебе почки отбили?
– Да ну его, и так все отбиты! Сорок семь лет отсидел, пора молодым уступить дорогу.
– А кто они?
– Да, братаны Черман и этот, Володька Спекальский, кузен!
– Дочки ювелира?
– Он на ее хату и навел! В гараже у меня вся эта беда лежит, можешь забрать…
– Ладно.
– Оформишь явку с повинной?
– Так гуляй пока!
– Как это я раньше о тебе не слыхал?
И тому подобное. Так разговаривает ветер с колышущейся у забора крапивой.
Нужно ли говорить, что после соревнований по гибкости на полу, Олеся считала себя ничем не обязанной Мамаю. Вновь перестала его замечать. Георгий переживал, злился. И пил.
В нашем городе имелось одно излюбленное офицерами МВД и КГБ место. Центральный пляж. Вернее, та часть его, что в кустах за спасательной станцией. Ведь Серый дом, где бок о бок располагались областные УВД и КГБ, находился в сотне метрах от Центрального пляжа, и менты с гэбистами ходили туда после работы пить.
Однажды июньским вечером, побывав на упомянутом пляже, Георгий, пройдя мимо Серого дома, не взглянув на освещенное окно своего кабинета, за которым мелькала тень Жени Бойтмана, напарника Мамая, миновал сквер у Театра Драмы, пересек дорогу в неположенном месте, не обращая внимания на негодующие гудки автомобилей. Мимо Мамая проплыл фонтан, журчащий в Комсомольском сквере (о, сколько скверов было в нашем городе-саде!), затем Георгий свернул с главной, освещенной стеклянными шарами, аллеи влево, спотыкаясь в темноте, пробрался по боковой лиственничной аллейке и, сам не зная как, оказался перед домом Олеси Ракицкой.
На лестничной площадке перед квартирой ювелира пахло моргом, но это не остудило пыл. У Мамая было такое ощущение, как тогда, в загородном автобусе, когда Георгий случайно увидел Огаркова, находящегося в розыске за грабеж. Оружия при себе у Мамая не имелось, он возвращался домой из пригородного Дома отдыха УВД, где провел два дня. Схватившись за поручни, свежеиспеченный опер подтянулся и обеими ногами ударил сидящего в кресле Огаркова в лицо. Тот вылетел из окна, разнеся его вдребезги. Несмотря на то, что скорость автобус держал приличную, Огарков отделался ушибами и переломом ключицы. Плюс пятнадцать лет отсидки. При себе у бандита имелись заряженный картечью обрез, кастет и изготовленное из мотоциклетной спицы шило.
Мамай поднял руку и позвонил в дверь. Олеся открыла, не спрашивая, кто там, и замерла на пороге, судя по всему, ожидая увидеть совсем не Георгия. В те несколько мгновений, что они стояли друг напротив друга на освещенной, как камера для допросов, лестничной клетке, с глаз Мамая словно спала пелена. И он удивился тому, что так бредил, болел этой пергидрольной блондиночкой, которую черт дернул родиться красивой.
Не говоря ни слова, Олеся захлопнула перед Мамаем дверь, он сбежал по лестнице и у подъезда столкнулся с тремя смуглыми парнями. Как выяснилось впоследствии, гостями из Узбекистана.
Один из них, проходя мимо, с ухмылкой толкнул Мамая плечом. Тот ответил ударом.
Узбек повалился на дощатый заборчик, окружавший дворовый фонтанчик, а Георгий ощутил во рту странную сладость. И, захлебываясь кровью, с ножом в спине, рывком выдернул из забора у фонтана штакетину.
Черепа узбеков оказались сделанными из хрусталя, Мамай разносил их вдребезги прежде, чем потерял сознание.


АМПУТАЦИЯ

Узбекский нож оказался грязным. Правое легкое Мамая, пробитое этим ножом, пожирала зараза.
Надежда, медсестра из процедурного кабинета, каждые два дня вводя между ребер пациента толстую иглу, откачивала великанским шприцем гной.
Пациент улыбался, шутил. Притом что все остальные «гнойники», отправляясь на процедуры к Надежде, покрывались липким потом, умоляя сестричку дать им столько обезболивающего, чтобы «не почувствовать ничего»!
Обезболивающее, конечно, давалось. Но выяснилось: на Мамая оно не действует, настолько проспиртован его организм. И, наконец, во время очередного ввода иглы, из глаз Георгия, его носа, даже, казалось, из ушей брызнули слезы.
– Ну, если уже такого проняло, – пробормотала Надежда и не знала, что еще сказать.
Но зато это знал заведующий отделением Моисей Абрамович. Он являлся противником всяческого скобления, откачивания и чистки. Был убежден: лучше кардинального метода ничего нет. Чтобы не потерять остальное, следует отдать заразе то, во что она успела вцепиться! И Георгию ампутировали легкое.
После этого Мамая навестила в больнице мать, Вера Прокофьевна, полковник милиции в отставке.
Раньше его навещал напарник Женя Бойтман, другие коллеги, генерал Долженко передавал ему пожелание скорейшего выздоровления через полковника Трилунного, своего зама. Но ни мать, ни сестры (их у Мамая было две, обе намного старше его и обе преподавательницы в местной Высшей школе милиции) не приходили.
– Честно говоря, я бы радовалась, если бы он сдох, – говорила старшая сестра Лиза младшей Елене.
В отличие от младшей, старшая сестра никогда не могла скрыть, что у нее на уме. Лет через тридцать после этого разговора Георгий случайно узнал: Елена у колдуньи сделала брату заговор на смерть.
Если чужая душа потемки, чужая семья потемки вдвойне. Но что-то ведь заставило сестер ополчиться на братца. И, вероятно, не только то, что мать постоянно выделяла его. Правда, делала это своеобразно. Например, могла позвонить сыну среди ночи и, приказав: «Горик, через пятнадцать минут явиться», – бросить трубку.
Мамай, в туфлях на босу ногу и накинутом на голый торс пальто, выскакивал из квартиры на улицу, ловил такси или частника – из городка Энергетиков, где жил, мчался к матери в центр, на Пролетарскую площадь, 1.
Жену Мамая Ирину эти экстренные вызовы сначала тревожили, затем начали нервировать.
– Ну, вот скажи, зачем она опять тебя выдергивала? – допытывалась она у мужа.
Вернувшись с Пролетарской под утро, Георгий, собираясь на службу, ничего не отвечал. Он просто не знал, что ответить.
Мать звонила, он являлся. Были крепкий чай, сигареты одна за другой и молчание. На стене тикали ходики – подарок отца, прошедшего от Москвы до рейхсканцелярии. И, как многие, сгоревшего в мирное время от полученных на войне впечатлений.
Ни разу ни одной из своих дочерей Вера Прокофьевна не позвонила, приказав: «Через пятнадцать минут быть».
И вот она сидит в отделении реанимации, перед койкой, на которой лежит Мамай. Седые короткие волосы. Прямая спина. Голос, как всегда, громок:
– Дурак! Дал себя продырявить каким-то уродам! Что Ирка? Приходила? Дура! Принесла тебе творогу! Еще бы шашлык принесла! Вот в этой банке – куриный бульон, сегодня утром сварила! Ешь бульон, а творог я с собой заберу! Ладно, смотри сдуру не околей тут!
Захватив творог, Вера Прокофьевна ушла.
Лежащий рядом с Мамаем попавший в автокатастрофу Максим Маташнев, самый молодой в СССР доктор наук, глядя вслед ушедшей, натужно просипел:
– Вот это мать у тебя… Хорошо, что у меня нет матери…
– Детдомовский?
– Зачем. Просто отец есть, а мать… В общем, это сложная история.
– Сбежала, что ли, с любовником?
– Догадливый. Не мент?
– И мама моя мент, и сестры!
Эти разговоры продолжились в больничном сквере. Толкая кресло-коляску, где сидел Маташнев, загипсованный до кончика носа, Георгий подтрунивал:
– Докторов наук в стране как собак нерезаных, а в магазинах вместо мяса копченые оленьи рога!
– Слушай, давно хочу спросить: когда с преступностью будет покончено?
– Никогда.
Максим начал плакать, затем рыдать в голос. Неужто это бесперспективность борьбы с уголовщиной так огорчила доктора наук? Оказывается – другое. Через полчаса Маташневу предстояло очередное свидание с Надеждой.
Напрасно Георгий пытался убедить Максима в том, что в этом свидании ничего страшного нет.
– Кричи, ругайся, плачь – и все будет нормально! Когда уже не сможешь терпеть – вырубишься, а природа позаботится о дальнейшем.
Но природа, как это часто с нею бывает, пустила дело на самотек.
Через полгода Мамай встретил Максима в сквере у старинного здания Транспортного института, фронтон которого украшен такими обнаженными силачками, при взгляде на которых теряешь покой. Максим был в новом костюме-тройке. Щеки чисто выбриты, а на кадыке пук волос. И взгляд особенный. Георгий захотел Максима обнять, а тот всего лишь подал руку. Мамай предложил недавнему товарищу по несчастью присесть на скамеечку у фонтана, перекинуться парой слов, но, с лукавым прищуром следя за вырывающимися из фонтана струями, Максим возразил:
– Сяду, а скамейка кончится, и я – бух!..
Домой в этот день Георгий явился опять пьяным. Ирина уже не спросила его ни о чем.
А напрасно. Потому что, если бы спросила, Георгий рассказал бы ей о самом молодом в СССР докторе наук, не сумевшим вынести боли. Поплакал бы у жены на плече.
Возможно, после этого Ирина не захлопнула бы дверь, которую собралась захлопнуть.
Звон хрусталя еще не утих. Из далекой солнечной республики прибыли в Сибирь аксакалы. Их сопровождали отцы двоих убитых. Лица отцов выражали страдание. Аксакалы качали головами. Голову одного из них покрывала тюбетейка, другой держал в руке четки.
Узбекский юноша, толкнувший Мамая плечом и спровоцировавший драку, отрицал данный факт. Напротив, это Мамай толкнул его, плюнул ему в лицо и оскорбительно отозвался о его матери и сестрах! Напрасно трое узбекских парней просили сибиряка оставить их в покое. Дыша перегаром, сибиряк продолжал их толкать и оскорблять.
Нож – такой, с широким лезвием и тонкой, как карандаш рукояткой? Не было никакого ножа! Ах, этот… Да, его носил с собой Рустам, поэтому на рукоятке отпечатки его пальцев. Рустам привык резать этим ножом арбузы и дыни, ему трудно было расстаться с ножом. А тут – внезапно появившийся толкающийся сибиряк…
Лица отцов, аксакалов выразили непоколебимую веру в то, что лучший суд в мире покарает виновного.
И терпение Ирины лопнуло. С нее довольно Мамая, которого после посещений «Фантазии» и Центрального пляжа приносят домой и, словно вещь, кладут на диван, ей надоело трястись, когда муж отправляется на дежурство, так как, видите ли, неизвестно, что там опять произойдет, она сыта по горло посиделками Мамая со своей матушкой, и – далее по списку, заканчивающимся связью Георгия с наследницей хрупких сервизов.
По всей видимости, именно эта мимолетная связь (а ведь кроме нее были другие, и на них Ирина закрывала глаза), явилась последней каплей.
– С меня хватит! – крикнула Ирина, добавив напоследок: – Найди себе такую, которая будет все это терпеть! – и хлопнула дверью.
Когда одна дверь закрывается, открывается другая…
А что же узбеки? Впервые в истории чаша весов Правосудия склонилась не в их пользу. Аксакалы и отцы начали было роптать, даже слово «Москва» было произнесено, но местные менты уперлись. Ведь и у ментов иногда лопается терпение.
Заместитель генерала Долженко полковник Трилунный прочистил кашлем горло.
– Капитан Мамай Георгий Иванович, – сказал он ровным тоном, глядя на аксакалов и избегая смотреть на отцов, – находился при исполнении!
Далее сообщил, что городская милиция располагает показаниями четырех свидетелей – все законопослушные граждане с незапятнанными служебными характеристиками. Из этих показаний следует: гости из Средней Азии, пытаясь ограбить капитана, тяжело ранили его и вынудили действовать в состоянии необходимой самообороны.
Прихватив своих мертвецов, узбеки покинули город на Иртыше. В вагоне поезда «Москва – Чимкент», они пили из пиал водку, поминали полковника Трилунного, его речь.
Отец Рустама, взглянув на своего племянника, того самого, из-за которого Рустам пустил в ход нож, процедил сквозь зубы:
– В О. живет миллион человек! И среди миллиона вы выбрали капитана Мамая…


РАЗРЫВ

Мамая перевели в отдел кадров УВД. Квартиру в городке Энергетиков он оставил Ирине и дочери Ксюхе, а сам перебрался в общежитие.
Ксюхе не нравился ее отец – татуированный, со шрамами на лице, пахнущий табаком. В глубине души шестилетняя Ксюха удивлялась матери, выбравшей себе в мужья подобного типа. Ко всему прочему он допрыгался (выражение Ирины) до того, что лишился легкого.
От человека с такими наклонностями всего можно ждать.
Мамай не то чтобы не любил дочь, он просто не успел ее узнать. И вообще вся женитьба на Ирине – сплошная горячка в июльский зной.
Духота и жара, а старшему лейтенанту приспичило жениться. Был вечер в компании, и Георгий пошел Ирину провожать. Девушка жила на окраине города в хибаре с родителями и двумя пьющими братьями, из которых один уже отсидел, а второй собирался сесть. На Ирину произвело впечатление то, что Мамай взял такси и, как выяснилось в разговоре, недавно получил благоустроенную двухкомнатную.
Георгия не смутил поздний час.
– Посидим у тебя, чайку попьем. Что такого?
Родители Ирины уж спали. А братья сидели на кухне, пили и отнюдь не чай.
Первую Мамай выпил, не закусывая. Ему налили вторую. Он выпил и – закурил.
– Ты кто по жизни? – спросил у него тот брат, что имел «ходку».
– Мент.
Повисла длинная пауза. Уголовник-брат имел наколки даже на веках.
– Ирка, ты кого, тварь, в дом привела?! – перекосив лицо дикой гримасой, крикнул он.
Реакция у Мамая всегда была молниеносной, он понял весь здешний расклад.
– Возьми паспорт, – сказал он. – Больше ничего.
Ирина ушла с ним в платье и босоножках. К тому времени она была на третьем месяце. Познакомилась с азербайджанцем, он дарил цветы, пригласил в ресторан и вот.
Вера Прокофьевна, взглянув на Ирину, сказала:
– Зачем он тебе? Ты не будешь с ним жить.
– Ну, ма, – тихо произносит Георгий.
– Что ты дурак, это мне известно, – кинула мать, прикуривая новую сигарету от предыдущей.
На свадьбу она не пришла, зато явились обе сестры новобрачного – Лиза и Елена. Они смотрели на Ирину почти с нежностью. Обе чувствовали: эта девушка даст их братцу все, чего они ему желали.
Вместе со старшей сестрой увязался ее сын, ровесник Мамая, уже дважды разведенный майор. Он много ел, много пил. Затем захотел потанцевать с невестой. И получил отказ. Антон надулся. Его мать, заметив это, встревожилась: кто посмел обидеть ее мальчугана? Антон тут же сочинил про Ирину гадость. Лиза свято поверила каждому слову. Рассказ Антона тут же был передан ею, с новыми подробностями, Елене.
Ирина оказалась великолепной хозяйкой. Но Мамаю, большая часть жизни которого прошла в казарме (сначала суворовское, затем армия, после Высшая школа милиции), от окружавшего его уюта и домашности делалось не по себе.
Сестры, видя, что братец мрачен, нарадоваться на невестку не могли.
Ирина не обманула их ожиданий, вначале родив Ксюху, затем (напуганная видом мужа, допившегося до «белочки») сделав аборт.
После этого Мамай держался полтора года. Ирина даже поверила в то, что ей повезло с мужем. Когда она пыталась объясниться с ним по поводу Ксюхи, Георгий махал рукой:
– Оставь это!
Посреди Ирининых борщей, блинов и пельменей он ухитрялся питаться всухомятку. Спал на полу в кухне, не раздеваясь. Получил капитана. Начал лысеть.
Сестры, со своей стороны, пытались открыть глаза братцу.
– Твоя Ирина – с двенадцати лет пошла по рукам! – кричала ему в лицо Елена.
– У нее шесть приводов в милицию за занятия проституцией, – подергиваясь всем телом, шипела Лиза.
Он выслушивал их, не перебивая. Сестрам казалось: дело в шляпе, Горик ненавидит их не меньше, чем они его.
Но, когда заболела Лиза, Мамай мотался в Ленинград к дяде своего напарника Жени Бойтмана, профессору медицины, за сверхдефицитным лекарством.
Никакой проституткой Ирина никогда не была. Азербайджанец, немолодой, с ниточкой усов под длинным носом, выглядел таким жалким и пришибленным. Сначала твердил о могуществе и знатности своего рода. Затем признался: его отец и мать колхозники, он одиннадцатый ребенок в семье. Он плакал и целовал руки девятнадцатилетней Ирины, до той поры не подпускавшей к себе мужчин. Ведь мужчинами были ее отец и братья, тупые муторные подонки. В школе она училась на «четыре» и «пять». После восьмого класса поступила в технологический техникум, на специальность «закройщик верхней одежды». По вечерам работала уборщицей. В компании с Мамаем оказалась вместе с подружкой по техникуму, накануне познакомившейся в «Фантазии» с Женей Бойтманом.
Однажды Георгий возвращается домой со службы явно не в себе.
– Что случилось? – невольно вырвалось у Ирины.
Он сидел на стуле сгорбившись, в распахнутой на груди рубашке, и был виден оскаливший клыки барс – татуировка, оставшаяся памятью от ташкентского суворовского. Тогда человек двести суворовцев, не чуждых веяньем моды, набили себе этого барса, под один на все училище трафарет.
Георгий, вопреки своему обыкновению, ответил. Парикмахер, приревновав, загнал под кровать жену и часа три полосовал ее опасной бритвой.
– Никогда мне такого не рассказывай! – с отвращением крикнула Ирина. – Слышишь?!.
И – полуторагодовалый зарок оказался снят.
Затем грянула ампутация, показавшаяся не такой уж страшной на общем фоне того, что на Мамая обрушилось.
Мало того, что ее муж спит на полу. Мало того, что он ест всякую дрянь. «Бедняжка, – бормотала Лиза, – ведь ты мне как дочь, душа разрывается глядеть, как он тебя топчет!» – «Да, – с носом, полным слез, качала головой Елена, – ужас, что этот кобель творит!»
И души сестер разрывались, и слезы текли, пока Ирина не изнемогла и не хлопнула дверью.
Вообще-то, если быть точным, то дверь без стука закрыл за собою Мамай. В сером костюмчике, с чемоданом в руке, он сбежал по лестничным маршам. Закурив у подъезда, поднял воротник пиджака и пошагал к автобусной остановке.


ДИАГНОЗ

Стезя, по которой надлежало устремляться ровесникам Жени Бойтмана в городе О. – медицина. Или юридическая, лучше всего адвокатская, практика.
Кроме того, что в данных областях, как нигде, к месту харизма и способность к комбинаторному мышлению, свойственные соплеменникам Жени, так ведь всегда в тепле, что в здешнем климате немаловажно.
За окном трещит «сороковник», а вы в отутюженном белом халате совершаете утренний обход по вымытой до блеска больничной палате. Либо в сшитом на заказ костюме из ткани бостон держите речь в зале суда, где веет теплом водяных батарей и герань зеленеет на разузоренных морозами окнах.
Но «Дядя Степа-милиционер», прочитанный двухлетнему Жене теткой, известным на весь Союз педиатром, предопределил жизненный выбор ребенка.
Женя родился с зубом и черными волосами до плеч. Ходить начал в год. Читать в два с половиной. В три мать застала его за штудированием Уголовного кодекса Казахской Советской Социалистической республики.
С возрастающей тревогой клан Бойтманов, потомственных врачей, следил за дальнейшими шагами Жени.
В четыре года он сшил себе (вырезав ножницами кусок из багровой плюшевой занавески) нарукавную повязку дружинника. В пять обменял папин янтарный мундштук на обшарпанную милицейскую фуражку. Она словно приклеилась к голове самого младшего из Бойтманов – на всех фотографиях того времени, даже свадьбах и похоронах, Женя запечатлен в этой фуражке.
Несмотря на это, старшие Бойтманы сохраняли уверенность: наследственность возьмет свое. Мама видела Женю психиатром, возможно, специалистом в области виктимологии. Папа был убежден, его сын - прирожденный адвокат. Не развеивая до поры родительских иллюзий, Женя хорошо учился, без проблем переходил из класса в класс, параллельно посещая секцию самбо.
Последнее, правда, вызывало недоумение и озабоченность его родителей. Но тетка-педиатр успокоила: молодому человеку физические упражнения полезны, они укрепляют скелетно-мышечный аппарат и, кроме того, способствуют более мягкому протеканию формирующихся половых инстинктов.
Мама этих инстинктов боялась как огня, поскольку насмотрелась у себя, в венерологическом, на то, до чего доводят инстинкты. Папа, хирург и то, что называется, «ходок», сомневался в обуздывающей силе самбо, но по понятным причинам держал свое мнение при себе.
Большим спортсменом Женя не стал, однако первый взрослый разряд получил и после десятого класса отнес документы в о-скую Высшую школу милиции. Это несмотря на то, что младшего Бойтмана ждали как в местном медицинском институте, так и на юрфаке университета.
Разумеется, перед этим Женя выдержал бурю. Весь клан Бойтманов собрался в четырехкомнатой квартире Жениных родителей с окнами, выходящими на Иртышскую набережную. На столе в гостиной, как некие улики, лежали истрепанная книжка с картинками «Дядя Степа-милиционер», багровая повязка дружинника и милицейская фуражка старого образца со сломанным козырьком.
Женя стоял, держа руки за спиной и при этом качая кисти ручным эспандером. Родители и все остальные Бойтманы сидели на всех этих антикварных пуфах, пуфиках, софах, кушетках, диванах, стульях и тахтах, заполняющих старинную квартиру, внутренность которой отражалась в застекленных книжных шкафах и фотографических портретах предков.
В полной тишине первым подал голос дядя Исай, имевший в О. более чем обширную зубоврачебную практику.
– Женя, – осторожно, словно боясь причинить боль, сказал он, – дядя Степа – миф, красивый, не спорю. В жизни все запутанней и грубей. Ко мне приходят пломбироваться милиционеры. Дядь Степ среди них нет.
Тетя Соня, безупречно причесанная и одевающаяся в Париже, повертев в своих руках ухо-горло-носа милицейскую фуражку, бросила племяннику:
– Неужели тебе нравится этот опереточный стиль?
Племянник, посчитав вопрос риторическим, смолчал. Только еще сильнее проступили веснушки на его побледневшем лице.
– Не понимаю, – произнес оказавшийся в О. проездом Марк Исрайлевич Зискинд, потомок боковой ветви Бойтманов, московский нейрохируг и повторил: – Не понимаю.
После этого взгляды всех присутствующих обратились на тетю Раю, ту самую, которая помогла племяшу ознакомиться с михалковским шедевром.
– Не виноватая я! – с невесть откуда взявшейся «простонародинкой», крикнула чтица. – Он меня сам попросил!
Мать, держа возле носа платочек, произнесла голосом, полным горестных слез, указывая длинной, красивой, украшенной тяжелыми кольцами рукой в сторону Жени:
– Хочет с пистолетом за жуликами бегать…
– Да, хочу!!! – крикнул виновник «торжества» так, что находящаяся здесь же девяностодвухлетняя Эсфирь Яковлевна, оправленная в янтарь и средней величины изумруды, покачала головой:
– Боюсь, малыш сделал свой выбор.
После этого все сели за стол. Разошлись не позднее одиннадцати. На следующий день Женя отнес документы. А через четыре года, когда курсант Бойтман, в лейтенантской форме, на всеобщем училищном построении получал красный диплом, Женин отец тихо произнес, обращаясь к своей половине, стоящей рядом с ним в толпе родных и близких выпускников:
– Может быть, к дяде Авелю, в прокуратуру?
– Разве ты не видишь, – так же тихо отозвалась половина, – у него глаза уже такие же лучистые, как у милиционера.
И Женя стал инспектором уголовного розыска.
Вместе с Мамаем его отправили на практику в соседний Н. Там напарники раскрыли тайну убийства, которую местные менты не могли раскрыть двадцать лет. Дело касалось солистки Н-ского оперного театра Анны Вяжевич. Ее изнасиловали и убили в собственной квартире.
Разумеется, зеленым оперкам из О.сначала подкинули в Н. работу совсем другого рода – простенькие квартирные кражи. Но, когда практиканты взяли с поличным старого форточника Мутного, у него вдруг развязался язык. Такое случается с жуликами, идущими под откос. Среди всего прочего, Мутный упомянул о красноярском СИЗО, где восемнадцать лет назад находился с неким Сашей Даймером. Встретил его недавно в Академгородке. Идет в новой дубленке, сделал вид, что Мутного не узнает. Так вот же ему от всего сердца – пишите, менты!
Находясь в красноярском изоляторе, Саша, скорее всего, под влиянием минуты, поскольку Мутный помогал ему на первых порах деньгами, продуктами и чифирем, разоткровенничался.
Мутный узнал, что Даймер, в дикий январский холод, скинув с себя верхнюю одежду, спрятал ее в подъезде за мусоропровод, а затем, в трусах и майке, позвонил в обитую кожей и показавшуюся ему богатой, дверь квартиры на втором этаже.
Подобные номера Саша проделывал не раз и ими кормился. Риск минимальный. На вопрос «кто там», отвечаешь, что нижний сосед, которого вы, мол, затопили. Если дверь открывает мужик, да еще и не один, сматываешься под шумок. Если же старуха, баба или ребенок, запираешь их в ванной и чистишь квартиру.
Но однажды дверь на «соседа» открыла краля в шелковом халате и серебряных туфлях без задников. За спиной ее Даймер разглядел цветную афишу. На ней эта самая краля, декольте и в песцах, позировала на фоне симфонического оркестра.
Два десятка лет спустя, таким же январем, практикант Мамай, в любой мороз ходивший в демисезонном пальто и без шапки, поравнявшись с гражданином, спешащим по заиндевелой аллее н-ского Академгородка, негромко произнес:
– Анна…
Даймер, это был он, упал как подкошенный. Державшийся позади напарника Женя Бойтман склонился над лежащим.
– Сердечный приступ, – констатировал он, поскольку являлся все-таки внуком профессора кардиологии.


ПОЦЕЛУЙ

Женя Бойтман обладал способностью знакомиться с заурядными девушками, у которых были выдающиеся подруги.
Так, например, на танцах в ДК «Химик», он весь вечер из гуманности провел с коротконогой и болтающей без умолку Тоней. А когда танцы закончились, выяснилось, что Тоню в сквере возле ДК ждет подруга Ирина, пряча свою рыжую гриву и балетную стать в тени шелестящих кленов. Как оказалось, девушка впервые пришла туда, где под ритмичную музыку одновременно вихлялось несколько сотен людей. Почувствовав головокружение и тошноту, златовласка поспешила на свежий воздух.
Женя, очарованный, пригласил Ирину (Тоня уже получила приглашение раньше) продолжить вечер в компании офицеров милиции. Никакой пошлости, пива, строго водка и записи «Битлз».
Бойтман надеялся, в свою очередь, очаровать Ирину. Но внезапно нагрянул Мамай, до той поры игнорировавший посиделки в квартирах, предпочитая тальники Центрального пляжа и красные стулья «Фантазии».
Хозяйка квартиры, начальница отдела кадров областного УВД Лариса Анатольевна, вдова, вначале не хотела Мамая впускать, поскольку тот явно превысил все нормы выпивки. Но каким-то образом капитан убедил кадровичку, что, хотя он и превысил, однако не настолько, чтоб оказаться лишенным доступа в «двушку», из недр которой несет сивухой.
Кажется, Лариса Анатольевна была не совсем равнодушна к Мамаю. Иначе чем объяснить, почему железная руководительница отступила, и напарник Жени, как всегда, своей прямотой, грубостью и напором вскоре привлек взоры всех присутствующих дам.
Увы, жертвой отрицательного обаяния одной из первых пала Ирина.
И вот опять, но на сей раз не танцы, а прогулка на водном трамвае по Иртышу. Женя знакомится на верхней палубе с Инной, восемнадцатилетней брюнеткой с глазами навыкате и красным ртом. Угощает мороженым. Приглашает в кино. Затем предлагает просто побродить по вечернему городу. Девушка возражает:
– Зачем же просто бродить. Лучше пригласи меня в «Фантазию»! И знаешь что? Захватим с собой мою подругу. А то она целыми днями сидит дома, ревмя ревет!
– Отчего?
– Парень бросил! Такую жаднюжку любой бросит. Никому не дает.
При виде Веры, так звали Иннину подругу, сердце Бойтмана стукнуло в грудную клетку, как опер кулаком по столу во время допроса. Ничего особенного. Просто блондинка. Из тех, что во всем мире одна.
Наученный горьким опытом, Женя берег и скрывал Веру от чар Мамая. Очень успешно. Между Верой и Бойтманом установилась и крепла духовная связь. Женя водил Веру в рюмочную и следил за тем, как девушка маленькими глотками осушает рюмку ликера.
До поцелуев еще не дошло, но Женя не торопил события. Он был терпелив.
И тут напарник Бойтмана напоролся на нож. Лежал сперва в реанимации. Затем в гнойной хирургии. В конце концов Женин дядя Моисей Абрамович засучил рукава.
Оставшийся с одним легким напарник нимало не изменил привычек. Бойтман, по его требованию, проносил в палату спирт в грелках и курево.
На утренних обходах Моисей Абрамович удивлялся: отчего от его больных стало перегаром разить? Мамай объяснял:
– Это не перегар.
– А что же?
– Да ночью опять был выброс из труб нефтяного.
– Но нефтезавод отсюда далеко!
– А ветер? Почему вы его сбрасываете со счетов? Он дул всю ночь и нанес в палату вонь через форточку!
Жениному дяде крыть было нечем.
Вслед за дядей опростоволосился племянник. Так выпало, что, спеша доставить очередную грелку, Женя выбился из графика встреч с Верой и, позвонив ей, предложил перенести свидание на час позже.
Вера поинтересовалась, в чем дело. Бойтман был правдив. Девушке тут же захотелось хоть одним глазком взглянуть на раненого героя.
Чрезвычайно противным голосом, появлявшимся у него в минуты сильного душевного волнения, Бойтман возразил, что это никакой не герой. Довела пьянка. Но Вера, как выяснилось, умела добиваться своего.
Скрепя сердце, Женя проводил ее в палату, где распростерся Мамай, неподвижный и бледный. Видите ли, ночью инвалид таскался в «самоход», покинув по пожарной лестнице находящееся на седьмом этаже отделение. Утром вернулся тем же макаром и вдруг, кто бы мог ожидать, почувствовал упадок сил.
Но появление напарника с блондинкой спровоцировал приступ радости у калеки. Впрочем, на Веру он не обратил внимания, вырвав у Бойтмана и нежно прижав к груди принесенную им грелку.
Выплеснув на пол лекарство из мензурки, ушлый пациент набулькал в нее спирт. Две мензурки подряд вызвали прилив легкого румянца к щекам, а в глазах серо-стального оттенка проявилась просинь.
– Приходи ко мне завтра, – бросил Вере с больничной койки, сыпля пепел с сигареты на перебинтованную грудь, – без этого своего ухажера…
По дороге из больницы Бойтман рассказывал девушке о своей победе на соревнованиях над Мастером спорта. Насвистывал ей мелодии из Генделя и Вивальди. Объяснял различия между пистолетом и револьвером. Вера шагала рядом с Бойтманом словно в тумане, с какой-то неясной улыбкой на губах.
Лишь упоминание об испеченной Жениной мамой шарлотке заставляет проголодавшуюся Веру на короткое время оживиться.
Но, очутившись у Бойтманов в гостях, девушка вроде бы ни с того ни с сего (речь за столом шла о непротивлении злу насилием, эту тему поднял Женин папа), расхохоталась.
– Приходи, – лепетала гостья сквозь смех, – приходи… без ухажера… Ой, не могу… Извините…
Родители Бойтмана, застыв над разложенной по тарелкам шарлоткой, встревоженно переглядывались.
И только Жене дано было знать о причинах странного веселья гостьи. А также о том, что завтра она непременно примчится туда, где, свежеискромсанный Моисеем Абрамовичем, травит анекдоты Женин друг и напарник.
Эти анекдоты совсем не смешны. По мнению Жени, Мамай никогда не умел рассказывать анекдоты. Но отчего же тогда от хохота сотрясается вся палата? Отчего все лучшие девушки сбегают к лысому пьянице и буяну?..
«Облопавшись», по ее выражению, шарлоткой, Вера села в троллейбус. Бойтман не провожал ее, она попросила, чтобы он ее не провожал.
Возвращаясь домой по заплетенным резными тенями улицам города-сада, Женя думал о поцелуе, том, до которого сегодня дело вполне могло бы дойти.
Но теперь не дойдет никогда. И это нужно было осмыслить. И дальше с этим жить.


ПОДНЯТИЕ ТЯЖЕСТЕЙ

Мамай томился в отделе кадров. Капитанский мундир - в нем теперь полагалось являться на службу - сковал Георгия. Его голый лоб, облысевшее темя покрывались бисеринками пота от раздумий на тему того, как переломить ситуацию.
Подполковник Лариса Анатольевна, чтобы отвлечь капитана от дум, завалила его работой. И, сидя в том же кабинете за специальным начальническим барьером, смотрела в зеркало, висящее у входа, сочувственно наблюдая за муками Мамая.
Муж Ларисы Анатольевны, майор Сладкий, восемь лет назад погиб при попытке задержания Мохнатенко, того самого, которого тщетно пытался задержать и Мамай. Поэтому между этими четырьмя: майором, его вдовой, уголовником и капитаном существовала некая незримая связь.
Тени Сладкого и его убийцы витали в воздухе в те достаточно редкие минуты, когда не душила текучка и начальница со своим подчиненным могла поговорить. Разговоры эти были почти всегда одни и те же и сводились к одному: Мохнатенко – подонок, заслуживающий одного – пули.
Тут чувства Мамая и его начальницы сходились. А дальше дело не шло. Напрасно с упорством маньяка Лариса Анатольевна, некрасивая, немолодая, с доброй душой, вновь и вновь наводила разговор на связывающую ее с Георгием тему. Мохнатенко, сведшего в могилу мужа начальницы, Мамай, не задумываясь, кончил бы на месте. А к Ларисе Анатольевне относился как к дельному командиру, от которого все-таки лучше держаться подальше.
Между тем бисеринки пота продолжали выделяться из пор кожи на лбу и темени Мамая. И в конце концов капитан нашел способ вырваться из капкана, держащего его, казалось бы, мертвой хваткой.
Явившись в спортзал на стадионе «Динамо», где соревновались гиревики – милиционеры городских и сельских райотделов, Георгий предложил известному спортивному активисту Жене Бойтману внести фамилию Мамай в списки. Бойтман, решив, что Георгий пьян, категорически отказался.
Мамай, действительно, не слишком трезвый, но на ногах держался. Он объяснил бывшему напарнику: выпить ему понадобилось для храбрости. Потому что здесь, на помосте с гирями, сейчас решится его судьба!
Понимая, что друг несет бред, Женя, из своеобразного чувства протеста, допустил хмельного сотрудника отдела кадров к поднятию тяжестей.
Скинув ботинки и носки, Мамай для чего-то закатал до колен брюки и в своем излюбленном сером костюмчике с поднятым воротником, взбежав на помост, вцепился в спортивные снаряды.
И был скандал. Потому что участник в сером костюмчике занял первое место.
– Что за пьяные выходки?! – кричал полковник Какк, руководящий физподготовкой в областном УВД и гиревик-рекордсмен. – Инвалид второй группы не может толкнуть двести семьдесят шесть раз двухпудовые гири!
Но на этого руководителя нашелся другой, генерал Долженко. Он вызвал виновника скандала к себе. Во второй раз в жизни Мамай оказался в кабинете своего начальника и учителя.
Девять лет назад, когда Мамай только пришел в органы, Долженко руководил городским Центральным РОВД и на глазах Мамая раскрыл преступление одной фразой.
Между двумя собутыльниками, Бердюгиным Данилой и Станиславом Линьковым, возникла ссора, переросшая в драку. В результате более молодой Данила прикончил своего пожилого соперника. Просто затоптал его.
Осмотрев труп Станислава, Долженко обратился к подозреваемому в убийстве Бердюгину, задержанному по горячим следам, но вину категорически отрицающему:
– Штаны-то свои куда дел?
Данила дрогнул, тут же написал признательные показания и показал место, куда спрятал синие кримпленовые брюки-клеш, пропитанные кровью жертвы.
– Не думал, что опять о тебе услышу, – не предлагая Георгию сесть, произнес Долженко, держа левую руку на столе, а правой под столом теребя за дужку очки, носить которые все еще стеснялся.
– Александр Романович, – на волне куража от своего нежданного ни для кого спортивного успеха, взмолился Мамай, – переведите меня на прежнее место!
– Исключено.
– А если угадаю, что у вас в правой руке?
– Ты, вот что, Мамай, не наглей. Угадывай. А там видно будет.
– Окуляры! В тонкой золотой оправе.
– Как узнал?
– На переносице свежая розовая полоска от дужки, и вид, у вас, товарищ генерал, извините, глупый. Это оттого, что вам не хотелось, чтобы я застал вас в очках, и вы сорвали их, как только я постучал в дверь. Полоска узкая, значит, оправа тонкая. И золотая. Небось, пластмассовой Мария Евдокимовна, ваша супруга, вам не позволит!
На следующий день Георгий сдавал дела в ОК.


ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Вера, после того, как пришла в больницу к Мамаю в первый раз с Бойтманом, появилась у Георгия на следующий день с цветами.
Первый раз в жизни Мамаю дарили цветы. Он был напуган. Между тем Вера продолжала навещать Мамая, доставляя ему в специальных кастрюльках (в них раздают обеды в пассажирских вагонах) бульон, картофельное пюре с куриными котлетками, сырники и манную кашу.
Капитана мутило от пюре, сырников и манной каши. Но, сам себе удивляясь, он их проглатывал, после чего Вера уносила кастрюльки домой.
Однажды Мамай не выдержал и спросил, откуда у Веры такие кастрюльки. Та ответила, что ее мама в молодости работала проводником в поездах дальнего следования.
На самом деле Георгий хотел спросить о другом: неужели девушке с подобными фигуркой и личиком больше нечем заняться, кроме того, как таскать алкашам пресную, безвкусную, отвратительно приготовленную жратву?
Неожиданно для себя Мамай повторил этот вопрос вслух.
Вера обиделась. Главным образом на то, что капитан назвал себя алкашом. Но, после того, как он привел в пользу этого веские аргументы, согласилась: у Георгия есть проблемы с выпивкой.
– Черт меня подери, – шептал Мамай, лежа в ночной палате, глядя в окно на луну, – у меня «есть проблемы с выпивкой»…
Кляня себя за бесхарактерность, Георгий проглатывал из специальных кастрюлек очередную порцию стряпни. И, вдруг решившись, стал энергичен и груб. Смысл похожей на брань речи Мамая сводился к следующему. Его скоро выписывают. Впереди у него полный мрак. И нет никакой надобности в кастрюльках.
Вера, опустив голову, ушла. Максим Маташнев, лежавший на койке по соседству с капитаном, отвернулся. Он не сказал больше с Мамаем ни слова, до той самой случайной встречи у фонтана.
Остальные обитатели палаты тоже повели себя с недавним своим атаманом так, словно и нет никакого Мамая на свете.
Всю зиму капитан перекладывал в отделе кадров бумажки. Запоем читал – все подряд, от «Евгения Онегина» и «Капитала» до Фолкнера и инструкции по пользованию стиральной машинкой «Тундра-3». Дошло до того, что к своему соседу по комнате в милицейской общаге, румяному и усатому старлею, Мамай однажды обратился с вопросом:
– Как думаешь, в чем смысл жизни?
Старлей, прибывший делать карьеру в О. из райцентра на севере области и до сих пор прекрасно относившийся к Мамаю, пробормотал:
– У нас соседка в деревне была, тоже читала, пока не попала в дурку.
Вера Прокофьевна во время очередных «посиделок», вглядевшись в сына, вынула из губ дымящуюся сигарету, чего не делала даже во сне.
– Врезался? Только этого и следовало от тебя ждать! Жаль девушку. Нищий, бездомный, увечный. В таких влюбляются без ума.

Вновь получив удостоверение, пистолет и, в качестве напарника, Женю Бойтмана, Мамай первым делом отправился к Вере.
Был апрель. Лед на Иртыше шел пятнами, в открывающихся полыньях скакали солнечные зайцы.
Вера прогуливалась перед подъездом своей пятиэтажки, где жила в «однушке» вместе с матерью и отцом. Болоньевая курточка, вязаная шапочка. Завернутый в одеяло младенец на руках.
Георгий понял, что опоздал. И в первый и последний раз в своей жизни подумал: «Уеду на электричке в лес и…»
Но девушка уже заметила его. Когда капитан подошел, сказала, глядя на него без улыбки:
– Я ждала тебя. А это мой племянник. Старшая сестра попросила понянчиться, пока в парикмахерской в очереди сидит.
Тут к Мамаю с Верой подлетела запыхавшаяся девушка со свежей химической завивкой.
– Твой, что ли? – зыркнула она на Георгия. – Ой, какой старый!
– Вера, – не обращая внимания на разбитную старшую сестру, нарушил молчание Мамай, – у меня проблемы с выпивкой, ненормированный рабочий день, небольшая зарплата. И, кроме того, нам с тобой негде жить.
– Ты что, делаешь ей предложение? – вновь встряла разбитная.
По-прежнему не обращая на нее внимания, капитан ждал ответа.
– У мужика ни кола ни двора! И пьет,– не унималась разбитная. – Неужели ты за него пойдешь?
– Господи, – вздохнула Вера и, передав младенца сестре, наконец улыбнулась, – да я за него поползу…
Как всегда в апреле, то здесь, то там торчал вытаявший из сугробов мусор. По вспученным тротуарам текла грязная вода. Раскачивались сухие бурьяны вокруг детской площадки.

ЗАСАДА

Сквозь крышу дощатого сарая, где Мамай находился, была видна луна. Холодный и влажный воздух октябрьской ночи напитывал все вокруг – темноту, поленницу, к которой капитан прислонился, его демисезонное пальто с поднятым воротником, «Макаров», дремлющий в тактической кобуре под мышкой.
Засада была устроена на Леву Холева, чемпиона мира по вольной борьбе, голыми руками убившего вохровца и завладевшего его наганом. После этого последовала серия вооруженных нападений на городские сберкассы. Во всех эпизодах действовал одиночка, описание которого стопроцентно совпадает с приметами Холева.
В нескольких метрах от сарая находился барак, где жил школьный друг Левы. По оперативным данным, Холев именно у него держал захваченные в сберкассах деньги. Барак находился под наблюдением уже месяц, но пока это результатов не дало.
Луну скрыли облака. Ночь становилась все холодней. У Мамая заломило затылок, затем начало щипать уши. Ног в тонких туфлях он уже не чувствовал давно. И нельзя было согреться движением – демаскировка.
Чувствуя, что превращается в ледышку, капитан натянул на голову пальто и принялся усиленно дышать. Становилось немного теплей.
Вдруг – шум подъехавшего легкового автомобиля. Хлопнула дверца. Тарахтенье старенького автомобильного двигателя, зеленый огонек такси удалились. Но зато все ближе и ближе шаги. Мамай сунул руку подмышку.
Стрелять в человека ему приходилось за все время работы в угро только раз.
…Калистрат оплошал, такое случается и с карманниками-прима. Горожанка, из разрезанной сумочки которой начали тащить портмоне, почуяв неладное, ударила в набат.
Есть, несомненно, мистическое в узах, которыми связаны между собою менты и воры. Увидев выскочившего из переполненного троллейбуса красивого холеного господина, рыжеусый плебей, на соседней остановке поджидавший трамвай, выхватил из-под пиджака «тэтэшник».
– Стой!
Кидая пятками под увесистый зад, вор уходил галопом.
– Стой, стрелять буду!!!
Центр города. Утро. Спешащий на работу люд замер, переводя взгляды с бегущего, на человека с пистолетом. В ту пору такое не часто видели и в кино.
Но бетонная стена, ограждающая строительную площадку перед домом со шпилем, стремительно приближалась к Калистрату. Он знал, что сделает. Поднырнет под стену (между нею и тротуаром щель сантиметров в семьдесят) и сегодня же исчезнет из этого города, где пассажирки автобусов столь чутки, а переодетые менты с пушками понатыканы на каждом углу!
Однако нырнуть в щель не удалось. Рыжеусый придурок, вопреки всем требованиям и уставам, не шмальнул, как полагается, в воздух. Он, видя, что вор вот-вот уйдет, вероятно, решил: одним вором меньше…
Бетонная стена над головой Калистрата украсилась пробоиной, в которую можно вставить кулак. Звук выстрела долетел чуть позднее. Знатный карманник подпрыгнул (как утверждали очевидцы) на полтора метра и рухнул на о-ский вспученный асфальт.
Мамаю оставалось защелкнуть наручники.
…Шаги становились все отчетливей. Припав к щели в стене сарая, Георгий увидел крадущегося по тропинке между бурьянов человека, вернее, его расплывающийся в сырой темноте силуэт.
Несмотря на строжайшие инструкции, капитан с первых же дней, как начал получать пистолет, держал патрон в патроннике. И сейчас требовалось лишь снять большим пальцем предохранитель.
Как ни тих был щелчок, крадущийся его услышал и замер.
С вооруженным суперменом, из-за которого второй месяц вся о-ская милиция находилась на плохом счету, церемониться никто не собирался. Мамай решил стрелять через доски сарая. В этот момент послышалось:
– Горик, это я…
С треском распахнув дверь, капитан вывалился наружу. Перед ним Вера, робко улыбающаяся, беременная, с узелком.

Сидя на поленнице, Мамай жевал бутерброд с салом, пил водку из своей еще курсантской фляжки, а жена, прижавшись к нему, шептала:
– Какая жуткая ночь! Лежу в постели, в печной трубе ветер воет, и как представила, что ты там один…
Никогда Вера после не могла мужу объяснить, как узнала, по какому адресу устроена засада. Почему направилась именно в тот сарай, где Мамай поджидал хищника.
И Георгий не признался ей: в ту ночь она и второй, который будет назван в честь отца Мамая Иваном, выжили лишь потому, что патронник оказался пустой.


ШАХМАТЫ

Георгий и Вера снимали квартиру в «Порт-о-Пренсе». На той самой Второй Луговой, где Мамай стрелял, замечательный пес погиб, а убийца майора Сладкого, выскочив в окно, сумел скрыться на старинном Казачьем кладбище.
Теперь покосившиеся кованые кресты и буйные чертополохи этого кладбища подступали к самым окнам мамаевской квартиры – комнатки в торчащей на крутом берегу Оми насыпухе, хозяином которой был дядя Саша, пенсионер, браконьер, пьяница.
С Ваней, родившимся в январе, родители спали на полу, помещая младенца между собой.
Но отчего молодоженам не жилось, например, вместе с родителями Веры в их однокомнатной, благоустроенной, с видом на железную дорогу, болото и прочее? Да все оттого, что поначалу Георгий с женой в этой благоустроенной и поселились, в каморке без окон, освещаемой лампой «дневного света». Но, увидев, как зятя приносят домой после посещений «Фантазии» и Центрального пляжа, Верины родители из воска превратились в гранит.
В крохотном дворике дяди Саши вечно сушились на вешалах сети. Пробираясь в свою комнатку через низкий и темный коридор, Вера и Георгий то и дело натыкались на хранящиеся в коридоре весла, болотные сапоги, лодочный мотор.
По ночам дядя Саша ставил мотор на свою причаленную внизу дюралевую лодку и с грохотом уносился на ней все время в одном направлении – вниз по Оми, впадающей, как известно, в Иртыш. Возвращался под утро. Почти всегда с уловом, ведром или двумя стерляди.
Мамай не обращал внимания на браконьерские происки дяди Саши. Пусть на них внимание рыбнадзор обращает. Но когда выяснилось, что дядя Саша в пьяном виде не чурается того, чтобы поставить синяк под глаз тете Зине, в квартиранте взыграл милиционер. И предупредил драчуна: еще один эпизод – и дядя Саша будет привлечен по полной. Домовладелец поджал хвост, но тут встряла тетя Зина. Взяла обида за мужа. Не хватало, чтобы ему в его собственном доме указывали, как поступать!
И Вера с Георгием оказались вынуждены переехать на новую квартиру. Вернее, перейти, потому что очередная комнатушка в очередном домике находилась на соседней улице, буквально в двух шагах.
Таких квартир чета Мамаев за короткий срок переменила немало. Везде было одно и то же. Вечный стук молотков. Лай собак. Звуки пьяных застолий. Колонка за два квартала. А удобства во дворе.
Поскольку на квартирах Мамая телефонов не водилось, Вера Прокофьевна стала звонить ему на работу. Если не заставала сына, коллеги передавали ему:
– Звонила мать.
Больше ничего не требовалось. В первую же свободную ночь Мамай, как штык, являлся на Пролетарскую площадь, 1. Вера Прокофьевна, дымя сигаретой себе в лицо, чистила за столом именной «парабеллум», а сын, сидя под горящим торшером, смотрел в потолок.
Но однажды на посиделки вместо сына прибыла невестка. С трехлетним Иваном на руках. Малыш, несмотря на свой солидный рост и вес, еще не говорил и не ходил. Мать Мамая, хотя раньше в глаза не видела ни невестку, ни внука, сделала четкий шаг влево и посторонилась, впуская их в дверь.
– У Горика «белочка», он в реанимации, – сказала Вера так, словно речь шла о простуде.
Пролетарская площадь, освещенная бессмысленно ярким электрическим светом, полыхала за окнами без штор. Изредка по площади проносился, шелестя шинами, одинокий автомобиль. Хозяйка, не обращая на своих гостей внимания, играла в шахматы сама с собой. Ваня ползал на четвереньках по квартире, молча и внимательно рассматривая в ней все.
Вера, не спрашивая разрешения, взяла сигарету из пачки «Примы», лежащей на столе возле своей свекрови и тезки. Вынув из губ сигарету (происшествие чрезвычайное само по себе), Вера Прокофьевна дала невестке прикурить. Затянувшись и с непривычки закашляв, Вера сквозь кашель произнесла:
– Ничего, что я называю его, как вы?
– Ничего, – ответила хозяйка, несколько более внимательно, чем на кого бы то ни было, взглянув на ту, которая первой заметила, что барс, вытатуированный на груди Мамая, слепой.
Автор трафарета спешил и, сосредоточившись на изображении клыков зверя, а также испещряющих его темных пятен, впопыхах забыл про глаза.
– Недавно у меня была Лиза. Она говорит, вы терпеть не можете, когда его кто-то еще Гориком называет.
– Лизка у нас докторесса, что с нее взять. Как насчет шахматишек?
– Играла с папой раз.
– Достаточно, чтобы разнести в пух старуху.
Лиза, в связи с чрезвычайным происшествием заехавшая к матери проездом от Антона к Елене, застала мать и очередную жену брата сосредоточенно дымящими «Примой» в гостиной над шахматной доской. Был полдень. Пролетарская площадь за окном гремела и лязгала. Иван, изнуренный ночными исследованиями, спал, как привык, на полу, вернее, на ковре, застилающем пол бабушкиной гостиной.
Лиза крикнула, что у нее туберкулез! В запущенной форме, черт его подери! И как такое могло случиться с нею, доктором юридических наук, полковником?!
– Будто полковники не могут заболеть туберкулезом, – скептически глядя на доску и не глядя на старшую дочь, процедила сквозь зубы Вера Прокофьевна.
– Мама! Жуть берет от твоих слов!
– А что же профосмотры? Ведь вас ежегодно проверяют.
– Понимаешь, это коварная болезнь…
– Значит, прошляпили.
Передавая Елене этот разговор, Лиза забыла даже о том, как тяжко больна.
– Представляешь, сидят над доской, на два пальца засыпанной пеплом…
Елена весьма отчетливо представила себе эту картину. Настолько, что в ближайший выходной вместе со старшей сестрой подъехала на личном «Москвиче-412» к домику очередного дяди Саши, у которого получили кров Мамай с супругой и сыном.
От взгляда Елены не укрылось ничего. Ни облупившаяся печь с развешанным над нею заштопанным бельишком невестки. Ни кусок черствого хлеба, который глодал безмолвный Иван. Вдобавок Лиза указала глазами сестре на непременный атрибут жизни в «Порт-о-Пренсе» – помойное наполненное до краев ведро, стоящее у входа в конуру, где жил этот вечный счастливец, их брат.
Разложив на застеленных выцветшей клеенкой ящиках (их Горик приволок со двора ближайшего овощного магазина) гостинцы – арбуз, пряники, конфеты «Мокко», пачку зефира, сестрички переглянулись.
– Бедняжка, – пролепетала Лиза, – ведь ты мне как дочь, душа разрывается глядеть, как он тебя топчет…
– Да, – с носом, полным слез, вступила Елена, – это ужас, что этот кобель творит…
Души сестер разрывались, и слезы текли, как известно, до тех пор, пока Ирина не изнемогла. Теперь, по мнению Елены и Лизы, настала пора изнемочь этой белянке с точеной фигурой и детским лицом.
Но произошло не укладывающееся в рамки. Улыбнувшись застенчиво и нежно, Вера перебила сестринский дуэт:
– Знаю, Горик негодяй и подлец. И очень вас любит. И, мне кажется, я тоже буду очень любить вас.
У Елены, садящейся за руль «Москвича», тряслись руки так, что она была вынуждена принять две таблетки димедрола.
Лиза тут же вспомнила, что опасно больна.
Вдобавок ко всему едва оправившийся от «белочки» Мамай взял отпуск за свой счет и самолетом вылетел к профессору, дяде Бойтмана, в Ленинград, за лекарством для Лизы.
ЗАХВАТ

Леву Холева брали в только что открытом ресторане «Сибирь».
Ультрамодные витринные окна от пола до потолка, преобладание в отделке белого, красного, черного пластика. Даже стойка бара – единственная на весь О. – была.
И народ хлынул к барной стойке. Рассевшись за целлулоидными столиками в битком набитом зале, посетители таращились – главным образом, на тех избранных, которые, как в заграничном фильме, модно нахохлившись, восседали на высоких металлических табуретах у бара.
Все это: нахохленность, подсветка на полках с расставленными на них пустыми бутылками из-под «Чинзано», «Мартини», «Белой лошади» - действовали на посетителей гипнотически, ресторан сделался бойким местом.
Данное заведение находилось на первом этаже дома по адресу Пролетарская площадь, 1. Так что на пятом этаже милицейский полковник в отставке, меряя шагами квартиру, сыпал пепел с сигареты на ковер, а на первом разворачивался начальный этап операции, впоследствии занесенный во все учебники высших школ МВД.
Оперативный источник, как это довольно часто бывает, подкачал. О-ские менты в течение нескольких месяцев пасли Леву возле барака, где проживал холевский школьный друг. А в это время чемпион мира после налетов на сберкассы отдыхал в зимнем Сочи.
И вот прикатил оттуда в джинсах и свитере цвета беж, с золотым перстнем-печаткой на безымянном пальце правой руки. Этим проклятым перстнем он и разворотил переносицу Мамаю. Но не будем забегать наперед.
Итак, Новый год был только что отпразднован. Родился Иван, молчаливый, внимательноглазый, замкнутый. Поцеловав жену и сына, старый капитан поднял воротник своего пальто и, сунув руки в карманы, сквозь метель заспешил к трамвайной остановке.
Когда, ровно в восемь, как и было назначено, Мамай входил в вестибюль «Сибири», снег на капитанской лысине даже не таял.
За витринными окнами «Сибири» все лютее становился мороз и завывал ветер. Стрелки ходиков на стене квартиры Веры Прокофьевны приближались к римской цифре одиннадцать, когда в ресторанном зале наконец появился тот, кого заждались рассаженные за целлулоидными столиками оперативники.
Расположение звезд на ведомственном небе уже переменилось. Из Москвы поступило ЦУ: волоса не должно упасть с головы Холева. Брать живым. И судить показательно, чтобы другим была наука.
Лева вошел в зал в сопровождении лебезящего администратора и сразу сел к барной стойке. Рядом с нахохлившимся на высоком табурете Мамаем. Вообще-то на его месте должен был находиться самбист Бойтман. Но он как раз страшно затемпературил и участия в операции не принимал. Тем не менее, провожая напарника на задание, Женя показал ему пару приемов, действенных и простых.
И Мамай не стал медлить. Опрокинув табурет, ринулся на преступника, намереваясь взять его шею в захват и продержаться, пока подоспеют коллеги.
Но вышла загвоздка. Лева, как выяснилось впоследствии, вел наблюдение за залом, отражающимся в миксере бармена. И мамаевский маневр от чемпиона не укрылся. Не глядя, он ударил еще летящего к нему по воздуху капитана кулаком в лицо.
Когда Мамай пришел в себя, переносицы у него нет, кровь заливает «шашечный» пол, а Холев выступал один против семерых. Трое оперов (не считая Мамая), уже валялись со сломанными костями среди опрокинутых стульев и столиков.
Семерым операм, вцепившимся в Леву, в конце концов, удалось повалить непобедимого борца. Но, совершенно осатанев, он, казалось, не чувствовал боли. Его хватали за волосы – они выдирались клоками, Холев же продолжал сопротивляться. Ему заламывали руки, пытаясь взять на болевой – суставы трещали на весь ресторан, а Лева все норовил вырваться.
И уже почти вырвался, когда из-за спин сгрудившихся вокруг места побоища посетителей, шатаясь, выбежал человек в красной маске. Он, как в воду пловец, бросился на стряхнувшего с себя оперов монстра. На сей раз прыжок оказался верен. Сомкнув челюсти на причинном месте бандита, капитан Мамай вписал свое имя в милицейские учебники. Пример нестандартного решения поставленной боевой задачи и все такое.
Чемпион тут же сделался тих. На нем застегнули четыре пары наручников, на руках вынесли из «Сибири» и зашвырнули в поджидающий за углом автобус.
Всю дорогу до СИЗО Лева хныкал, выспрашивая у оперов, кто такой этот парень, что его покусал. Ему назвали оперативную кличку Мамая: «Цыган».
В травматологическом отделении Центральной городской больницы посмотрели и увидели, что переносицы у капитана нет. Выпилили соответствующую кость у некоего экс-офицера танковых войск, в пьяном виде угодившего под поезд, но, вопреки утверждению, что пьяным везет, скончавшегося на месте. И кость танкиста прижилась на лице опера.
– Что это тебя так перекосило? – во время первой же встречи после заварухи в ресторане задала Вера Прокофьевна вопрос сыну.
Тот вместо ответа протянул матери картонную коробочку. Мать открыла ее. В ней поблескивал алой эмалью знак «За профессиональное мастерство».
– Шесть человек на все министерство получило.
– За что дали тебе – не хочу слышать. Сходи в гастроном, купи творогу и проваливай.
Выйдя из подъезда дома на Пролетарской площади, 1, Мамай направился к лучшему городскому гастроному «Север». Укутанные в меха прохожие косились на чудака в демисезонном пальто, с непокрытой головой, и думали: «Из квартиры, на минутку, за сигаретами в ларек выскочил».
Капитан же думал о том, отчего это в О., где зима и без того сурова и долга, столько объектов с морозными названиями: ресторан «Сибирь», гостиница «Полярная», гастроном «Север».
И не находил ответа.


БОЙ СТРЕКОЗ

Георгий как-то между прочим спросил, почему Женя до сих пор не женат. Бойтман побледнел. Но тут Георгия (дело происходило на Центральном пляже) окликнули из группы отдыхавших под соседними кустами «кагэбэшников», он отошел, а, когда вернулся, Жени на пляже не было.
И прежнее не вернулось уже больше никогда. Даже когда Мамай сидел у постели умирающего напарника, чувствовал: между ними повешена какая-то влажная простыня.
Умирал Женя от рака горла.
– «Дядя Степа» аукнулся! – казнилась тетя Рая. – Эту книжицу написал дьявол, а не человек! Между прочим, я, когда ее в первый раз прочитала, сама захотела стать милиционером!
Дяди Давид и Иосиф и тетя Руфь, известнейшие городские онкологи, повторяли одно: их некурящий племянник слишком много времени проводил среди выдыхающих табачный дым людей. Пассивное курение. Оно сыграло роль.
И взгляды находящихся у ложа больного родителей Жени, тети Сони, тети Раи, тети Руфи, дядей Давида, Иосифа, Исая, Моисея Абрамовича, Эсфири Яковлевны и всех остальных Бойтманов обращались к Мамаю.
Поскольку Георгий был одним из тех, кто с усердием, достойным лучшего применения, выдыхал в обществе Жени дым, то низко – ниже некуда - опускал голову.
Женя (у него вырезали гортань, и он не мог говорить) писал красным карандашом на бумажном листке: «Отцепитесь от него», – и показывал этот листок Бойтманам.
Эсфирь Яковлевна тут же препровождала своих сородичей в гостиную. Там Бойтманы пили чай и разговаривали шепотом. А Женя и Мамай оставались одни. «Если хочешь курить – кури», – писал красным карандашом на листке Бойтман. А влажная простыня висела.
– Ну, хочешь, я выпрыгну из окна?! – предлагал Мамай.
«Дурак», – писал Женя.
Накурившись на балконе до одури, Георгий возвращался к больному. Тот спал, хотя что там за сон в медикаментозном дурмане. И Мамай сидел возле Жени, глядя на него, как в бездну.
Однажды бывший напарник Мамая, взяв в руки свой красный карандаш, коряво (он уже не видел) вывел на бумажном листке: «Береги себя».
Похоронили Женю на о-ском еврейском кладбище, в милицейской форме, как он велел. Установили сперва над могилой простой металлический обелиск. Затем стелу из черного мрамора.
Вера положила на могилу Бойтмана астры, купленные возле входа на кладбище у старушек.
Какой-то период жизни заканчивался. На мавзолее во время парадов уже видели человека в пилотке из морского кота. Служба Мамая в операх осталась позади, теперь он работал юристом на городской бумажно-картонажной фабрике.
Иногда (редко) Георгий встречал на улицах О. эту пару. Он – высокий и сутулый, она – еще выше него, с маленькой, надменно поднятой головой. Кажется, оба пользовались одной и той же краской для волос, каштановой, фирмы «Шварцкопф».
– Здравствуйте, – говорил им Георгий.
Но родители Жени проходили мимо, словно не видя его.
С периодом безмолвия и передвижения на четвереньках было покончено. Иван, как бы наверстывая упущенное, являлся лучшим спортсменом класса и, кроме того, на школьных торжествах читал стихи.
По инерции Георгий продолжал посещать «Фантазию» с Центральным пляжем. Но и там ощущался упадок. Вчерашние коллеги после того, как Мамай сдал удостоверение и пистолет, отставного опера едва узнавали. Какое-то ожидание висело в воздухе. Иртыш обмелел.
Директор бумажной фабрики, где трудился юрист Мамай, выдал ему ордер на двухкомнатную квартиру.
Тотчас к Мамаю ворвалась в кабинет женщина с растрепанными волосами – Мария Васильевна Неживых, работница фабрики с десятилетним стажем. Она была готова на все. На тот случай, если на юриста не подействует рассказ о ее беспросветной жизни с тремя детьми в однокомнатной коммуналке, Мария Васильевна захватила с собой детей. Они ждали в коридоре, приготовившись по первому знаку мамы взвыть.
Но все это не понадобилось. Реакция у Мамая, как всегда, была молниеносной. Выхватив из стола ордер, он тут же переоформил его на Неживых.
Директор лишь пробурчал, глядя на юриста недоверчиво и изумленно:
– Ты чего это квартирами разбрасываешься…
А Вера не разговаривала с Мамаем год. Затем они столкнулись на еврейском кладбище. Был май, кипение сирени, очередная годовщина смерти Жени Бойтмана.
– Мне его не хватает, – выдавил из себя Мамай.
– Мне тебя не хватает, – нарушила молчание Вера.
И Мамай вдруг понял, что Женя имел в виду, когда написал, ослепший: «Береги себя».
Осторожно, словно она была сделана из пены, Георгий привлек жену к себе. Они стояли, обнявшись, отражаясь в черной мраморной стеле. Между могил, треща крылышками, носились стрекозы.
– Пойдем, – глядя на них, сказала Вера. – А то Ванька из школы явится, а обед не готов.

ПОЛЕ

Сначала из магазинов исчезло все. Затем появились никогда не виданные ранее клетчатые сумки и начали открываться частные пельменные. Зарплату домой Мамай приносил в пластиковых мешках. Вера расплачивалась за хлеб пачками сотенных купюр, запечатанных банковским способом.
Потом начали стрелять. Директор пивзавода, расположенного в центре О., остановил свой «Лендровер» у проходной, ожидая, когда охранник поднимет шлагбаум. И получил пулю в висок от скрывшегося тут же мотоциклиста.
Директор о-ского таксомоторного агентства вошел в свой подъезд. Два выстрела – директор мертв. Кто стрелял, неизвестно.
И директор бумажно-картонажной фабрики не избег подобной участи. Жена видела, как он вечером после работы подъехал к дому в белом «Вольво». Вышел из машины и, заметив жену в окне, помахал ей рукой. В этот момент к директору подбежал клоун в желтой майке, красных шортах, с капроновым чулком на голове. «Трах-трах», – донеслось до жены, ни разу в жизни не слышавшей выстрелов. Бросив «ТТ» на месте преступления, клоун скрылся за гаражами.
Веру удивляло, сколько в стране оказалось людей, умеющих стрелять в упор и бесследно скрываться. Но Мамай избегал говорить с женой на подобные темы. Город рвали на части. Соперников вывозили в лес, закапывали живьем, отрезали головы. Веру Прокофьевну, которой было уже восемьдесят шесть, навестил генерал Долженко. После этого, без ордеров и прочей юридической канители, стали брать наиболее активных членов городских банд. Их не били. Просто ставили голыми лицом к стене и так заставляли стоять – сутки, двое, трое. Никто не выдерживал более трех суток. Бандюки сдавали друг друга, следователи записывали их показания, последовала волна тихих арестов – и О. «покраснел».
После этого Долженко был отправлен в отставку.
Веру навещали ее подруги по медучилищу Валя Лавинская и Неля Негрун. Вера, выйдя замуж, ушла со второго курса, а Валя и Неля добрались до финиша. И теперь работали медсестрами в реанимации одной из самых захолустных городских больниц.
Гостьи принесли с собой халву и печенье. Огромную квартиру на верхнем этаже ампирного трехэтажного особняка, где проживали в это время Мамаи, закрывала тень от растущих на улице кленов. В подъезде неистребимый запах помойки. Зато центр города.
Пили чай в гостиной, сверху вниз глядя на мелькающих за фигурными рамами прохожих. Вспоминали одну из своих преподавательниц, Соню Абрамовну Бойтман, такую всегда элегантную. «Девочки, – говорила она, – ваша прическа, маникюр, одежда и обувь должны быть безупречны». Вера, Валя, и Неля, и многие другие девчонки с их курса пытались следовать этому совету. Но, конечно, сбивались на кроссовки и джинсы.
Внезапно дверь распахнулась, двое мужчин в шестьдесят второго размера кожаных пиджаках втащили под руки Мамая. Бережно положив его на пол посередине комнаты, ни слова не говоря, ушли.
Выйдя на кухню вскипятить воду в опустевшем чайнике, Вера уронила в него слезу.
За полгода до этого к Мамаю, в очередной раз оставшемуся без работы (в пьющих юристах мало нуждались) и взявшему в руки дворницкую метлу, подошел иссиня-смуглый огнеглазый человек с обильной проседью в черной шевелюре. Георгий узнал в нем цыгана Жемчужного. Лет двадцать назад тот торговал в «Порт-о-Пренсе» самогонкой и едва не погиб от рук своего подельника, участкового Мачерета. При запутанных и оставшихся до конца не выясненными обстоятельствах (кажется, была замешана молодая жена Жемчужного), Мамай спас самогонщику жизнь.
Полковник в отставке, меряя гостиную шагами, случайно бросил взгляд в свое лишенное штор окно. И на краю Пролетарской площади заметил громадного цыгана, топчущегося перед карликом, опершимся на метлу.
Затем до вечера Георгий мел Пролетарскую площадь, наводя на ней невиданный глянец. «Ну, хватит уже», – вместе с сигаретным дымом выдохнула Вера Прокофьевна. Голос ее тих. Но услышан.
Через пять минут Георгий, в запыленном сером костюмчике, с испариной, выступившей на лбу, сидел на диване под громко тикающими ходиками, рассказывая матери о Жемчужном.
Оставшись жив благодаря Мамаю, тот вырастил с помощью самогонки и вывел в люди восемнадцать детей. Все змеи подколодные. Жемчужный молил своего цыганского бога о том, чтобы встретить единственного порядочного человека, какого знал, – Мамая и отблагодарить его.
Молитва была услышана. Но Георгий, заявив, что у него все в порядке, отказался от денег, предложенных цыганом.
– Что я за чистоплюй, – неожиданно вырвалось у Мамая. – Чтобы не подохнуть с голоду, люди крыс ели!
Наливая чай в граненый стакан с подстаканником, на котором было вычеканено изображение Кремля, Вера Прокофьевна в знак того, что поняла, кивнула.
У жены Мамая не было зимних сапог. Ванька вырос из всей своей одежки. Такие соображения правят миром.
Денег Жемчужного хватило, чтобы снять ангар на территории городского промышленного гиганта, производившего детали космических кораблей. Теперь на гиганте клепали кастрюли. А освободившиеся площади сдавали фирмам и фирмочкам.
Мамай завез в свой ангар оборудование, сырье и приступил к производству невероятно востребованной потолочной плитки ПВХ. И процвел. Снял четырехкомнатную квартиру напротив Центрального пляжа. Начал ездить на подержанном «Фольксвагене» с личным шофером.
Даже хотел наконец завести собаку. Но не успел. Страна оклеила плиткой ПВХ все потолки. Возник кризис перепроизводства.
Продав за бесценок «Фольксваген», рассчитав шофера, охранников, Георгий на трамвае доехал до конечной. Вышел и пошел мимо частных домиков, дач, гаражей и свалки. Окруженное березовыми рощами, заросшее бурьяном поле было пустынно и тихо. Наверное, таким же оно выглядело сто миллионов лет назад, когда Дух носился над землей, а о людях помину не было. Путаясь в бурьяне, Мамай кое-как продрался до середины поля, затем повернул назад.
Завсегдатаи «Фантазии» (давно закрытой), переместились в кафе «Монплезир». И там некий Петя Скачилов, сжалившись над бывшим ментом, который когда-то посадил Петю, но посадил за дело, кивнул своим пацанам. Те, как пушинку, подняли Георгия из-за залитого шампанским, коньяком и водкой стола, переместили – тут, недалеко, в ампирный особняк, когда-то построенный о-ским коннозаводчиком и фабрикантом.
…Чайник задребезжал крышкой, Вера, промокнув глаза кухонным полотенцем, вернулась в гостиную.
В дальнейшем разговоре за столом, между прочим, выяснилось, что три месяца назад Валя и Неля отправились пломбировать зубы в одну из первых открывшихся в О. частных дантистских клиник. Попали на прием к стоматологам Проданику и Пузикову, симпатичным мужичкам лет под сорок. Те оказались на высоте. И взяли, в общем, не дорого.
Затем отношения незамужних подруг и дантистов продолжились. Однако прервались на днях, когда Проданик и Пузиков узнали, что обе подруги беременны.
Дело в том, что дантисты женаты, имеют детей и, хотя Валя с Нелей им нравятся, но не настолько, чтобы разрушать имеющийся семейный очаг.
– Что же вы будете теперь делать?! – вырвалось у Веры.
Гостьи с недоумением взглянули на хозяйку.
– Надо бы перевернуть его на бок, – сказала Валя, – а то подавится языком.


ВЕТКА

Валя Лавинская, Неля Негрун и Вера познакомились на «картошке», куда всех первокурсников страны отправляли перед началом занятий.
Неля была из таежной деревни. Мать родила ее после сорока. Двое из четырех братьев Нели к тому времени уже «сгорели» от самогонки. Третий, среди ночи вздумав пилить на циркулярке дрова, отхватил себе пальцы на правой руке. Четвертый, также по пьянке, отморозил в собственном доме ноги. Отец Нели и мать тоже пили, хотя не так напряженно, как дети.
Тайгу Негруны, впрочем, как и все жители деревни, не любили и боялись.
– Это нас леспромхоз испортил, – объяснял Неле отец. – Нормированный рабочий день, твердая зарплата. И знали мы дорогу лишь от дома к магазину. А теперь леспромхоза нет.
Друг к другу мать и отец обращались: «старый» и «старая». Так их называли и Нелины братья. А вслед за ними и она.
– Пошел бы, старый, хоть бы ягод в тайге набрал. Продали бы – хлеба купили…
– Ты чего, старая! А медведь?
Медведя Неля тоже боялась и с облегчением перевела дух, когда после окончания местной десятилетки пришла пора ехать на учебу в О.
На «картошке» Валя и Вера взяли свою деревенскую сокурсницу под опеку. Лучшее место в палате бывшего пионерского лагеря – Неле. Самый сладкий кусок тоже ей.
Но Неля от лучшего места (у окна) отказалась, потому что в окна часто лазят медведи. А сладкие куски неизменно делила на три части.
Во время зимних каникул Неля пригласила Веру и Валю к себе. Их поразил вид и тишина деревни, занесенной снегом до труб. Безногий Нелин брат, из которого нельзя было вытянуть ни слова, на все вопросы городских подруг сестры отвечал короткими нечленораздельными возгласами.
– Он работал обрубщиком сучьев, – переводил старый. – Его жена убежала с шабашником, строившим здесь коровник. А на фига он нужен, – добавлял старый уже от себя. – Коров уже давно всех сдали на мясо, а жены не вернешь!
Беспалый братец, напротив, оказался куда как красноречив. После застолья пробегал всю ночь вокруг запертого на крючки и засовы дома Нелиных родителей, покрикивая:
– Не пустите – я вас подожгу!!!
Старый и старая, а также сама Неля, спали глубоким сном, видать, привычные к таким покрикам. А Вале с Верой не спалось. Поутру они засобирались в О.
Затем Вера сблизилась с модной девушкой Инной, секретаршей директора медучилища, и Валя с Нелей отошли на второй план.
Но общение продолжалось. Вера была в курсе, что Валя поселила Нелю у себя. Лавинские проживали в трехкомнатной благоустроенной квартире возле Парка культуры, и Неля с удовольствием осваивала ванную, газовую плиту, лифт.
Валя одела и обула подругу в свои кофты, платья, дубленку, меховые сапоги. Мама Лавинской работала в банке, а папа был директором лакокрасочного завода.
– Вот это полотенце – для лица, это для рук, это для ног, а это для всего остального, – объясняла Неле Валина маменька.
Неля краснела, пыталась запомнить, но достигла только того, что начала бояться полотенец пуще медведя.
Вера в это время переживала разрыв с Геной, молодым человеком старше ее на пять лет, старшекурсником автодорожного института, обожающим палатки, гитары и КСП. Потом Инна познакомила ее с Женей Бойтманом. Тот привел блондинку с разбитым сердцем туда, где лежал человек в трусах, не щурящийся от дыма торчащей из угла губ сигареты.
Затем грянул гром. Обнаружив, что деревенская протеже дочери, страшась перепутать полотенца, вытирается купальным халатом, Лавинская-старшая потребовала от Вали, чтобы ее подруга ушла. Лавинский-старший, и без того утомленный дрязгами на работе, пробормотал:
– Да, да, пусть уходит.
– Хорошо, – сказала Валя.
И перебралась вместе с Нелей в общежитие.
Однажды февральским вечером Вера услышала оглушительный грохот. Кажется, кто-то уронил дяди Сашино весло. Открыв дверь, она включила свет в коридоре, где, согласно пожеланиям экономного дяди Саши, обычно царил мудрый непроницаемый мрак. Так и есть. Лампочка под низким выкрашенным синей краской потолком осветила застывшую над оплетенным сетью веслом незнакомку.
– Вы Вера?
– Да.
– Можно с вами поговорить?
Вера посторонилась, пропуская женщину в комнату.
Мебели, кроме стола из картонных ящиков, в семействе Мамаев тогда не водилось. Поэтому Вера не предложила незнакомке сесть.
Норковая шляпа с изысканно загнутыми широкими полями бросала тень на ее лицо. Видимо, почувствовав духоту, дама стащила перчатку и распахнула шубу из чернобурки. На шее заблестели три золотые цепочки, перстень и кольца на пальцах. По стране катилась волна невыплат зарплат.
– Я мама Вали Лавинской, – сообщила дама. – Я знаю, – нетерпеливо продолжала она, – вы имеете влияние на мою дочь. Она о вас много рассказывала.
Из-за печки на четвереньках выполз трехлетний Иван, своей статью и мощью похожий на десятилетнего. В руке кочерга, во рту пряник. Мельком взглянув на чужачку, уселся к ней спиной на полу и остался недвижен.
– Вам известна такая – Неля Негрун?
– Да, конечно.
– Так вот, я прошу вас передать Вале, что если эта… эта… ей дороже, чем отец и мать…
Дама, горестно приподняв брови, полезла в сумочку за платочком.
Валя при первой же встрече, взглянув на Веру, утвердительно произнесла:
– Она у тебя была.
– Просила на тебя повлиять.
– Ну, так влияй.
– Мне ее жалко.
– Мне тоже жалко. И отца. Я их люблю. Но Нелька… Как можно было приставать к ней с этими глупыми полотенцами!
Видя, что Вера не очень понимает ее, Лавинская, оборвав себя, перевела разговор на другую тему. У Нели были удивленные «оленьи» глаза и два сросшихся пальца на правой ноге. Когда о чем-то задумывалась, Валина подруга начинала сопеть. Вот и все. Это было священно, а все остальные могли убираться к черту.
И время от времени Валя с Нелей появлялись на Верином жизненном горизонте – поздравить с маленьким. Подарить годовалому Ивану надувного карпа, Вере – испеченный по рецепту из календаря ванильный пирог, Мамаю – пенку для бритья. И вновь пропасть на два-три месяца. И неожиданно опять появиться… И выяснилось, что со старой квартиры эти неразлучные съехали и теперь снимают «однушку» у черта на куличках. А главная медсестра реанимационного отделения, где Валя с Нелей работали, выжига, своего не упустит, но за медсестер горой, и свои гроши они получали исправно. Обе словно не замечали на Вере того же самого платья, что и три года назад. Потолка в щелях. Заткнутого подушкой разбитого окна. Вот дверь распахнулась, втащили Георгия, положили на пол у печки, подвигают к нему угольное ведро.
Проводив принесших халву, печенье и рассказавших о встречах с Продаником и Пузиковым подруг, Вера некоторое время расхаживала по гигантской, с колоннами, гостиной, думая об услышанном. «И что вы теперь будете делать?» – «Ничего! Рожать».
Из-за окон ампирного особняка коннозаводчика, давно канувшего в Лету, раздавались голоса мальчишек, играющих во дворе. Среди них Вера различила голос сына.
Тень кленовой листвы дрожала на полу, на лежащем в межоконном простенке Мамае.
Склонившись, Вера вгляделась в мужа, будто впервые видя его.
– Горик, – как бы разговаривая сама с собой, произнесла она, – если тебя принесут еще раз, я уйду.
Георгий, качающийся в сетях хмельного забытья, не мог слышать голос жены. Но услышал донесшийся откуда-то издалека звук, затихающий, слабый, словно в глухом лесу хрустнула ветка.
И хруст этот Мамай после не мог забыть всю свою жизнь.


СКРИПАЧКА

Ксюхе было уже шестнадцать. С пяти она держала в руках скрипку и оказалась бездарна.
Тетки Лиза и Елена души не чаяли в этой своей племяннице, дочке младшего брата. Добились, чтобы она занималась в классе Морейского. И сей лучший в О. скрипач, одинаково играющий Моцарта и Прокофьева, выучил Ксюху пиликать на четырех струнах.
Пользуясь своими связями (муж Елены много лет директорствовал в городской филармонии), тетки проталкивали племяшку на конкурсы. Оттуда она поначалу привозила премии.
Ларчик открывался просто: у мужа Елены, которого звали Овадий Савич, было много знакомств в музыкальных кругах. Но, когда между Овадием Савичем и губернатором возникли недоразумения и мужа Елены сняли с директоров, Ксюха начала приезжать с конкурсов в расстроенных чувствах. Она швыряла свою скрипку о стену и, пожимая могучими плечами, басила:
– Ма, за что я не видела детства?!.
– Бедняжка, – лепетала Лиза, – душа разрывается глядеть, как эти продажные деятели в жюри тебя топчут…
– Да, – с носом, полным слез, вступала Елена, – это ужас, что на конкурсах творится…
Ирина (Ксюхина мать) подозрительно смотрела на сестер бывшего мужа. Ей казалось, что она уже когда-то от них нечто подобное слышала.
Затем в О. приехала Мария Изюмова. В кои веки Мамай повел жену на скрипачку, которую знал, когда та еще не была лауреатом международных конкурсов и солисткой Чикагского симфонического оркестра.
Дело было в лучшем на свете городе Ташкенте, и Мамай, в погонах и лампасах василькового цвета, на новогоднем балу в актовом зале суворовского училища танцевал вальс со своею ровесницей, третьеклассницей Машей.
Вскоре она поступила в Гнесинское и перебралась вместе с родителями в столицу. Но написала Георгию на адрес училища письмо. В ответ он отправил ей свое, с рисунком сражения. После этого переписка заглохла.
Пятнадцать лет спустя, будучи в московской командировке, Мамай увидел афишу Изюмовой. Мария, как ни странно, помнила суворовца. И гром вальса, исполняемого военным духовым оркестром. И громадную ель, обвешанную гирляндами и хлопушками. И свое ощущение глупой, радостной, дикой сказки. Поговорив обо всем этом, скрипачка-прима и старший лейтенант о-ского угро расстались.
…Изюмова заметила Георгия, сидящего с Верой в первом ряду, и во время перерыва через администратора пригласила зайти после концерта в гримерку.
Мамай выбежал из о-ского Концертного зала, поймав такси, помчался к своему бывшему шоферу Васе. Тот, как всегда вечером, находился в казино. У Васи открылся дремавший много лет талант биржевого игрока. Заработанные на бирже деньги он спускал в рулетку. Так Вася достигал ощущения полноты жизни. Васей было проиграно три квартиры и восемь машин. Жены у него не держатся. Но денег полные карманы. Вася безоговорочно ссудил Мамаю пару десятков тысяч рублей.
После того, как отгремели овации, Георгий повел Марию и Веру в «Монплезир», благо, до него от Концертного зала не более сотни шагов. Августовские вечера в О. бывают прохладны. На плечах Марии горжетка из голубой норки. Концертное платье она сменила на блузку и юбку серого шелка «от кутюр». Но, конечно, не затмила Веры, облаченной в купленный на рынке брючный костюм.
В «Монплезире» гуляла именинница – арбитражный судья Клава Аглоткова. Она училась в Высшей школе милиции на одном курсе с Мамаем и, увидев вошедшего в ресторан Георгия, закричала:
– Мамай, ты меня любишь?!
За все время учебы с Клавой, широколицей, плоскогрудой троечницей, отличник и мастер спорта СССР по офицерскому троеборью не сказал двух слов.
– Я тебя обожаю!!! – закричал Георгий в ответ.
Клава захохотала и, обернувшись к сидящему рядом с нею вечному полковнику Трилунному, о чем-то оживленно заговарила с ним, больше не обращая на Мамая внимания.
Мария не ела почти ничего, только попробовала. Кухню «Монплезир» нашла вполне европейской. Пригубила из бокала красного вина. Самолет ее вылетал в три часа ночи.
Пройдясь от «Монплезира» до моста на Пролетарской площади, остановили такси и прибыли в аэропорт за два часа до вылета.
Багаж Изюмовой ее администратор, поляк, не говоривший по-русски и объяснявшийся с Марией на плохом английском, уже доставил. И сидел в аэропортовском баре на втором этаже, потягивая пиво.
Устроившись за столиком неподалеку, Мария, Вера и Мамай заказали кофе.
Между прочим узнав, что дочь Мамая идет по классу скрипки, Мария на секунду отвела взгляд, и на лице ее мелькнуло отчужденное выражение. За витринным окном, куда она смотрела, бесшумно барражировали, помигивая зелеными и красными огоньками, эти исполинские металлические бочки, которые, казалось, никакая сила не способна заставить подняться в воздух.
У Веры, непривычной к ночным посиделкам, начала болеть голова. Перестав слушать скрипачку, она ждала, когда пассажиров пригласят на посадку и можно будет оставить здание, где так холодно из-за кондиционеров и глаза режет яркий свет. И о Ваньке, впервые оставленном ночевать в пустой квартире, думала она. Ей вдруг стало тревожно.
Изюмова рассказывала о том, что хороших музыкантов столько, что мир не в состоянии их «переварить». Вот сейчас она прилетает в Москву и пересаживается на самолет в Цюрих. И сразу по прилету – концерт. Из Цюриха поездом в Вену. Оттуда в Стокгольм. Затем на пароме в Лондон. Это расписание всего лишь одной недели. Никого не интересует, когда ты ешь и спишь. А Ксюха, что ж, будет еще один преподаватель музыки в средней школе.
При прощании у входа в «накопитель» Мария, неожиданно растерянно улыбнувшись, сказала:
– Не забывайте меня.
– Мне кажется, я больше никогда ее не увижу, – вырвалось у Георгия, когда уже входили в подъезд.
Вере послышались в его голосе слезы. Но Мамай всегда был сентиментален. Голова раскалывалась. Какая-то странная тревога не проходила. Вдруг Веру осенило: от мужа не пахнет спиртным!
На лестничной площадке, загаженной окурками, Вера взяла Георгия за руку, повернула к себе.
– Спасибо за этот вечер,– произнесла она, думая: «Господи…»

О встрече брата с Изюмовой каким-то образом стало известно Лизе с Еленой. Их впечатление от этого оказалось двояким.
С одной стороны, они поспешили передать племяннице приговор звезды Чикагского симфонического. С другой, испытывали горечь.
Ведь в день встречи Мамаев со скрипачкой выяснилось, что произошло противное чудо: их братца угораздило бросить пить.


НОЧНОЙ ГОСТЬ

К Мамаю обратился полковник Трилунный. Он не стал ходить вокруг да около. И Мамай не стал. Чего ему жалеть жирных котов. Все-таки он хороший юрист. А Клава Аглоткова сделала ему рекламу. За что ей – серьги с бриллиантами. Вполне достаточно. Мамай не арбитражный судья.
Получив от полковника Трилунного свой процент, Георгий выкупил квартиру в ампирном особняке.
И с тех пор Трилунный Мамая не забывал. К тому же и жил по соседству, в шестнадцатиэтажной башне на набережной, расположенной окна в окна с ампирным особняком.
Жена полковника (четвертая по счету) Аза, подружилась с Верой. Смуглая, похожая на мулатку, с родинками над верхней губой, она говорила, что в ней есть цыганская кровь.
Как-то сразу доверившись Вере, Аза принялась посвящать ее в подробности своего житья с Трилунным.
Обычно полковник возвращался под утро. Телохранитель сопровождал его до дверей. Когда Трилунный запирался изнутри, телохранитель уходил. Некоторое время муж стоял перед запертой входной дверь с опущенной головой. Затем: «Аза, ты спишь?» – раздавался в тишине голос человека, с которым лучше не связываться.
Разбуженная, Аза видела и слышала все, что происходит в квартире, но, затаившись под одеялом, сохраняла молчание.
Не дождавшись ответа, полковник начинал раздеваться. В одних носках, с пистолетом в руке, мелькнув в створе приоткрытой двери спальни, скрывался в ванной. Аза, уже зная по опыту, что муж будет бесконечно скоблиться и чиститься и с бритвой охотиться за очередным несанкционированно произросшим на полковничьем теле волоском, закрывала глаза.
И просыпалась вновь с ощущением ужаса. Трилунный нависал над ней. До него мужем двадцатишестилетней Азы был Петя Скачилов. Он утонул в Иртыше. Хотя Аза была уверена: его убили. Так вот, Петя тоже убивал. Как и Трилунный. Однако Скачилову в голову не пришло бы то, что порой приходило в голову полковнику!
До Веры просто не доходил смысл рассказов смуглокожей красавицы. Но когда дошел, Ванька уже учился в самой дорогой городской гимназии и тренировался в хоккейной школе о-ского знаменитого клуба «Белые медведи».
Когда летели в Венецию первый раз, Вера думала, что все происходящее нереально. Нет на свете никакой Венеции. Мир кончается за Семнадцатой Луговой.
Потом у них с Георгием появились любимые города в Европе.
Сестры Мамая вначале безмолвствовали. Шок. Фотографии Мамая и Веры на фоне европейских дворцов, пейзажей, развалин. Ванька, а за его спиной Египетские пирамиды. Вера, в закатанных до колен джинсах, с туфлями в руке, у кромки прибоя: нездешнее небо, вдали острова, и Средиземное море лижет ступни сибирячки.
Затем уста отверзлись. Мамаю напомнили, что у него престарелая мать, живущая в «сталинке», не ремонтировавшейся лет тридцать, а он не вылезает из-за границ со своей выглядящей неприлично молодо женкой!
Сестры не знали, в квартире на Пролетарской площади, 1, уже произведен ремонт. Мамай на пару недель перевез мать на съемную квартиру, напустил на ее «двушку» молчаливо-сосредоточенную, мотивированную и не делающую ни одного лишнего движения бригаду.
Лиза заезжала с дачи «подкинуть» матери вишен, яблок-ранет и любимых ею желтых хризантем, а точечные светильники освещали все эти встроенные шкафы, ламинат, новейшую сантехнику и прочее.
– Что за секретность?! К чему эти широкие жесты?! В этом весь твой Горик!
Вера Прокофьевна к тому времени уже почти не слышала, и Лиза может разоряться сколько ей угодно.
Муж Елены Овадий Савич ушел к другой. Как только мужчине перевалит за шестой десяток, он бросает все – воспоминания, отношения, общность судьбы и предпочитает морщинам и любящему сердцу упругость ягодиц какой-нибудь молоденькой дряни. Это прямо какая-то напасть.
Вот и сосед Мамаев по лестничной клетке, профессор университета на пенсии, ушел от своей Ирины Антиповны, бывшего лучшего городского педиатра, по тому же адресу. А к Ирине Антиповне вселился внук, восемнадцатилетний наркоман Эдик.
Вначале он залепил жвачкой глазок в дверях квартиры Мамаев. Затем сломал бабушке руку.
Ирина Антиповна, похудевшая, но улыбающаяся по-прежнему так, словно перед нею ребенок, а она тетя в белом халате, пришла к Мамаям попросить хлеба.
– Что у вас с рукой? – поинтересовался Георгий.
Всплакнув, Ирина Антиповна рассказала все, как есть. Эдик потребовал у нее пенсию, она не дала. Внук начал выворачивать ей руку, в которой она зажала свои рублишки, но немного не рассчитал. А так он добрый мальчик.
Повстречавшись во дворе с этим добряком, Мамай был краток:
– Еще раз тронешь бабушку – посажу.
– Все понял, Георгий Иваныч!
Ночью Мамаи проснулись от грома музыки. Георгий, схватив пульт, включил висящую в кухне плазменную панель. Видеокамера, замаскированная в стене подъезда, передала на телеэкран изображение Эдика и троих его друзей, голышом скачущих под «хеви-метал» на лестничной площадке.
– Горик, не надо, – взмолилась Вера.
Но Мамай, лязгнув запором, уже распахнул стальную дверь. Эдик и его кореша брызнули по ступенькам вниз…
– Ты только скажи, – бросил своему юристу Трилунный.
Ночь. Вставленная в раму ампирного окна луна освещала возвышающуюся над Иртышом башню, где жил полковник. Вера и Иван спали. Спали и рыжий чау-чау Тимоха, и черная английская кошка Маргарита.
А Трилунный с юристом, расположившись в огромной мамаевской кухне на красном диване, курили, пили кофе. На плазменной панели бесшумно (выключен звук) мелькали движущиеся цветные картинки. Полковник, подавшись к сидящему на краешке дивана Георгию, говорил, говорил.
– Зачем ты мне это рассказываешь?! – вдруг перебил Мамай, думая: «Взять из сейфа СКС и…»
– А я знаю, что дальше тебя это не просочится.
Полковник приходил по ночам, высокий, два двадцать, похожий на баскетболиста. Черная кожаная куртка. Черные волосы до плеч. Областным УВД рулил генерал Бурджалов. Он строго следил за тем, чтобы кейс привозили ему на дачу каждую субботу. А все остальное его не интересовало.
– Опять притаскивался, – поутру видя под глазами мужа синеву, констатировала Вера.
Но зато на свете была Венеция и тот маленький отель у Моста Вздохов, хозяин которого всякий раз при виде Веры с Георгием улыбался радостно и широко, а когда они покидали отель, обнимал их по очереди и плакал.
– Ты только скажи, – бросил Трилунный.
– Ничего, – медленно выпуская дым, произнес Мамай, – я сам разберусь.
Некоторое время полковник пристально глядел на своего юриста. Но думал, конечно, не о торчке, сломавшем старухе руку. В подъезде у дверей мамаевской квартиры скучал крепыш. Еще один такой же сидел во дворе в машине. Окна квартиры Трилунного были темны. Аза спала в спальне из белого дуба.
– Между вами что-то было?
– Нет. И не могло быть.
– Она тебе нравится?
– Красивая баба.
Когда за полковником закрывалась дверь, Мамай еще минут десять-пятнадцать стоял перед нею, чувствуя то же, что боксер после нокаута. То есть ничего. Даже не боль. А страх повторения подобной боли.
Но, по мере того, как Трилунный (один крепыш шел рядом, второй рулил ползущим позади полковника автомобилем) удалялся к башне, Георгий почти избавился от страха.
Трилунному была известна эта способность Мамая. Полковник придет ночью.


ЯКОРЬ

По весне на чердаке ампирного особняка обосновались бомжи. Сорвав замок с чердачной двери, прожили под кровлей, невидимые и бесшумные, довольно долго.
Их случайно увидел Вадик-худой (а был еще и Вадик-толстый) со второго этажа. Поздним вечером он зашел на кухню, чтобы согреть молока для прихворнувшего младшего ребенка, восьмимесячной дочки. В этот самый момент они и карабкались по пожарной лестнице, четверо засаленных субчиков с пластиковыми пакетами и рваными клетчатыми сумками в зубах.
Вадик сразу позвонил 02. Наряд прибыл через десять минут. Но, распахнув чердачную дверь и посветив в нее – всего лишь мобильником, фонарей, видите ли, у них не водилось, менты отшатнулись. И, категорически отказавшись «туда лезть», покричали в колеблющиеся черной паутиной недра:
– Эй, есть тут кто?!
Ответа, разумеется, не было.
Поутру за Мамаем приехал белый «мерседес», шофер посигналил. Георгий, во фланелевом костюме, туфлях «от Гуччи», с перекинутым через руку шелковым плащом сбегая по лестнице, столкнулся с Вадиком-худым, выкатывающим из квартиры коляску с малышкой.
Через минуту Мамай уже находился на чердаке, чертя во все стороны лучом мощного кемпингового прибора.
Покойницкий синеватый свет кусками вырывал из тьмы виды оплетенных черной паутиной стропил и загаженных птичьим пометом балок. Трупы голубей, мумифицировавшиеся и свеженькие, хрустели под ногами Мамая.
Среди всей этой красы были расстелены куски картона – лежбища, окруженные кучами окурков, пивных банок, винных бутылок, пустыми упаковками из-под майонеза, кетчупа, творожных сырков, и прочей вкуснятины, подобранной на свалке.
Внизу вы целуете жену и учите уму-разуму сына, а у вас над головой совершается жизнь, смеющаяся над всем этим.
Покидая чердак, Мамай оставил на одном из расстеленных кусков картона надпись. Ее он сделал красным толстым фломастером, за которым не поленился спуститься вниз.
Надпись подействовала. Больше бомжами на чердаке не пахло.
– Что такое ты написал? – допытывалась Вера.
– Знаю слово, которым можно человека убить!
– Да ну тебя.
– Не веришь?
На город опускались апрельские сумерки, Мамаи, возвращаясь из Театра Драмы, шли через сквер мимо фонтана. Спектакль оказался одним из тех, где главный герой – обнаженка. Вера сердилась на мужа: нашел, куда повести! Лучше бы в кино сходили.
– Думаешь, спасешься там от парней без штанов?
Помолчав, Вера повторила другим тоном:
– Так все-таки, что написал?
– Сейчас продемонстрирую тебе мощь слова.
И не успела Вера его задержать, как Мамай, спетлив к идущему навстречу мужчине с тщательно подбритыми усиками, что-то ему сказал.
Вера успела подумать, что это довольно интересный тип, в нем есть что-то итальянское, в этот момент прохожий, взмахнув руками, брякнулся спиной в грязную лужу.
– Видала?! – радостно спросил Георгий, вернувшись к жене.
Оттолкнув некстати развеселившегося супруга, Вера подбежала к упавшему.
– Вам плохо? Сейчас вызову «скорую», – и не успела договорить, незнакомец, вдруг сграбастав ее, поцеловал в щеку, бормоча: – Поздравляю…
Через полчаса Вера, Мамай и «случайный прохожий» – друг детства Георгия Алексей Уранов, ходивший с ним в один детский сад до того, как Георгий отбыл на учебу в суворовское, сидели за столиком в «Монплезире». Менты и бандиты больше не заглядывали сюда, облюбовав более продвинутый «Корлеоне». А здесь встречались люди, ценившие негромкую музыку, вкусную еду.
Под ногами хрустел ледок, в небе мигали звезды, когда Вера с букетом роз и Георгий приближались к своему дому. Искоса взглянув на палевые, свитые в тугие бутоны цветы, Вера призналась:
– Думала, забыл.
– С этими всеми делами станешь забывчив! Если честно – Лешка напомнил.
Никогда до этого вчера Вера не слышала об Уранове, и ей было странно, что ради столь оригинального поздравления Мамаев с очередной годовщиной свадьбы, Алексей вывалял в грязи и выбросил свою дорогую плащевую куртку. Об этом Вера говорит мужу, не преминув добавить:
– Все-таки ты свинья!
– Лешка – мой якорь спасения, – пропустив «свинью» мимо ушей, пробормотал Георгий и хочет еще что-то добавить, но, вдруг смолкнув, зашарил в карманах.
– Язык проглотил?
– Черт, не могу найти ключей! А, вот они…
Это известная манера Мамая уходить от объяснений того, чего он не хотел объяснять.
Больше с Урановым Вера никогда не увидится. До тех месяцев жизни Горика, когда друг детства появится вновь и будет с Мамаем уже ежедневно, до самого конца.
Алексей оказался из породы друзей, с которыми не о чем говорить. Нет никакой надобности их видеть. Они как Бог, который не нужен, если нам хорошо.


ДОМИК

Первая дача Мамаев находилась у подножия поперечно-полосатой трубы главной городской ТЭЦ.
Несмотря на то, что листья растений на участке то и дело покрывал серебристый налет, Мамаи свою дачу любили. Ходили в ближний заросший изломанным березняком овраг за грибами. И Новый год встречали в дачном домике, окруженном покрытыми красной пылью сугробами.
Затем начались странности. Приглядев модную тряпочку, Вера просила у мужа денег. Мамай отвечал, что денег нет.
– Па, тренер сказал, мне новые коньки нужны.
– Пока, сынок, нет денег.
Привыкшие уже к определенному изобилью стола, жена и сын Мамая, нет, не хныкали оттого, что теперь на каждый день были картошка и макароны, но как-то притихли.
– У нас неприятности? – не дождавшись от мужа объяснений, спросила Вера.
– Все в порядке. Потерпи.
Ночью Вера, вдруг проснувшись, осторожно приподнялась и взглянула на лежащего рядом Георгия. Тот улыбался во сне.
– У него кто-то есть, – уверенно заявила Аза. – И тянет из него.
Села за руль подаренного полковником единственного в О. розового «Хаммера» и повезла подругу к колдунье. Раскинув карты, та сказала: у Мамая любовница, молодая, красивая, хваткая. И что все разрешится на днях.
Буквально через три дня, Мамай, посадив жену и сына в свою синюю «Тойоту-Камри», надавил на газ. «Тойота» понеслась через Пролетарскую площадь, по набережной вдоль Иртыша, мимо лачуг «Порт-о-Пренса».
Вера приготовилась ко всему. В районе одного из самых престижных дачных поселков «Рассвет», расположенном в городской черте, на поросшей соснами песчаной дюне, Мамай свернул.
Отличная дорога летела под колеса «Тойоты». Еще один поворот. Слева мелькнул дом сторожа и поднятый шлагбаум.
Через двести метров Георгий затормозил. Справа возвышался двухэтажный бревенчатый терем под зеленой черепицей.
– Нравится? – кивнул на терем Мамай. – Наш.
– Так вот куда пошли все деньги! – воскликнул Иван, и фраза эта стала в семье сакраментальной.
Георгий перевел недоуменный взгляд на жену, лицо которой было напряженно и бледно.
– Тебе нехорошо?
Вечером Мамаи отправились на пляж, благо, он был виден со второго этажа их новой дачи.
Георгий рассказывал по дороге о том, как обменял прежнюю дачу с новым кирпичным домом и банькой, на дощатый сарай, стоявший на нынешнем их участке. И – напустил на него молчаливо-сосредоточенную, мотивированную и не делающую ни одного лишнего движения бригаду.
…У всех троих: Георгия, Ивана, Веры - были мокрые после купания волосы. Вечернее солнышко не пекло, а ласково грело. Мамай дымил и швырял на песок окурки. Иван незаметно для отца собирает их в жестянку из-под «пепси». Покидая пляж, он выбросил ее в мусорный бак, установленный на границе «Рассвета». По Иртышу носились катера и водные мотоциклы.
Вера улыбалась. Иногда ей удавалось скрывать свои чувства.
Студеным ноябрьским днем, по какому-то наитию, она приехала на троллейбусе к ТЭЦ. Пробралась через изломанный березняк по дну оврага. И, поднявшись из него, увидела за кочковатым, покрытым снежной крупой болотом перечеркнутый камышом рыжий домик. «Это всего лишь куча кирпича, – сказала Вера себе и подумает вдруг. – Жаль, что колдунья напутала».


ВАРИАНТ

Как-то у Мамая выдалось несколько свободных дней, и он вместе с Верой махнул в Сочи. А у Мамаев на это время поселилась старшая сестра Веры Галина.
Химических завивок она больше не делала. Но разбитной осталась по-прежнему. Правда, качество это приняло какой-то хронический уклон, и вынести старшую сестру жены Мамай больше двух минут не мог.
Галине на это было наплевать. В любой момент она могла приехать к Вере и, зная, что бесит Георгия, пересказывать сплетни 10-го микрорайона, где обитала, при этом угощаясь какой-нибудь привезенной с собою бурдой (спиртного в доме Мамаев не водилось).
Вера жалела сестру, работающую продавцом на рынке и в одиночку тянущую Андрея. На три года старше Ивана, тот бросил школу, нигде не работал и посматривал по сторонам так, словно был уверен – в один прекрасный миг им будет найден на дороге кусок золота с лошадиную голову.
Итак, родители махнули в Сочи, а поскольку Ваньке выбиваться из графика тренировок в «Белых медведях» было нельзя и он оставался дома, Галина взялась для него готовить.
Вместе с матерью, конечно, заявился сынок. Он лакал пиво, выбрасывая банки из окна кухни и цеплялся ко всем, кто проходил по двору. Никто не хотел связываться.
Иван исчезал из дома утром, возвращался вечером, не отведав теткиной стряпни, ложился спать.
На коньки он встал лишь в девять. Сперва Георгий играл с сыном в дворовой хоккейной коробке. На улице «сороковник», а Иван натягивает вратарскую экипировку. Подобное отношение к делу вызывало уважение к мальцу.
С багровой лысиной, в трех свитерах, Мамай метался с клюшкой и шайбой по льду и щелкал по воротам так, что треск стоял.
С самого начала Иван решил, что будет только вратарем.
Однажды шайба угодила Ивану в коленную чашечку, щиток отстегнулся… Пацан не моргнул глазом. Отстояв до конца, уже в подъезде признался, что из-за боли в ноге не сможет подняться наверх.
На физиономии тренера детской команды «Медведей» читались усталость и скука. Еще один вундеркинд. Перед ледовым дворцом «Арена» каждый день выстраивалась вереница дорогих иномарок, на которых отцы привозили своих чад. Натаскивания начинались в пять утра. Слезы, ушибы, ссадины, нежелание рано вставать и рано ложиться не принимались в расчет. На кону стояли миллионы долларов, жалость была неуместна.
Итак, в девять лет Иван оказался безнадежно стар. И, хотя Мамай был настойчив, но тренер, а вслед за ним и директор ДЮСШ качали головами так, как болгары, когда отвечают согласием.
В первый и последний раз Мамай обратился к Трилунному. На следующий день Георгию позвонили из «Медведей» и поинтересовались, когда ему со своим сынишкой будет удобно пожаловать на просмотр.
Под смешки ровесников, обращавшихся с коньками и клюшками как боги, Иван выкатился на искусственный лед, оказавшийся слишком скользким. Чуть не упав, встал в воротах. Сидящий рядом с Мамаем у бортика председатель совета директоров команды нажал кнопку, включающую бешеную карусель.
Визг по льду лезвий бритв… мелькание троящихся в глазах клюшек… хлопанье невидимого бича… маленькие черные кометы – бомбардирующие дергающегося в створе ворот, как паяц на ниточках, Ивана.
– Он где-то занимался? – сквозь зубы спросил председатель.
– Со мной во дворе.
– Ну, что ж, – с кислой улыбкой выдавил из себя главный тренер ДЮСШ, – вроде у парня есть данные. Возьмешь его к себе, Сергеич?
Тренер девятилеток после длинной паузы неохотно кивнул.
Мамай ничего не понял. Иван оказался непробиваем. И что? Судя по всему, никого не интересовала такая драгоценность.
Смысл всех этих неохотных кивков и кислых улыбок стал Георгию ясен позднее. А сейчас, отвечая на вопросительный взгляд сына, ожидавшего его у выхода из офиса председателя, Мамай сказал:
– Теперь не реви!
Ивану даже в голову не пришло реветь. Через пять лет он перейдет через Пролетарскую площадь, поднимется на пятый этаж и поставит на комод под тикающими трофейными ходиками, позолоченную статуэтку Третьяка.
Глядя на внука, Вера Прокофьевна пожмет плечами:
– Зачем ты мне эту штуку принес? Я все равно в этом ничего не понимаю.
Но статуэтка останется стоять на комоде. И Лиза с Еленой, прибывшие поздравить мать с очередным юбилеем, увидев позолоченного Владислава, смолкнут на полуслове.
Обеим сделается очевидным, что в мире ничего невозможно понять. Племянника, который совсем не похож на спортсмена, с круглой кудрявой головою, толстыми ляжками, отметили как лучшего в своей возрастной категории вратаря страны.
Но вернемся к Георгию с Верой, улетевшими в Сочи. Во время катания с гор Вера подвернула ногу и осталась коротать вечер в гостиничном номере. А Мамай отправился в ресторан.
Накануне, в бассейне, Георгий обратил внимание на пузатого пловца, без устали пахтающего кролем воду по обозначенной поплавками дорожке. Судя по седой бороде, пловцу было немало лет, а кроль - стиль затратный. Когда же этот неутомимый наконец выбрался по лесенке из воды и стащил резиновую шапочку, Мамай узнал Пашку, приятеля по училищу.
Бывшие однокорытники обнялись и прослезились. Полковник в отставке Консовский Павел Витальевич помнил Мамая главным образом потому, что второго такого чудика не встречал.
После расформирования суворовского училища в Ташкенте воспитанников перевели в аналогичное учебное заведение в Свердловске. Там у суворовцев, как и везде в стране, погоны и лампасы были красного цвета. Поворчав, «ташкентские» принялись пришивать к своим гимнастеркам «краснуху». А Мамай встал на дыбы. Он категорически отказывался изменить своим васильковым лампасам и погонам. Дело дошло до того, что вопрос был поставлен ребром: либо идущий на золотую медаль воспитанник оставит придурь, либо загремит из училища! И Мамай загремел.
Как выяснилось, Консовский вышел в отставку. А служил в специальных войсках и участвовал во всех последних войнах. Здесь, на горнолыжном курорте, отдыхал в компании знакомых ветеранов. И вот Мамай оказался за одним столом с теми, кто нюхал порох.
Среди них выделялся один, не внешностью, не одеждой. Отношением к нему всех остальных. Мамай затруднился бы определить, в чем была особенность этого отношения. Что-то почти неуловимое. Смесь уважения, интереса, брезгливости.
Когда наступил его черед рассказывать, все прекратили есть. Но, взглянув на Мамая, рассказчик запнулся.
– У нас тут гражданский.
– Да нет, – встрял Павел, – он опер, мент.
– Точно опер? Не следователь?
Убедившись в том, что Мамай среди посвященных, отставной офицер продолжил рассказ о том, как наши убивают за границей. Дело, как выяснилось, иногда растягивающееся на многие годы. Вот и рассказчик прикончил лишь одного человека в своей жизни. Но, чтобы сделать это, понадобилось прожить в далекой и жаркой стране почти тридцать лет.
Когда Мамаи возвратились в О., Галина встретила их проклятиями. Оказалось, ее Андрей снюхался с Эдиком. Новоиспеченные приятели отправились в ночной клуб. Познакомились с двумя девушками. Пригласили их к Эдику, поскольку Ирина Антиповна ночевала на Левом берегу у престарелого занемогшего брата. И, пока Эдик накачивал в гостиной одну из девушек «Балтикой», Андрей затащил другую в профессорский кабинет. Девушка уверяет, что кричала и звала на помощь. Но Галина не слышала криков. Утром приехала милиция, забрала Андрея и покрывало с профессорской тахты.
К обеду Мамай уже знал все подробности. Повидался с ведущим дело следователем и потерпевшей. И привез Галине (она тянула свой баночный коктейль на диване в мамаевской кухне) неутешительное известие: отпрыску светит «семерик». Девушка из приличной семьи и отказывается взять деньги.
Вера в спальне разговаривала по мобильному с Иваном, летящим на соревнования в Пермь. Судя по обрывкам разговора, юные «Медведи» вскоре приземлятся в аэропорту.
– Из приличной, – вскочив, выкрикнула Галина, – по ночным клубам не ходят!
«Если девка потаскуха, это не повод для того, чтобы бить ее головой об стену», – хотел возразить Мамай, но, взглянув на Галину, промолчал.
Так же, как и о том, что пытался уговорить выглядящую на удивление скромной шатенку, написать заявление о том, что насильников было двое. Выслушав рассказ о проделках Эдика, продолжающего втихаря дубасить старуху, девушка вздохнула:
– Парень урод. Но ко мне не прикасался.
Таким образом, представившийся было вариант поставить в стойло профессорского внука отпал.
Галина удалилась, хлопнув дверью. На кухню, где курил Мамай, вошла Вера. За нею, хвостиками, Тимоха и Маргарита.
Накладывая им еды в миски, Вера сетовала:
– Из-за всей кутерьмы не успела вас с утра покормить, – по голосу чувствовалось, что очень расстроена.
Выпуская дым в форточку, Мамай смотрел на шестнадцатиэтажную башню, где обитало чудовище, вспоминал разговор в сочинском ресторане и думал о том, что убийство, конечно же, самое человеческое из всех преступлений.


КУВШИН

Бросив пить, Мамай сделался сладкоежкой. Клиентура его росла. Погружаясь в тонкости того или иного дела (обычно это происходило за столом на кухне), Георгий, в расстегнутой до пояса спортивной куртке, босой, с очками на носу, изучая бумаги, отколупывал вилкой куски от стоящего по правую руку шоколадного торта.
Клиенты неизменно попадали под этот тон и тоже отколупывали от торта. Хотя сначала, конечно, отказывались, уверяя, что находятся на диете.
Даже из Питера прилетал, чтобы поковырять в торте, Слава Чумандрин. У себя в северной столице он имел репутацию кремень-мужика. Но, едва оказывался на мамаевской кухне, становился нервен, криклив. Наперегонки с Мамаем наведываясь ложечкой к кондитерскому изделию, Слава перечислял обиды. Список был до Луны.
Доставая из холодильника очередной шоколадно-бисквитный кирпич, Георгий пытался объяснить питерскому гостю, что визиты к тем, кто фигурирует в списке, могут оказаться затратны. Прежде всего, по времени. Ну, и в копеечку могут влететь. Ведь с пустыми руками к фигуранту не явишься. Нужен, хотя бы скромный, подарок. А давно Слава был в последний раз в магазине? Там цены такие, что хочется плюнуть на все и уехать в Венецию.
Слава начинал кричать, что предпочитает Америку, куда его не пускают! А Европа у него уже в печенках!
Мамай, сморщившись, словно страшно обжегся, и резко махнув рукой, кричал в ответ, что Чумандрин мнителен, как баба! Оппонент всего лишь плюнул ему в лицо, а Слава, уже вообразив невесть что, желает оппоненту наихудшего!
Крики из-за закрытой кухонной двери слышала Вера. И вначале холодела, догадываясь, о чем речь. Потом стала заставлять себя не слышать.
Муж говорил ей: по сравнению со Славой, покойник Трилунный Рыцарь Печального Образа.
Да, полковник был мертв. В последнее время он с каким-то странным энтузиазмом хотел приобщить своего юриста к охоте. Мамай когда-то выслеживал людей. Но к забавам со стрельбой по зверям и птицам оказался равнодушен.
И к равнодушию прибавилось лишь отвращение за те полтора года, что Георгий таскался вместе с Трилунным по лесам и болотам.
Егеря выгоняли кабана на засаду. Полчаса не умолкали полуавтоматы, бескурковки и помпы. После этого на зверя невозможно было смотреть.
Наконец под гром канонады (шестнадцать стрелков палили по выскочившей из-за молодых березок косуле) кто-то, не оставивший визитки, влепил Трилунному пулю в затылок.
На память о днях охоты с полковником у Мамая остались в сейфе четыре гладкоствольных ружья и нарезной карабин.
Аза, едва успев стать вдовой, закрутила с девятнадцатилетним студентом. Белобрысый малый в коротком стильном пальто и высоких сапогах.
Вдова сплавила совместную с полковником дочь-шестилетку к матери, и после этого соседи начали упрекать Азу за то, что ночи напролет по ее квартире носятся люди, обутые в наковальни. Аза обещала, что больше не повторится. Но повторялось вновь и вновь.
Вера, серьезно относившаяся к таким вещам, как дружба, пыталась поговорить со смуглянкой, у которой губы распухли и рдели. Разговор из разряда «он мальчишка, у тебя с ним нет будущего».
Стремясь уберечь подругу от грядущей душевной боли, Вера проявила настойчивость. В этом была ошибка. Тридцатидвухлетняя закусившая удила вдова решила: жена Мамая положила глаз на ее сокровище.
– Как это глупо! – вырывалось у Веры.
Да, страсть, как и поэзия, глуповата. Но после этого все отношения между Верой и Азой были закончены.
Валя Лавинская и Неля Негрун, лежа в одном родильном доме, с разницей в несколько часов разрешились, обе мальчиками.
Проданик и Пузиков, говорят, были замечены в этот период в районе родильного дома. Даже якобы они принесли – Проданик Вале красные гвоздики, а Пузиков Неле нарциссы. Сами роженицы факт этот ни подтверждали, ни отрицали, помня, что у стоматологов семьи.
После этого оба отца исчезли вновь. А Валя и Неля, между собой окрестив Проданика и Пузикова Софронычем и Кузьмичом (по их отчествам), начали воспитывать потомство.
Валин сын Васька своей гиперактивностью сводил всех с ума. Временами Валя видела вместо сына какой-то разноцветный крутящийся шар. Стоило в него сунуть руку, как Васька тут же появлялся перед родительницей: в ее единственной и хранящейся как зеница ока песцовой шапке, тщательно измазанной вишневым вареньем.
– Яхищникпротивтерминатора, получилранениевбашку!!!
– Во-первых, не в башку, а в голову, – ровным голосом (ее вообще было трудно вывести из себя) поправляла Валя. – Во-вторых, не кричи так, разговаривай нормально. В третьих…
Но уже изнемогший от стояния на месте ребенок вновь превращался в шар. Даже спал Васька с открытыми глазами и, поутру вскакивая с постели, не терял времени, как все остальные, на то, чтоб открывать глаза.
Неля была бы счастлива, если бы хоть малая толика Васьки вселилась в ее Егора. Мальчик родился слабым и ник с каждым днем. И слово «лейкемия» было произнесено. Вначале районным врачом. Затем диагноз подтвердил лучший в городе специалист по такого рода болячкам, молодой Захар Бойтман (троюродный племянник Жени).
Неля тут же кинулась к Кузьмичу. Ей удалось перехватить его (на Нелины звонки он не отвечал) у выхода с места работы – одной из самых престижных стоматологических клиник. Пузиков, его и звали вдобавок Кузьма, выглядел утомленным донельзя, спешил.
Они прошагали с Нелей квартал до автомастерской, куда стоматолог загнал для доводки свой новенький «Фольксваген-Поло». Мельком взглянув на бывшую любовницу (подурнела и одета в дешевку), всю остальную дорогу Пузиков прошагал с опущенной головой.
Прощаясь у дверей автомастерской с Нелей, буркнул, по-прежнему не глядя на нее:
– Зачем так назвала? Егор! Будет Егор Кузьмич, как Лигачев.
У Нели перед глазами все плыло. Ее сын умирал. Какой еще Лигачев? Она не помнила этого деятеля ЦК КПСС. И никто его, кроме Пузикова, не помнил.
Сказав, что ничем не может помочь, стоматолог ретировался. Неля оказывалась со своим Егором Кузьмичом перед приготовившимся к прыжку людоедом.
Людоед не пугает, убивает. Слезами и мольбами его не проймешь. Медсестра реанимационного отделения слишком хорошо знала все это.
– Я с тобой, – сказала ей Валя.
– Знаю, – откликнулась Неля и, как всегда, когда о чем-то задумывалась, принялась сопеть.
«Отдала бы все за сопение, за вечно встревоженные глаза, за два сросшихся пальца», – мысленно повторяла Валя и понимала: кроме своей дружбы ей нечего Неле дать. Главная сестра реанимаотделения, где подруги трудились, ежегодно меняла в своей «трешке» мебель, а всем остальным разрешалось только одно – работать на две ставки.
Мамай заметил заплаканные глаза у жены, спросил, в чем дело.
Были в прошлом каша, подогретая на сковородке, и Мамай на полу возле печи. В нынешней жизни Веры Валя с Нелей чувствовали свою неуместность. Встречи стали еще реже. Мамай не видел подруг жены по медучилищу давным-давно. А Вера сегодня случайно пересеклась с Нелей в центральной аптеке. По дороге от массажистки зашла туда, чтобы купить аскорбинку. Поцеловалась с Нелей, защебетала и вдруг осеклась, увидев, какие препараты покупает подруга. Отсчет на месяцы кончился, пошел на дни.
Реакция у Мамая была прежней. Он не спал всю ночь, но к утру его недавно взятый в салоне серебристый «Ленд Крузер» ушел за полцены.
Когда, развернув целлофан и обнаружив евро, Неля произнесла: «Спасибо», – Мамай, словно страшно обжегся, поморщился и махнул рукой.
В мае, когда по Иртышу плыли льдины, а в городе пахло гарью от горящих лесов, умерла Маргарита. Тимоха за ней.
Египетская колдунья, к которой завернули во время летнего отдыха в Каире Георгий и Вера, раскинув карты, сказала:
– У вас были собака и кошка. Теперь их нет. Собака и кошка – астральные воины, они приняли удар, направленный на хозяина.
Георгий и Вера шли по узкой каирской улочке, такой же, как и две тысячи лет назад. Лавочники и хозяева кофеен наперебой зазывали туристов к себе.
– Ерунда, – бросил Мамай. – Все это трюки. Собаки и кошки есть почти в каждой семье. И умирают рано или поздно.
– А откуда она знает, как зовут твою сестру?
– Смотри, какой кувшин! Давай купим.
И кувшин был куплен. Медный, с вытравленным на боку изображением сфинкса.
Когда Мамая не станет, Елена, неравнодушная ко всякого рода металлическим безделушкам, заберет этот кувшин себе. Просто снимет с полки. А Вера не заметит. И никогда не вспомнит о нем.


БЕЗЕ

По квартирам ходила женщина в приталенном осеннем пальто, с завитыми на крупные бигуди волосами. Собирала подписи.
Уже немало подписей стояло под заявлением в милицию с требованием выслать из Сибири и этапировать к месту постоянного места жительства Пор Прамука.
Речь сборщицы подписей, живущей в кирпичной пятиэтажке напротив ампирного особняка, была взволнованна, но, в общем, сводилась к тому, что у себя на родине Пор Прамук разгуливал в набедренной повязке, ел крыс. И уже шестой месяц пошел, как, поселившись в нашем дворе, таиландец благоденствует, находя одежду и пищу на окрестных помойках.
Как-то Мамай, в февральских сумерках подходя со стороны Центрального пляжа к своему дому, заметил на задах его, в полуподвальном этаже, тусклый свет, брезжащий в забранных сеткой-рабицей окнах.
Поземка мела. С Иртыша налетал порывистый ветер, осыпая снежной крупой итальянское кожаное, на меху, пальто, купленное Георгием на распродаже в Милане всего за четыре тысячи долларов. Достав из кармана ключ от квартиры, Георгий осторожно соскреб им иней и лед с оконного стекла. И, нагнувшись, приник к образовавшемуся глазку.
В потустороннем мире, на куче газет, наваленных на цементный пол заброшенного сортира, лежал человек с топорщащимися из-под лыжной шапочки черными жесткими волосами, читая при свече российскую прессу. Мамая кольнуло чувство, похожее на зависть.
Войдя в подъезд, задержавшись на площадке второго этажа, Георгий, приложив замерзшие руки к висящей на стене батарее, попытался разобраться, чему такому он мог позавидовать. И понял.
Слушая, как шумит горячая вода в батарее, чувствуя, она ладони жжет, но не согревает, Георгий на месте Пор Прамука представлял себя. Отбросы, вши, жизнь в коллекторе или подвале – это не пугало Мамая. Не раз и не два в своей жизни он почти окончательно решал забраться в какой-нибудь проходящий товарняк и кануть. Не сделал. Не смог по тысяче разных мелких и крупных причин.
Внизу хлопнула металлическая дверь, кто-то начал топать по лестнице.
Бесшумно и быстро поднявшись наверх, Георгий сунул ключ в дверной замок, вошел туда, где уют натянут зубами (вернее, усилиями трех бригад строителей) на прогнившие стены и пахнет женой, сыном, вкусной едой.
…Ставя свою подпись на бумаге с требованием о высылке, Мамай испытывал определенного рода облегчение. Исчезнет косоротый, хромой, в одеждах, стоящих от грязи коробом, искуситель.
Но через пару дней активистка, возглавившая движение против Пор Прамука, встретив Георгия во дворе, пожаловалась, что таиландский нелегал, выхватив у нее заявление, порвал его на кусочки. И придется начинать все сначала.
Поэтому, когда раздался странный звонок в дверь, словно тот, кто давил на кнопку, посылал хозяину квартиру импульс, говоривший: «Если только ты не подбежишь к двери галопом и рывком не распахнешь ее, я сдохну у твоего порога!!!», – Мамай решил: опять активистка. У нее такая манера звонить.
Как был, в расстегнутой до пояса спортивной куртке, босой, дожевывая кусок торта, Георгий прошлепал в коридор, щелкнул засовом и распахнул дверь. Из-за нее показалась, точно, женщина в приталенном осеннем пальто, с завитыми в крупные кольца волосами. Но не активистка. Другая.
Вообще-то О. в феврале не то место, где ходят простоволосыми и в подобных пальто. Вероятно, это некая форма одежды для женщин, чья личная жизнь дала трещину. Не сговариваясь, противница Пор Прамука, оставленная мужем и детьми из-за хронического пристрастия к алкоголю, и мать Жени Бойтмана выбрали облекающий и располагающий к простуде стиль.
Да, перед Мамаем стояла Женина мама.
На мамаевской кухне сидели четыре полковника, все преподаватели о-ской Высшей школы милиции. Расковыривая вилками шоколадную наполненную ломким кремом-безе пирамиду, пытались обнаружить лазейку в законе. В гостиной Вера разговаривала по телефону с сестрой. Спальня не совсем подходящее место для приема. Свежеотремонтированный кабинет юриста был засыпан кусками штукатурки – накануне обвалился потолок. Поэтому Георгий принял пришедшую в комнате сына.
Безе скрипел на его зубах, как толченое стекло, когда Мамай спросил у матери друга:
– Лея Лазаревна, что случилось?
А случилось то, что напасть, поразившая соседа-профессора и полковничью вдову, добралась до Жениного папы.
Разговор с ним у Мамая происходил в столовке кардиологического Центра, что находится в старинной березовой роще, на западной окраине О. Из окна на девятнадцатом этаже открывался вид на уходящие в немыслимую даль немыслимые просторы. Папа сегодня провел уже две операции, на носу была третья, самая сложная.
– Вы думаете, я не понимаю, что произошло? Прекрасно понимаю. Лет через пять она меня бросит. И Лея примет меня. Потому что любит. И я ее люблю. И никогда не прощу себе, что доставил ей столько страданий. Ну, вот видите, я все понимаю.
Женин папа взглянул на часы и, поднявшись над своим обедом, к которому он так и не притронулся, развел противоестественно красивыми («Как у Женьки», – подумалось Мамаю) руками.
Спускаясь в лифте, Георгий поймал себя на том, что прислушивается к биению пульсов балансирующей рядом с ним на длинных ножках юной медички.
Поздним вечером она лежала с Мамаем на диване в одной из квартир, что сдаются «на сутки». Как выяснилось, девушка – практикантка и, чтобы платить за учебу в медакадемии, иногда принимает приглашения на свидание от зрелых мужчин. Но Георгий ей просто понравился.
Квартира находилась в пятиэтажке, где живет сборщица подписей. И видны светящиеся окна мамаевской гостиной. Телефонный звонок. Мамай поднес к уху мобильник.
– Ты скоро?
– Уже еду, – откликнулся Георгий, глядя на угадывающийся за опущенными шторами Верин силуэт.
Заплатив проститутке тройную цену, Мамай вызывал такси и ушел.
Во дворе стоял возле металлического гаража Вадика-худого Пор Прамук. Гараж угловой, и это место было облюбовано таиландцем не случайно. Здесь высокая проходимость. А наличие неподалеку рюмочной и супермаркета, работающих допоздна, сулило дополнительные возможности.
Глядя на то, как прохожий, хорошо одетый мужчина лет тридцати, сует бродяге недопитую бутылку «Хайнеке», Мамай сказал себе: «Это сильнее меня». И впервые испытал темный ужас.
– Горик, что происходит? – спросила Вера месяца через три.
– Ничего.
На юную с тонкими ногами медичку, а также на несколько других, было истрачено все. Вместо Венеции Георгий с женой отправились в Египет. И там колдунья (Вера вернется к ней без мужа) назвала имена.
– Что происходит? – спросил Мамай.
– Ничего.
Самолет, вдавив пассажиров в спинки кресел, взлетел и, взяв курс, повел себя не так жестко.
Заметив, как побелели губы у Веры, Георгий решил: «До сих пор боится летать».


ЯД

У Мамая першило в горле. И голос сделался сиплым. Вера уговаривала мужа показаться врачам. Георгий отмахивался. С работой было как с морем - приливы, отливы. Иногда семейство летало на уикэнды в Париж. А иногда, как в прежние времена, сидело на картошке. Поэтому требовалось ловить момент.
Лиза и Елена повадились в отсутствие брата (как они узнавали, что его дома нет, – загадка) навещать невестку. Учили ее жизни. Например:
– Ты свежа, молода, – начинала Лиза. – Нужно этим пользоваться!
– Найди себе мужчину с постоянным доходом, – расшифровывала Елена.
– А Горик?
Этот вопрос выводил сестер из себя. Они не понимали, что Вера в нем нашла. Человек без переносицы, без легкого, выросший в казарме.
– Кривоногий, – шипела Лиза.
– Плешивый, маленький и косой, – торопливо перечисляла Елена.
Вера, когда шла по улице с мужем, то и дело ловила женские взгляды. У Мамая было качество, не стоящее ни копейки, но недостижимое для большинства, – какая-то небрежная элегантность. Хоть в тапках он выступал, хоть в смокинге от Диора.
После визитов сестричек Вера, закурив, шла в ванную. Стояла под горячим душем с сигаретой в зубах.
– Что, опять приходили? – с порога интересовался Мамай.
– Сидели четыре часа.
– Чем угощала?
– Ядом.
Мамай грозил пальцем и говорил всегда одно и то же, не укладывающееся у Веры в голове:
– Они мудрые бабы.
Отцы названивали главному тренеру молодежной команды «Медведей», перехватывали его у входа в ледовый дворец и в коридорах. «Почему мой сын сегодня не играл?!» Или: «Почему опять на воротах поставили Мамая?!» Либо: «Один звонок Осе – будут крупные неприятности! Это я гарантирую».
Ося – Иосиф Лейберзон, живущий в Лондоне денежный мешок, обеспечивал существование «Медведей».
По осени, летя из Питера в Магадан, он остановился на один день в О. После усиленных совещаний с отцами города и области, Ося, как всегда, захотел самой шаблонной любви. Наготове была бригада из двенадцати лучших камелий Западной Сибири. Среди них знатный приезжий выбрал брюнетку со стрижкой каре, ту самую, с которой столкнулся Мамай в кардиологическом Центре.
В сентябрьских утренних сумерках вереница черных «Мерседесов» выехала из ворот загородной резиденции «Озера» и понеслась по тракту к аэропорту. В одном из черных автомобилей находился Ося. Он поднес к уху мобильник. Сонный голос губернатора в трубке раздался:
– Доброе утро, Иосиф Давыдович!
– Витек, – опуская приветствия, бросил в трубку человек, начинавший с торговли солью и достигший вершин, – я по поводу девочки. В общем, так. Пентхаус, обставленный и упакованный техникой. Под окна – шестисотого мерина. Или нет, пятисотого хватит.
– Будут опять доставать, – сказал Мамай сыну, – сбрось маску, перчатки.
Во время очередной тренировки Руслан Кибарев и Стас Пазухин, отпрыски богатейших и знатнейших фамилий О., вновь принялись за свое. Исподтишка толкали голкипера клюшками, шептали гадости. Неожиданно сбросив перчатки и вратарскую маску, Иван пустил в ход кулаки.
Он терпел девять лет, с того самого дня, как отец, приведя его «на смотрины», больше в «Медведях» не показывался. Отцы Кибаревы, Пазухины и иже с ними, практически жили в клубе, даря тренерам туры на Филиппины и наборы мужской косметики. Поэтому Иван со своей золотой статуэткой сидел на скамье запасных, а в воротах стоял Макс Охота, сын владельца сети мебельных магазинов.
– Ведь команде нужен результат, – недоумевал Георгий. – Это спорт, здесь все на алтарь победы. Должны играть лучшие! Какой смысл выпускать Охоту и тех, остальных! В чем логика? Не понимаю.
Иван понимал, в чем логика. Но ничего не говорил отцу. Потому что знал, тот верит, спорт – единственная еще область, где все решает талант.
Случай с двумя нокдаунами рассматривался на тренерском совете. Ивана временно отстранили от тренировок. А Георгию позвонили отцы Кибарев и Пазухин и задали вопрос, знает ли Мамай, кто они такие? Мамай великолепно знал. В этом все дело.
А вот они не знали, кто он такой. Темный тип. Поэтому, когда Георгий на реплику «Твой дурак еще в лес в багажнике не ездил», – бросил: «Ну, так свозите его, посмотрим, что будет», – отцы предпочли за лучшее взять тайм-аут.
Вера попросила мужа смазать скрипучие дворовые качели, на которых, мешая ей спать, опять всю ночь качались алкаши.
Сунувшись в оружейный сейф за смазкой, Мамай обнаружил там мобильник, о котором, за всеми хоккейными страстями, забыл. На мобильнике «эсэмэска», отправленная два дня назад.
Через полчаса Георгий уже выходил из такси возле «Золотых Куполов». Ковровая дорожка на крыльце. Консьерж. Скоростной лифт. В пентхаусе с видом на купола главного городского собора, брюнетка, суша волосы феном, сказала:
– Он хочет, чтобы я была ему, как жена. Чтоб он мог позвонить мне из любой точки планеты, и я к нему прилетела. Прости.
Из-за окон, которые во всех рекламных проспектах представлены как звуконепроницаемые, несся звон колоколов.
Бормоча: «Я боюсь видеокамер», – брюнетка захлопнула за Мамаем входную дверь.
…На кухне сидел Сергеич, Ванькин тренер. Вера кормила его пиццей. Ванька, с необъятной ширины плечами, кудрявой головой, кидал об стену и ловил, не глядя, теннисный мячик.
– Только при клубе оставаться, – твердил, как заклинание, Сергеич, – при клубе, при клубе…
– И долго ему еще придется в запасных сидеть? – отвернувшись от форточки, куда выпускал дым, спросил Мамай.
– Это как решат. Только бы при клубе, при клубе…
– Как больно, – вырвалось у Георгия поздним вечером в спальне.
Он и Вера лежали под одним одеялом в кровати. Оба не спали. По потолку беззвучно переползали полосы света от фар проносящихся через Пролетарскую площадь автомобилей.
– Жалеешь, что его в это втравил?
– Жалею, – отозвался Мамай, думая: «Если позовет, поползу на коленях».


РАЗГОВОР

Что-то случилось с бригадой молчаливо-сосредоточенных, мотивированных и не делающих ни одного лишнего движения строителей. Последний ремонт, сделанный ими в квартире Мамая, был из рук вон плох.
Вместо молчаливых и сосредоточенных, Георгий нанял других - разговорчивых, пьяных.
– Мы не пьющие, – уверяет их бригадир. – Ведь пашем с утра допоздна. Это нас от усталости шатает.
Начинали они работу, впрочем, не так рано - в десять часов. Заканчивали в семь.
Мамай съездил, посмотрел объекты, на которых бригада сделала себе имя. И решил: черт с ним, пускай пьют.
Ранним июньским утром к подъезду ампирного особняка подкатили три грузовика, автобус с грузчиками. Через пару часов квартира на верхнем этаже была пустой, и Мамай напустил на нее рукастых пьяниц.
Те принялись крушить и ломать прежний ремонт. А семейство Мамаев заняло позицию в съемной квартире над бывшим знаменитым рестораном «Сибирь». Так что, выходя на балкон, Вера Прокофьевна могла видеть и невестку, и внука, и сына. И раздавался телефонный звонок.
– Слушаю, ма!
– Ты зачем, дурак этакий, Резвецова читаешь? Лучше Караганова почитай, он под Прохоровкой ноги потерял! А Резвецов штабист и фальсификатор.
– Ну и зрение у вас, товарищ полковник!
В последнее время Мамай и его мать увлеклись историей. Особенно новыми публикациями, касающимися Второй мировой.
Вера на новом месте чувствовала себе не очень. Стены оказались картонными. Вскоре в мельчайших подробностях была известна жизнь соседей слева и справа, наверху и внизу.
Лето выдалось знойным, а кондиционера не было. Вера ходила по квартире в купальнике, Георгий и Ванька в трусах.
Елена, в отсутствие брата, наведалась и сюда. При виде невестки в бикини, гостью передергивает от отвращения, настолько ей была ненавистна телесная красота. Ведь из-за нее ушел из дома Овадий Савич.
Битый час Елена рассуждала о том, как неприлично в Верины годы иметь столь плоский живот и атласную кожу. И убралась, лишь когда солнце, перевалив за полдень, заглянуло в окна, устроив из съемной квартиры духовку.
Антон, пожилой Лизин сын, тоже выдал номер. Человек, с которым Вера виделась однажды на свадьбе, вдруг позвонил в дверь. Хотя через замочную скважину тянуло перегаром, Вера, накинув халатик, впустила нежданного родственника.
Мамай торчал на даче, выращивая и готовя малосольные огурцы, которые он съедал кастрюлями. Ванька отправился поплавать в бассейн. А сын Лизы рывком сбросил с себя рубаху.
Показалась впалая грудь и лишенные всяких признаков бицепсов руки. Вероятно, Веру рассчитывали сразить всем этим. Жена Мамая выдернула из-под узлов первую, какая попалась, двустволку.
Антон исчез. Стволами «вертикалки» подняв с пола, Вера вышвырнула в окно рубаху. И замерла, вдруг увидев себя в настенном зеркале: злая, потная, в руках двенадцатый калибр.
Чувствуя, что ее терпению наступает предел, Вера натягивает топ, бриджи и отправляется взглянуть на то, как идет работа.
…В квартире на верхнем этаже ампирного особняка стояла тишина. Кучи битого кирпича на полу, пустые бутылки, торчит электропроводка из ободранных стен.
Бригадир, сидя на корточках в углу мамаевской гостиной, спал. Почивал и его правая рука, некто Сема, но – лежа на грубо сбитых козлах. Из ванной, лишенной двери, доносился шум воды. Там под струями душа уснул самый молодой член бригады, метис с черной шевелюрой и синими глазами.
С этого дня Вера являлась в свою квартиру ежедневно, с утра. Через полчаса после ее прихода приезжала бригада на малиновой «Ниве» Семы. Строители, с надеждой взглянув вверх и увидев Веру, пугались и начинали с неестественной скоростью выгружать из машины свой инструмент.
Это изумительно, что могли делать эти трое всего лишь при помощи топора с выщербленным лезвием и заляпанной краской рукояткой, кувалды и, разумеется, перфоратора.
Под строгим взглядом хозяйки, напившись так, что не могли говорить, рабочие принимались за дело.
Жена Вадика-толстого, еще плотнее него, встретив на усыпанной строительным мусором лестничной клетке Веру, шипела ей в лицо:
– Я тебя ненавижу!
До этого отношения казались почти семейными. Даже угощали друг друга стряпней.
– Слушай, – столкнувшись с Мамаем во дворе, предупреждал Вадик-толстый, – если твои работяги будут продолжать стук, я не знаю, что сделаю!
– Ну, убей их.
Толстяк, опешив, смолкал.
Затем Мамаям начали завозить новую мебель. Вадик-толстый, Вадик-худой, Костик, живущий на первом этаже, и их жены, наблюдали за этим из окон.
– Зачем тебе еще один красный диван? – прогуливая волкодава возле хоккейной коробки и увидев проходящего мимо Георгия, окликнул его Костик.
– Столько мебели, – добавила его жена, удерживая на поводке рвущегося к Мамаю питбуля. – У вас же в квартире будет тесно!
Нагнувшись и трепля питбуля, умницу и добряка, по загривку, Георгий бросил:
– Сегодня еще встроенный шкаф привезут.
– Еще шкаф, – повторили супруги-собачники эхом.
Рядом с коробкой остановилась малиновая «Нива». Оттуда показались бригадир, Сема и метис. Об этом красавце Мамаю известно, что мать его живет в деревне на границе с Казахстаном, а отец проезжий чеченец.
Достав из маленькой кожаной сумочки пачку банкнот, Георгий расплатился со строителями.
На следующий день после переезда в квартире Мамаев устроили обыск. Приглашенные в качестве понятых Вадик-толстый и Вадик-худой топтались в коридоре, куда выходят двери всех четырех комнат и кухни.
Вадик-худой всем своим видом выражал соседям сочувствие и вообще дал понять, что стыдится своей роли.
Вадик-толстый, напротив, широко открытыми глазами провожал вытряхиваемые ментами из шкафов меха, шелка, кожу. Сосредоточенно наблюдал, как перфоратором вскрывается пол в сверкающей ванной. Как рука опера, распугивая золотых рыбок, орудует в аквариуме, наведываясь указательным пальцем в подводные гроты, пещеры и ворота замков.
Вдруг командующему парадом поднесли обнаруженный в кабинете знак «За профессиональное мастерство». Маленький майор-казах изумленно и недоверчиво перевел взгляд с переливающегося красной эмалью знака на Георгия.
– Так, значит, вы тот самый Мамай и есть? Я думал, однофамилец, – и вдруг губы майора растянулись улыбкой. – Слушайте, вы легенда, я учился на вас! Как вы взяли этого бычару Холева! Пальчики оближешь…
Ордер на обыск выдал главный областной прокурор. Частная предпринимательница Валерия Назаровна Жир написала заявление на Мамая, похитившего у нее шесть миллионов рублей.
Мамай не знал никакой Жир. И никто не знал. А дело было в том, что генерал Бурджалов не получил последнего кейса.
Всем известно, что Мамай работал с Трилунным. Почему бы тому не доверить кейс своему юристу? Генерал так и решил.
Но затем выяснилось: кейс у Азы. А сама она в области, называющейся Пелопонесс. И никакого прока Бурджалову от давно опустевшего кейса нет.

Неля, Валя, их Васька и Егор сидели на обставленной заказной мебелью кухне Мамаев, пьют чай с испеченным Верой пирогом. Георгий в кабинете решал очередные дела со срочно прилетевшим Чумой (Славой Чумандриным). Ванька слушал музыку в своей комнате. Висящая на стене кухни плазменная панель передавала выпуск новостей. Вдруг в кадре появляется Аза. Стоя на фоне каких-то античных развалин, говорила о городе О. Там люди исчезают бесследно. Там отнимают успешный бизнес. Там садят под надуманным предлогом.
– Там чудеса, там леший бродит, – вставил Васька и удивился, что никто не смеется.
– Горик, – вечером, в спальне, расчесывая перед зеркалом волосы, предложила Вера, – давай уедем отсюда.
Мамай, спиной к жене сидящий на кровати в трусах, откликнулся:
– Давай.
И оба никогда больше не вспомнят об этом разговоре.


ПОЕЗДКИ

Отношения Мамая с пьяной бригадой продолжились. Напущенные на дачу, бригадир, Сема и метис, прежде чем пустить в ход чудо-кувалду и волшебный топор, подвергли работу предыдущих спецов сокрушительной критике.
Оказалось, что двухэтажный дом из ангарской сосны стоит на неправильном фундаменте. И лак для яхт, которым Мамай в течение пяти лет каждую весну усердно покрывал наружные стены, годится только для внутренних работ. И зеленая краска на кровле из польской жести не держится и отлетает кусками оттого, что…
– Достаточно, – перебил Мамай. – Сделайте так, как нужно.
Взяв аванс, бригадир, Сема и метис, напившись до изумления, схватились за инструмент.
– Они дерут с тебя в десятикратном размере, – побывав на даче, сказала мужу Вера.
– Ты ничего не понимаешь в строительстве, – отрезал Георгий.
Однако вечером того же дня позвонил в дверь к Вадику-худому. Жена его Анжела гадала и держала салон здесь же, в соседней «однушке». Сам Вадик-худой нигде не работал, тетешкаясь с дочкой (она уже была первоклашкой) и играющим на тромбоне сыном.
Анжела с дочерью отправились на каток. Сын репетировал. Чтобы не мешать ему терзать тромбон, Вадик предложил Мамаю поговорить в салоне.
В комнате, где стоял душный жар от свеч, горящих перед развешанными на стенах иконами, Георгий излагает суть дела, добавив:
– Они все хорошо делают. Но мне кажется, это столько не стоит.
Внимательно взглянув на соседа, Вадик-худой признался, что собирается вместе с семьей переезжать в Москву. О. – умирающий город. А Вадик и его жена Анжела хотят, чтобы у их детей было будущее. Особенно у сына. Он тромбонист от рождения. Анжела с Вадиком-худым собираются продать расположенные в центре О. «двушку», в которой живут, гараж, этот салон, и переместиться в Северное Бирюлево. Там, в однокомнатной малометражке, они станут жить вчетвером. Сын будет каждый день ездить на занятия в Гнесинку. Два часа туда, два назад.
– Поехали, – говорит Мамай сыну.
– Куда вы? – спрашивает Вера.
– В Москву! В Москву!
Проводив мужа и сына, Вера, чтоб сразу не возвращаться в пустую квартиру, отправилась к матери. Та пекла пирожки с творогом, любимые внуком, собираясь к нему в колонию на Ямал.
– А Галка?
– Улетела в Турцию работать продавцом по контракту, – скороговоркой сообщила мать и, с красным от жара лицом, вытащила из духовки гремящий противень.
– Отец с тобой едет?
– Нет. Понимаешь, не может Андрею простить! Отправился вчера с Петровичем на рыбалку. На озеро Ик. Обещал привезти пелядь.
Вдруг прервав себя, мать начала жаловаться на зятя, припомнив как в прошлом году, у себя на даче, он, сидя на веранде с Чумандриным, о чем-то шептался с ним, поглядывая на тещу, приехавшую погостить.
– А потом эти два дурака принялись хохотать, – присовокупила мать и поинтересовалась: – Слышала, он там, на даче, развернулся! Камин строит?
– Уже построил, – ответила Вера рассеянно, думая: «Все куда-то едут, куда-то летят».
Третьяк сказал, что Иван голкипер от рождения. Через месяц тот был зачислен в молодежную сборную знаменитого столичного клуба. На этом сказка кончается. Третьяк пожал плечами:
– Сделал все, что мог.
На кухне у Мамаев опять сидел Сергеич. Хвалил Верину пиццу. И не смотрел на Мамая, когда сказал:
– Я предупреждал. Не послушали! Сорвали парня. В столице, что ж, дело известное! Тренерам – дай. Массажистам – дай. И далее, по списку. Плюс квартира, питание, экипировка. Бедняки не играют в хоккей.
Эдик, профессорский внук, продул триста тысяч в карты. И не отдал долг.
Ночью Мамай, с очками на носу, сидел на кухне, разбирая бумаги, доставленные накануне курьером. На плазменной панели, где застыла черно-белая картинка подъезда, появились трое парней. Они поднимались по лестнице. В руках - ножи.
Стараясь не разбудить жену и сына, Мамай на цыпочках прокрался к сейфу, достал СКС.
Троица с ножами уже сгрудилась на лестничной клетке, разглядывая дверь квартиры напротив. Наблюдая в дверной глазок за ночными визитерами, Мамай решил: «Если Ирина Антиповна не на даче, буду стрелять».
Об Эдике он не думал.
Минут десять парни с ножами топтались перед профессорской квартирой. Затем начали спускаться вниз.
Проходя по двору, троица натолкнулась на Пор Прамука. Таиландец задремал, сидя на корточках у любимого своего гаража Вадика-худого. Не сумевшие дотянуться до профессорского внука картежники сорвали злость на бродяге.
Но Мамай до беспокойного соседа дотянуться смог. Операм, получившим информацию от бывшего коллеги, осталось только войти и оформить изъятие.
Осенью, когда полетели белые мухи, четыреста граммов героина были обнаружены в спальне Ирины Антиповны.
Она пустила в ход связи, но добилась лишь того, что внуку разрешили до оглашения приговора погулять на свободе.
Повстречавшись с Мамаем во дворе буквально накануне своей поездки в Коми, Эдик спросил:
– Это вам я обязан, Георгий Иванович?
– Мне.
– Но как вы узнали?!
В этот момент рядом с ними остановился черный «Кайен», за рулем которого один был из братьев Кредо, Артур. Сын сестры генерала Бурджалова и король о-ской наркоторговли, на счету которого десятки изнасилований и избиений, сигналил Мамаю.
Оставив вопрос без ответа, Мамай направился к джипу. Сел в него, «Кайен» скрылся за углом.


ПОРОГ

Зима выдалась снежной. Никто не помнил такой. Снег шел и шел. Не выдержав его тяжести, сломался один из старых кленов, много лет просмотревший в окна гостиной Мамаев.
Вера, у которой после ухода Маргариты с Тимохой, стало появляться в глазах выражение затаенной тоски, в ответ на предложение мужа завести в доме какую-нибудь живность, качала головой:
– Никого здесь больше не будет.
Иван поступил в юридический колледж. Скорей, по инерции, чем на что-то рассчитывая, ходил на платный каток. Стоял на воротах, предоставляя возможность лупить по ним всем желающим. Движения Мамая-младшего были скупы и молниеносны. Никому не нужный непробиваемый вратарь.
С каким-то чувством вины перед сыном, Георгий подарил ему десять тысяч долларов.
Перед этим звонили и напоминали о годовой задолженности Мамаев за воду, электричество, газ, свет. Минувший год выдался тяжелым. Было много мелкой и срочной работы. И вот наконец удалось сделать кое-что для желающего расширить дело торговца коврами.
– Не надо, папа, – сказал Иван, но, взглянув на отца внимательнее, взял деньги и полетел с друзьями в Таиланд.
А Мамай с женой отправились на Рождество в Швейцарию.
Прокатились на санях, их мохноногие кони тащили в узких прорезанных бульдозерами снежных желобах. Выпили у камина шампанского. Георгий не притрагивался к вину, но с удовольствием смотрел, как пьет Вера. Станцевали вместе с другими постояльцами пряничного замка, где остановились, польку в красных колпаках.
В О. возвратились ночью. Город встретил снежными заносами на дорогах, морозом.
Выбравшись из такси, Мамаи по колено в снегу побрели к подъезду. Легко, по-европейски одетые, с непокрытыми головами. Когда поднимались по лестнице, у Веры зуб не попадал на зуб.
На дверном коврике сидела белая кошка. Передняя лапка сломана, на мордочке мука.
Только вошли в квартиру, как позвонил Иван. Прокричал в трубку, что билеты на прямой авиарейс распроданы, будет добираться на перекладных.
Георгий советовал дождаться утра. Но Вера вызвала срочную ветеринарную помощь на дом. Через заносы пробился молодой Айболит. И, сделав кошке больно, вставил на место сломанную кость, наложил шину, посоветовал дать глистогонное, вымыть шампунем от блох и надеть специальный ошейник.
Прислушиваясь к тому, как Вера и врач переговариваются во временно превращенном в операционную коридоре, Мамай, дымя, расхаживал взад-вперед по кухне. Неясная тревога не покидала одного из лучших юристов О.
Решив, что дело в переутомлении, – долгий перелет, смена часовых поясов, а он не мальчик, Георгий уже намеревается сразу после ухода эскулапа принять ванну и завалиться спать. В этот момент волной кухню захлестнул запах гари, и из-за плинтусов подняли головы черные извивающиеся змейки.
Распахнув входную дверь, Мамай тотчас захлопнул ее. На пороге стоял зловонный мрак.
…В лисьей накинутой на плечи шубке, с кошкой, прижатой к груди, Вера с Мамаем и Айболитом, под крики пожарных:
– Во избежание отравления, выходите все на улицу из квартир! – спустились по усыпанной стеклянным крошевом лестнице во двор.
Там столпились, глядя на закопченный фасад ампирного особняка, жильцы дома. Среди них Вадик-толстый, его жена, Костик со своей супругой. Костик удерживал на поводках помахивающих хвостами волкодава с питбулем. Супруга давилась слезами, твердя, что она спала, и – вдруг дым, начали бить окна в подъезде, она испугалась.
Стоящая здесь же, в толпе, старшая по дому, женщина пожилая и опытная, объясняла, что окна пожарные разбили для того, чтобы выпустить дым и, не удержавшись, фыркнула:
– Доколдовалась!
Жена Вадика-толстого подошла к Мамаям с известием: одна из свеч в салоне Анжелы упала на ковровую дорожку.
Вечером Георгий уже рассказывал жене подробности ночного переполоха. Горящая свеча, действительно, упала. Но не в салоне, и не на ковровую дорожку. Одна из тринадцати постоянно горящих в напольном подсвечнике на кухне Анжелы свеч свалилась на мягкую китайскую игрушку, медведя-панду, оставленного дочкой гадалки.
Вадик-худой ночевал у своей матери, и поэтому Анжела кинулась к соседям. Вадик-толстый, в пижаме, открыл.
– Помогите! – закричала Анжела, но лязгнула запираемая щеколда.
Сидя в кресле у аквариума, Вера, слушая мужа, гладила дремлющую у нее на коленях кошку с загипсованной лапкой.

– Ну, посуди сам, – говорил Вадик-толстый, – чем я мог помочь? Все в дымине! А у меня тоже жена и сын!
И Мамай понимал собеседника. Ведь Георгий и сам захлопнул дверь, увидев того, кто стоял на пороге.


КАМИН

Овадия Савича бросила любовница. Затем хватил паралич.
Вместе с Лизой Елена побывала там, где ее бывший муж находился теперь. Довольно приличная однокомнатная квартира в доме, где когда-то жила Олеся Ракицкая.
– А знаешь, – сказала Лиза сестре, – во дворе этого самого дома нашего братца порезали.
Не сговариваясь, сестры задержались у подъезда, обводя взглядом двор, пытаясь представить, как было дело. Откуда появились узбеки. И где валялся брат в луже крови.
– Вон там, – показала носком туфли Лиза, – у фонтана.
От фонтана, собственно, не осталось уже ничего, кроме фрагментов гранитной расколотой чаши и торчащей из-под земли ржавой трубы.
Но дом, благодаря своему замечательному положению – в центре города, на возвышенности, в окружении сквера, оставался популярен. Люди, имеющие деньги, охотно покупали здесь квартиры, делали ремонт, вселялись и жили.
Елена не стала тратить времени на пустые разговоры. Тем более, что Овадий сохранил способность изъясняться только при помощи стонов. Оформив опеку над своим бывшим, Елена перевезла его к себе и, приставив к парализованному сиделку, занялась поисками покупателя на принадлежащую уже теперь ей «однушку» в знаменитом доме на горе.
Покупатель, по какому-то стечению обстоятельств, нашелся сразу после того, как Овадия Савича не стало. Областное Министерство культуры прислало на похороны экс-директора филармонии венок и стройную девушку в очках. Она произнесла речь, назвав покойного Овидием. Но никто не заметил ошибки.
Получив деньги, Елена явилась за советом к старшей сестре: куда вложить довольно приличную сумму?
– Слушай, – сказала Лиза, – ты дачницей никогда не была. Может, попробуешь, что это такое? Все равно на пенсии. А еще лучше сделаем так! Я продам свои шесть соток с вагончиком, и купим на пару с тобой дачу с домом, баней и всем остальным!
Сложившись, сестры-пенсионерки купили земельный участок, стоящий на нем старый, но крепкий одноэтажный дом из шлакоблоков, летний душ, тридцатилетнюю сосну, удобства во дворе, колодец и обвитый хмелем штакетник.
За штакетником, по соседству, был расположен участок, где возвышался двухэтажный терем из ангарской сосны, баня из того же материала, беседка с мангалом и дремучая пятидесятилетняя ель. А жил в этом тереме некто Георгий Иванович Мамай.
– Здрасьте! – выйдя поутру на балкон, говорил он сестрам.
Напущенные на терем бригадир, Сема и метис содрали лак для яхт, покрыли стены снаружи и внутри специальной пропиткой, подчеркивающей красоту всех этих древесных колец и волокон. Польскую жесть на крыше заменили черепицей. Взяли за работу дорого. Но фирма, делавшая Мамаю камин, взяла еще дороже.
Осматривая монстра, занимающего почти треть гостиной на первом этаже, Елена и Лиза имели такое выражение лиц, какого не бывает на свете.
– Сколько это чудище стоит? – дернув подбородком, поинтересовалась Елена.
Мамай сказал.
Лиза, заметив еще и висящую сбоку от камина на стене медвежью шкуру, покачнулась и, чтоб сохранить равновесие, оперлась о спинку придвинутого к камину кресла. Оно окончательно доконало старшую сестру, будучи ручной работы и обито красной итальянской кожей.
– Что это за страсть у тебя – красные диваны, кресла?! – простонала она, обращаясь к сияющему братцу.
Возможно, это ностальгия по красным стульям «Фантазии», ответим мы за Мамая. А сам он ничего не сказал. Собирался, но его перебила Елена:
– На пятой аллее тоже камин сложили! В два раза больше этого. А стоит в три раза меньше!
Лиза выпрямилась. Щеки Елены порозовели, и стало ясно, что имели в виду те, кто говорил лет сорок назад, что она может быть красоткой, красавицей, даже прекрасной.
– Что, действительно на пятой аллее в три раза дешевле? – спросила Лиза сестру, когда они возвращались к себе на дачу.
– Понятия не имею. Придумала на ходу.
Антон, уже тоже давно пенсионер, аккуратно пропив свою пенсию, являлся к матери и просил на водку. Лиза давала. Выпив, Антон становился необычайно деятелен.
Мылся в дачном душе. Начинал красить штакетник, но бросал и, схватив литовку, принимался косить одуванчики, заодно срезая под корень посаженные сестрами яблоньки.
Дачная жизнь настолько понравилась Лизиному сыну, что он поселился в самой большой комнате дома из шлакоблоков. Завел среднеазиатскую овчарку.
Овчарка была молчалива и себе на уме. По ночам давила снующих по участку ежей. К ворам же, среди бела дня проникшим в сарай и похитившим стоявший там велик Антона, отнеслась равнодушно.
Лиза с Еленой совсем уже собрались овчарку извести. Но, заметив, какое впечатление производят на Мамая растерзанные ежи, которых Антон по утрам уносил в овраг на лопате, назвали овчарку Пальмой и купили ей красивый ошейник.
– Плюнь ты на свой камин, – советовала Вера мужу.
А он с детства мечтал о нем. Шерлок Холмс, с отсветами от камина на лице сидящий в кресле, и все такое.
– Нет, я хочу разобраться, – набирая на мобильнике номер, цедил сквозь зубы Мамай.
– Фирма «Веселый печник», – раздался голос в трубке.
– Максим, привет. Это Георгий. С камином?.. Все в порядке. Но почему он такой дорогой? Говорят, на пятой аллее в два раза больше, и в три раза дешевле.
Выслушав ответ, Мамай засиял улыбкой.
– Что Максим говорит? – спросила Вера.
– Что таких каминов в мире всего три. У меня, у него, и у свата Вениамина.
– Кто такой этот Вениамин?
– Да черт его знает! Знакомый Максима или родственник.
Вадик-худой наконец застав Мамая дома, пожаловался: Костик требует миллион. Во время тушения пожара в квартиру гадалки было вылито около двух тонн воды, и, таким образом, ремонт, сделанный своими руками живущими этажом ниже Костиком и его женой, оказался пустой тратой времени.
– Озверел? – спросил Мамай Костика, который был тоже мент и подполковник в отставке.
– Ну, пусть дадут пятьсот. Анжелка еще наколдует! Клиенты с утра перед ее дверями трутся.
– У них сын учится на тромбоне.
– А-а, черт! Двести тысяч. Меньше не могу. Ох… У них еще и дочка. Конечно, чувствую себя свиньей! Но полы вздулись, отлетели обои, а потолок…
– Вот тебе двести пятьдесят. Только между нами.
– Георгий…
Однако Мамая уже след простыл.
Пришла осень - пора идти Ивану в армию. Вера произнесла:
– Горик, делай что хочешь, но…
– Пусть идет, служит! – крикнула Вера Прокофьевна, когда сын начал было с ней разговор издалека.
И впервые Мамай подумал о том, что его мать старая женщина.
Тарифы были известны. Оставалось лишь выбрать руку, в которую вложить, впрочем, не слишком толстую пачку банкнот. И тут дело стало.
– Пойдем, прогуляемся, – сказал Ивану Георгий.
Они шли по набережной, усыпанной красными кленовыми листьями. С Иртыша налетал тугой ледяной ветер. Он прогнал с набережной всех фланеров.
– Будут доставать, – бросил Мамай сыну, – позвони. Приеду и перестреляю. Это все, что я могу для тебя сделать.
– Понятно, пап.
Спустя несколько дней Иван лег на операцию по поводу удаления пупочной грыжи. Операция стандартная, ничего сложного нет. И делал ее кандидат наук, перед этим удалявший кисту Вере и прекрасно справившийся с задачей.
Избавив же от грыжи Ивана, кандидат заразил пациента гепатитом. А таких не берут в космонавты.

Наступившей зимой камин на даче Мамаев был разобран. Выяснилось: он великолепно выпускает дым из трубы, потрескивает дровами и отбрасывает столь резкие отсветы на лицо, что впору пришлось бы самому Холмсу. Но человек возле этого камина замерзает.


ВЫБОР

Мамай вышел из кабинета онколога и станцевал лезгинку.
– Ложная тревога, – объявил он жене, ожидавшей его в коридоре. – В горле першит оттого, что смалю одну за другой да по мобиле треплюсь с утра до вечера!
– Ну, что? – с надеждой спросила Веру соседка по даче.
Вера повторила слова мужа. На лице Лизы появилась растерянность.
– Как он? – спросила ее Елена.
– Здоров, как бык.
– Господи, – вырвалось у младшей сестры, – когда же он прекратит издеваться!
К Мамаю обратился метис. Попросил пятьдесят тысяч. Его матери после инфаркта выписали кучу лекарств, их надо срочно выкупить.
Вера Прокофьевна перенесла три инфаркта, и Мамай знал, что медлить нечего.
Но, получив деньги, метис все никак не мог с Георгием расплатиться. Бригадир и Сема запили так, что, чего раньше с ними никогда не бывало, путали топор с кувалдой. Заказы терялись, и метис мучился оттого, что на нем висит долг.
Каждое утро он подъезжал к мамаевской даче на старенькой малиновой «ниве» Семы и до вечера стриг газон, поливал цветы, колол дрова для бани, подметал выложенные плиткой дорожки.
Вскоре дача Мамая переливалась и сверкала на солнце сверхъестественной чистотой.
Глядя из окон на трудолюбивого метиса, Лиза и Елена пили анальгин, настойку пустырника и валерьянку.
– Голова раскалывается, – жаловалась Елена сестре.
– Я удивляюсь, – бормотала Лиза, в щель между шторами наблюдая за обнаженным по пояс синеглазым красавцем, брызжущим из шланга водой на оплетающие дом брата дикие розы, – Верка что, слепая?
Антон облокачивался на штакетник и заводил с Верой, которая, в шортах, широкополой шляпе, копалась в грядках, сверхинтеллектуальные разговоры.  
Наконец Георгию надоели эти подглядывания из-за занавесок, хмельные речи племянника. Он позвонил. Ему сказали: срок неделя. Он назначил тройную цену. И в одну ночь штакетник, окружающий мамаевский участок, оказался снесен, а на его месте вырос глухой зеленый забор из профнастила.
Выглянув поутру из окна, Лиза отпрянула, словно увидела мертвеца.
– Это не кончится никогда, – насмотревшись на забор, произнесла Елена и, вдруг задрожав подбородком, громко, как в детстве, всхлипнула.
– Без истерик! – закричила ей старшая сестра. – Надежда погибает последней!
– Что ты имеешь в виду? – тотчас прекратив дрожание, деловито осведомилась Елена.
– Не знаю, не знаю. Может, отравить?
– Думала! Чем?
– Средство для грызунов. Находится в свободной продаже. У гада скоро день рождения, испечем пирог.
– Он решит, мы обе рехнулись. И потом, чтоб взяло, в пирог этого средства нужно впихнуть тонну.
– Ох, если бы его долбануло током!
– Ах, если бы на него рухнул балкон!
– А если нанять ребят?
– И это я слышу от бывшего декана кафедры уголовного права. Чревато, детка.
– Это я так, от отчаяния.
Антон, купив бутылку водки, распил ее не в одиночку, чего никогда за ним не водилось, а с соседом Мамая справа.
После этого к Георгию пожаловал этот самый сосед.
– Ты забор поставил, меня не спросив!
Мамай показал ему статью в уставе садового товарищества.
– Имею право поставить двухметровый забор.
Сосед сходил за рулеткой.
– У тебя два двадцать!
– Ну, отпили.
В связи с тем, что по соседству с ампирным особняком затеялось шумное строительство подземного гаража, Георгий перенес свой «штаб» на дачу. А Вера, Иван и белая кошка, названная Люськой, остались в квартире. Ивану требовалось ходить в инфекционку на процедуры, и Вера строго следила за тем, чтоб сын не пропускал их. К главе семьи оба наезжали лишь на выходные.
Насмотревшись на торчащие у ворот Мамая автомобили типа «Хаммер», «БМВ», «Мерседес-600», сосед справа сказал:
– Извините, Георгий Иванович.
– Будешь пилить?
– Не буду.
На том расстались.
Вера Прокофьевна побывала в квартире сына один раз. И раз на даче. Не сказала ничего особенного. Ни выражение ее лица, ни интонации не изменились. Но после этого лет восемь Мамай разговаривал с матерью, избегая ее взгляда.
Пальма, на которую от вида забора отчего-то напал ужас, выла сутки напролет, а потом сбежала.
Оставил дачу и Антон, сославшись на то, что не выносит, когда от него что-то пытаются скрыть за непроницаемыми железными листами.
Но к забору со стороны дома сестер вскоре была набита тропинка. Кто проложил ее? Кто, стоя у забора, прислушивался к звукам, доносящимся с братниного участка?
Звуки довольно часто вот какие: громкая музыка, мужские веселые выкрики, женский смех.
И видно, как вьются дымки – из трубы мамаевской бани и от мангала. И наносит запах мяса, пекущегося на углях.
– Верка слепая? – недоумевала Елена.
– Это я у тебя спрашиваю, – сердито бросала ей старшая сестра.
Бригадир и Сема наконец смогли различать свой инструмент. Вскоре после этого метис, звали его Володя, приехал к Мамаю, чтобы вернуть долг.
День был субботний и, проходя по выложенной плиткой дорожке к «ниве», ждущей его у ворот, Володя увидел в цветнике хозяйку, срезающую французские ромашки. Не удержавшись, Вера протянула парню маленький белый букет.
Она не была слепой. Просто между движениями и чувствами, выбирала чувства.


ШУМ

Белоствольные рощи гудели, как трансформаторы высокого напряжения. Мамай, с СКС за плечами, брел между берез.
Всю зиму и весну Мамай прокорпел над бумагами. Словно что-то прорвало, и люди шли косяком. Но Георгий уже мог себе позволить выбирать. Поэтому за мелочь и за то, что слишком зыбко, не брался, как в прежние времена, предпочитая верняк. Однако без накладок, конечно, не обошлось.
В патовой ситуации у Чумы сдавали нервы. Мамай, после нескольких бессонных ночей и серий консультаций с преподами из юракадемии, нашел выход. Слава благодарил и просил прощения. Но Мамай был уже практически мертв.
Когда находишься в таком напряжении, все раздражает. Капающая из крана вода. Тикающие часы. Не говоря о прыжках волкодава и питбуля под полом.
На даче сломали камин и построили русскую печь. Воздух в комнатах все равно оставался ледяным.
– Это оттого, – сказал бригадир, – что под полом у тебя холодильник.
А Сема пояснил:
– Цоколь слишком высокий для нерабочего цоколя. В нем накапливается холодный воздух и лезет через щели в дом.
– Этому горю можно помочь, – добавил Володя.
Но Георгий уже не мог выносить сам вид пьяной бригады. Ему необходимо было взять паузу. Поэтому дача стояла в снегу, а атмосфера на кухне в квартире Мамая накалена до предела.
Вера купила для Люськи поводок, прогуливала на нем ее по двору. Посещала фитнесс-центр. Иногда приятельницы по ритмичным прыжкам под оглушительную музыку забегали к Вере на огонек. Она принимала их в гостиной. Все разговоры с приятельницами, гораздо моложе Веры, красивыми, модными, не выпускающими из рук мобильники, вертелись вокруг денег.
Изредка Георгий, босой, в очках, распахивал дверь гостиной, крича гостьям:
– Заткнитесь, дуры!
Никто не обижался, все слышали о Мамае от своих мужей и бой-френдов.
– Костик, – сказал Мамай, – я люблю животин, но так невозможно.
Сосед, оттеснив от двери своих волкодава и питбуля, шел на лестничную клетку, прикрыв за собой дверь. В нее тихо скреблись, нежно повизгивая.
– Думаешь, не понимаю, что держать в квартире таких телят нельзя? Это прямо судьба! Грея увидел в троллейбусе. Грязный, в крови, все от него шарахаются. Завернул в куртку, притащил домой. В ветлечебнице полдня зашивали, весь рваный, видать, участвовал в боях. А Тагир у дочери во дворе в песочнице валялся! Щенок совсем, хоть и весил сорок килограммов. С тазобедренными суставами оказались проблемы, вот и выбросили за ненадобностью! Выходили с женой. Двухметровые барьеры берет.
Так появились беруши.
Наконец летом Мамай сказал себе: «Хватит», – и ночью, когда Вера и Иван спали, собрался и уехал на озеро Ик. «Позвоню оттуда», – думал Георгий. Но отчего-то не позвонил.
Он брел по гудящим, как трансформаторы высокого напряжения, березовым рощам. За ними синела озерная гладь. Георгий решил: гуд, скорее всего, доносится с озера, где барражируют рыбацкие катера.
Остановившись, Георгий заткнул пальцами уши. Гуденье не исчезло. К нему прибавился стрекот – словно от мотоциклетного двигателя.
Мамай шагал с СКС за плечами между просторно, как в парке, стоящих берез, а стрекот мотоцикла доносился то слева, то справа, на миг затихал и вдруг приближался с пугающей скоростью. Георгий резко оглядывался. Но тропинка, по которой без всякой цели он продвигался, была пустынна, как все вокруг.
Мамай не собирался охотиться. Карабин прихватил просто так. И понимал, если встретит охотнадзор, примут за браконьера.
Но ему было все равно. Куда он шел? Георгий не знал. Хотелось лечь, забросить руки за голову и просто смотреть в небо. Но он продолжал идти, не обращая внимания на то, что тропинка исчезла, под ногами коряги, и все чаще приходится нагибаться, чтоб пробраться под низко растущими ветками.
Мотоциклетный стрекот вновь начал приближаться. Но Мамай запретил себе оборачиваться.
Внезапно одна из ближних берез бросилась ему навстречу. «Вот как сходят с ума», – успел подумать Георгий и, словно запнувшись, рухнул ничком в траву.
Когда Мамай пришел в себя, то уже был связан по рукам и ногам. Рядом сидели на корточках двое. Кисти в тюремных наколках. У одного мамаевский СКС, другой чистил под ногтями финкой.
За их спинами Георгий заметил заляпанный грязью красный мотоцикл, прислоненный к березе. И невольно улыбнулся. Значит, не сошел с ума, тарахтенье мотоцикла не мерещилось.
– Еще смеется, тварь, – вдруг взбеленился тот, что с финкой и, вскочив, принялся пинать Мамая, крича. – Помнишь меня?! Помнишь?!.
Георгий готов был поклясться: видит типа с финаком впервые. Хотя, кто знает, может, когда-то и пересекались.
– Ведь ты – Цыган? – нарушил молчание второй, держащий карабин в руках, точно с ним родился. – Слышал о тебе. Говорят, был строгий!
Из дальнейшего разговора Мамай заключил – один из напавших на него местный, второй приехал к нему погостить.
Местный свежевал у себя во дворе барана, собравшись приготовить для гостя шашлык. И вдруг заметил у дома соседей, сдающих комнаты городским охотникам и рыбакам, выходящего из такси опера, из-за которого загремел на пятнашку. А там раскрутился еще на червонец. Итого провел у хозяина двадцать пять лет.
– Так ты что, обиделся на меня? – бросил Мамай, наконец узнавший Огаркова.
Гость с карабином усмехнулся, оценив шутку.
– Погляжу, что сейчас запоешь, – буркнул старый уголовник и, рванув на груди Мамая рубаху, склонился над ним со своим свинорезом.
Гость, не размахиваясь, двинул прикладом, Огарков сунулся головой в папоротники. Вынув из его руки клинок, гость перерезал путы на руках и ногах Мамая.
– Но почему?
Вместо ответа, матерый мужик рывком расстегнул до половины «молнию» своей ветровки. В окружении церковных куполов, кинжалов и прочего, видна татуировка бледная и выцветшая, такая же, как у Георгия: голова оскалившегося безглазого барса.
– За что сидел-то?
– Разбой.
– Может, не знаешь, разбойник, ношение огнестрельного оружия без лицензии запрещено.
– Хотел бы так же прикалываться после того, как мне чуть не перерезали глотку. Держи свой карамультук!
– Ты даже его не разрядил.
– И что? Выстрелишь?
– Ладно, спасибо.
– Да пошел ты, мент поганый.
Иван ничего отцу не сказал. Только посмотрел на него, словно не знал до этого.
– Больше так не делай, – попросила Вера.
«Ушник» заключил:
– Долго пользовались берушами. Пробки! Из-за этого шум.
Произведя необходимые манипуляции, получил денежку и пожелал Георгию всего доброго.

Однако шум не исчез. Где Мамай ни находится, трескотня мотоцикла доносилась то слева, то справа, на миг затихала и вдруг начинала приближаться с пугающей скоростью.
Но оглядываться Мамай себе запретил.


СООБЩЕНИЕ

Брюнетка, ее звали Светлана, позвонила:
– Через неделю прилечу в О., у нас будет два дня.
Реакция Мамая все еще была молниеносна. Он вернул главе о-ского строительного концерна «Аквилон» аванс и сел в зубоврачебное кресло. Этого Мамай не делал с тех пор, как, пятьдесят лет назад женщина в белом халате, произнеся: «Мальчик, открой рот», – всего лишь при помощи серебряного гвоздя доказала, что человек может вытерпеть на свете далеко не все. До того у мальчика были кое-какие иллюзии.
Не без опасения, что белый халат и серебряный гвоздь находятся на прежнем месте, Георгий переступил порог «Эмаль Плюс». Продаников ждал его. Он включил музыку и, в течение восьми часов, не разгибая спины, разбирал завалы, рыл траншеи и рвы. Затем его сменил Пузиков.
Проданик, заполняя бумаги, болтал ногой и, видимо, соскучившись молчанием, трещал без перерыва. Мамай узнал – проданиковская жена все поняла, как нужно. Теперь Васька такой же член семьи, как две дочери, рожденные в браке. Валя и жена Проданика нельзя сказать, чтобы дружили, но встречались и разговаривали нормально.
Домой Мамай вернулся в третьем часу ночи. Он был бледен и настолько слаб, что даже не смог снять свои наимоднейшие башмаки, украшенные ручной татуировкой.
С утра сеанс в «Эмаль Плюс» продолжился. Проданик был все так же дерзок, находчив, склонен к импровизации. Бог Пузикова - академичность и следование законам. Встретив извилистый канал, он хмурился и начинал сопеть, совсем как Неля, к которой он пришел три года назад, принес деньги, продукты. И с тех пор бывал у нее с сыном еженедельно.
Сделав свою работу, дуэт стоматологов-терапевтов уступил место протезисту, молодому и полному сил заполнителю пустот, мостостроителю, скульптору.
Поздним вечером, спустя шесть дней после того, как пациент перешагнул порог «Эмаль Плюс», все было кончено. Во рту у Мамая тишина и сомкнутость тридцати двух белых жемчужин. Но в мозгу продолжались маленькие стальные вибрации, а в ноздрях – запах жженой кости.
Следующим этапом была изощренная взъерошенность, приданная остаткам мамаевских волос одним из лучших мастеров этого дела.
После этого Георгий спал сутки. В продолжение их, Вера (чтоб не тревожить мужа, она устроилась на красном диване в кухне) иногда на цыпочках заходила в спальню и, замерев перед кроватью, на которой раскинулся супруг, прислушивалась к его дыханию. В нем чудилось что-то новое.
Но за окнами стоял август, приближалась очередная поездка в Венецию. Билеты были уже куплены, забронированы места в их любимом с Георгием отеле. Вероятно, она просто чего-то не понимала. Ведь ничего плохого нет ни в приведенных наконец в порядок зубах, ни в баснословно дорогой стрижке.
…Светлана неуловимо изменилась. Стала мягче. Сказала, что ее место у Лейберзона занимает девушка из Солт-Лейк-Сити. Что выходит замуж. Он из Москвы.
Свой пентхаус Светлана сдала квартирантам, и Мамай вновь снимал «трешку» по соседству с ампирным особняком. Здесь время, кажется, остановилось. Та же самая хозяйка. Та же самая мебель. И в туалете тот же дезодорант. Дымя у распахнутого окна, чувствуя, как по обнаженным плечам текут струйки пота, Георгий останавил взгляд на заросшей бурьяном хоккейной коробке. Вдруг вспомнился лед, мороз, Ванька в воротах. Словно вчера это было. И как далеки сейчас от него Вера и сын.
На несколько мгновений Мамаю дано было почувствовать себя кем-то другим. Гостем города, где оказался впервые. Приехавшим по важному делу: стоять у окна и следить за стрижами, что, чертя над двором зигзаги, ловили в восходящих потоках мошек.

Светлана прислала из Москвы «эсэмэску»: «Прощай».
На самом деле сообщение это послано было вовсе не Светланой. Может быть, небом, на которое смотрел тогда Мамай. Небом, где шла напропалую, и будет идти во веки веков, стремительная и короткая стрижиная охота.


ФОРТОЧКА

Столетний юбилей Веры Прокофьевны отмечался в небольшом семейном ресторане, построенном на Центральном пляже. Юбилярка пришла с Пролетарской площади, 1, пешком.
Последнее время мать Мамая не стригла волос, заплетая их в косу. Лизу и Елену это новшество раздражало. За многие годы они свыклись с образом матери, подстриженной по-мужски. Больше того, сами всю жизнь носили точно такие же причесочки. И вдруг мать рвет с традицией. Оказывается, у нее редкой красоты тяжелые и слегка вьющиеся локоны пепельного цвета. Увы, подобными локонами не могла похвастаться ни одна из сестер. Елена, правда, когда-то пробовала отрастить косу, но, увидев, что из этого получилось, чертыхнувшись, пустила в ход ножницы.
Белая блузка с жабо, серый костюм, черные лаковые лодочки на низком каблуке. Никакой косметики, никаких украшений. Косу, правда, растрепали в салоне у кудесника и создали из нее нечто в стиле сороковых годов и в то же время остросовременное. К лацкану жакета была приколота желтая хризантема. Вера Прокофьевна, не прикоснувшись к перилам, поднялась по ступеням ресторанного крыльца, тут на нее обрушился праздник.
Генерал Брызжалов сказал речь, вручил юбилярке, кавалеру многих орденов и медалей, почетному гражданину О., еще один орден, памятную медаль и фарфоровую вазу в человеческий рост.
Андрей, недавно освободившийся, с синими от наколок кистями, довольно прилично спел под минусовку «Луна ту». Оказалось, что это любимая песня генерала.
Вера Прокофьевна, видевшая Андрея первый раз в жизни, спросила у Георгия, кто это такой.
– Хорошо спел, – когда сын старшей сестры жены Мамая подошел с личными поздравлениями к виновнице торжества, сказала ему она и добавила, потише: – А теперь чтоб духу твоего здесь не было.
Кисло усмехнувшись, Верин племянник удаляется. Вскоре он откроет ломбард, примет к себе бухгалтером снимающую квартиру на окраине О. сорокалетнюю бездетную женщину. Станет жить с нею. И пилить за то, что по вечерам, после работы, женщина еще ездит на своей старенькой «шестерке» к родителям, живущим в одной из пригородных деревень. Пропалывает огород, стирает, готовит и так далее. Наконец, терпение Андрея лопнуло.
Галина буквально влетела в квартиру Мамаев и, брызнув слезами на евроремонт, взвыла:
– Андрюшенька! Сынок!
– Этот парень создан для тюрьмы, – говорила Вера Прокофьевна Георгию, идя с ним по набережной вдоль кромки Центрального пляжа.
В Иртыше отражалась луна. Позади матери и сына светился праздничными огнями ресторан. Оттуда, как порывами ветра, плескало музычкой. Практически никого из тех, с кем юбилярка служила, не осталось на свете. Скинув свои лодочки, Вера Прокофьевна брела по набережной в чулках. Тяжелый пучок волос на затылке. Сигарета в руке.
– Знаешь, о чем я, Горик, жалею?
– О чем, ма?
– Что не могу пожалеть ни о чем.
– Что натворил? – переспросил Мамая знакомый опер, хват, бессребреник, неженатый и нищий. – Отрубил женщине голову. Хочешь поговорить со своим племяшом, или кто он там тебе? – и, не дождавшись ответа, бросил: – Мы их сажаем, а они вновь лезут изо всех щелей! У тебя, когда работал, не было ощущения бессмыслицы?
– Бессмыслица - норма.
Дойдя до своего подъезда, она, сорвав с лацкана, отправила в урну увядший цветок, сказала:
– Свободен.
Но Георгий еще постоял во дворе, дожидаясь, когда в окнах матери зажжется свет. Он не зажегся. Только прозрачное, словно пар, облачко дыма выплыло из вечно открытой форточки в гостиной.
У Мамая перехватило дыхание. Он представил, как проходит здесь по двору, а форточка закрыта.


ПРОПАЖА

В кусте сирени под окнами мамаевской дачи поселилась пара соловьев и вывела птенцов. Прилетели сороки. Соловьи отчаянно защищали гнездо.
Вера со слезами на глазах следила за битвой.
– Горик, сделай что-нибудь!
– Нам нельзя вмешиваться. Это их дела.
Сороки разорвали в клочки и родителей, и потомство.
Январским днем Георгий, в распахнутой дубленке, с обмотанным вокруг шеи кашне и, конечно, без шапки, повстречался у дома с Эдиком. Профессорский внук освободился «удо» года три назад, но до сих пор ухитрялся оставаться для Мамая невидим.
– Добрый вечер, Георгий Иванович!
– Добрый вечер.
В зимних сумерках, куря у окна, Георгий видел, как двое полицейских выводят Эдика из подъезда. Ставят у гаражей на колени. Идет снег. Один полицейский держит Эдика за волосы, другой несильно, но чувствительно, бьет соседа Мамая дубинкой по почкам.
Два-три удара – и раскрыто преступление, совершенное накануне против несовершеннолетнего В. Тот гулял, здесь, недалеко, у ледового дворца «Арена». К нему подошел Эдик и, пригрозив, забрал у В. мобильник.
Столкнувшись у подъезда с Мамаем, профессорский внук быстро – быстрее некуда, сунул мобильник в карман. Но, разумеется, реакции Мамая не учел. Поднимаясь к себе по лестнице, Георгий звякнул тому, кто понимал его с полуслова.
– Сейчас проверю. Да! Заявление есть. Займемся.
– Боже мой, – воскликнула Ирина Антиповна, – зачем же дарить такие дорогие телефоны детям!
И, сняв с книжки все свои накопления, компенсировала родителям потерпевшего моральный и материальный ущерб. Таким образом, вопрос был исчерпан.
Сердце остановилось ночью, мать Мамая умерла во сне.
Ордена на подушечках несли курсанты полицейской академии (бывшей Высшей школы милиции). Генерал Брызжалов сказал речь.
Ввиду кладбищенской тесноты, гроб с телом усопшей опустили в разрытую могилу ее мужа, бросили комья земли, и крепкие мужчины в одинаковых черных костюмах, взявшись за лопаты, сноровисто насыпали холм. Никому не известно, верила ли Вера Прокофьевна в Бога. Но в холм воткнули деревянный крест и завалили его венками.
Лиза и Елена подошли к могиле. Им уважительно уступили место. Трещал залп. И повторился еще дважды.
Георгий крепился. Но, не выдержав, тут разрыдался и был жалок.
Лиза и Елена, с плохо скрытым отвращением, отвернулись от брата.
– Ей было сто два года, – сквозь зубы процедила Лиза.
– Остался без мамочки, – добавила Елена.
…Гортань у Мамая оказалась ни к черту.
– Но ведь я обследовался у вас недавно.
– Тогда все было чисто.
Захар Бойтман заученно произнес, что у каждого человека имеются предпосылки к любой болезни. И, как только возникают благоприятные условия для течения ее, немочь поднимает голову.
– Я бы рекомендовал кардинальный вариант!
– Какой?
– Удалить гортань и язык.
Моисей Абрамович стоял на том, чтобы отдавать заразе то, во что она успела вцепиться. Тот же принцип исповедовал его троюродный внук.
– Ничего себе, предложение, – ахнула, узнав о разговоре мужа с врачом, Вера, но тут же спохватилась. – Горик, может быть, он прав.
– Сперва легкое, потом переносицу, теперь им гортань подавай! Нет уж! Быть немым и питаться через трубочку?..
– Что ж, вам решать, – пожал плечами самый талантливый онколог в О., накануне вернувшийся с очередной стажировки в Израиле.
И несколькими доведенными до автоматизма движениями, удалил лишь часть и без того изгрызенной болезнью гортани с фрагментом голосовых связок.
После этого Мамай разговаривал едва слышным шепотом, большую часть времени проводил на даче, благо опять лето, и вел дела людей, приезжающих к нему на «Майбахе» и «Ламборджини».
Лиза уже ходила с палочкой. У Елены тряслась голова. Обеим не терпелось увидеться с братом. Он тут, за забором, и ни музыки, ни развеселых кликов уже не было слышно.
Лиза, на правах старшей, набрала братнин номер. Георгий сипел в трубку, что будет рад видеть сестер.
И вот они сидели на веранде перед баней – Лиза, Елена, Георгий. Вера разливала чай. Сестры жадно всматривались в свежепрооперированного брата. Немного похудел, но, черт его побери, это только шло ему.
Не удовлетворенные видом тяжелобольного, сестры впились взглядами в его половину. Волосы свежевымыты, уложены, легкий макияж, тонкие джинсы облегали бедра, прозрачная маечка до пупа, на губах улыбка.
– Зачем ты куришь?! – напустилась на Мамая Лиза.
– Раковым ведь нельзя, – поддержала ее Елена.
Выпуская сигаретный дым из ноздрей, ушей и даже, кажется, из глаз, брат бодро отвечал, что, согласно новым веяниям, курение для раковых признано не только не вредным, но даже полезным!
Не глядя друг на друга, сестры вернулись к себе. И, только уже вечером, когда обе собирались лечь спать, у Лизы вырвалось:
– Нет правды на свете!
Елена, не найдя слов, била кулаком в подушку.
Иван хотел забрать Третьяка. А он пропал. Но Елену, вынесшую из квартиры матери эту единственно представлявшуюся ей ценной вещь, поджидало разочарование. Позолота оказалась сусальной, сама статуэтка из прессованного алюминиевого порошка. И Владислав с оцарапанным носом возвратился к племяннику.
Кое-кого из клиентов Мамая раздражал громкий стук ходиков, висящих у него на даче. Они жаловались: от этого стука и раскачивания маятника у них кружится голова.
Тик-так, тик-так, – разносилось ночью по дому. И Мамай чувствовал: его мертвые отец и мать не оставили его в беде.
– Сейчас очень сильная медицина, – сказал в разговоре с Верой Захар Бойтман.
– Многие виды рака лечатся, – подтверждали Валя и Неля.
И Веру отпускал страх.
Иван получил диплом. Но впрягаться в лямку не спешил. Его друзья уехали. Один в Австралию. Второй в Исландию. Первый учился в тамошнем финансово-экономическом колледже, а по вечерам работал официантом в баре. Другой, дипломированный инженер-конструктор, поступил грузчиком на мясокомбинат в Рейкьявике. Оба хвалили свою жизнь и звали Ивана к себе.
В октябре, в пору листопада, из окна мамаевской квартиры выпрыгнула Люська. Благополучно приземлившись на усыпанный сухой листвой газон, убежала.
– Горик, найди ее.
Георгий через детективное агентство расклеивал по городу объявления о пропаже с фотографией Люськи и номерами своих телефонов. Нашедшему – вознаграждение.
Никто не откликнулся.
Через полгода, когда Мамай, уже после второй операции, лежал в палате на шесть коек, по стоящему на соседней тумбочке телеку показали сюжет о кошке, отыскавшей в рязанской области своих хозяев, переселившихся туда из Таджикистана.
Узнав на телеэкране Люську, Мамай схватил мобильник, чтобы позвонить Вере. Но, поднеся трубку к уху, спохватился. И, надев очки, начал набирать «эсэмэску».


СЕСТРЫ

Алексей Уранов нагрянул неожиданно. Проездом с Севера, где работал на стройке, в Краснодарский край, где купил дом с виноградником и садом.
Июнь, летел тополиный пух за окнами. Алексей с Георгием сидели на красном диване на кухне, давно уже превращенной в нечто среднее между кабинетом, гостиной и спальней.
– Никто не застрахован, – сказал Алексей. – Сегодня ты, завтра я.
На плазменной панели виды и лица мелькали, звук был отключен. Под подбородком у Мамая приклеенная пластырем марлевая салфетка. По временам он машинально приподнимал ее и промакивал другой салфеткой торчащую из горла фистулу.
В углу валялась вырванная минувшей ночью из стены полка, где стояли привезенные из разных стран сувениры. Вспышка агрессии как побочный эффект обезболивающих препаратов.
Вначале инъекции делала живущая в соседнем подъезде медсестра. Но затем Вера переняла у нее опыт.
«Знаю», – написал Мамай красным фломастером на листе бумаги для принтеров. Пачка этой бумаги и упаковка с фломастерами лежит на низком столике рядом с ним.
– Люди без рук и без ног живут. Главное, что у тебя голова работает.
«Мы с Рексом не бздим на границе», – не отрывая фломастера от листа, вывел Мамай. Пример Жени был у него перед глазами. Ему известно, что его ждет.
О чем можно говорить с обреченным? При всем желании он больше не может находиться с вами на одной волне.
Алексей приносил и отдавал Вере продукты. Ездил за лекарствами. Потом в лекарствах отпала необходимость.
А за наркотиками Вера ездила сама и получала их по паспорту. Но наркотики действовали слабо. Георгий ослеп. Почти все время лежал на красном диване. Когда был не в силах терпеть, вставал и, стараясь сдерживать стоны, слонялся по квартире.
Вдобавок Иван сломал ногу и прыгал на костылях. Это казалось уж слишком.
– Осталось свалиться только еще мне, – в сердцах бросила Вера сыну.
– Сам не знаю, как это произошло, – оправдывался тот.
Попарившись в «бандитской» баньке, где он раньше часто бывал с отцом, Иван бухнулся в бассейн с холодной водой. А когда выходил из него, вдруг стопа подвернулась.
Сестры не появлялись. Мамай писал вслепую: «ПОЗВОНИ ИМ!!!»
Вера звонила. Сестры жаловались на давление, мигрень, простуду и обещали быть, как только залечат болячки.
В том самом коридоре, где Георгий станцевал лезгинку, он теперь корчился на кушетке-каталке и никто не подходил к нему. Вера, стоя над мужем, давилась слезами. Рядом с нею был Алексей.
Захар Бойтман, рассеянно улыбаясь, прошел мимо них раз, другой. Потом оживленно заговорил с коллегой, вышедшим из лифта. Разговор автомобилистов о предстоящем ТО.
– Послушайте, – не выдержал Алексей, – человеку плохо! Помогите!
– Четвертая стадия, – пожимал плечами Захар.
И Вера позвонила – братьям Кредо. Через пять минут к кушетке-каталке с озабоченным видом приближается Бойтман. За ним спешат две медсестры.
– Георгий Иванович, – словно только узнав Мамая, произнес врач, – сейчас вам будет полегче!
Мамая увезли в палату. Но вечером он уже опять был дома. Онкологическое отделение не резиновое. Четвертая стадия. Доктор не принимает. И не возьмет уже ни подарков, ни денег.
Вначале звонили и приходили клиенты одного из лучших городских юристов. Лариса Анатольевна, бывшая начальница Георгия. Арбитражный судья Клава Аглоткова. Ксюха. Ирина. И многие другие. Но затем все устали. И остались только Валя и Неля. Вброшенные в пучину собственных проблем и забот, они навещали Веру практически ежедневно. Алексей – превратился в Верину тень.
– Леш, – спросила однажды она, – у тебя есть семья?
– Да. Жена и сын.
– И как жена относится к тому, что ты сутками здесь пропадаешь?
– Она меня и посылает.
– А твоя работа?
– Там в курсе.
Наконец болезнь, шедшая ни шатко, ни валко, как бы спохватилась и сожрала Мамая за считанные дни.
Муж уже лежал в беспамятстве, когда Вера, в ночном телефонном разговоре с матерью, прокричала:
– Постоянно просит позвать сестер! Я ему говорю: да не нужен ты им!
Над спинкой дивана приподнялась костистая рука, погрозила Вере пальцем.
Утром Вера обзвонила всех родных и знакомых:
– Кто хочет попрощаться, приезжайте к одиннадцати.
В десять привезли гроб с телом. Поставили в гостиной на стульях. Бабье лето. Двери квартиры были распахнуты. Люди входили, клали цветы. Постояв, спускались во двор.
Вера в черных брюках и блузе с длинным рукавом, Иван в измятых шортах и майке, с загипсованной ногой, в руке костыль, сидели в изголовье гроба. Костик, Вадик-толстый, их жены, Ирина Антиповна возле Веры и ее сына.
С лестницы донесся стук. Нарастая, он неторопливо приближался, и в гостиную, опираясь на палки, вошли Лиза и Елена. С одинаковыми короткими стрижками, испитые, в блеклых старушечьих нарядах.
Обнялись с Верой и Иваном. Сели на свободные стулья.
– Какая у него большая голова, – поморщилась Лиза.
– Нужно было выставить закрытый гроб, – громким шепотом бросила Елена вдове.
Телефонный звонок. Вера поднесла к уху мобильник. Это Чума. Сказал что не сможет прилететь.
Алексей незаметно и негромко руководил действиями похоронной команды. Большие мужчины в одинаковых синих рубашках с черными галстуками вошли, подняли лакированный ящик на плечи.
Накренившись, Мамай поплыл по лестнице вниз.
На кладбище поблескивали на солнце нити паутинок. В узком проходе рядом с двойной могилой матери и отца было приготовлено место для Мамая.
На поминальном обеде в столовой медучилища, расположенного на задах городского Театра Драмы, сестры сидели за столом рядом с Верой, ели, двигая желваками на висках.
– Кассиршей работать пойдешь, – сказала Лиза.
– Поживешь теперь на тринадцать тысяч, – добавила Елена.
Резко поднявшись, Вера уронила стул, старухи испуганно оборнулись.
Обняв обеих, она прижала их к себе, задыхаясь от нежности, жалости и любви к тем, в чьих движениях, интонациях, очертаниях лиц, продолжал жить Горик.


____________
Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.