Татьяна Ильдимирова. Монамур. Рассказ

Рейтинг:   / 2

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Просмотров: 2474

2014 год, Выпуск № 6

Лёля
Знаете, какой была бабушка Тамара? Такой, что не налюбуешься. Ее красивый четкий профиль хоть на деньгах печатай.
В первый же день, как семилетняя Оля приехала к ней на каникулы, Тамара Ивановна переименовала ее в Лёлю и заставила ходить по квартире с книгой на голове для тренировки осанки. Создавалось впечатление, что бабушку невозможно застать расхристанной: всегда – аккуратный пучок из черных гладких волос, подкрашенные брови. Бабушка Тамара казалась нарисованной грифелем. Мама бабушку побаивалась и рядом с ней как будто выцветала – ростом делалась ниже, а лицом бледнее.
Тамара Ивановна делала зарядку по утрам, красила волосы, коллекционировала духи, любила смотреть по телевизору балет, проводила по губам помадой перед выходом из дома. Варила по утрам чудной кофе в турке, добавляя туда то корицу, то лимон, а потом медленно наслаждалась его вкусом, попутно раскладывая пасьянс. Читала детективы, которые приносила из библиотеки, шила за тараторящей машинкой платья по выкройкам из журнала «Burda Moden» и себе, и на заказ. Для Лёли она сшила платье в вишенку, научила ее заплетать косу пятью разными способами, объяснила, что настоящая женщина никогда не выйдет из дома с грязными ногтями, что при ходьбе надо держать подбородок высоко и представлять у себя на голове корону, и на будущее, не следует первой звонить мальчику, ничем хорошим это не кончится.
Под бабушкиными окнами трехэтажного дома на двенадцать квартир вольготно разрастался во все стороны двор всех оттенков зеленого - от бледно-салатового до темно-зеленого тополиного, украшенный лиловыми соцветьями сирени. На второй же день после приезда Оля познакомилась во дворе со своей сверстницей Варей из соседнего подъезда и легко закрутила вокруг себя летнюю девичью жизнь, с утра и до вечера, между криками «Оля, выходи!» и «Лёля, домой!», полную казаков-разбойников, московских пряток, из круга вышибала, прыжками через резинку (и как только им удавалось так долго прыгать и так высоко задирать ноги, удивлялась Олька спустя годы). Ба-на-ны, ба-на-ны, ба-на-ны. Палка, палка, в круг, за круг, молния, точка.
Утренний двор, птичий щебет, ноги, мокрые от росы, свободные качели – можно качаться, пока не надоест, никто не сгонит. Оля раскачивалась до головокружения, хитро зацепившись ногами. Или прыгала – забираешься на качелю с ногами, раскачиваешься, пока не становится страшно, но еще чуть-чуть и еще чуть-чуть, перестаешь дышать и улетаешь…и в расщелине между взлетом и посадкой успеваешь сделать веселящий глоток неба, от которого не так больно, даже когда приземляешься не в траву, а в очередной раз коленками об асфальт.
Оля напрасно боялась ехать к бабушке, та не мучила ее дисциплиной и воспитанием. Лёле дозволялось носиться по двору, ходить в гости к новым подружкам, красить ногти модным перламутровым лаком, ложиться спать хоть во сколько и читать в кровати любые книги. Под запретом было немногое – приносить в дом сплетни и дворовые слова, оставлять еду на тарелке, а главное - без спроса прикасаться к бабушкиным сокровищам из комода.
Бабушка Тамара ценила старые, необычные вещи – в ее немногочисленных друзьях ходил местный продавец антиквариата, одноглазый, но зоркий Василий Борисович, а в комоде, подальше от посторонних глаз, хранились вещи из прошлого века – перстень-печатка, серебряная табакерка с гравировкой, чернильница в форме русалки, театральный бинокль, пара фарфоровых статуэток родом из Германии (больше всего Оля любила фигурку мальчика с волынкой), медальон с выцветшей фотографией маленькой девочки, смотреть на которую почему-то было страшно, и несколько ложек. Еще был патефон. И книги, тоже такие манкие – так и тянуло дотронуться до их желтоватых листов, испещренных дореволюционными закорючками, и страшно – вдруг страница рассыплется в пыль под неловкими пальцами.
Оля не в силах была удержаться, и всякий раз, когда бабушки не было дома, она осторожно приоткрывала запретный комод и с безопасного расстояния разглядывала его содержимое. Ничего не трогала, только смотрела, на всякий случай стараясь не дышать. Однажды она не утерпела и почтительно взяла в руки флакон духов, похожий на бокал из ребристого стекла, с пробкой в виде веера. Оля не уронила его и не разлила, она всего лишь вдохнула с пробки теплый пряный аромат, похожий на книжку про Синбада-морехода, но потом долго не могла смыть с рук благоухание запретного прикосновения и день проходила в страхе, что бабушка учует, разгневается и отправит ее домой.
Из редких бабушкиных рассказов Оля полюбила историю о детском доме после войны и о том, как десятилетнюю Тому взяла к себе на воспитание бывшая балерина, бездетная тетя Рая. Оля даже играла в это, когда бабушки не было дома: самая красивая кукла Рита с розовыми волосами была тетей Раей, а за маленькую девочку Тому выступала кукла Нина, зачуханная и заигранная в парикмахерскую до того, что лишилась скальпа. Рита манерно говорила: «О, именно о такой девочке я мечтала всю жизнь!», протягивала свои негнущиеся руки навстречу обретенной дочери и танцевала по полу, подоконнику, столу, кружась и высоко вскидывая неестественно тонкие длинные ноги.
Как Оля жалела, что у бабушки не сохранилось ни одной фотографии тех лет! Как ей хотелось сравнить реальную тетю Раю с тем образом, который постепенно вырисовывался из бабушкиных воспоминаний - стройной дамы с изящной шеей и строгим пучком, нетерпимой к неряшеству и разгильдяйству, с виду холодной – хотя взяла же в свой дом девочку-сироту, отдалась ее воспитанию столь же фанатично, как когда-то – своей незадавшейся балетной карьере. Тамара привыкала к ней долго, плакала, убегала из дома, срывала занятия кружка, который вела для девочек тетя Рая (танцы, хорошие манеры, рукоделие), понимая, что она там хуже всех. И до того даже дошло, что из вредности Томка портновскими ножницами отчекрыжила, зажмурившись от страха, свою длинную косу. Но день за днем из подобного сора, из разномастных обид, попыток бегства, из скрытого восхищения непривычной красотой тети Раи и ночных слез в подушку выросла горячая привязанность, почти родственная любовь.

Тамара
До выпускных экзаменов оставалось три месяца и в шкафу поселилось шелковое платье с юбкой, похожей на раскрытый бутон, когда Тамара начала прогуливать.
Тамара не любила школу, а в школе не любили ее. Училась она неважно, честь класса не защищала, зато излишне думала о красе ногтей. Любительскую балетную выправку, вбитую-таки тетей Раей, одноклассники и учителя принимали за высокомерие, неловкие попытки научиться женственности – за манерность. К тому же Тамара отбивалась от коллектива, избегая бессмысленных культпоходов «всем классом» в театр, куда любила ходить одна или тетиной дуэньей, и экскурсий в шахту или на металлургический завод, где трудились чужие отцы и какие-то неведомые ей старшие товарищи.
Не реже раза в месяц одноклассники проводили собрания, на которых казенными словами бранили Тамару. Повод найти было легко – то она пришла посреди недели с белой лентой в косе, то схватила вторую двойку по физике подряд, то не явилась на субботник и принесла от тети Раи записку о мигрени (барские замашки).  Тамаре не было стыдно, но она старалась изображать раскаяние, чтобы уйти наконец-то домой.
Тетя Рая настаивала, чтобы Тамара закончила десятилетку и поступила в институт, но к окончанию школы Тома уже знала, что прямая дорога ей в училище. Она мечтала шить нарядные платья или костюмы для театра. Соседка по парте Света, с которой она пыталась дружить, назвала ее мечты буржуазными.
Февраль почти обратился мартом. Давно не было снегопада, по паркам и кромкам дорог серели залежалые сугробы, но в воздухе уже ощущалось дуновение весеннее и нежное, как перезвон подвесок трофейной люстры.
Тамара уходила из дома вовремя, с портфелем, но, не доходя до школы, сворачивала в другую сторону и, отойдя подальше, поджидала трамвай. Она ехала до конечной, но если все пассажиры выходили раньше, за ними выходила и Тамара – ей неуютно было оставаться в трамвае и казалось, что вагоновожатый все про нее знает. И шла, куда глаза глядят. Иногда по путаным улочкам незнакомого ей квартала, иногда – туда, где город превращался в сосновый бор, бродила по тропам, оставленным любителями природы. Строгие сосны, как атланты, держали над городом бело-хмурое зимнее небо. Становилось легче дышать, и на душе делалось спокойнее, и само собой понималось, что даже у самого плохого есть конец.
В последнее время Тамара чувствовала себя очень странно. Всегда бодрая и живая, на физкультуре первая во всем, Тамара стала быстро уставать. Она ложилась спать в девять вечера (хотя раньше засиживалась с шитьем до полуночи), но не помогало – по утрам ее мутило, будто от голода, даже после завтрака, посреди дня – клонило в сон, голова кружилась, организм требовал крепкого горячего чая и посидеть спокойно или, лучше всего, вырваться на воздух, прочь из отвратительных бледно-зеленых школьных стен.
Она прогуливала со знанием дела, в школу приносила записки о болезни с подписями, не отличимыми от тетьРаиных. Вроде бы сходило с рук, учителя ей верили, но несколько недель спустя завуч позвонила тете Рае, чтобы всерьез поговорить о здоровье Тамары: скоро экзамены, девочка много пропустила, непорядок….
Тамара уже засыпала, когда тетя Рая включила в комнате свет и сдернула с нее одеяло:
- Разлеглась, лентяйка! Докатилась! Твоя учительница звонила. Ты это что ж творишь-то, а? Тебе не стыдно?
- Я всего два дня пропустила, - пробурчала Тамара в подушку сонным голосом. - Завтра пойду, - пообещала она, лишь бы ее оставили в покое.
- Совести у тебя нет! Опять нахватаешь троек! Ты хотя бы уроки на завтра сделала? Или опять скажешь, что вам не задавали?
- Нам не задавали, - не задумываясь, ответила Тамара.  
- У тебя, случаем, зубы не болят? – неожиданно спросила тетя Рая.
Тамара только головой помотала. Было дело, в прошлом году Тома неделю терпела острую боль, лишь бы не идти к дантисту. Но уж лучше зубы, хоть все пусть лечат, это такая мелочь по сравнению с изнурительным ожиданием, когда первое утреннее чувство – это надежда: все случится сегодня, а если нет, значит, завтра наверняка, в любом случае – до воскресенья. И ведь в этом ожидании надо жить: дежурить по кабинету, развешивая карты перед уроком географии, писать контрольные, заниматься после уроков со Светой, которая взяла ее, отстающую, на буксир, есть в школьной столовой, как в ни в чем не бывало, сидя за одним столом со все еще нормальными людьми, которых по каким-то странным причинам волнует, что у Тамары выходит тройка в четверти по физике.
- Ну, спи, – тетя Рая погасила свет. Но с порога вернулась и резко спросила:
- Постой-ка, а когда у тебя в последний раз были дни?
И Тамара сдавленно ответила:
- Еще до Нового года.
Не говоря ни слова, тетя Рая вышла, плотно закрыв за собой дверь.
Наутро молчание продолжилось. Завтрак не лез Тамаре в горло. Она наспех выпила чай, побросала в портфель первые попавшиеся учебники и ушла в школу. По дороге ей казалось, что каждый прохожий смотрит на нее с осуждением.
Тетя Рая забрала ее после второго урока. Отправились к врачу, но не в городскую больницу, как ждала Тамара, а совсем в другую сторону. Ехали на трамвае, потом долго шли пешком. Всю дорогу Тамара ловила в себе остатки надежды. Вдруг она узнает, что тревога ложная, или можно просто выпить какую-нибудь таблетку, и все пройдет само собой.
Они пришли в самый обычный жилой дом. Во дворе громко играли в войну дети. Дверь открыла тщедушная женщина непонятного возраста, назвала тетю Раечкой, как старинную подругу, надела белый халат, велела раздеться и уложила Тамару на диван. Осмотр прошел быстро. На Тамару пару раз прикрикнули, чтобы лежала спокойно и убрала руки, и все закончилось. Пока Тамара одевалась, путалась в чулках, врач тихо говорила на кухне с тетей Раей и, кажется, заодно помешивала суп: «Так, соли хватит. Что ж вы так поздно пришли?»
Трамвая ждали долго. Крупные хлопья снега скрывали дорожную слякоть, летели в лицо, влажно липли к пальто. Тамара стояла так, чтобы не смотреть на тетю Раю, смотрела на дорогу, и ей казалось, как бы издалека, что она тут бывала. То ли правда, то ли нет. Будто она сидит, маленькая, в санях, закутанная до невозможности голову повернуть, куксится, а прямо перед ней размашисто шагает высокая фигура в длиннющем черном пальто и валенках. Торопится - холодно, надо успеть в сад и на работу. На голове - мужская ушанка. Мама. Столько любви сквознуло из мелкого (не больше фотокарточки на паспорте) и смутного воспоминания… аж сердце захолонуло.
«Вот бы мальчик», - неожиданно подумала Тамара.
Тетя Рая смахнула снег с ее воротника, вгляделась в Тамарино лицо и сказала обычным голосом, как если бы речь шла о том, что приготовить на обед:
- Ну, как-нибудь сложится. Куда деваться.  
Она не задавала лишних вопросов, и только через несколько лет, уже после тетиной гибели (в гололед, поскользнувшись на каблуках, она уехала прямиком под колеса грузовика), Тамара поняла: тетя Рая всегда знала правду.

***
Тетя Рая любила мужчин, а мужчины любили ее. Принимала гостей почти каждый вечер, живи она полвека назад, прослыла бы светской дамой. Кавалеров у нее было много, даже один генерал заходил - единожды появившись у тети Раи, почти каждый стремился туда вернуться.
Она была хорошенькой женщиной, которая стреляла глазами и ненавязчиво слушала мужчину, едва наклонив голову – ровно так, чтобы это выглядело трогательно, но не глупо. Могла поддержать любую беседу, остановить спор в нужный момент, сглаживая неминуемую ссору. При случае любила составить партию и в бридж, и в покер, и в шахматы – почти на равных. Играла бы и вальсы Шуберта, да жаль, в доме не было инструмента. А танцевала она... А ножки….
Раиса с радостью принимала подарки – отрезы на платья, тонкие чулки и прочие женские штучки, пластинки, под которые потом и танцевали дорогие гости, не отказывалась от контрамарок на гастрольные спектакли. Злые языки говорили, что и в двухкомнатной квартире поселили ее не просто так. Известно, что не реже четырех раз в год ее звали замуж, она вежливо отказывала, но мужчину от дома не отлучала. А если и что другое было за закрытыми дверьми – это не наше дело.
Тамара почти никого, кроме самых завсегдатаев, не помнила в лицо. Мысленно она делила гостей на «шинели», «фуфайки» и «пальто». Вне зависимости от того, зимой они появлялись или летом, заглядывала в комнату и думала: так, три «шинели», это надолго. Или: «пальто», сидит на краешке стула, наверное, скоро уйдет. Женщины приходили редко, если только собиралась большая компания, они сидели рядом со своими мужчинами, уцепившись кто за рукав мужа, кто за его колено, и в общем разговоре не участвовали. Или же собирались на кухне и о чем-то там непрестанно и недобро гудели, как большое осиное гнездо.
Часто вечера затягивались допоздна. В соседней комнате танцевали под патефон, смеялись, говорили тосты. Звали и Тамару, приглашали танцевать, но она стеснялась и предпочитала отсиживаться у себя. Утром Тамара едва вставала в школу. Если была суббота, тетя Рая отсыпалась до обеда, а Тамара перед уроками, на цыпочках проскользнув на кухню, тщательно осматривала стаканы, составленные рядом с раковиной, с остатками вчерашнего праздника. Обнаружив на донышке вино, Тамара допивала его и, вдогонку, смывала крепким чаем полузапретную сладость во рту.
Один из «пальто» был особенно ей неприятен: чуть ниже ее ростом, тощий, кадык выпирает, светлые жидкие волосы прилизаны назад, ресницы все время кажутся влажными. Зовут Анатолием. Тамаре не нравилось, как он на нее смотрит – будто на большой кусок колбасы. Она уходила в свою комнатку, занималась там уроками, но все время, что он находился в доме, было тревожно: он открывал дверь, пытался вытащить Тамару в компанию, однажды предложил тост за ее здоровье и красоту, от чего тетя Рая недовольно поджала губы. Хотелось забыть, как однажды он, неслабо выпивши портвейна, оставил гостей, зашел к Тамаре, сидевшей за сочинением, наклонился к ней со спины и сказал: «Томусь, я от тебя томлюсь». Тамара несколько дней не могла избавиться от ощущения его липкого дыхания на шее.
Вскоре она встретила его в городе, рядом с рынком. Увидев у нее в руках сетку с картошкой, он возмутился: «Тамара! Зачем вы носите тяжелое? Надо было мне сказать, я бы вам купил!» Он проводил ее до дома, и Тамара из любезности пригласила его на чай. Тети Раи не было дома. За чаепитием не знали, о чем говорить, он вежливо спрашивал о школе, как у первоклашки, нравится ли ей учиться, кем она хочет стать в будущем, и оба чувствовали неуместность разговора. Тамара пыталась улыбаться, как тетя Рая, но мучилась под его влажным взглядом и отвечала односложно, всей душой желая провалиться вон в ту щель между половицами. Она чувствовала, что нравится ему, и это было одновременно и приятно, и брезгливо, и еще появилось в ней ощущение какой-то новой силы.  
Через неделю он нагнал ее по дороге из школы. «Тамара! – радостный, раскрасневшийся, смотреть тошно, - Давайте заглянем ко мне! Я передам для Раисы одну пластинку, хорошую, мне из Ленинграда привезли. Французские песни, представляете. Я рядом живу, пойдемте же!»
И она пошла. Пластинка – дело хорошее, тетя Рая обрадуется.
Анатолий жил в коммуналке недалеко от ее дома, с окнами на реку. Он сразу спросил, не хочет ли она послушать пластинку. Тамара сама не знала, зачем согласилась.
В комнате Анатолия целую стену от пола до потолка занимала этажерка с книгами, зато стульев не было ни одного. Тамаре пришлось сесть на край пружинистой кровати, у изголовья которой на тумбочке обитала радиола. Анатолий осторожно подул на пластинку и поставил ее, стоя на коленях перед табуретом и, никак иначе, рядом с Тамарой. Стало стыдно за штопку на чулке, поджала пальцы ног.
- Я сейчас одну песню поставлю, - сказал он. – Красивая. Слушай!
Когда мелодия стихла, Анатолий схватил Тамару за руку и нервно спросил:
- Тамара, как ты думаешь, я нравлюсь твоей тете?
- Я не знаю, - в душе зудело, как от укуса крапивой. То ли ревность, то ли обида на себя – никогда ей не стать такой, как тетя Рая.
- Мне стоит к вам приходить?
- Говорю же, не знаю! – почти со слезами сказала Тамара, вскочив с кровати. – Мне пора!
- А ты, Тамара, ты будешь рада, если я приду? Только к тебе приду, не к Раисе?
- Мне пора домой! У меня уроки!
Тамара поспешно наматывала шарф, зашнуровывала ботики в прихожей, куда же подевались перчатки, Анатолий побежал в комнату за пластинкой – забыли! – постойте, подам вам пальто – и пока ее пальцы теребили одну пуговицу за другой, он притянул ее к себе и прижался щетинистым подбородком между шеей и левым ухом...
Она ушла от него только вечером и больше никогда его не видела. Кажется, вскоре он переехал в другой город, не попрощавшись ни с Тамарой, ни с тетей Раей.
А та самая песня с французской пластинки была красивая, как заклинание. Тамара не поняла ни слова, кроме «монамур», но и так было ясно, что пелось о нежности, о неотвратимости и ненапрасности любви, о благодарности за сердечную боль, о людях, память о которых намертво вживается в душу. И все это не имело ничего общего с Анатолием.
***
Славушка, солнечный человечек, одуванчик, птенчик, родился восьмимесячным, двадцать пятого июля 1967 года. Отчество записали как у Тамары - Иванович.

Валерий
Четыре года спустя с тетей Раей случилось несчастье.
Похороны взял на себя кто-то из Раисиных поклонников. Тамару, бледную (две ночи без сна), осиротевшую, без конца поили лекарствами и чаем, заставляли есть суп, возили на машине в бесчисленные серые кабинеты и длинные коридоры, показывали ей, где в документах надо расписаться, привезли для поминок водку и продукты. Жена этого человека напекла блинов и на несколько дней приютила Славу. Сам спаситель даже ночевал у Тамары, разложив матрац поперек гостиной (чтобы не спать в постели тети Раи), но Тамара потом так и не смогла его вспомнить. Кажется, он был из «шинелей».
Шло время, Тамара кое-как переползала из одного дня в следующий, в точности такой же. Работа требовала внимательности, стрекот швейной машинки помогал отвлечься. Вечерами, уложив Славу, Тамара пыталась уснуть и сама. Подолгу вылеживала с закрытыми глазами, ожидая наступления милосердного сна, и вдруг будильник издевательски сообщал о наступлении утра.
Сын наотрез отказывался оставаться в саду, но куда деваться - Тамара с тяжелым сердцем уходила на работу. Слава хватал ее за подол платья, падал на пол и захлебывался отчаянным плачем. Ей и самой вцепиться бы в юбку тети Раи, чтобы не смела уходить, не оставляла ее одну.
Платья тети Раи так и висели в шифоньере ровнехонько, у Тамары не поднималась рука разобрать и спрятать ее вещи. Одно платье, правда, она примерила: темно-синее, с отложным воротом, оказалось Томе почти впору. Покружилась в нем перед зеркалом и сняла. Не хотела, чтобы платье изменяло тете Рае с другим телом, помоложе.
Тамара удивлялась, как при кажущейся своей недомовитости тете Рае удавалось виртуозно дирижировать хозяйством. Тамаре дом не поддавался долго, все шло наперекосяк - ежедневно что-то терялось, заканчивалось, ломалось, пыль оседала на прежнее место через полчаса после уборки, скрипели полы и двери, мутнели окна. Тамара снова стала обкусывать ногти, хотя знала, что за это тетя Рая надавала бы по рукам. Каждый раз слышала в голове ее строгий голос и спешно убирала руки от лица.
В один из таких уныло-осиплых дней Тамара потеряла ключ. Похоже, что он выскользнул в снег из кармана еще утром, где-то между домом, детским садом и работой, когда Тамара опаздывала, бежала, взрывая санками пушистые бразды, к большому удовольствию Славушки. Вечером она долго выворачивала карманы пальто и сумку перед запертой дверью, еще раз прогулялась по обычному маршруту, глаз не отрывая от дороги. Попутно потеряли Славину варежку, ее нашли, ключ - нет.
Вернувшись назад, Тамара привычно постучалась и сразу  заплакала, вспомнив, что дверь ей никто не откроет.
- Вы не с двенадцатой квартиры? – Тамара обернулась. По лестнице шел незнакомец.
- А вы к кому? – Тамара по-детски вытерла перчаткой нос.
- Раиса Ивановна здесь живет?
- Жила, - вдох-выдох. Столько раз говорила, а все равно не все слова выговариваются с первого раза. – Тетя ум..мерла.
- Мои соболезнования. Можно войти к вам? У меня для нее посылка.
- Нельзя. Я ключ потеряла, - развела руками Тамара.
- Зачем же вы здесь стоите? Ждете мужа с работы? Пошли бы хоть к соседям, не мучайте парубка.
Парубок сидел на санках и сосредоточенно изучал содержимое собственного носа.
- Я не замужем, - ответила Тамара.
- Тогда позвольте, я на правах мужчины здесь немного поковыряюсь. Запасной ключ у вас есть?
Тамара кивнула.
- Лучше вам все же замок поменять. Мало ли что.
Она стояла у него за спиной и настороженно наблюдала, как он со знанием дела орудует перочинным ножом. Интересно, кто он по профессии? «Пальто». Руки и ногти чистые (первое, на что приучила обращать внимание тетя Рая). Лет тридцати, высокий, чуть сутулый, щеки пухлые, красные с мороза – почти детское лицо. Тамара подумала, что хотела бы себе такого отца, дядю или брата. Шапка мешала ему, сползала на лицо, он отдал ее Тамаре – подержите, и выпустил на волю чуть примятые, давно нестриженные, непослушные пружинки темно-пепельных кудрей.
Наконец дверь поддалась и со скрипом отворилась.
- А у меня сегодня день рождения, - вдруг вспомнила Тамара.
- Тогда считайте, что это вам подарок, - он кивнул на сверток, предназначенный тете Рае.
Тамара спохватилась:
- Заходите. Чаю налью. Меня Тамара зовут, а это Слава.
- Валерий. Будем знакомы.
Раньше каждый день рождения начинался с подарка от тети Раи на стуле у кровати - новое платье, бусы или сумочка, расшитая бисером, а год назад – тушь в коробочке, чтобы красить ресницы в выходные, и потрепанный, знавший нескольких владельцев томик стихов Анны Ахматовой. Тамара визжала, наряжалась, скакала перед зеркалом и убегала в школу, переодевшись в скучную форму. После ужина они с тетей Раей пили вдвоем чай с самодельным сладким пирогом и шоколадными конфетами. Гостей Тамара никогда не приглашала, и в мыслях не было, но иногда без предупреждения приходил кто-то из друзей тети Раи, присоединялся к застолью, желал Тамаре всегда оставаться молодой и красивой, а она чувствовала себя третьей лишней и, поспешно доев пирог, уходила к себе в девичью.
Тома поставила кипятиться чайник, высыпала на блюдце остатки печенья.
- Жаль вашу тетю, - Валерий зашел на кухню. – Мне говорили, что она была необычной женщиной. Так с ней и не познакомился…. Почему вы не открываете подарок?
Тамара развернула сверток и с удивлением обнаружила в нем учебник тригонометрии для десятого класса.
- Вот я болван! – с чувством сказал Валерий. – Перепутал! Всегда со мной так! Отдайте, отдайте мне это немедленно. Завтра вечером принесу вашу посылку! Вам удобно, если я приду завтра в это же время? Вообще-то я приехал до конца недели.
- В командировку?
- Что-то вроде того, на гастроли.
- Вы артист? – у Тамары затрепетали ресницы.
- Да вы что, конечно, нет! Я учитель музыки, езжу со своими учениками. Со мной приехал целый хор.  
Оба засмеялись.
- Очень хорошие ребята, такие талантливые! Приходите на концерт в субботу! Мы будем выступать в доме культуры строителей.
Тамара сказала, что придет.
***
Следующим вечером Тамара надела свое лучшее платье и густо накрасила ресницы, долго разделяя их иголкой. Подумала и надела серьги тети Раи, длинные, с камнями под изумруд (и досталось же Тамаре в школе за проколотые уши, вспоминать смешно). Лицо сразу преобразилось, стало взрослее и опытнее, тетя Рая ее бы похвалила. Теперь духи «Красная Москва» из тетиного заветного ящика - и порядок.
С ужином сложнее, но жареная рыба получилась вполне съедобной, винегрет испортить трудно, а о том, что случилось с блинами, никто не узнает. Зато белая скатерть на столе. Нет, пожалуй, это лишнее. И платье тоже. Еще бы свечи зажгла! Скорее всего, он вообще не придет. Стояла перед ним вчера, тетеря, распустёха, замерзшая, зареванная, в пальто на два размера больше. Еще и с ребенком!
Звонок в дверь, бегом побежала открывать.
- Тамара, привет, срочно посмотрись в зеркало, кажется, тебе что-то в глаз попало.
Ну вот, всегда с ней такое – встретила гостя красавицей, под глазами черно от размазанной туши, даже на нос попало, страшно смотреть. А он, как ни в чем не бывало, отдал подарок. Тамара открыла – это был шелковый шарф фиалкового цвета, столь же красивый, как и бесполезный.
Увидел портрет тети Раи, написанный одним из ее кавалеров. Тетя Рая портрет не любила (как, впрочем, и кавалера), повесила картину, только чтобы не обижать поклонника, и все хотела снять, но не успела. Она говорила, что у нее на портрете капризное, избалованное лицо, хотя на самом деле она просто устала позировать.
- Тетя? – спросил Валерий. – Да, эффектная была женщина.
Хорошо, что не сказал «красивая».
- Знаешь, как я увидела ее в первый раз? К нам в детс…школу на смотр самодеятельности приехали настоящие артисты. Сидели в жюри. А тетя Рая была балерина, в молодости танцевала, потом получила травму колена и все. Могла только преподавать.
- Ты выступала перед ней на конкурсе?
- Нет, нет, это был конкурс для старшеклассников, а я была мелкая, третий класс. Меня же вообще в тот день наказали, не помню уж за что, но велели сидеть в классе и никаких концертов. А я сбежала и затерялась в актовом зале. Видно было плохо, но я сразу заметила тетю Раю. Она была…. Я таких никогда раньше не видела. Сразу же – шея, плечи, так держала голову. Как будто она на сцене, а на ней балетная пачка и пуанты. Я даже удивилась, когда потом увидела, что она в простой черной юбке. Потом я пошла за ней до машины. Хотелось на нее смотреть, смотреть и смотреть, повторять все ее движения….
- Она ведь тебе не родная тетя? – спросил Валерий.
- Это смотря в каком смысле.
Он кивнул. Все было понятно.
Ужинали, беседовали, пили чай. Тамара уложила сына спать, снова пили чай и болтали, прерываясь для того, чтобы приносить Славушке медведя для обнимания, водичку и горшок. Потихоньку, на небольшой громкости слушали пластинки. Ту самую, с французами, Валерий поставил первой. «Монамур», пел из Парижа нежный и тревожный баритон, «Монамур», жалел, тосковал, призывал, вспоминал. Тамара хотела танцевать, но стеснялась предложить, а Валерий не догадался. Он слушал музыку и держал ее руки в своих. Спросил – можно ли? – и обнял за плечи, расплел косу, пригладил распущенные волосы. Столько надо было спросить, о стольком промолчать, о стольком догадаться.  
Переживала, не женат ли. Как бы невзначай спросила, с кем он живет. Ответил, что с бабушкой, ей за семьдесят, он волнуется каждый раз, когда она выходит из дома: бабушка повадилась заводить с первым встречным беседы, как ей хорошо жилось при царе.
Засиделись заполночь.
- Тамара, я же тебя не побеспокою?
Она постелила ему на кровати тети Раи, сама ушла в свою комнату. Забираясь под одеяло, она поняла, что давно не чувствовала себя такой спокойной. Все было правильно, все свои были дома. Она, ее ребенок и один очень хороший человек. Странно, она знает этого мужчину чуть больше суток, всего ничего, еще во вторник днем она прошла бы мимо, не оглянувшись, но откуда взялось такое мгновенное узнавание касания его руки?
И тут ее пронзило осознание – остались четверг, пятница, суббота, и после концерта Валерий с воспитанниками уедет на ночном поезде в свой Абакан. «Какое наглое, спесивое название у этого города», - подумала Тамара, застонала, закусила губы. Она представила, как Валерий с чемоданом, почему-то клетчатого цвета, почему-то летом, поднимается по насыпи к своему вагону и машет ей с подножки рукой, а она стоит вдали в одном из платье тети Раи и новом шелковом шарфе и машет ему в ответ, дескать, до свидания, было приятно познакомиться, если снова приедешь, заходи в гости.... Не верилось. Какой-то абсурд. Но другая воображаемая Тамара, которая плакала, цеплялась за руку Валерия и просила его не уезжать или взять ее с собой, была ей неприятна и знаться с такой она бы не хотела.
В окно заглядывала луна, белая и блестящая, будто изнанка солнца. Было слышно, как сопит во сне Славушка, как скрипит в соседней комнате кровать, когда Валерий переворачивается на другой бок, как отсчитывают время ходики, в которых давно-давно отказалась работать кукушка. Тамара приоткрыла дверь, прислушалась к дыханию человека в соседней комнате – вдруг тоже не спит. Кажется, не спит. Запела в душе благодарность, сердце сжалось в радостном предвкушении: впереди до отъезда Валерия еще четверг, пятница, суббота и наверняка много других суббот, четвергов, пятниц – спасибо!

***
В субботу Тамара не пришла ни на концерт, ни на вокзал. Славушка выдал температуру под сорок и покрылся сыпью. С Валерием сумбурно простились на крыльце детской больницы, даже не поцеловались толком. Валерий клюнул в макушку твердыми губами: «Иди к сыну. Я тебе напишу». Тамара, не оглядываясь, прытко вбежала в больничные двери.
Он написал ей еще в дороге. Это письмо, начириканное химическим карандашом на полях невесть откуда взявшейся в чемодане театральной программки со спектакля «Маленькая женщина с большим характером», стало первым в стопке конвертов в комоде Тамары. Она перечитывала его бессчетное число раз, в первый же день выучив наизусть. «В следующий раз я приеду летом» - между фамилиями режиссера и художественного руководителя, «Никогда не верил в судьбу, но теперь мне кажется, что это не пустое слово» - под строкой «цена 50 коп.», и в самом конце, мелкими буквами: «Носи платок, он тебе к лицу».
Валерий приехал, как и обещал, летом, на целых две недели. И уехал. И снова приехал, на зимние каникулы. И снова уехал, до Первомая. Тамаре казалось, что ее жизнь превратилась в одно сплошное ожидание – приезда, письма, посылки с оказией. Еще пуще она ждала простых человеческих слов «Приезжай ко мне» или «Можно, я останусь насовсем?»
Спустя год он признался, что до их знакомства была у него в Абакане подруга, почти невеста – Наталья, которая до сих пор проявляла к нему внимание. Тамара, предчувствуя неладное, злилась, устраивала сцены. При прощании на вокзале она сказала: «Можешь больше не приезжать», - и медленно пошла прочь, вытянувшись струной. За спиной пыхтел, скрежетал, разгонялся поезд.
Целый год от Валерия не было ни строчки. Без него Тамара самой себе казалась похожей на картонную куклу из детского набора «Одень Машу». Как для куклы можно было менять бумажные наряды, так Тамара примеряла на себя такие же несерьезные романы. А что? Так тоже неплохо. Один помог с ремонтом, с другим было хорошо ходить в театры, третий достал для Славушки коньки, которые невозможно было купить в магазине. Редкий вечер Тамара проводила дома одна, всегда кто-то или звал гулять, или приходил в гости. Однажды она, оставив на минутку гостей, мельком взглянула на себя в зеркало трельяжа, чтобы подправить помаду, - и замерла, пораженная: вместо своего лица она увидела отражение тети Раи.
На следующий день, как снег на голову, объявился Валерий. Не прогнала. Признался, что женился на Наталье. Все равно не прогнала. Не сразу смогла лечь с ним спать в одной кровати, но и выгнать Валерия из дома было выше ее сил. Кем-то всесильным было определено, что его место здесь, рядом с Тамарой.
Он прожил у нее целый август. Славка вообразил, что Валерий его отец, и первого сентября пошел во второй класс, держась за крепкую мужскую руку: больше никто не посмеет сказать, что у него нет папы. В тот же день Валерий взял билет до Абакана. Он обещал Тамаре, что вернется не позднее, чем ляжет снег, и больше никуда от нее не уедет.  
Не вернулся, конечно же. И больше не писал.

***
После этого она все думала о двух несбывшихся днях. Если бы ей дали возможность изменить на выбор день из ее жизни – выбрала бы один из них.
Первый день не случился вскоре после того, как она узнала о Наталье, Тамара, взбудораженная ревностью, встала не с той ноги. С утра она ворчала и едва сдерживала колкости, которые так и приплясывали, жгучие, на языке. Чудом не поссорившись за завтраком, поехали с Валерием за город. Обычно им нравилось выбираться на природу, на реку или в бор и, расстелив в траве старое одеяло,  проводить вдвоем, только друг для друга, неспешный, безделушный день.
В автобусе Валерий привычно взял ее руку в свою:
- Хватит дуться, - скомандовал и подставил щеку, - поцелуй скорее.
- Ты что, мы же не одни, на нас люди смотрят! – Тамара дернула плечом и отвернулась к окну.
Второй день не случился в Абакане. Прошло три месяца после Тамариного взбрыка на вокзале, и от Валерия все не было вестей. Тамара устала ходить гордо, улыбаться, даже если никого нет рядом, и не чаще двух раз в день заглядывать в почтовый ящик. Она сняла со стены портрет тети Раи, взяла недельный отпуск, пристроила Славушку к своей единственной подруге и села в поезд.
Город с первого взгляда показался ей маленьким и несуразным. Тамара нашла нужную улицу, изрядно поплутав, не сразу опознала и дом, стоящий чуть на отшибе – бревенчатый, сырой и какой-то отрешенный. Тома поднялась на второй этаж, постучала, сердце ёкнуло, как будто его сжали холодной рукой. К двери подошли, но отворять не торопились. «Мне нужен Валерий!» - выкрикнула Тамара самое честное, что только можно было сказать, и услышала слабый надтреснутый голос: «Его нет». На часах было около пяти дня.
Долго ходила по улице, и с каждым шагом решительность, совсем недавно погнавшая ее в дорогу, становилась все жиже и грустнее, как чай, в безденежье заваренный на третий раз. Поужинала пирожками в кулинарии. Купила в молочном отделе и выпила бутылку кефира, сидя на скамейке у подъезда. Люди возвращались домой, но среди них не было ни одного Валерия. Темнело, моросило, замерзли руки без перчаток, второпях забытых дома. В одной из квартир начали глухо бить часы - Тамара насчитала десять ударов.
«Какая ты глупая! - вторглась в ее мысли тетя Рая. – Чему я тебя учила? Уж наверняка не бегать за мужиком. Мне бы твои годы», - тетя махнула рукой и исчезла.
В половине одиннадцатого Тамара бросила последний взгляд на дом Валерия и побрела на вокзал, пробовать обменять билет на поезд, чтобы уехать отсюда как можно скорее.

Карусель
После Валерия в жизни Тамары случалось много всякого.
Актер местного драмтеатра Власов (похожий на молодого Челентано), который приезжал к ней пьяным под тяжким бременем своего таланта и засыпал на диване. Тамара сидела рядом на полу и гладила его по голове, а внутри все плавилось от нежности.
Муж Павел, простой и надежный, как крепко сбитый стул (умер два года назад, царствие ему небесное, золотой был человек).
Дочка Раечка в кудряшках - стала-таки балериной и переехала в Екатеринбург.
Поездка в Болгарию и светлоглазый врач, красавец Славко. Он чуть-чуть говорил на русском, она не знала ни слова по-болгарски, но этого было достаточно, чтобы понимать друг друга.
В юности Тамара боялась состариться, оказалось – напрасно. Старость – признак души, не тела. Старость – это усталость, невозможность радоваться, удивляться, воспринимать новое. Глядясь в зеркало, Тамара Ивановна видела себя прежней, молодой, жаждущей любить не только детей и внуков. Ей казалось, что за последние тридцать лет она ни капли не изменилась. Иногда в зеркале отражалась молодящаяся особа с лицом, тщательно отутюженным у косметолога, однако то был недолгий утренний морок, исчезающий после чашки свежесваренного кофе.
Но однажды в парке, пока Лёля третий заезд подряд кружилась на цепочной карусели, визжа от восторга и хватая ртом цветущий летний ветер, Тамара Ивановна позавидовала ей. Ей подумалось, что у этой крепенькой, юркой, смешливой девчонки впереди множество дней, в каждый из которых будет дарована возможность встретить, полюбить, с кем-то слипнуться душами. И не только. Лёля может впервые плакать над прекрасными фильмами, хохотать над комедиями, которые смотрели все, побывать в венской опере, выпить кофе на Эйфелевой башне,  научиться кататься на коньках, принести в дом щенка, проснуться в одной квартире с любимым мужчиной, плавать в море, услышать первый крик своего ребенка….
Тамаре Ивановне стало грустно.
- Ба, можно еще разок прокатиться? – дернула Лёля ее за рукав. – Пожалуйста, пожалуйста, последний раз!
- Между прочим, я тоже хочу полетать, - ответила Тамара и поспешила к кассе.