Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Елена Тулушева. Два рассказа. Предисловие А. Казинцева

Рейтинг:   / 2
ПлохоОтлично 
ЕЛЕНА ТУЛУШЕВА: ПОКОЛЕНИЕ ДВАДЦАТИЛЕТНИХ
 
Елена Тулушева дебютировала в мартовском номере журнала «Наш современник» за 2014 год. Публикация сразу привлекла внимание читателей и литераторов. Письма в редакцию, отзывы в социальных сетях, упоминания в журналах. В интернет-издании «Парус» под заголовком «Молодые о молодых» вокруг рассказов Елены развернулась оживлённая дискуссия. На Совете по критике СП России о её публикации говорили как о лучшем дебюте года.
Всего за несколько месяцев Тулушева стала автором нескольких изданий. Появившиеся в «Нашем современнике» очерки Елены «Зачем им жить?» о детях наркозависимых (№ 6) и «Что сказал и о чём умолчал Е. Ройзман» (№ 10) позволяют говорить о складывающемся литературном амплуа — исследователя духовного нездоровья современного человека и общества.
На редкость удачное вступление на литературное поприще! Один из читателей искренне изумился: «Если молодая писательница начинает путь в литературу с таких сильных вещей, то что же можно ожидать от неё в дальнейшем?»
Что же в основе успеха? С одной стороны, жизненный опыт, темпераментно обозначенные профессиональная и гражданская позиции. Елена — врач. В 28 лет она успела окончить два вуза, работала во Франции и США. В настоящее время — старший медицинский психолог Московского реабилитационного центра для подростков, страдающих алкогольной и наркотической зависимостью. О своих юных подопечных она знает всё. Вплоть до номера роддома и обстоятельств появления на свет. Пытается их понять, помогает, защищает. Писательство предоставляет для этого дополнительные возможности.
С другой стороны, в рассказах Тулушевой привлекает динамизм, лёгкость письма, живые диалоги, точный язык. Словом — литературное мастерство. Тулушева работает в жанре нон-фикшн. Это жёсткие, начисто лишённые сентиментальности тексты, где присутствие автора минимально, а всё внимание направлено на героев с их поступками и драматическими судьбами.
Не являются исключением и предлагаемые вниманию читателей новые рассказы Елены. Первый может показаться обычной любовной историей, но, приглядевшись, мы обнаруживаем умелую деконструкцию традиционной love story. Исподволь реплика за репликой (вот где в полной мере ощутимо мастерское построение диалогов) выявляется необязательность, неподлинность слов и самих отношений молодой пары. Автор находит поразительно точное определение, говоря о «несвежей жизни».
Второй рассказ — «Надо будет как-нибудь посмотреть» — интересен как свидетельство стремления автора выйти за пределы освоенного пространства. Найти «немного солнца в холодной воде», — воспользуюсь формулировкой известной французской писательницы.
Кажется, перед нами бытовая сценка, ничего особенного не происходит. Но постепенно перед читателем разворачивается трудная судьба героя: страшный недуг — слепота, равнодушие окружающих, одиночество. Ещё одна история о «невидимых миру слезах», столь характерная для отечественной литературы?
Не спешите с выводами. Мысль автора сложнее и человечнее. Тулушева не просто сочувствует герою. Избегая громких слов и патетики, она любуется его жизнестойкостью. Он не озлобился, не выставил счёт окружающим и всему миру. Как он доброжелательно относится к случайной посетительнице. Какую деликатность проявляет в разговоре с увлечённой своими амбициями дочерью, которой вечно не до него. Беда не сломила, но умудрила этого человека. Отсюда и название рассказа, как бы отрицающее недуг героя.
 
Манера, в которой пишет Тулушева, сближает её с группой сверстников — двадцатилетних прозаиков, только-только вступающих в литературу. Назову Андрея Тимофеева, Сергея Чернова, Платона Беседина, Анастасию Чернову. Это открытый список, наверняка завтра к нему присоединятся новые авторы.
Лидером поколения я считаю Андрея Антипина — 29-летнего писателя из Усть-Кута, таёжного посёлка в сотнях километрах от Иркутска. Мощью, трагической глубиной и совестливым отношением к слову он напоминает своего земляка Валентина Распутина. Его стиль, несомненно шире фактографического реализма двадцатилетних, и в то же время он — наиболее заметная фигура среди них.
А вот как наиболее характерную я бы выделил Елену Тулушеву. Она пишет не просто с опорой на факты, кажется, она вообще не приемлет обобщений, типизации. Видимо, врачебная практика научила её ценить уникальность каждого человека, которую опасно насильственно подводить под некие общие мерки.
Но признание права героев на индивидуальность и свободу воли вовсе не означает равнодушия к их судьбе. Равнодушный не написал бы такие рассказы. Автор ещё одного отклика на публикацию Тулушевой в «НС», профессиональный литератор Мария Свердлова проницательно подметила: «...главный талант Елены — её неравнодушие к горю. Умение воспринять чужую боль как собственную. Чужой грех, чужую муку взять на себя так полно, как это редко кто может. Взять без капли осуждения. Того осуждения, которое заставляет нас брать за волосы наших героев и перевоспитывать».
В отношении к слову Тулушева органически не приемлет патетику, дидактику, всё, что не прикреплено к конкретному человеческому поступку. Я ценю эту молодую бескомпромиссность. Но вижу и опасность такого словесного аскетизма. Согласен, что пропаганда в тесном сотрудничестве с шоу-индустрией изгадила множество слов, самых дорогих и нужных. Любовь, нравственность, духовность, долг в устах прожжённых демагогов и деляг утратили подлинность, стёрлись, как мелкая монета. Но значит ли это, что мы должны отказаться от них, ограничившись протокольно чёткими терминами? Мне кажется, в таком случае мы бы обеднили и язык современной литературы и собственный эмоциональный мир. Мы призваны поручиться за дискредитированные слова. Заново наполнить их своим чувством и честным подходом к языку и миру.
Последнее замечание может показаться упрёком в адрес Елены. Но уже то, что рассказы молодого автора побуждают задуматься о таких проблемах, свидетельствует о серьёзном отношении Елены Тулушевой к литературе и жизни.
 
Александр Казинцев,
заместитель главного редактора журнала «Наш современник»
 
 
ЕЛЕНА ТУЛУШЕВА
 
Когда я умру, я стану собакой
 
Солнечные лучи настойчиво пробивались сквозь неплотно задёрнутые шторы. Кондиционер работал на полную мощность, позволяя гостям отеля в знойные часы нежиться на прохладных простынях. Она недовольно высунула голову из-под одеяла, в очередной раз, ругаясь на себя: «Ведь знаешь же, вырубишься днём — весь вечер разбитая ходишь, но всё равно ложишься! Ну не дура?!»
— Но я хочу, чтобы мы были вместе, — пропищал голос где-то рядом.
— Я всегда буду с тобой! — вздохнули в ответ.
«Мыло? Видимо, Сергей забыл выключить телек и убежал на пляж. Ну, для чего людям за тысячу километров от дома русские каналы, неужели две недели в году нельзя погрузиться в чужую жизнь...» Перевернувшись на другой бок, она с удивлением обнаружила его развалившимся рядом, хмуро рассматривающим свои облезшие плечи. Стало сразу тепло и уютно: просыпаться одной всегда так тоскливо.
— После четырех лет общения я наконец подловила тебя — любитель мексиканских сериалов! — она мягко провела ногтями по его коже, изображая кошачьи повадки.
— Детка, я бы и рад тебя удивить, но, увы, не в этот раз, — лёгкий поцелуй приятно оживил тело. 
Запах моря от его волос окончательно развеял сонливость.
— Не уходи, прошу тебя! — снова запищал голос, и она, развернувшись к экрану, с разочарованием увидела не страстные смуглые лица влюблённых, а тяжёлый хмурый пейзаж морского побережья и грязное заплаканное лицо в нелепой шапке.
— Кто это её так нарядил? Не удивительно, что он её бросает! — последнее слово вылетело как-то бесконтрольно, несмотря на её теорию, что во взрослых отношениях никто никого не бросает, мы просто делаем выбор.
— Если тебе станет легче — это он, а не она, — саркастическая улыбка украсила загорелые щёки ямочками. — Это мальчик, а второй — его отец. Очередная антиутопия: мир, видимо, рухнул, я не видел начала; везде свалки, всё живое вымерло, оставшиеся кучки людей поедают друг друга, ибо больше есть нечего.
— Очень в твоём духе. Отличное кино для отпуска! — унылые краски постапокалипсиса напомнили о страхах. 
В последнее время тема конца света, так активно муссировавшаяся вокруг, отзывалась в теле противным холодком. Безусловно, она была достаточно умна, чтобы не верить в магические предсказания, но осознание хрупкости современного мира и того, как легко его уничтожить придавала реалистичности страшилкам про «роковой декабрь 2012-го». Да и пресловутый коллайдер постоянно был в центре новостей.
Как-то после просмотра очередной серии «Скорой помощи» про умирающего от рака больного, она в который раз удивилась: почему люди, знающие о близости своей смерти, не «оторвутся» напоследок по полной, а всё строят иллюзорные планы — не верят, что ли? И после пары логических цепочек и анализа собственного поведения выяснилось, что, похоже, она-то в конец света не верит, хоть и боится. Ведь, судя по расчётам, до него оставалось всего ничего, а образ жизни никак не поменялся: работа, учёба, ежедневная круговерть. Выходило, что она тоже не рвалась взять круглую сумму в кредит под бешеные проценты (благо, отдавать не придётся) и, бросив всю эту суету мирскую, отправиться в кругосветку...
— Продолжай идти дальше. Никогда не знаешь, что ждёт за поворотом... — прохрипел экран.
— Банальщина какая.
— Ну да! Конец света — и тот опошлили! — улыбнулся он.
— А почему папашка его бросает? Если вокруг всё так плохо?
— Да не говори! Помирает в такой момент, эгоист! — он с комически возмущённым лицом потянул её к себе и улыбнулся. — Тёплая какая... Просто они с отцом весь фильм идут и идут, вокруг холод, пустыри, помойки, жрать нечего, мыться негде, одежда прорвана. Вот он, видимо, чахотку подхватил.
— Чахотку? Это ж теперь туберкулёз? Так от него же лечат!
— Какая разница. Я же сказал, почти все вокруг вымерли, мир разрушен, искать помощи негде, ау-у-у! Вот он и помрёт сейчас. А пацан боится, как ему одному дальше.
— Я не хочу один, пожалуйста, папа! — вторил ящик. 
— Возьми и никому не отдавай его, — прохрипел бородатый оборванец, передавая пистолет сыну.
— Вот бред, зачем ему оставаться жить, если мир рухнул?! — по её лицу скользнуло искреннее недоумение.
— Ну да, и правда, вот болван, револьвер же есть, пусть сразу застрелится.
— Да я серьёзно! Ты не согласен? Его же всё равно потом убьют и сожрут, разве нет?
— Ну, это ещё неплохой вариант, знаешь ли... Страшнее, если сначала начнут жрать, а потом смилостивятся и пристрелят... — он злорадно поклацал челюстями и облизнулся.
— Фу, какой же ты гадкий! — она начала махать кулачками, подбадриваемая его мягким смехом. — Ёж!
— Да ладно, ежиха, собирайся, на море пойдём, — он скинул одеяло и зашлёпал по холодному полу к окну.
— Нет, подожди, ты не согласен, что в его положении легче застрелиться, чем вот так всё время в страхе жить: не спать, брести одному неизвестно куда? Это же безумно страшно!
— Настён, мне кажется, что приставить к виску револьвер и нажать на курок не менее страшно, — он раздвинул шторы, глаза ослепил белый блеск. 
Разговор был окончен: он редко называл её по имени и, как она выяснила опытным путём, только в тех случаях, когда тема беседы ему не нравилась.
— Ну да, конец света вон тебе не страшен! — она попыталась надуться.
— Так тут всё будет намного проще, не надо выбирать — все просто раз — и умрём. Зачем тут напрягаться... Ты мои плавки куда повесила?
— Ничего себе! То есть тебя пугает не смерть всего нашего мира, а возможность одним нажатием покончить с собой?! — она энергично собирала пляжную сумку в расчёте на очередную бурную дискуссию.
— Возможность нажать меня не пугает — в этом и плюс нашего демократического общества, у каждого есть право себя убить. Но прострелить себе голову — это всё же не для слабых.
— Да ну конечно! Зачем проблемы тут решать, на земле, проще избавиться ото всего разом!
Он посмотрел на неё, ощущая, как съёживается всё его нутро от этих слов. Он привык к этой боли от резких осуждающих комментариев тех, кто был в этой жизни сильнее, кто понимал, для чего она, и твёрдо шел вперёд, оставляя его где-то позади в полном одиночестве. 
— Идём, я готов.
 
Большая часть туристов, просидевших самые знойные часы на море, уже спешила с пляжа в отель, с насмешкой оглядывая сонную парочку, бредущую в обратном направлении. Естественно, система «всё включено» ставила гостей отеля в жёсткие рамки: после завтрака скорей к морю, потом надо снова бежать в отель на обед, а уже с трёх в баре на море выставляли перекус из восточных сладостей. Какой же тут дневной сон: весь день бегом-бегом. И, наконец, с 18:30 ужин, на который ещё нужно успеть заранее, чтобы места занять поближе к столам с раздачей, вдруг самое вкусное сразу растащат, а потом уже не доложат, арабы — народ хитрый. Всё это вынуждало уходить с пляжа уже около пяти: пока женщины-пирамидки суетливо собирают разложенные ещё с утра на нескольких лежаках полотенца (на всякий случай, чтобы с запасом места хватило), их мужчины-телепузики (в такие животы не то, что плазма, старый кинескопный ящик влез бы) нетерпеливо поторапливают отпрысков, заплескавшихся в море.
— Слушай, а кринолины — умная штука была! Женщины-конусы — как гармонично смотрятся. А то сейчас на некоторых смотришь — как мороженое.
— Почему мороженое? — автоматически спросила она, прикидывая, постелить ли полотенце на песке или уже прохладно и пора располагаться на лежаках.
— Потому что на палочке. «Ёлочка» — эскимо такое было. Вот и у них до попы ёлочка из складок, а ноги с сужением, как палочка.
— Умник, ты сначала троих детей выноси и роди! А потом посмотришь на свой зад. А то вон некоторые из мужиков тоже вполне на седьмой месяц тянут! — она вдруг обиделась за этих гусынь, хотя сама же раздражалась на телесную «распущенность» русских женщин.
— Солнце, если рождение детей сделает из твоего тела такой же пудинг, я предпочту не рисковать. Усыновим арабчонка!
— Бестолочь! — она метко запульнула в него сандалей.
— Ой, прости! Ты же их недолюбливаешь, забыл! Тогда китайчонка, лучше оптом — сразу трёх возьмём.
— Тогда заодно и жену себе китайчИху выпиши!
Во избежание скользких тем, оба уткнулись в свои дела. Она читала, он набрасывал зарисовки, запечатлевая мгновения жизни: смешные позы и выразительные жесты особо стойких перед зовом голода туристов, рассредоточившихся по пляжу, суетливых марокканцев, перетаскивающих надувные плюшки и бананы, полинявших верблюдов и их наездников в ещё более полинявших нарядах. Они оба старались не касаться вопросов их отношений, будучи не готовыми их решать. Через год после знакомства, споров, пустяковых ссор и серьёзных конфликтов они расстались. Связь оборвалась быстро, жёстко, оставив только тоску и обиду. Через три месяца он не выдержал и приехал к её дому, прождав шесть часов, чтобы увидеть. Они молча сели в машину и поехали к нему. После той ночи понеслись две недели встреч по сценарию кино-кафе-секс, без разговоров, воспоминаний, претензий. Ни один из них не готов был больше делиться чувствами не только вслух, но и наедине с собой. Они снова пресытились, резко прервав общение, не пытаясь интересоваться друг другом. Ещё через месяц круг снова замкнулся и вот уже три года не разрывался: они плыли в тех странных «свободных» отношениях, которые не были обременены обсуждениями, сценами ревности и планами на будущее. Встречаясь по две-три недели за сезон, ни один из них не мог или не хотел понять, почему их иногда так тянуло друг к другу и почему так скоро становилось тошно и скучно.
Тёплое море расслабляло. Он прижимал её к себе, наслаждаясь беспечными мгновениями: забывал о депрессивном грязном городе, который так и не смог полюбить, бесконечных конфликтах в семье, не реализованных ожиданиях родных, упущенных возможностях и о той пустоте, наполнявшей каждый его день. Она не могла заполнить пустоту, но всегда отодвигала её на потом, до того момента, когда пресыщение вновь не отталкивало их друг от друга.
Увидев на берегу Захру, она поторопилась выйти из моря. Сев на край лежака, развернула два принесённых свертка: с завтрака и обеда. В больших карих глазах заблестела радость. Высокая тощая дворняга приходила на пляж к вечеру, когда её уже не прогоняли. Несколько туристов исправно приносили ей колбасу и мясо, движимые тем странным чувством вины от контраста ломящихся столов ресторана и болезненной худобы местных животных. Добродушная собака пугливо обходила все лежаки, в надежде, что кто-то позовет её, чтобы угостить.
— Ты моя красивая! Кушай на здоровье. Глаза у тебя какие... А шерсть песочного цвета, — руки ощущали тепло мягкого подшерстка, прохладные уши, мокрый нос. 
Захра жмурилась то ли от угощения, то ли от ласковых поглаживаний, то ли оттого, что наконец пришла весна, и на пляже начали появляться добрые люди с едой вместо жестоких мальчишек с палками и камнями.
— Ну что, пришла твоя питомица? 
Захра настороженно пригнулась.
— Смотри, какие у неё глаза: как человеческие! Глубокие такие, будто в душу смотрят.
— Не в душу она тебе смотрит, а за спину: нет ли ещё еды, — он нагнулся и погладил собаку. 
Та успокоилась, по-видимому, ощутив себя в безопасности.
— Так жалко её... Почему местные не подкармливают? Сколько остаётся еды в отеле.
— М-м, а почему ты не подкармливаешь детей из Малави, а сама бездушно выкидываешь наковырянный изюм из кексов?
— Это другое. Животные о себе позаботиться не могут... Мне кажется, они все когда-то были людьми.
— Значит, такими людьми были, что заслужили собачью жизнь? Что за теория бредовая... Вот по какому принципу человек станет молью, а по какому — жирафом? И почему я тогда стал человеком: был безгрешным зверем?
— Ничего не бредовая! Никто не уходит просто так. Все возвращаются на землю! — она опять начинала заводиться в ответ на его привычку обесценивать её гипотезы.
— Какая прелесть. У тебя, кажется, скоро второе высшее, — он иронически похлопал её по колену. — Тогда я соглашусь с черногорцами.
— В смысле?
— У них есть шутка: если спросить черногорца, каким животным он хочет стать в следующей жизни, он ответит — змеёй. Потому что идёшь и лежишь одновременно.
— Я думаю, что когда я умру, я стану собакой, — его шутка явно не дала своего результата.
— М-м... Ну тогда ладно, куда ж я без тебя. Так и быть, тоже стану собакой. Только, чур, я — маленькой, они живут дольше. Но не вот этой немыслимой, которую на одной руке носят: это ж одуреть — весь день таскаться с куклой-хозяйкой по магазинам, салонам, слушать их пластмассовые разговоры... Эй, ты чего? — он увидел, как она вытирает ладонью слёзы. 
Он ненавидел, когда кто-то плачет, чувствуя себя в этот момент совсем одиноким. Ему не хотелось никого утешать, он же никому не плакался. А не начнёшь утешать — от тебя отвернуться, и станешь ещё более одиноким и жалким. Знакомое чувство безысходности подстерегло его даже здесь, на отдыхе, вдали от промозглой московской весны. Хотелось вскочить и скорей убежать, спрятаться от него. Но тошнота уже подступила к горлу, вязкая, истощающая. Тошнота от жизни, от этой скуки, необходимости как-то существовать, даже если совсем не понимаешь зачем. Ему хотелось облегчения, как при отравлении, хотелось, чтобы скорее вырвало всей этой проглоченной наспех несвежей жизнью.
— Да ничего, просто жалко их и тоскливо так от своего бессилия. 
Захра увидела бегущую к ней девчушку с большим бутербродом и понеслась навстречу, виляя мокрым хвостом.
— Эй, ну хочешь, я тебе пообещаю, что я точно стану собакой и вот также буду подбегать, выпрашивая что-нибудь съедобное?
— Угу, — уныло кивнула она.
— Тогда обещаю! Как умру — так сразу к тебе в виде собаки! Честное-пречестное!
— Ну и дурак же ты у меня! — она слегка улыбнулась, вытирая тыльной стороной ладони щекочущие слезинки. 
Он нежно обнял её, стараясь поскорей сменить тему.
 
.................................................................................................................
 
Когда его хоронили, небо так и не смогло выдавить из себя ни капли, несмотря на нависшие безликие тучи. Промозглый ветер шевелил редкие остатки давно засохших листьев. Закрытый гроб на постаменте был похож на старое пианино, которое уже и не играет, но выкинуть жалко — стоит для мебели, вроде не мешает никому.
В воздухе витали обрывки стандартных фраз «нелепость... так не вовремя!.. ничто не предвещало... какие надежды». Близкие молчали, оглушённые осознанием произошедшего и попытками понять, почему же всё-таки...
 
...В обшарпанном приюте куратор неспешно открыла вольер со щенками. Маленький чёрный комочек визгливо бросился к ней, переваливаясь на ещё кривых лапах. Через полчаса он неуклюже переминался у неё на коленях, пугливо прячась от автобусных пассажиров. Через месяц в квартире поселилась и рыжая дворняга с несоразмерно большими ушами. Она кормила своих собак со стола, намывала душистыми шампунями, вычёсывала шерсть. Злясь и ругая себя за детские желания верить в чудеса, она заглядывала в их глаза, вопреки логике надеясь увидеть в них что-то большее, какой-то знак, намёк, послание... Они восторженно виляли хвостами, прыгали, лизали руки и, сворачиваясь клубочками по краям постели, грели всю ночь. У них были потрясающие добрые благодарные глаза. Просто собачьи.
 
 
Надо будет как-нибудь посмотреть!
 
— Здравствуйте, Максим Иванович!
— Добрый день, проходите, пожалуйста. Принесли? — он аккуратно прошёл, прижимаясь к стене. Закрывшаяся дверь втолкнула в прихожую запах уличной влаги.
— А то! Думала, опоздаю! Последний оторвала!
— Ну, ничего себе! — сказал он просто, чтобы как-то заполнить паузу.
— Вот, держите! Мокрый только, снег с дождём — не укрыться, хорошо, в упаковке! — шелестящий в капельках пакет лёг в нетерпеливые ладони.
— Ну-ка, что там сегодня... Нет-нет, не говорите, попробую сам. Проходите, пожалуйста, я сейчас.
Он быстро прошёл на кухню, привычно придвинул ногой табуретку, сел за стол и потрогал шов пакета. Затем провел пальцами по упаковке и улыбнулся... Долгожданный момент: можно пару мгновений пофантазировать, напридумывать что-то особенное, вытащив из памяти поблекшие картинки, пока руки осторожно вскрывают шуршащий заводской целлофан. Ради таких моментов он умеет ждать.
— Восемнадцать часов ровно, — механически проговорили часы.
— Всё, иду-иду! — сказал он машинально. 
Работа всегда оставалась на первом месте, несмотря на маленькие слабости. 
— Ну и противный же у тебя всё-таки голос! — комически рассердился он на бездушный аппарат.
 
— Ну как, угадали? — девушка смотрела на него с любопытством.
— Мусоровоз! — удовлетворённо отозвался он. — Не зря ждал, на целую неделю задержали! Потрясающие детали, наощупь чувствуется.
— Почитать вам, как обычно?
— Нет-нет, спасибо. Сегодня ко мне Ира зайдёт.
— Молодец, сейчас дети редко заботятся о родителях.
— А обо мне не надо заботиться! — без обиды, хотя и с нажимом произнёс он. — Сам всех тяну! И бывшую жену, и нынешнюю, и Иришку.
— Сколько ей?
— Двадцать четыре. Но папина помощь в любом возрасте нужна. 
 Его лицо осветилось нежностью. И, словно смутившись, он подчёркнуто деловито произнёс: «Легли? Сейчас приступим».
— Ну, как ваши дела? — подошёл он к массажному столу.
— Да как всегда, одни проблемы. И за окном мерзко: утром встаёшь — темно, с работы выходишь — снова темно. Тоска, хоть в окна не смотри, — она сбоку наблюдала за ним. — А это что за модель? Я таких не видела вроде.
— О, это уже усовершенствованная. Выполнена, кстати, отлично, на удивление!
— Всё на месте или как в тот раз?
— Да нет, тут они постарались. В прошлый раз тоже всё было на месте, но выполнено уж очень схематично. Да и сама модель — "школьный автобус" — ну согласитесь, совсем неинтересна. Даже дворники поленились приделать.
Он растёр руки кремом и приступил к работе. По комнате рассыпался запах летних луговых цветов.
— А вы видели? — удивилась она, тут же смутившись от некорректности вопроса.
— Да, старые автобусы — успел. И мусоровозы застал. Кабины у них были зелёные сначала, а потом стали выкрашивать в оранжевый.
— По-моему, их как ни крась, всё равно отвратительно пахнут. Никогда не понимала, почему люди выбирают профессию мусорщика, — она сморщила нос и коротко выдохнула.
— Да-да, запах от них во все времена был достаточно гадкий. Но идея... Мусоровозы, бетономешалки, асфальтоукладчики — всё это произведения инженерной мысли… Что-то я заговорился, — одёрнул он себя. — Так не больно?
— Нормально!
— Вот и отлично, — массажист работал не спеша, выверенными плавными движениями. 
Затем достал из кармана носовой платок, чтобы не испачкать аппаратуру, подошёл к музыкальному центру и через ткань аккуратно начал нажимать кнопки, выбирая что-нибудь под настроение. 
— Шопен. Успокаивает.
Лёжа, она разглядывала стеллажи, уставленные моделями машин, танков, самолётов. Их ровные, как будто по линейке вымеренные ряды не менялись годами, только добавлялись новые полки. Плавно сменяющие друг друга мелодии и размеренные движения массажиста умиротворяли, наполняли покоем. Комната как будто дремала в этом привычном замедленном ритме.
— А серию вертолетов ещё не выпустили?
— Да не дай Бог, что вы! — рассмеялся он. Это ж мне новый шкаф заказывать придётся. 
Улыбка удивительно шла ему, лицо становилось значительно моложе.
— А вы только готовые коллекционируете? Ау, больно. Только можно сегодня без хруста? А то мне страшно даже.
— Конечно, можно. Кто ж вас заставляет — не хрустите, — добродушно усмехнулся он. — Да, теперь могу только готовые. Лет пятнадцать назад, пожалуй, мог бы собрать, но тогда простых в сборке моделей не выпускали. Как-то купил подводную лодку, но детали совсем мелкие оказались. Другу отдал — пусть мучается. 
Он водил подбородком в такт движениям рук.
— Ай-ай, правда больно, Максим Иванович!
— Не обращайте внимания!
— Но это мои пальцы, как мне не обращать: вдруг сломаются — ходить не смогу! — при каждом хрусте она зажмуривалась, вжимаясь в массажный стол.
— Пока ещё все уходили сами. Ну вот и всё, отлично справились! Одевайтесь, а я пойду передохну.
— Спасибо!
До следующего пациента оставалось двадцать минут, его руки потянулись к телефону. Пока наливал чай, раздражающие пустые гудки прервались:
— Да, папуль!
— Ириш, привет! Как дела у тебя? Всё в силе? — он любил слушать голос дочери, но всё время сдерживался, чтобы не звонить чаще, боясь надоесть.
— Па, я не успела набрать! Да ужасно дела! За машиной в сервис приехала, а они, представляешь, закрасили царапины, а на свету видно, что цвет вообще не потрудились подобрать! Пятно на полдвери! Ну как так можно?! Элементарный вишнёвый смешать не могут, закрасили обычным малиновым!
— Обидно, наверное. Ну ты не переживай, Может, не очень заметно будет. Это же не самое главное в машине, главное — что ездит.
— Шутишь?! Ещё как заметно! Скандал им закатила, вызвала директора! Обещали за три дня исправить.
— Ого, ты молодец, боевая. Тут у меня последний пациент остался. Как раз успеваю в кондитерскую. Тебе как обычно? — он улыбнулся, предвкушая вечерние посиделки с её любимыми пирожными и длинными разговорами.
— Папу-у-уль, — протянула она по-детски. — Я не смогу сегодня. Видишь, как с машиной вышло. Я из-за этого с Мишкой не увиделась, а мы с ним договаривались в кино сегодня, он так давно ждал — обидится...
Улыбка соскользнула, оставив на лице выражение неловкости. Он поспешил успокоить дочь:
— Ириш, конечно, сходи с ним. А мы с тобой в следующий раз.
— Точно, па? Ты не обидишься? Видишь, кто ж знал!
— Да-да, — заторопился он. — Когда там у тебя будет время, тогда и увидимся. Зачем же мне обижаться, я всё понимаю.
— Спасибо, папуль! А то он такой обидчивый стал, ссоримся постоянно. Фильм уже две недели идёт, а я всё выбраться не могла. Мишка злится, мол, не на боевики же меня тащит, как мужики обычно, нормальное кино, а я всё времени не найду.
— Расскажешь потом?
— Для вас, как всегда, включен подробнейший пересказ: сюжет в деталях, спецэффекты, операторская работа, киноляпы — всё, что уловит наше вездесущее око! — пародийно пропела она в стиле ведущих ток-шоу.
— Да, пожалуйста! — рассмеялся он. — И ещё сладкий поп-корн, будьте добры!
— Нет уж, от нас только дикторские услуги. Кстати, тебе там кто-нибудь сможет журнал почитать?
— Да, как раз сейчас пациентка предлагала. Мы с ней чая попьём. Всё нормально, не переживай. А ты со своим помягче, ссоры — они ведь, Ириш, всё потихоньку разрушают... 
Ему захотелось обнять её покрепче, и лицо снова засветилось улыбкой, нежной и мягкой.
— Вот и отлично! А мы во вторник увидимся! Целую!
— До вторника! Береги себя! — дочь отключила связь, он договаривал уже молчащему телефону. — Обнимаю, очень соскучился.
До вторника оставалось ещё четыре дня. Ждать он привык с детства, после того злосчастного гриппа, когда мать начала замечать в его тетрадях расползающиеся строчки. Тогда пролёживая неделями в больницах, пока очередной врач не вынесет свой вердикт, ему оставалось только ждать. Ожидание было тяжёлым, гнетущим. Каждый день, наполненный страхом и лишь иногда редкими искрами надежды. С годами он сжился со своими детскими воспоминаниями, перестал отгонять их, заглушать музыкой и аудиокнигами, перестал выбирать из них только что-то приятное. Он научился ценить всё, что когда-то успел увидеть, часами перебирая даже больничные детали: узоры на пижаме, зеленые стены палат с облезшей краской, весёлых зверей с Айболитом, украшавших пролёты лестниц, коллекцию машинок, которую они собирали всем отделением, странную бурую жижу на завтрак. Формы, цвета, очертания складывались в предметы, предметы — в картины, картины — в фильмы. Он любил смотреть свои "видео". Это единственное, что у него осталось от той зрячей жизни, которая теперь напоминала о себе лишь полутенями.
— Максим Иванович, я пошла! — он не сразу вспомнил, чей это голос.
— А, да-да, иду!
— Вот, держите. Спасибо!
— Кажется, многовато. Тут три бумажки.
— Это три по пятьсот, всё правильно.
— А, тогда хорошо, — он убрал шелестящие купюры в карман.
— Вам точно не почитать? У меня есть время!
— Нет-нет, спасибо! Ко мне Ира зайдёт, я её попрошу. Всего доброго!
Он закрыл дверь и вернулся на кухню. Чай остыл. Нажав на часах кнопку оповещения, он услышал "Девятнадцать часов двадцать минут". Ещё оставалось десять минут. Он прошёл в комнату, нащупал журнал, вдохнул запах глянцевой бумаги и убрал его в шкаф. Он подождёт Иру, всему своё время. Он открыл сервант и ловко достал сегодняшнюю новинку. Пальцы заскользили, ощупывая детали.
— Мусоровоз... Интересно, во сколько у нас обычно мусор забирают? 
Каждое утро, выходя из дома в полшестого, чтобы в семь уже принять первого пациента из вечно спешащих офисных работников, он слышал ещё спящий город. По вечерам, после десяти, он заставал город уже готовящимся ко сну. Жизнь проходила за окнами его кабинета, пока он работал. Он вспомнил, что давно не слышал звуков стройки, нетерпеливых сигналов пробок, шелеста метлы дворника, и как-то заскучал по этим голосам обычной рабочей жизни. Ему захотелось оказаться в центре этих звуков и запахов, выстраивая в своей фантазии разнообразные картинки того, как всё это могло бы выглядеть.
— Мусоровоз, значит... Надо будет как-нибудь сходить посмотреть! — подмигнул он сам себе.
Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.