Записки печника

Рейтинг:   / 1

Подробности

Категория: Проза

Автор: Креков Виталий Артемьевич

Просмотров: 8232

2007 год, Выпуск № 2

Она появилась буднично, будто вышла из-за угла, стала предметом размышлений о том, что делать и как быть. Когда я с Гишей приходил в мастерские художников, то там, в мастерских, обязательно видели девиц, которые проживали под статусом учениц, натурщиц, да и просто матанек. Они ели, пили, спали, что-то пытались творить. Когда у художника-содержателя не было денег, то он шёл к своему другу художнику, который, получив хороший аванс, устраивал пирушку. Безденежный художник, выпив и закусив, потихоньку смывался, оставляя свою подругу, и, как говорится, акт передачи состоялся. Подруга эта никуда и не спешила уходить, да и зачем, когда в холодильнике сыры, колбаса, а хозяин мастерской открывает бутылку беленькой. Я спрашивал как-то:

- Где вы их находите?

- А мы их не находим. Они заводятся, как мыши, - отвечал ласковый художник.

Холодильников у меня не было, а в летнее время всё, что могло испортиться, я ставил по-крестьянски в погреб на закиданный с весны снег. И площади для большой гулянки у меня не было. Просевшая избушка была мала и глядела окнами на мир божий немного выше уровня земли. Девушек я ждал, как утренний рассвет, а избранница мне виделась идущей из лесостепных далей. Я был просто Артемий Чудов.

Девушки в то время, о котором я пишу, были надёжно защищены модой, байкой и трикотажем отечественного белья, оставляя широкую долю пространства нам, скромным юношам, для размышлений. Они такие и ходили к Миролюбовой, доценту кафедры русской литературы. Миролюбова считалась специалистом по Достоевскому, поэтому и природа преподавания сделала её глубоко верующей. Она курила папиросы дорогих сортов на длинных мундштуках. И когда ей замечали её недоброжелатели, что несоответственно дышать смесью ладана и табака, она говорила: «Плоть надо постоянно умерщвлять, что я и делаю». Надо видеть, чувствовать из мрака воскресающий дух. Никто за веру в те времена уже не преследовал, поэтому и был у неё кружок чад духовных из числа прилежных студенток. Миролюбова переписывалась с владыкой Сурожской епархии Антонием, а тот был мил не только русскому духу, но и чопорных англичан, ровно басурман, в веру православную обратил. А сколько духовного чтения! Сколько познавательного слушания было в комнатушке общежития, где жила Миролюбова.

К ней ходила дочка писателя Наташа Волошина. Там пучила и без того большие близорукие глаза Людочка Зленко с чистейшим личиком. Там была и Шурочка. У Шурочки были жесткие чёрные волосы, чёлка и крупные, словно у нутрии, зубы. Но если у Наташи Волошиной было барское равнодушие, у Людочки - близорукость, то у Шурочки - цепкая решительность на действие. Её взгляды снизу вверх на меня вызывали чувство смутного беспокойства. Как-то Шурочка дала мне на бессрочное чтение Библию. Этот поступок, это внимание значило многое. Правда, мне нравилась нежная девушка Людмила с большими близорукими глазами, на которой платье из тонкой ткани казалось тончайшим, а если она надевала теплую кофту, то кофта напоминала новогодний куржак.

Шурочка выросла со стороны старого огорода, оттуда когда-то ходили сын с женой и дети стариков Остафуровых. Она шла с незнакомой молодкой. Молодка шла легко, красиво, в пальто цвета синего моря. Я вышел встречать. Молодку звали Валентиной. Она была хороша. «Такие женщины бывают у больших уголовных авторитетов», - подумал я. В моём сознании веером замелькали финки, выкидухи и ещё многое, возникшее после увиденного образа Валентины. Чтобы не разлучаться раньше времени, я пошёл за портвейном «три топора», то есть за номером «777». Портвейна «три топора» не было, пришлось покупать портвейн самый хулиганистый - «Агдам». Ну, конечно же, я был молодым, холостым, во мне не присутствовало сознание деда пенсионера, припрятавшего на случай единственную бутылку. Я взял две по семьсот. Валентина была без комплексов. Зажарили в три захода запас рыбы престипомы, порезали шматок сала.

Шурочка была серьёзна. Выпили за мать игуменью Миролюбову, выпили друг за друга. Валентина Василькова бала родом из Тараданово. Рано вышла замуж за тарадановского драчуна, потому что любила бойких, а этот бойкий потом так избил, что пришлось посадить в тюрьму. Отец настоял. Из тюрьмы драчун-истязатель писал, чтоб ждала, а если не дождётся, то пришибёт и её, и дружка-хахаля. По таким обещаниям было видно, что тюрьма для русского хулигана - не Бухенвальд и не пакистанский зиндан, но романтическое существование бедового человека. И вот, чтобы от таких писем быть суровой и скорбеть, трястись, ожидая прихода отмотавшего срок, как судного дня - Валентина пила «Агдам» и вовсю хохотала, ровно Мария Египетская на храмовом празднике, не подозревавшая о будущей своей судьбе перед уходом в пустыню.

Близко к полуночи поехал провожать гостьюшек автобусом с пересадкой на трамвай. Шурочка жила около переезда, там, где трамвай поднимается в гору на виадук. Под виадуком шумно проходили составы, груженные коксом. Шурочкин дом был на два хозяина, срубленный в благословленное время с крупного смолистого кругляка сосны. Он, видно, был построен перед самым раскулачиванием, и перевезли его из деревни в город в хорошем состоянии. Он крепко сидел на земле, бодренько. Старые дома выглядели огрызками. Дом, где жила Шурочка, поначалу имел тёплые сени на обе стороны, с выходом на два высоких крыльца, но потом, видно, очередной владелец взял и объединил их, сделав одеяние общим навесом, а позднее и сенями из тонкого тёса, чтобы зимой не заметало. Одним словом, было видно, что дом был родовым обиталищем зажиточных сибирских крестьян. Василькова оставалась у Шуры, но я нашёл минутку и договорился не забывать друг друга, взяв адресок. Потом целый месяц через почту назначал Вале свидания, и мы потихоньку ходили на сеансы в кинотеатр «Юбилейный», гуляли по Комсомольскому парку и целовались, целовались. Василькова была неожиданная, летучая и казалась обильным малинником со спелыми ягодами. И этого было достаточно. Глубокой осенью, перед самым снегом, мы сходили на двойной сеанс индийского фильма. Валентина попросила проводить её в глухие дебри панельного освоения, где сняла комнату. И там, не переступая порога подъезда, предложила навсегда расстаться. Сердце моё хотело разразиться печалью, но лёгкий дух очарования Валентины как-то унесло налетевшим сырым ветром. Мы расстались.

Скоро, очень скоро после разлуки с Васильковой Шурочка стала писать письма. Это были письма-стихи:

Ты всё мне говоришь о братстве,

Но подойди поближе, сядь.

Ведь я не рождена в боярстве.

Во мне не выласкана стать.

«С чего бы?» - думал я. Правда, в Шурочке было что-то тяжёлое, влекущее, присущее любовницам Гиши, но ведь я и не собирался, и даже не имел никакой мысли на утеху с девушкой, читающей по утрам молитвы, произносящей слово «Бог». «Прошу, любимый, обмани!», или «Я честно вела игру», но я-то честно не хотел обманывать Шурочку. В доме у Шурочки бывали всегда сёстры Зленко, да и кроме них умненькие зануды. У Людочки Зленко была такая чистая и гладкая кожа, что я и не допускал мысли, что её можно трогать. Если она говорила, то это был голос, равный голосу, призывающему на духовный подвиг русского парня Силуана, ставшего примером молитвенного стояния.

Комнаты у Шурочки были просторные. Широкие крашеные половицы, высокий потолок, большие, вытянутые вверх окна. Отличная библиотека, книги которой покоились на стеллажах из полированной кедровой сосны. Да и стол, и стулья под моду, сработанные редким краснодеревцем. Одно нехорошо было у Шурочки - это огромный сторожевой пёс. Он был из породы кавказских овчарок, и лохматость его не означала добродушие, как у северных ездовых лаек. Пёс был свиреп и истеричен. В общих сенях была сделана дырка, и было видно, что до будки собака жила ближе к хозяевам. Пёс обрабатывал оба выхода из дома, уходя в позднее время, гости старались быстрее выскочить на безопасное место, глубоко сомневаясь в Шурочкиной силе, сдерживающей яростного сторожа покидаемых палат.

Шурочка называла меня ветреным человеком. Василькова, к счастью, куда-то пропала. С ней улетели весёлая ветреность, дух искушения и ожидание серьёзного разговора с отсидевшим свой срок бывшим ревнивым мужем. Для меня существовало понятие: одна любовь - одна жена. Еще до встречи с Симорановой был случай, который мог бы остановить меня на пути любовных исканий. Это была несостоявшаяся жена Гиши. Проходив три зимы в университет, она уехала учительствовать в сельскую школу, родила сына. В то время она была свободной женщиной с умненьким сыночком. Как-то почувствовав себя родненькими, за разговорами не заметили, как время стало за полночь, и растворились последние автобусы. Я и предложил Елене скоротать ночь в моей избушке. Елена была лёгонькая, липучая, доступная и очень, очень почему-то знакомая.

- Вот вся моя, но где тайна? - подумал я.

- Ты что сейчас подумал? - спросила Елена.

- Я ничего не подумал.

- Нет, подумал и нехорошо замалчивать. Поцелуй меня!

Я поцеловал её, обдуваемую ветром, с удовольствием ощущая внутреннюю прохладу. Мы дошли до моей избушки. Проснувшаяся мать сняла крючок с входной двери. «Автобусы ушли», - объяснил матери свой приход с подружкой. Мать указала Елене на кровать, стоявшую в кухне. Я как юноша одной любви и одной жены улёгся на диван, стоявший в комнатке, где стояла кровать матери. Выключили свет, видны были едва различимые силуэты печи, стола, лавки с вёдрами. Стало тишайше тишайшего. Прохлада во мне прошла. В комнате для меня растворился зной, смешанный с тайной. Я долго мучился, мне хотелось теперь прикоснуться к Елене и прикрыть своим телом её маленькое лёгонькое тело женщины, что я и сделал тише тишайшего.

- Елена, - шепнул я.

- Артемий, - отозвалась Елена.

Мы обнялись, прижавшись друг к другу.

- Артемий! Ты куда делся, бесстыдник? - произнесла мать.

Это прозвучало как приговор в день страшного суда. Я и Елена стали сравнимы с Паоло и Франческой. Я прикрыл Елену своим телом, и она прижалась ко мне так, что я мог бы спокойно встать и сказать бдительной мамаше: «Я здесь мама, кого ты ищешь?» Но чуда не произошло. Мать, посчитав две пары ног вслух по счёту, обратилась ко мне:

- Артемий, вернись на диван. И не жди, всё равно не отступлю!

Мне со стыдом пришлось ретироваться, и познание женщины отодвинулось в глубокое будущее.

Я раненько убежал на работу, а мать, как она говорила, долго пили чай с вареньем.

- Что вы так строги с Артемием? - спросила Елена.

- А чтоб не избаловался. Избалуется, с женой плохо жить будет, - отвечала мать.

Елену я с тех пор не видел. Из центральной печати узнал, что она жила в районе горы Белуха на Алтае и гоняла проходимцев новой огненной веры.

И вот я доигрался. Уже за полночь, я у Шурочки... Я перекладывал у неё топку печи, менял треснувшую плиту. Закончив работу, я легонько протопил печь, вскипятили чай, поджарили колбасу. Шурочка была в чёрном шерстяном платье. «Хороша фигурка, дурного ничего нет, но нутрия есть нутрия», - подумал я. Шурочка глядит на меня преданно. «Я уже дверь закрыл и спустил Дозора!» - кричит через стенку Шурочкин отец со второй половины дома. Шурочка разбирает постель. Меня охватывает волна плотского желания. Я потихоньку начинаю смиряться, нет, заставляю себя жить будущей жизнью с Шурочкой. «Заставь сбрить эти усики, но они еще больше вырастут. Ладно, и так сойдет», - думал я. Нет, зачем эта вопиющая крайность? Я честнейший херувим, я ведь не Гиша. Я достойно отрабатывал, заглушая приступы плотского желания позорными актами самоудовлетворения, и вот весь как на духу, стою перед Шурочкой. Шурочка раздевается.

Всё так неожиданно! Я стою на пороге того, чего жаждал. Промелькнули в голове мои неудавшиеся увлечения, девушки, женщины. «Сняла решительно пиджак наброшенный» - промелькнула строчка из хорошо знакомой песни. Да! Сколько времени где-то я добивался внимания, доказывал свои достоинства, ждал. А тут не какая-нибудь тихоня, зануда, но обещающая сжечь дотла без остаточка на разживу. Ну ладно, вынесет меня волна на свет Божий, а как жить дальше? Ведь любви-то великой нет. Живи потом, притворяйся. «Сейчас, - говорю я Шурочке, - ложись».

Я смотрю на Шурочку. Она в это время прекрасна и заманчива. «Избавь, Господи, от ласк чаровниц и денежного насыщения», - шепчу я слова молитвы на кухне, поспешно надевая зимние ботинки. Шнурки мои, как всегда, в узлах, потому как всегда рвутся. Я хватаю пальто, шапку и выбегаю на крыльцо в просторные сени. Там в середине стены прорезано для собаки окно. Оно задраено снежными блоками, чтобы не дуло. Для волкодава сколочена будка со стороны отцовской половины дома. Дверь Шурочкиного выхода ближе к калитке, но на навесном замке, накрепко. Но ведь не возвращаться же, не будить отца.

Будь что будет! И я решаюсь вынырнуть в собачий проём. Вынырнул я, видно, медведем. Пёс, тонко завизжав, рванулся не на меня, а в будку, и там, сжимаясь от страха, взвыл еще громче. Я вспомнил Лёню Гержидовича - барзасского лешего, как на него напал медведь после того, как при спуске крючка патрон засипел порохом и стух. Спасла его собака. Я рванул к калитке. Пёс, увидев, что я убегаю, стремительно погнался за мной. Цепь натянулась и резко остановила его, но он успел ухватить за полу пальто. Пальто моё было не лучше шнурков, так что пёс поперхнулся обильно отхваченной ватой. Правда, на теле осталась ссадина, но я был спасён.

Об этом случае я молчал крепко. Шурочка еще крепче. Она совсем не преследовала меня, и уже к весне установились у нас с ней сдержанные приятельские отношения. Ведь я не ссорился с Миролюбовой, мне приятно было видеть сестёр Зленко, кроме них и Наташи Волошиной там были пресимпатичные личики. Мы читали духовную литературу, послания духовным чадам митрополита Сурожского Антония Блума, пели духовные стихи. Раза три или четыре пришлось перемаяться, когда бывала Шурочка, но не бросать же общество. В таком уютном компактном городе подобного уже не сыщешь.

По первым оттепелям Шурочка познакомилась с приехавшим из Томска журналистом Ширшовым, а уже к концу весны, когда вовсю цвели ирисы и пионы, состоялась свадьба Александры и Владимира. Отец Шурочки, отдав дочери свою половину дома, поселился в срубленном из ровного кругляка домике, похожем на баньку, видно, решил экономить на топливе. Такое всегда бывает. У себя на крыше он установил радиоколокол, и звуки передач «Маяка», перемахнув переезд, доносились до поселений Шахтостроя. В день свадьбы из радиоколокола гремела «Глория Вивальди» и лютневая музыка. Миролюбова была в чёрном, а девушки в белом, тонком, что очень освежало их прелестные личики. И когда товарищ Ширшова решил приобнять одну из них, то она ответила: «Изыди, игрец!» Выпив по бокалу белого вина, а кто и пригубив, девушки вышли в палисадник читать стихи Марины Цветаевой.

Шурочка, прожив в браке до осени, стала дико ревновать ко всем Ширшова. Ширшов стал глядеть исподлобья и бить посуду. Не сложились отношения и с отцом. Бывало, стараются не просто кулаками управляться, а что-нибудь ухватить и огреть друг друга. Как-то отец Шурочки хватанул Ширшова сковородой, а тот ухватился за топор. Отец - на улицу, Ширшов за ним. Хорошо, что топорище рассохлось, и когда Ширшов широко размахнулся, то топор слетел далеко в сторону. Этим отец и спасся, но всё равно получил удар топорищем.

Прошло года три. Ширшов жил с Шурочкой. Она не беременела и по-прежнему ревновала безо всяких на то оснований. Ширшов начинал глядеть исподлобья и сжимать кулаки. Лоб его покрывала обильная испарина, и он что-нибудь разбивал. Однажды разбил трюмо, зеркало которого было обвязано резными узорами кедрового дерева, разбил пару стульев старинной работы, но Шурочку не трогал. Ширшов получил ставку руководителя литературной студии и отдался работе всей душой. Шурочка изрядно портила мужу кровь. Когда все участники студии, прочитав по кругу свои стихи, успокаивались, Шурочка, встав перед Ширшовым, стихами обвиняла его во всех смертных грехах. «Бить бил, бил. Кровь пить - пил», - читала она. Прочитав их, стремительно уходила. «Она мне невинной досталась, поэтому я и пожалел, женился на ней», - как-то сказал мне Ширшов, когда я спросил его, почему он терпит.

Отстала Шурочка от Ширшова, когда познакомилась с его другом, который командовал сводным линейным батальоном милиции. Они вместе учились в Томске. Лавренков всё завидовал Ширшову, мол, живёшь в доме барин барином. «Жить-то живу, а тебе такого не желаю», - отвечал Ширшов. Лавренков жил в общежитии молодых специалистов. Тогда жили в комнате на четыре койки, и моды такой не существовало, чтобы снять отдельную комнату, а не то что квартиру. Как-то хорошо поработав (были тогда рейды), набив «мышеловку» хулиганьём, Лавренков прилично выпил. Задержанные дерзили, и Лавренков, разъярившись, зашёл в комнату задержанных с подаренной ему копией парабеллума, один к одному. Там-то и настукал кого рукояткой, кого стволом, наделав задержанным много синяков и кровоподтёков. Те потом написали коллективную жалобу с подписями пострадавших. Лавренкова судить не стали, а посадили в психоневрологический диспансер и, подлечив, уволили со службы. Из психдиспансера, разведённая с Ширшовым, Шурочка увела Лавренкова к себе в дом у переезда на Шахтострой.

От Лавренкова Шурочка родила мальчика ровно через девять месяцев после того, как она привела Ширшовского друга на правах законного мужа. Отец Шурочки жил в своей баньке, и колокол периодически гремел, охватывая мелодиями, передаваемыми радиостанцией «Маяк», половину поселений Шахтостроя. Лавренков устроился редактором многотиражки, а потом перешёл в областную молодёжную газету. Шурочка периодически писала доносы на имя редактора и просила всем коллективом упечь мужа в психбольницу. Однажды ей это как-то удалось. После двух месяцев, проведённых в больнице, Лавренков выглядел умиротворённым, чистеньким, в рубашке, вязаном жилете и хорошо отглаженных брюках.

Как-то поднимаясь в трамвае на виадук, я увидел на месте Шурочкиного дома пепелище. Обгорела и банька. Позже от журналистов узнал, что похоронили всем коллективом по-человечески скоропостижно скончавшегося Лавренкова, жившего, как они выразились, в нечеловеческих условиях. На похоронах Шурочка устроила истерику.

Кемерово, 2006 г .