Владимир Неунывахин. Рассказы

Рейтинг:   / 6

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Неунывахин Владимир Максимович

Просмотров: 4441

2015 год, Выпуск № 5

МАТИЦА – ОПОРА ДОМА
(Рассказ)

Был у меня на севере, когда я там правил службу и жил в Североонежске после ухода в отставку, замечательный друг Юрий Степанович Рыжков, такой же страстный охотник и рыбак, как и я. Познакомились случайно. Проходил мимо частных гаражей и увидел, как худощавый мужик среднего роста паяльной лампой обрабатывает передние ноги сохатого. Явно готовился будущий деликатес – холодец из лосятины с хренком. Подошел, и не в надежде на приглашение на обед, а просто из любопытства.
- Привет.
Мужик, сидя на чурбаке, неохотно поднимает голову и зыркает на меня.
- Привет. – Лося сам добыл или друзья угостили? – киваю я на полуопаленные конечности таежного быка.
- Друг у меня промысловик. Ежегодно лицензии берет, и едва снег ложится на землю – он на промысел. Везучий. До десятка рогачей добывает.
- Давно мечтаю приобрести хотя бы одну лопату рогов сохатого. Оригинальная вешалка для головных уборов получается. Случайно у твоего друга нет лишней пары лосиных рогов?
- Поинтересуюсь, - и кивает на чурбак по соседству. – Присаживайтесь, - и представляется. – Юрий. Бывший механик автобазы СОБРа, сейчас на пенсии.
Я скептически оглядываю его.
- Больно молод для пенсионера-то?
- В аварию попал. БелАЗ сорвался в котлован разреза. Меня здорово помяло. Кое-что по частям собирали. Ушел на пенсию по инвалидности. Спасибо медикам – неплохо собрали, но к непогоде бывает так ломает, что хочется на стену лезть. А вы, как я понял, увлекаетесь охотой, коли можете отличить ноги сохатого от домашнего быка.
- Есть грех. Люблю побродить с ружьишком по таежным тропкам и лосей видел неоднократно, даже охотился на них.
Так мы познакомились с Юрием Степановичем, с которым впоследствии исколесили на его стареньком «Москвиче» все заброшенные лесовозные дороги Плесецкого района, которые по причине заболоченности местности представляли собой  бревенчатые настилы, так называемые лежневки. А сколько мы с ним добыли косачей и глухарей за пятнадцать лет дружбы – не счесть. Я не помню, чтобы мы когда-нибудь возвращались с охоты пустыми.
Кстати, сегодня многие эпизоды нашей совместной охоты описаны мной в ряде произведений и опубликованы во втором томе собрания сочинений.
Степаныч – так я его называл по-дружески при общении – был фанатично влюблен в технику, в любую будь то мопед или дизельный двигатель БелАЗа. Но особенно отдавал предпочтение реанимированию убитым в прах агрегатам: мог неделями «ковыряться» в каком-нибудь давно списанном «Жигуленке» и добивался – тот оживал, приобретал, благодаря Степанычу, вторую жизнь. Откуда у этого истинно деревенского паренька, предки которого испокон веку были землепашцами, возникла тяга к «железякам?». Не знаю. Родом он был из деревни Бережная Дубрава -  довольно большого поселения, расположенного на высоком левом берегу Онеги. В этой деревне – единственной в округе – был построен еще в восемнадцатом веке не в деревянном, а каменно-кирпичном исполнении огромный собор, куда на молебны в престольные праздники съезжались многие жители окрестных деревень.
Большущий дом почти в центре деревни с поветью, клетями и подклетями, коровником, летней и зимней половинами из добротной мареной лиственницы построил еще прадед Юрия Степановича, и по исстари установленному семейному порядку переходил в наследство младшему отпрыску (старшие с помощью родителя, отделяясь, строили себе жилье сами). Именно по этому принципу стал хозяином прадедовского дома его правнук – отец Юрия Степан. Таким его преемником должен был стать и Юрий – четвертый, последний, сын в семье деревенского учителя Степана Рыжкова, который умел не только учить детей грамоте, но и хорошо владел плотницким топором, мог срубить добротный дом, много трудился в поле, обеспечивая семью из девяти человек хлебушком и весь скот на подворье необходимыми кормами. Своим крестьянским умением отец щедро делился с сыновьями, в том числе и с Юрием. И, надо сказать, мальчишка легко, на лету схватывал уроки отца: уже в пятнадцать лет помогал ему рубить новый коровник, амбар и другие хозпостройки, на их подворье давно требовавшие обновления. Он даже старшему брательнику вместе с батей помогал строить дом, не всякому малолетке доверяют подгонять половые плахи, чтобы зазор между ними не превышал толщину бумажного листа, а ему доверили.
Однажды отец спросил сына:
- А скажи, Юрий, что, по-твоему, главное в доме?
Юрка задумался и неуверенно произнес:
- Мне кажется – первый венец. Рассыплется он или сгниет – весь дом рухнет.
- В какой-то степени ты прав, сынок: начнут разрушаться венцы – дом осядет, покосится, но жить в нем еще можно будет, а вот если матица рухнет, то все: обвалится потолок, крыша, и в доме уже жить нельзя. Это как плечи. Убери их, и весь груз упадет. Недаром потолочную балку зовут матицей, от слова мать. А на матери весь дом держится, упадет она – всему дому погибель, разруха. Запомни сынок.
И Юрка запомнил, на всю жизнь запомнил.
Но однажды пареньку попался в руки старый, полуразобранный велосипед, и он загорелся отремонтировать его и покататься вдосталь. И добился-таки, даже ездил в Конево к одному из старьевщиков, в хламе которого нашлись кое-какие детали к велосипеду, а многое изготовил сам из подручного материала при помощи напильника, коловорота и наждака. Чуть ли не со всей деревни сбежались пацаны поглазеть и потрогать Юркину двухколеску в тот знаменательный день, когда он выехал со двора на отремонтированном велосипеде.
Потом были: усовершенствованная  лобогрейка, молотилка, крупорушка и другие немудреные деревенские механизмы, используемые крестьянами в повседневной работе. К услугам мальчишки-умельца в Бережной Дубраве прибегали многие сельчане, и он вдруг понял, что его способности принесут больше пользы в городе, чем в деревне. И Юрий в неполные семнадцать принялся уговаривать родителей отпустить его в город учиться на механика. Но батя, как отрубил:
- Пока не закончишь школу – никаких механиков и из деревни ни на шаг.
Ослушаться в то время родителей никто даже в мыслях не допускал.
Закончив школу, Юрий буквально через месяц был призван в армию и несказанно обрадовался, попав в моторизованные войска. Здесь он научился водить новейшей конструкции танки, БТРы, мощные и длиннющие ракетовозы.
Демобилизовавшись, Юрий в первую очередь заехал в Североонежск - новостройку бокситового рудника, посмотреть, что, да как и… затормозился. Его с удовольствием взяли водителем БелАЗа и уже через полмесяца, как и обещали, перевели механиком автоколонны.
Североонежск был недалеко от Бережной Дубравы, и почти каждые выходные он ездил попроведовать родителей. Но выходные случались редко, он их не любил, предпочитал заниматься в эти дни профилактикой вверенной техники, да и тяжело было при посещении дома смотреть отцу в глаза, в которых постоянно читался немой упрек: «Эх, ты! Предал наш род, ушел из отчего дома, кому он теперь достанется?»
А вскоре отец скоропостижно скончался. Осиротел дом, как-то сник, почернел, будто и на него горе тяжкое свалилось. Вернувшись с погоста, Юрий долго со слезами на глазах, прежде чем покинуть деревню, смотрел на него. Узнавал и не узнавал его. Раньше-то этаким заматерелым кряжем стоял: не стар и не нов, в самой своей крепости. Бревно к бревну подогнано (лезвие ножа не подсунешь), прилежалось, доска к доске притерлась. И вот вдруг после смерти хозяина дом как-то присел, не стало в его осанке горделивости былой, молодцеватости прежней.
Но жива была мать, и дом по-прежнему хранил тепло и уют. В последующем, приезжая к матери и ночуя в доме, Юрий физически чувствовал как дом сдает: он кряхтел, вздыхал, постанывал, будто жаловался, что за ним перестали ухаживать, вовремя делать ремонт там, где начало разрушаться.
«Боже, как рано ушел батя,  дом приходит в упадок без мужских рук. Мне же не разорваться между Бережной Дубравой и Североонежском», - к этому времени он уже женился на любимой Валюше, у них родился первенец, и они получили хорошую трехкомнатную квартиру в пятиэтажном доме, построенном в городке совсем недавно.
Ненадолго пережила мать батю. Проболев всего два месяца, ушла в начале весны через два года после его ухода. И поездки Юрия в Бережную Дубраву практически прекратились. На дверях родового дома повис амбарный замок.
Приехал как-то Юрий в деревню помянуть родителей на погосте и, подойдя к дому, ужаснулся: дом-то совсем сдал – заметно осел на один бок, крыша просела и вообще выглядел жалким дряхлым стариком.
«Надо продавать, пока совсем не развалился», - печально и судорожно вздохнул Юрий. Поговорил с соседями и кое с кем из деревенских, и вскоре покупатель нашелся. И тут будто молнией ударило Юрия: «Зачем избавляешься от родового гнезда? Здесь же твои дед и отец, дядьки и тетки, братья и сестры, да и сам ты на свет народились, выросли… Сколько событий радостных и не очень в их жизни и твоей за это время произошло, а ты одним махом хочешь все перечеркнуть…»
Подумал-подумал и решил не продавать, а вдруг придется вернуться.
И в конце концов это «вдруг» случилось. Уйдя на пенсию по инвалидности, Юрий затосковал по сельскому укладу жизни, по отчему дому, видимо, в нем проснулся зов предков. Теперь все чаще на охоте он рассказывал мне о своей деревне,  о детстве и юности.
- Понимаешь, я все чаще и чаще стал вспоминать наш дом. Просыпаюсь и в голове сразу же мелькает: «как там дом? Не сломалось ли что-нибудь в нем?» Обветшал он за последнее время здорово. На глазах дряхлеет. Когда я приезжаю и смотрю на него, у меня сердце от боли сжимается, и всегда голос матери слышу:
- Сынок! Где запропал? Иди домой. Обед стынет.
Однажды он пригласил меня с супругой в Бережную Дубраву. Было это в начале апреля, приближалось время ледохода на Онеге. У берегов уже появились промоины, через которые перебросили временные дощатые мостки. Оставив машину на подворье знакомых в деревне на правой стороне, мы по хлипкому настилу со страхом перебрались на лед и вскоре поднялись на крутой противоположный берег, где широко раскинулась Бережная Дубрава, с высоко взметнувшейся колокольней и куполом храма в центре. Еще на льду я обратил внимание на обилие деревьев в палисадниках домов и прицерковном парке и мысленно отметил: «Выходит, не зря деревня названа «Дубравой» - вон сколько насаждений. Представляю, какая здесь летом зелень распускается – крыш домов не видно.
Приехав на север, я поразился своеобразию строительства жилья сельчан и их подворий, они в корне отличались от наших, сибирских. Удивляли их значительные размеры и совместимость хозяйственных помещений под единой крышей с жильем хозяев. И все в двухэтажном исполнении. Как-то будучи в гостях у одного из старожилов и,  осмотрев расположение комнат изнутри, поинтересовался:
- У вас пять комнат на первом этаже и столько же на втором, зачем столько? У вас что большая семья?
- Нас пятеро, мы с женой и трое детей, но они уже взрослые  дома практически не живут, один в Архангельске обосновался, дочь в Вологде замужем, младший поступил в Ярославский институт.
- Тем более, зачем вам двоим такие хоромы? – поспешил я продолжить свою мысль.
- Нам-то они не нужны. Это дань прошлому. Такие дома строили деды и прадеды, а нам они достались в наследство. Раньше-то семьи были большими: по пятнадцать-восемнадцать человек, у моего прадеда, к примеру, было шестнадцать детей. Вот и строили большие дома, чтобы всем места хватило. И потом, существовало правило: женившись, сын продолжал жить с родителями, приведя в дом молодую жену, и отделялся только тогда, когда отстраивалось новое подворье и решался вопрос с наделом земли молодым. К чему это я? А к тому, зачем раньше строили такие большие дома. И, почему в два этажа? А затем, что в зимнее время вся семья жила в более теплых комнатах на нижнем этаже, а летом перебиралась в прохладные на втором этаже и тем самым существенно экономили на топливе.
- Как все просто, - с некоторым разочарованием протянул я. – А скажите, с какой целью строятся все хозпостройки под одной крышей с жилым домом и также в два этажа?
- Это в какой-то степени связано с климатическими условиями – крепкими морозами и метелями в зимнее время. Сами можете представить, как на ветру и холоде доить корову и задавать корм скоту. У нас же все это проводится в закрытом помещении, в относительном тепле, и корм здесь же под рукой. Раньше скота держали помногу, по нескольку коров, лошадей, овец, и все они размещались в соответствующих загородках на первом этаже. Рядом – сено, лари с овсом и другим комбикормом, даже не надо тепло одеваться. А на втором этаже размещались все припасы на зиму: мука, всевозможные овощи и крупы, соленья и копченья, в том числе бочки с лесными дарами – ягодами и грибами, присоленной рыбой, лари с семенным зерном и т. д. Хозяйка, накинув легкую шубейку, выскочила из дверей в двери, набрала чего надо – и на кухню готовить завтрак или обед для всей семьи.
…Вступив на центральную улицу Бережной Дубравы, мы с женой сразу же направились к храму, который, к сожалению, оказался на замке, даже калитка и та была на щеколде. Юрий пояснил, что церковь давно планировали поставить на ремонт, видимо, по этой причине доступ в храм прекращен.
Родовой дом Степаныча оказался недалеко от храма, как я и предполагал, был в полном соответствии с северным вариантом, о котором шла речь чуть выше, но даже при беглом взгляде выглядел, образно выражаясь, дряхлым старцем, опершимся одним боком (стеной) на подпорку, как на своеобразный батог. Мы на какой-то момент приостановились у калитки, и Юрий, обернувшись ко мне, вопросительно глянул в глаза.
- Да-а-а, - вздохнул я. – Подзапущен дом-то. На пределе держится. Давно нужны мужские руки.
- Вот и я о том же. Ну заходите. Разговор о доме потом продолжим. Расположимся на кухне, она более в приличном состоянии. Печь затопим – тепло будет. Двери в соседние комнаты законопатим поплотнее, чтобы холод оттуда не проникал, и все будет абгемахт. Вскоре, распаковав хозяйственные сумки и растопив голландку, мы с Юрием отправились на берег Онеги топить баню, женщины взялись готовить ужин.
Бань на берегу, к моему удивлению, оказалось великое множество, практически, по численности домов в деревне. Наколов дров и натаскав воды в бочки, принялись растапливать банную печь, которая кстати, топилась по-черному и, наглотавшись дыма до одури, со слезящимися глазами, вскоре вывалились на свежий воздух. Отдышавшись, уселись на чурбаках в ожидании, когда нахолодавшая за зиму баня (с полгода в нее никто не заглядывал), наконец-то начнет нагреваться, а окатыши каменки наливаться духмяным жаром?
- Занявшись ремонтом дома, тебе, Степаныч, придется и баню в порядок приводить. Бедолага почти по пояс в землю ушла, - роняю я, косясь на друга.
- Придется, - соглашается Юрий.
Мое внимание привлекают небольшие квадратные срубы, во множестве разбросанные невдалеке по руслу каких-то ручьев. Они напоминают деревенские колодцы с откидными крышками, но без обычных журавельных коромысел и воротов, с помощью которых поднимают бадейки с водой. Срубы (размером метр на метр) изготовлены из тонкомерных бревен. Я насчитал таких «колодцев» не меньше трех десятков.
- Что это? – интересуюсь у Юрия, кивая на срубы.
- Своеобразные холодильники наших сельчан. В этом месте из берега бьет очень много родников, температура воды в которых не превышает 3-4 градуса. Люди пользуются этим, постоянно очищают русла, чтобы они не засорялись и сделав небольшие углубления, в которых циркулируют родниковые струи, устанавливают над ними деревянные срубы с крышками, и в летнюю жару хранят в них всевозможные продукты: корчаги и крынки со сметаной, творогом, свежее мясо, рыбу и даже суп в кастрюлях. Ледяная вода, омывая корчаги и горшки, надолго сохраняет, подобно современным холодильникам, скоропортящиеся продукты.
- И никто не ворует эти продукты? – не удержавшись и слегка ошалевший, спрашиваю я.
- А зачем: Бомжей у нас нет. Сельчане даже замки на крышки не вешают.
- Впервые встречаюсь с такими холодильниками, - удивляюсь я и тут же меняю тему разговора.
- Ты о доме хотел продолжить разговор, делись, Степаныч, что гложет?
- Мне трудно объяснить, но почему-то с годами меня все чаще и чаще стали мучить воспоминания о детстве, о доме в деревне, а ночами замучили сны с теми же сценами деревенской жизни, будто возвращаюсь в Бережную Дубраву и начинаю восстанавливать пришедшее в упадок родительское подворье, встречаюсь с близкими, соседями.  И до меня, наконец, дошло, почему гложет тоска по прошлому, за что терзает подспудная вина, а все потому, что пошел против воли родителя, покинув отчий дом, ушел работать на госпредприятие, на котором получил тяжелейшую травму и стал инвалидом, поселился в Североонежске с набором городских благ, которые сегодня меня попросту угнетают. Но главная причина – во мне проснулся зов предков и этому зову сопротивляться я не могу. Да и не хочу. Я принял решение возвращаться. У меня уже есть план перестройки дома. Я сделаю его гораздо меньше, без всех хозпристроек. Зачем они нам с женой, мы не собираемся заводить скот. Тем паче нам на двоих не нужно столько жилых комнат…
- Подожди, подожди, - перебиваю я друга. – Почему ты говоришь только о себе и Валентине? У тебя же двое сыновей, которые, как и ты, унаследуют родовой дом?
- Я тоже так считал. Но на днях оба категорически заявили: «Батя, зря ты зациклился на этом доме. Плюнь и забудь. Мы с Сергеем никогда не променяем свои городские квартиры, а тем более престижную работу в Вологде и Ярославле на грядки в деревне. Конечно, если потребуется какая-то наша помощь, по возможности поможем, а входить в долю не будем. Извини».
- Вот она современная молодежь, - сочувственно вздыхаю я. – Ну что теперь? С Валентиной-то советовался? Она-то как к твоему решению относится?
- Советовался. Конечно, не очень рада, говорит: «Как ты, так и я. Куда, мол, мне деваться».
- Так-то оно так, но она ведь еще работает, а уходить перед пенсией с должности заведующей детским садом, считаю, не очень логично.
- Пока я один переберусь в Бережную Дубраву, а она будет дорабатывать стаж. Через год, как оформит документы на пенсию, переберется ко мне. Но Североонежскую квартиру ни продавать, ни менять мы не собираемся. Кто знает, как жизнь повернется, может вернуться придется.
Мне стало грустно: в кои-то веки нашелся настоящий друг, начали понимать друг друга с полуслова и вот на тебе… заела ностальгия по деревенскому укладу.
- А как же я? – непроизвольно вырвалось у меня с предательской дрожью в голосе. – Как же наша охота по выходным? Если честно, я уже привык каждое воскресенье в шесть утра, нетерпеливо, стоя у окна, поглядывать на улицу в ожидании твоего «москвиченка» и сигнала клаксона – выходи, мол, я здесь.
Юрий удивленно глянул на меня и, наклонившись похлопал по плечу.
- Не переживай, Максимыч. В окрестностях Дубравы дичи значительно больше, чем под Североонежском. Это я тебе, как коренной житель, говорю. Так что будете каждую субботу приезжать или лучше вечером в пятницу, назавтра душу отведем на охоте, а в воскресенье к вечеру вы - дома.
- Заманчиво, но несподручно: Дорога, больно, долгая.
…С тех пор со Степанычем я встречался раз в полгода, иногда два, да и то, если он приезжал в Североонежск за каким-нибудь дефицитным стройматериалом. Накоротке мы обменивались новостями, но в основном Юрий рассказывал, как перестраивает дом, что сделал и что надумал обновить.
Через два года переустройство родового дома Юрий закончил. К этому времени ушла на заслуженный отдых и его супруга Валентина, окончательно перебралась в Бережную Дубраву. И Степаныч стал настойчиво звать меня в деревню на охоту, но увы, на этот раз я связался со строительством дачи, почти сутками пропадал на садовом участке и с поездками не получалось. Потом от кого-то из деревенских слышал: новые друзья у Степаныча объявились – охотники столичные. Наезжали частенько: то на зайчишек по чернотропу, то на лосей, то на глухарей и косачей на весенних ристалищах. Я завидовал, но это строительство дачи…
Прошло два года, и Юрий вдруг резко сдал. Обострились старые посттравматические болячки, но особые страдания приносили головные боли. А однажды прямо на охоте случился удар. На третий день он умер. Кровоизлияние в мозг.
Я откровенно плакал, узнав о его смерти, и до сих пор не могу придти в себя: что стало причиной его безвременного ухода, почему из всего рода Рыжковых он оказался недолгожителем? Можно сослаться на основную причину: производственную травму, но я очень часто бывал с ним на охоте и рыбалке и видел, как благотворно влияла на его здоровье, природа он преображался и становился буквально неутомимым. Часто делился со мной:
- На охоте, рыбалке и вообще на природе я чувствую себя превосходно, в меня будто какая-то энергия вливается, сил троекратно прибавляется. Я забываю о всяких болячках и не ощущаю их, будто молодею.
Значит причина преждевременного ухода в другом. И неожиданно для себя сделал вывод – всему виной родовой дом. Да, да – родовое гнездо. Дом не простил ему предательства. Став прямым наследником Юрий бросил дом на произвол судьбы, допустил до полного обветшания, а вернувшись, перестроил, разрушив целостность родового гнезда. Не знаю, возможно – это мой домысел, но других причин не вижу…

«Я ТАК ВИНОВАТ ПЕРЕД ТОБОЙ!..»
(Рассказ)

Часто вспоминаю время работы литсотрудником многотиражной газеты, свои бесконечные командировки по городам и весям в поисках интересного материала. В  памяти всплывают встречи с людьми, которые запомнились чем-то необычным: кто-то превратностями судьбы, другие невероятными приключениями в жизни, третьи своим юмором, а кое-кто до сего времени служит мне примером, как нужно и как нельзя поступать в тех или иных ситуациях. Многие из встреченных людей стали героями моих рассказов, повестей, зарисовок, но больше живы в моей памяти и, надеюсь, они воплотятся в героев будущих произведений.
Сегодня я расскажу о встрече еще в семидесятые годы минувшего столетия с интересной личностью – Петром Карповым – коллегой по журналистике, собкором «Сельской правды» столицы Алтайского края.

*  *  *
Это было поздней осенью. Я остановился в доме приезжих передового совхоза «Победа» Ельцовского района, где проживал один из героев моего будущего очерка и с которым мы договорились по телефону встретиться на следующий день. Долгая дорога автобусом умотала, к тому же я изрядно проголодался и, едва устроившись в номере, отправился в буфет чего-нибудь перекусить. Крошечный зал буфета вмещал всего четыре столика и только у одного из них в самом углу было два свободных места. Заказав пару бутербродов с колбасой и бутылку лимонада, я двинулся в угол, но пробраться туда было не так-то просто. Лавировать между стульями приходилось, привставая на цыпочки и глубоко втягивая живот.
Пожилой мужик с большими залысинами на голове, широкоскулым лицом и крупным с грузинской горбинкой носом, доброжелательно глянув на меня, придвинул поближе к себе стакан с остатками чая и тарелочку с надкусанным бутербродом, освободив тем самым место под мою снедь, тепло улыбнулся и с хохлатским выговором произнес:
- Сидайте, молодой человек.
Я благодарно кивнул и со вздохом облегчения уставшего человека, наконец-то, опустился на стул.
С интересом наблюдая, с каким аппетитом я расправляюсь с бутербродами, и хохотнув, констатировал:
- Сразу видно нашего брата – журналиста.
Я удивленно воззрился на соседа, который все больше и больше нравился мне, особенно его аккуратно подбритые усики, чем-то напоминающие сталинские, только меньших размеров и совершенно белые от седины.
- Откуда такая проницательность? Я действительно журналист.
- Так видно по аппетиту. Только наш брат-журналист, наголодавшийся за день беготни, может с  такой жадностью проглотить безвкусные бутерброды с какой-то третьесортной вареной колбасой.
Я расхохотался. Сразу куда-то отступила усталость. И мы познакомились. Завязался разговор с воспоминаниями интересных историй и происшествий во время служебных командировок по заданию редакций, и не заметили, как разошлись посетители буфета, как буфетчица все громче позвякивала посудой, давай понять, что пора выметаться и нам.
- А давай пойдем ко мне в номер. У меня в портфеле бутылочка припасена. Возьмем пару бутербродов и посидим.
Через несколько минут мы сидели в его четырехместном номере. Двое его соседей, уже спали. Я сбегал в свой соседний тоже четырехместный, кое-чего прихватил из своего портфеля и на цыпочках, не будя соседей, перебрался к Петру за круглый стол со скромной сервировкой. И полушепотом продолжили разговор. Петр был словоохотлив, и я его не перебивал, а рассказывал он очень интересно, без обычной журналисткой вычурности.
- Начинал я свою журналистскую деятельность тоже молодым, примерно в твоем возрасте, Максимович. А было это в начале пятидесятых, и начинал я собкором районной многотиражки. По деревням мотался очень часто и видел как тяжело жили люди на местах. Война выкосила мужиков, особенно молодых парней. Остались одни женщины, старики и инвалиды, покалеченные на полях сражений. Без слез на их житье смотреть было невозможно, а писать правду – тем более. Правда была под запретом. Вдовам и несостоявшимся невестам было уже около тридцати, им бы рожать, детей нянчить, а они жилы рвали на полях и ложились в холодные постели, обливая слезами и кусая подушки. И у них не было ни малейшей надежды выйти замуж и даже родить от любимого мужчины.
Приезжая в деревни, я всегда видел жадный интерес женщин ко мне. Я конечно не был красавцем, но был молод и хорошо сложен, однако к тому времени был женат и до безумия любил жену, старался в тот же день вернуться домой, к любимой супруге. К тому же у нас родилась прекрасная дочка, которая требовала много внимания.
И вот однажды приезжаю в самую дальнюю в районе деревню: по заданию редакции нужно было написать о лучшей доярке, которая стала победительницей в соревновании по итогам третьего квартала. Приехал. Председатель колхоза лично проводил меня на ферму и познакомил с победительницей. Ею оказалась молодая женщина, лет двадцати восьми – тридцати. Статная, красивая. В ватнике, резиновых сапогах, грязном переднике. Зарделась, видимо застыдилась своего одеяния и наотрез отказалась давать интервью прямо на рабочем месте:
- Здесь не та обстановка для таких бесед. Пошли ко мне домой. В тепле, чистоте и поговорим, - и в голосе располагающая теплота и просьба. Пришлось согласиться.
Приходим. Дом, конечно, давно ремонта просит, по всему видно, от родителей достался. Но внутри тепло, чистенько, половички, вышивки кругом. Уютненько – одним словом. Провела к столу в горнице, усадила, и не успел я оглянуться, как где-то переодевшись в легкое ситцевое платье в горошек, она быстро заскользила от русской печи к столу, из сеней в кухню, и на столешнице вскоре появилась миска горячей картошки, огурцы и капуста свежего посола, глиняная корчажка с варенцом, сметана и горка ломтей аккуратно нарезанного каравая.
Я естественно отнекиваться не стал, здорово проголодался, уплетаю закуску, а молодая хозяйка на меня неотрывно смотрит – в кои веки мужик в доме появился… Я ее взгляд с влагой в уголках глаз до конца дней своих не забуду: в нем было столько материнской теплоты, женской нежности и девичьей стыдливости одновременно – у меня аж голова закружилась, но делаю вид, что не замечаю, а она вдруг, придвинувшись, умоляющим голосом говорит:
- Солнце на закате,  дождь накрапывает. Вы на ночь глядя, я смотрю, в дорогу собираетесь? Не советую. У нас тут волки в округе пошаливают, не дай бог, что случится… Ночуйте, а завтра пораньше, на рассвете я вас разбужу и поедете…
Я начинаю молоть какую-то чепуху, рассказываю, что женат, жену очень люблю и она будет ждать к ночи, что никогда жене не изменяю, да и с детства, мол, матерью приучен быть добропорядочным семьянином…
А она вдруг заплакала.
- Вы только не подумайте, что я вас уговариваю ночевать для забавы, из-за какого-то распутства. Я совсем не такая. Мне очень ребеночек нужен. Поймите, мне уже под тридцать, а я еще не знаю, как женщины вынашивают в себе плод, я так хочу стать матерью, почувствовать на своей шее теплые ручонки родного дитя, обнимающего тебя. Уходит моя молодость, блекнет, увядает девичья красота, мне некого приласкать, некому отдать накопившуюся теплоту, некому сказать доброго слова. А родится ребеночек – совсем другая жизнь будет. Я отдам ему все тепло своего сердца, всю скопившуюся во мне любовь и не выплеснувшуюся ласку. Христом Богом умоляю! Я хочу быть матерью – больше мне ничего не надо! Может, вы боитесь, что узнает кто? Никогда! – она порывисто перекрестилась, резко повернувшись в передний угол, на икону, обрамленную белоснежной вышитой занавесочкой. Я никому словом не обмолвлюсь о том, что вы ночевали у меня. Это останется между нами.
Было нестерпимо стыдно. Но я продолжал пороть какую-то чушь:
- Вам нужно выходить замуж.
- Рада бы, но за кого?
- Ну-у-у, на крайний случай, найти друга из числа приезжающих помогать колхозу.
- Да они – сплошная пьянь. Приезжают только затем, чтобы наклюкаться на природе. Хороших-то работников завод не отпускает, самому нужны, да и все они семейные…
- Так и я семейный.
- Вы – другое дело. Вы, сразу видно, порядочный. Я вас приметила еще в первый ваш приезд, хотя и бываете у нас редко. Вас близко практически никто не знает. А шефы часто бывают, одни и те же. Сплетни пойдут. Над ребеночком потом издеваться будут. Есть у нас злые на языки люди.
- А может, - продолжал я настаивать робко,  - вам лучше в город уехать. Там можно скорее найти кавалера. Замуж выйдете.
- Да кто нас из колхоза отпустит, паспорта-то не дают.
А я, как баран, на свои принципы упираю, на честность ссылаюсь, и она не выдержала, видать достал я ее, кричать начала:
- Да что вы заладили одно и тоже: коммунистическая мораль! Высокая ответственность перед семьей! Ячейка общества! А как нам-то быть? Мы в чем виноваты, если всех наших ровесников поубивали? Вы хоть понимаете, в чем отказываете мне? Вы отказываете мне стать матерью и тем самым исполнить свой долг перед обществом! Да после этого вы просто негодяй!
Я поднялся из-за стола. Женщина сразу сникла, медленно опустилась на колени, спрятала лицо в ладони и разрыдалась. Я не мог двинуться с места, ноги будто примерзли к полу. Женщина резко оборвала всхлипывания, подняла ко мне мокрое, искаженное лицо и вдруг стала выкрикивать страшные обжигающие слова, от которых у меня по спине побежали мурашки.
Боже! Какие беды призывала она на мою голову!
- Силы небесные, лишите его жены и детей! Отнимите кров! Пусть напрасно будет жаждать утешения у женщин, как я сейчас жажду утешения от него. Пусть никто не сжалится над ним, как он сейчас не захотел сжалиться надо мной. Пресвятая матерь Божия, пусть люди отвернутся от него, как он из-за своей гордыни отвернулся сегодня от меня.
Она умолкла, пристально взглянула мне в глаза и размашисто перекрестила, будто хотела оградить от тех бед, которые сама же мне пожелала.
Я был членом партии и естественно ярым атеистом. Не верил ни в какие потусторонние силы, а тем более в какие-то проклятья и предсказания. Но как бы там ни было, роковые пожелания красавицы-доярки начали претворяться в жизнь. Вскоре скоропостижно от инфаркта умер отец, менее чем через полгода после смерти отца ушла мать – инсульт. Тяжело заболел я сам, долго мотался по больницам: то желудок, то почки с печенью. Пока болел, жена завела любовника и, забрав дочку, ушла к нему. На работе начались неприятности, а все из-за увлечения спиртным. От него и болезни меня мучили.
Еще до увольнения из районной многотиражки я как-то еще раз побывал в том дальнем колхозе. И конечно очень захотелось встретиться с передовой дояркой - деревенской красавицей. В первую очередь отправился к ее дому, и был потрясен: изба осела еще сильнее  и как-то странно, скособочилась на сторону, будто старуха схватившаяся за больной бок. Но больше всего поразило запустение и забитые окна досками крест на крест.
Мимо ковыляла старушенция, я к ней:
- Скажите, как я понял, в этой хате сейчас никто не живет, куда хозяева делись?
- Э-э-э, милай, еще в позапрошлом годе Марью-то Славину похоронили. Красивая девка была. Молодая – кровь с молоком…
- Что случилось-то? Отчего померла?
- Да не померла. Отравилась.
- Боже! Что ее заставило пойти на это? И когда это, в какое время случилось?
- А хто его знает что на нее нашло. А случилось вот так же по осени, слякотно было…
Давно уплелась старуха, а я все стоял и стоял у покосившейся избы, у упавшего заплота. Ломило в висках, отчего-то щипало глаза. И билась единственная, как заноза, мысль: «Это случилось именно в ту осень, когда я приезжал сюда… Слякоть была… Мария… Маша… Что ты наделала? Неужели не было другого выхода? Боже! Это я виноват в твоей смерти… Нет мне прощения…»
Карпов умолк. Потрясенный его рассказом застыл в оцепенении и я. Только через несколько минут Петр продолжил:
- Ушел я из многотиражки. Долго бичевал. Несколько раз сходился с женщинами. Одна из них умело отсудила у меня квартиру. И кто знает, возможно так и загнулся бы где-нибудь под забором. Но однажды сон увидел: стоит Мария, как тогда посреди горницы, и пристально смотрит на меня, смотрит с укором и болью. И говорит: «Погибнешь так. Хватит. Берись за ум. Я давно простила тебя. Не губи свой талант».
И я будто очнулся. Увидел облака, плывущие по небу, увидел, как улыбаются люди…
Сегодня я вновь работаю в газете, но теперь уже в краевой. На хорошем счету. Вновь женат. У нас двое детей. Неплохая квартира. Но оставаясь наедине, я часто вспоминаю Марию – красавицу, доярку из умирающей деревни и шепчу одними губами: «Прости меня, Мария! Я так виноват перед тобой!..»

НЕ ДАЙ БОГ ИСПЫТАТЬ ТАКОЕ НИКОМУ!
(Рассказ)

Анна Петровна Назарова – по национальности немка. Это по мужу она Назарова, а по отцу – Вирц. На вид Петровне лет под восемьдесят. Так оно и есть – родилась она в 1925 году в селе Байдек, что в Саратовской области. Лицо у старушки, как печеное яблоко, все в крупных морщинах, а в поблекших глазах – такая усталость, будто человек только что вернулся с покоса и ему смертельно хочется лечь, разогнуть онемевшую согбенную спину, разбросать вдоль тела, ноющие от тяжкой работы руки и забыться хотя бы на несколько минут, на часок в освежающем сне, который, возможно, и принесет облегчение обессиленному телу и душе, придаст немного сил для последующего движения вперед.
Я беседую с Анной Петровной о жизни, о ее родителях, о войне, чем запомнились юные годы и о тех событиях, что западают в душу и очень часто вспоминаются на склоне лет. Рассказывая, старушка часто задумывается и, встрепенувшись, потеряв нить мысли, постоянно переспрашивает:
- Так на чем я остановилась? Вот проклятый склероз, опять забыла, о чем рассказывала.
- Мне было всего пять лет, когда умерла мама. У отца осталось на руках пятеро детей – три девчонки и два пацана. Старшей дочери было десять, младшенькой только-только исполнился годик. Я не знаю от чего умерла мама, отец говорил, что простыла, случилось воспаление легких, и буквально в течение десяти дней она сгорела. Я только смутно помню, как она в беспамятстве металась на кровати и была очень горячая.
Через год отец женился вторично. С мачехой жилось нам несладко. Как хозяйка, она была очень хорошей, но характером весьма жесткой. Среднего братишку забрал бездетный отцов брат и растил как сына, а мы терпели пока не встали на ноги.
У мачехи с отцом родились трое детей, но все умерли в малолетстве.
Особенно тяжело нам досталось начало тридцатых годов, была сильная засуха, не уродились ни зерновые, ни овощи и случился большой голод. Тогда поумирало очень много народу. Наша немецкая слобода насчитывала почти тысячу дворов, осталось вполовину. Еле-еле стали выкарабкиваться из голодухи, тут - коллективизация. А немцы – народ законопослушный, им сказали: «Вступайте!», - они, как один подали заявления и с педантичной скрупулезностью принялись осваивать коллективное хозяйство. И потом: попробуй вякни что-нибудь супротив – моментом сгребут, сунут в «черный воронок» и… поминай, как звали. Все до жути боялись тогда этого «черного воронка» и старались поменьше болтать.
К 1934 году колхоз в нашей слободе уже крепко на ноги встал и вплоть до войны большие урожаи собирали. Даже на трудодни прилично начисляли, на весь год хватало и зерна, и муки, и овощей. Колхоз имел хорошую животноводческую ферму, была своя маслобойня и сырное производство, из излишков мяса, после сдачи государству, делали колбасу и коптили окорока. С плантаций подсолнечника получали хорошую прибыль, выгоняя и продавая постное масло. Люди имели возможность строить дома, и слобода заметно похорошела, появилось много добротных домов, все улицы в основном были вымощены камнем. Начиная с пятого класса нас - школьников приучали к труду, на все лето вывозили на стан, и мы занимались прополкой хлебов вручную. И посмотреть на такие поля было любо-дорого, ни соринки, ни травинки, только колосистая пшеница, рожь и ячмень.
Но грянула война. И уже первого сентября сорок первого нам объявили о высылке и отправке на Алтай. Дали на сборы неделю и разрешили брать с собой из вещей не более 50 килограмм на человека. Мы, в основном брали продукты: муку, крупы, всякие копчености, сыры, масло и т. д.
Старшая сестра к тому времени уже работала, и ее отправили куда-то в тыл сопровождать скот. И больше мы ее не видели, пропала без вести.
На телегах нас довезли до станции (обоз тянулся на несколько километров), посадили в телятники и в течение двух дней отправили на восток. Почему, зачем нас выслали в Сибирь, так никто толком и не объяснил. Якобы, боялись, что мы переметнемся на сторону фашистов.
До Алтая добрались уже в конце октября. Продукты все подъели, зима на пороге, а как ее пережить – одному Богу известно. Разместили нас по квартирам в деревне недалеко от Бийска, и мачеха принялась обменивать пожитки, что взяли с собой, на продукты, пока что-то можно было выменять. А тут новая беда – в декабре отца мобилизовали в трудовую армию, отправили в Архангельскую область, откуда он так и не вернулся. Следом за отцом в трудармию забрали старшего брата, которому исполнилось 18 лет, а в начале сорок второго забрали в трудармию и меня. К тому времени мне шел семнадцатый год.
Попала я в Свердловскую область в город Тавда. Не в сам город, а в лагерь, где перед нашим приездом отбывали наказание заключенные. Их перевели в другой лагпункт, нас же женщин в количестве 1500 человек поселили на их место. До лагеря шли пешком два дня, т. к. до него было почти 90 километров. Многие женщины всю дорогу плакали по оставшимся дома малолетним детям. А бежать боялись потому что все равно поймают, не успеешь порог переступить и близких увидеть, как тут же схватят и вообще за колючую проволоку упекут, а то и прибьют насмерть.
Расселили нас по баракам с двухъярусными нарами, а бараки старые, по стенам влага сочится, вместо матрасов, какое-то затхлое тряпье. Спецодежды никакой. Не положено. На работу ходи, в чем одет и что с собой прихватил. Работа – лесоповал, не каждому мужику по плечу, а тут девчонки и бабы… Сегодня смотришь фильмы про фашистские концлагеря, а наши-то, чем были лучше?.. Одно только отличие, что на работу под конвоем не водили. А переклички те же, утром и вечером, и пайка скудная, да и та при условии выполнения дневной нормы. Не выполнил – из лесу не приходи, талон в столовую не дадут. Мы-то молодые, нам легче было эти нормы вытягивать, а кто постарше и здоровья нет, те быстро изнашивались. От полутора тысяч через год, если четыре сотни девок осталось, да и того меньше…. В основном от истощения и простудных заболеваний умирали.
Но людей постоянно пополняли. Отовсюду пригоняли этапы: и из Казахстана, и с Дальнего Востока, и с Алтая, но, в основном, ссыльные немцы и русские. Южане не выдерживали, быстро погибали, и их перестали привозить, видимо, поняли – толку мало, одни затраты на перевозку.
Недалеко от нашего лагеря находился мужской конвойный лагерь, и почему-то мужиков больше умирало, чем женщин. Видимо, по природе женщины выносливее мужиков, в народе недаром говорят: «Бабы, что кошки, живучи». А у мужиков и нормы были выше и кормежка хуже, вот и слабели они быстрее.
Одну зиму я работала на вывозке леса, баланы возили на санях лошадьми, летом лошадьми почти не возили, места болотистые – не проедешь. Летом строили деревянные узкоколейки, вместо шпал клали низкосортные баланы и вершинную часть деревьев. Сверху на них прибивались деревянные «рельсы» - бруски из жердей. Их тесала специальная бригада, и шпалы таким макаром готовили заранее. На укладке примитивной узкоколейки тоже две-три бригады работали. Вот уж работа адова – постоянно по пояс в болотной жиже лазили. А сушиться только у костра. И гнус с комарьем житья не давали. Чем только ни мазались, чтобы отпугнуть этих кровососов, да толку почти никакого.
Так вот на конный двор и с конного двора мимо ворот мужского лагеря приходилось проезжать. И сколько раз видела, как дядя Ваня (тоже возчик – неоднократно встречались на конном дворе при запрягании и распрягании лошадей) грузит голые трупы мужиков на розвальни, укладывает закоченевшие тела валетом, чтобы больше вошло на сани, увязывает их веревкой, дабы не растерять по дороге на кладбище.
- Дядя Ваня, - спрашиваю, - а почему они голые?
- А зачем им – мертвякам – в земле одежа? Постирают и живые донашивать будут.
- Что-то много их у вас?
 Да, считай, кажную неделю по двое-трое розвальней отвожу.
Зековское кладбище (а там и наших женщин хоронили) располагалось невдалеке за лагерем, в лесочке. Еще летом бригада землекопов копала там несколько рвов, и за зиму они заполнялись телами до верху. По мере заполнения ров закидывали землей и принимались заполнять следующий.
Не было такого дня, чтобы кто-то из нашего барка не умирал, а то и по два-три человека сразу, особенно зимой. Бараков же было четыре. Так что труда особого не составляло подсчитать, сколько баб и мужиков ежедневно отдавали Богу душу только в Тавдинском трудоармейском лагере. А сколько по Сибири, и по всей матушке России?.. Господи, и за что? За какие такие провинности и грехи ты наказывал нас?
За полтора года (со дня прибытия в Тавду) мы так обносились и оборвались, что на нас жутко было смотреть – одни лохмотья. На ноги приспосабливали рукава от старых изношенных пальто и телогреек, придавая им вид бурок, завязывали их под коленями веревочками, чтобы снег не набивался внутрь, а вместо подошв привязывали или бересту или обрезки от старых попон, коими укрывали взмокших и продрогших лошадей.
Помню, был на конном дворе подсобным рабочим один очень исхудавший мужчина. Не сказать, чтобы старый, но очень изможденный. Говорят, раньше работал в лесу сучкорубом, а когда уж совсем поддашел, взяли из жалости подсобником на конюшню, пусть хоть овсом подкормится вместе с лошадьми. Ходил он весь в лохмотьях, фуфайка постоянно в штаны заправлена и что-то за пазухой прятал.
Стали мы у него допытываться, почему он так опустился?
- Ты ведь еще молодой. Возьми себя в руки. Не вечно же мы здесь лес валить будем. Настанут и лучшие времена.
От такого внимания к себе он заплакал.
- Понимаете, - говорит, - я ведь в прошлом первоклассный летчик, на больших бомбардировщиках летал, других учил летать. И сегодня мог бы бить фашистов, уничтожать их технику на своем бомбардировщике, но меня выгнали из армии, загнали сюда валить лес… За что меня сделали нечеловеком? – и прошептал, вытирая слезы. – Наверное за то, что отец у меня был волжский немец, а мама – финка…
Потом он достал из-за пазухи пачку фотографий и показал, комментируя каждый снимок:
- Это мои родители, а это жена с сыном и дочкой. Где они сейчас, я не знаю. Они остались в Казахстане. А вот это мои однополчане по летному училищу. Здесь я со штурманом и механиком у самолета. А на этом снимке мы укладываем парашюты, готовимся к прыжкам…
Как сейчас помню его глаза, когда он показывал нам фотографии. В них были и счастье, и радость, и боль, и тоска. Я чуть сама не заплакала, глядя на счастливые улыбки его жены и детей, запечатленные на помятой фотографии. По-моему, он так и не дожил до дня Победы над фашистской Германией. Меня вскоре перевели в лес вальщиком, и на конный двор я больше не ходила.
Кормили нас отвратительно. Восьмисотграммовая пайка хлеба на день и та наполовину с мякиной и опилками, а баланда с мороженой капустой и картошкой – одно название, что суп, для желудка никакой сытости. С работы придешь – аж качает от усталости и есть хочется – невмоготу. Ляжешь на нары, все кости болят, а от голода уснуть не можешь. В голове – одна мысль, где бы чего поесть. Однажды в каком-то беспамятстве встала и побрела к столовой, оперлась о дверь и горькими слезами плачу. Выходит старичок (он у нас поваром работал), увидел меня и спрашивает:
- Ты чего здесь среди ночи? Кто увидит, не сдобровать тебе.
А я сквозь слезы:
- Не могу уснуть, есть хочу.
Старичок впустил меня, завел на кухню, в какой-то закуток, усадил на табуретку и принес миску каши. Я не заметила, как проглотила ее, а когда уходила, вышел на крыльцо посмотреть – нет ли кого, и сунул на дорогу еще полбулки хлеба: «Беги и никому не говори, что я тебя покормил. Тебя накажут и мне не сдобровать».
Прибежала в барак и сразу же уснула, да так, что не слышала побудку на развод. Подружка будит:
- Аня! Аня! Вставай, уже развод начинается. Ты чего сегодня такая? Заболела?
А я ей шепчу на ухо: «Катюша, а у меня полбулки хлеба есть», - и рассказала как ночью на кухню бегала, и дедушка таким добрым оказался, сжалился надо мной.
В сорок третьем назначили нового начальника нашего трудармейского лагеря. Он собрал собрание и сказал:
- Я буду строго спрашивать за выполнение норм выработки, но сделаю все, чтобы вы не были голодными и такими оборванцами.
И, правда, с приходом нового начальника все изменилось. Мы жили в полуподвальных бараках, где по стенам в дождливую погоду, весной и осенью сочилась влага, в комнатах жили по 50 человек, с одной буржуйкой посредине, которая ни черта не грела, и невозможно было высушить мокрую одежду. Утром надеваешь свою рвань, а она еще влажная и на морозе сразу колом становится. От того и простывали часто. Одно спасенье было – отогреться и обсушиться у костра. Соберемся у него, от нас пар валит клубами и только разговор о еде, о хлебе.
- Господи, - вздыхали все, - когда же наступит такое время, когда можно вдоволь наесться хлеба?»
И вот за лето построили новые бараки. Теплые, светлые, с двухъярусными металлическими кроватями. Построили баню и сушилку (раньше мы летом только в речке мылись, а тут парная и еженедельная помывка). Вечером с работы пришел, мокрую одежду сдал, утром получил горячую и сухую.
Выдали одеяла, подушки и матрасовки, которые мы периодически набивали сеном – спать одно блаженство. Впервые выдали валенки, бушлаты, шапки, рукавицы, портянки, а летом получали ботинки.
И кормежка значительно улучшилась, появилась рыба, крупы и даже консервы, не говоря уже о качестве хлеба, в котором исчезли опилки, и он стал пахнуть именно хлебом.
Тогда-то я поняла, как много зависит от местного начальства: захочет руководитель заботиться о подчиненных – все будет, не захочет – все прахом пойдет. А на заботу и мы отвечали ударным трудом.
В сорок седьмом нас – женщин освободили от трудовой повинности и отпустили по домам. Вернулась я на Алтай, а родных кроме мачехи и пятнадцатилетней сестренки – никого. Тут я и узнала о смерти отца в трудармии. Братья еще отбывали там трудовую повинность. Сестренка жила с мачехой и, несмотря на свое малолетство уже работала в колхозе. Посмотрела, как над ней измывается мачеха, забрала ее, и мы ушли на квартиру в пригороде Бийска.
Голодно было. Собирали по полям и пашням близлежащих колхозов колоски и мерзлую картошку, за 12 километров ходили и в холод, и в слякоть. Объездчики гоняли нас, кнутами хлестали, но не подыхать же с голоду.
Устроилась на стройку, арендовала огородик, целик раскопала, посадили с сестренкой всяких овощей, но больше всего картошки. И в тот год она очень хорошо уродилась, нам с сестренкой на всю зиму хватило, мы ели ее во всех видах: и вареную, и толченую, и жареную, и в «мундире» с квашеной капустой. Даже часть продали, а на вырученные деньги купили себе на «барахолке» обновы и поросенка, благо было чем кормить. Получали мы не ахти, но на прожиток хватало. Вобщем, жизнь стала налаживаться. И надоело нам по чужим квартирам мотаться. Выделили мне небольшой участок, на работе пообещали помочь с некоторыми стройматериалами: двери, окна, цемент, гвозди, а в остальном – крутись сама. Ну что ж, крутиться не впервой.
Взялась сначала за саманные кирпичи. До свету встану и на берег речки. Вырою углубление, глины накидаю, соломы. Воды натаскаю, и давай ногами месить. Затем массу замеса лопатой в подготовленные формы набью, ноги помою и бегом на работу. Вечером прибегаю, кирпичи на жаре подсохли. Аккуратно вынимаю и раскладываю под навесик дальше подсыхать, а сама – новый замес. Так, за лето на целый дом кирпичей и наготовила.
А тут сестренка замуж засобиралась – девятнадцать стукнуло. Куда деваться - надо помогать – дело молодое. Она ведь, как дочка, мне стала. Отгуляли скромную свадьбу, и я принялась перевозить свои саманные кирпичи с берега на тележке на свой участок. Перевозила. В поселке тогда много переселенцев с Поволжья было. Клич кинула. Пришли мужики, бабы и за два дня мне хату сложили. Нашелся и хороший печник, добротную мне печь сложил. Окна, двери вставили, и к холодам я уже новоселье справила. Женщины помогли мне оштукатурить стены и побелить как снаружи, так и изнутри. Посмотришь со стороны – домик, как игрушка, получился. Беленький, уютненький. А сердце так и млеет от радости.
В пятьдесят пятом, когда мне стукнуло тридцать, постучало счастье и в мое окно – посватал лучший комбайнер из соседнего совхоза. Парень чуть старше меня, разошелся с женой, что-то им не пожилось, детей не завели, может и это стало причиной развода, только у нас с Аркадием данной проблемы не возникло. Буквально через год у нас родилась дочь, а потом один за другим – два сына.
В 1961 году мы надумали переехать в пос. Абагур под Новокузнецком, уговорили дальние родственники Аркадия. И работа ему сразу нашлась – механиком в поселковую автобазу. Продали свой уютный домик, который для нашей разросшейся семьи уже стал тесноват, и уехали.
Удачно устроились на новом месте. Обжились, Аркадий благодаря своему мастерству и доброжелательному характеру в автобазе пользовался авторитетом, даже, когда ушел на пенсию, к нему частенько обращались за советом.
Прошло много-много лет. Мне уже восемьдесят. Я пережила почти всех сверстников. Нет уже любимого мужа, остался один сын, но зато у меня много внуков и правнуков. И я часто задумываюсь: удалась ли моя жизнь, нет ли горечи и сожаления о чем-то несбывшемся? Вобщем-то жизнью я довольна. Все было. И радость, и любовь, и счастье было… Вот только тот период – тяжкие пять лет изнурительной работы и постоянного страха, что вычеркнула из жизни трудармия, вспоминать не хочется. Не дай Бог никому пережить такое! Боже, сколько людей осталось там, на таежных погостах у бывших лагерей, которые сегодня сравнялись с землей и заросли чертополохом. На их месте нет монументов и обелисков и… никогда не будет…
г. Новокузнецк.