Аз, грешный… (главы из романа)

Рейтинг:   / 0

Подробности

Категория: Проза

Автор: Александр Родионов

Просмотров: 5720

2007 год, Выпуск № 3

В артели монастырской он оказался не один из мирских: еще какой-то нестарый мужик из посадских сидел в передовых розвальнях, чтобы указать место, на котором разрешено монастырю вести нынче подледный лов рыбный. А Степану выпало попасть в артель - будто в подарок. Резчик иконостасный Поднебеснов, с которым Сте­пан приехал в томскую Алексеевскую обитель, уговорился с отцом-экономом, чтоб и тоболякам рыбки перепало. Дескать, помощник свою часть работы загодя исполнил, пусть на реке разгуляется - всю зиму-зимскую в столярной избе провел. Степан в тот разговор благодарно глянул на своего старшого - медом не корми, а на реку отпусти. За минувший год он сдружился с Поднебесновым, несмотря на разницу в летах. Хоть и лежала у Степана душа к делу, уж и близился конец работе - все части надвратной сени в главном храме монастыря готовы были почти, но привычка к речной воле дала о себе знать.

Словом, рад он был и пофыркиванью коней, и сосняку над крутым обрывом. А уж как спустились к реке, минуя извилистый лог, укрытый по склонам заснеженным березняком и тальником, да когда выехали на лед - оглянулся Степан на отвесный утес, раскаленный закатным солнцем до багрово-сизого цвета - тут и вовсе душа рас­правилась. Невольно кремль Тобольский на высоком мысу встал перед глазами. И даже пожалел Степан, что город Томский поставлен не здесь на высоком берегу - вон и место на утесе для храма пригожее, - а где-то там за густым сосняком, сбегающим по скату холма к низкому берегу Ушайки.

По правде сказать, за год житья при монастырской работе мало у Степана было дней, когда он выходил в город. Жилье они с Поднебесновым снимали рядышком с обителью в Шумихинском закоулке, где в зарослях черемухи и белотала прямо к Ушайке приткнулось несколько дворов.

Хозяйка избы при первой встрече особого привета не оказала. Посмотрела на Степана коротко, но остро и тут же перебросила взгляд на иконостасчика Поднебес-нова. Старик показался ей подходящим, она без промашки определила в нем ровес­ника - шестой десяток на излете. Малость даже и глаза ее теплотой подернулись, но не надолго и, повернувшись сухопарой спиной к мужикам, она ушла к себе в закут, только и сказав: «Обживетесь, а там и видно будет...»

Что видно будет, Степан не понял, но недосказанность хозяйки-Марьи обрела свое значение месяца через два, когда и хозяйка, и постояльцы уже пообвыклись и по вечерам было много порассказано друг другу о житье-бытье. Хозяйка-Марья жила в Томском городе лет двадцать. На прокорм она зарабатывала тем, что пускала людей на постой, да еще тихим своим ремеслом. Когда она убедилась, что и Степану, и ста­рику можно доверять, она однажды вечером попросила помочь ей взгромоздить на печь железный кубоватый сосуд. Из него несло кислятиной, и Степан воротил от это­го запаха нос, а Поднебеснов, смекнув, к чему идет изготовка, зарадовался: «Давай, давай, хозяюшка! Может, тебе и печь пошибчей растопить?..» Марья глянула на не­го: «Незачем. Ты в моем деле толку не имеешь. Мое дело на тихом, на тонком огне получается - чтоб пенку самую не сжегчи...» Покатывая колобок теста в руках и при­мазывая им какую-то хитровитую трубу к кубу, добавила: «Да уж теперь и сама справлюсь, вам спать время».

Но выспаться Степану в ту ночь не пришлось... Поднебеснов вертелся с боку на бок и что-то бормотал, а Степану мешал спать неотступный запах и бред, будто он, Степан, снова оказался на Тобольском базаре и его догоняет тарский казачий голова Чередов. Степан, вроде, петляет меж лавок, убегает, прячется, наконец, в какой-то высокой бочке, нырнув в нее без раздумья - лишь бы укрыться. А Чередов запустил пятерню в бочку и достает его за волосы и окунает снова и снова, приговаривая: «Прихлебни, милок, напоследок еще прихлебни». Степан стиснул зубы до скрежета, ему пока удается не сделать и глотка, но бочка наполнена чем-то таким, что издает запах всепроникающий - Степану кажется, что при каждом вздохе он пьет носом что-то отвратительно сивушное. Зубы стиснуты и, если он откроет рот, то влага ворвется в него и разнесет тело на куски... А Чередов окунул его и гнетет ко дну, не вытаски­вает наружу: вот-вот придется зубы разжать...

Степан встрепенулся из последних сил, вырываясь и, казалось, пришел в себя. Жара в хате стояла плотная и тяжкая. Весь в поту, он тем не менее не чувствовал, что вынырнул из дурнопахнущей бочки, хотя уже смог отбросить чью-то руку, державшую его за волосы. Степан огляделся в полутьме - то была рука вовсе не Чередова. Это метавшийся во сне иконостасчик бессознательно опустил свою пятерню на голо­ву подмастерья и сжал его нечесаные патлы. Бог весть, что снилось старику. Но Сте­пан, выйдя из бредового сна, понял, что они оба как будто плавают в сивушном запахе самосидки - хозяйка всю ночь курила вино.

Они больше не уснули до утра, хотя делали вид, что спят.

- Вставайте завтракать, постояльцы! Вон уж белый бычок в окна тычется. Света­ет, - усталым голосом из кухонного закутка окликнула их Марья-хозяйка.

Поднебесное проворчал:

- Да уж лучше б и не рассветало. Не пили, так от какого лиха закусывать?..

- А можно и выпить. Я дам... - донеслось из-за занавески. - Пока вы вылежива­лись, я уж все и разлила да окупорила.

- Не-е-е, - протянул не очень уверенно иконостасчик. - Дело ждет. Кое-как пого­няли постояльцы по мискам худую постную похлебку и ушли в столярную избу. По­чему-то в то утро дело у иконостасчика не ладилось: то за линию, намеченную углем, заезжала стамеска, то клюкарза не та в руки попадалась, когда надо было подныри­вать инструментом под тонкий лепесток деревянного цветка.

Поднебесов бросил инструмент под верстак:

- Нет. Пойду я все ж свою гордость исправлять. Зря утром от чарки отказался. Ко­нечно, первачу сразу, еще ночью, хотелось, да уж ладно, и теперь не поздно.

Сказал, нахлобучил шапку и скорым шагом - за дверь. Вернулся через час и с порога заявил:

- Винокурка-то у нас шибко юровая. В стенку вдарь - отскочит.

- Не потрафила? - усмехнулся Степан.

- Да уж плеснула, а не первач. Вся лавка посудная корчажками да сулейками ус­тавлена и во всех - разбавлено. Эх! Кабы ночью - первого потоку капель да полну чарку. До чего я люблю первые... И тятька мой любил. Я с им и спробовал в начаток, в первоначал...

Подзахмелевший старик стал вспоминать о своем отце, с которым он разъезжал в артели по северным беломорским погостам и монастырям:

- Я уж вьюношем был - в пору вошел, за один гульный стол было мне дозволено с мужиками садиться, когда на два года стали в Соловецком. Тот подряд был всем подрядам подряд. Отец-настоятель Преображенской не поскупился - киворий* зака­зал не то, что здесь в Томском... Э-э, брат! Там на восемь граней выходила сень. На каждый соловецкий ветер - грань! Да вот как стали тот киворий освящать, да освяти­ли, тогда сам архимандрит велел нам подать лучшего горячего вина, самой первой руки - монастырской высидки! Как спробовал я того зелья - поутру головушка моя, аки тот киворий, и даже пуще - не могу граней сосчитать, руками за башку держусь и со счета сбиваюсь... Вот то было монастырское, соловецкое зелье. А тут... Тут нас в Алексеевском никто не празднует. Да и работу задали - проще некуда. Правда, и та­кая работа для двоих - дело коповатое, глядишь, еще полгода прокопаемся...

Не эконом монастырский, а Марья-хозяйка устроила своим постояльцам празд­ник. Рождество подоспело. Позвала еще и соседа - кузнеца Собянина с женой - у него резчики правили и калили инструмент, как не позвать. Кузнец, худой и мосластый, пришел со своей женой-толстухой, усесться которой, казалось, и лавки не хватит. Она восседала у стены пышной копной, и рядом с ней кузнец торчал, будто кол, по­ставленный для высокого стога, но забытый. Хозяйка потчевала гостей вином своей выделки, не жалея, квашениной угощала, холодцом и соленьями, сама прикладыва­лась помалу, а на Степана поглядывала с уважением - вина совсем чуть пригубил.

Кузнец с Поднебесновым догулялись до песен, и бабы нестройно, но голосисто пытались их поддержать. Но общая песня как-то не задалась, и Собяниха, хлопнув себя коротенькими ручками по животу, мешавшему ей подсесть к столу вплотную, воскликнула:

- Ну вот, спаси господи! Напилась, наелась - теперь меня ни один демон не под­нимет!

Кузнец принялся выкорчевывать ее из-за стола и уж довел до порога, как вдруг Собяниха сделала косой шаг и рухнула в сени.

- Давай ее перекатим на улицу, а там и поднимем, - предложил Поднебесов.

И они покатили Собяниху во двор, но, не в силах справиться с расползающимся бабьим телом, на ноги ее все же поставить так и не смогли. Почесав затылки, покати­ли жену через дорогу - дом рядом.

Марья-хозяйка, перекрестясь, едва руки-ноги Собянихи исчезли за дверью, при­зналась:

- А как их не позвать? Кузнец мне все для обихода ладит. Как что - к Егору. А чем платить? Да хоть куда кинься, а без вина нынче ни одно бабье дело не сдвинуть...

- Куда ж сын пропал? - вспомнил Степан слова хозяйки о том, что сын у нее где-то далече.

- И-и-и... - махнула рукой Марья, отворачиваясь. Помолчала, глядя в темень мало­го оконца, и как будто сама себя успокоила. - Его-то, блудню, че поминать. Как схо­дил мой Михаила с отцом, чтоб отцу такому буявому ни полцарства небесного не видать, сходил еще мальцом на какой-то Каштак, так с той поры и в разум войти не может. Отец его - третий муж мне был. Я уж и не рада, что сына нажила с этим му­жиком. Я три раза мужатая была. Двух-то на Илимском погосте оставила. Первого медведь заломал. Второй утоп, - хозяйка перекрестилась. - Ну, а третий и сманул ме­ня с места, - говорит, не заживемся на Ангаре, - тут у тебя мужики гибнут. Аида в Томской!.. Ну, пришли, сын уж и подрастать стал - да все с отцом. А тут Ржевской воевода погнал томских мужиков на этот Каштак руду копать, серебром, говорит, огрузимся. И сын за отцом пошел. Ну, накопали они себе на голову. Другие дак поч­ти все вернулись, а моего калмыки али татарове какие на том Каштаке, будь он про­клятый, прибили. Я ж мужа-то норов знала - суеется, было, всегда поперед. Кто я -Фролка! Сунулся. Там и схоронили. А Мишка мой, как вернулся с Каштака, на дру­гое лето опять куда-то пропал. И так кажно летичко - невесть куда уходит, шарится где-то по тайгам. Че шарить? Че потерял? Отца. Дак не добудешь с того света. Зимо-гор какой-то, прости, господи...

- И вправду - для чего искать, коли не терял, - поддакнул старой Степан.

- Да голову он свою там на Каштаке потерял. Вишь - нашли они там серебро, да калмыки им его взять не дали. С той поры Михаила к лету - будто в омраке* - пойду искать, добрые люди сказывают, где-то, акромя Каштака, оно хоронится.

Степан вспомнил свой поход к степным могилам, но ничего не стал рассказывать о тех курганах, которые они вместе со стариком Силантием раскопали. И о золоте вслух не сказал - для чего старой бабе такие речи.

Пока они беседовали, как-то за разговором и забылось - а где ж Поднебесное? Тот явился уже в потемках, нашарил дверную ручку и, представ в облаке пара, весело крикнул:

- А вот и демон к вам явился!

- Да какой из тебя демон? Ты ж не поднял Собяниху, а катом, катом покатил ко двору - усмехнулся Степан.

- Нет, мы с кузнецом теперь оба-два демоны! Мы ее подняли и на тулуп!

Видно было, что они с кузнецом еще крепко приложились к чарке, радуясь празд­нику и успеху в обхождении с Собянихой. Иконостасчика, по всему, тянуло вспом­нить молодость и еще погулять-попить:

- Степка! Щас мы с тобой примем святочный образ - разнарядимся медведями и пойдем вдоль Ушайки по дворам - душе веселья не загородишь. Глядишь, медведушек-сударушек сыщем...

- Тебе? Сударушек? - хмыкнула Марья-хозяйка с легкой улыбкой. Степан увидел кратко, как лицо ее скуластое, что-то татарское в нем проглядывало, даже повеселе­ло, морщины не скорбно заиграли у глаз.

- Че искать, коли своя сударушка дома, - упрекнула хозяйка постояльца, вроде бы и в шутку.

- А тебе, Марья, - качнулся над столом Поднебесное, - надо сидеть дома и пред зер­калом на жениха гадать. А мы пойдем... - еле выговорил и уронил голову на кулаки.

- Да я-то свое уж давно отгадала, сердешный, - ответила хозяйка. - С мужиками мне одно безгодие *.

Но иконостасный мастер не услышал ее. Он ровненько умиротворенно посапы­вал, не имея более сил впускать в себя желанного рождественского веселья.

С людьми старой веры Степану в Томске сойтись не посчастливилось. Они становились малоразговорчивы, видя его ежедневное хождение в монастыр­скую столярную избу. Коль робит с никонианами, значит, чужой. Так и вынужден был Костылев жить одинокодушевно, и веру свою носил в себе. Так и памятуя - цер­ковь не в бревнах, а в ребрах. Иконостасчик Поднебеснов оказался человеком хоть и пьющим, но благосмысленным и весьма знающим старые правила своего редкого дела. Он спрашивал: «Степка! Ты вот смотришь на решетки кивория, кои резьбой крыты. Ведаешь ли - зачем я помешаю в самой середине образ Серафима шестикры­лого? Нет? Понеже - малосведущ. Знаешь точию одно - лоб свой долбить двоеперст-но. И как ты не чел никогда правил древлеотеческих? Чел, говоришь. А до архангелов и ангелов не добрался? А-а! Книг новопечатных не разумеешь. А тогда как же быть с Дионисием Ареопагитом? Он еще дораскольный наш отец...

Слегка разыгрывая Степана, резчик мало-помалу вводил его в смысл своего дела. Когда бы еще задумался Костылев - зачем в храмах сень надвратная и почему лики херувимские поверх дуги, утвержденной на столбах, располагаются. Ничего подоб­ного он в старообрядческих молельнях не видывал. Там все было просто и сурово: кивот и темные лики.

«Ну-ка! Ответь мне, Степка! - затевал свое обучение резчик, накалывая на чистые тонкие доски изображение густотравчатого узора, обвивавшего образ херувима. - Как ты толкуешь слова пророков наших о том, что Бог соделал спасение посреде земли? Что у вас на Ишиме об этом говорят?» Степан краснел - ответить было нечего, не силен он в книжном знании. Конечно же, мастер знал об этом и не спеша, давая мо­лодому возможность призадуматься, начинал растолковывать смысл древнехристи­анского откровения. «Посреде земли - сиречь в Ерусалиме. А понеже Ерусалим как град, не может быть для всех языков посреде, а храмы наши повсюду, то и должно быть так, чтоб престол господен стоял прямо посреде земли под ее небесами: в лю­бом граде и веси. Вот на столбах, кои ты топором обтесал да рубанком выровнял, мы и утвердим купол и дуги - будет твердь небесная над престолом куполом восходить. А землею будет сам престол и на нем неизреченно и невидимо будет стоять наш Спа­ситель. Тако, Степка, и будет исполнено пророчество... спасение посреде земли, и никакая нам сила нечистая сего сотворить не помешает, сим и выполним мы свое предназначение, аки ангелы».

При этих словах Степан не выдержал и усмехнулся: «Да уж какие мы с тобой ан­гелы? Во грехе рождены и во грехе живем». «Нет, Степка! Ангелы мы, ангелы, как и все в миру. Вот недоука! Тебе бы надо испросить у архимандрита книгу Ареопагита, чтоб слово его исповедное узнать». Степан тихо, но неизменно отнекивался: «Да проку в том чтении... Старики наши на Ишиме говорили, дед Силантий мне говорил, будто Благодати Божией несть в никонианских книгах. И даже святого причастия уж какой век нету - кончилось с последним вселенским собором...

* Киворий – напрестольная сень

*Омрак - обморок. 

*Безгодие - несчастье.