Аз, грешный… (главы из романа)

Рейтинг:   / 0

Подробности

Категория: Проза

Автор: Александр Родионов

Просмотров: 5716

2007 год, Выпуск № 3

«Да ты вовсе аки недоверок какой толкуешь! - возмущался Поднебесное. - Ты хоть думал ли - когда Ареопагит свои книги писал! На то время его труды пали, ко­гда прапращур Никонов еще и роду-племени своего знать не знал. Благодать Божию ты не замай - рассуждаешь, аки прелестник еретический. Мы с тобой тут дело делаем чего ради? Есть на свете Благодать, есть! Мы с тобой ради нисхождения Благодати Божией и на нас, и на всех делом заняты. Да не пойдешь ты к архимандриту - знаю я. А потому слушай, недоука. Перво - кто такие ангелы. Все они разделены на девять ликов и еще на три чина. В сени напрестольной положено древним каноном устанав­ливать образы тех, кто ближе всего к Богу Трисвятому. Потому Херувимы и Сера­фимы прямо под краем купола - они первыми свет и весть от Господа нашего получают. В чине втором Господства, Власти и Силы. А к третьему чину причислены Ангелы, Архангелы и Начала. Благодеянья Божие низшие получают чрез высших. А мы с тобой тех горних истин, кои получают Херувимы, никогда не узрим сами, но причастимся их чрез иереев, вхожих в алтарь, а Божественный свет истины получим чрез слово, Иереи - то же, что херувимы; диаконы, чтецы и песнопевцы - вторая троица, именуемая властями и силами, а третья часть - народ православный - ангелы есть! Уразумел?»

«Таких толкований со мной дед-Силантий не вел», - думал Степан, но согласно кивать наставнику своему не решался - в уме не помещалось, что он, Степка, вынуж­денный бежать прочь из ишимской слободы, из Аремзянки, а потом и из Тобольска, может считать себя причисленным к троице ангелов. Нет. Какое-то плохое согласие с вечно греховной долей человеческой. А вот там, где его наставник толковал о спасе­ние посреди земли - те слова прямо в душу попадали. Была б воля его, Степанова, поставил бы он храм Спасителя посреди этой земли - вон на том утесе над Томью, чтоб каждому путнику издали было различимо - и здесь сотворяется спасение.

Воспоминанья своего житья рядом с умным человеком не мешали Сте-пану заниматься делом на реке. Вместе с другими он долбил пешней огром­ную майну и лунки - скоро они запустят через них сети под воду, растянут их попе­рек плеса, а наутро пойдут проверять улов.

Монахи работали споро, переговариваясь о делах мирских, о всяких пустяках и даже подшучивали над одним из своих братьев. Он неуклюже елозил лопатой по не­глубокой яме, выгребая ледяное крошево. Мелкие осколки прозрачного льда плохо поддевались деревянной лопатой, и те, кто скалывал лед пешней, поторапливали:

- Живей, живей, брат Никодим! Небось и твоя душа тоже рыбки просит!.. Монах поднимал на собратьев рябое, битое оспинами лицо, смахивал полой рясы

пот со лба, подтыкал полу за пояс и виновато улыбался:

- Мелко крошите, братья. Неухватные крошки...

- А ты поухватистей стань. Небось вспоминаешь - каки красны девки на гумне за-клички петь собрались. Вот бы тебе туда - ты бы там поухватистей обошелся. Не говорил бы, небось, что крошки от жаворенков мелкие. Залюбодеил бы в соломку-то каку покрупней закличницу. А назавтра - грех замаливать! А? Никодим?..

- Да слово-то тобой изреченное - твое желание выдает, - отвечал Никодим напад-чику. - Вы и сами ныне, небось, ночевать будете не на заимке, а пойдете в овинах на баб сети ставить, - отбрехивался рябой.

Похохатывали труженики - отчего не побалагурить на воле. Хотя каждый из них знал - да, сейчас к ночи начнется на гумне неистребимый обычай игры - закликать весну будут молодые. Но так же и знал каждый монах - ходу им на мирские игрища нету, а кое-кто из тех девок, что сегодня будут вожделеть во тьме овинов на гумне, днями попозже станут на исповедь и при вопросе: «В день сорока мучеников на со­ломе не валялась ли?» - потупят глаза и не сразу ответят, не решаясь приглушенно признаться в весеннем прегрешении.

Хоть и шутливый разговор, хоть и мимолетно возник он да улетучился на речном льду - унес его талый ветер, но тлело то слово ночью в телах монашеских непогасимым мужским углем. Монахи спали на полу заимки вповалку, спали плохо, истомно кряхтя и постанывая во сне.

Над Степаном всю ночь летала его жена, будто лебедушка муженеискусная, боя­лась приблизиться к нему, сколько ни протягивал к ней руки Степан, не в силах ото­рвать усталое тело от соломенного ложа и сбросить с себя овчинный тулуп.

...Он пробудился раньше монахов и долго очищался от искушений во сне молит­венным словом.

К полудню, уже и первые сети вытащили, и скудный улов на льду валялся, когда с верховий реки вдоль темного берега показались всадники - человек тридцать.

- Кого там Бог послал? - прикрыв брови козырьком рукавицы, прищурился монах Никодим.

Конники приблизились к рыбакам и стало видно, что вместе с людьми в казачьей одежде едут укутанные в меха не то татары, не то калмыки.

- Бог в помощь, православные! - бодро приветствовал передовой казак рыбаков. Таскать вам не перетаскать!

- Спаси, Господи, - ответили монахи. - Потаскать никто не прочь. Да вот рыбы сорной больно много.

- А вам бы стать на стерляжий плес. Туто-ка вы один сорожняк ловить будете. А тамо-ка, - казак указал рукояткой плетки выше по реке, - тамо-ка и нельма-матушка ходит.

- Рады бы стерлядки словить, ан место нам здесь отвели, - посожалел старший из монахов. Опершись на черен пешни, он рассматривал конных. Полюбопытствовал уважительно:

- Откуль вы сих язычников ведете? Сами откуда будете?

- Да откуда и вы - из Томскова. Годовали в Чаусском остроге. А Калмыков ведем под присягу. С Чумыша Они. Напросились в присягу. Говорят, и шерть дадут, и аманата оставят - вон того, в козловом кожане. Тастаракаем его все называют.

- И много их под государеву руку идет? Много их там на Чумыше?

- У этого княженка всего пять юрт. Кочевкой по реке скатились и зимовали.

- А откуда скатились?

- Бог разберет их. Говорят, вверх по Обе раньше кормились.

- Там, видно, и православного жилья нету? - не унимался с расспросами старшой из монахов.

- Не токмо православного, а и никакого. Эти перезимуют на Чумыше, а весной могут и в степь на левый берег Обе залиться. А могут и к горам поближе. Обь - река вольная, там раздолье.

Степан во все глаза разглядывал людей, названных белыми калмыками. Неужели это из тех калмыков, что набегают на русских людей и в плен уводят? Прямо чудно - как же они от своих князьков отреклись и пришли свои лисьи шапки ломать перед русскими воеводами? Да и одежа вся меховая: от сапог из лосиных голяшек до шапок. Кони у них добрые, лохматые, на морозе таким не страшно. Шубейки на всадниках справные, сукном и атласом покрытые. Только вон на том, которого назвали Тастаракаем, все какое-то обтерханное надето, кожа даже лысая на шубейке а подошвы сапог сыромятью прихвачены, онучи торчат из дырок.

Калмыки тоже разглядывали рыбаков, дивясь одинаковой одежде артельщиков это были первые русские, которых они видели после Чаусского острога. Монашьи хламиды их, видно, занимали больше, чем то, что лежало на льду - улов. Но вдруг один из белых калмыков спрыгнул с коня, подошел к пойманной рыбе, ткнул коченеющее тело щуки мягким сапогом и что-то стал бормотать, показывая вверх по реке.

- О чем он лопочет? - спросил Никодим казака.

- Навроде хорошей рыбы, - ответил молодой крепкий казак с узким шрамиком на левой щеке. Правда, одежда на нем была вовсе не казачья, да и ни сабли, ни ружья при нем не было. Но говорил он уверенно, как будто знал здесь всех и понимал язык любого. - Говорит, ловить рыбу надо там, где они зимовьем стояли. А и впрямь -рыбка у вас неважная. Плюньте на запрет да на полверсты выше по излуке майну рубите - там стерляжье место. Кто вам тут в догляд?..

- Ну, ладно, отцы-монахи, - сказал казачий старшина. - Нам уж малость самую ехать до дома осталось. Дома в городу не разминемся. Свидимся.

Путники легкой рысью пошли по реке вниз в сторону города. Цепочку замыкал Тастаракай. Рядом с его лошадью торопливо перебирала лапами, иногда переходя на бег махом, добрая собака с вострыми ушками, и хвост ее пушистым калачиком пока­чивался в такт бегу. Годовальщики, отъехав с версту, свернули к берегу, растворяясь в густом березняке, а Никодим поглядел им вслед и, повернувшись лицом на пол­день, будто бы никому, а так - сам себе, сказал:

- Пойти бы на те реки калмыцкие, да поставить там обитель малую какую, да жить бы там в трудах: ловить белорыбицу, тайгой и рекой кормиться и более ничево не знать, кроме труда да молитвы...

- Давай, кормись пока тем, что Бог на Томи послал, - беззлобно сказал Никодиму старшой из монахов. - Бери пешню, пойдем нову майну задолбим. И впрямь место нам попалось невезучее.

Слова Никодима стронули в душе Костылева будто заслонку какую - он вспом­нил, как в свое время в смолокурке высказал он, горячась, свое желание деду Силан-тию - уйти в степь да жить там одиноко. И что-то защемило внутри. Слова деда о калмыцком аркане Степан и не вспомнил, а встали в памяти слова Силантьевы о том, что не дошли они до желанной вольной земли, остановились на Ишиме, ан Ишим - не Беловодье, антихристу на Ишиме все достижимо. Как же дед сказал тогда про горы?.. Да. На краю степи горы синели... Там искать надо. Чево искать-то? Вон те люди -калмыки, ходят туда, по словам казака, когда им захочется, а вишь, и к городу опять же прибиться хотят, шертовать приехали. Че им там не вольница, что ль - у себя в степях да в горах?