Пустоцвет (Повесть)

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Есенин Владимир Иванович

Просмотров: 5488

2007 год, Выпуск № 3

III

Барыня паслась на травке, а Петька упал спиной в пырей, нетронутым оазисом зеленеющий у забора, и раскинул крестом руки. Ни облачка, только точка коршуна высоко-высоко выписывает плавные круги. Погрузился взглядом в бездонную синеву: лежал точно в колыбели ни о чем не думая с мыслями чистыми, как это летнее небо. Ах, какое ослепительное счастье - плыть в огромном мире, ощущать под собой несокрушимую твердь, вместе с Землей нестись куда-то в бесконечные дали. Увы, вечно пребывать в высоком полете невозможно. Вот и сейчас, только размечтался - припожаловала Барыня и, хрюкая, хотела лечь рядом.

- Еще чего?! А ну-ка, пошла!

И она, взмахивая ушами, послушно удалилась в кювет, в котором еще не просохла грязь от недавнего дождя.

А Петька вдруг показался себе маленьким, одиноким и никому не нужным. «Только бабушка меня и любит! Рыжий и тот отвернулся, считает, что я его на Барыню и Тарзана променял». За огородами подает голос кукушка, вот по травинке взбирается букашка, другая, наоборот, ползет вниз. Все что-то делают, куда то стремятся. «Живут, а зачем? Я-то не букашка, чтобы быть, как Сапрыкин, сам по себе. Почему так: думать про Бога можно, а говорить нельзя?! А может, все, как Галина Ивановна, притворяются, что Бога нет? Только врут на людях? Значит, не любят друг друга. У меня, слава Богу, есть, кого любить – бабушку. Но одной ее мне не хватает». Вспомнил бабушку, и мир засиял. Петька напевно с благоговением, какого раньше не испытывал, произнес молитву: «Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».

Он любил эти непонятные слова, выученные им еще до школы.

- Ты слушай, Петя, слушай - все поймешь! – наставляла бабушка, без устали повторяя «Отче наш».

И он вслушивался в родной голос, в звук молитвы и верил, что подрастет и ему откроется что-то очень важное, что уже знает и бережет бабушка. Слова «Отче наш» таили загадку, наподобие семян неизвестных пока цветов, которые должны прорасти, дать всходы, вырасти и украсить землю.

…По воскресеньям Сапрыкин осматривал дом, возился на огороде, подметал и без того чистый двор, а напоследок с молотком обходил забор, укрепляя гвоздями итак прочно прибитые доски. Мария Степановна при муже обращалась к Петьке коротко: сделай то, сделай это. А вот Кузьма Мефодьевич молчал так, что было понятно: кто чего стоит, кто и зачем здесь нужен, и зачем он – хозяин. Скупой на ласку, он иногда трепал Тарзана за шею, но каждый день чесал Бырыне за ухом.

Лишь однажды спросил у Петьки, нравится ему у них или нет.

- Ну-у, так, ничего, - неопределенно ответил он, мол, не нравилось бы, так не работал.

На лице хозяина мелькнула тень неудовольствия: де, должен считать за счастье, что его приютили. Но Петька соблюдал обет молчания, данный Марии Степановне. Чуял, что с Кузьмой Мефодьевичем отношений лучше не иметь. А тот от выходного к выходному все внимательнее присматривался к работнику, особенно, когда на лице у того светилось хорошее настроение. Сам-то Сапрыкин не улыбался, не любил, когда улыбались другие. «Скорее бы в школу! - каждый раз думал Петька. - Какое мне дело до Сапрыкина, если родная жена - и та с ним ужиться не может, плачет и только притворяется, что любит. С хозяином только Барыне хорошо, так она же свинья. Ей лишь бы ведро кормежки навернуть!»

Если по правде, Петька поправился на соседских харчах, но хозяина - не любил. При нем жизнь в доме как бы ужималась в невидимый шар, за пределы которого не могли вырваться даже мечты. И он шмыгал мимо, старясь держаться подальше от Сапрыкина.

Однажды Кузьма Мефодьевич вынес из дома нечто, сложенное четырехугольником.

- Вещь! – уважительно сказал он.

Петька только что закачал воду и блаженствовал на скамейке. Когда хозяин развернул ее на траве, посередине появился прямой окантованный вторым слоем брезента вырез. Вещь была в серо-зеленых пятнах.

- Не видишь?! Плащ-палатка, - в ответ на вопросительный взгляд бросил хозяин. – Трофейная! Волглая!

Впервые он поделился своими заботами, и во мраке их отношений для мальчишки вспыхнул огонек, сердце порхнуло навстречу: а может, хозяин совсем не такой, каким кажется? Может, он только притворяется плохим, как сам Петька в школе – безбожником?

- О-о-о! – восхитился он. - Вот это да-а, трофейная! Потрогать бы!

- Потрогай, - разрешил хозяин. - Только не вздумай ходить по ней. Трава не отстирывается. Повертись тут, чтобы воробьи не обосрали. - Медвежьей походкой поднялся на крыльцо и скрылся в доме.

А Петька впился взглядом в брезент и перед ним развернулись ожесточенные бои за Родину с душегубами-фашистами, которые сплошь были в плащ-палатках, квадратные и беспощадные. Они лезли и лезли на наших. Сапрыкин среди героев - смело строчит из автомата ППШ, и гады ложатся рядами, травой под литовкой. Петька тоже не жалеет патронов, на дно окопа веером сыплются гильзы. «За такое все можно простить фронтовику, все стерпеть, - думает боец. – Даже подковырку насчет молитвы. Не зря Мария Степановна терпит его. Он вещь бережет – память о друзьях-товарищах».

Он с ненавистью посмотрел на стайку воробьев, рассевшихся на заборе со стороны их ограды и тоже с любопытством разглядывавших плащ-палатку. Схватил метлу и так заорал, что из дома выскочил Кузьма Мефодьевич.

- Что случилось тут?!

- Воробьи! – объяснил Петька, ставя метлу на место.

Вышла Мария Степановна, а Сапрыкин развел руки, раскрыл рот, постоял так с минуту и наконец сказал:

- Молодец! Только чего вопить, не пожар же?!

Хозяйка поддержала Петьку:

- От энтих засранцев, Кузьма, спасу нет! – пожаловалась она. – Пугало твое и то обгадили. Уж клубнику поклевали! Спасибо Пете за кота - теперь у нас воробьев ловит!

Хозяин насторожился, затем неопределенно хмыкнул и произнес:

- Это, конечно, номер! Это хорошо-о-о…

Петька и сам только узнал, что Рыжий расширил охотничьи угодья: «Видать считает, будто мы с ним тут хозяева». А Сапрыкин продолжал.

- Не он ли блажил по ночам с кошками, что мы с Мареей спать не могли?

- Так зато с ягодой будете, - заметил Петька.

Сапрыкин хмыкнул на этот раз дружелюбно, перевернул плащ-палатку и распорядился караулить дальше. Петька снова очутился на фронте, но уже бравым командиром с орденами на груди и, повоевав, уже собирался к соседке Тане, когда Кузьма Мефодьевич опять появился на крыльце. Как хозяйка в первый день Петькиного пребывания здесь, сел на скамейке к нему вполоборота, не спеша закурил «Беломорканал». Всем видом давал понять - дело у него важное.

- Ну, Петя, за сколько кота продашь?

Петьке и в голову не приходило продавать Рыжего, и он пожал плечами, не зная, что ответить.

- Тебе-то он зачем? А мы без варенья сидим… Давай за трехлитровую банку…

«Как это «зачем»?! – возмутился про себя хозяин кота. – Но, с другой стороны, и правда, зачем?» Никогда не задумывался, для чего они нужны друг другу. Подобрал Рыжего на улице, маленького, в осеннем снежном дожде, беспомощного, тонюсенько и жалобно мяукающего. Котенок с такой надеждой смотрел на Петьку своими мутно-синими бусинками, что он не задумываясь спрятал его на груди и рванул домой. Вспомнились их игры, какой кот умный, ловкий, как бесконечными зимними вечерами ходил в избе по пятам, не отпуская ни на шаг. Рыжий и бабушку любил, несмотря на то, что доставалось батогом, чтобы не путался под ногами. Но видел, что Петька любит бабушку, и все ей прощал. А когда он становился перед Богоматерью, крестился и шептал бабушкины молитвы, Рыжий смирно сидел рядом. Это были минуты радости и покоя, словно ветхая избушка перемещалась вдруг куда-то, где были все: и бабушка, и родители, и где был свет и тепло. Петьке казалось, что его видит Сам Бог.

Стало погано, что за Рыжего предлагают варенье, а сосед наседал, мол, давай тогда – за деньги.

- Он мне нужен! - отрезал Петька.

Сапрыкин откачнулся от собеседника, и морщины на его лбу волнисто углубились, напоминая стиральную доску.

- Да и убежит он. На цепь же кота не посадишь.

Кузьме Мефодьевичу это показалось убедительным, и он согласился.

- А, ладно. И так пользу делает! За бесплатно…

Барыня уже визжала и хрюкала, просясь на травку.

- Веди, - закончил разговор Сапрыкин.

Сегодня Мария Степановна таинственно поманила в дом смотреть телевизор. Хоромы! Три огромные комнаты и кухня. Диван, кресла, ножная швейная машинка «Зингер», столы, кровати. По стенам - ковры и даже батареи автономного отопления. «Рекорд» стоял в углу на тумбочке, прикрытый салфеткой в васильках. Она сняла ее, аккуратно повесила на спинку кровати. Телевизор! С виду-то обыкновенный ящик со стеклянным, похожим на выпученный глаз экраном. Сел на стул и стал ждать.

- Сейчас поверну штучку, и немного погодя фигурки забегают, - сообщила Мария Степановна.

Щелкнула выключателем, внутри загудело, послышался голос, стало светлеть, и вдруг нарисовался мужик в галстуке со строгим лицом. Стал рассказывать о достижениях, трудовых победах по всей стране, о том, что советский народ своим ударным трудом уверенной поступью шагает к коммунизму. Потом появился завод, где и вправду трудилось много людей. Здесь еще один, в рабочем халате, тоже бодро говорил, что социалистические обязательства они перевыполнили, что задание партии им по плечу. Мол, так считает весь их трудовой коллектив, стоящий на ударной вахте. Показали, как спускали с верфи корабль, который с разгону носом въехал в море и закачался. Здесь тоже было полно радостного народа, выступали и также благодарили самое большое начальство страны.

Смотрели уже час. В телевизоре была ожившая мечта о будущем, и Петька решил, что будет вместе со всеми строить коммунизм.

- А кина-то кажут? – не отрываясь от экрана, полюбопытствовал он.

Мария Степановна спохватилась и выключила «Рекорд».

- Не знаю, Кузьма раз десять включал, все про коммунизм да про партию. Плюнул, мол, ждать будем…

- А мне понравилось про коммунизм, - сообщил Петька. – Разве плохо, когда всем хорошо?

- Ты молчи больше! Посмотрел - и будь доволен.

Быть смирным, понял Петька, - совсем неплохо. Вот только хозяину все больше не нравилась их дружба с Марией Степановной, и он, догадываясь о ней, наливался неприязнью, которая, подобно испорченному воздуху, быстро становилась явной. А Сапрыкин не очень-то и таился. Каждый день, приходя с работы, если заставал Петьку, бросал жене:

- Что этот молодец против овец сегодня опять у тебя молодец?! – словно хотел, чтобы Петька хоть как-нибудь набедокурил.

- А что он? – пожимала плечами. – Ничего не скажу.

В очередное воскресенье Сапрыкин снова усадил работника на скамейку напротив себя и, доставая папиросы, спросил:

- Ну, как жизнь?

- Ничо, - ответил Петька, чуя недоброе и усиленно соображая: что делать?

- Слышал, в школу штаны надо? – хозяин закурил, затянулся и, выпустив дым, добавил. – Без штанов, конечно, нельзя.

Работник пожал плечами.

- Так-так, - Сапрыкин хотел было продолжить, но тут у Петьки созрел план. Он задал свой вопрос.

- А интересно: как вы на фронте фашистов косили? Как вещь у них отобрали?

Сапрыкин помедлил, решая что-то про себя, и наконец произнес.

- А я, слушай, не дурак! Я прятался! – он умолк, внимательно исподлобья глядя на работника.

И Петьке захотелось поиграть, попритворяться, ну не дохлым, как кот, а так – подыграть. Куда все покатится?

- Дэ-э-э, чего-чего, а дураков у нас пруд пруди! – подтвердил Петька, и хозяин вдруг улыбнулся. То ли оттого, что высказался, то ли, что нашел в работнике правильного собеседника. Видать, за молчаливую жизнь и у Сапрыкина накопилось столько, что надо было высказаться до самого донышка.

- Вот тут, Петя, ты прав… - он замолк, явно вспоминая знакомых «дураков». - У меня начальник, зав. складом, дурак, каких белый свет не видывал! Ворует помногу, но редко. А сколько веревочка ни вьется, все равно конец будет. При мне уже трех упрятали, а я, кладовщик, – все на месте. Мне команду дает: бери, только документы правильно оформляй. Думает, если сядем, то вместе. Ну и дура-а-ак! – Сапрыкин взглянул Петьке в глаза и продолжал: - А почему дурак, знаешь? Нет? Я-то беру с разрешения, выходит, не ворую, я исполняю. Это раз. А два - то, что я, не как он, беру помаленьку, но часто. Как курочка…

Петька слушал и гадал: зачем и для чего Сапрыкин все это рассказывает? «Мария Степановна, понятно, меня за человека считает, а этому что надо, если я для него – букашка?»

- А ты говоришь: не укради! – продолжал Сапрыкин. – Все воруют - так по природе устроено. Пчелам дай сладкую водичку, только водочки чуток плесни - и они в чужой улей за медом полетят.

- Я не ворую.

- Э-э-э, это временно. Погоди, больше меня наворуешь… Я, Петя, по-соседски, помочь в одном деле… Сказать?

- Воровать не стану!

Кузьма Мефодьевич изменился в лице.

- Ну, конечно, где уж вам, чистоплюям, да нам подсобить! Вам бы только креститься, молиться да через нас кормиться! Во что верите-то?! Во что! Ведь не скажешь, ну не скажешь же!

- Почему это? – удивился Петька. – В Бога.

- Верят в то, что потрогать можно. Я вот верю в себя! На себя и надеюсь, - Сапрыкин ткнул большим пальцем в грудь. – Вот он я!

А Петька думал о бабушке. Она не заставляла верить, ничего не доказывала, а вот не соглашаться с ней и в голову не приходило, и он все больше злился на хозяина, но терпел. Обещал же быть смирным.

- А-а-а, молчишь? Ну и дурак! - Сапрыкин тоже умолк, видя, что криком верующего не возьмешь и погодя, спросил: – Если Бог такой хороший, чего же тебя в голодранцах держит?! Не желаешь подсобить, а я за просто так должен брюки дарить? Просто так и чирей не соскакивает. За Христа ради? Так мы не верующие! Вот ты мне помогай по хозяйству так, за Христа ради. Ась?

Петька молчал.

- То-то!

Чем больше безбожник входил в раж, тем сильнее Петьке казалось, что тот не очень-то уверен в своей правоте, но и ответить не мог - так все перевернул, что можно даже согласиться. От такой мысли стало поганее, чем от предложения варенья за кота. «Вот Сапрыкин против Бога бьется. Он ему воровать мешает. А школа?.. Почему школа против Бога? Чем Он ей мешает?.. Получается, что школа похожа на Сапрыкина. Неправда у них одна – безбожная!»

- Ну, верь! - с показным равнодушием пожал плечами Сапрыкин. - Хватишься, да поздно будет. Вижу у вас тут с Мареей дружба, а я - лишний! Одна сказки про коммунизм желает смотреть, другой Бога придумал. Не видать тебе штанов, как своих ушей!

Петька метнул злой и растерянный взгляд на соседа – тот сидел с довольной физиономией и собирался курить. «Какой же он… - запнулся, не зная как назвать. – В общем, хитрюга! Не, а если Бога нет, чего он тогда бьется-то так? Как будто знает, что Он есть, но хочет, чтоб Его не было!»

- Вот, подумай хорошенько, - добавил хозяин. – Надумаешь, скажешь.

На том и расстались. «В школу придется идти махорником», - вздохнул Петька. Путь от ворот до их калитки показался длинным, дом красивой девчонки Тани далеким, а мечта о дружбе с ней стала неощутимой, точно воздух в горсти.

Дома осмотрел брюки. Они были чисто шерстяными, перешитыми из отцовских флотских клешей, стали немного коротковаты, но беда, что на заду в двух местах сильно протерлись. Он мараковал, как лучше заштопать их, когда из комнаты вышла бабушка и спросила.

- Что за горе, Петя?!

- Воровать заставляет, - кивнул в сторону соседей. – А нет - так брюк как ушей не видать!

Она присела на длинную, во всю стену, лавку и вздохнула.

- Ворованное - что брошенное - без пользы оно… Помяни мое слово, Петя, все у них прахом пойдет!

- Все, мол, воруют… Даже пчелы!

- Вот наказанье-то! Пчел и тех ославил… Даже не знаю, милый, чего и делать.

- Рыжего просил за варенье, потом за деньги. Полезный для них - воробьев гоняет.

- Кота?! Да его мешок посади, унеси хоть куда - все одно дорогу обратно найдет, – бабушка вдруг приободрилась, приосанилась, будто сбросила десяток лет и заявила. - А вот что, пойду-ка, похлопочу, чтоб честно дал заработать.

Петька не помнил, когда она выходила за ограду, и принялся отговаривать от затеи: хватит ли сил? Но, несмотря на просьбы на худой конец сходить вместе, твердо сказала, мол, дело серьезное, управится сама, а он - еще не дорос.

Нащупывая ступеньки батогом, спустилась с крыльца, дошла до калитки, держась за жердь двумя руками, передохнула и двинулась дальше. Петька караулил поодаль, готовый в любой момент поддержать за руку. На удивление, она, перешагивая через вырытые Барыней канавки, добралась до ворот и постучала по ним батогом. Забрехал Тарзан, и скоро дверь на створе приоткрыл сам, высунулся в просвет и удивился: чего надо?

- Здравствуйте-ка вам! Мира да добра! – она перекрестилась. – Дай Господь счастья да благополучия вам!

- Чего, чего?! – Сапрыкин сквасился и поспешил отвязаться. – Мы не подаем!

- Я не за милостыней, милый. Я с просьбицей кланяюсь, - она, и без того согнутая в крючок, снова крестясь, низко поклонилась Сапрыкину. Он распахнул дверь, в упор уставился на бабушку.

- Нельзя ли, уважаемый, Петьке в школу на штаны заработать? Воровать мы не умеем.

- Чего!?

- Тюремщиков, говорю, у нас сроду не бывало, - пока Сапрыкин думал, бабушка повторила вопрос: - Ась? Воровать-то грех… Мы люди не привычные, а штаны, слушай, нам шибко надобны.

- Меня, про между прочим, Кузьма Мефодьевич зовут! – он сообразил, для чего она пришла, и поинтересовался: - А что же это ты, молельщица, к грешнику-то припожаловала? Что гром разобьет, не боишься?! Или в смолу попадешь?!

- Чай, сам не попади, безбожник!

Петька хотел выйти и заступиться за бабушку, но тут Тарзан так гавкнул за спиной Сапрыкина, что тот вздрогнул и чертыхнулся.

- Цыть!

- Царица небесная! Спаси и помилуй! – перекрестилась бабушка. – Так как? Пущай заработает.

- Его кто заставляет воровать? Так, помочь маленько... А он, видите ли, с характером. Упорный!

- Дак ить Петька-то никогда не врал!

- Ххэ, «не врал», а сегодня взял да соврал!

Он хотел было закрыть дверь, но она взмолилась:

- Христом Богом прошу, не забижай дитенка! Сирота он безответный.

Петька слышал, что Сапрыкин усиленно засопел - значит, разозлился. «Господи! Нашла, кого просить», - злясь от стыда и беспомощности, подумал Петька.

- Чего взялась тут мне… Учить тут… Будто мне надо! Я знать не знаю… Обидел тут вас! Он сам кого хочешь обидит! Пою, кормлю, не переработался… Чего еще от меня надо-то? Никто силой его ко мне не тянет. Не нужен он мне такой! – Сапрыкин резко захлопнул дверь и, что-то бубня, удалился. Прогремела цепь, и все стихло.

Бабушка стояла перед закрытыми дверями, ухватившись обеими руками за батог, не в силах сделать шагу, Петька подхватил ее под руку. Пока брели до дома, бурлил от негодования и обиды: как можно так врать, а бабушка выдохнула только одно слово: «Нехристь!». Легла, а он, сидя на крыльце, думал: «Никто Сапрыкина не грозит выгнать с работы, как учителей из школы, никто не заставляет возводить напраслину, а он, взял и соврал бабушке, будто бы я ей соврал. Что теперь она думает? Конечно, не поверила, но почему-то промолчала». Петька на цыпочках вернулся в дом посмотреть на бабушку, если отдохнула, расспросить обо всем. Лежала, плотно сомкнув веки и губы, платок сбился набок, и на подушке рассыпалась прядь. «Даже не поела! Совсем жить не хочет!» - он заплакал и вышел во двор.

Все отходило ко сну, а Петькины мысли гудели в поисках ответа: что делать завтра? За два месяца привык к сытной жизни, к Марии Степановне, Барыне и Тарзану. И вот - оборвалось. Сам-то, конечно, не пойдет на поклон, бабушка сходила и что? Ночами август давал знать о себе холодом – зябко, муторно. Слышно, как за забором осторожно закрылась дверь веранды, скрипнули ворота, и через час мимо их калитки с пыхтеньем обратно прошел хозяин. Что-то глухо упало. Из-за забора потянуло «Беломором». Петька уже хотел идти в дом, когда Кузьма Мефодьевич закончил перекур и снова отправился, видать, на склад. «Ничего себе «курочка»!» – удивился парнишка.

Дома, не раздеваясь, упал на кровать лицом к стенке - так делал всегда, когда было тяжко и одиноко. Ему мнится черное, без единой звездочки небо, и он сам в этом мраке – черный, бестелесный. Только слышит: где-то злорадствует Сапрыкин: «Я тебя вижу, а ты меня – нет! А потому, что тебе только кажется, что ты черный! Ты же светишь, как луна! Здесь мы дух за тысячу километров чуем. Ну-ка, где он, твой Бог?! Покажи мне!» Как только он произнес это, кругом просияло, и Петька оказался в диковинном саду. Добродушные шмели разносили пыльцу по цветам. Сверкая под солнцем, бежала речка, и в ней, словно она была небом, плыло белое облако. В теплом воздухе разливался чудный аромат, и один цветок особенно понравился Петьке. Голубенький, его нежные лепестки раскрылись навстречу доверчиво и с надеждой, как когда-то глаза-бусинки котенка во мраке снежного дождя. Только протянул руку взять цветок, как вдруг над облаком, которое было в речке, над ее серебристой водой увидел Богоматерь с сияющим Ликом. Она была в длинных одеждах, высокая, стройная, строгие и плавные линии были несравненно прекраснее, чем все, что ему доводилось видеть. Она была как бы невесомой, с кротким, внимательным взором, но такой реальной, что у Петьки не возникло и тени сомнения в Ее существовании: Она есть и смотрит на него. «Не бери цветок, Петя! Он должен цвести! - сказала она. – А молись за бабушку! За себя молись, чтобы укрепил Господь душу твою!».

Петька потянулся к Богоматери, побежал изо всех сил, цветы слились в сплошную радугу, а Она все там же и там же. И от этого ему жутко, мучительно больно и стыдно - такой медленный! «Как же так?! - удивляется он во сне. – Так-то я рядышком с Ней, каждая черточка видна, а приблизиться не могу! И бегу, вроде». Воздух прозрачный, теплый, нежный, радостный – ласкает щеки и Петька преисполнен счастья, которое исходит от Этой Девы. Он тянет к Ней руки, моля об одном: побыть рядом, страстно желает сказать, что любит Ее и обязательно будет молиться, но не может проронить и слова и только слышит: «Молись за бабушку, Петя! Укрепи Господь душу твою!» И голос Ее соединил Петьку со светом наступающего дня.