Так грузят доску (рассказ)

Рейтинг:   / 0

Подробности

Категория: Проза

Автор: Евгений Мельников

Просмотров: 2252

2007 год, Выпуск № 3

Сереже Донбаю

Пакет больно долбанул в бок. Я качнулся, но Пашка ловко схватил меня за пояс и матерно заорал. В переводе это означало: куда, дескать, смотришь? Не хочешь ли на тот свет?

- И так у черта на куличках, до того света рукой подать, - остроумно возразил я Пашке.

Он с сомнением посмотрел на меня и еще говорил с минуту, но уже обращаясь не ко мне, а к Василию Михайловичу. Тот промолчал, но я понял, что он согласился с Пашкой, да и как бы он не согласился, если вместе с Пашкой ехали от Красноярска водой, на пароходе «А.Чехов», а до Красноярска суток четверо поездом, но это дело привычное.

Ехали по собственной воле, хотя вряд ли смогли не поехать, как ездят уже пять лет Пашка с Василием Михайловичем, ездят на два месяца, грузить доску, говорят, лучшую в мире.

А коль приехал грузить, так грузи, и нечего глазеть по сторонам, сторожись пакета, ну а стукнет больно, кому охота бегать к почтаркам, слать родне печальные телеграммы.

Промолчал Василий Михайлович, подумал так: это верно, хотя и относились ко мне ласково, поучая.

Бригада наша грузит «финна», пароход компании «Orion Paulin», так написано на корме, и высоко на носу, с двух сторон. Грузим сухостой, грузим с барж, тесно прижатых по бокам к пароходу. Наша компания на барже стаскивает доски в пакеты - работа легкая, ума не надо, сторожись только, чтоб не сбило пакетом, или «стропа» по морде не съездила. Внушает мне все это Василий Михайлович, ловко и неторопливо складывая из досок маслянисто-желтые параллелограммы.

- Как в конструкторе детском, - говорю я, и Пашка опять подчеркивает мое невежество длинной интеллигентной фразой.

Пашка - строповальщик, обвязывает пакет стропом - длинной веревкой, закрепленной на лебедке. Живет он в Рязани, в селе, и хотя работает девять месяцев в колхозе скотником, основной, настоящей своей работой считает вот эту — погрузку пароходов, и важно говорит о ней удивленным землякам, и томится, и рвется Пашкино сердце, и снятся по ночам желтые доски, скрип лебедок, звучные пароходные гудки. Пять навигаций работает Пашка в Игарке, и здоровается с Пашкой корешок - кочегар с панамской «Терезы» -Сашкой зовут. Сантандер по-ихнему. А уж про своих, из Игарки, и говорить нечего.

- И жил бы здесь, Пашка, - говорю я. — Чего мотаться взад и вперед?

На этот раз Пашка глядит на меня с сожалением. Вот, дескать, сельпо, тупак (не бревно, не шпала - Игарка - столица леса, и здесь знают его настоящую цену), не понять ему, что и в долгом, тягостном ожидании, там, на рязанщине, в хмельных разговорах по поездам, встречах с приятелями в Красноярске, в знакомых поездах по Енисею - во всем этом и заключается его, Пашкина, жизнь. Во всем том, что предшествует радостному, пусть короткому по времени, но мажорному, мощному финалу.

О себе Пашка любит рассказывать громко и весело, с прибаутками, видно, он привык это делать и знает, где и как сказать, чем удивить слушателя.

Василий Михайлович тоже откуда-то из России, но молчалив, слова молвит аккуратно, поучая меня. Ездит сюда каждую навигацию, а дома у него жена, о сложных отношениях с которой я узнал, опять же, от Пашки: «Она еще хорошая жена, аборт сделала, а то пришлось бы алименты платить!»

Пашка цепляет пакет стропом и истошным голосом орет:

- Вирать!

Строп натягивается, и пакет медленно уплывает от нас вверх, мимо фальшборта и тихо покачивается над трюмом.

- Вирать, вичман! - орет Пашка.

Вичман - машинист лебедки Магницкий работает лихо, с шиком, презрительно поглядывая на Пашку. Появился Магницкий в бригаде недавно, привела его наша тальманша, или, как их еще зовут здесь, - рубщица Нина. Вот стоит она здесь, у борта, считает-учитывает, сколько мы погрузим. Дело это довольно сложное, ювелирное. Записать надо и сорт древесины, и длину, ширину, толщину досок, и ставить марку на каждой доске. А зевнешь, перепутаешь коносамент и мат на тебя от стивидора, а молчишь - значит, виноватая.

Местная она, эта рубщица Нина. Все здесь знают ее, знают ее страсть к семейному уюту. Есть у нее в Старой Игарке комнатка, да только не живет в ней Нина зимой: скучно одной и топить надо, а потому уходит в лесокомбинатское общежитие, где тепло, и вообще веселее. Летом же общежитских Нина презирает, считая, что люди должны жить по-семейному, спокойно, иметь и угол свой, и все остальное. Моет перед каждой навигацией она полы и окна в своей комнатке, белит стены. Потом тюль на окна, на стену - знаменитого киноартиста Сергея Гурзо, которого она предпочитает всем остальным, хотя и не видно его давно в фильмах. Потом Нина восстанавливает семью. А что грех таить, наши мужики любят погреться у доброго бабьего сердца. В эту навигацию главой этой небольшой семьи стал Магницкий. Магницкий - бич, алкаш, за что и списан на берег, на суда его теперь не берут, работает он на погрузке, работает, правда, ловко и уверенно, хотя и с ненужным шиком, да что уж тут поделаешь. Покорил он Нину шикарной своей бородой, и тем, что, явившись посмотреть будущий семейный очаг, спросил, увидав кур: что это за чайки тут у вас? Куры, что ли, по-вашему?

В обед, когда мы несемся в портовую столовую, Нина вынимает какие-то узелки, судочки и устраивается на досках. Магницкий спускается с парохода на баржу, подходит и смотрит небрежно так: чем там кормить будешь? А она раскладывает перед ним снедь, и зовет его - мой цыган. А когда начинает Магницкий есть, садится рядом и ласково глядит на него, упиваясь бабьим сезонным счастьем.

Трюм наш почти загружен. С баржи видно,как растаскивают и укладывают доску стивидоры. Дело это непростое и ответственное. Доску нужно уложить так, чтобы пароход, не дай Бог, не перевернулся в воде. А потому новичка в трюм не пускают - сбивай пакеты на барже и весь тут сказ.

Ухман орет, торопит и нас, и стивидоров, суетится по палубе. Положено нам погрузить в смену 20-25 стандартов, четыре кубометра каждый.

- Если двадцать, - считает Пашка, - по семь на рыло.

- На диспатч сробим, - говорит Василий Михайлович.

Диспатч - нечто вроде премии. Его платит фирма за каждую досрочную погрузку. Но до этого еще далеко: в четыре трюма нашего ненасытного «финна», нужно погрузить 1.200 стандартов.

Последние минуты смены тянутся утомительно долго. Наконец, Пашка орет:

- Конец! - и смачно, до хруста потягивается. Мне тоже хочется покрепче упереться ногами в непривычно неподвижную палубу и распрямиться. Распрямиться так, чтобы ткнуться макушкой в мягкое и прохладное игарское небо.

Приходит Магницкий. «Стреляет» у Пашки сигарету. Присаживается на кнехт. Закуривает. И вдруг начинает петь. Я стою рядом с Пашкой, вместе с ним прислушиваясь к песне, звучащей среди вехлинов волн, бьющихся о борт и ржавого скрипа якорных цепей:

- Говорила мне мама, не пей

Непутевый, ты мой, говорила,

Кабы все, как у добрых людей,

Не ворчала бы я, не корила...

Кабы все, как у добрых людей,

Только вот у тебя почему-то Ни коротких, ни длинных рублей,

Ни уюта тебе, ни приюта...

Внизу, у баржи, закашлял, задыхаясь, катерок, послышались приветливые возгласы, шутки, старые прибаутки, привычные, неизменные при встрече двух смен.

Наша бригада неторопливо расположилась на палубе, мотор заверещал, катерок рванулся вперед, рассекая масленичную от теплоты воду.

Он пошел вдоль протоки, а справа и слева, светясь огнями, стояли суда, похожие на большие дома, да и сама протока была улицей, магистральной, хорошо асфальтированной с переулками и проходами.

Мы ехали по широкой нарядной улице молча, словно впервые разглядывая ее, и только голос Магницкого, неожиданно чистый и ласковый, тянул слова своей беспокойной песни:

Вон худющий да желтый какой,

Под глазами так целые ямы.

Мне б, старухе, пора на покой,

Да какой тут покой с сыновьями.

Я попытался разглядеть Магницкого, прищурился, потянулся вперед, но увидел только круглые черные спины и белый платочек Нины. Потом снова взглянул на суда, на огни, на темную воду и от всего от этого, от песенных слов стало тревожно и грелось нехорошо, перегревалось сердце - жарко разливаясь по всей груди.

Катерок ткнулся носом в бревна. Мы выскочили на мокрые скользкие боны.

Нина с Магницким идут в интерклуб. Там Нина берет у знакомой официантки бутылку для мужа и отправляемся с ним домой по чистой, как драеная палуба, мостовой. Нина держит Магницкого под руку, с умилением смотритна сутулую, качающуюся его фигуру и, гордо и счастливо, на встречных знакомых.

Василий Михайлович заходит на биржу. Долго смотрит на показатели нашей бригады. Потом на цифры сменщиков. Молчит. И идет в столовую.

Пашка хватает меня за руку и тащит к клубу:

- Десять рэ в карман положили!

Яоглядываюсь назад, на биржу, на штабель леса, на протоку. Сверху отлично видны, бесшумно, как жуки, снующие по крутым деревянным настилам лесовозы, и все двенадцать судов, стоящих на погрузке. Двенадцать судов, под разными флагами, с разными судьбами, пришедших за сибирской доской.

Скрипят цепи, визжат лебедки, глухо, как в колодце, бухают, ударяясь в трюме, пакеты.

Порт живет. Порт работает.

Так грузят доску.