Заяц
 

Серега, в первом классе, единственный раз пришел в заячьей шубе в школу. На другой день он её навсегда снял, а кличка осталась на всю жизнь. Слово  штрейкбрехер я впервые услышал от Зайца. Урок русского и все эти деепричастные обороты никогда не грели меня. И  на  Серегин  призыв: «А не пойти ли нам в кино», - я откликнулся, как ни кто другой. Побег с урока, что может быть прекрасней, когда ты не один, а с тобой почти весь класс! Я  говорю почти весь класс, потому что пятеро остались проходить синтаксис. Он для них оказался важнее, чем «Волшебная лампа Алладина».

 Выходя в коридор последним, я все смотрел на этих пятерых, как на умалишенных. Я не верил своим глазам, впервые столкнувшись с  людьми, сделавшим свой выбор не в пользу КИНО. Этого чуда, перед которым для меня меркнет любая наука. И когда, возбужденные,  мы возвращались, заходили в кабинет русского языка без малейшего угрызения совести. Тогда-то Серега и произнес это незнакомое слово - штрейкбрехеры, как всегда приятно картавя. Тогда я не понимал его значения.  Ещё долгое время оно  ассоциировалось у меня с людьми не любящеми кино. И когда свою маленькую сестренку звал в кинотеатр «Комсомолец», а она отказывалась, я ядовито шипел на неё:  «У шрейкбрехерша!», стараясь произносить все именно по-зайцевски.

Произносить по-зайцевски, обвести в футболе по-зайцевски решить задачу по-зайцевски – это было все знаком качества. Авторитет был непререкаем.

Впервые я увидел его в деле, когда моя сборная улицы по футболу пыталась противостоять команде, где играл этот парень. Рука в гипсе, хоть и не божественная рука Марадоны, нисколько не мешала ему протаскивать мяч от ворот и до ворот, без особых помех. Словно на поле не было соперников. «Кто этот инвалид?»- спрашивали у меня мои друзья, до этого гонявшие только двухцветный резиновый мячик. «Да это Заяц «- отвечал я им о Сереге, как о своем приятеле. «Я учусь с ним в одном классе!» - добавлял я,                    не скрывая гордости. Всей своей  интонацией,  давая  понять им, кто они и кто мы с Зайцем. Помню, на каком-то уроке, речь зашла о бурлаках, и Заяц бросил скептическую реплику, на что учительница: «Сережа, как ты можешь так об угнетенных людях». На что Заяц: «За сезон бурлаки зарабатывали хорошие деньги, на которые можно было купить и дом, и лошадь, и корову и не таскать большие баржи по Волге, но они все пропивали в кабаках». Педагог был старше моего  одноклассника на тридцать лет, а мне казалось, что Серега взрослее учительницы на целую жизнь.

Это было полвека назад. А совсем недавно, уже изрядно поредевший и поседевший класс, встретившись ласковым июнем, чудодейственно помолодел на полстолетие, потому что вновь отведал не только непревзойдённого юмора, но и изумительного шашлычка приготовленного моим одноклассником. Ныне большим руководителем Серёгой по кличке « Заяц».

               

 Толян

Корчагин – эту фамилию я, впервые услышал от Толяна. Как он вкусно рассказывал о Павке. Еще вкуснее рисовал его. Рисовал мороз 40 градусов, узкоколейку, дыру в  Пашкином сапоге. Да так, что у меня  начинала мерзнуть нога под партой. Волшебная сила искусства, говорят знающие люди. И я приходил домой и читал это искусство у Николая Островского и понимал, что этому Островскому надо было учиться у моего друга Толяна рисовать героические картины.  « А смены не будет», - заканчивал Толька свой рассказ к концу урока и на всегдашние его озорные глаза накатывалась слеза. А пацану всего одиннадцать лет. Потом, уже в армии, он тушил ракетную установку, готовую взорваться. И газета «Красная звезда» о нем писала, как  когда-то  Островский  о Корчагине. На другой день, опять на первом уроке, я рассказывал другу о последнем из Могикан. Но до звонка,  на этот раз мы с Толяном не дотянули. Выдернутые из-за парты директором, этим «большим змеем», который вел историю, мы скатились по лестнице на первый этаж, к нему в кабинет, как последние Гуроны  (плохие индейцы), получая по головам нашими же папками, хорошо, что они были в моде, а не портфелями. И наши усталые, маленькие матери, как могли  отбивались от двухметрового историка.

Если в этот день мы сами лишили себя знаний о «Неравномерном развитии капиталистических стран в эпоху империализма», то на другой день была вполне объективная причина. Новая тема «Война за независимость английских колоний» прошла мимо половины класса,  сильной его половины. Перед началом урока звучит приказ директора: «Так! Девочки в кабинет истории, мальчики в кочегарку. Лопаты найдете рядом с углем».

Потом, уже в другой школе, учительница истории, которую мы звали баба Настя, удивляясь провалам в знаниях восклицала: «Вы должны были все это пройти в восьмом классе». На что один из нас, и конечно же это был Серега по кличке Заяц,  бросал устало: «Спрашивайте у девочек, они проходили». – «А, что же мальчики, удивился педагог. - « А мальчики уголь грузили». Недоумение все равно не сходило с лица интеллигентной пожилой женщины. Интересно о чем она думала? Очевидно об эксплуатации детского труда в эпоху развитого социализма.

                                                         

                                                                 

Всегда заботой матери храним

                                  От колыбельных дней и до конца,

                                  Взрослеет сын, и борется и дышит!

                                  Так почему за именем своим

                                  Он пишет имя гордого отца,

                                    А имя доброй матери не пишет!»

                                                                           Николай Рубцов

 

Столько писал об отце - говорит мне старый друг, - а что же ты о матери не найдёшь слов? Да в том то и дело, чтобы найти нужные слова о самом близком с пелёнок человеке…. Эти слова должны быть другого уровня, многократно превышающие обыденную, будничную речь. В этих четырёх буквах МАМА всё сказано и одновременно ничего.

Об отце пишется, потому что мужчина он до старости ребёнок, а это нескончаемые приключения, потому что взрослость если и достигается, то слишком поздно, мама она уже маленькой девочкой ощущает себя женщиной-воспитательницей мужчин.

В детском саду, в котором работаю сторожем, Я наблюдаю, как эти прекрасные крохотные феи смотрят свысока на своих сверстников в коротеньких штанишках. Строгость, укоризна, моментальная готовность поправить непослушного мальчика, всё это в девочкином взгляде. А главное материнство, оно уже живёт в этих маленьких, ещё слабеньких ладошках, в этих пальчиках, на которые надеты разноцветные игрушечные колечки. Материнство живёт в их волосах, распущенных во время праздников и водопадом струящихся по бальному платью. Материнство живёт в плавном танце, в грациозном повороте маленькой головки,  головке в которой уже зародилась забота, пока ещё не осознанная, о домашнем очаге.

Насколько легко писать об Одиссее, потому что все его деяния, как на ладони. И насколько трудно о Пенелопе, переживания которой внутри. Насколько легко писалось об Арине Родионовне, с которой можно было выпить по кружке, и как трудно находить строки для трезвенника Никиты Козлова: « Дай Никита мне одеться, в митрополии звонят.»

Только и мог сказать гений о своём ангеле хранителе. Просто  заботливый человек  не интересен для писателя.  Снегурочка с  дедом Морозом приносящие подарки и водящие хороводы вокруг ёлки, что говорить – чудесные существа. Что можно о них написать, им можно ещё улыбнуться с благодарностью. Но как же загораются у ребятишек глаза, когда появляется какая–нибудь нечисть в виде бабы Яги или старухи Шапокляк, которые крадут из–под ёлки подарки. Характерные герои нужны писателям. Таков был мой отец, чью гармонь и проделки знала вся наша улица. А мама стояла у корыта и стирала. Поправляя тыльной стороной ладони упавшую на глаза прядку волос.

               Дай мне матушка одеться

              Я опаздываю в класс!

Могу я вслед за поэтом сказать.

 Моя мама младшая в своей семье. Она росла самой доброй ласковой и отзывчивой. Любимица отца, она жалела своего тятю. Жалеть – это слово было намного наполниней и ёмче слова любить. Когда я бабушку спрашивал о деде: «Баб, а ты его любила?» - она сначала не понимала - «О чём это я?» Но немножко подумав бабушка произносила : «Я его жалела.» Жалеючи запрягала в девятнадцатом году коня и ехала за своим молодым мужем в  Томск, где он в тифозном бараке, призванный ещё при царе, тихо умирал. « Погоняю я Сивку, а по дорогам скачут то белые, то красные, то чехи.»- рассказывает моя баба. «А  мне тогда и девятнадцати ещё не было». Жалела и учила потом этому чувству мою маму, которая чужую боль ощущала как свою. Когда ещё в начальных классах одной девочке объявили бойкот, мама стала её лучшей подругой.

Провожая на фронт брата, горевала чаще всех родных, когда долго не было треугольника с войны. Жалела, провожая потом своего сына т. е. меня в армию и так же бежала за вагоном сдёрнув с головы платок, рвалась за поездом, хотя «горячие точки» тогда  ещё только нагревались.

Жалела после у телевизора захваченных заложников «Норд Оста». Находясь трое суток перед экраном, мама вместе с несчастными в далёкой Москве, точно так же страдала под дулами автоматов, и точно так же после штурма скорая помощь отвезла её в больницу. Потому что инсульт – это нисколько не легче, чем отравляющий газ или пули. Моя мама всех всегда жалела, и теперь я жалею, что мало говорил ей добрых слов при жизни.