1

Стоит нам только в известной последовательности расположить в памяти или на бумаге обыкновенные цифры — 1,8, 1,2, как слезы тотчас польются из глаз. Великий год Отечества. Россия дышала пороховым дымом и ветром надежды. Сколько славы, сколько крови, разлитой на полях чести, вспомнится при этом...

Июльский раскаленный воздух был наполнен пощелкиванием и стрекотанием кузнечиков, огнями цветов и пламенным колыханием душистых трав, предвестьем совсем другого смертельного пламени.

 К не сожженной пока Москве приближался военный поезд императора Александра Павловича. Народ ожидал появления любимого государя с тем нетерпеливым трепетом, с той неукротимой любовью, которые свойственны лишь истинным христианам. Толпы мужиков валили ко всем городским воротам, так как неизвестно было, откуда именно царь въедет в Москву. Узнали наконец, что его величество приближается по Дорогомиловской дороге.

Одиннадцатого числа народное оживление достигло вершины. Размазывая влагу умиления по разгоряченным лицам, многие и многие неслись наперегонки к заставе, желая выпрячь лошадей из государевой коляски и, по православному обычаю, на плечах тащить ее до самого Кремля...

— Не уступлю, Гаврила! Я за переднюю ось возьмусь!

— Ан-нет, Савелий! Я и сильней и ростом выше! Стало быть, и переднюю ось не отдам! — Двое мужиков на ходу толкали друг друга локтями, продолжая оспаривать право подставить жилистую выю под переднюю ось. Не добегая шагов двухсот до заставы, Савелий столкнул Гаврилу в глубокую канаву, выбравшись из которой последний настиг обидчика, задержанного встречной толпой. Произошло

немалое рукоприкладство, закончившееся внезапной слабостью обоих спорщиков.

— Дышлом тебя перекрести!

— Изувер ты басурманский!

Теперь ни та, ни другая выя под переднюю ось не годились...

Возвращающийся в город господин Кокошкин велел придержать лошадей. Он заметил известного журналиста Сергея Николаевича Глинку, который бежал перед толпой горожан, размахивая тростью и посверкивая золотой медалью, недавно ему пожалованной за патриотические статьи.

— Здравствуй, Сергей Николаевич! — издалека крикнул господин Кокошкин. — Куда так спешишь?!

— Веду к государю народ! — с гордостью ответил Глинка и продолжил свой путь.

Народ хлынул за город...

Иные мещане, кои не были настолько смелы, чтобы предстать пред ясные очи русского царя, приняли живое участие в разгроме французского магазина на Кузнецком Мосту, тем самым проявляя умиление и показывая патриотический восторг.

Песни и крики «ура» не смолкали до поздней ночи. Россияне ликовали.

Государь, слава Творцу, въехал в город только на следующий день. Лошадей выпрячь не успели, и жизнь августейшей особы опасности не подверглась.

 

2

Весть о прибытии его величества в первопрестольную молниеносно облетела Империю. Дряхлеющие офицеры Екатерининского века, вспоминая свои подвиги при Измаиле и Рымнике, вновь извлекли на свет боевое оружие. Хлебопашцы, ремесленники, купцы превращались в ратников. Началась народная война. Во многих губерниях ополчения вырастали, как грибы после благодатного летнего дождя. Под звуки флейт и барабанов, по-медвежьи размахивая огромными мозолистыми руками, потянулось по Руси, мирно дремавшее дотоле, тысячеглавое чудовище — мужичье войско.

Порыв был всеобщим. Дон и Урал, Украина и Поволжье, Буг и Лифляндия ощетинились саблями и штыками. «Германцы! — взывал к немцам, служившим Наполеону, барон Карл Штейн. — За что воюете вы с Россиею, за что проницаете через границы ее и нападаете с вооруженною рукою на народы, кои в течение нескольких веков состояли с вами в приязненных сношениях, принимали в недры свои тысячи соотичей ваших...» И немцы внимали его воззванию по обе стороны дерущихся армий. Российско-германский легион множился новыми и новыми воинами... Башкирцы и калмыки с копьями наперевес с гиканьем и свистом неслись на врага, устрашая неприятеля шумом и дикой наружностью...

И все-таки армия отступала.

 

3

В ближайшем к губернской Твери уездном городе Щуплове с самого июня только и разговоров было, что о войне, да о сатанинском облике Наполеона, да о тверском ополчении. Впрочем, в Щуплове запись ратников производилась весьма медленно. К великому своему огорчению, за первый месяц войны командир уездной инвалидной роты капитан Крутов внес в списки ратников только двоих, да и те были пьяницы, хотя этим грехом страдала вся мужская половина уезда. Но еще больше огорчался городничий, отставной артиллерийский полковник Иван Христианович Фротт. Узнав, что государь в Москве, Фротт совсем приуныл. Он гулял по Купеческой улице, сухо отвечал на приветствия щупловцев и с укоризной глядел в глаза мужиков. Как-то, вернувшись после очередной прогулки, Фротт пригласил к себе капитана Крутова, заперся с ним в кабинете и велел никого не принимать. Усадив командира роты напротив себя, городничий с акцентом легким и неискоренимым завел разговор о падении нравов и вдруг шепотом спросил:

—  Как ты тумаешь, сколько в Щуплофе осоп мушеска пола?

— Ну, если считать моих инвалидов...— начал было капитан.

— Нет. Инфалидоф не щитать, — так же шепотом прервал подсчеты капитана Иван Христианович.

Крутов сморщил и без того морщинистый лоб и зашевелил губами, загибая пальцы левой, а затем и правой руки.

— Я тепе и так скашу, — снова тихо проговорил городничий. — Рофно одна тысяча восемьдесят отин опыфатель.

— Целый полк, — шепотом откликнулся капитан и улыбнулся, погладив крепкой ладонью седой прокуренный ус.

— Фот! Фот! — выкрикнул Иван Христианович. Крутов вздрогнул и, недоумевая, посмотрел на Фротта.

Городничий закрыл глаза и откинулся в кресле. Полное его лицо раскраснелось, лысина отражала яркое солнце, а седые бакенбарды шевелились.

— Щуплофский полк, — проговорил он, улыбаясь и не открывая счастливых глаз.

— Но, однако же! — забеспокоился вдруг командир инвалидов. — Так, однако же, по-моему, никак нельзя-с!

— Этто отчефо ше? — Лицо Ивана Христиановича снова помрачнело, и бакенбарды перестали шевелиться. Капитан встал, прошелся по кабинету, заглянул в углы, будто выискивая резоны для веского ответа.

— Записывать в ополчение обывателей из купеческого, ремесленного и прочих вольных сословий возможно токмо по вольной их воле, — медленно и осторожно произнес Крутов.

—  Крутоф!  Колупшик! — воскликнул городничий. — Ушели ты тумаешь, што кто-нипуть осмелится не иметь фоли пойти ф ополшение? Та я сафтра ше опращусь к щу-плофцам. Скашу: косудар помощи нашей просит! Ни отна, слышишь, ни отна сфинья не пикнет. Пудет! Пудет уездный наш полк.

Но капитан неожиданно распалился, чего Фротт никак не ждал:

—  А как нагрянут в уезд ремонтеры? А как спросят: где кузнецы? где шорники? где купцы?! Кто фураж заготовит?! — беспощадно выставлял свои доводы Крутов. Теперь забеспокоился Иван Христианович.

— Покоти! Покоти! Што ш мы так и путем ситеть сло-ша руки? — разочарованно прошептал он.

— Младенцев и стариков брать нельзя! — не унимался Крутов.

Фротт понял, что в своих фантазиях зашел слишком далеко. Молчание длилось несколько минут.

—  Я полагаю, што от семнадцати то тридцати лет от роту... в Щуплофе мушиков...тоше наперется не меньше роты... — с надеждой в голосе произнес городничий.

— Пожалуй, — согласился капитан.

По церковным книгам таковых набралось сто двадцать семь душ. И после речи, с коей Фротт обратился к горожанам, инвалиды пошли собирать ополченцев по дворам.

 

 

4

Если внимательным оком глянуть на географическую карту Империи, то без труда можно заметить, что Тверь расположена между Москвой и Петербургом, но все-таки из Твери до Москвы гораздо ближе, чем из Твери до Петербурга. У щупловского шорника Матвея Зотова географической карты не было. Но и без карты он прекрасно знал, которая из дорог короче. Поэтому появление государя в Москве было для Зотова верховным знаком. Он решился в один день. Собрался. Поцеловал жену и дочерей и отправился в белокаменную.

— В Москве ли еще государь-то? — справлялся Матвей на каждой станции.

— В Москве, в Москве батюшка наш, — обнадеживали его ямщики. — Теперича антихристу — смерть! Не устоять Сатане супротив нашего государя.

Уже на второй день к вечеру Зотов был в Москве.

— Не выехал ли царь из белокаменной? — спросил Матвей на заставе.

— А где ж ему быть? Православный государь и должен быть в первопрестольной, — резонно отвечал старый бу-дошник.

— Ну, слава Богу! — воскликнул Зотов, сорвал с головы шапку и осенил себя широким крестом. Будошник одобрительно улыбнулся и сказал:

— В Кремле батюшка почивает.

Всю ночь Матвей провел у Кремля, тая слабую надежду на то, что государь выйдет прогуляться по ночной Москве, проверить, все ли в порядке в православном государстве, не чинит ли кто обману, не замышляет ли кто чего против веры Христовой. А тут бы Зотов и рассказал царю о своей

беде. Но как ни таращил глаза, как ни вглядывался Матвей во мглу, император все не выходил из Кремля. Один раз показалось было, что вот-де государь идет, белой ручкой помахивает. Матвей уже и кинулся к нему, и крикнул даже: «Не погуби, отец родной! Дай молвить!» Но вдруг оказалось, что это вовсе не император, а ливрейный лакей, который строго пригрозил кулачищем и внушительным голосом произнес:

— Я те покажу Отца и Сына и Духа Святого! Не озорничать мне!

Матвей остановился и кротко спросил:

— Ну как? Почивает царь?

— А я почем знаю? — грубо ответил ливрейный лакей и пошел не оглядываясь.

 

5

В постоянных попытках соединиться наши армии, измученные арьергардными боями, отходили к Смоленску. С невероятной ловкостью Багратион ускользал из французских ловушек. Вхолостую лязгали Бонапартовы капканы. В то время как Россия множилась полками и ненавистью к врагам, вражеская армия таяла все больше.

И все-таки русские отступали. Курился Полоцк. Безрадостной, страшной участи ждал Смоленск. Пал Могилев.

 

 

6

Вся площадь и ближайшие улицы были заполнены народом. Царь еще не выезжал, но уже видна была та часть мостовой, очищенная, выметенная и освобожденная от людей всякого чина и звания, по которой предстояло промчаться государевой свите. Матвей понимал, что именно сейчас все для него может решиться. Поэтому, орудуя руками и коленями, оттесняя радостных и кричащих во все горло патриотов, он продвинулся к краю человеческого беспокойного моря и остановился только тогда, когда путь ему преградила спина унтер-офицера, стоящего в оцеплении. Матвей остановился и напрягся. Ожидать пришлось долго. Очень долго. Уже кое-кто из орущих мещанок замолчал,

уже кое-кто из умолкших москвичек лишился чувств от несусветной давки, крика и долгого стояния на одном месте. Уже и спины солдат, державших толпу, несколько подались, опустились и заметно ослабели. Уже и сама толпа напирала не столь настойчиво и непреклонно. Но вот едва заметной волной прошла весть о приближении императора. И тут только Матвей понял, что узнать государя среди расшитых золотом мундиров ему будет нелегко. Понял и испугался...

Царь ехал в открытой карете. Он близоруко и как-то по-детски трогательно улыбался в ответ на громогласное приветствие московского люда и тихо повторял: «Благодарю, благодарю». Резво бежали кони, вся императорская свита была великолепна. Внезапно произошла небольшая заминка. Карета на мгновение не то чтобы остановилась, а просто чуть замедлила ход. Государь удивленно обвел толпу глазами.

Граф Федор Васильевич Растопчин, чьим попечением процветала Москва, зорким татарским оком высмотрел, в чем причина вопиющей задержки, и отдал распоряжения сопровождающему его офицеру. Тот кивнул и, пришпорив коня, промчался вперед. Все это произошло так быстро, что в толпе почти ничего не заметили, и государь снова зашептал, тихо раскланиваясь: «Благодарю, благодарю».

Между тем граф Федор Васильевич Растопчин, чьим попечением процветала Москва, велел арестовать конопатого мужика, который неизвестно с какой целью вырвался из стены патриотов и кинулся наперерез государевой процессии.

Растопчин сопровождал его величество до самого выезда из города. Там хозяин России и хозяин Москвы прослезились и простились надолго.

 

 

7

Матвея куда-то тащили крепкие солдатские руки, а он все еще твердил как заведенный: «Не погуби, отец родной! Заступник, выслушай!» Со всех сторон доносились смех и улюлюканье: «Француза поймали!», «Ужо тебе, озорник!», «Шпиен! Шпиен!» Правда, вели Матвея недолго. Когда его запирали, он только и успел прокричать: «Не за себя! За дочку прошу!»

— Молчи! Опосля разберутся! — тихо, но внушительно проговорил караульный.

Щелкнули затворы, и Зотов остался в темноте.

— Э, туа! Мюжик! Ти кто? — послышался из темного угла неприятный иноземный шепот.

— Матвей Зотов. А ты кто такой?

— Маршан! Французский портной.

«Все из-за тебя, вражина!» — прошипел Матвей.

Когда глаза привыкли к полумраку, Матвей понял, что Маршан — не единственный его сосед по заточению. Кроме портного были и другие. Все имели странный иноземный вид. «Французы!» — с ненавистью и отвращением подумал Зотов. Французы, арестованные за непослушание (а были здесь повар, лакей, два учителя, торговец), все время лопотали по-своему, и от их омерзительного говора православному человеку становилось совсем плохо. Матвей поминутно крестился, сплевывал и читал «Отче наш» и «Верую».

Время потеряло счет.

 

 

8

И вот после долгих и искусных маневров русские армии соединились под стенами Смоленска. Казалось, что отступление окончилось. Но напрасно ожидало христолюбивое российское воинство генерального сражения. Сожженный Смоленск был оставлен на поругание неприятелю, а иноземец неясной нации Барклай, словно нарочно, увлекал Наполеона к сердцу Империи — первопрестольной.

 

9

За делами, день ото дня растущими заботами, сочинением и распространением патриотических афишек, набором московского ополчения, важной перепиской и прочее, и прочее о Зотове не вспоминали целую неделю. Как-то утром его приняли за француза и пытались выпороть, но после того как Матвей был выведен на свет Божий, в нем тотчас же признали русского и выпороли уже как такового. После чего наказанию розгами был подвергнут французский портной Маршан и еще кое-кто из означенного басурманского племени. К этому времени Матвей еще лютей ненавидел французов, которые мало того что лопотали все время по-своему, но, судя по их злодейскому виду, еще и строили дьявольские козни против России и Христа. Матвей попросил даже, чтобы ему, как истинному русскому человеку, тоже позволили принять участие в наказании врагов. Однако инвалиды, занимавшиеся поркой, только рассмеялись. «Слово и дело!» — по древнему обычаю выкрикнул Зотов и перекрестился. И хотя на сей возглас уже давно был наложен запрет, инвалидный офицер, командовавший экзекуцией, отнесся к словам Матвея со вниманием и, ударив последнего по морде, все же доложил по начальству...

Утром следующего дня, написав смелое донесение императору и получив доклад о происшедшем в минувшие сутки, граф Федор Васильевич Растопчин, чьим попечением процветала Москва, был уведомлен также о некоем Зотове, вспомнил его и приказал привести к себе озорного мужика. Но Федор Васильевич так уж был устроен, что только одним делом заниматься никак не мог. И хотя упомянутый мужик весьма воспламенял его воображение, но служба, а паче патриотические чувства, кроме ожидания, требовали от него и иных поступков. Граф принялся за сочинение письма князю Багратиону, с коим состоял в переписке, секретной по причине войны.

Растопчин был близок народу. Ежедневно разговаривая с ополченцами, составляя афишки, обращенные к простым людям, граф вспоминал о сладком времени матушки Екатерины и, конечно же, о своем кумире — Суворове, таком понятном всякому солдату. Поэтому и в переписке с Багратионом, любимцем великого Суворова, Федор Васильевич не стыдился своего обычного народного языка. Граф обмакнул перо и вывел на чистом листке витиеватым былинным почерком:

6 августа 1812 года

Из матушки белокаменной Москвы

Послание было таким:

«Ну-ка, мой отец-генерал, по образу и подобию Суворова! Поговорим с глазу на глаз, а поговорить есть о чем!»

Граф просто, по-свойски говорил в письме о несметной народной силе, которая собирается на защиту Москвы, слегка задел Барклая, но уж каков он ни есть, а где взять другого? Растопчин помянул старину, остановился на образах Пожарского и Трубецкого; написал, что денег и хлеба для нужд российского воинства хватит.

«В Москве говорят, — писал граф, — дай лишь волю, и Багратион пужнет!»... Перо плавало по бумаге, как могучий корабль Петра Великого по Балтийскому морю, вводя каждое слово в историю Отечества. «Неужели и после этого и со всем этим Москву осквернит француз?!» Улыбнувшись про себя и довольный своим тактом и стилем, Федор Васильевич продолжил: «Ваше дело Москву сберечь, а наше — держать в чистоте...»

Но тут как раз доложили, что Матвей Зотов, виновник происшествия во время выезда его величества, доставлен.

«Ах, дела, дела!» — Граф развел руками и хотел было повременить с проказником, но подумал вдруг, что новая встреча с представителем народного сословия подбросит мысль-другую для письма князю Петру Ивановичу.

Матвей слегка ошалел не то от воздуха, обрушившегося на него, не то от невиданной роскоши, а главное — он совсем не знал, куда и к кому его привели. Ослепленный величием и размерами графского кабинета, Зотов не сразу заметил невысокую фигуру Федора Васильевича, стоящего у стола. Растопчин же, изображая на лице подобающую случаю строгость, тем не менее с любопытством смотрел на немолодого уже мужика, который с раскрытым ртом озирался вокруг.

— Ну, Матвей Зотов, с чем пожаловал? — грозно произнес Растопчин.— Пошто под императорскую карету кидался?

Матвей вздрогнул и увидел графа.

— Не погуби, отец родной, выслушай! — Зотов с грохотом обрушился ниц. Это было по-русски, и Федор Васильевич несколько смягчился. «Любят меня, однако», — подумал хозяин Москвы.

— Объяснись толком, россиянин!

— Не за себя прошу! За дочку, Василису, государь!

—  Какой еще государь?! — Граф снова повысил голос. — Али ты не ведаешь, кто аз есьм?

— Царь еси, — тихо проговорил Зотов.

— Нет, россиянин! Я граф Растопчин. Матвей заплакал:

— Прости, ваше сиятельство. Я не знал.

Простодушные слезы Матвея умилили Федора Васильевича. Однако служба, а паче патриотические чувства заставляли его поспешать.

— Война, брат! Аты: «Василиса». Да еще «Слово и дело!». За это тебя в острог надо. Говори! Только без слез!

Матвей высморкался в извлеченный из глубокого кармана платок и, перемежая речь свою вздохами, заговорил:

— Есть у меня дочка. Осьмнадцати лет. И как родилась, наречь ее вознамерился я Василисой. Да в тот самый день, когда малютку в церковь для таинства крещения понесли, священник наш приходский, отец Паисий, сильно согрешимши был... Под хмельком то есть. Ну, и с пьяных глаз, значит, записал дочку мою не Василисой, а Василием. Мальчиком то есть. И в бумагах получается мальчик, а на деле — девица.

— Ну а государь-то здесь при чем? — опешил Федор Васильевич.

—  В том-то и дело, — продолжал Зотов. — Обратился к нам, щупловским обывателям, городничий, дескать государь с басурманской силой сражается, помощи нашей просит.

— Очень хорошо! Молодец какой! И что же?

— Мы, ясное дело, отвечали: «Не извольте сомневаться». Мужиков, которым осьмнадцать годков исполнилось, а тридцать еще не стукнуло, порешили в ополчение определить. Всех до одного.

—  Отлично!  — воскликнул Растопчин и,  подскочив к Зотову, поднял его с колен и обнял. — Что же дальше, россиянин?

— Ну и пришел ко мне солдат уездной команды и велел предоставить сына Василия для ополчения. А у меня-то не сын, а дочка, Василиса. И не отстают, — вздохнул Матвей.

— Это точно? — строго вопрошал Федор Васильевич. — Точно ли она девица?

— Дык-х... В строгости блюду, — пожал плечами Матвей, — мы энтого никак не допущаем...

— Да я не про то! — поморщился Федор Васильевич. — Экий ты бестолковый. Точно ли она не мужчина?

— Как Бог свят, ваше сиятельство!

— Но в бумагах ведь написано «Василий»! Не прячешь ли ты сына под юбкой?

—  Ни-ни! Мы энтого никак не допущаем. Как можно! — быстро-быстро заговорил Матвей.

—  Ну, а поп этот... Отец Паисий, он ведь может подтвердить свою оплошность.

—  Отец Паисий в запрошлом годе преставился, мир праху его. — Матвей перекрестился.

— А что ж ты раньше-то сам всего не устроил? А-а?! — крикнул Федор Васильевич.

— Так раньше войны не было, батюшка, — пробормотал Матвей.

— А может, у тебя все-таки сын? Бумага ведь это, брат, бумага! Признайся! Сына небось жалко! — наступал Растопчин.

— Ни-ни! Грех-то какой, — бормотал Зотов.

— А девку Василием называть — не грех?! Ты ведь тут не то что перед государем, перед Богом какой обман чинишь! — жутко погрозил пальцем тот, чьим попечением процветала Москва. — Да и верить тебе я не могу! Тем более сейчас!

—  Верьте! Верьте! Ваше сиятельство! На вас одна надежа! — Матвей заплакал и снова рухнул на колени. Между тем граф мерил кабинет шагами. «Любят меня, однако, любят!» Проходя мимо караульного, доставившего Зотова и неподвижно застывшего у дверей,  Растопчин в упор взглянул на него, похлопал по плечу и сказал:

— Ладно!

И непонятно было, к кому он обращался — к солдату, к Матвею, или, может быть, просто отмечал прочность и покрой военного мундира. Вдруг Растопчин распахнул дверь и вышел. Матвей оглянулся на солдата и, теребя измызганную шапку, грустно произнес:

— Вот ведь, служивый, как оно!

— Да-а-а! — со вздохом отвечал служивый. Растопчин вернулся через минуту, но был он не один.

С ним вошел молодой чиновник, повадками похожий на лису.

— Как город твой называется? — бросил граф Матвею.

—  Щуплов...  Тверской губернии. — Зотов поднялся с колен.

—  Так вот, Лисицкий, — обратился граф к чиновнику, — повезешь этого Зотова в Щуплов, снесешься с городничим, найдешь там лекаря, попа, бабку повивальную, ну и сам посмотришь, что за Василий такой. И чтоб освидетельствовать по всей форме. Надо бы тверскому губернатору написать. Да ладно. Не время. А то чуть что — сразу к государю! — Граф подошел к столу, написал несколько слов на листке отменной бумаги и заметил свое неоконченное письмо.

— Ступайте все! Дела не терпят — война! — Растопчин отдал бумагу чиновнику. Еще Лисицкий и Зотов, пятясь, покидали кабинет, а татарские глаза Федора Васильевича уже пробегали строки незавершенного послания Багратиону. Все выходило складно. «Ваше дело Москву — сберечь! А наше — держать в чистоте. У меня здесь смирно, что я и сам дивлюсь. Счастье, что любят и слушаются. При-шаливают французы; сперва я просил, чтобы жили смирно, потом грозил, потом посылал за город гулять в Пермь и Оренбург. Не унимаются! Ну, а потом — драть! Заговорил мой повар Турне о вольности и что затем идет Наполеон. Люди мои тотчас донесли, на другой день Турне на конной отдули плетьми — и в Тобольск. Опять заговорил месье Мутон: этого люди в том доме, где он жил, сперва побили, а там привели на съезжую; этого отдуют кнутом. Впрочем, злоба к Бонапарту так велика, что и хитрость его не действует; и эта пружина лопнула, а он наверное шел на бунт...» Настроение Федора Васильевича улучшалось от чистоты языка и ловкости слога. Он бросил взгляд на миниатюрный портрет Суворова и закончил письмо по-суворовски просто: «Я, право, в ус не дую, мне все кажется, что это дурной сон; а страшен сон, но милостив Бог.

За сим обнимаю 

И точно пребываю, 

Без слов и без лести,

А просто по чести 

Вам преданный 

граф Ф. Растопчин».

 

10

Назначение Михаилы Илларионовича Кутузова главнокомандующим произвело общий восторг и в войске, и в народе. Поистине, в этом старце было что-то национальное, что и делало его столь дорогим для русских. В Москве радость по случаю прибытия Кутузова к армии доходила до опьянения: посреди улиц люди бросались в объятия друг другу, считая себя спасенными. И только неумолимая судьба уже отмечала невидимыми знаками христианские и басурманские души, дома, усадьбы, благоуханные сады, все то, чему уже совсем скоро предстояло уйти навсегда. Медленно, но верно провидение подталкивало несметные людские толпы к той точке, к тому до некоторых пор безвестному месту, к той неприметной деревеньке, которой тысячекратным эхом суждено отозваться в сердцах историков и поэтов, господ и мужиков, царей и нищих по всей России, по всей старушке Европе ныне и присно и во веки веков.

11

В Щуплове графский чиновник снесся с городничим и поведал о возмутительном случае, приключившемся в Москве, и о непременной надобности освидетельствовать Василья Зотова.

Стараясь дать всем этим обстоятельствам законный ход, Иван Христианович велел завести на Зотовых дело, что и исполнили в точности. В заголовок было вынесено следующее:

«Дело о перечислении сына шорника Зотова Василия в женский пол».

На другой день утром, как и было назначено, к дому Зотова, подле которого несли караул инвалиды, в двух экипажах подкатил назначенный городничим комитет для торжественного освидетельствования стати зотовского отпрыска. В комитет вошли коллежский секретарь Лисицкий, лекарь Карл Федорович Шулыд, настоятель церкви Святого Владимира отец Григорий и повивальная бабка Веденеевна. Пять минут спустя третий экипаж доставил самого Ивана Христиановича и капитана Крутова. Освидетельствованию более ничто не препятствовало.

В светлой горнице дорогих гостей встретил уже изрядно согрешивший Матвей, рядом с ним смирно стояли жена и младшая дочь, пятнадцатилетняя Дарья. Василиса же пребывала на другой половине.

— Я полагаю, што косподина Шульца и пофифальной шенщины дофольно, — краснея,  произнес городничий. Всем оставалось только согласиться.

Лекарь извлек из медицинской сумки необходимые инструменты, повивальная бабка перекрестилась, и оба исчезли за таинственной дверью. Жена Зотова грузно опустилась на лавку и зарыдала. Матвей, пошатываясь, улыбался безумной улыбкой. Московский чиновник расположился за столом, он раскрыл дело и приготовил письменные принадлежности. Капитан Крутов о чем-то тихо шептался с молодым священником. Городничий, храня молчание, строго поглядывал то на Матвея, то на его младшую дочь, отчего девушка совершенно смутилась, однако и выбежать из дома было выше ее сил. Дарьюшка опустила глазки. Розовые ее пальчики теребили цветной сарафан, плечики слегка дрожали, даже поправить выбившуюся из-под розовой ленты прядь непослушных русых волос она не могла. Постепенно всякие звуки, все разговоры стихли, и глаза мужчин, не исключая глаз отца Григория, обратились на Дарьюшку. Мужская часть комитета как бы желала освидетельствовать и младшую дочку Зотова.

Торжественный обряд длился не более пяти минут, но ожидавшим казалось, что отсутствуют Шульц и Веденеев-на бесконечно долго. Наконец дверь отворилась. Первым вышел Шульц. За ним Веденеевна вывела хорошенькую светловолосую девушку, удивительно похожую на Дарьюшку, но еще более печальную.

—  Ну што? — спросил Иван Христианович. — Какофо фаше саклюшениэ?

— Девка как девка, — пробормотала Веденеевна.

Василиса всхлипнула. Чиновник сделал короткую запись в приготовленном деле. Теперь ждали решающего слова Карла Федоровича.

Шульц вытащил платок и протер вспотевшую лысину, затем снял очки, посмотрел по сторонам, глубоко вздохнул, пожевал губами, снова надел очки. Вся его тучная фигура, заключенная в глухой черный сюртук, изнывала под бременем важности дела и государственной ответственности.

— Итак! — не выдержал городничий, поторапливая лекаря.

—  Случай фесьма любопытный, — начал Шульц, тщательно подбирая русские слова и слегка картавя. — Несмотра на мужеско имя, означенный Фасилий Зотофф имеет очень... да... очень много признакоф женскофо пола.

Городничий кивнул. Лисицкий склонился над бумагой и внес заключение медика в дело. Жена Зотова и обе дочери заголосили. Но городничий посмотрел на них так строго, что плач немедленно прекратился. Он склонился над Лисицким и что-то прошептал ему на ухо. Тот побагровел, но все-таки вписал в бумаги каждое слово городничего. После чего поднялся и, пряча глаза, медленно зачитал окончательный вердикт:

—  По причине прошествия десятилетней давности девицу Василису Зотову оставить в подозрении мужского пола.

Присутствующие выслушали приговор с должным почтением и вниманием.

Поэтому дело так и не закрылось. Да, впрочем, и недо него было. Война.

 

Все успокоилось - лишь ветви колебались, 

В зажженных деревнях еще огонь пылал. 

Все тихо - лишь вдали оклики раздавались, 

И редкий пушек гром в долинах рокотал*.

 

 

 

* Стихотворение, написанное и 1812 г. офицером В. Тумаиским.