На полях начинала колоситься рожь, но они, ещё местами взлохмаченные войной, были невспаханными и незасеянными, просто росла дикая вика, местами перемежаясь с головками красного клевера. Прошло всего два года после войны…  Ещё земля, развороченная воронками от бомб, смотрела в небо чёрными глазницами и, как по зарастающим струпьям болячек, по краям, сползая вниз, росли лебеда и иван-чай. Но жизнь брала своё, и голубое небо с еле видной точкой жаворонка в нем не могло не привлечь внимания Лёльки, бегущей через поле по просёлочной дороге, топтанной  уже с шести лет ножонками, вырастающими из её дырявых сандаликов.

 

Перескакивая через домики кротовьих нор, на ходу сбивая верхушки с их крыш торчащими из дыр пальцами, напевая немудрёные песенки, спешила она к бабушке. Иногда останавливалась и вслушивалась в трель жаворонка. Эта певучая птаха была сродни Лёльке: её в доме прозывали плохими прозвищами, но и жаворонком, за то, что по зорьке убегала на свой ромашковый лужок или за грибами в лесок, на речку, или обследовала холмики, поросшие земляникой.

Весной, встречая первых грачей и скворцов, бегала по ещё спящим улицам с голыми пятками, вытаптывая глинистые лужицы и приветствуя гостей с юга. А уж когда прилетал аист, который для неё был птицей сказочной и загадочной, девочка убегала к старой сосне и, задрав голову, часами наблюдала, как они со своей избранницей, охорашиваясь, клювами латали огромное гнездо.
Лёлька бежала в деревню за хлебом: по средам у бабки был хлебный день, и, как только девочке исполнилось семь лет, она один раз в неделю проделывала этот путь через поля, ивняковые заросли - напрямки три километра. Это был её маленький мир, здесь каждый кустик был знаком, здесь с бабушкой она с пяти лет собирала лечебные травы, в ивняке бабка драла лыко, а Лёля таскала его к мочилу, потом бабка связывала их и с ла́вины, как драгоценный груз, подталкивая палкой, опускала в воду на несколько недель вымокать, а уж потом из этого лыка бабушка плела лапти.
Девочка никогда не проходила мимо этого места, а когда ранней весной в мелких лужицах блестела кисельная жижа, вся усеянная чёрными горошинами (это была лягушачья икра), Лёльку прямо тянуло туда. И сейчас она, хоть и спешила, не смогла пройти мимо старого пруда, где на зелёной ряске полным-полно было маленьких прыгающих лягушат и устрашающе торчащих из прудовой зелени жаб с выпученными глазами. Их она не любила и каждый раз хотела шугануть это квакающее царство, но что-то сдерживало её, наверное, чувствовала, что в этих пучеглазых продолжение лягушачьего рода.
Попрыгав на бабкиной ла́вине, выбежав из ивняковых зарослей, Лёлька очутилась, как ей казалось, на самом красивом поле в мире. На тонких, длинных зелёных стебельках раскачивался, кивая голубоглазыми головками, лён. От дуновения ветра стебельки создавали картину колыхающихся волн, убегающих к самому горизонту. Она видела море только на картинке, и её душу волновала эта панорама голубых перекатывающихся кружевных волн. Она бежала и кричала: «Море волнуется, море волнуется!».  А чибисы… Что вытворяли чибисы! Вот из-за них-то Лёлька всегда и прибегала к бабушке с опозданием.
На этот раз  мама наказала на обратном пути забежать к отцу на поле, где он огребал картошку, опаздывать было нельзя. Но как оставить без внимания эту то ли очень умную, то ли совершенно бестолковую птицу, каждый раз то выбегающую из льна на тропинку, то вновь, с перелётами и перебежками, подпрыгивая и кружась, ныряющую в голубое льняное облако, создавая видимость птичьей карусели. Резко взмахивая сизыми крыльями, птицы косо поднимались вверх, радостно повизгивая, падали вниз и бежали впереди девочки, уводя её подальше от спрятанных вдоль дороги гнёзд, в которых уже попискивали птенцы. Лёлька понимала все их хитрости и всегда возмущалась: «Что бегаете, что трясёте своими хохолками? Пора уж привыкнуть: ничегошеньки я вам не делаю», - и, как всегда, передразнивая их, напевала одну и ту же песенку: «У дороги чибис, у дороги чибис, он кричит, волнуется чудак. Ну, скажите, чьи вы, ну, скажите, чьи вы, и куда, спешите вы, куда?».
Уже из-за пригорка показалась крыша бабушкиной избы. Лёлька припустила: сейчас ей опять достанется. Но как же пробежать через двор и не подразнить петуха? Тот, завидев Лёльку, опустил свои разноцветные переливающиеся крылья, склонил голову с огромным красным гребнем и пошёл на неё. Но, увидев у своей обидчицы палку в руках, как-то сразу сник, бочком-бочком, опустив гребень и, прокукарекав что-то невнятное, семеня долговязыми ногами, удалился в курятник. Он невзлюбил Лёльку за то, что она его огрела пару раз метлой за издевательства над курицами, за что и получила от бабки хворостиной, дескать, не трогай петуха, он своё петушиное дело справно выполняет, а то, гляди, без яиц останемся. Что подразумевала бабушка,  она так и не поняла.
Конечно, бабка её встретила руганью, поглядывая на прут, вторнутый в паз бревенчатой стенки, но Лёлька, прижавшись к тёплой морщинистой щеке, звонко чмокнула её, не забыв бережно, с лаской поправить сбившийся с головы бабушки платок.
- Да будя тябе, будя.  Ох, хитрюшшая ты, Лёль, выдрать бы тябя, глянь, солнца-та уже над холмом зависло, вона ляпёшки остыли, чаво таперя, греть тябе их, што ль? – ворчала бабушка, ласково поглядывая на внучку.
- Не надо, баб, дай мне лучше к твоим лепёшкам ложечку сметанки, ну хоть самую маленькую, или медку. Мне-то всё равно, могу и так, а то ведь в истёпку тебе лезть надо, хрянцы-то небось болят, вон скрючилась совсем, - вот этим-то Лёлька и проняла скуповатую бабку.
- Ланна, чаво уж тама, слазю, а пока, вона шайка с тряпицей, и давай-ка быстренько пол вымый, сени ня надо, пушшай Настя погибается, а то совсема обленилась, отрашшивая окорока-та.
Невестку бабка явно недолюбливала и каждый раз не упускала возможности чем-то ей досадить, а то дело и до драки доходило. Тут уж ничего не поделаешь. Лёлька взяла шайку с тряпкой, вытащила для мытья полов веник из-под печки и, не мешкая, взялась тереть половицы. Пыхти не пыхти, а с бабкой шутки плохи, и она старалась тереть изо всех силёнок, надавливая на веник, которым бабушка нередко угощала внучек и который частенько летел через сени в непокорную невестку. Вымыв пол, Лёлька принялась за лепёшки со сметаной - это был праздник! Стоило ради этого бежать три километра!
- Охти тошненько, Лёль, глянь-ка, солнце-та уже лизануло плешину взгорины, поспешай, хлеб уже в лямошнике, шайку с водой вылью сама, сбирайся, дочуш, да по дороге не мешкай, не ровён час - стямнея. Волки-та вона повадились, вчарась в Козлах ягнёнка задрали. Пастухи таперя от дяревни скот боятся гонять. Давай спину-та, Господи, худобишша-та, рябринки-та светятся.
Бабка, всхлипнув, прижала к себе внучку и, перекрестив, надела ля́мошник с двумя булками хлеба, сунув ещё пару лепёшок, и тугим узлом завязала на груди Лёльки. Попрощавшись с бабушкой, девочка заглянула на вторую половину избы, к своей нянюшке Фёкле, которая была в постоянной немилости у её строгой бабушки, прижавшись к мягкой, поросшей волосками щеке няни, обняла за худенькие плечи и, расцеловав, убежала. Ей, ребёнку, было не понять, почему эту тихую, незлобивую, с ласковыми, маленькими, через узенькую щёлочку глядящими голубыми бусинками-глазками тетю, так уж невзлюбила бабка, но спрашивать она боялась, всё откладывая на потом.
А взгорина, облысевшая от солнечного жара, уже нежилась в дымке лазоревого марева плывущего к закату солнца, напоминая о завершении дня. Обратный путь для Лёльки уже был не таким интересным. Хотя чибисы так же вылетали на тропинку, лён так же смотрел в небо своими голубыми венчиками, но день явно клонился к вечеру, и она, убегая, просто всем махала рукой, оглядывая свои детские владения. Солнышко уже зависло над берёзовый рощей, бросая тень прямо под её ноги. Хотела миновать и ивняк с бабкиной мочи́линой, но что-то напрягло её, чего-то не хватало в этой томящей вечерней тишине.
«Странно, странно, очень странно», - пробурчала Лёлька. Почему не слышно лягушачьих вечерних кваканий? В её лягушачьем царстве что-то произошло…  И вот она уже ступила на тропку, зарастающую осокой, и… О, Боже, увидела двух здоровых мужиков в фуфайках и зелёных картузах, совершенно ей незнакомых, которые волокли по земле безжизненное тело.  
Лёлька чуть было не закричала, когда поняла, что это тётя Надя, мама её подружки Верки, жена председателя сельсовета.  По земле волочилась коса, такая была только у тёти Нади-сельсоветчицы, и платье голубое, в белый горошек тоже было только у неё.
У девочки от страха ноги вросли в землю, хотя война не раз показывала ей жуткое лицо смерти. Она сжалась в комок, сердце, казалось, выпрыгнет… Присев за кустом рядом с растущей орешиной, она поняла – шевелиться нельзя. Крепко закрывая рот двумя руками, чтобы не вскрикнуть, она увидела, как, подняв и раскачав тело, его бросили с бабкиной ла́вины в мочило, вода, глухо охнув, сомкнула над тётей Надей круги, медленно смыкая зелёную ряску. Один из этих, прыгая с ла́вины, споткнулся о бабкин камень, на котором она выбивала вымоченное лыко, выругавшись отборным матом и схватившись за ногу, застонал. Оба как ни в чём не бывало вымыли руки, обтерев их об штанины, и, оглянувшись воровато по сторонам, чвакающими шагами, один сильно хромая, двинулись в сторону деревни Зобки́.
Когда они скрылись из виду, Лёлька поднялась на одеревеневших ногах, трудно соображая, что нужно делать, кинулась на картофельное поле, к отцу. Ля́мошник хлестал по спине. Она спотыкалась, путаясь и заплетаясь в цветущей вике, из которой, взяв последний взяток, поднимались из-под ног растревоженные пчёлы. Бежала, выбиваясь из сил, взмахивая ручонками, словно раненая птица крыльями, и, увидев отца с братом, закричала что было мочи: «Скорей, папа, скорей!».
Споткнувшись о кротовью нору, Лёлька упала лицом в траву. Из носа хлынула кровь, но девочка не могла шевельнуть рукой, лямки туго стянули её грудь и руки. Отец, подбежал, схватил дочку на руки, увидел в её широко раскрытых, голубых, как небушко, глазах, ужас, прижал к груди: «Что, Олюшка, что случилось?». Он видел дочку такой испуганной впервые.  Всякое бывало, бомбёжки и то переносила спокойно.  Задыхающегося ребёнка отец понёс к телеге, целуя её в слипшиеся на лбу кудрявые льняные волосёнки.   
Лёлька смотрела на отца и, хватая воздух пересохшим ртом, пыталась что-то сказать, но у неё вылетали какие-то бессвязные слова и звуки. Расстелив рядом с телегой свой брезентовый плащ и подложив под голову хомут, отец бережно уложил дочку и дал напиться воды.
- Пей, Лёлюшка, пей, девочка,  потом всё расскажешь.  Кто напугал-то тебя так? Ты ж у нас самая смелая!
- Папа, там, в ивняке только что два мужика убили тётю Надю и утопили в мочи́лине. Они подались в Зобки́… Папа, не мешкай! Мы с Ваней побудем тут.
      Отец в недоумении топтался на месте. Наконец что-то стало до него доходить. Он наказал сыну ждать его и никуда не уходить, сторожить справу конную, плуг да телегу (в послевоенное время это была ценность). Вскочив на Орлика, галопом понёсся в посёлок. Братишка обнял дрожащую Лёлю, чего никогда раньше не делал. Они со старшей сестрой относились к ней как к лишней в семье…  У девочки на душе потеплело от внимания брата. Ваня старался успокоить сестру и поскорее слинять в посёлок: его мальчишеское любопытство просто шилом застряло в одном месте. Выпытав у сестры всё, что она видела, начал уговаривать её посидеть хотя бы полчасика одной.
- Вань, развяжи ля́мошник, он мне всю спину изодрал, да и дышать тяжело, - попросила брата.
- Послушай, Лёль, я быстро, заодно принесу ножик и разрежем узел, вона как бабка затянула лямки.
Дети пытались распустить лямки, связанные крепким узлом. Они затянулись так, что Ваня и зубами не смог развязать, а Лёльке уже дышать было невмоготу, да и сидеть неудобно: ныла спина. И она, связанная, прислонившись к хомуту, источающему запах пота её любимого Орлика, согласилась посидеть одна:
- Ладно, Вань, посижу, только ты быстрее, а то глянь, солнце-то уже на закате.
- Не боись, одна нога здесь, другая там, а ты, если чего, бабку Дарью крикни, слышишь, как она своего Витьку веником охаживает?
Лёлька заулыбалась, да и впрямь - их поле было рядом с домом бабки Дарьи, которая часто угощала девочку клубникой. Она хоть и сварливая, но очень добрая, бывала частой гостьей в их доме.
- Ну, всё, Лёль, я побёг! Мы с папой вместе на Орлике прискачем. Вона, глянь-ка, какой  тебе зелёный кузнечик сел на ногу, вона, стрекочут-то как, - видя смятение в глазах сестрёнки, увещевал Ваня.
- Ладно, беги уж, подожду, только поскорей, Вань, терпеть не могу этот ля́мошник.
 Ваня, подтянув, как и подобает перед важным делом, штаны, дунул напрямки в посёлок, а там в общей сумятице и забыл об оставленной им на поле сестре.
Девочка, осталась наедине с только что пережитым страхом. Она и не представляла, что сегодняшний вечер пошлёт ей ещё не одно испытание.
В источающей терпкий аромат траве стрекотали кузнечики,  они совершали удивительные прыжки, забавляя Лёльку. Сумерки сгущались, но в июне на Псковщине белые ночи, почти как в Ленинграде. На фоне грустнеющего, но светлого неба она увидела маленький серпик луны и первые звёздочки. Они ей весело подмигивали, и девочка, беседуя с ними, всё считала и считала их бесконечное число. Бисерное небо, падающее парной темью в травяные ароматы, оплетало глаза нежной фиолетовой паутиной, высвечивая пышный цвет нескошенных трав.
Из рассказов отца в свои восемь лет она уже знала названия многих созвездий и, увидев  Большую и Малую Медведицы, она им, как старым знакомым, помахала рукой и, разговорившись с ними, поведала о только что увиденном: «Вам же с небес всё видно… Как же так может быть, чтобы человек убивал человека? Ведь муравьишку же нельзя убивать, так мама говорит… А она, тётя Надя, она же такая хорошая… Молчите, смотрите на всё своими холодными глазками, а помочь не можете, да понимаю я», - прощала Лёлька им невольное молчание: «Высоко вы… Ладно, не обижайтесь, не могу понять, что будет с Веркой, подружкой моей, как ей жить без мамы…».
Попрощавшись со звёздочками,  она перевела взгляд на старый, огромный дуб, весь усеянный маленькими желудо́чками, как бы впервые увидев его во всей красе. Она частенько по осени, когда созревали жёлуди, взбиралась на его могучие развесистые ветви, ругала его, если царапала ноги о корявый ствол, но всегда видела в нём что-то сильное. Это было самое уважаемое ею дерево, щедро одаривающее желудями, из которых бабушка готовила удивительный напиток, приправленный какими-то травами называемый «бабкиным кофе», ароматнее которого, казалось, нет ничего на свете. В этой тишине и таинственности наступающей ночи дуб стал единственным собеседником.  «Ну, что, кудрявый, сколько там у тебя желудей среди листиков запрятано? Жалко - не видно: маленькие ещё, но ничего, как только созреют, ты же мне подаришь их?» Ей показалось, что дуб согласно кивнул своей огромной головой и, упираясь в землю причудливой формы корнями, успокаивал её: «Не бойся, я рядом, я сильный и ты тоже». Ещё какое-то время посчитав подмигивающие звёздочки, девочка задремала.
Сквозь сон она услышала какое-то урчание или рычание. Открыв глаза, Лёлька увидела здоровенную собаку с ощеренными клыками. Зелёными глазами она уставилась на ребёнка. Лёлька от страха заскулила, как щенок, жалобно повизгивая, и это, по всей вероятности, стало для неё спасением. Собака перестала рычать и спрятала клыки. Расставив лапы, она с любопытством хищника рассматривала свою жертву. Лёлька лежала калачиком. Вдруг она почувствовала, что куда-то плывёт. Собака, ухватив зубами плащ, потащила ее в сторону ивняка. Лёльке стало по-настоящему страшно. «Всё, - подумала она, - собака тащит меня в мочи́лину топить вместе с тётей Надей». «Нет, это сон, это сон…», - успокаивала себя девочка… и ехала на папином плаще, а возницей её был огромный волк.
В посёлке, как в растревоженном улье, в растерянности не знали что делать. Прежде всего определили в больницу потерявшую сознание Надеждину дочку Веру.  Мать Лёльки Анна по-соседски  была погружена в свалившееся на всех горе. Прибежав вечером домой, она не застала дома ни души. Муж был вместе со всеми мужиками, это ясно: их Орлик привязан у ограды сельсовета. Не увидев хлеб, который должна была принести Лёлька, она вспомнила, что наказала дочери идти к отцу, и всполошилась: «Господи, Лёлька ж с Ваней наверняка там, на поле ещё!», - и кинулась в сельсовет.
     - Где дети?! – кричала Анна на мужа. - На улице ночь, Лёлька от бабки не приходила!
- Ой, Господи! Я же оставил их с Ваней стеречь телегу и сбрую! Там они, там. Успокойся! Ваня уже вон какой мужик, мы счас, махом.
Председатель сельсовета дядя Лёша и милиционер Иван Петрович одновременно вскочили с мест:
- Мы чем все думаем-то? Лёлька ж наш самый главный свидетель, а мы здесь ждём уполномоченного из района.
Усевшись втроём на милицейский мотоцикл, они помчались в поле.  Лёлька издалека услышала треск мотоцикла, но первым его услышал волк. Он разжал клыки и, ощетинившись, злобно зарычал, как бы готовясь к прыжку.  Фары высветили пригорок, на который волк уже вытащил добычу. Лёлька, более не в состоянии скулить, лежала на боку и молчала, ожидая своей участи. Зверь, поджав хвост, скрылся в густых зарослях ивняка. Отец, подняв дрожащее тельце,  виновато посмотрел на подоспевшую жену, совершенно выбившуюся из сил, и старался растормошить дочь. Лёлька была безучастна к  окружающему.
- Скорей в больницу! - скомандовал Иван Петрович.
- Дядя Ваня, не надо, я не хочу к Фаине Ивановне, - едва слышно пролепетала девочка.
- Надо, надо, там уже твоя подружка Вера лежит. Ей плохо: она же потеряла маму, ты лучше нас знаешь, как ей помочь…  Надо, Лёлюшка, надо.
Она посмотрела на лицо дяди Вани, постоянно улыбающегося в свои рыжие усы, с выгоревшими пшеничными бровями и такими же ресницами, похожего не на милиционера, а на доброго сказочника, и, едва улыбнувшись, сама попросила отвезти её к подружке в больницу.
Лёлька тихонько отворила дверь в палату. Здесь всё ей было знакомо: она дружила с дочкой докторши.  Вера даже не повернула головы к подсевшей к ней на кровать подружке, казалось, она никого не видит и никого не слышит. Лёлька молча легла на свою койку. Фаина Ивановна напоила её какой-то горечью и, сделав укол, молча вышла из палаты. Вера лежала, вытянув руки вдоль туловища, уставившись в потолок. Лёлька поднялась и снова попробовала сесть рядом с подружкой.
- Вер, я всё видела, я видела, кто убил твою маму.
Вера, едва не упав, вскочила с кровати:
- Кто они, Лёль, кто?! - хватая воздух ртом, она схватила Лёльку за плечи и стала её трясти. Лёля обняла Веру, по-взрослому прижав к себе, погладила по голове.
- Успокойся, я их запомнила на всю жизнь! Мы найдём их, Верунь, обязательно найдём!
И, обнявшись, они долго сидели молча.
Через некоторое время в палату заглянул дядя Ваня и, взяв Лёльку на руки, унёс в соседнюю палату. Девочка рассказала об увиденном.
- Всё, Лёлюшка, постарайтесь с Верой уснуть, а мы их обязательно поймаем!
Они вернулись в палату, где лежала Вера. Дядя Ваня погладил обеих девчонок , тяжело вздохнул, посмотрел в распахнутые детские глаза и, ещё раз пообещав найти «эту нечисть», закрыл за собой дверь.
Какой уж тут сон! За окном было темно. Желтоглазая луна, освещая маленькую палату, как-то успокоила девочек, и они начали обсуждать события дня и вечера, обходя самые страшные места. Но разговор всегда приводил к одной и той же теме. У Веры нет больше мамы… Ребёнок не мог понять, как, за что и почему? Почему маму, самую добрую, самую красивую,  так страшно убили?  Война кончилась, а зло всё ещё продолжало жить и приносить горе. Не знала Вера, что её папе, председателю сельсовета и милиционеру Ивану Петровичу давно уже угрожали расправой. В подвале сельсовета под охраной сидели два подозреваемых в убийстве и ограблении страхового агента. В подброшенной в сельсовет записке была настоящая угроза: «Либо отпускай, либо выпустим кишки всей твоей семье».
После затянувшейся паузы Вера  нарушила тишину первой:
- Лёль, а как они маму смогли заманить к мочи́лине?
Вопрос застал Лёльку врасплох.  Не было времени задуматься над этим.  Хотя  как тётя Надя оказалась у ивняка, удивительного ничего не было.
- Вер, ведь твоя мама в этот день пасла коров, так ведь? И, видно, перед тем как гнать их домой, повела стадо напоить к мочи́лине, так ведь все делают? Там её и схватили… Ты, Верунюшка, не думай сейчас об этом, пусть думают дядя Ваня, твой и мой папа. Их обязательно поймают. Вон ведь, сидят уже двое в подвале! Сейчас приедут из Пыта́лово с автоматами и их всех переловят. Смотри, луна-то какая и звёздочки, как цветочки, беленькие, по синему полюшку рассыпаны, -  говорила и говорила Лёлька, чтобы отвлечь от тяжёлых подружку.
- Ничегошеньки ты не понимаешь! Мамы-то у меня больше нет! Как я без неё теперь? Как я домой пойду? Там пусто, папа всегда на работе… И сегодня я… не понимала, что случилось: у сельсовета скопились люди, я через окошко видела, все были какие-то не такие… Коровы давно прошли по улице, наша тоже вошла в стойло, а мамы всё ещё не было. Пришёл папа и мне приказал из дома не выходить, а потом обнял меня и сказал: «Вера, я тебя сейчас закрою на замок, так надо, будь умницей», - поцеловал и ушёл. Мне стало совсем всё непонятно, Лёль: меня ж никогда не закрывали. Конечно, я усидеть не могла. Я открыла на кухне окно (оно ж на огороды выходит) и выпрыгнула. Мне показалось, что всё, что происходит, касается меня, но почему от меня скрывают? Сама не понимая, почему-то я пошла на дорогу, по которой уже  ехал на мотоцикле дядя Ваня. За ним показалась голова вашего Орлика, его вёл под уздцы твой папа, рядом шли люди…  У меня всё поплыло перед глазами.  На меня надвигалось что-то необъяснимое и страшное. Отчаяние и тревога… По спине ползли мурашки и холод, колени дрожали, ноги стали ватными. Я чувствовала беду, Лёль, я чувствовала беду… Когда мотоцикл, а следом телега свернули к сельсовету, я пошла за ними, меня как будто никто не замечал и я никого не видела. Папа стоял, вцепившись руками в боковины телеги. Таким я увидела его впервые: белый, как мел, с закушенными в кровь губами, растрёпанный, весь в тине. Страшное и непонятное что-то, лежащее на телеге, закрытое белой простынёй, тоже было всё в тине, притягивало и как будто звало меня. И вдруг я увидела из-под простыни свисающую мамину косу и её платье в горошек… Я подошла ближе, все притихли… Откинув простыню, я увидела мамино лицо, изуродованное до неузнаваемости… Это была моя мама! У меня свело судорогой рот, и я не могла ничего ни вымолвить, ни закричать. Я взяла мамину холодную, всю в тине руку, вытерла её и отошла от телеги на деревянных ногах. Ко мне подошла твоя мама, а потом  не помню, как  оказалась здесь, в больнице…
И Вера разрыдалась. Лёля тоже не смогла больше сдерживать удушающие всхлипывания.
- Поплачь, Верочка! Полегчает… Поплачь, - словно старшая, успокаивала подружку Лёлька.
- Ладно, а теперь давай помолчим, - попросила Вера, - а то придёт Фаина Ивановна и всадит нам по уколу.
Девочки слушали тишину и каждая думала о своём… Ещё помолчав, Вера попросила подружку:
- Лёль, а помнишь, ты рассказывала о каком-то своём видении, расскажи.
- Нет, Вера, нельзя, мама сказала, нельзя об этом рассказывать.
Вера тяжело вздохнула. Лёлька всё же решила рассказать то, о чём знали только нянька Фёкла, бабушка и мама.
- Ну ладно, слушай, только не перебивай! Я всё это должна снова как бы увидеть…  Это всегда со мной так. Ни ты, ни я не помним, какое было раньше за сельсоветом поле, сплошь заросшее ромашками, колокольчиками и васильками. Когда кончилась война и немцы убрались от нас, мы с моей сестрой Маней шли по дороге к Круминым за молоком. Мне тогда сестра и показала эту поляну, всю в колеях от немецких мотоциклов. Ты ж знаешь: в сельсовете и библиотеке была их комендатура, вот они и бороздили по всему полю на мотоциклах. Кое-где на поле уже начала пробиваться зелень, но торчащие кверху корешки цветов были сухими и мёртвыми. Изломанные, они валялись на боку. «Маня, ты иди одна за молоком, а я полечу цветочки». «Это как? - засмеялась сестра. - Ты и правда какая-то у нас с причудами. Ладно, лечи, дурёха».
- Я долго искала какую-нибудь палочку, руками было не справиться: земля сухая. Потом пошла домой, и папа, узнав о моём странном намерении помочь цветочкам, не стал возражать, а сделал мне из гильзы металлическую лопатку, соорудил из такой же гильзы маленькое ведёрко и даже проводил меня на луг. Я начала обкапывать цветы, поливать их, а потом мне помог Петька Смирнов, да и ты забегала. А посреди луга камень, вокруг которого уже зацветала земляника. Её я поливала каждый день. И ты знаешь, к концу июня появились первые бутоны, и уже начал расцветать мой собственный луг… Его теперь так и зовут - Лёлькиным.
- Правда, ты, Лёлька, какая-то не такая, как все, но ты всё равно самая хорошая. А видение-то где? – с нетерпением спрашивала Вера и даже придвинулась ближе к подружке, вытянув длинную, худенькую шейку.
- Не перебивай. Был тёплый и солнечный день, уже появились первые ягодки земляники, и я, немножечко повозившись на своём огромном цветнике, присела на тёплый, согретый солнышком камень. Не знаю, задремала ли я, или просто сидела с закрытыми глазами, но мне показалось, что меня вдруг окружило огромное голубое облако, что ли… Сельсовета рядом нет, нет нашего посёлка, а небушко как будто слилось с землёй, мною и моим лугом. Мне казалось, что я не стою на земле, а как будто приподнялась над ней с поднятыми кверху руками. Я не увидела, а скорее почувствовала, что ко мне с небес спускается что-то необыкновенное, таинственное, тёплое и доброе. Затаив дыхание, я кого-то ждала. Ко мне плавно, как будто плыл по голубым волнам, медленно-медленно… опустился Христос. Он, не касаясь земли, на какое-то мгновение оказался передо мной. В левой руке у Него был светящийся шар, а правую Он протянул ко мне, и я от неё почувствовала тепло над своей головой. Он мне не положил руку на голову, а просто подержал её надо мной, но я Его руку чувствовала на своей голове… Мне кажется, что я её и сейчас чувствую.  А потом так же медленно Он стал удаляться, как бы растворяясь в голубом пространстве, и глаза у моего Христа были голубые, волосы вьющиеся, это я запомнила, и одежду Его помню, но описать не могу, и, когда Он удалялся, вокруг Него появилось светящееся, как сквозь сито просеянное солнечное облако. А я, всё ещё будто висящая в воздухе с поднятыми руками, стала опускаться, делая вперёд шаги, будто бы хотела догнать своё видение. Бабка потом специально меня водила, чтобы я рассмотрела все иконочки в нашей церкви, но они все не были похожи на Бога из моего видения. Вера, это тайна, и ты никому её не рассказывай, она только моя, мамина, бабкина, Фёклина и теперь твоя.
Вера покивала, соглашаясь, что тайна останется с нею.  Видно было, что Лёлькин рассказ потряс детское воображение, и, возможно, промысел Божий в том, что Лёля открылась именно ей, потерявшей мать в этот страшный день. Но дети есть дети, и Вера уже требовала новую историю:
- Лёль, а почему тебя дразнили «не жилец» и «чучело»? – с лёгкой усмешкой спросила, но, когда увидела, реакцию Лёльки, ей стало неловко, и она, положив свою руку на руку Лёли, попыталась заглянуть ей в глаза. Лёлька всхлипнула: ей было больно вспоминать, хотя её старшие брат и сестра до сего времени частенько, когда не слышали родители, продолжали её так называть. И она поведала одну из самых горьких страничек жизни.
- Знаешь, Вер, я сначала не обижалась, просто не понимала, почему я «не жилец», но когда пришла к нам тётя Оля и сказала, что наш сосед дядя Федя умер, мама моя, вздохнув, сказала: «Да чего уж там, болезный он был, всё равно не жилец». И я залезла на печку, горько и долго плакала и даже начала себя хоронить, представив, кто будет плакать на моих похоронах, а кто-то и скажет: «Да чего уж там? Всё равно не жилец была…» - скорей всего это скажут брат и сестра.
- Да, болезная я была от рождения, золотушная, всё тело в коростах, щёки красные шелушились, весь живот в кровоточащих струпьях. Я постоянно его расчёсывала, терпеть не было мочи, уж лучше пусть болит, чем чешется, голова тоже вся в струпьях. Брат и сестра не брали меня спать к себе, и я спала на печке, да  и сейчас ещё там сплю, правда, ноги упираются, выросла, но я люблю свой уголок. Знаешь, мне было обиднее всего, когда деревенские бабы приходили, а у нас, сама знаешь, всегда полон дом, говорили маме: «Ох, Нюша, не жилец она у тебя, не жилец».  И мама молча, как бы соглашаясь, кивала головой. Да и Маня с Ваней называли меня так, будто заранее хоронили. Я часто плакала у себя на печке, но никто не знал, что я всё понимаю и мне очень обидно. Да ладно, Вер, сейчас уже,  я выздоровела и удушливый кашель прошёл.
- А как это тебя Фаина Ивановна вылечила?
- Да нет, помнишь, все меня дразнили «чучело гороховое»? Так вот, после того как мне было видение, на второй день я встала засветло (я всегда встаю ни свет ни заря, как мама говорит, а бабушка жаворонком зовёт) и пошла босиком на речку. Травка на тропинке росная пятки холодила, так приятно. Меня как будто кто-то вёл к нашему родничку: да я частенько на нём свои ранки на животе замывала. В нём вода особенная. Но мне хотелось глины, представь себе, я подошла к родничку и начала её есть. Знаешь, какой она тогда мне показалась вкусной!
У Верки первый раз за всё время заблестели глаза, и она улыбнулась, Лёлька поняла, что своими рассказами отвлекла ее от горя хоть на какое-то время.
- Наевшись досыта, я запила глину студёной водицей и, зачерпывая воду ладошками, прикоснулась к стенке родничка, она была мягкая и липкая. Не знаю почему, но я, зачерпнув эту белую жижу, стала накладывать себе на живот и, почувствовав облегчение, намазала голову, которая тоже была вся в струпьях… Подставив себя, измазанную белой глиной, под лучи восходящего солнышка, я стояла и смеялась. У меня впервые не чесались живот и голова. Когда глина подсохла, я надела платьице и пошла домой. Я же не видела в тот момент, на кого я была похожа. Когда  подошла к дому, мама с подойником выходила доить Зорьку. Ведро выпало у неё из рук и загромыхало по всему двору. «Господи, Лёлька, чучело ты гороховое! Что ты с собой сотворила?»   А я стояла и улыбалась: мне впервые за годы мучительной болезни было хорошо. «Мама, я хочу спать. Не бойся, это родничок меня лечит». Мама постелила мне на скамейке в саду, и я впервые уснула крепко-крепко, и не знаю, сколько бы спала, если бы высунувшиеся из окна брат с сестрой не захохотали и в два голоса не прокричали моё новое прозвище. Так я из «не жилец» превратилась в «чучело гороховое». А знаешь, оно мне больше по душе.
     Верка, прижавшись к подружке, прошептала:
 - Лёль, ты самая лучшая. – Выдержав небольшую паузу, продолжила расспросы. - А тебе страшно было, когда бомба угодила в вашу баню?
- Так нас же не было в ней: мы всей семьёй ушли купаться под ли́пенку, но купаться не стали. Речка вся была жёлтая, после ветра липа стряхнула с цветов пыльцу, и речка казалась золотой, мы все сидели и смотрели на эту красоту, когда услышали взрыв, аж с берега плитняк в реку посыпался. Мы и не подумали, что когда придём, то на месте бани окажется воронка. Так что вовремя папа нас увёл купаться.
- А чего это ваш сосед дядя Андрей, как будто дурак, что ли, - не унималась Верка, - сидит со своим костылём и стреляет? Я вчера иду мимо, как всегда поздоровалась, а он поднял свой костыль и стрельнул в меня: «Та-та-та-та», а потом сидит и посмеивается.
- Глупенькая ты, Верка, ногу-то он потерял на войне, работать пока не может, представь, как ему больно,  сидит на скамеечке один и, чтобы привлечь к себе внимание, постреливает со своей не зажившей культи. Ты б видела, какая у него огроменная болячка, к которой он свою деревяшку привязывает! Кто знает, тот на него не сердится. Он частенько обстреливает баб, стоящих в очереди за хлебом. Все посмеются, да кто-нибудь и подсядет к нему на скамеечку. Ему-то и надо только, чтобы кто-то подошёл, а он рассказал уже в тысячный раз о своей беде и о том, как немца победили. В следующий раз, когда он стрельнет в тебя, ты подойди к нему и сядь рядышком или семечек ему принеси: он их постоянно щелкает.
Помолчали.
- Тихо, Вер, Фаина Ивановна вышла с лампой из своей комнаты… Куда бы это среди ночи?
Ступеньки, выходящие к запасной лестнице в сад, заскрипели. Девочки высунулись в окошко мезонина и в глубине сада на скамейке увидели две тёмные тени.  Лёлька на кровати соорудила подобие «спящей», цыкнула на Веру, чтоб та лежала спокойно и, если зайдёт докторша, не шевелилась, а сама в одних трусиках спустилась в сад и, спрятавшись за кустом смородины, прислушалась. Голоса показались знакомыми.  Докторша с лампой подошла к двум тёмным фигурам. Слабый свет лампы-семилинейки осветил их лица, и девочка узнала убийц тёти Нади. Зажав себе рот, она тихонько отползла к знакомому лазу (не раз по нему пробирались за ранетками в этот сад) и, перебежав дорогу, ведущую к больнице, юркнула в другой лаз, почтового сада, (всё-то им в маленьком государстве детства знакомо). Фигура чужака, прислонившегося к почтовому колодцу, Лёльку насторожила.
Рассматривать времени не было, и она задами огородов побежала к сельсовету. За огородом тёти Оли пятку пронзила нестерпимая боль: наступила на ржавую проволоку. Выругавшись не по-детски, она вырвала из пятки проволоку и побежала дальше.  Поднимаясь на второй этаж сельсовета, на миг задержалась, прижав окровавленную пятку к холодной ступеньке и ощутив облегчение от боли. За дверью кабинета она услышала знакомые и чужие  голоса. Кулачком постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, вбежала в комнату.
- А это ещё что за привидение?! Лёлька, ты почему голышом, что случилось?
 Она не могла вымолвить ни слова. Увидев в широко открытых глазах ребёнка крик о помощи, взрослые, как по команде, поднялись. Потом сели.
- Что, Лёлюшка, что с тобой?  
Голос отца, который тоже сидел чаду прокуренного кабинета, подбодрил её и, уже начиная соображать, она обратилась к Ивану Петровичу.
- Дядя милиционер, там, в больничном саду докторша перевязывает ногу нехристю.
- Какому ещё нехристю??
- Там два мужика… Я их видела у моча́лины, в ивняке… Это они убили тётю Надю!
Все разом вскочили.
- Дядя Ваня, скорее! А то убегут…  И у почтового колодца я видела чужака, это не наш, не ли́новский… Там, может, целая банда! - выпалила Лёлька.
- Господи, чудо ты, Лёлюшка, расчудесное!  Если их поймаем, от меня тебе вот такунная шоколадка!  Вот что Антон, бери свою дочушку  - и домой! Мы справимся без тебя.
- Дядя Лёша, - обратилась Лёлька к председателю, - Верку не забудьте взять из палаты.
     - Не боись, я её к вам принесу, - и он вопросительно посмотрел на Антона.
         Лёлькин папа одобрительно кивнул головой: конечно, девочкам сейчас нужно быть вместе…
- Ну, что, Аника-воин, пойдём домой, а лучше давай-ка на руки, вон из пятки-то кровища хлещет.
Отец взял на руки дрожащую то ли от холода, то ли от пережитого за этот день свою младшенькую и, прижимая к себе, понёс домой. Но бесполезно пытались родители уговорить измученную дочку лечь в постель. Перевязывая Лёлькины пятки, мать ворчала:
- Господи, и в кого ты такая неугомонная? Всюду-то лезешь со своим носом. От всех тебе достаётся, а ты всё на своём!
Чувствуя мамину ласку, склонив голову на ее плечо, Лёлька попросила:
- Мама, не позволяй, пожалуйста, меня называть «не жилец» и «чучело гороховое», особенно Мане, я же давно поправилась, и коросточек на мне не осталось.
Мама прижала ребёнка к груди и заплакала. И впрямь, что ж до сего времени старшие брат с сестрой кличут её так? А они с отцом будто и не замечают, а ведь вон оно как, страдает ребёнок от прозвищ этих, и мать почувствовала себя виноватой.
- Не позволю, Лёлюшка, не позволю! Ты теперь у нас будешь «чудо расчудесное»! А теперь ложись, - пыталась Анна уговорить дочку, но та, как упрямый козлёнок, прильнув к кухонному окну, твердила:
- Я не лягу спать, пока не узнаю, что их поймали. Их же поймают, папа?
- Конечно, доченька, конечно, поймают, вон сколько людей пошло их ловить! И все с пистолетами, а у одного даже автомат.
Мама налила кружку молока и намазала хлеб маслом, но Лёлька есть отказалась, она словно вросла в окно, ожидая, когда же тех поведут.
Бабахнуло  несколько выстрелов, потом всё стихло, и вскоре на дороге послышались шаги и громкие голоса. Девочка крепко зажала ручонками подоконник и окаменела: мимо окон вели убийц.   Впереди шагал Иван Петрович и вёл троих со  связанными руками, сзади шла Фаина Ивановна.   
Ненависть захлестнула невинное сердечко Лельки. Она заколотила ручонками по раме.
- Убийцы, твари из чужого племени! - словами своей бабки прокричала Лёлька и, рыдая, выплеснула в одном возгласе пережитое за день:
- Нехристи, нехристи!!!