Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Рассказы и рассказочки

Рейтинг:   / 6
ПлохоОтлично 

Содержание материала

Своими средствами

Телевизор не работает. Вызванный из телеателье мастер починил, да едва за порог – экран погас. Вызываем повторно – то же самое. Мама сетует:

– Теперь повелят принести телевизор в мастерскую.

А нести далеко и некому. Ну, и живём без «голубого экрана». Периодически проверяя: вдруг включится?

Но приснился мне покойный папа и там нашу «Весну» починил. (В жизни – без таковых способностей.)

– Проверим?

– Может, и наотдыхался уже? – высказала надежду мама.

Так или эдак, а телевизор включился и больше не капризничал.

Уже другой телевизор мне, одной оставшейся, «ремонтировал» папа же – сам однажды, а ко второй неполадке привёл мастеров. Во сне, разумеется. А срабатывало наяву.

 

До востребования 

Приехала она к нам зимой, под вечер. Вошла и сказала:

– Я к вам, Катя. Не знаю, где брать силы. Вы моя последняя надежда.

Женщина по имени, допустим, Надежда.

Господи. Моя бедная душа споткнулась и упала.

– Маманечка?! – простонала я, когда Надежда умывалась с дороги. – Чем помогу?!

– Катя, просто поговоришь с ней по-своему. Как обычно. Самой собой оставайся.

– Легко сказать!

Так живу: до востребования – людьми, обстоятельствами, судьбой. О т в е т н а я.

Но в данном-то случае востребовалась кем и когда?!.

Мама и двадцатипятилетняя Надежда подружились в кемеровской онкобольнице. В гнетущей атмосфере всеобщей подавленности бодрственное мамино спокойствие одних раздражало, а Надежду привлекло – вызнать секрет: чем держится?

– Тётя Вера говорит: Катей. Вот и приехала я к вам. Чем держитесь вы, Катя?

– А я – мамой. Сейчас. Спасайте сыночка, Надя: жизнь только жизни стоит.

Сыночку четыре года, а у неё злокачественное лимфатическое заболевание в последней стадии.

– Включайте резервы.

– О них я и хочу узнать.

Ей-то моё положение не завидней своего казалось! Сугубо кроватное. Мать онкобольная в той же последней стадии. И оставаться мне одной.

Всю ночь проговорили.

Спустя три месяца она посетила нас. Чтобы отговорить маму от больницы, куда ехать ей завтра на очередной курс химиотерапии.

– Вообще откажитесь от лекарств. Как я. Посмотрите на меня. Смотреть было на что: свежая, бодрая, хорошенькая. Вот это да: включила резервы! Мы подумали, ошибка в диагнозе. И слава Богу.

– Тётя Вера, оставайтесь дома! У вас ведь есть Катя, такое лекарство!

Мама поехала, конечно.

Увидев в предновогоднем номере областной газеты писательские соболезнования мне, Надежда приехала. Первого января, буквально на час – от автобуса до автобуса.

– Невозможно вам одной оставаться. Наш дом без удобств, две комнаты пока, но мы будем пристраивать. Вы согласитесь к нам переехать?

– Надя, Надя, спасибо, я тронута. Не соглашусь никуда. Не думайте обо мне, прошу вас.

И ждала она ребёнка!

– Во мне столько сил, столько энергии, что стыдно не тратить их. Пусть живёт ещё один человек.

Я подумала: помоги ей Господи, пронеси, а вот мне о ней не вспоминать бы теперь – не навредить своими опасениями.

Но августовским вечером того же 1986 года... На счастье, гостила у меня тогда двоюродная сестра Валентина из Ачинска, сорока девяти лет.

И увидела я другую Надю, с младенцем на руках.

– Что надо ему? Плачет!

Менее всего это волновало её.

Свернула в мой край, возвращаясь домой с врачебных консультаций в Кемерове. В голубом измятом платье, худющая, пепельного цвета лицо, огромные глаза со взглядом «вовнутрь». Кроме свёртка с дитём и сетки с пелёнками, держала в руке вялый розовый цветок, купленный для меня на кемеровском базаре.

– Надя, хочет есть?! Перепеленать надо?!

– Все младенцы плачут, Катя, такое их устройство. Чем ещё заниматься Петеньке? – И Надежда, утрясая его, продолжала рассказывать, как потянуло её ко мне ещё в апреле: невмоготу, мрак.

– Думаю, а поеду-ка я к Кате за светом, за советом. Вышла из дому, и начались схватки. Прямо с улицы очутилась в роддоме. А там с головой началось. Но я следила, чтобы этого не заметили,

– Что началось?

– Голоса.

– Мало ли голосов в больнице.

– Нет, другое. Этого не объяснишь. Ночью слышала. Про меня и ко мне.

Такое с нею уже случалось пятью годами ранее, даже лечилась.

Голоса запрещали ехать ко мне, всячески запугивали. Так

что, ослушиваясь их, совершала героизм, рисковала жизнью.

В ещё больший ужас вверг её наш новый автовокзал.

– Я поняла, что их угрозы сбылись, что здесь уже по-другому всё и вас в живых уже нет.

Но села в городской автобус и двинулась в мою сторону – может быть, к своей собственной гибели. Даже наверное так! Но ей надо было удостовериться, что меня уже нет. У перекрестка сошла с автобуса, из таксофона на углу моего дома позвонила мне:

– Катя?! Вы меня примете?

А «голоса» продолжали страдать.

– Я так рада, что вы живы!

– Надя, невыносимо! займитесь же ребёнком.

Она засмеялась и ушла с ним в ванную – обмыться.

Валентина, всё это время остававшаяся в соседней комнате, засобиралась ночевать в квартире уехавшего с семьёй в отпуск брата.

– Что вдруг?

– Н y , помешаю вам, может быть.

– Ага. Иди, иди. Спокойно ночи. Только утром, может быть, наведаешься? Узнать, живы ли мы.

– Ну, что ты говоришь, Катя. Я останусь.

– Тогда стели им на диване, а себе ставь здесь раскладушку.

– Я на полу лягу, налегке, с Максиком вот. Чтобы видеть ту комнату.

Мне под подушку снесла ножи и вилки.

– Зачем?

– Мало ли что. От греха подальше.

– Будет чем меня порезать и на что подцепить?

Только на эту дурацкую шутку меня и хватило.

В ванной под напористый шум льющейся воды продолжал захлёбываться в плаче Петечка.

– Валя, что она там делает?!

– Похоже, купанья нет. Оба кричат.

– Чего она хочет от него?

– Укоряет за нетерпение и несознательность, велит замолчать

– Ужас. Вызови её.

– Не послушается и разгневается, она невменяема. И ты, Катя, не вздумай ей перечить. Переночевать бы нам.

Валентина фельдшер, работала в наркологии, подобных больных тоже знает во всяких проявлениях – непредсказуемы, агрессивны, опасны.

– Скажи ей, что зову. Что тебе стоит? Валя, пусть выйдет немедленно!

– Не выйдет, только осерчает. Зачем нам это надо? Я боюсь, не проси.

Ну, горе. И дышать мне нечем, и заплакать не могу. А Валентина неумолима.

– Катя, успокойся, ничего страшного она ему не сделает, мать всё-таки. А песет, соседи обеспокоятся? Придут, и мы тогда ни при чём, а она выйдет.

– Здесь никто не обеспокоится, ничего не услышат, не увидят – хоть что случись! Вот и случилось: плачет грудной: ребёнок! Давно. Ночью, считай!

Наверное, мой организм перепугался срыва – сумел-таки заплакать. И уже безостановочно, в голос, в стену лбом уткнувшись, в ковёр. Кот Максим где-то прятался...

– Катя, ну можно ли так, Катя? Побереги сердце. Нет, я за тебя боюсь, я вызову «скорую»!

– Вызови Надю! Вызови Надю!

Наконец Валентина прониклась, побежала к Наде под дверь ванной. Та вышла тотчас.

– Вы звали меня, Катя?

Опухшая, рыдающая, как разорусь:

– Прекрати издеваться над дитём! Ты мать или кто?

– А ну садись!

Она как во сне, глаз с меня не спуская, опустилась в кресло.

– Расстёгивайся и корми!

Валентина отчаянно прикладывала палец ко рту, за голову бралась.

– Кошка, – кричала я, – детей своих и чужих жалеет, собака жалеет, птицы и все, а тебе не жаль!

Надежда опомнилась и тоже закричала:

– А пусть закаляется! В Афганистане дети голодают, на наш, север помидоров не завозят, авитаминоз, а он потерпеть не может?! Втолковываю ему, втолковываю.

– Здесь не Афганистан и не Север. Здесь мать морит голодом дитя! Корми, говорю тебе!

Она стала расстёгиваться, приговаривая:

– Вот это приём. Я за советом приехала, а вы... – И вдруг вознегодовала: – Интересное дело! Неужели я хочу зла своему ребёнку? В чём вы меня обвиняете?

– Да корми же ты, Господи! – рявкнула я.

И всё это под непрерывный, в надрыв, плач младенца.

Вынести это кормление, жадный припад к груди изголодавшегося, распаренного, багрового и враз умолкнувшего Петечки... После чего уснул мгновенно.

– Сейчас будешь ты есть.

– Я сказала: не буду, на хочу.

– Ну и не хоти. А есть будешь. Валя, столик сюда, пожалуйста.

Достаю из холодильника еду.

– Я третий день не ем и чувствую себя прекрасно! Вы сами знаете: голодать полезно.

– Когда нет грудного ребёнка. А ему чем питаться? Ты зачем рожала? Для диких экспериментов? Для политзанятий?

Надежда возмутилась:

– Но я не хочу есть! Организм сам знает, что ему надо!

– Знает только Петечка. Ему надо есть – значит, надо есть тебе. Валя, подержишь его?

Валентина отказливо замотала головой и спрятала руки за спину. Помалкивает. Ни телодвижения, ни возгласа самочинно!

– Надя, Валя подержит Петю?

Надежда покорилась, отдала спящего сына, стала есть – вяло, медленно.

– А сейчас это съешь. Запей молоком.

Валентина перепеленала Петечку, мокрого, конечно. В другой комнате. Там и осталась с ним, пока я завершала ночной приём. Жёстко.

– Теперь слушай. Говоришь, за советом приехала? В чём? Ты поражаешь меня, Надежда. Это безумие. Если отважилась родить, будь добра помнить о детях. Каких тебе советчиков? Какой мрак? От тебя зависит жизнь Петечки, ты сейчас ему принадлежишь. Слышишь меня?

Она потерянно кивнула, глядя в сторону.

– И ты умная. Соберись с духом, следи за собой, никакие голоса тебе не указ. Ничего они не могут, ничего не бойся, поняла? Только Петечка. Вот твоё солнышко. Любому мраку развеяться под ним. Так?

Она кивнула.

Наутро вялая и погасшая, так же понуро, покорно и молча ела «под диктовку», едва ли не из рук моих.

Валентина и не приближалась к нам, но о Петечке заботилась, что главное.

Дала я Надежде денежку, и Валя проводила их на автовокзал, купила там билет, посадила в «Икарус».

Чепчик забыли...


Шукшину

Екатерина Николаевна преподнесла мне в нашу первую встречу, поздней осенью, гроздь красно-спелой калины, на красном же шнурке.

– Куда положить?

– Да там... – Я кивнула неопределённо, и положила она гроздь на прикроватный кухонный, под салфеткой, стул, на газету, которую читала я до её прихода, – на статью о Василии Шукшине!

Всё правильно: ему.

 

Снеговушка 

Пьяненькая, она позвонила мне новогодней ночью 1987 -го, и мы надолго увязли в тягостных речах. Сидела она там на полу в коридоре, мучилась сама и меня мучила.

– Ты не представляешь даже, как я помню тебя. Не вспоминаю, а – помню.

Я останавливала: не надо ей говорить этого, а мне слышать.

– Нет, надо. Потому что я дрянь. И не могу так больше.

– Успокойся, – взывала я. – Я живу, как сама организовалась. Не хочу, чтобы и от меня зависел чей-то душевный покой.

Она не внимала.

– Мы сегодня ели, ну эти... колобки из драной картошки с мясом, какими кормила тётя Вера. Мама спрашивает: «И как Катя одна живёт?» А я не представляю. Как – ты – одна – живёшь!?

– Нормально живу.

– Как: нормально? Я с ума сойду!

– Видишь ли, у всех у нас свои нормативы. Разные то есть. Она не знала даже, что уже не сажусь в кресло-коляску.

– Ужас. А дверь кто открывает?

– Я. Дистанционное управление.

– А кормит тебя кто?

– Ещё чего. Сама кормлюсь. Всё рядом с кроватью. И посуду мою сама, в бидон.

– А продукты кто приносит?

– Заказываю по телефону в магазине для инвалидов, раз в неделю-две, привозят. Рыбу для кота и хлеб приносит Таня.

– Кто это?

– Помощница, которой плачу. Всё у меня в порядке. А у тебя?

– Да ну.

Поинтересовалась, кто меня навещает из прежних.

– Никто.

– Вот какие мы. Когда нас прижимало, к тебе шли» а тебя одну оставили.

– Прекрати. Я же единоличница по натуре, одиночница и снеговушка. В коллективе умру. Не по силам бы.

Говорит, по заложенному журналами второму окну моему узнаёт, что я ещё здесь...

Пообещала прийти сегодня же. Я запретила.

– Мы уже поговорили. И ещё поговорим, когда захочешь. По телефону.

– Я не могу разговаривать с тобой по телефону, когда дома,не одна.

(Она и той ночью выгоняла своих домашних из коридора в комнаты, «чтобы не высовывались».)

– Приду. Или дверь мне не откроешь?

– На открою. И зачем нам такое надо? Пришла, вечером. Проспавшаяся, тихая.

У меня же на прикроватном стуле е электроплиткой доваривался суп с мясом -для бабки Марины, одинокой,

– Отнесёшь на четвёртый этаж?

Поразилась она донельзя:

– И ты ещё кормишь кого-то?!

О захворавшей Марине – так её все называли, нашего когдатошнего дворника – я узнала на днях, когда попросила пригласить её к поминальному столу, в первую годовщину маминой, кончины. А она там, в незамкнутой квартире, лежала на кровати – в пальто, платке и валенках, с высокой температурой из-за воспалённого уха. Заслав еды туда, назавтра приготовила тоже, и днём следующим – кто придет ко мне, тот и отнесёт. До выздоровления, Первого января не ожидался никто, убрала бы в холодильник суп, – да вдруг гостья.

– Сейчас перелью в банку.

– Давай я.

– Сама. Рассказывай что-нибудь, на меня не смотри.

Не для посторонних глаз зрелище: мой телесный состав скособочен, руки поодиночке и на весу не работницы, а надо... Плюх-плюх ложкой, пока-то перелью из ковша.

– Отвернись, говорю. Ты городскую ёлку видела? В парке она или где?

Ох, не видеть бы и мне её несчастных глаз. Прикрыла она лицо ладонью и выбежала. Под её взрыды в ванной переплюхав наконец варево в банку, прокричала вызов.

– Хлеба тоже прихвати. На.

Сходила она к Марине.

– Спрашивает у меня: «Как же готовит Катя?» «Не знаю», -ответила я.

И опять маялись мы.

– Чем тебе помочь? Сижу, ничего не делаю.

– Отнесла поесть Марине.

– А для тебя – ничего.

– Это и есть для меня. Спасибо.

– Значит, если приду потом, так же посижу и уйду?

– Как все мои гости. Как обычно прежде.

– Прежде с тобой была тётя Bepa !

– Её давно нет. В моём положении не выжить бы, полагаясь на случайную помощь. И почему, собственно, человеку полагаться не на себя? В собственной-то жизни. И чем мой дом хуже чьего-то? Сиди и гости.

А она своё вывела:

– Значит, не простишь. Ну, и правильно, так мне и надо.

– He выдумывай. Ни на кого я не в обиде. Никто ничего никому не должен. И не жду никого.

Менее бы всего ей виноватиться из-за своего отсутствия в моём быту: мы давным-давно разошлись, да и не сходились так уж тесно. А вот поди ж ты.

– Я понимаю, надо уйти. И не могу.

– Не мёрзни, – попросила я. – Я снеговушка, но ты не мёрзни.

– Да, да... Тётя Вера в больнице умирала?

– Нет, конечно. Дома, при мне.

– А эта... твоя одноклассница – Валя, да? – она приходит? Звонит?

– Нет.

– Тоже!

– А чем она хуже других?

Зато письменно поздравляла с днём рождения и с 8 марта. Даже телеграмму присылала. Обращаясь вдруг на «вы» и по имени-отчеству! В пышных выражениях желая счастья, успехов в творчестве и долгих лет.

Ну, ежели народ хочет, постараюсь, конечно. Но ответно не телеграфирую.


Парад кандидатов 

Первые президентские выборы грядут в России. Голосовать буду за Тулеева, но победить кому?!

И вот сниться они мне стали, поочерёдно. Кандидаты в президенты.

Там, во сне, мама оставила мне пельменей тарелку и ушла на работу. Поев, несу тарелку в кухню, а там – вот это номер! – Бакатин, утренний, в майке. Удивляюсь, но надо же завтракать гостю. Говорю:

- Доставайте пельмени из холодильника.

А их там нет! Не оставлено для гостя. Неудобственно мне, соображаю, как выправить положение.

– Н y , тогда яичницу поджарьте.

Проснувшись, предполагаю: наверное, не Бакатину достанутся «пельмешки».

– А кому?

И снится Рыжков. На вокзале в Златоусте, перед роскошным дворцом. Улыбается, довольный.

Проснувшись, встревожилась: неужели ему?

Тулеева увидела на телеэкране и очень издалека.

Зато Ельцин прямо домой явился, сел в мою кресло-коляску – бодрый, заинтересованный.

– Ну и работа у вас, Борис Николаевич, даже по ночам. Как не устаёте?

Проснувшись, думаю: похоже, этот кандидат уже уселся в наших домах?

Жириновский с Макашовым, слава Богу, обошли меня вниманием, избавив от лишних догадок.


Разные темпераменты 

1

Тот самый случай, когда человек воистину звучит гордо.

Травмируются незадачливые ныряльщики по-страшному. Вот, шею себе сломай – и неподвижен, с ложечки кормят.

Юрий Матвеевич, подростком нырнув в такую травму, поднял себя. с кровати за пять лет. От группы инвалидности отказался; к врачам не обращается. Женат, детей растит. Преподаватель художественного труда в школе-интернате, мастер на все рука. Даже рассказы пишет (почему и вышел на меня). Даже штангу по утрам поднимает!

– Такие мне ещё не встречались, – говорю. (Впрочем, на то же самое в свой адрес). – Какой же вы молодец! На вас же приятно посмотреть: восстановился человек!

А он недовольствует:

– Одна рука – видите? – плохо сжимается в кисти, медлительная, болит. И одна нога тоже...

– Да вы привереда, Юрий Матвеевич. Их бы всех благодарить и нахваливать с утра до вечера: носят вас, обслуживают терпеливо и безотказно, делают всё и больше, даже штангу тягают. А их упрекают! Просите прощения, а то и обидеться могут. Уже обиделись!

Улыбается:

– Интересно вы говорите. Нет, такими они мне не нравятся. Пусть исправятся.

Негодую:

– Чёрная неблагодарность! Да у них просто темпераменты разные: у левых сотрудников такой, у правых этакий.

 

2

Москвичка Лиля позвонила:

– Ваш голос услышать.

А у самой он слабый-слабый. У спинальницы-страдальницы, человека сильного, деятельного и душевно чуткого.

– Катя, ну разговариваю я со своими. По-вашему.

– Как разговариваете?

– В основном поругиваю. Сержусь.

– За что?

– За плохое поведение.

– И это по-моему?! Это дискриминация! Лиля, только лаской! Они же все у нас герои-мученики!

– Но вторая-то нога таких коленец не выкидывает.

– У них разные темпераменты! Ишь какая. Моё телесное содружество выражает вам, Лиля, протест и сочувственно приветствует ваше телесное содружество. Надеюсь, все слышат?

Смех смехом, но всерьёз.

– Катя, но я слышу голос здорового человека.

– Стало быть, так и есть.

За похвальбу расплачусь «не отходя от кассы» – заболею ли, несчастье ли свалится, но не умею и не хочу отказаться от такого поведения. Да и не киснуть же публично и других подквашивать, все мы и так сыроватенькие.

Лиля поинтересовалась даже:

– Катя, а вы постоянные боли испытываете? Например, сейчас болит что-нибудь?

– Например, просидень у меня слева, ранка. На правом бы только боку лежать. Или стоять. А я сижу, и весь мой быт слева: стул с электроплиткой, стул с пишмашинкой, холодильник, на котором телефон. И так далее. Притом всегдашние крошки и прочая враждебная мелкота. Ни вымести из-под себя, ни сдвинуться.

– Катя, кошмар!

– Ну. Так что хоть плачь, хоть кричи, хоть молчи. Или бодро разговаривай. Что ближе по темпераменту.


Мамино варенье 

Раиса Николаевна в гостях, моя школьная учительница, с Урала. Засолила мне капусты банку. А кухонный осмотр съестных припасов оглашала:

– Запоминай.

Припасов тех кот наплакал, и сама помню.

– Катя, там у тебя варенья много.

– Оно древнее, испорченное.

– Варенье не портится,

– Но так мне сказали, давно. Только не всё выбросили да унесли на бражку. А хорошее, мамино, я раздала.

Оказалось, роздано не всё.

– Отличное варенье, Катя, я попробовала.

Раиса Николаевна и мне поднесла на пробу. Да, варенье мамино. Малиновое и смородиновое. Минимум одиннадцатилетнее.

– А я без варенья живу! Вот спасибо вам обеим. И, главное, в какой день?!

Двадцать седьмого октября – в день маминого рождения. Её угощение.


Почтовый заслон 

– Это чтобы рассказочку мне написать? – спросила я почтальона Лиду, в шутку. Оговаривалась же недавно:

– Жаль, ничего необычного в наших взаимоотношениях не случалось, а то бы тоже вошло в книжку.

А вот и случалось, вот и в повторе даже: принесла мне Лида корреспонденцию, а среди писем – моё собственное. Полежало, полежало здесь на почте и вернулось. Ничего особенного, кабы не повторно да во всех деталях, вплоть до времени года – марта. Причём оба письма я отправляла через Лиду же.

Но и возвращались они не в одиночку!

В марте первом письмо, адресованное Зинаиде Александровне Чигарёвой в альманах «Литературный Кузбасс», откуда я ждала ответа по поводу своих рассказочек, вернулось непроштемпелёванным, в пачке других писем, среди которых была открытка от Зинаиды Александровны, погасившая надобность в том моём письме.

Таково и в марте втором, двумя годами позже: совместно прибыли ко мне моё деловое письмо Зинаиде же Александровне, уже редактору моей расеказочковой книги «Нежность», готовящейся к изданию, плюс её встречное.

Лидино недоумение:

– Не знаю, почему не ушло ваше.

Зато письмо с двумя машинописными страницами текста для замены прежних в рукописи кануло-таки в почтовых недрах. Обеспокоенная долгим молчанием в ответ, я уже вознамерилась сделать запрос, но о потере узнала раньше, во сне. Как бы по видеотелефону вижу Зинаиду Александровну, спрашиваю:

– Вы получили моё письмо со страницами для замены?

– Нет, – ответила она.


Важное уточнение 

Вернулась в рукопись пять лет спустя, продолжив на новом витке тему прежних событий и образов – со сновидения про поезд, от которого я отстала.

Поздно вечером того дня, включив телевизор в ожидании следующей передачи, посмотрела и фильм. Старый наш, хороший. Вдруг сообразила: а ведь называется он – «Остановился поезд»!

Через день записываю это под вечерние ТВ-»Вести» и на моём слове «остановился» Черномырдин веско возразил с телеэкрана:

– Идёт поезд. Поезд идёт в конструктивном плане.

Что называется, нарочно не придумаешь.

– Ну, так что, Катя, остановился поезд или же идёт?

Идёт. В конструктивном плане. Благодарствуйте, Виктор Степанович!

 

Государственный разговор 

– Катя, звоню с вокзала, из телефонной будки. Едва нашёл такую. Я тебя разбудил?

– Да.

– Скажи мне что-нибудь.

– Что?

– Что-нибудь. Уезжаю.

– Лучше послушаю тебя.

– Меня... Я надеюсь, Катя, демократия и гласность восторжествуют наконец и в твоём государстве, низы будут услышаны.

– В моём государстве, сударь, согласие. Да не будь укреплены низы, все надстройки развалились бы! К тому же велись подкопы извне.

– И всё-таки: я надеюсь.

– Сударь, а твоему бы государству помалкивать о демократии: те же США, понял? Запросто вам вторгнуться в чужое. Из собственных интересов, но под видом защиты ущемлённых прав человека – другой страны, разумеется. Хи-хи.

– Ладно, ладно, повеселись.

– Ты, руководитель супердержавы, минуя переговоры на высшем уровне, стремишься поработить население соседней державы, совсем не могущественной. Якобы в его же интересах, им ещё не осознанных по недоразвитости. Демократия, что ли? Колонизация, оккупация и всё такое прочее!

– Я рад, что ты весёлая.

– Тебе безразлично, какая я, но я правда весёлая.

КТО?

Физическую-то причину этого явления отыскала я вскоре. Точнее, зримую его основу.

Точнее – появления. Портрета некоего мужчины в солидном возрасте. Лица. В более чем натуральную величину. Брови с изломом, большие глаза, крупный нос, рот крепко сомкнут. Выражение сурово-пристальное. И всё это – на оконной стекольной створке, с уличной стороны, во весь нижний угол, за шторой. Очертаний эфемерных, но чётких.

– Со взглядом прямо на меня!

Да уж, до оторопи видение. Живу себе одна, превозмогаюсь в усилиях неимоверных, но хотя бы ничьим зримым присутствием не стеснена.

– А вот и не одна, оказывается.

Нет, точности ради оговариваюсь: а зримое присутствие иконной Богородицы со Младенцем и, на книжной полке, литого, металлического Распятья (от дедушки)? И Антона Павловича Чехова на фотопортрете, тоже со взглядом на меня. Безусловно, не одна!

Но всё домашнее – рукотворно, предметно и присутствует в моей комнате по выбору моему же. В отличие от сего внезапного призрачного, прозрачного гостя. Или постояльца? Или жильца? Или наблюдателя?

Взгляд совершенно живой.

– Даже зрачки вижу!

Заметила я его в августе 2000 -го. В очередной раз подивилась изобретательности Пространства в своих феноменах. Из подручных, что называется, средств. В данном случав – из пыли на стекле и тени.

– В технике солнечного света!

Да. Лишь в прямом солнечном освещении проявлялось это изображение, во второй половине дня и до часа закатного. В пасмурную погоду Незнакомец оставался невидимым.

Живу я на максимуме личных средств во всех отношениях, а значит – с минимумом потребностей. Посему окна как были помыты и запечатаны одиннадцать лет назад, таково и оставалось. Успелось стёклам помутнеть и запылиться.

– Итак, очевидность природа данного художества ясна: из пыли и света.

– И кое-чего ещё.

Изобразилось-то лицо не по схеме «точка, точка, запятая», а действительно Лицо, вплоть до «прописанных» зрачков. Для такой исполнительской изощрённости и детализации одной пыли явно маловато. Сей дополнительной яви я доискивалась и доискалась.

Опять же потому, что живу самодержицей, а значит, и лишь на собственную пенсию, оконные пёстренькие шторы в моей комнате за многие годы изветшали до крайности – в лохмотья, пробитые тем же солнцем, а в стирку снимались лишь однажды.

На той, за которой скрывался мой Незнакомец и которая во множестве дыр, я узрила наконец, откуда такой разрез его глаз, такая бровь, – в совпадении по уровню и очертаниям этих дыр и настекольного их отображения.

Там же, в подоконничном углу, под салфеткой стояла чайная гостевая посуда, отражаясь в стекле штрихами к портрету. А поскольку дом мой давно безлюден и горничная приходит трижды в месяц, подоконника же касаясь и того реже, равно как и штор, я успела отметить сии подсобные внешности во всей полноте.

Однако главное оставалось загадкой:

– Кто? С какой вестью? В знак чего?

Возможно, человек известный, даже читанный мною, да без проку сейчас, коль не узнан.

– Вдруг вы опознаете? – понадеялась я по телефону на собравшуюся ко мне Екатерину Николаевну. – Только после двух часов дня и при солнышке.

Пришла она и сразу к окну.

– Никого не вижу,

– Но он ведь для меня, наверное, нарисовался. А я только здесь сижу. С моего места и глядеть, в том же ракурсе.

Она отшагнула к моей кровати.

– И правда. Вот он.

– Не знаком ли? По средневековью, например.

– Нет. – И спросила у него: – Мужик, ты кто? И что тебе здесь надо?

Я запротестовала:

– На «вы», Екатерина Николаевна, на «вы», без фамильярностей!

Попросила её и сидеть в кресле смирно, чтобы не сдвинуть головой эту самую штору, прижатую кресельной спинкой к подоконнику.

– Пусть пребывает в своём облике.

Пребывал и в сентябре. Затем окно подзашторились в связи

с укоротившимся световым днём, а значит, чтобы мне не виднеться с улицы при электрическом свете по утрам-вечерам. Да и у солнца маршрут по небосводу сдвинулся. Точнее – у нас вокруг него.

Но через год и оно, и наша планета, а на ней мой дом с окном за той же драной шторой очутились в очередном августе.

Конечно, пылевых разводов на стекле и шторных прорех прибавилось, салфетка подоконничную посуду прикрывала несколько иначе за сдвинутой вбок тоже чуть иначе шториной. Но прошлогодний господин нарисовался. По-прежнему здесь!

– Здравствуйте!

Так же в августе-сентябре присутствовал на своём наблюдательном посту. Правда, не без перемен в облике, учитывая вышеназванные чуточные перемены во внешних материалах. А возможно, и по своим причинам. Подосунулся.

К следующему же августу интерьер в комнате поменялся – благодаря полученной премии за новую книжку и рукам посланной Пространством в мою жизнь приезжей, аж из Москвы, женщины Раисы: вымытые окна в новых шторах теперь, а старые кресла тоже не рваниной покрыты.


Такая встреча 

«Горькая встреча» – так называется рассказ, соседствующий с моими рассказочками в коллективном сборнике современной кузбасской прозы «И жизнь, и слёзы, и любовь»: с его автором мы соседи по алфавиту.

Более того: с некоторых пор в одном городе проживаем и у обоих нынче вышли из печати новые книги. Которым, обеим, выпало выдвинуться на соискание Кузбасской литературной премии имени А. Н. Волошина 2001 года, ныне же и учреждённой.

Соперники, стало быть. Игрою Случая.

Игра Случая и результат всякого конкурса. Но если сейчас сыграется так, чтобы победить кому-то из нас двоих, а не другим конкурсантам, тогда для второго и впрямь с горчинкой встреча?..

Сыгралось именно так.

 

Бессрочная подписка 

– А признавайся, Катенька: подписку мне продлила ты?

– Какую?

– На свой подарок, конечно, на «Культуру».

– Нет. Но едва удержалась. А удержалась, потому что вы сказали, не очень-то она вам нравится.

– Да нет, ничего, я уже привыкла к ней.

– Так мы о чём, Эмма Александровна?

– Так те три месяца прошли, а я газету получать продолжаю. И спокойна: значит, Катя продлила.

– А это не она.

– Но больше некому.

– Значит, надо сообщить почтальону, отказаться.

– Сообщу, откажусь.

Следующий телефонный наш разговор состоялся в августе.

– Катенька, а правду ли ты сказала мне? Газету я так и получаю.

– Третий срок?! Вы почему не отказались?

– Отказывалась я, но всё равно приносят. Я подумала: ну и пусть, и спасибо.

– Да как это «пусть»! Вот перестанете получать и продлю вам сама.

– А что я поделаю? Ладно, посмотрим. Может, не принесут больше.

Этого я не знаю, потому что в сентябре Эмма Александровна скоропостижно скончалась.


Провокатор 

Обеспечивающему мне связь с внешним миром, нет цены его службе.

– Главный человек в моём доме!

И герой, фигурально и доподлинно, моей давней рассказочки под названием «Расстарался». О том, как он, отключившийся из-за проводного пробоя, смог-таки включиться, мною упрошенный, – и я вызвала к нему монтёра, а также напомнила слесарям о потопе в квартире. Аварии случились в пятницу, перед выходными. Притом обе, домофонная и телефонная, проводки но плинтусу; и если замокнут и замкнутся...

– Расстарайся, дружок, превозмогись. Всего один звонок – вызвать к тебе же монтёра!

Он расстарался двумя звонками...

Признаться, лично нам связываться с внешним миром не очень-то хочется – лишь в случае аварийном да чтобы миряне не нагрянули без предупреждения, что равносильно аварии.

Оба мы давно изнемогли и перегорели в ответах на внешние воздействия. И когда мой голос угасает, лишь волевым усилием звучащий в микрофон едва удерживавши телефонной трубки – его! – а сама я в позе мучительной, треск в этой трубке – его! – весьма вовремя.

– Ну, и до свидания тогда.

Или спрашивают:

– Вы сейчас разговаривали с кем-то? Занято и занято.

– Нет.

А сама в очередной раз думаю о невозможности бы вышевелиться на звонок раньше, кроватное ЧП у меня – занята, да! – а рванулась бы.

Или дорвусь, да с опозданием.

Но потому, что превозмогаюсь в одиночку и у себя дома, могу отмалчиваться – и пока ещё не умереть от усталости. Конечно же, общение по телефону предпочтительнее встреч, которые все – ЧП

И подавно длителен и многотруден, в переполохе чувств отзыв на внезапный дверной звонок: вышевелиться бы вправо, к стоне из книжных фолиантов и папок, кои мне, сугубо сидячей давно – опора под голову во сне и вбодре; сдвинуть верхние на одеяло, включить домофон, взять переговорную трубку, приладиться к ней...

– Кто?

– Катя, я, открой.

– Боже мой!...

Майя Борисовна! Когда в моих окнах уже погашен свет, а на дворе почти ночь и ноябрь.

– Что случилось, Катя?

– А что?

– Не отзываешься. Ширшов не мог дозвониться до тебя в течение дня. Позвонил мне, и я тоже не прозвонилась. Телефон не работает?

-Не знаю. Не было звонков, весь день тишина. Простите, до лампы мне долго дотягиваться.

– Я включу.

– Там, за подушкой.

Ошеломлённая, поспешаю повязать платок на непричёсанную голову, что и без спешки-то действо для моих рук полуобморочное.

А и Майя Борисовна в домашнем халате под незастёгнутой шубой, на голове ничего.

– Мы на машине.

Сняла она телефонную трубку, а гудок есть...

– Работает.

Затем я, в стрессе пребывающая, ухнулась в дистресс:

– Катя, Павлу Венадьевичу можно подняться к тебе?

– А он где?

– В машине.

Оказывается, это он заехал к Майе Борисовне домой, и покатились проверять меня.

– Сейчас приглашу его.

Главу города! Первая встреча с ним состоялась месяцем ранее. Высоких гостей – вот: главу, председателя городского Совета народных депутатов и, «от общественности», Майю Борисовну – принимала я по случаю вручения мне удостоверения почётного гражданина нашего города и своего дня рождения. К слову сказать, с телефонным аппаратом в придачу, кнопочным, которым дарители порывались заменить мой старенький, отказываясь поверить, что розетка неподходящая и вообще под кроватью, на плинтусе, а на виду домофонная.

– Павел Венадьевич, угомонитесь, – взывала я. – Сидите и яблочко ешьте. А заменить розетку и проводку вызову монтёра.

Сам же, мой старенький, некогда стоявший на прикроватной тумбочке, а затем на занявшем её место холодильнике, когда мама уехала лечиться, а я слетела с колёс (кресла-коляски), переместился наконец на постельный столик – во облегчение своей для меня доступности, в позиции «наоборот» трубкой ко мне, наборным диском от меня – настроенный лишь на ответ.

И Ширшову в ту встречу, поблагодарив за вручённую визитку с номерами его телефонов – «Звоните»! – пообещала:

– Это вам не грозит.

Успокоила то есть. Однако в воспоследовавшей затем ситуации понадобилось обратиться к нему – с соцпредложением! И обратилась письменно. На что он пожелал ответить незамедлительно. По телефону. А я не отзываюсь.

– Бога ради, простите, но телефон молчал весь день.

Тогда гостем набирается по своему мобильнику наш номер, и молчун исправно отзванивает.

– Провокатор! – вякнула я. Мог бы и сейчас промолчать.

Пробыли они почти до полуночи. Будто и не ждут их дома, и не пора отдыхать, и не на работу наутро. С ужасом вспоминаю:

– И шофёр там ждёт?!

– Шофёр дома, трудовой день закончился давно.

На собственном авто мэр. И на неблагополучную гражданку время тратит личное. Собственно, как и в первый раз, октябрьским воскресным днём.

В машина же ждал моих заботников Альберт Иванович, Майи Борисовны муж, налегке одетый-обутый, а потому изрядно продрогший. О чём я узнала позднее.

– Его-то зачем позвали, Майя Борисовна?!

– А кто бы оставался в машине? Мороз, мотор надо прогревать время от времени.

Нечего говорить, сражена я была и покорена. В моём бытовании пример такой отзывчивости в подобных случаях – единственный. Вообще из ряда вон.

Например, одна моя знакомая, придя ко мне в условленный день, призналась:

– Напугала ты меня, Катерина: три дня не отзываешься на телефон! Иду сегодня и боюсь: что с тобой?

Другая, не дозвонившись в течение дня, напустила на меня бригаду «Скорой помощи». Врачи затем на АТС позвонили, и телефон включился.

– Я очень испугалась за вас.

– Спасибо, но в таком случав всё же, чтобы никого не обеспокоивать понапрасну, прежде бы по 08 выяснить, порядок ли на линии, или к моей двери идти.

Обычно не предпринимают ничего. Или подумают, что просто

не беру трубку.

– Вот уж чего не бывает и быть не может! Лишь одно из двух: либо связь неисправна, либо не могу отозваться. Но и быстро отозваться не могу, потому как в теле пребываю тотально дистрофическом, едва шевелящемся. Дозваниваться надо, дожидаться.

Ну, а перед своим «провокатором» я за ругательное словцо извинилась, конечно. Чуток попеняв:

– Вот бы распознать тебе необычного абонента, не вовлеклись бы мы все в такое ЧП, Оберегай, да не столь ретиво.

Или затем и спровоцировано Случаем так, чтобы зажечься в ночи свету по такому поводу?

– Спасибо!..

Увы, совсем вскоре Павла Венадьевича Ширшова от нас забрали в Кемерово.

А своего старенького огонькового связиста я через год заменила-таки тем самым, ширшовским, цвета бордо. Ко дню же своего рождения, когда принадлежу телефону, а мой телесный состав уже не превозмогся бы, снимая трубку, отозваться на все звонки. Правда, снимать всё равно приходится, так как по кнопке «Громкая связь» слышусь не всеми.


Перелайка 

Июньским вечером, под лай выбежавшей на улицу, под мои окна, соседской собаченции, читаю у Кришнамурти:

– «Отсутствие двойственности – в действительности. Искусство слушать. Вы слышите лай собаки – слушайте его, не убегая от него. Оставайтесь с тем, что есть».

Более того: и печатаю это на пишмашинке под собачий перебрёх за окнами.

 

Именной чек 

Подарки в детский приют «Солнышко» на сей раз дополняю конфетами – ирисками «Тузик». Алёна укладывает всё это в пакеты

– Гляди, – говорю ей, – в мешке с ирисками какая-то другая конфета голубеет»

– И правда.

– Одна или больше?

– Вроде бы одна. Вынуть?

– Глубоко лежит.

– Ну и что. Интересно же, какая.

И высыпала Алёна верхние килограммы ирисок в рыженьких обёртках, вынула карамелину в голубой. Разулыбалась.

– Знаете, как называется?

– Как?

– «Алёнка»!

– Среди рыжих Тузиков девочка Алёнка в голубом платьице.

– Ну. Впервые вижу такие конфеты.

– Вот и отведай.

– Нет, это тебе улыбнулось Пространство.


Лютер скорбит 

19 марта 2005 года, вычитывая корректуру очередных своих «Заветных страниц» для юргинской «Новой газеты» – выпуск № 69 : Рудольф Бультман, крупнейший лютеранский теолог, – возвращаю своё первоначальное определение: протестантский теолог. Оба варианта правильные и для массового читателя, наверное, далёкие оба, но «протестантский», пожалуй, поближе?

А минутами позже слышу по ТВ в календарном перечне дат, о самом Лютере! Даже с цитатой: «... скорбит моё сердце». От которой и моё сердце сжалось!

– Вот, вычеркнула его имя!

Выпуск бультмановской страницы я приурочила к апрелю, меж двумя Пасхами – католической в марте и православной 1 -го мая. Соответствующего же и содержания.

Однако апрель минул, все его среды, по которым выходит наша «НГ», а без «Заветных страниц». Даже один Папа Римский уже скончался, оплакиваемый человечеством, и следующий избран! Так что Лютеру было и есть чем озаботиться, о чём воскорбеть.

Но звонит Светлана Александровна – нести мне на вычитку следующие три выпуска «ЗС», уже набранные.

– А Бультман где?

А там, с марта лежит в готовом виде, даже с пропечатанной выходной датой, апрельской, да вне газеты.

– И почему?

– Нет у меня объяснений. Забыла напрочь, и всё.

Словом, загадка.

Я побушевала малость, потому как случай именно тот самый,

когда, буквально, дорого яичко к пасхальному дню.

Ну, да что поделать, выпустились на неделе послепасхальной, 4 -го мая.


Славяне в опасности 

1

Случай – насмешливей некуда. Эта женщина разорила, повыкрала – оптом и в розницу, масштабно – мой личный архив, а мои книги, с её же слов, сожгла. (Так и не знаю, с какой целью вершился тот пламенный ритуал). И она же, десятилетием позже, заполучает вёрстку моей новой книги «Нежность» и прочитывает! В Кемерове.

Так раскочегарилась, впечатлилась тем чтением, что даже позвонила мне по возвращении в Юргу.

– Ну, прочитала я твою книгу. Всё там неправда, выдумала ты всё, а про меня – злобная ложь! – И тому подобное, напористым текстом.

Ещё не издано, но уже обгажено. Первый читательский отзыв!

– А по какому праву ты позволяешь себе рыться в чужих бумагах?

А она не слышит, продолжает «рецензировать» меня. Лишь с третьей попытки пробилась я, наконец вняла она моему вопросу. Но, поскольку в такой постановке он вообще вне её понятий, она и ответила не на него, а по-своему:

– И рыться не надо, там в открытую всё лежит, любой может прочитать.

Ничего себе. А охрана авторских нрав?! Выясню, где там так: – в книжном издательстве? В типографии? В Союзе писателей? Эта женщина ездит туда по своим делам, но вот и моими, оказывается, по-прежнему заинтересована плотно.

– Книга о моей жизни, – сказала я ей. – О моей. И только.

– Но ты и конкретных людей называешь!

– Да. Так или иначе присутствовавших в моей жизни. И не но приглашению, не по моим интересам, а по своим, по собственному желанию. На моей территории.

К слову. Как распознала-то она, где про неё речь, если всё измышлено, а её там я либо не именую вовсе, либо одной или двумя буквами инициалов?

Зато сейчас стишок у меня сочинился с полной её фамилией во строке:

Ну, что, Р...ова, готовы спички

Очередную книгу мою ожигать?... и т.д.

Впрочем, как сказала она сейчас, две книжки уцелели-таки:

– Дочка у себя под матрасом спрятала.

Стало быть, шесть минув две.

– Ещё письма сожгла, – оказала она сейчас. – Много.

Ага. И не ей адресованные. А много – это не просто много, но вдвое больше, потому как в конверты с получаемыми письмами я вкладываю и черновики, копии ли своих ответов.

Плюс другие мои бумаги, участи неведомой.

Между прочим, в ночь с того дня, когда она позвонила мне после своего шмона в Кемерове – 24 марта 1999 года, – США начали бомбардировку Югославии...

На вопросы же своих здешних знакомых, когда наконец выйдет из печати та моя, седьмая, книга, отныне отвечаю:

– Спрашивайте у Р-вой, ей известнее.

 

2

А затем земля содрогнулась.

– Что за звук? Откуда?

Дребезг. В моей комнате. Вдруг.

Я, в наклоне к прикроватному холодильнику, взглянула вправо. Это два книжных шкафа дребезжат стеклянными дверцами, покачиваясь!

Закрыв холодильник, села я наблюдать допрежь небывалое, невиданное. И соображать.

Шкафы так тряско и сильно кренились от стены, что упали бы, пожалуй, кабы не подперты – один креслом, другой журнальным столиком, отяжелённым книгами и вазой с цветами. Да и моим взором, пожалуй!

Прикресельному-то угловому шкафу, брякающему приотворённой дверцей, не упасть, кресло там не одно, а встык со вторым, которое встык с шкафом, что у стены противоположной. Зато столику натиска шкафной громады не сдержать, он и сам содрогался, и содрогалась на нём, опасно раскачивалась высокая ваза с астрами.

Мои первые предположения:

– С головой непорядок?

– Землетрясение?

Нет, голова не кружится и всё на своих местах. Тихо и на улице, тяжёлая техника там не двигалась, землеройно-буровых работ не велось; да и при таковых не случалось раньше ничего подобного.

– Землетрясение? Где? И почему в комнате сотрясаются только эти два шкафа со столиком?

Когда наконец утихло, позвонила наверх, в «девятую» – узнать о тамошних ощущениях и времени, потому как мои часы стояли. На телефон там не отозвались, и позвонила другой знакомой, на другую улицу, где чрезвычайных явлений, однако, не отмечено, а моё по времени выпадало примерно на 19 : 40 .

– Может быть, вам показалось, Екатерина Владимировна?

– Спасибочки!

– Тогда чем, по-вашему, вызвано это? Что сами думаете?

– Ну-у, если не землетрясение... Вот именно: если.

Тогда-то и подумалось: а нет ли связи со вчерашней посылкой?! Ибо должна же быть причина, а посылка лежит как раз на этом столике. Усомняюсь, конечно, но и:

– А как знать?! Ну, не версия, так деталь в сказку.

Накануне почтальон Лена принесла мне восемь бандеролей в клеёнчатых пакетах, выгрузила на столик, понедоумевала:

– Живёт рядом, а посылает по почте.

Я попросила её подождать:

– Я не знаю, что там, и, возможно, верну это сейчас же, с вами. На ощупь там что?

– Книги.

– А может, бумаги, блокноты, записные книжки?

(Размечталась, ага.)

– Да нет вроде. Ну, давайте посмотрим.

Ножницами вскрыла она пакеты, вынула книги.

– Это из моей библиотеки, дарила когда-то.

– Оставляете?

– Да. Спасибо. – Оплатила Лене тяжкую доставку и тоже в недоумении остаюсь:

– Это по-каковски же?!

Дарено давно, давно же и с отправительницей сего не общаемся, за исключением нескольких её телефонных звонков, из которых предпоследнему одиннадцать лет и пятый год последнему – того самого 24 -го марта в 99 -ом. И вот – клюнуло, что называется. В одно место. Но тогда почему бы не в другое?!

В виду сего гуманитарного груза мой ум примитивно ударился в вопрошания:

– Без возвращения похищенного каков смысл данной акции?

– Но если вдруг возвращаются подаренные книги, то почему не все, а лишь часть их?

– И почему тогда только книги, а не другие подарки тоже?

(Провиант и дензнаки не в счёт.)

Нет, тут не восемью пакетами обойтись, а почтовый фургончик снаряжать ко мне. Да с прицепом под то, чему нет материального значения.

– «Смысл», «мои бумаги», «на моей территории»... А ещё мудрецов читаем. Черти обхохотались!

Да уж.

Как и при маме, огромная часть моего архива оставалась в другой комнате, но уже вне моего взора и доступа, а потому пока-то спохватываться буду, обнаруживать невосполнимое пустоты в своей биографии и внутренней жизни – пока-то прозрю глубину катастрофы...

Ну, а эти книги, в пыли и даже извёстке, через день мне протёрли и выхлопали. Испачканным же внутри уже не помочь, их уже и не отдать никому. Как и собрание сочинений Гюго, десятитомное, но вернувшееся без трёх первых томов.

Никакой записки с объяснениями.

Книги отдавала я по причинам, не о которых сейчас речь, но что в чужие руки – понимала. Они и сами единодушно протестовали – отчаянно! – надрывая мне сердце.

Она ведь у них перед выносом – тех, что из моих рук – выспрашивала, охотно ли переселяются к ней, в каком настроении, и по тычку пальца в раскрываемые наугад страницы вычитывала вслух и мне показывала ответы – только протеста, только горести. Досадовала:

– Но почему, почему?

– А чего ты хотела бы? – говорила я. – Они здесь у себя дома, не случайные, любимые.

– В моём доме их тоже будут любить!

Стало быть, вот какие книги лежали на столике! То ли с радостью оттого, что вернулись домой из долгого плена, то ли в негодовании на меня за предательство и за то, что татям дверь открывала. А которые в шкафах, конечно же, солидаризовались с ними.

– Так что резкого возгона энергий в комнате на одну-то

локальную встряску вполне...

Экзотические изыскания моего ума прервал телефонный звонок взбудораженного Лёни:

– Катя, через час возможен повтор! По радио объявили. Не

пугайся!

Оказалось, всамделишное землетрясение. Алтай тряхнуло сильно, но и по Кузбассу волна прокатилась, местами, и до Новосибирска. Двадцать седьмого сентября 2003 -го года, субботним солнечным вечером.

 

3

Теперь понимаю, почему в присутствии этой женщины «плакали» астры в вазе, а в моих снах с некоторых пор плачет либо во хмелю покойный папа. И почему Р. недавно, во сне, вернула мне ключ от моей квартиры. (Которого я ей не давала.)

– На ошибках учатся!

– Умные. Не я.

Именно эта женщина, Б., назавтра после землетрясения года 2003 -го протирала – услужливая! – вернувшиеся от Р. в мою библиотеку пыльные книги. Из одной что-то выпало. Б. подняла и отпрянула.

– Ну, напугала. Вы знаете, что здесь? Отрезанная голова!

Фото Р., вырезанное по контуру лица. Я его отослала обратно, но почте: «Я возвращаю ваш портрет». Но для Б. сие, быть может, что-нибудь означало? Потому как эстафету от Р. она уже приняла. А я не знала.

Они и работали некогда в одном учреждении, там же и ныне.

И ведь было решено мной, сказано Б.

– Всё, учебный год закончился, отслужила я, больше не встретимся

– А мы на вас и далее рассчитывали. Отдохнёте за лето и...

– Не по силам мне. Себя обслужить бы.

– Екатерина Владимировна, вы не принадлежите себе.

– Да что вы говорите? И кому же принадлежу?

– Людям, читателям.

– Ну, спасибочки вам.

Однако же – дети, школьники: забота всеобщая, а я отродясь прежде всего гражданка. Которая и рубрику «Заветные страницы» в юргинской «Новой газете» придумала и вела шесть лет, на общественных началах, разумеется. По «Заветным» я и вспомнена Б.

Их в гранках приносила мне на вычитку и затем забирала С.А.Ш., то есть – подошла к кровати, постояла, ушла.

Примерно в два месяца раз у меня медицинская процедура по пролежням. Дважды в месяц или единожды – почтальон. Горничная трижды в месяц (теперь – дважды). Н y , и Б. кое-когда – в мою библиотеку да по тем самым «всеобщим» делам.

– Вот и все мои посетители.

Но лишь Б. тогда пользовалась моей библиотекой и проявляла активный интерес к бумажной части интерьера: всё-то ею осматривалось, обтрогивалось.

– А там что?

Или подсунет мне прочесть, полистать что-либо принесённое.

– А я пока посмотрю книги. Можно?

– Пожалуйста.

«Славянка» глупая, я лютых ворогов в свой дом не ожидала по-прежнему. Даже после Р. Тем более – её дублёров! За чужими руками следить и ставить на потёмки чужой души не выучилась тоже.

Притом при посетителях я сосредоточена на собственном теле, которому мучительно и маетно, а надо перетерпеть, не слишком удручая их впечатлений.

И вот: пока я ухлопываюсь в отзывах на востребования извне и в подготовке чужих заветных страниц для всех, выкрадываются мои собственные заветные!

– Болтун – находка для шпиона.

– Это про меня.

По выходе из печати моей седьмой книги Б. выспрашивала:

– А на следующую когда наберётся?

– Да у меня понаписано – хоть на семь книг ещё.

А уже растаскивалась! Черти обхохотались.

– Алёна, мне большой пакет с бумагами, пожалуйста. С пола.

– Здесь нет.

– А где? Из комнаты не выносилось. Ну, ладно, потом.

И уже обмерла.

На кровати всему не поместиться, и бумаги стопами высятся на тумбочке, на холодильнике, на полу. В папках и просто так, в полиэтиленовых мешочках и пакетах, понапихано вперемешку. Вблизи, да вне моего доступа. А также в другой комнате, в книжном шкафу.

– Вот освобожусь, соберусь с силами – разберу.

Невесть как, впрочем, ибо руки мои никакие, а и на кровати враз всего не разместить, а подаватъ-убирать вовремя некому.

Короче, только нишу пока, пишу – запасаюсь воздухом.

– Способ дыхания.

Так с детства: пишу, чтобы жить дальше. Способ самопрояснения, самовоспитания, самопреобразования – самой себе опора. Да с книгами мудрыми.

– Ни на ком не повиснуть. И обществу не в ущерб.

Провозглашала:

– Всё насущно необходимое у человека, позванного жить, есть изначально. При любых обстоятельствах.

Допровозглашалась!..

– Алёна, а бумаг ведь мало.

– Много. И на холодильнике вон.

– А за ним, на тумбочке? Отсюда не видно.

Однажды перепугалась ужас как.

И узрила же я из-за прикроватных стульев Б. в наклоне! Подняла она с пола сумку с общими тетрадями битком и понесла к двери.

– Эй, куда?! – закричала я.

– В мусор, – ответила она.

– Да как это – в мусор? Тетради, рукописи?! Что за юмор? Сюда их!

Она засмеялась и положила сумку на кровать. Однако и после этого лишь год спустя скажу ей:

– Дом закрыт.

Когда уже не только спохватываюсь о пропажах и обмираю в тоске, а поиски безуспешны или откладываются в силу разных причин, но вот же пропажа явная – объёмистая папка с повестями, в машинописи. С журнального столика. Видела я её там, видела и была спокойна.

Б. тоже отметила её, вслух:

– Папка лежит.

Прямо перед ней, сидящей в кресле. Я промолчала. А в день энный папки не вижу!

На том столике лежало и помногу бумаг, а та же Б. ставила туда свою сумку. Или в кресло второе, или на пол там, что вообще вне моего взора. Другие подробности опускаю.

С Б. уже не виделись, но по телефону она интересовалась: – Над чем работаете сейчас, что пишете?

– Писать, чтобы украли? – спросила я.

– Снова что-то пропало?

– И на кого думаете?

– Ни на кого.

Распрощавшись, тотчас перезванивает:

– На меня не грешите! Я не приходила.

– Это ещё при вас.

– А ещё мастер к вам приходил, холодильник ремонтировать.

– Ну уж!...

И в следующем разговоре она полюбопытствовала!

– Нашлось, что терялось?

– Кто бы положил обратно, – ответила я. Она хмыкнула.

Спрашивала и я, дважды:

– Вы хотите сказать мне что-нибудь?

– Нет, – отвечала она, – не хочу.

В течение года вписывала я в листок для Алёны: «Достать из-под кровати белую папку» – и вычёркивала: а вдруг и там папки нет?! С рукописями и прочими бумагами.

Наконец и от «Заветных страниц» свободна я насовсем, и для «Огней Кузбасса» пять материалов подготовила и отослала, – отваживаюсь наконец:

– Лезем под кровать, Алёна. За белой папкой.

Которой там нет. И не было. Там я сама пряталась.

– А что есть? Подноси и показывай. Вытряхивай.

И осталась я в бумажных ворохах – осматривать остатки своей бесценной наличности, осознавать себя в реалиях уже иных непоправимо.

Кем-то замечено: «Лучше страшный конец, чем бесконечный страх». Я не предполагала, сколь страшен конец, уготованный мне. Убийственный.

Рукописей исчезло несчётно. Куда надо мне возвращаться. И никому больше. Даже названия тех писаний о том же:

– «И без надежда лежащую», «Перед Порогом», «Поле перейти», «На своём месте» (сборник рассказов), «Узкий путь, или Антахка-рана» (начальная треть), «Короткое дыхание» (мои мысли, заметки, образы), «Тридцатая свеча», «Дела неотложные» и т. д.

Пространнейшая автобиография в черновике. Стихи, много. Недописанные сказки. Ежедневники. Рабочие материалы и заготовки. Выписки из редких книг, куда тоже надо мне возвращаться. Переписка, личная и деловая. И прочие документы моей внутренней и внешней жизни.

– Как если бы и не было этой жизни!

Что Р. некогда сокрушительно и с размахом начато, то Б. почти завершено. Возможно, в совместном проекте.

Они ведали, что творили. У обеих здесь было по четыре года вольницы.

– А в открытую всё лежит, и рыться не надо...

Обокрали, обоврали и ушли молитвы петь.

Вне моего понимания.

Но я известила-таки Б.:

– Я знаю, что это сделали вы.

– Что я сделала?

– Вы знаете, что. – И положила телефонную трубку. Любые разговоры с ними бессмысленны.

Она перезвонила мгновенно, якобы в недоумении. И я повопрошала-таки риторически:

– Что, третьего теперь будете ко мне засылать? Или сами?... А в почерке моём разобрались?

И потешилась она:

– Ваши проблемы. Ищите у себя дома.

Очень много книг выкрадено.

Но речь о чём? ОНИ ПРОШЛИ. На моём рубеже, мной же укрепившиеся, и это моя проблема. Но и общая: прошли и, значит, ИДУТ. Фальшивые люди.

– Что теперь могу, на своём месте, под самые корни подрубленная, на исходе дней?

– Слава Богу, жива пока, не умерла от горя. Значит, выживет и кто-нибудь ещё. Из тех, кого уничтожают. Любой национальности.

По ЮТВ видела транспарант: «Юрга – территория любви». Похоже, я здесь закрываю собой некую аномальную зону. На своей Дубровке. Куда не поспешит доктор Рошаль. И никто в защиту.

Зато снаружи на стене моей комнаты появилась новая вывеска того предприятия, что подо мной, вместо бывшей парикмахерской: «ЗАЩИТА. Охранное предприятие».

Но охранников там тоже не хватает – вновь и вновь приглашают по «бегущей строке» телеобъявлений на работу.


Стержневое решение

– Я слышал...

– Я слышала...

– А ты знаешь ведь?..

Это по телефону знакомые граждане интересуются у меня.

Даже на Дальнем Востоке известно, что наш губернатор учредил кузбасским писателям стипендии, с нового года. А я без радио и с одним лишь телеканалом, я не слышала.

– Но если так, небось тоже извешусь, персонально. Тогда и поверю.

Сомнений почти не осталось после персональной встречи с губернатором в январском сне. Якобы у меня дома, стоит у постельного столика. Со стержнем шариковым в руках, наполненным.

– У вас стержень, – говорю (и он его мне протягивает).-Нет, нет, спасибо!

Кладёт стержень на столик, а я спешу объясниться:

– Это я вам предлагаю, к стержню: пожалуйста. – И протягиваю пустой, без стержня, корпус пишущей ручки красивого зелёного цвета. Во сне тоже у меня осталась, и надо полагать, я там свела их воедино – корпус со стержнем.

– Аман Гумирович, спасибо!

На книгу ведь коплю рублики, на свою восьмую. Говорят, сто тысяч надо. А мне надо без спонсоров, чтобы только – и только! – на свои.

С губернаторской стипендией сей фантастический план обретает прочную основу.

И если доживу.

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.