«Зло бывает порой в руке, как

орудие; узнанное или неузнанное,

оно, не переча, позволяет отложить

себя в сторону, если есть воля на то».

Ф.Кафка

 

Фюзеляж самолёта был пуст и напоминал собой полую огромную трубу, где не было никаких кресел и даже иллюминаторов, но тем не менее это был лайнер, и что он имел на своём борту странных пассажиров, в этом я не усомнился…  Эти пассажиры взволнованно шумели где-то в хвостовой части и по тому недовольному их ропоту, от которого бежали по коже мурашки, я понял – им предстоит некое ужасное мероприятие, если его можно назвать таковым.

Вскоре зазвучал низкий, тревожный гудок, который, постепенно сливаясь с шумом двигателей самолёта, вытолкнул на середину пустого фюзеляжа небольшую группу обнажённых женщин. Их было около десятка. Все они были перепуганы и страшно взволнованы. И если подчеркнуть, что все они без исключения были красавицами, то драматизм картины достигал в глазах порядочного человека, коим я и являлся, наивысшей точки душевного потрясения и последующей вселенской скорби, потому как происходящеестало походить на самый страшный голливудский фильм…
Женщины будто сошли с картин Боттичелли – они были безумно красивы и грациозны в своих стыдливых движениях. Поддаваясь какому-то внутреннему порыву, их тела сбивались в кучу, словно пытаясь нашептать нечто сокровенное друг дружке, понятное только им. Так ведут себя пчёлы, сбиваясь в тугой клуб от нагрянувших морозов, спасаясь от холода и тем самым поддерживая нужную температуру для выживания.  Поведение женщин и было обусловлено именно резким похолоданием внутри самолёта, что я как посторонний наблюдатель сразу и не ощутил, а  этому имелись вполне объяснимые причины: я был в отличие от них одет во всё теплое, но моё присутствие в этом непонятном рейсе так и осталось логически невыстроенным.
Когда женщины начали сбиваться в шарообразный клуб, опутываясь длинными волосами, я понял: температура стала понижаться ещё быстрее, и вскоре  весь фюзеляж покрылся толстым слоем изморози.
Чувствуя свою неминуемую смерть от холода, я продолжал, тем не менее, переживать за совершенно неприкрытых  особей противоположного пола. Я понимал – в живых не будет всех, но моё никчемное созерцание гибнущих представительниц прекрасной половины человечества доставляло сплошное страдание. Они, конечно же, погибнут раньше меня, может на несколько секунд, но раньше… а для чего? Чтобы я это видел? Если я им ничем не могу помочь, то почему я это всё должен видеть?!.  Может быть, для того, чтобы поведать людям о той красоте, которая ну никаким образом мир не спасёт!.. Красота всегда разжигала только неприязненные страсти между людьми.
Мне было страшно. Хотелось найти именно ту кнопку, при включении которой шла бы запись всего виденного, иначе кто бы поверил в такие россказни...  и я стал напрягаться всей своей сутью, вспоминая, где может находиться это устройство, но мои внутренние усилия были тщетны – человечество ещё не научилось записывать сны.
Я понимал, конечно же, это - всего лишь сон, такой же насыщенный событиями, как и сама жизнь, да так, что трудно отделить - явь это или работа подсознания. Кто из нас не просыпался с тяжелой головой от ослепительно яркого сна и потом в течение дня только и жил теми видениями, приснившимися нежданно. Сон всегда неожиданное событие для тех, кому они редко снятся, когда же это происходит довольно часто, то образы, увиденные сквозь призму расслабленного сознания, довольно банальны по сути, но только не эти потрясающее воображение обнаженные женщины, которые трагически подходили к своему финалу. И я это наблюдал…
… Когда распахнулась заиндевевшая массивная дверь салона, то холод, ворвавшийся извне, показался просто нечеловеческим. Клуб переплетённых женских тел издал жуткий крик, идущий изнутри ещё живого образования белковой материи. Да, это была уже просто материя, потому как сознание полностью покинуло несчастных красавиц, которые, инстинктивно прижимаясь друг к дружке, пытались сохранить себя хотя бы на генном уровне. А в плане сохранения себя для последующих поколений любой ген только благодаря холоду может сохраниться на века, не потеряв своей информации.
 Форма материи же, конечно, пострадала, и весьма существенно, поскольку клубок ещё живой человеческой субстанции, пытаясь бороться за своё сохранение, наткнулся на нечто ещё более страшное, чем холод, но это было уже в моём представлении и понимании. Тем женщинам, красивым и уже родным до боли, словно это были мои десять пальцев рук, пришлось пережить… нет – это пришлось пережить уже мне…
Как только открытая дверь сверкнула тысячами колючек изморози, у входа в неизвестное ледяное пространство, появилась отвратительная, кровавая морда зверя, которая могла привидеться только художнику, ушедшему в глубокий запой. Эта морда, злобно ощеряясь, начала рвать ещё теплые части человеческих тел, утробно урча и шумно их проглатывая, клуб же при этом извивался, полностью вывалившись через открытую дверь в пустое пространство, где, по всей видимости, находилась конечная инстанция всего этого злоключения.
Оказавшись вне самолёта в каком-то непонятном ледяном вакууме, шар из человеческих тел под свирепым натиском невиданного лютого зверя стал превращаться в рваный кусок неопределённой формы. Это был последний штрих безумного живописца, потерявшего полностью своё предназначение как художника.
Я, ужасаясь этой метаморфозе, рассматривал широко открытыми глазами произведение искусства в виде окровавленных женских тел, где ничего не осталось от прежней красоты и изящества. Где-то в середине бывшего высокоорганизованного клуба мелькнул взгляд, мне показалось, что я знаю в лицо ту, которая на последнем издыхании успела мне моргнуть глазами. Это была она!.. И она ещё раз приоткрыла глаза, чтобы в едва уловимом движении губ показать, что и она узнала меня. Я видел, как её губы слегка прогнулись в мучительной улыбке… она уходила… Ей, наверно, хватило того внешнего тепла от своих подруг по несчастью, чтобы выразить напоследок своё отношение ко мне этой неловкой предсмертной улыбкой. Эта улыбка её бескровных  губ так и осталась в моей памяти откровенным укором в нашей несостоявшейся совместной жизни. Мне было больно.
Мне было не только больно, но и досадно от того, что по чьей-то злой воле происходят невыносимые страдания тела и духа, но если брать во внимание собственное отношение к действительности, то, по некоторым психологическим понятиям, я сам во многом виноват… 
Когда же я, замерзая, окончательно стал глыбой льда, то поймал себя на мысли, что ещё не умер и продолжаю в какой-то степени умствовать, разглядывая пространство, в котором  оказался волею случая. Всё было во льдах: лёд сверху, снизу и со всех сторон. Было бы, наверно, куда интереснее, если б тебя со всех сторон окружали полные идиоты, но люди, нежели эти холодные геометрические фигуры, в которых никак не угадывалось присутствие разумных существ – последнее живое убралось восвояси с окровавленной мордой, наевшись человечины. Если считать, что самое мерзкое животное – это гиена, то зверь рвавший куски красоты, не поддавался никакому описанию – ему нет названия и у него нет конкретной формы.
Было тихо. Тихо настолько, что глоток слюны, прокатившийся по моему сдавленному горлу, сделал много шума не только в моем теле, но и, похоже, на всём ледяном пространстве в радиусе десяти-пятнадцати метров.  Из-за ледяной пирамиды вышел меленький человечек со стеком в руке – похоже, скульптор. Он был очень мал, но достаточно агрессивен в своих творческих порывах. Человечек набросился на изуродованную зверем глыбу с замурованными в неё фигурами женщин и стал остервенело отсекать всё лишнее, по его представлению…
Каким-то образом я смог закрыть глаза, чтобы не созерцать это гнусное действо, а когда открыл – скульптуры уже не было. На ледяных осколках стоял всё тот же маленький и неугомонный ваятель кровавых дел, разглядывая своё творение. Творческий процесс был завершен, и по всему было видно, что человечек со стеком в руке вполне остался доволен своей работой, но тут его взгляд упал на меня…
Взгляд ваятеля был настолько пронзительно-жестоким, что пробежавшие по мне мурашки сделали огромную трещину в глыбе льда, после чего мои руки освободились от ледяного плена. Мне оставалось только вырваться всем телом, чтобы броситься неважно куда, лишь бы не видеть этого человека с плохой энергетикой, тем более что он чем-то напоминал Адольфа Гитлера. Последняя мысль меня поразила до ногтей мизинцев рук и ног, и если это действительно был тот самый кровавый диктатор, то общение с ним никак не входило в мои планы. Да, собственно, о каких планах можно рассуждать, когда само обстоятельство, непонятно откуда взявшееся, диктует свою волю, дав мне право лишь на изобретательность. Я присматривался к человечку, напрягая мышцы рук и спины, стряхивая с себя остатки трескавшегося льда, но мои ноги не давали мне возможности сдвинуться с места.
 Человечек, так же молча, наблюдал за моими действиями, не принимая никаких решений, а может, все решения были только моими, потому как видения и ощущения исходили только из моего понимания и сферы желаний.
Я хотел к нему обратиться по-человечески – словами, чтобы тот не вздумал рихтовать меня своими мерзким стеком, ведь он должен понимать и видеть, думалось мне, что природа потрудилась над моим внешним видом достаточно хорошо, и его вмешательство не прибавит даже толику к совершенству человеческого тела. Видно же было, что этот скульптор работает только на уничтожение формы, но если он вдруг возомнил переделать природу духа, то эта затея может прийти в голову только безумцу.
Я стал вспоминать имя его отца, потому как, только обратившись по отчеству, можно пробить брешь в невежестве и агрессии других мыслящих существ, и я мучительно вспоминал его предка. Я, может, и по-глупому возгордился своей нацией и культурой, где уважение к предкам составляло одну из мощных традиций существования в огромном пространстве на чудесной планете Земля. Зря говорят, что мы «Иваны, не помнящие родства» - этот ярлык больше пригоден тем, кто вовсе не использует имена своих предшественников по кровной линии в обращении друг к другу.
Я вспомнил!.. Я хотел ему прокричать: «Алоисович, ты неправ!», но вместо «Алоисович» смог только прошептать: «Ало!.. Алло!»
Губы никак не могли разжаться, чтобы вслух произнести задуманную речь, и я стал таять от ещё горячего сердца, плавя остатки льда, частично сковывающего мою плоть. «Ало!» – кричали мне в ухо. - Алло!.. всё не так уж плохо, как кажется! Выход всегда есть – он там, где вход!»  Я закрыл глаза, не слушая обращение ниоткуда, по крайней мере не вникал в пустой смысл этих слов, а когда открыл глаза, то увидел себя стоящим на пыльной улице с цыпками на маленьких и грязных, растрескавшихся ногах. Страшно обрадовавшись исчезновению недоучившегося ваятеля, который вымещал злость на совершенную природу, я немного успокоился, разглядывая облака, в очертаниях которых угадывались самые различные исторические и сказочные персонажи. Облака плыли и плыли в небесной лазури, клубясь и темнея, чтобы потом пролиться на иссушенную зноем землю благодатным дождём.
- Мальчик, уходи отсюда. Дождя сегодня не будет.
Эти слова прозвучали за моей спиной дребезжащим фальцетом.
Я обернулся назад. У высохшего арыка стоял старый мужчина с бородой и лопатой.
- Уходи, детям не нужно смотреть на это.
И только сейчас я разглядел лежащего у его ног человека без головы. Туловище ещё дергалось, загребая руками землю, словно ища ту самую голову, которая только что была там, где ей положено быть.
- За что вы его, дядя? – спросил я изумлённо.
Тот, положив на плечо окровавленную лопату, ушел, так и не ответив на мой вопрос.
- А он без очереди стал поливать свой огород! – крикнула мне женщина из дома напротив. – Видишь, какая сушь стоит.
- Но ведь в арыке-то и воды нет, – возмутился я.
- Нет, нет… какая тебе разница. Сейчас нет, завтра будет. Ты заходи, мальчик, ко мне, вареньем угощу.
- Спасибо, я может быть, завтра зайду, если вы будете живы.
- Маленький, а уже дурак, - прошипела по-змеиному женщина, со злости хлопнув калиткой.
Я действительно не хотел сладкого, мне просто хотелось пить, а попросить воды я побоялся – ведь за это можно остаться без головы.
Став в тень от старого карагача, я осмотрелся вокруг. Жара была испепеляющей: людей практически на улице не было, только лишь поодаль раскачивался на четвереньках пьяный вдрызг Захар Книжник. Он по-бычьи из стороны в сторону мотал лысой головой и рычал утробно, нечленораздельно. Потом поднял голову с мутными от длительного запоя глазами и, увидев меня, зарычал ещё страшнее:
- Иди сюда, сука, убью!..
Я, конечно, не стал сомневаться в его намерениях и дал стрекача на соседнюю улицу. Я не знал, с какой скоростью летают пули, но мне казалось – я бы их обогнал. Кто так насолил дяде Захару, мне было неинтересно – наверно, сама жизнь насолила, если он готов был убить первого встречного, даже подростка. Позже он умер (от перепоя, сказали), но это было позже, а  сейчас я летел… и облака летели…
Впереди послышался звук пионерского горна и дробь барабана. С разгона я влетел в нестройный красногалстучный ряд и, подхватив бодрую песню, зафальшивил нотами:

 Взвейтесь кострами, синие ночи,
 Мы пионеры – дети рабочих.
 Близится эра светлых годов…

- Стоп! Стоп! – выкрикнул кто-то. Отряд остановился. Пыль улеглась на лица, плечи. – Кто лажает? Я спрашиваю, кто лажает?
Это выкрикивала пионервожатая в коротенькой донельзя юбке, заштопанной на ягодицах. Она подпрыгивала, словно на пружинах, высматривая виновника. Протиснувшись ко мне и студенисто тряся большими грудями, уперлась синим и откровенным взглядом.
- Пой, - сказала она. – Я слушаю!..
- Не могу.
- Почему?
- Мне надо бежать за керосином. Мать послала.
- Странный какой-то… - удивлённо сказала пионервожатая. – Его посылают за керосином, а он тут ошивается, бездельник! А ну-ка, марш домой!
Я действительно вспомнил, что меня послали за керосином в лавку сельпо, только где же бидон?
- Забирай, забирай скорее свой бидон! Видишь, очередь собралась! – выкрикнули мне прямо в ухо. – Не расплескай по дороге, а то по шее получишь!
 Продавщица керосина всегда была злой и громкоговорящей, как иерихонская труба, за что её многие недолюбливали. Ещё она недоливала керосин – иногда по целому стакану.  Для лампы это не имело значения, сколько и как часто в неё вливают, а для покупателя это вопрос морали.Отошедши на приличное расстояние, я заглянул под крышку бидона – да, там не хватало грамм двести. Примерно такое количество керосина я должен расплескать по дороге домой, за что, в общем-то, не сильно били. Но выходит, что в итоге я потеряю не двести, а целых четыреста грамм, а это уже серьёзно…
- Чтоб ты сдохла! – крикнул я от обиды в сторону лавки. Там не услышали, да и зачем ей это откровенное пожелание – она уже привыкла, не я первый…
 Лампа сильно коптила, едва высвечивая моё жизненное пространство в виде небольшой и пустой мазанки с глиняными полами. Я сидел, задумавшись о бренности всего земного, подперев кулачками худое лицо, как вдруг мне на плечи легли мягкие и тёплые руки. Это была она.
- Мама увидит,- вымолвил тихо я, выворачиваясь из её липких рук.
- Мама твоя на рынке малину продаёт.
Это была та самая пионервожатая, томно дышавшая мне в лицо и влекущая в неизведанное…
- А мне очень понравилось, как ты лажаешь, - шептала она, прижимаясь высокой грудью к моему худому телу. – В этом что-то есть, когда поющий не попадает в тональность. Он не такой, как все…
- Слово дурацкое «лажаешь». Ты где его подцепила?
- Из будущего… ну иди ко мне… Я научу тебя…
- Но я ведь керосин так и не донёс…
- Глупости, не расстраивайся, керосин в твоём возрасте часто не доносят до горячей лампы. Но ведь было хорошо, скажи?
- Я теперь буду часто бегать за керосином, - шептал я, целуя её в губы.
- Даже когда не доливают?
- Да! Да! Да!
- А теперь мне нужно уйти.
- Ты ещё придёшь?
- Я буду всегда с тобой. Я сделаю тебя солистом нашего отряда. Непременно сделаю! – махнула она рукой на прощание.
Я смотрел ей вслед, не надеясь на будущую встречу, потому как фальшивое пение чувствовал не только тот, кто «лажает», а практически все поющие – тоже мне Киркоровы!.. Разве что нужна лишь некоторая относительность исполнения, да лишь бы в ногу шли…
Тучи сгущались. Они сгущались осторожно, как бы на ощупь в ночном темном небе, раздвигая, друг дружку, а то и нагромождаясь, веселясь проблесками молний и рычанием грома.
Ветер подул неожиданно, резко и сильно, да так, что у меня похолодело внутри, словно туда бросили кусок льда. Мне сразу вспомнился тот ужасный и бессердечный зверь, терзающий молодые тела в странном самолёте. И тут же я удивился своим аналогиям, ведь то был скорее сон, а сейчас ведь…
Когда я понял, что лёд, образовавшийся в душе вовсе не от потусторонней злой силы, а от моей элементарной лени, то успокоился. Действительно, только от нежелания трудиться появляется щемящее и ледяное ощущение внутри тебя. Понятно стало – после ветра тотчас же будет гулкая пальба яблок по крыше дома. Да тут и понять вовремя не успеешь… настоящее, полноценное понимание происходит, когда уже слышны удары плодов о крышу и землю. Шум ветра и падение яблок ассоциируется одно с другим одновременно.
Ассоциации – странное явление психики, но, возможно, самое верное в жизни человека, так же как и наитие. Всё это нужно брать на вооружение, чтобы не промахнуться по мишени жизни, ибо она попадёт в тебя раньше. Так мне мыслилось при гулком падении тяжелой антоновки и белого налива. Их завтра поутру будет много, и это уже не ассоциации, а уверенность. Яблок, валяющихся под деревьями, будет настолько много, что их придётся вывозить к реке, чтобы догнивали.
Завтра я буду их собирать и потчевать кабана, а тот будет воротить рыло. Мерзкое, тупое животное не понимает, насколько это калорийно и без комбикорма, хотя от последнего солидный привес…
- На, жри, тварь безмозглая! – ругался я, высыпая яблоки прямо на голову кабана, потому как в корыте уже полно их. – Не буду же всё к реке стаскивать!..
Понятно было - весь огромный сад для одного кабана – это слишком. Надо, чтобы этой твари было больше – под каждую яблоню по кабану – пусть питаются.
- Правильно мыслишь, пацан! – донеслось с дерева. – И на каждого военнослужащего тоже по кабану и по яблоне! Иначе воевать не сможем.
Я задрал голову кверху и увидел на самой тоненькой ветке сорта столовки бравого офицера царской армии. Он был в надраенных яловых сапогах и в чистой, местами заштопанной форме, с ровной челкой на узком лбу. Он смеялся.
- А вас разве не расстреляли в … ? - я не мог вспомнить дату и потому вопрос мой завис, как переспелый плод, готовый всё же сорваться. – В тысяча, тысяча…
- Враки, - ответил офицер, надкусывая спелый плод. – Это было давно и неправда. Я всегда живой и буду таковым, пока есть частная собственность.
- Живее всех живых?
- Совершенно верно! – ответил офицер, бросая огрызок плода мне под ноги. – Вообще я генерал, да будет тебе известно, и зовут меня …
- Анненков Борис! – воскликнул я.
- Откуда знаешь?
- А в наших краях других не водилось. Разве что ещё Дутов, но зверства только за вами числятся!
- Это какие же? – опять прилетел огрызок. – Моё высокопревосходительство недоумевает по этому поводу. Если ты имеешь в виду уничтожение красной сволочи, то оно вполне объяснимо…
- Вашему высокопрепохабию нет оправдания в поступках, которые выражены даже в поэзии народной.
- Интересно, что обо мне сочинил народ?
- А вот что: атаман Анненков любит большой маленький!..
- Милый, это не поэзия, - хрустнул сочным плодом Анненков. – Это чёрт знает что!
- Пусть и не поэзия, но это, сущая правда. Вы поднимали даже грудных младенцев на штыки из колыбели!
- Это правда, но ведь младенцы тоже были красные! Я вот сейчас спущусь вниз и тогда мы поговорим…
 - Ничего не выйдет, я вас не боюсь! Вас расстреляли в тысяча девятьсот двадцать седьмом году!
- А вас расстреляли в тысяча девятьсот девяносто третьем году! Ха-ха! Мы квиты! Я оказался прав! Рабы должны оставаться рабами! Богатые вам никогда не простят советской власти. Это – реванш!
- Нет, Борис, ты не прав! – кричал я, поднимаясь к нему по тонким веткам. – История ещё не такое помнит! Я сейчас поднимусь к тебе, вот тогда и поговорим!
Ветки были очень тонки, и я полетел вниз. Эти ветки были просто исторической фальсификацией, поэтому не выдерживали никакой объективной оценки, по крайней мере в моём представлении. 
Я летел и удивлялся такому долгому падению. Это падение было настолько длительным, что уже и кабана зарезали, осмолили даже и, накрыв половиками, оставили для распаривания кожи. Удачно приземлившись на кабанью тушу и оседлав её, я почувствовал тепло, но тепло уже не настоящее, а от остывающего организма, подогретого паяльной лампой. Но так было нужно для свежевания, и подростки часто восседали на тушах по наущению взрослых, дабы довести этот процесс до кондиции.
Возможно, это был уже не тот кабан – другой. Но и другой ничем не отличался от всех прочих, не жрущих яблок в должном количестве, как мне представлялось. Яблоневый благодатный край даже в глазах тех же свиней не вызывал особого восторга, как будто так и должно быть, чтобы яблоки валялись где ни попадя… в тундру бы этих свиней, чтобы почувствовали разницу в растительном мире!..
На крыльцо кто-то вышел справить малую нужду. Лица не было видно, но по характерным признакам можно было догадаться – это свои. В доме запели песни, это было слышно сквозь раскрытые окна. Пели про удалого Хасбулата, который проживал в бедной сакле. Мне всегда было жаль этого Хасбулата, потому как имей он самую захудалую должность в «Газпроме», то вполне бы обошёлся своими силами, а не ждал, когда его осыплют золотою казной за его молодую жену.
Песня лилась и лилась полноводной рекой, её подхватывали тонкие и нестройные голоса соседей, даже деревья клонились долу, прислушиваясь к звукам, ползущим под самые их корни. Давно уже не было того дома и того кабана, а звуки всё ширились и наполняли мир новым содержанием. Звучали другие песни, спетые другими голосами, пестрели киноафиши другими названиями фильмов, продавались китайские фонарики с длинным блестящим телом.
- У Скляра Толика лучше бьёт! – шептал мне друг Васька. – Вечером пойдём в клуб, потом и посмотрим.
Я был чрезвычайно удивлён тому, что у Толика фонарик лучше светит, чем у других. Он соединил два корпуса в один – вставил туда четыре круглые батарейки, и вот он – результат… Точка далеко била – почти на двести метров, вытаскивая на свет божий тех, кто притаился в кустах – так, на всякий случай. А случаи бывают самые разные и если бы затаиться вовремя, то и чувство страха было б не так велико: нас гнали как-то, всю ватагу гнали… я бежал последний и всё видел… Мы ломали высокий подсолнух, как мамонты. Самые смелые пацаны шли на воровство впереди, убегали тоже первыми. Мы даже не добрались до заветной поляны спелой клубники, как кто-то неожиданно и грозно выкрикнул: «Эх-х, мать вашу»!.. Этот кто-то так и остался неизвестным, потому как разглядывать его внешность не было смысла – смысл был в другом – убегать и ещё раз убегать. А ведь говорили, что там проживает только немощная баба Катя, а она не могла рычать мужским грубым голосом, ввергая нас в панический страх и ужас от неожиданного окрика. С тех пор многие сменили приоритеты, промышлять в чужих садах – не геройство – глупость, вот фонарики – другое дело…
Мой фонарик был слабоват, и я задался целью купить ещё один, чтобы соединить их вместе для яркости света. Быть хуже других неинтересно. Но это было потом, а сейчас мне нужно было спокойно перейти страшное место по дороге к дому. Если я начинал думать, что это действительно страшное место, то оно таковым и казалось, а если забывал, что было крайне редко, то всё обходилось без особой нервотрепки. Это место было обыкновенным, как и всё вокруг, только мрачноватым по количеству зарослей клёна и шиповника, но самое главное - рядом с дорогой была могилка неизвестного человека. Эту могилку никто никогда не видел, но говорят, что она была и есть, а почему у дороги, никто не знает. Невидимая могилка наводила страх только на нас, малолеток.
Хорошо разогнаться в этом страшном месте я не смог. Раньше всегда набирал скорость – иначе тот покойник запросто мог догнать меня. Поговаривали, что сам Анненков зарубил того, кто покоился под холмиком в конце огорода. Сейчас же что-то приковывало ноги к земле, не позволяя двигаться быстро. Понятно – земля притягивает, и сила её притяжения всё сильнее, чем ты старше становишься, и почти у самого финала ноги практически недвижимы – так земля вяжет… но в мои-то годы…
В мои годы, как мне кажется, земля вообще не должна притягивать – парить над землёй должен человек, возможно, мы когда-то и парили, как птицы, нечаянно роняя из клюва зерна пшеницы, и там, где эти зерна взошли, потребовался уход за ними, вот так и опустились люди на землю грешную.
Я посмотрел на ноги – они все в цыпках, растрескались, к тому же в чугунных спортивных сланцах, которые мне надели ещё при рождении, в надежде, что когда-то я буду бегать быстрее других. Помогут ли они, не знаю, но хочется верить. Ведь потом я буду обгонять своих одноклассников да и тех, кто постарше. Долгие годы ношения этих вериг должны сказаться положительным образом. Сейчас я их сброшу и побегу…
- Алло! Алло! – закричали в трубку, перебив все мои спортивные мысли.
- Аллоисович?
- Дурак, это Борис! Я забыл тебе сказать, что тебя могло бы и не быть на свете, если б не я.
- Это как же? – я спрашивал, не видя самого телефона. – Ты откуда звонишь?
- Я звоню из Ново-Андреевки, где ты родился.
- Ну, и?
- Тебе разве не рассказывали про эпизод с твоим отцом? Ему лет десять-двенадцать было на ту пору. Мы рубили шашками всех, кто не успел убежать в Тарбагатайские горы. Рубили аки капусту, с хрустом.
- Мне рассказывали про твои злодейства.
 - Так вот, твоему отцу тоже суждено было потерять голову в яру, напротив Базалеевых который. Да-да, это то место, где ты боишься ходить ночью. Снимай свои чугунные штиблеты, и вперёд! Ха-ха!
- Так это ты пожалел моего отца?
- Да, он уже был на краю ямы, когда я вдруг в нём увидел тебя, моего приятного собеседника. Я отпустил тогда парнишку… Ты почему молчишь? Ты не благодарен мне за это? Алло!
Благодарить человека за порубленное население моей малой родины я не мог. Злость во мне закипела, будто вода в самоваре, и я, сняв чугунные сандалии, мигом оказался дома, и вовремя… Я ещё не зашел в дом, как услышал громкое кудахтанье пеструшки – она снесла яйцо, которое оказалось теплым и приятным на ощупь. Она снесла его в неположенном для этого месте – значит, было моим. В положенном месте яйца забирались взрослыми людьми, а те, что в случайных местах под забором, принадлежали только мне.
В приемном пункте яйцо осветили лампочкой, проверяя на свежесть, и выдали шесть копеек. Деньги жгли ладошку неимоверным огнём, их непременно нужно отдать в широкую ладонь киномеханика.
На месте афиши у сельского клуба зияла дыра, и это меня страшно расстроило. Сквозь неё бесконечно сквозили ласточки, как будто больше не существовало пространства для полёта. Я от нечего делать попробовал сделать то же самое, но, поскольку навыков полёта так и не приобрёл, все попытки взлететь были тщетны.
Я стоял и глупо размахивал руками, пока на меня не стали обращать внимание прохожие. Подошел на деревянном протезе дед Василь, он когда-то был другом отца, и стал показывать, как нужно махать руками. Я попросил его продемонстрировать процесс полёта. Дед Василь сначала выпил бутылку портвейна, объясняя, что самое важное – заправка горючим, после чего сильно разогнался и упал под крыльцо клуба. На страшный грохот вышел заспанный и нетрезвый художник Иван Пупыркин и сказал, что «кина не будет», и дед Василь сделал вторую попытку, на этот раз – удачно… я еле успел ухватиться за его скрипучий протез.
Мы пролетели пустое окошко для афиш и взмыли в небо. Я никогда не видел своего села с высоты, как говорится, птичьего полёта, или, если быть точнее – с высоты полёта деда Василя.  Он летел пониже ворон и галок, но этого вполне хватало, чтобы узреть всё самое значительное и родное.
- А что, у нас опять кого-то убили? – спросил я деда Василя, показывая пальцем на труп, лежащий у двери сельмага.
- Нельзя видеть во всех лежащих только трупы, – назидательно ответил дед Василь. – Он просто малость перебрал с горючим. Такое бывает. Ты когда-нибудь тоже начнёшь заправляться.
- А мне и так хорошо, без заправки.
- Вам и шести копеек хватает для полёта. Эх, мне бы так!.. Когда я был маленьким, мне казалось - весь мир  принадлежит только мне.
- А сейчас?
- Сейчас он принадлежит нам двоим, потому как в небе больше никто не находится из разумных существ на данный момент.
  И это действительно было так. Способность к рассуждению в этом бездонном пространстве позволялась только мне и деду Василю. И наш ум был многократно превосходящим по отношению хотя бы к той вороне, которая пыталась сесть мне на спину с одной целью – прокатиться.  Отбиваясь от назойливой птицы, я едва удерживался рукою за протез деда Василя.
- Писать хочу! – выкрикнул я.
- А какие проблемы?! Поливай, если не можется… Я, когда бываю в полёте, тоже проделываю это. Из меня тоже, бывает, сыпется, и довольно часто. Возраст, понимаешь…
- Но там же люди!
- Ничего страшного. Люди к этому давно уже привыкли. Это, я бы сказал, в порядке вещей – поливать на нижних.
- Но ведь там могут быть и высокопоставленные лица!?
- За них не переживай. Мы их не ставили высоко, они сами взобрались. И они все под зонтиками.
- А если бы все люди летали?
- То не на кого было бы гадить. Поливай смело! Начали! Повторяй за мной: лучше нет красоты, чем… с высоты!
Мы летели и летели, рассекая телами горячий летний ветер. Куда летели и зачем – было непонятно и походило, скорее, на релаксацию от земных суетных дел, в первую очередь, конечно же, для деда Василя. Он воевал, и его деревянная нога красноречиво заявляла об этом. Мне сейчас казалось, что все, не имеющие какой-либо конечности, воевали. И это было странное ощущение – держаться за деревяшку, считая её продолжением ноги или самой ногой. Что-то просвистело рядом, потом послышался хлопок снизу.
 - Дед Василь, кажется, в нас стреляют! Неужели мы на диких уток так похожи?
- Всё может быть. Ты там держись покрепче, я в пике уйду!
Уйти в пике, очевидно, был единственный выход в этой ситуации. Дед Василь - старый вояка, и он знал, что делал. Всё просчитал, кроме одного – своего возраста… будь он моложе, то смог бы ещё кое-что доказать тыловым крысам и всякого рода партийным бюрократам. Он мне ранее говорил: пройдёт ещё одно-два поколения, и забудут деда Василя. Там, где была война и кровь – будут танцплощадки. Его единственным желанием было дождаться квартиры и настоящей механической ноги.
Уйдя в пике, он исчез навсегда. Последнее увиденное было – большой, нетесаный, грубо сколоченный гроб и множество чиновников, похожих на крыс. У каждого на груди блестела медаль «Тыловая крыса» или «Воздадим должное».
Я стоял на мягкой свежевырытой земле, прижимая к груди деревянную культю.
Гроб был настолько большой, что его невозможно было быстро обойти. «Неужели всё это дед Василь?» - сверлило мне голову. А чиновники суетились, подталкивая друг дружку, вскоре один взял бумажку и стал быстро гундосить:
- Мы сегодня провожаем в последний путь нашего… Жаль – он не успел получить свою долгожданную квартиру, чтобы открыть её вот этими ключами. – Он вынул из кармана блестящие ключи и показал собравшимся у гроба покойного.
Я видел, как он после этими ключами заводил «Мерседес».
- Можно скорее с процедурами! – выкрикнула одна из крыс. – Вы разве не слышите – покойник растёт!  Скоро гроб развалится!
Действительно, доски гроба трещали, вспучиваясь, словно изнутри на них что-то напирало. Я понимал – дед Василь даже мертвый продолжал расти, соизмеряя параметры своего тела с параметрами той тяжелой войны, которая длилась четыре года.
- Вы протез с собою заберёте или как? – скрипнул голос за спиной.- А впрочем, неважно, покойный обойдётся и без него.
Я не обернулся на голос. Мне было неприятно видеть  окружающих лицемеров, которые волновались лишь неожиданным ростом мертвеца.
- Скорее, скорее! – визжали они. – Скоро никакой земли не хватит, чтобы спрятать тело!
Я понимал – спрятать последнего русского солдата той страшной войны, возможно, и земного шара не хватит.
- Дед Василь, как вы там? – постучал я в крышку гроба.
- Терпимо, – глухо ответили оттуда. – И вы терпите... пока терпится. Терпилы вы мои!..
Гроб еле протиснулся в узкую яму, и то благодаря усилиям прыщавого рэпера, который подпрыгивал на крышке, пронзая небо татуированными пальцами. Присмотревшись, обнаружилось – крышка вовсе не крышка, а некое подобие сцены, сколоченное наспех. Рэпер захлёбывался скороговоркой:

Мы молодые и зелёные,
Пойло пьём палёное,
Мы всем довольные
И песни поём прикольные!..
Мы сникерса поколение,
Мы не любим Ленина.

Крысы, поблёскивая стеклами очков, плакали от умиления. Почему-то они все походили на мрачного Берию, отчего стало страшно и холодно. Одна крыса бросилась плясать вприсядку, напевая: «Берия, Берия, вышел из доверия!.. А товарищ Маленков надавал поджопанков!»
Потом грянул салют в виде раскатистого грома – это торжествовала природа, заявляя – всё преходяще, и я сама тоже…  Но думать о том, что наша планета тоже не вечна – страшно. Она должна существовать всегда, иначе вся эта мирская суета совершенно не имеет смысла.
Я не знал, что делать с протезом. Как летательное средство он уже не годился, потому как являлся только придатком к бывшему телу-аэроплану. Если бы он не отстегнулся во время резкого пикирования, то неизвестно, где бы находился я, и потому, особо не мудрствуя, я воткнул деревянную культю прямо в могильный холм. Пусть будет обелиском. Соки земли, бурно бродившие, тут же дали подпитку старой деревяшке и она, проснувшись, выбросила тонкие ветви карагача. Это происходило прямо на моих глазах: ветки удлинялись, крепчая древесным телом, и уже через пару минут над могилой выросло мощное молодое дерево, подпирая широкой кроной серое, тяжелое небо.
Пошел дождь. Под мелкой, но густой листвой было сухо, уютно. О существовании каких-то крыс уже давно позабыто, а может, всё это приснилось… Всегда, в таких случаях бывает трудно отделить навязчивые образы сна от реалий жизни. До сознания каким-то образом доходило, внезапно, как проблеск молнии – «это сон, не более»… Череда событий не может так быстро мелькать, хотя в самой реальности, в моменты бодрствования, за секунду может случиться самое невероятное - это смерть, которая не бывает осознанной до её появления, а уже после отсутствует сама способность её осознания. В других же случаях невероятные события свершаются так же быстро, но не так смертельно: слова «вы уволены» круто меняют жизненную установку, ломая неподготовленную психику, но я уже этого не боюсь, я стар, и седая борода свидетельствует об этом. Во сне я могу быть человеком любого возраста, любого периода не только моей прошедшей жизни, но и любого исторического отрезка моей страны – на то  воля сновидений.
 Я напрягаюсь, вглядываясь в бесконечно высокое дерево с множеством крепких ветвей, из которых можно так же бесконечно много настрогать протезов для будущих калек от будущих войн. «Глупые мысли» – ловлю себя на том.
Покинув последнее пристанище деда Василя, шел, подставляя себя крупным градинам, яростно бившим по моей тощей фигуре. Шел, не понимая сути происходящих моментов, принимая за должное всё до мелочей, из которых вырастало то главное, что давало ход дальнейшим, весьма странным событиям. Грязь под ногами чавкала, хлюпала, квакала, свистела, стонала. Крупный град не доставлял абсолютно никаких неудобств, отсутствовали даже синяки на лице и теле, словно по нему били не крупные ледяные окатыши, а нечто мягкое, фетровое. С этой данностью моё естество соглашалось безропотно, впитывая как текущий момент бытия, так и текущую за шиворот воду.
Дорога была широкой и грязной, как Владимирский тракт на картине Левитана, и приводя в некоторое уныние. Но тут же, внезапно, пришло ощущение, что она непременно приведёт в светлое будущее, потому как впереди появились рабочие в ярких оранжевых спецовках, настраивая на мажорный лад. На подходе обнаружилась удивительная картина необычной технологии ремонта ям на дороге. Нельзя сказать, что многие из рабочих были таджиками, но и отрицать этого тоже нельзя. Среди толпы мелькали лица и славянской внешности, которым гастарбайтеры давали мастер-класс по моментальной укладке асфальта.
Главных ингредиентов, к моему великому удивлению, гипса и свежих коровьих испражнений, имелось в достатке. То и другое размешивалось и плюхалось прямо в грязь. Коровы мычали, пасясь у обочины, их люди в оранжевых спецовках доили и забирали лепёшки. Кто-то громко выражал мнение, что гипс, если его добавлять в молоко, даст больше эффекта и прибыли, нежели при ремонте дорог. Достаточно, якобы, запустить коров на дорогу, и всё само по себе устаканится.
- Дураки вы все! – выкрикивал им некто тучный из «ГАЗика», с кузовом под брезентовым верхом.
Машина по самый бампер сидела в колее, давая то задний, то передний ход. Трансмиссия визжала, а выхлопная труба хрюкала, как свинья, густо дымя и отрыгивая жидкой грязью.
- Идите к нам, мил человек! – позвали меня.- Мы тут решаем весьма важные вопросы. И нам крайне необходима свежая голова.
- Я бы не сказал, что она свежая, - заглянул я в «ГАЗик», - тут такого насмотрелся, пока шел.
- Дайте понюхаю вашу голову, - попросила тучная фигура, не показываясь из машины. – Нет, рыбой не пахнет.
- А причём здесь рыба и моя голова?
- А рыба, уважаемый, всегда с головы пахнет!.. Залезайте к нам, а то промокнете окончательно.
Не зная для чего, я протиснулся на заднее сиденье и уловил носом рыбий запах. В салоне стоял полумрак, и фигуры, сидящие впереди, явно не хотели себя обнаруживать в настоящем виде, но я догадывался – это рыбы. Присмотревшись, убедился, что это именно так. На месте водителя сидел тощий пескарь, а самый импозантный и тучный пассажир – сом.
- В партию не желаете вступить? А то ходите тут, бродите!..– спросил, не оборачиваясь, он. Я испугался не столько важного, усатого сома, сколько партии - ведь неизвестно, в какую партию меня приглашали.
- А она у нас всегда одна, - поймал меня сом на мысли. –  Какую партию мы ни создаём – всегда КПСС получается. Разве вы не знали об этом? А чтобы не ошибиться в выборе, вступайте прямо в КПСС.
- Я как-то, знаете ли, привык быть беспартийным, - расхрабрился я. – А зачем я вам, собственно, нужен?
- Потому что вы не рыба… вы тоже будете вонять, но не с головы, а пока разберутся с этим, много воды утечёт. Но даже если вы и не рыба, я вас запросто могу проглотить, если пойдёте вразрез с партийной линией.
- Вот так сразу?
- А почему бы и нет? Ну, можем ещё для начала прижучить слегка!..  Если откаты не будете делать.
Сом обернулся ко мне. В его внешности ничего странного и страшного. Ну, импозантен, по-рыбьи чист кожей, по-рыбьи выбрит, глаза  – рыбьи, усы и галстук.- Лучше сразу прижучить, - ответил я ему.
- Тогда забирай эту самую Жучку и валяй отсюда! – пискнул тощий пескарь, а мы дальше будем колею раздалбливать!
- Ты тоже дурак, - сказал на прощание сом. – Вы все дураки! Вы даже не можете правильный состав асфальта приготовить. Лепёха должна сначала хорошо подсохнуть, а потом её катком закатывают, одну на одну, как торт «Наполеон», а уже сверху гипсом посыпают, - хохотнул сом.
«Рыба, а ещё и смеётся», - подумал я, выбираясь из авто.
– Жучка, ты где? За мной!
Вместо Жучки из «ГАЗика» выскочил мой Джек и бросился облизывать  руки, лицо. Это было так неожиданно! Хорошо, что непонятно чья Жучка осталась где-то там с непонятными рыбами, издающими тухлый запах.
Я люблю собак. Собака тоже имеет специфический запах, но это животное выигрывает в преданности к тебе. «Чем больше узнаю людей, тем больше люблю собак» - подмечено верно. А если это так, то я с Джеком на правильном пути, и пока вокруг не видно ни одной либеральной собаки, я позволю ему бегать без поводка.
- Хозяин, ты понимаешь, в чём разница между беспривязной собакой и цепной? – спросил Джек, преданно заглядывая мне в глаза.
- Наверно, зависть к свободе.
- Правильно, это нас и губит. По природе, как ты сам догадываешься, мы собаки любим свободу.
- Провозглашаете этим самым либерализм, - улыбнулся я.
- Вот именно. Но любовь к хозяину и его защита от посторонних злых сил делает нас патриотами. Мы с тобою в негласном союзе, не так ли, хозяин?
 - Ты мыслишь в правильном направлении.
 - Благодарю за комплимент. Вот мы и добрались до самой сути: твой дом - мой дом! Твой участок приусадебный – моя территория!
- Опять в точку!
- Так у нас с тобою, хозяин, державное мышление, а вот бродячие псы – те безродные космополиты и конченые либералы!
- Всё это довольно любопытно и в принципе заслуживает внимания, но почему же ты сам любишь побегать без поводка, порою довольно долго, пребывая чёрт-те где?
- Зов природы, хозяин. Ведь проклятые либералы ставят метки буквально на каждой штакетине, подбираясь к нам всё ближе. Моя задача – стирать их метки и ставить свои. Таким образом, я отмечаю границы нашей империи. Ох, погубят нас когда-нибудь проклятые космополиты.
- Ты прав трижды, Джек. Человеку и собаке должно быть хорошо, но хорошо бывает только там, где ты родился и где твой дом. А бродячую собаку уже не посадишь на цепь, потому как у неё своя логика от долгого пребывания на свободе. Но, но… если не врать себе, свобода – это очень и очень здорово!.. А может – это счастье?
- Психология бомжа! Собака всей земли, понимаете ли!.. Свобода должна быть предусмотрена только для умного человека, хозяин.  Каждой собаке это понятно. Для дурака свобода ни к чему – глупость сотворит.
- Джек, что там, впереди? – спросил я, вглядываясь вдаль.
- Сейчас сбегаю, посмотрю.  Ах, да ничего особенного – рыба. Полно рыбы на обочине – тухнет, воняет.
- На обочине истории?.. А с какой стороны она гниёт?
- Кажется, со всех сторон.
- Приехали, однако! Плохо, если государством начали руководить рыбы.
- Ясен пень, хозяин. Я бы их за пятки, за пятки!..
- А кто там ещё, Джек?
- Художники, хозяин. Жабры красят.
Мы подошли поближе. Действительно, целая группа творческой интеллигенции раскрашивала киноварью гнилые жабры дохлой рыбы.
- Слава КПСС! – воскликнул я.
- Воистину слава! – ответили хором.
- Что, поменялись приоритеты?
- Да не говорите! Сначала соцреализм, но нас уважали, теперь капреализм – тошнит уже.
- Переходите на пейзаж, мой вам совет. Дерево никогда не обидится на то, что не похоже на себя. По крайней мере, оно не источает такие дурные запахи… Только выкиньте эту дурацкую киноварь, пишите закаты охрой красной. Я тоже когда начинал увлекаться живописью, писал всё кадмием, а надо земельными, природными красками…
Я взял чужой этюдник и начал энергично набрасывать контуры большой картины.
- Хозяин, ты пишешь маслом прямо по небу.
- Небо, Джек, основа из основ: все краски неба – краски земли, а краски земли – краски неба. Главное - попадать в тон.
Я махал пустой кистью по воздуху, изображая нечто значительное, эпическое… так мне казалось. Вокруг столпились художники, на лицах которых было написано величайшее удивление.
- Какая экспрессия!.. Какой колорит!.. – восклицали они.
Меня распирало от похвал, казалось, я вот-вот лопну от своей значительности. В конце работы, когда лёг последний мазок, послышались аплодисменты, и мои глаза закрылись от удовольствия.
Открыв глаза, я увидел полутёмный свод зала сельского дворца культуры. Сцена была ярко освещена и на ней дёргались тряпичные куклы.
- Я только что написал великолепную картину, - прошептал я, наклонившись к соседу. – Но не вижу её. Она случайно не у вас?
- Здрасьте, я ваша тётя! – дохнул он чесноком. - Мы картины не покупаем, не до жиру… Вы лучше смотрите спектакль.
- А о чём там?
- О жизни, о жизни … Вишь, как вон тот крутится!..
- Так его же за веревочку дёргают, вот он и того…
- Да заткнётесь вы или нет?! Не дают представление глядеть! – донеслось грозное из первых рядов. – Вот бы этих скотов на сцену да подёргать за одно место!
- А ну-ка, подайте их сюда! – зарычала высокая тёмная фигура, приподнимаясь с кресла.
- Это кто? – испугался я.
- Это который всё знает, - зашептал сосед. – Чистый зверь! В депутаты нынче избирается по околовсяческому округу. Сидим тихо, а то…
- Что «а то»? – спросил я шёпотом.
- Мозги начнут выносить, вот что.
- А где мои мозги? – зарычал тот, который всё знает, поднимаясь на сцену. – Выносите мне мои мозги!
- Вот они, вот они, - забегала вокруг него высокая тощая женщина. Она сдёрнула с большого медного подноса парчёвую накидку, под которой лежала кучка серого вещества. – Вот они, - повторила она хриплым, прокуренным голосом, - целые сутки пролежали возле телевизора, подзарядились.  Как и велено было – айкью высокое!
- Вставляй в голову. Ишь, развели тут кукольный театр! Нечего игры играть – разговор разговаривать будем!
Все притихли, глядя на странную процедуру закладки мозга в черепную коробку. Хозяин мозга кряхтел и сопел. Вставная челюсть от чрезмерного усердия выпала и покатилась куда-то за кулисы. Наконец крышка черепа захлопнулась, и он начал:
- Дорогие друзья, все наши успехи, как в прошлом, так и теперь, всё, чего мы достигли, объясняется прежде всего тем, что мы опирались, опираемся и будем всегда опираться на то, что нам всегда служило опорой, и в связи с этим заявляю и обещаю в дальнейшем переобещать всё раннее обещанное…
- Хлопци, шо вин каже? – послышалось приглушеное за спиной.
- Вин каже, шо сало жрать меньше надо, - ответили ему.
- А горилку?
- Горилку будэм нюхать, а салом губы мазать.
- Оптимизация, а як же!?.. Перестройка!..
- Инновация… Приватизация!..
- Канализация… хватэ вже!.. Злякаться можна!
- Дорогие друзья, - продолжал депутат. – Все наши успехи, как в прошлом, так и теперь зиждятся и будут в дальнейшем  продолжать зиждиться… зиждется… что-то заело или кажется?.. А где же, товарищи, бурные аплодисменты? В этом месте они должны быть!
- По-моему, он повторяется, - заметил кто-то. – Я слышал эту фразу тридцать лет назад!
- Не шумите, товарищи-господа! – выкрикнула толстая и некрасивая женщина в красной косынке, постучав по стеклянному графину длинным ногтем. – Вас тут, как грязи, а депутат один.
Я внимательно огляделся – действительно, я всё ещё находился в непролазной грязи. Негодуя, что меня занесло непонятно куда, на какую-то сомнительную встречу с каким-то депутатом, я начал прилагать физические усилия, чтобы выбраться из этого топкого места. Стены ДК давно расступились в стороны, потолок исчез, и все избиратели в одночасье оказались там, где и я, и это успокаивало – вместе мы сила…
- Та цэ не грязь, цэ ж гивно! - хрюкнул уже знакомый голос.
- Ничего страшного – привычная среда обитания! – ответили.
«Выборы, выборы!.. кандидаты  ироды!..» - неслось небезызвестное из огромных динамиков.
- Вы за кого будете голосовать? – послышался сзади елейный голос.
Разглядеть говорившего не было возможности, потому как над головой низко порхал, словно птица, белый и пушистый депутат. С него иногда летел пух.
- Я против всех буду!
- Так нельзя. Нет такой графы.
- А что-нибудь интереснее, кроме этой курицы, есть?..
- Есть графа «Пошли вы все!..»
- Неужели?.. 
- Обсуждать кандидатуры накануне выборов не рекомендуется! – крикнул депутат. - И рот раскрывать без надобности – тоже! Рот нужен только для принятия пищи, не более. Мозги тоже нуждаются в подпитке, и нет лучшей пищи для ума, чем каша в голове!
В странностях этих выборов не было никаких сомнений: всё нереально – избиратели по уши в грязи, а рот не дают раскрывать… чувствую - мычать разрешено. Понимаю - это единственное средство передачи информации для текущего своеобразного момента, поэтому попытка разлепить губы – тщетна, они плотно сжаты, как у спящего. Сотни лет плотно сжаты. «Сон разума порождает чудовищ» - пульсирует электрический нерв сознания, пробивая густую кашу абсурда.
Депутат, покружив над моей головой, подлетел к урне для голосования и, протиснувшись в её узкую черную щель, закудахтал.
- Ну, вот уже и результат! – воскликнул член избиркома, вынимая из урны и  разглядывая свежее теплое яйцо. – Избиратели сделали правильный выбор! Не успел, понимаешь, одепутатиться, а уже – результат!
- Так это ж – болтун! – появилось передо мной лицо пожилой тётки. Лицо это было крупным – на весь экран. – Где вы его взяли?
Я вздрогнул от неожиданности, потому как только что собирался побриться и пойти на работу, сразу же после заключительной речи члена избиркома, не понимая, правда, каким образом я из этого места выберусь.
- Это – болтун! – повторила возмущенно тётка. Она поднесла яйцо к яркой лампочке, показывая его внутренность, потом приложила к моему уху и потрясла им. Там противно захлюпало.
От потрясения мне хотелось расплакаться. Яйцо, конечно же, было старым. Сколько оно пролежало в густых зарослях клёна, неизвестно.
- Мальчик, будь внимателен в следующий раз, - сказала уже спокойно тетка. – Потряси его или посмотри сквозь солнышко, болтуна нетрудно определить.
- А человек может быть болтуном? – спросил я у неё.
- Очень даже может, – сказала тётка. – И основной смысл жизни таких- паразитирование. Когда человек работает, ему некогда болтать. Ну, кто там следующий с яйцами?!.. – крикнула она поверх моей головы. – Если их нет – могу продать по сходной цене, со скидкой - на тухлые! На свежие тоже со скидкой, но с большой накидкой! Также скидки на автомобиль, выгода до ста сорока тысяч!
- Обнаглели,  уже не стесняются заявлять о своей выгоде! – бурчали вокруг. – Мущина, вы берёте этот автомобиль или нет? – толкнули меня в спину. – И вообще, кажется, вы здесь не стояли! Граждане, этот мущина стоял здесь?
- Конечно, стоял! С самого рождения стоял! – огрызнулся я. – И на мебель стоял, и на машину!
- Граждане покупатели! – закричала зычно тётка. – Больше  не занимайте очередь! То, что выкинули, уже давно закончилось!
- А какое оно было? – заволновалась очередь.
- Оно всякое было. Длинное и зеленое, толстое и пахучее, но его совсем мало было…
- Сколько бы его ни было, у нас всё равно нет денег, - отозвались в толпе.
- Может быть, есть смысл увеличить пенсии и зарплаты, хотя бы на уровень инфляции?
- На уровень инфляции – это круто, господа! Тут хотя бы на три-четыре процента деньжат наскрести!.. – прозвучало из громкоговорителя. – Но боюсь, что и этого не будет! В общем – денег нет, но вы держитесь!
- Обидно… – шептала старуха, косая и горбатая. Она рылась заскорузлыми пальцами в узелке, но тот оказался туго набитым влажной землёй. – Мать сыра земля завсегда поможет, - бормотала она.
 Если бы у меня приняли то куриное яйцо, то деньги я бы, конечно, отдал старухе. Она чем-то напоминала мне мать, которую я давно не видел.
А как давно, не мог вспомнить. Было ощущение, что она где-то рядом со мной, но почему-то её нет… При каких же обстоятельствах мы расстались?..
И тут мою голову пронзила догадка: она на рынке. Конечно же, на рынке! Где же ей ещё бывать!?
Пробежав вдоль и поперёк весь колхозный рынок, я не обнаружил своего родного человека. Спинами в два ряда сидели торговки, зазывая покупателя, но матери почему-то не было. Она часто продавала малину гранёными стаканами по двадцать копеек. Если бы она была на месте, то непременно послала б меня в малинник дорывать остальную созревшую ягоду. Ведь благодаря яблокам и малине мы немного вылезли, как говорится, из нужды.
На месте землянки теперь стоит новый саманный дом с деревянными полами, в котором почему-то никто давно не живёт. Там только ласточки вьют гнезда. Это я обнаружил тут же, уйдя с рынка.
Вернувшись назад, спрашивал у торговок:
- Вы не видели здесь женщину с мальчиком похожим на меня? Ну, женщину с ягодой и мальчишку, уплетающего мороженое?
Торговки засмеялись звонко, от души. Они смеялись, хватаясь за животы и показывая на меня пальцем.
- Дедушка, ты себя в зеркало видел? – сквозь слёзы выдавила одна.
Я, не оценив этой злой шутки, побрёл куда глаза глядят. Хотел вернуться к ним и сказать в ответ что-нибудь оскорбительное, но передумал.
Дойдя до места, где когда-то у меня раскрылся чемодан, набитый яблоками, когда я, вытягивая детские руки, нёс его к рынку, к моему величайшему удивлению, я увидел чемодан на том же месте, и из него продолжал вываливаться перезрелый белый налив.
Я бросился, как когда-то, собирать яблоки, насколько мне позволяла детская прыткость, но сочные жёлтые плоды прокатывлись мимо моих рук. Они катились, подпрыгивая, раня нежные бока по бесконечной, как сама жизнь, дороге.
- Я помогу тебе собрать яблоки, – сказала молодая и красивая женщина, наклоняясь к разбегающимся во все стороны налитым солнцем медовым шарам. Она лукаво улыбалась, глядя бесстыдно в мои глаза, и, поймав один, поднесла его к губам. Плод хрустнул тонкой кожурой, обдав моё лицо ароматными брызгами.
- Ты меня любишь? – спросила она, не дав опомниться.
- Ты кто? – удивился я.
- Как тебе не стыдно!
Напрягая память, я стал припоминать странные встречи, которые так и не состоялись.  Может быть, она любила меня, но не я её. И как можно вспомнить то, что давно поросло высоким кипреем? Запах конфетно-яблочный помнится до сих пор, а вот её лицо нет. Мало ли всяких лиц промелькнуло с тех пор… Хотя много не бывает, как и запахов детства. Можно смеяться, но как пахнет первый велосипед – известно только мне, так же как и первая гроза... Всё в этом мире – только моё. Мир во мне и я в нём – прекрасный тандем! Не будет меня, не будет и мира. Я царь своих ощущений и желаний: явь могу воспринимать сном, а сон явью, и споры по этому поводу неуместны. Весь мир со всеми своими переплетениями, словно моток шерстяных ниток, который я держал в широко расставленных детских руках, моток, постепенно тающий и убегающий упругой нитью на клубок матери. Она сматывала и сматывала нити в клубок, пока я не остался с пустыми руками. Внутри этого яркого клубочка были мои сны и надежды. Теперь этот клубок разматываю я, разматываю до последнего виточка, и скоро он закончится…
- Как тебе не стыдно! – повторила укоризненно молодая и красивая. - Ничего не помнят только в бразильских сериалах. Как всё глупо…
- Это всё ерунда, вот я вам расскажу другую историю! – взвизгнул фальцетом белоголовый старик, непонятно откуда взявшийся.
- Мне не нужно никаких историй! Я сам история! – воскликнул я. - Что может быть интереснее этого чемодана яблок?.. Я так и не донёс его до рынка, а там ждала меня мама. То есть я донёс, но яблоки все были размочалены!.. Представляете – белый налив, и вдруг всё это – хрясть!.. Ну, кто их купит после этого?
- Всё понятно, молодой человек, я вам скажу только одно, не знакомьтесь с девицами лёгкого поведения. Эта молодая особа… - он скосил глаза в сторону женщины, доедающей яблоко, - эта особа – настоящее воплощение зла. Она буквально вчера обещала любить меня до гроба, а теперь строит глазки вам. О, боже, как это пошло, пошло и печально!
- Она что же, жила с вами? Это ваша супруга?
- Нет, нет! Не супруга, но они все одинаковые, поверьте! Вчера ночью она привела в дом любовника, и они занимались знаете чем?
- Догадываюсь.
- Да нет же! Они читали «Капитал» Маркса.
- Любопытно, - я посмотрел в сторону молодой женщины, но та уже исчезла. - И всего-то?!
- Нет, этим не закончилось. Потом её любовник напился и избил её отца.
- А вы откуда знаете?
- Я живу внизу и всё слышал.
- И никуда не позвонили?
- Почему, звонил! И в милицию звонил, и в полицию – никто трубку не берёт. А знаете, как он орал: иди сюда, сука, убью!
- Так убийство было или нет?
- Нет, но морду её папашки он шибко уделал. Крови-и-ща была!.. Да всё потому, что старый хрыч подслушивал за дверью. Он думал, что там сплошная, хе-хе, эротика!.. А там, хе-хе, сплошная политика! Эх, беда с этими коммунистами! Убили власть советов! Как тот Тарас Бульба: я породил тебя, говорит, я тебя и убью! Но кровища, я вам скажу, была страшная, как в семнадцатом году, и всё оттого, что носатый он. Так он, любовник этот, всё в нос ему, всё в нос кулачищем!.. Немного и мне перепало…  Я тоже подслушивал. Скажу вам в назидание, не отращивайте себе большой нос и не суйте его куда попало – все беды от этого.
- Интернетом надо пользоваться, а не подслушивать. Настоящий бытовой идиотизм, не более! – воскликнул я в сердцах.
Старик всплакнул, утирая скупую слезу рукавом полинялой рубашки. Он был такого же роста, как я, к тому же удивительно похож на меня самого.
- А кто же все-таки она? – спросил я старца.
- Да откуда я знаю. Она живёт наверху.
- А вы где живёте?
- Я внизу. И поверьте, я нисколько вам не соврал. Время - читать Маркса.
- Может, время собирать камни?
- А, делайте что хотите! – помахал на прощание старик сухонькой рукою. – Им, гагарам, недоступно… тело жирное в утёсах… - запел он слабым голосом, удаляясь в туман. – Мы с тобой братья по несчастью-ю-ю!..
- Братья по несчастью – это ладно, братья по разуму – никогда! – крикнул ему вдогонку я. - Пороть вас на конюшне нужно! Главное в жизни - не переступать черту, и никакого Маркса не нужно! Определили место, накормили, сиди и не вякай!
- Золотые слова, молодой человек! – вновь донеслось фальцетом. – А как вы отнесётесь к тому, что я заберу ваш чемодан?
Из кленовых пыльных зарослей вышел, отряхивая одежду, гражданин затрапезного вида и неопределенного возраста. В руках старый портфель, на голове шляпа. Глаза колючие, маленькие – энкэвэдэшные.
- Не удивляйтесь, это я, и я никуда не уходил. Просто зашел в кустики, понимаете ли, нужду справить. А хорошо вы сказали про черту!.. Вот если бы каждый гражданин осознавал это в полной мере, то у нас никаких эксцессов бы не происходило. Так что по поводу вашего чемодана?
- Ну, во-первых, это мой чемодан. Во-вторых, вы не имеете никакого права забирать его, – возмутился я.
- Ну, может, забирать я его и не буду, а вот на наличие наркотиков проверить бы не мешало.
- Глупости. Я всё детство провел в опийном маке, и никто никогда даже не заикнулся о каких-то наркотиках.
- Звучит любопытно, но было так давно… И я знаю, к сожалению, пацанов семидесятых, пристрастившихся под старость к этой гадости, несмотря на то, что собирали маковые коробочки под звуки горна и дробь барабана.
 Человек с портфелем обошел чемодан со всех сторон, понюхал шумно воздух, раздувая ноздри.
- Всё чисто, а жаль… мы могли бы с вами неплохо время провести, нюхнув порцию-другую…
- Вы знаете, - сказал я, глядя в его маленькие свиные глазки, - я и так время неплохо провожу. Тут столько всяких событий наворочено с какой-то чертовщиной вдобавок.
- А может, это сон?
- Почему вы так решили?
- Чертовщина только во сне появляется.
- Тогда вы чертовщина? Ведь вы внезапно выскочили из кустов.
- Ну и что!? Разве сидеть в кустах запрещено? Тем более, я вам сказал – нужду справлял, а тут вы со своим чемоданом. Кстати, где он?
- Вы на нём давно сидите. Приватизировали всё-таки, а ведь он мой.
- Вы хотите сказать, молодой человек, что это народное достояние, не менее?
- Да хотя бы и так! Мой отец на него горбатился, бабка с дедом!.. Всё мое детство прошло при чемодане!
- Но у вас зато есть приватизационный чек! Вы сможете сколько хотите приватизировать таких чемоданов! Столько – просто жуть!.. Дом можно построить из одних только чемоданов. А так к чему он вам? Для чемоданного настроения? Один какой-то несчастный чемоданишко!  Не мелочитесь, друг мой! Всё хорошо, прекрасная маркиза!.. Всё хорошо, всё хорошо! – загнусавил он.
Я нисколько не сомневался, что со мной общается чиновник. К тому же с какой-то значительной должностью, потому как сразу схватился за мою собственность, объявляя её своей. Так, может, и правда у меня не было никакой собственности, а всё приснилось? Если это сон, то чёрт с ним, пусть забирает чемодан, но если это не сон…
- Верните мне мой чемодан! – потребовал я решительно.
- Вы что, опять хотите отнять и поделить?! – возмутился незнакомец. – Это нечестно! И мы это уже проходили! Вы только что украли у меня мой чемодан, когда я завернул за кустики, теперь утверждаете, что я у вас его стырил! Вы уверены, что изначально чемодан принадлежал вам? Где свидетели? Ау-у.. где свидетели, ну хотя бы Иеговы?
- Здесь были старик и молодая красивая женщина.
- Старик давно умер, я был на его похоронах, а молодуха понятия о вас  не имеет.
 Мне стало стыдно: может, действительно я ничего и не имел, к чему этот сыр-бор…
 Почему-то вдруг захотелось курить, хотя знаю – бросил, лет десять назад бросил.

2

Человек с чемоданом не уходил, он продолжал сверлить меня своими крошечными злыми глазками.
- Так как там насчёт этой самой черты? – ковыряясь спичкой в зубах, спросил он, не отрывая от меня своего едкого взгляда. – Да, да, той самой, за которую…
- Ну, это на ваше усмотрение. Вы можете обозначить свою черту, я свою, а основная, за которую мы все когда-нибудь переступим, неконтролируема ни вами, ни мной, хотя так же обозначена.
- Здравое рассуждение, любезнейший. Но вы ведь не скажете, что я покушаюсь на чужую территорию… Там уже не наше ведомство. Нам бы здесь разобраться… Ах, если бы люди могли жить правильно?!..
Я что-то хотел возразить, но вдруг мой взгляд упал ему под ноги… Как же я раньше этого не заметил!.. Вместо обычных человеческих ног я увидел копыта. Весь похолодевший от ужаса, я посмотрел в его лукавые и злые глазки. Они мало что выражали – смотрели так же въедливо и бесстыдно. Это без всякого сомнения был чёрт! Запах козлиный стал витать в воздухе.
- Вы, вы, гражданин начальник, - заплетаясь языком, сказал я, -  вы самый настоящий чёрт! И циник!
Смотрю, шляпа у него приподнялась, а под ней показались рожки.
- Забодаю! Растопчу! – заблеяло нечистое наваждение и забило об землю копытами. – А лучше под флажки!.. Я сказал, ныряй под флажки!
Он выхватил из-за пояса маузер и начал стрелять поверх моей головы, блея и подпрыгивая.
Я тут же нырнул в кленовые пыльные заросли, потому как промедление было смерти подобно. Нырнул, как в пруд ныряют мальчишки, сложив вместе ладошки, и на моё счастье упал на что-то мягкое, скользкое.
Это была колбаса, которая простиралась до самого горизонта, а по ней бродили исхудавшие донельзя, как в фашистском концлагере, люди, еле волоча ноги.
- Ну вот, ещё один бедолага, - сказал кто-то печально и хрипловато. – Надо было нырять под флажки, как вам было велено, а вы… Так бы, глядишь, и выкрутились… Потом бы и за бугор попали – жили б, как люди.
- Смалодушничал, - признался я, разглядывая странное скопище людей, - не видел флажков, но, честно признаться, не люблю рисковать.
- А это не риск? – спросила тощая баба с мясистым рябым носом, пристально разглядывая меня, словно перед ней стоял инопланетянин. – Сожрать столько колбасы не под силу даже мамонту.
- Я, конечно, понимаю, что не колбасой единой жив человек, но тем не менее… - начал я.
- Что «тем не менее»!?.  Её даже собаки не едят! – закричали подходившие ко мне доходяги. – И в ней черви не заводятся!
 Люди-скелеты подходили и подходили, собираясь в огромную толпу, они что-то зло выкрикивали, размахивая тонкими руками. Это  походило на митинг, и я не ошибся – все дружно скандировали: «Не хотим колбасу за двести двадцать, а хотим за два двадцать!»
Толпа постепенно приближалась ко мне, окружая со всех сторон.  Я от страха попятился в кусты, но оттуда вновь послышались выстрелы.
- Вы не бойтесь! – крикнула знакомая мне баба. – Они не страшные, они просто хотят кушать! Уж если что и отъедят от вашей комплекции, то так, по мелочи: руки, ноги, а может, и голову… А зачем вам голова?! Из неё такой холодец получится! Да вы не бойтесь – шутка!
Баба засмеялась долгим и заливистым смехом, перегнувшись пополам. По ногам у неё текло от недержания.
Толпа всё приближалась, и я схватил первое, что мне попалась под руку, для отражения атаки - палку колбасы, большую,  упругую, с крупной надписью «Докторская».
- Не смейте разбрасываться продуктами! – крикнули из толпы. – Колбасой надо питаться, а если и бить по голове, то только производителя!
Я остановился в нерешительности.
- Да вы понюхайте, понюхайте её! - шумела толпа. - Кормят чем попало… Говорят, если не сожрёте всё это – то настоящего капитализма вам не видать! Вы спросите у докторов по поводу этой колбасы, какие ингредиенты в ней!
Из толпы выскользнули, словно намыленные, два человека в белых халатах и выхватили из моих рук колбасу. Разодрав на ней плёнку под одобрительный гул толпы, поочередно стали принюхиваться…
- Не пахнет! Совсем не пахнет! – пропищали белые халаты. – Надо сердцебиение послушать. Живое должно пахнуть, ну, хотя бы вонять от разложения.
Они прослушивали долго, прикладывая мембрану фонендоскопа к скользкой поверхности продукта. Толпа замерла в ожидании.
- Ну, что?! – выкрикнул кто-то нетерпеливый. – Не стучит?
Доктора, тяжело вздохнув, опустили головы, как перед гробом.
- Не стучит, - тихо резюмировали медики. – И не будет стучать… Умерла колбаса.
- А может, это и не колбаса? – спросил я.
- Нет, это колбаса, но уже бывшая в употреблении, - взвизгнула знакомая тощая баба. – Каждое дерьмо желает хорошо пахнуть, как сказал гений, но у этого даже запах отсутствует! Так что мой вердикт – надувательство сплошное. Её буквально надувают воздухом! А ещё – докторская!.. Вот раньше была докторская, и её могли есть не то что собаки, а даже сами доктора с генеральными секретарями.
- Да! Да! – закричали в унисон два эксперта в белых халатах. – Её могли есть и генеральный секретарь, и любая собака! А запах какой был!.. Эпохи запах!..
- Что же нам теперь делать, господа? - спросил я. – Съесть её мы не в состоянии, тогда нужно использовать эту колбасу в качестве орудия пролетариата! А она будет покрепче полицейской дубинки! По палке в руки, и вперёд, на производителя!
- А может, сначала поработаем? – выкрикнул кто-то.
Голос принадлежал дородной бабе, которая, протиснувшись сквозь толпу, выросла передо мной, коренастая, с волевым лицом, как у певицы Зыкиной. Странно было видеть её, упитанную и физически крепкую, среди этих…
- Опять шу-шу-шу-шу… - пронеслось в толпе. И вскоре этот шипящий звук оформился в конкретное имя – Шура.
- Да, я та самая Шура, - сказала баба, - которая и коня на скаку  и в горящую избу… Лодыри вы окаянные, вот что я вам скажу! Мне лично наплевать, при каком общественном строе жить. Я завсегда при мясе, молоке и огурцах. Идите, поглядите, импортозамещенцы хреновы! Каждому в зубы по лопате, и никакого импорта не надо! Вот тогда и колбаса начнёт пахнуть должным образом!
От Шуры остро несло навозом, который вызывал нужные ассоциации с сельских, экологически чистыми продуктами питания. Этот родной на генном уровне запах толпа с наслаждением вдыхала, как нечто наркотическое.
- Идите, идите за мной, я покажу, что такое жить собственным трудом, не работая на дядю, - обращалась она к толпе.
- Поднимите мне веки, я хочу посмотреть на неё. Это кто там не желает работать на дядю? –  зарычали в толпе.
- Вот он, дядя, он же депутат, он же бывший коммунист, он же владелец частной фермы по выращиванию… - затараторила мне Шура. - А недавно развалил всё хозяйство, и хоть бы что! Его бы подвесить за причинное место!
- А что он выращивал? – спросил я.
- А я лохов выращивал, выращивал… А они, суки, прозревать стали. А мне зрячие лохи не нужны, - продолжал рычать дядя, он же депутат, он же коммунист, который из бывших, он же…
Шура рванула на себе кофточку, обнажила на на левой груди синюю татуировку: «Лохи не мы, мы не лохи».
- Моя бабушка это ещё в ликбезе проходила, - продолжала она тараторить, - с такими дядями надо ухо востро держать.
 - А может, валить надо отсюда? – испугался я. – Провозглашать  «лохи не мы» - это здорово, но никоим образом толпу не переделает. Если им нравится жить одной докторской колбасой, то с такими уже ничего не поделаешь.
- А куда валить и кому мы нужны? – удивилась моя собеседница. – Надо здесь учиться, учиться и ещё раз учиться вкалывать! Вы следуйте за мной – сами увидите.
И Шура пошла уверенным шагом в известном ей направлении.  Я поспешил за ней, спотыкаясь и падая через ворохи колбасы. Шел в надежде увидеть какое-то чудо, но, к моему разочарованию, увидел только огороженный и хорошо ухоженный участок в пресловутые шесть соток. Там росло всё: картошка, помидоры, огурцы, капуста и всё остальное, прилагаемое для вкусного борща. Кроме того, на подворье бегали поросята, мычала корова, кудахтали куры.
- Стой, кто идёт? Стрелять буду! – раздалось за оградой. – Говори пароль!
- Наша цель – коммунизм! - выкрикнула Шура.
- Проходи, - ответили уже спокойным тоном.
- Странный пароль у вас и очень уж примитивный, - заметил я. – Любой догадается и проникнет… Надо как-то замысловатее…
- В том-то и дело, – ответила Шура, - догадаться несложно, а вот поверить нельзя… А я верю и живу, как при коммунизме. Вы проходите, не стойте, моя охрана не страшная – старик мой после инсульта еле ружьё в руках держит, остаётся одна сила в пароле. Правда, всё пришлось обнести колючей проволокой, иначе нельзя – воруют, подлецы. А у меня каждый червяк на учёте.
- В смысле?..
- Буквально каждый дождевой червь, вот и весь смысл. Почва должна быть в кондиции. Хотя они даже за ограду и не пытаются уйти, потому как там кроме колбасы ничего нет, в которой-то и жить невозможно никакому червю, сами знаете, видели.
 Проходя мимо разбитого параличом старика, лежащего в гамаке и всё ещё сжимающего в слабых руках ружьё, я увидел множество синих птиц, сидящих высоко на заборе из колючей проволоки. Они узнавались по форме, но отличались по странности окраса. Настоящие куры, непонятно каким образом взлетевшие на высоченный забор, но почему-то синие. В них замечалась особая важность и напыщенность. Другие же, белые и серые, занимались своими обычными делами по откладке яиц и выращиванию птенцов. Они жили в вольерах, как и подобает домашней птице.  Одна птица, сидевшая выше всех, показалась мне очень знакомой.  Пока я её разглядывал, она успела несколько раз обгадить забор.
- Я её где-то видел, - показал я пальцем на осанистую синюю курицу. – Не депутат ли?
- Вы не ошибаетесь, это птица счастья и удачи, - ответил скрипуче старик в гамаке. – Про них ещё Макаревич пел. Они завсегда такие, как только возвысятся, так и начинают важничать. А яйца у них, я вам скажу, тухлые – болтуны одни. Мы их сами выбираем, сами и кормим. А они вон, весь забор обгадили… Кыш! Кыш! Летать они как бы умеют, но любят сидеть и ничего не делать.
- Не кышкай, старый придурок, они тебе пролоббировали четверть сотки на твой вонючий самосад! – выкрикнула из кустов смородины Шура. – Так бы я тебе хрен отвела б…  Хрен бы и курил до сих пор… Ты лучше покорми вон того, с краю – ох, и любит пожрать!
- А они все прожорливые, хучь с краю, хучь с середины. Нате вам горошку, мать вашу!
Паралитик зарядил ружьё горохом и выстрелил, не целясь, по забору. Синие птицы счастья и удачи до того ловко хватали горох, что можно только диву даваться. После дружной трапезы весь депутатский корпус повернулся задом на одну сторону забора и дружно облегчился.
- Вот так и гадют, то на ту сторону, то на эту. Там, понимаешь, сплошная  политика, и внешняя и внутренняя. А ведь обещали дорожку заасфальтировать до нужника, но как прошла предвыборная компания, так и… -  старик покашлял и, повернувшись на бочок, захрапел.
- Да не слушайте вы его, - махнула рукой Шура, - идите лучше сюда, я вам покажу настоящую дойную корову.
- А то я не знаю, откуда молоко берётся, - возмутился я. – Я даже знаю, как хлеб растёт и морковка.
- Да ничего ты не знаешь, милок. Вот погляди на мою буренку – красавица, рекордсменка…
- Комсомолка?
- Была в юности, теперь перекрасилась.
- Вижу, что фиолетовая вся. Редкий окрас, я вам скажу. А как её зовут?
- «Газпромнефть».
- Надо же! А как насчёт жирности молока?
- Стопроцентная жирность, милок. Вот, смотри, только пить не рекомендую.
Шура дернула за упругое вымя, из соска брызнула черная, жирная струя нефти.
Я, конечно, знал о существовании такой коровы, но чтобы подобное в руках Шуры?!..
- Шура, такое может только при-при-присниться… - заикаясь, вымолвил я.
- Конечно, милок! Нам бы хватило самого маленького вымени, откуда бы лилась самая тонкая струйка  народного достояния… И мы прокормили бы всех, даже тех, кто не ест «докторскую». Эта корова не настоящая. Где ты видел достаток без геморроя, артрита и ревматизма?
Я притронулся к корове пальцем – та растаяла, словно мартовский снег.
- Не нажила я ничего, кроме болячек. Вот тут болит, тут болит, – Шура тыкала заскорузлым пальцем по разным частям тела. – И тут болит, и тут… А мне ещё и завидуют… Тем не менее, милок, у меня есть некоторые накопления, чтобы свалить, как ты выражаешься, на бугор.
- За бугор, - уточнил я.
- Нет, нет! Только на бугор! За бугор не хватит. Да и кому мы там нужны. Мы тут будем землю унавоживать.
- Все мы там будем, только я бы не спешил с этим мероприятием. Надо, Шура, жить и бороться! – воскликнул я горячо. – Надо выдавливать по капле, как говорил Чехов, из себя раба и одновременно давить всякую гниду.
- Про гниду я ничего не говорил! – раздалось из гамака.
- Ты помолчал бы лучше! Тоже мне Антон Павлович! – крикнула старику Шура. – Возомнил из себя классика!.. Всю жизнь пропьянствовал, пробегал по бабам, а теперь корчит из себя! Он тоже Чехов, только не Антон Павлович, а Павел Антонович, - обратилась уже ко мне Шура, - однофамилец, не более. – Он также из бывших… Постоянно на руководящих должностях был, но скажу честно – дурак дураком! Ох, и намаялась я с ним. Сколько позора снесла, а теперь он полный импотент, и слава богу! К тому ж перекосило его! Вы только погляньте, как его перекосило! А ещё и пишет… Покажи, что ты там пишешь, убогий? Ишь, самого Пелевина перескакать хочет!
- Я тебя убью, ш-шука! – прохрипел старик, хватаясь за ружьё.
Глаза его налились кровью, вот-вот готовые брызнуть алым, как переспелая вишня, но в отличие от последней не солнцем согреты и взращены, а напитаны вселенской ненавистью ко всему живущему. Мне эти глаза где-то уже встречались, в зеркале ли отражались мимолётно, когда я всматривался пристально в своё отражение, на улице ли у встречных граждан? Мне всегда были любопытны чужие лица, которые больше напоминали маски, потому и собственное отражение порою отталкивало, когда за внешней формой радужной оболочки и темного пятна зрачка скрывалось нечто потаённое, неразгаданное, страшное.
Страх не вселяется в душу, он лежит в её глубине. Лежит с самого рождения. Ему остаётся только приподнять голову, заявляя о себе как о необходимой сущности и состоянии организма, но когда он встаёт во весь рост, то собственное «Я» вдруг становится чужим и неконтролируемым. Страх потрясает сознание основательно, и оно не в состояние принимать адекватное решение в сложной ситуации. Оно зависает, как компьютер, мучительно и долго выбирая то или иное решение к спасению организма. Чаще всего в подобных случаях сознание застывает навечно в своей нерешительности, потому как отсутствие выбора делает его буквально мешком цемента после дождя.
Если это дряхлое создание начнёт стрелять в меня, а ситуация была всамделишная, то путь к спасению практически отсутствовал: ведь всё ранее нас окружающее в виде сельских построек с кустами смородины и малинником исчезло в одночасье, впереди только гамак, натянутый между двумя старыми вишнями и сумасшедший старик с ружьём. За ним на заборе по-прежнему восседали несколько синих птиц счастья и удачи.
Я никогда не был коммунистом, и потому умирать совсем не хотелось, да это и не входило в мои планы. А  если честно признаться, планов вообще никаких не было. Смешно даже представить человека, живущего по плану. Всем известно: рассмешить бога – расскажи ему о своих планах. Встал, умылся, оделся – это ещё выполнимо в своей последовательности, но дальше всё непредсказуемо, потому как потерянный рубль по дороге в магазин, может изменить в корне, всё задуманное. Если бы в данный момент меня спросили о моих планах, я бы растерялся даже. Планы сейчас были очевидные – бежать или умереть… В общем-то это и планом назвать нельзя – это был выбор. Умереть – крайне редкий выбор, и он не всегда бывает осознанным и принятым единогласно всеми фибрами души и трезвым сознанием. Бежать?
Бежать некуда. Старик заряжал ружье не горохом, коим кормил синих кур, а настоящими гильзами со свинцовой головкой.. Верно подмечено кем-то: жизнь – постоянная борьба со смертью, каждый шаг, любое движение тела сопряжено с великой опасностью быть раздавленным упавшими деревом, хуже того – расстрелянным по чьей-то злой воле. Чужая воля диктовала своё решение человеку с козырной картой, в данном случае огнестрельным оружием в дрожащих старческих руках, исполняющих чёрное намерение склеротического мозга. Мною постепенно овладевал панический ужас, а сердцебиение стало гулким и частым – казалось, оно разделилось на две части и поселилось прямо в раковинах правого и левого уха.
Шура стояла, широко расставив ноги, как прообраз волевой русской женщины в картине Иогансона «Мать партизана». Голова её высоко поднята, словно она пыталась заглянуть в бессмертие. «Кто это? Он – партизан?» - как бы спрашивали злые глаза старика. Я понимал – расстрел будет настоящим, если я не попытаюсь сделать бесстрашный взгляд, как у Шуры. Должна же у него дрогнуть рука, если я приму должную позу, и даже если убийца примет окончательное решение убить меня, то пусть я умру достойно.
Первый выстрел прозвучал неожиданно. Пуля просвистела возле моего уха, слегка задев мочку. Боли я не почувствовал. Горячие капли крови падали на плечо. Значит, расстрел не понарошку. Я один в целой вселенной, принимая на себя жертву. Моё сознание и громко стучащее сердце вещали всему миру – я ещё жив и всё окружающее ещё принадлежит моим чувствам. Внешний мир, сверкающий красками жизни, бесконечно дорогой, словно редкой огранки бриллиант для глаза художника, но не барыги, раскрывался перед моим горящим взором во всем своем великолепии. Мир, который придётся покинуть из-за придури одного человека.
- Стреляй, фашист! – услышал я голос Шуры. – Всё равно победа будет за нами!
Прогрохотало несколько выстрелов. Моё состояние было прескверным. Убийца, перезаряжая ружье, пристально всматривался в меня, словно пытаясь понять моё настроение. Он, к моему удивлению, уже не старик, а молодой солдат вермахта, чем-то напоминающий самого фюрера, которого я где-то, кажется, видел, возможно, на просторах Антарктиды, где, по предположению исследователей его личности, мог прятаться бесноватый. По другим предположениям, Адольф Алоисович давно покинул бренный мир, но его дело живёт и его «творческая» ниша не пустует, а наполняется всё тем же содержанием.
 Как бы там ни было, я не имел времени на рассуждения о личности стреляющего. Я весь бесповоротно и окончательно был настроен на минорный лад, как вдруг  почувствовал чьё-то прикосновение к плечу справа, потом слева…
Я, оказывается, был уже не один. Ко мне примыкали израненные молодые бойцы в окровавленных бинтах. Многие еле держались на ногах, но их поддерживали более крепкие. У некоторых в руках работали автоматы, они, как в немом кино, не издавали ни одного звука, хотя были направлены в сторону врага и периодически вздрагивали с выхлопами синего дыма. Я старался запомнить эти молодые лица, которые никогда не будут стареть – они уйдут в бессмертие, проглотив таблетку войны.
Теперь мне стало безразлично, что со мной будет. Ведь я уже прожил достаточно долго, а эти ребята так и не вкусили женской любви и не услышали звонкого смеха детей, внуков. Мне их было бесконечно жаль…
Я хотел, чтобы эти ребята остались живыми, хотя понимал – остаться в памяти тоже немаловажно, но хватит ли гигабайтов в мозгах у потомков для запечатления и воскрешения этих лиц и их героических подвигов? Я не спрашивал, кто они, догадывался – это наши ребята, исполняющие свой долг. Только почему они всегда кому-то что-то должны, и по самой высокой цене? Я видел, как они падали, подкошенные горячим свинцом, с открытыми ртами, не успевшими сказать последнее слово… Совсем молодой паренёк (лет семнадцати) в изодранной, окровавленной гимнастёрке прошептал «мама» на последнем выдохе и упал вверх лицом, глядя удивленными глазами в бездонное малиновое небо скорби. Он, может быть, защищал сейчас Брестскую крепость, а может, чужие горы Афганистана или высоту семьсот семьдесят семь с ребятами из Псковской шестой парашютно-десантной роты.
Мне было бесконечно больно видеть, как погибают молодые бойцы, не успевшие надышаться и наглядеться удивительным миром под названием жизнь. Когда же в мою грудь вошла, ужалив, словно назойливый овод, пуля, ощущение оказалось менее болезненным, чем то, что творилось в душе. Пуля она на то и пуля, чтобы куда-то входить и причинять страдания или мгновенную смерть, но душевная боль – она вселенского масштаба, и её не унять никогда, пока жив сам человек.
Очень удивительно: в тебя что-то входит постороннее и причиняет временные неудобства, затрудняя дыхание и сковывая движения. Тебе больно в груди -  внутренняя физическая боль своей плоти.  В глазах мутнее и мутнее…Ноги подкашиваются… Сознание отключается…  Кажется, я не могу проснуться. Успеваю тронуть пальцами больное место, там липко и горячо…
- Эх, и угораздило тебя, хлопец! Надо же рассчитывать свои возможности, - услышал я сквозь пелену  сознания. – Лазишь по самым тонким веткам.
Приоткрыв левый глаз, я увидел небо, приоткрыв правый, увидел гроздья спелой вишни на ветках, уходящих в бесконечность синевы.
- Шу-шу-шу-шу… - начал я, заикаясь. – Шура?
- Яка я тоби Шура?! Я суседка баба Зина. Дывлюсь, хлопынятко гайсае, як горобец по вишне, повну майку набыв ягодой, та й нэ угомоныться… Був бы горобец, то полытив бы квэрху, а той ще куда б, а так ты до зэмли долытив.
- Баб Зина?..
- Та й шо? Я завсегда баб Зина.
- Вы же умерли. Мы-мы-мы недавно вас хоронили… - заплетался мой язык.
- Ну и шо?! Ты сам щас чуть нэ вмэр.
- Но я ведь живой?
- А як же. Ты тильки ныкому не кажи, шо мэнэ бачив.
- Не скажу. А от чего вы умерли?
- От жизни вмэрла я. А тоби ще жить да жить. Бачу, одыбав. Иды до тётки, вона тоби повидла купыла. Тильки – мовчок, мэнэ нэ було.
- Замётано, - кивнул я ей. – Живые не общаются с мертвыми, разве только во сне.
Я огляделся, ощупывая своё тщедушное тело. Майка была вся бордового цвета от раздавленной ягоды.
- Ой, а я думаю, шо цэ таке? Кровь чи шо? А воно – ягода, – всплеснула руками тётя Вера. Она была в новом цветастом платье, словно собралась на праздник. – Дэ ж, думаю, мий племянник. Вроди був пид урюком, прийшла – нэма, пид тэрном нэма. А вин вишнею объидаеться… Вишня, оно ничё, ты тильки урюку богато нэ ишь.
- Почему?
- Понос будэ. Да як ты ще живый остався!.. Надо ж дывыться на яку гыляку лизышь!.. Покы я тоби пирижкив пэкла да за повидлом бигала, ты чуть нэ вмэр под вышнею. Дужэ больно було?
- Да нет.
- А я так злякалась, так злякалась!..
  -Тётя, а почему у вас лицо в саже?
- Та сажу й выгребала. Ты тильки ныкому нэ кажи, а то мэнэ посодють в каталажку.
Я звонко рассмеялся.
- Неужели за это могут посадить, тётя?
- Ще як можуть! Я ж пшэныцю ховаю в дымоходы.
- От те раз!
- Нэ сховаю, хлопче, то без хлиба будэм.
В маленьком доме-мазанке действительно пряталась пшеница в мешках. Целых два мешка. Я помню, как за бутылку водки в уборочную страду шофера подвозили тайком пшеницу для нужд сельчан. Иногда потом в эти дома приходили милиционеры. И там люди кричали душераздирающе…
- Ты подывысь, дэ там моя рука, вылезла из трубы, чи не? – кричала мне тётка, когда я выходил во двор.
- Вылезла! – кричал я ей.
  И действительно из закопченной кирпичной трубы периодически вылезала черная тётина рука, пытаясь ухватиться за небо  – значит, дымоход был чист.
- И длинные же у вас, тётя, руки! – восхищенно заглядывал я ей в лицо. – Это ж надо – руку суёшь в поддувало, а она аж из трубы вылазит.
- Длинющи руки нэ в мэнэ, хлопче, а у милиции. Те достануть куды хошь. Значица, мы дымоход прочистылы, тэпэр будэм пшэныцю ховать.
  По четырём колодцам дымохода мы засыпали два мешка пшеницы и заделали отверстия. Мы так были довольны результатом труда, что тётя Вера не сдержалась и сплясала гопака, поднимая пыль с глиняного пола. Мы чихали от пыли и сажи, пританцовывая вокруг печки. Потом мы отмылись от сажи.
- А почему, тётя, вы пшеницу прячете?
- Чую нутром, хтось доклав на мэнэ.
  И действительно, только мы сели пить чай с повидлом и пирожками, как дверь тихонько скрипнула, и в комнату вошли двое: один милиционер, а второй в шляпе и с папкой в руке.
Я застыл, как изваяние с пирожком в руке, не зная, что с ним делать, то ли нести его в рот, то ли положить обратно в тарелку.
 - Ишь, ишь, хлопче, я тут с дядями побалакаю трошки… - сказала тётя, вставая из-за стола. – Ну, шо, служиви люди, шукать чёго будэтэ? – обратилась она к гостям.
- Будем искать и описывать, - сказал человек в шляпе и с папкой. – Нам тут доложено, что вы украли два центнера зерна с совхозного зернохранилища, что сурово карается законом.
Человек в шляпе раскрыл папку и стал читать закон, который должен практически сгноить мою тётю в тюрьме, а милиционер в это время внимательно осматривал жилое помещение из двух крохотных комнат.
- Так, где вы храните зерно? – спросил тот, закрыв свою папку. – Покажите нам, и за чистосердечное признание…
 - Та хде я его храню!.. – развеселилась тётя, - хде ж ишо, як не в печке!
Двое из следственных органов долго и тупо оглядывали печку, а я осторожно наступил на зернышко пшеницы и не сходил с места. После длительной паузы милиционер с суровым лицом вдруг засветился детской улыбкой, широкой, и искренней.
- Ну и шутники, ну и шутники!.. – хватался он за живот. – В печке!.. Ха-ха-ха! Нас обманули, ха-ха, тут что-то напутано – ложное доносительство!
Они уже были в конце длинной улицы со скособоченными и оттого казавшимися пугливыми мазанками, когда мы, потихоньку придя в себя, продолжили свою трапезу. Я схватился за ещё теплый пирожок, как вдруг из сеней высунулась чья-то волосатая рука. Она удлинялась и удлинялась, а достав до стола, начала шарить по нему широкой ладонью. Если бы у руки были глаза, то она без промедления схватила бы всю чашку с пирожками, но я ошибся с преждевременными выводами: рука была зрячая и у неё была совершенно другая тактика, потому как она схватила пирожок из моих рук, который я даже надкусить не успел.
Я заревел здоровым басом. Тётка бросилась успокаивать меня.
- Я ш тоби казала, шо у них руки ище длинше, чем у мэнэ. Та нэ рэвы белугою, им тоже надо исты - у их работа ответственная и опасная.
- Ты больше не воруй пшеницу, ладно!?
- А ты пирижки любышь?
- Да.
- То-то!..
Вечерело, кажется.
Я, кажется, вышел во двор поиграть в прятки. Всё кажущееся было далеким, нереальным. Даже я сам себе казался. Сколько мне было тогда лет, не помню. Мне всегда неприятно встречать самого себя, на каком-то отрезке моего пути. Но от этого никуда не деться. Вспоминая, каким ты был в пять или в десять лет – точно не вспомнишь, поскольку нужны мельчайшие детали того периода, которые тебе сопутствовали…Но мелкое, незначительное всегда ускользает из памяти. Единственное – это ощущение боли, которая повергает детское сознание в шок и ужас. Боль, пришедшая неожиданно, приносящая новое ощущение, удивительна по своему явлению. Эта боль, говорящая человеческим языком самому человеку: «Будь осторожным, твое тело мягкое и ранимое – береги его до скончания дней твоих».
Мы стали играть в прятки, кажется…
Все спрятались так далеко, что многих отыскали только через несколько лет. Один уже стал мичманом, другой учителем, третий барыгой, кто-то просто негодяем, проституткой, а некоторых уже зарыли в землю. «Жизнь удалась», – пишет мне одноклассник, высылая фотоснимок у мангала и рядом стоящего автомобиля. Теперь я точно знаю, если человек имеет собственный мангал и как следствие кусок мяса для приготовления шашлыка – жизнь удалась. Небольшие запросы…
Мы играли в прятки долго, уже темнота накрыла нас своим таинственным пологом, а мы всё искали друг друга. Я чувствовал её горячее и прерывистое дыхание, но делал вид, что не могу её найти. Это было, конечно, глупо.
- Я люблю тебя, дурак! – крикнула она тогда.
В лицо выкрикнула, а я сделал вид, что не услышал и продолжал её искать. Дурак, конечно… Жизнь почти прошла, а я всё ищу её.
А когда я стоял у её гроба, роняя скупую слезу, то было уже очень поздно клясться в вечной любви…
Когда она ночами, во сне, приходила ко мне и укоряла меня в моей бездушности, мне было стыдно признаться в том, что это не так: душа на месте, она болит и болит… Просто невозможно словами признаться в любви… Любви быть достойным – значит возвести в ранг приличия все свои помыслы и чувства вместе с поступками, кои не всегда идеальны, и оттого становится стыдно. Стыдно признаться: «Я несовершенен, я недостоин тебя, но я люблю тебя! Только вслух этого никогда не скажу, потому как ты лучше меня». Так хочется признаться во всём… Но где мне тебя искать… Ты очень далеко спрятана …
Я тогда при единственной встрече с тобой после долгой разлуки повёл себя, как ненормальный: нужно было обрадоваться и извиниться за всё, за всё…  Я был рад, безумно рад, но не подал вида. Только хороший артист может вести себя так, и мне это удалось. Я убивал свою любовь постоянно, жестоко, так же, как мясник разделывается со своей жертвой, но последняя оказывалась в итоге на горячих углях мангала, а моя любовь в не менее горячем месте – сердце, которое продолжало хранить в себе это святое и великое чувство, вытравленное из лона души. Как хочется тебя увидеть снова, но где тебя найти?
- Раз, два, три, четыре, пять  –  я иду искать! Кто не спрятался - я не виноват! – вырвалось из горла. И убрались ладошки от глаз. И предстала перед глазами удивительная картина…
… То маленькое зернышко пшеницы, которое я так тщательно прикрывал дырявыми сандалиями от следственных органов, вдруг начало прорастать, множиться и колоситься бескрайними хлебными просторами, обмолоченные зерна которых вновь ложились в благодатную весеннюю землю. Всё это вызывало во мне непомерную гордость, поднимаясь до эпического состояния, если это возможно приписать возвышенному чувству – ведь я был сеятелем!
Стоя на мягко раскачивающейся деревянной подножке сеялки, я глядел во все глаза в ночное свежевспаханное поле, чтобы вовремя узреть прошлогодние пучки соломы, перед которыми необходимо поднять сошники сеялок. Но я ничего не увидел - я спал, и снилась мне только она. А открыл глаза – стало страшно…
  Мало того, что солома набилась под сеялку, изогнув в дугу толстую железную сцепку на огромных колёсах, в двух бункерах сеялок не было ни одного зернышка пшеницы…
Страх надвигался медленно, но уверенно – это был тракторист Иван Чёрный. Кто его назвал чёрным – не знаю, может, фамилия такая.
- Ну что, заморыш, уснул всё-таки? А я ведь чувствовал… И это называется у вас практика!?
 После этих его слов последовала громкая ненормативная лексика. Иван Чёрный, словно сама ночь заслонил меня от всего мира, который был таким же непроницаемым, лишь далеко впереди мерцала одинокая задняя фара трактора, едва обозначая контуры сеялок, меня, Ивана. Для оправдания не было слов, и так ясно – спал, упав телом на бункер сеялки. Ночная смена увела меня от реалий жизни…
- И где теперь у нас закончился сев? Где я спрашиваю, заморыш? Ну, не пришла вовремя машина с зерном, но мы бы постояли, подождали, тебе нужно было махнуть мне рукой, а ты спал. Где теперь искать последнее зерно? – спрашивала меня черная фигура.
Он не ударил меня, хотя я и ожидал битья, ну, хотя бы крепкого подзатыльника.
- Если это поле будет незасеянным, то все мы сдохнем от голода! – выкрикнули мне в лицо. - Иди и ищи, где похоронено последнее зерно!
 Вместо меня он пошел сам. Ушел в чёрную ночь Иван Чёрный. Он ушел и не вернулся…
Легко и просто было осознавать, что последнее зерно у тебя находится под сандалиями, и оно надёжно скрыто от посторонних глаз, но где спрятано последнее зерно, упавшее в землю, знал только Иван, но он не сказал об этом, потому как мог просто заблудиться в огромных просторах посевной площади нашей Родины.
 Мне было страшно одному стоять на холодном весеннем ветру, слыша мерный рокот трактора. Страшнее гораздо стало, когда со всех сторон замелькали фигуры людей, сотканные из самой ночи. Они требовали хлеба… Они протягивали ко мне тонкие руки и умоляли дать им хотя бы самый тонкий ломтик – они требовали свои законные двести пятьдесят граммов для рабочего и сто двадцать пять граммов для детей, иждивенцев и служащих.
  От страха я ушел в другую сторону. И если Чёрный Иван всё-таки вернулся к своему любимому и ответственному делу, то я как несостоявшийся сеятель навсегда забросил полевые работы, снимая с себя ответственность за сытость моих сограждан. Но поле незасеянное тревожит меня - «поле, русское поле…»  Тревожит оно и Чёрного Ивана и, пожалуй, в большей степени, чем меня.
- Ива-а-н! – кричу я сквозь года. - Ты самый светлый Иван! И пусть обзывают тебя ватником и не помнящим родства, но ты свой! Ты часть земли русской! – кричу, оглядываясь вокруг, теряясь во времени и пространстве.
А в самом верху, на чёрном небе вечности пролетают большие белые птицы. Понимаю – это года…
На каждой из них я уже летал. Самая первая - самая маленькая, она же и самая светлая – детство… Последняя – большая, тяжелая, уставшая, и по всему видно – больная от долгой, не всегда оправданной суеты по обустройству собственного тела в борьбе за выживание.
Эта большая и уставшая птица опустилась прямо на пашню, и хотя в снах я летаю сам по себе, в данном случае отказаться от подобной услуги не было смысла. Единственное, что беспокоило – это её слабый и не всегда ровный стук сердца. Но это была моя птица…

 3

Я сидел на теплой свежевспаханной земле и пытался понять суть этого текущего момента. Трактор давно заглох из-за отсутствия хозяина, а может, и нехватки топлива, а большая белая птица, тяжело взмахнув натруженными крыльями, поднялась в черное небо, где роились многочисленными огоньками далёкие звёзды. Всматриваясь в бесконечную черноту вселенной, нахожу – далёкие миры своими холодными светилами нисколько не радуют глаз, и потому сознание напрочь отвергает существование ещё какой-то осмысленной жизни, кроме этой, протекающей на грешной земле.
Мгла, сплошная мгла, заполонившая всё вокруг маленького меня, таит в себе только опасность и ничего, кроме этого, потому как любое проявление даже самого слабого звука, непонятного шороха заставляет вздрагивать: «А не за тобой ли это пришли?»
Нервы напряжены, всё живое прислушивается, присматривается, принюхивается… Свой должен опознать своего. Темнота не друг – враг, а недоброжелателей бесчисленное множество, притаившихся за каждой молекулой ночи! Ветер – исключение, он друг, если ласкающий. Ветер перемен – нет. Последний заставляет принимать непривычное и даже противоестественное значение нравственных установок. Легко тому, кто не имеет стержня собственного мировоззрения, тому легче прогнуться – такого не сломаешь… Время пластиковых карандашей…
Я потрогал темноту руками, она показалась вязкой и липкой. Далеко ли до рассвета, даже не представляю. Мне казалось, что ночь нескончаема, поскольку каждая минута в мрачном пространстве казалась вечной. А может, дня никогда и не было. Может, мои родители, а то и все предыдущие поколения поделили ночь на две условных единицы тьмы и света, да так и жили, блуждая и заблуждаясь?.. А много ли человеку надо?
- Сынок! – послышалось или показалось. – Ты ещё здесь?
Я хотел разлепить губы и выкрикнуть, но не мог. «Почему так спросили? – пронеслось в голове. – Неужели я задержался не в том месте?»  А где оно, то место? В конкретном случае я нахожусь на свежевспаханной земле собственных умозаключений, и это никоим образом не умаляет всех моих предшествующих потуг на осмысливание всего сущего в этом бренном мире. Я вновь попытался разлепить свинцовые губы, но тщетно… А может, и вовсе не хотелось отвечать пустоте. Может, голос извне был придуман.
Быть здесь всё равно лучше, чем в другом месте. Там ещё нет меня – всему своё время.
- Ау-у! – вырвалось непроизвольно в бесконечное пространство ночи. Вырвалось глухим звуком и упало под ноги, как будто вокруг была глухая железобетонная стена. Мне стало стыдно за внутреннее состояние организма, именуемое психикой. Я помню, что боялся темноты в детстве, как и все, но мрак, сопровождающий тебя достаточно долгий период, начинает проникать и заполнять собою каждую клетку живой материи. Он чёрен и тяжел, словно свинец, льющийся густой и горячей массой в хрупкий сосуд сознания.
- Ау-у! – вновь вырвалось непроизвольное.
- Он здесь! Хватай его! – закричали где-то рядом. Потом послышались тяжелые шаги, переходящие в бег. Явно кто-то кого-то ловил…
Я свернулся в маленький клубочек, так как проделывал это в детстве, перед сном, представив себя тем зернышком, которое глубоко упало в землю, чтобы когда-нибудь взойти и дать слабый росток на восходе дня.
- Ишь ты, сука, свободы захотел! – топтались вокруг тяжелыми подошвами множество неизвестных.
 Я прикрыл рот горячей ладошкой, чтобы не издавать случайных звуков. Неужели это относится ко мне? О какой свободе здесь может идти речь? Разве что свободе выбора – бежать в любую сторону? И я побежал. Но мне это только казалось – ноги не двигались, так бывает только во сне… Но почему я постоянно должен бегать от кого-то? Почему кто-то пытается навязать мне свою волю, уча, как и что делать, мало того – как мыслить и что говорить?!
- Хрен вам! – крикнул я им снизу. – Сначала предъявите иск моим преступным действиям и мыслям!
- Это кто там вякает? А ну-ка выходи, свинья!
- От свиньи слышу!
- Ты смотри, обнаглел совсем! Страх потерял полностью!.. Я ему - пыцю,  пыцю!.. А вин мени пид спидныцю!..
 Сжавшись ещё плотнее, почти до самого ничтожного размера, моё тело ощутило земную благодать: потаённые соки земли, подпитывая мою плоть и дух, привели состояние организма в полную безмятежность, и даже показалось, что физическая сила покинувшая тело ранее, стала возрождаться.
- Здесь никого нет, - сказал кто-то уже вполголоса.
- Ты думаешь, нам померещилось?
- Да. Те, кто с деньгами, давно уехали – космополиты, мля. Остались одни патриоты и экстремисты.
- Но, может, стоит убедиться в этом?- настаивал другой.
- Каким же образом?
- Прижать к стенке.
- Не признаются. Настоящие патриоты – молчуны. А те, кто громче кричит об этом - извращенцы. А экстремисты – это натуральные экстремалы. Поначалу, понимаешь, сю-сю-сю, а потом, как выкинут фортель! От таких, не знаешь, когда и чего ожидать. В любом случае – это проявление недовольства, а недовольство - оно от инакомыслия, а инакомыслие ведёт к инакоповедению, а инакоповедение к инакодействию, а инакодействие… сам знаешь…
- Догадываюсь.
- То-то… 
- Ты полагаешь, будет рассвет?
- Будет. Чует моя задница. Проверено. Так всегда было.
  Стало тихо, как и ранее. Такая же мгла обволакивала плотно всё сущее в этом странном непроглядном мире. Я встал и пошел широкими крестьянскими шагами по мягкой земле. Шел уверенно в темноту, словно это был сад детства, где можно с закрытыми глазами обойти любую яблоню или кустарник смородины, потому как всё было до боли знакомо и тысячу раз выверено.
Шёл в сторону рассвета – так казалось. Вера в то, что он наступит обязательно, крепчала и крепчала. Так, наверно, люди верят в Бога, и истинного верующего нетрудно распознать среди огромной массы лицедеев. Их видно по глазам, и от них идёт внутренний свет – такой бы осветил непроглядность ночи. С истинно верующим можно идти в разведку даже атеисту, коим я и являюсь, кажется, кажется… Колебание между верой и неверием подобно маятнику часов. Тот зовёт меня в свои объятия, я его в свои – таким образом двигается пружина вечности. А вообще-то, по моим убеждениям, неверующих не бывает, это глубоко потаённое чувство, которое не на показ, оно, это чувство, как маленький храм в лоне души, двери которого чужими ключами не откроешь.  Приходить к каким-либо убеждениям человек должен сам, без посторонней помощи. В этом заключена вся суть человеческого бытия. Добродетели не меньше  и в том и в другом, если всё замешано на обыкновенной человеческой совести. Только из совести могут возрождаться нравственные росточки миропонимания даже во времена всеобщей трусости. 
При последней мысли о совести уши резанул далёкий и звонкий голос моей тётки: да имей ты хоть свинячью совесть!..
 Ах, если бы люди её имели! Проститутка прячет глаза от камеры, настигшей её в момент неприличия. Высокопоставленный вор-чиновник смотрит открыто бессовестными глазами на весь мир, как бы заявляя: «А что здесь особенного»? Первая торгует своим личным телом, второй же обирает граждан всей страны. И ему стыд не выедает глаза. Первая – порою от безысходности занимается срамным делом, второй – с жиру бесится. Первая скорее всего и имеет «свинячью» совесть, второй - обделен каким либо понятием о пристойности. И оба они – визитная карточка человеческого общежития.
- Хрен вам! – ещё раз прокричал я неизвестно кому.
- Ты чего ругаешься? – шепотом спросил кто-то находящийся рядом.
- Ты кто? – удивился я пустоте.
- Я твой мыслетрус. Мы все мыслетрусы.
- Разве я не один?
- Не один. Нас целая рать, и моя хата с краю.
- А Ивана Чёрного вы не видели?
- Я здесь, – послышалось рядом.
- Иван, я тебя потерял! Ты зерно так и не нашел?
- А они его искать и не собираются! – воскликнул кто-то писклявым голосом. – Они в зеркале перестали отражаться! Перестроились, однако.
- А его надо было просто расстрелять из танка, чтобы знал, как народ обманывать! – добавили бодренько.
- И дать свободу предпринимательству и колхозам! – вырвалось густо буквально из-под ног. Мне показалось, что этот голос шел из самого чрева земли.
- А далеко ли до рассвета? – бросил я в темноту. – Может, кто знает?
- Похоже, здесь заночевать придётся, – ответили.
- А как длинна ночь?
- Никто не знает. А мы уже привычные бродить в потёмках – воровать легче.
- Что воровать? Всё уже уворовано! Надо просто дождаться рассвета и посмотреть, кто и сколько!.. – резануло уши.
- А потом?
- А потом бить морды!
- Но мы это уже проходили!
- Значит, надо бить, бить и бить ещё сильнее, чтоб неповадно было! Битьё определяет сознание! А потом уже «возлюби ближнего».
- Вот он знает! – взвизгнул женский голос. – Он знает, где выход к свету!
- Кто это? Где он? – зашумели вокруг тревожные голоса.
- Вот он, с фонариком бегает! Видите спасителя?
 Я начал напрягать зрение в надежде увидеть хоть проблеск  и того шалуна с источником света, но тьма так же густо обволакивала всё вокруг, потом что-то мелькнуло в стороне маленькой точкой наподобие светлячка.
- Свет! Свет! – кричала толпа.
- Свят! Свят! – прошамкал рядом старушечий голосок. – Этот убогонький уже давно бегает с фонариком, дурачит всех.
- Вы, бабушка, уверены, что это всё напрасно? – спросил я.
- А то!.. Свет, он исходит сверху, и к нему душой надо идти, а не телом.
- Разумно, не спорю, но свет должен быть хотя бы для того, чтобы видеть лица.
- Ничего, милай, придёт время, увидите все свои лица.
- Бабушка, а этот, с фонариком, он тоже в зеркале не отражается?
- А где ты, милай, видел зеркала? Они все разбиты, один только Лев Николаевич, как зеркало… да и то в представлении одного революционера. В общем, нечего всматриваться в себя, надо идти вперёд- вам же сказали об этом.
- Знать бы, где этот перёд…
- А ты пошшупай, пошшупай свой перед, их-хи-хи!.. – залилась та звонким смехом. – Счас только еротика у нас и ничего сурьёзного! Хих-хи-хи!
«Дура старая», - сказал я про себя. Страшные мысли посетили в этот миг мою бедную голову: Иван Чёрный, значит, перестроился – стал, как все бездельники. А в это время до слуха донеслось блеянье овцы. Животное было где-то рядом, судя по его жалобному крику. «Ну, вот, ещё одна заблудшая животина – спасать её надо. А как спасать, коль сам в неведении пути? Это, наверно, Иван в себя приходит,  о помощи взывает»! И я пошел на крик овцы, памятуя евангельскую заповедь, что заблудшая овца самая дорогая.
Я шел и ощупывал темноту в надежде прикоснуться хоть к чему-то тёплому, живому. Овца блеяла и блеяла жалобно, с надрывом. Это странное животное молчит, когда приставляют нож к горлу, и кричит непонятно когда и для чего, но я-то, знал – это Иван, он стал овцой, а может, и бараном.  Польстился, однако, как и все, на зарубежные поставки всякого ГМО, теперь блеет, что не нашёл то, что искал. Худо стало ему, живот скрутило, возможно, от некачественного питания, а помощи никакой – медицина платная.
Вокруг всё давно затихло, кроме этого редкого блеянья. Даже мерзкая старуха, строившая из себя праведницу, куда-то пропала.
- Свет! Свет! Видим свет! - вновь загудели мажором голоса.
Пристально, до рези в глазах я вновь начал всматриваться – да, действительно, где-то по краю поля мелькал огонёк, разрезая ярким и тонким лучом черноту ночи. Это прибавило оптимизма, и я побежал в сторону мелькавшего источника света. Туда, похоже, бежали все, потому как топот усиливался и усиливался. Я забыл про овцу – свой шкурный интерес стал дороже всего. Ведь овца должна сообразить, что спасение там, где есть свет.  Если будет свет, значит, будет и растительность, и неважно, что всё теперь генно-модифицировано, лишь бы набить брюхо, и хоть трава не расти. А если овца всё же в облике Ивана, то и сообразительности ей не занимать.
Я бежал и пел:

По-ле, русское по-о-оле,
Светит луна-а или падает снег…
… здесь будет город-сад!..

Кто-то подпел:
 
Оказался наш отец
не отцом, а сукою!..

И где-то зычное, пронзительное:

Буря! Скоро грянет буря!

До сих пор казавшийся себе тяжеловесным и неуклюжим в движениях, я летел, словно воробей, юрко ныряя в густоту черной ваксы то вправо, то влево. Топот множества человеческих ног и даже парнокопытных усиливал торжество моего духа и тела. Ликование толпы уже достигало апогея в своих душевных порывах, когда внезапно, как и появился, исчез манящий к себе луч света.
- Нас опять дурачат! – закричали  тревожно голоса пессимистов.
- Ничего страшного! – бодро парировали оптимисты. – Моисей вон сорок лет евреев по пустыне водил!..
- Это ещё неплохо! Нас водят гораздо дольше!..
- А вон он, снова появился, уже с другой стороны! Вперёд, к свету! Дадим право на ошибку, с кем не бывает! Вперёд, друзья, вперёд! Дадим по сто овцематок с одного ягнёнка! Повернём реки взад!
Теперь свет уже мелькал с противоположной стороны, было понятно, что тот, кому дали полномочия по выходу из сложившейся ситуации, плохо понимал, куда нужно двигаться, но не оправдать доверие толпы он не мог, потому и создавал видимость потуг. Многие это, конечно, знали,  и тогда, когда спасительный огонёк исчезал вовсе, громко спорили о нужном направлении к благополучному исходу. Многие, как я слышал, самостоятельно убрались восвояси куда-то к чёртовой матери по собственному желанию и волеизъявлению, плюясь оттуда ядовитой слюной ненависти к этой толпе и к владельцу фонарика.
Запыхавшись основательно в безумном беге к фальшивому свету, я остановился и присел на что-то мягкое.
- Можно поаккуратнее? – пробурчал кто-то. – Прямо на лицо, понимашь,  сели.
Я подпрыгнул, как ужаленный ядовитой змеёй.
- Вы кто?
- Не имеет значения. Сейчас никто не имеет значения – никакого, кроме олигархов.
- Надеюсь, вы не тот, за которого хотели бы себя выдать?!
- Разумеется. Но в любом случае нельзя задницей в физиономию…
- Я думал – все уже привыкли к этому, – сказал я спокойным тоном, приподнимаясь. – Я тоже, знаете ли, считай, всю свою сознательную жизнь ощущаю на своём лице чей-то зад, и ничего – привык давно. Хотя, признаться, плохая привычка. Глубоко раскаиваюсь, пардон. А что вы здесь, собственно, делаете?
- Лежу. Пытаюсь уснуть, но не удаётся. Вы здесь бегаете, орёте, света им подавай, хотя можно и потерпеть. Свет обязательно будет, но в конце тоннеля.
- Когда же он будет, этот конец, извиняюсь за любопытство?
- Как тоннель кончится, так и будет. Не надо было строить его очень длинным – сами же виноваты да ещё с лабиринтами, с лабиринтами… Путь к свету всегда короче, чем мы думаем.
- Мне об этом уже говорили, – вздохнул я с сожалением.
- ОБС?
- Не понял?
- Одна бабка сказала?
- Да, бабка… Везёт мне на них сегодня.  Куда ни кинь – везде бабки.
- Без бабок действительно никуда. Цены-то скачут, ох, и скачут!.. Я тут разлёгся, думал полежу, пережду, может, распогодится. ..Ан нет.  Ложись рядом – ждать будем, хотя ждать, сам понимаешь  –  преступление.
- А вы кто? – спросил я.
- Никто. Мы все здесь никто. Кто был ничем, тот таким и остался, хотя обещали…
- Но ведь было же, помните: … ту заводскую проходную, что в люди вывела меня...
- Было, было! Все мы тогда могли и по вертикали взобраться - лифты работали. Сейчас, к сожалению…
- А не надо, уважаемый, сожалеть! Надо просто не бояться! – воскликнул я в запале. Ах, если бы он видел только, как сверкали мои глаза! – Перебороть надо этот стра…
- Вот видите, вы даже договорить до конца не смогли, потому как этот самый стра… в генах сидит и так укоренился, что я даже боюсь думать о нём. Хотя он и порождает ненависть, но…
- А давайте по-другому.
- Как?
- Вы трус?
- Смотря в каком контексте… э-э…
- Без контекста.
- Да. Во мне давно Челкаш умер. А может, и не рождался…
- Благодарю за честность, я тоже – трус. Но это лучше, чем страдать комплексом Наполеона.
- Да, времена всеобщей трусости никогда не проходили, - резюмировал я. – Вот так и живём от одного «Лебединого озера» до другого, в надежде, что вот-вот, и… А лучше бы зажечь маленькую свечку, чем жаловаться на темноту, освещая ею свой путь, глядишь, и другие примкнут.
- О-о-о, тебе жить да жить с этой свечкой, если её, конечно, не задуют!.. А лучше сразу вырви сердце, как Данко, и… проживи так, чтобы не было мучительно больно…  потом безумству храбрых споём мы песню!.. Но мне, честно признаться, по фигу! Вот ты скажи лучше, что сильнее: холодильник или телевизор?
- Дурацкий вопрос, но логическая связь всё-таки имеется.
- То-то и оно. Когда своего ума нет – побеждает телевизор, когда есть – холодильник, что и наблюдается, в принципе. Свободу предпринимательству, понимашь! Спекуляция, понимашь!..
- Тише ты, слышу звон колокольчика!.. Что это? Школьный звонок? Или снова Чичиков на тройке?
- Скорее последнее.
- Сынок, вставай! – послышалось издалека.
- Это кого зовут, вы не знаете?
- Тебя, однако. Не меня же. Я стар и, может, так и буду валяться до суда Страшного. Иди, собирай малину, спекулянт проклятый!
- Сынок, лодарюга, вставай! Уже сонце в задницу припекает! Батько на работе, а хто малину рвать будет? Ягода ж переспела!..
- Шо, опять?!..
- Вставай, я на рынок, очередь за весами занимать, а ты хватай корзину и малину рвать!.. И к обеду, как штык, на рынке!
Я очнулся. Яркий свет заливал мою спальню парным молоком, тёплым и надёжным. Надо рвать ягоду, а её много… Не собери, осыплется, пропадёт… Но я же на каникулах, и поспать до обеда – любимое занятие, однако этот свет!.. Сколько света!.. В детстве всегда много света, это я стал осознавать только с возрастом. Он проникал во все уголки моего огромного мира, даже туда, где лежали бумажные взрывпакеты, начинённые дымным порохом. Я вытащил их из-под старого сундука: сколько их у меня? Десять-двенадцать, плотно перетянутые черной ниткой… Взорвать бы их разом в малиннике, чтобы всё в тартарары!..  Надоело!
- Нифигасе! Ты чё, ещё спишь? Блин, ва-ще, пи-пец! – это зашла соседка Люда, ей уже тринадцать. – Прикинь, мне мама сказала, когда я вырасту, мы с тобой поженимся.
Мне кажется, я окончательно проснулся:
- Да ты дура, мне уже пятьдесят восемь! Когда тебе стуканёт восемнадцать, то мне уже!..
- Не кипишуй! Мне по фигу, сколько тебе будет, по ходу, струсил, что ли? Главное, ты мне нравишься! Стопудово нравишься! Щас такие браки в тренде. Замуту просёк?
- Дура, заткнись! – заорал я.
- Пи-пец, блин! Я сваливаю. Нихерассе! Я ему по ходу  – замуж, а он!..
Я очень разозлился и хотел даже шлёпнуть ей по одному месту, но она исчезла, так же, как и появилась.
Выскочил во двор, там буйствовал май – «Яблони в цвету, какое чудо!», – пел Мартынов. Потом запел Кобзон: «А у нас во дворе…»  Их, обоих заглушал хриплым голосом Высоцкий: «…и если Нинка не капризная – распоряжусь своею жизнью я»
Мне нравилось распоряжаться собою, как и моим сверстникам в том далёком и безоблачном детстве. И я, распорядившись своими мыслями и чувствами, побежал к закадычному дружку Серёге, потому как малина ещё даже и не цвела, а ей ещё нужно завязаться, налиться и созреть (странно, что меня послали рвать её).
Бежал вприпрыжку и пытался петь хрипло, как Высоцкий, но не выходило, к большому сожалению, из горла вырывался лишь жалобный мышиный писк.  От натуги лицо побагровело, потом стало синюшным, и я закашлялся.  Вот у Сереги получалось лучше, то ли от рождения голос был с хрипотцой, то ли от вечной простуды. Я ему завидовал.
В палисаднике у Сереги был шум. Визжала баба, а её вой перекрывал отборный мужской мат.
- Клади, сука, голову, рубить буду! – это кричал коренастый мужичок без кисти левой руки, что вовсе не мешало владеть ею в совершенстве.
Культей он плотно зажимал голову своей супруги, таща её к берёзовой чурке, на которой по обыкновению рубили домашнюю птицу. Его простоволосая благоверная визжала что есть мочи, широко растопырив худые ноги и бороздя ими захламлённую дворовую территорию. Она, конечно же, не хотела на плаху, и её упрямое сопротивление красноречиво свидетельствовало об этом. Но супруг был неумолим в своих намерениях…
- Серый, ты где? – заорал я от страха. – Спасай мамашку!
-Пошумят да угомонятся, – ответила черёмуха. – Они завсегда так – напьются и подерутся. Я уже привык к этому.
- Серый, слазь с дерева! Там точно смертоубийство будет!
- Ща, слезу. Да ты не переживай шибко, всё обойдётся.
Пока черемуха выпускала из своих объятий Серёгу, на плахе уже улеглась голова «мамашки», прижатая коленом палача. Голова была с выпученными блёклыми глазами и широко раскрытым зевом, откуда продолжали вырываться дикие вопли о спасении.
- Убивают, люди добрыя, помо-ги-те! – вопила голова.
Палач же правой свободной рукой судорожно что-то нащупывал возле чурки, не сводя глаз с жертвы. И вдруг в его руке блеснуло лезвие топора.
- Серый, он убьёт её! – заорал я что есть мочи.
- Ща, я за ружьём сбегаю!
Я знал, что в доме есть ружьё, но промедление уже не подобно смерти было, а факт её, потому как орудие преступления, занесенное над жертвой,  зловеще сверкало отточенным жалом.  Ещё секунда, и этот Раскольников…«А зачем ружьё? В кого он будет стрелять? В обоих? Или в кого попадёт»? И пока Серый бегал за ещё одним орудием преступления, я схватил ведро с водой и окатил разъярённого мужичка. Тот чуть не захлебнулся от водопада и на секунду потерял ориентацию в пространстве, чем и воспользовалась бедная «мамашка».
Она ловко выскользнула из-под жёстких объятий экзекутора и, вся растрёпанная, заскочила в дом, громыхнув щеколдой.
- Папаня, ты ещё будешь мамку обижать? – нацелил на него двустволку Серёга.
- И ты, Брут!.. – прошипел тот зло, сверкая глазами. Топор так и был крепко зажат в здоровой руке. – Ну, стреляй в отца, сука! 
- И стрельну!
- Стреляй!
Я видел, как отец пошёл на сына с топором. Я всё видел…
Серёга не опускал ствол, целясь в лицо наступающего.
- Папаня, одумайся! – закричал он, бледнея.
- Сука ты!
- Я стреляю!
Выстрел прозвучал гулко, неожиданно… Отец Серёги схватился за лицо и начал кататься в пыли. Кровь лилась по лицу, шее… Потом он вдруг встал и, не выпуская из руки топора, вновь пошёл на сына.
- Стреляй, фашист, в батька! – плевался он кровью. – Я тебя породил, я тебя щас и уделаю!
Эта история могла закончиться печальным образом, хотя и на этой стадии она была зловещей, не укладываясь в рамки морали. Из дома выскочила едва не пострадавшая «мамашка» и вырвала из рук сына двустволку. После чего она ловко затащила его в дом. Я остался наедине с окровавленным мужичком. Пол-лица у него было залито кровью, очевидно, он лишился левого глаза, но правым, как дрелью, продолжал зло сверлить окружающее пространство. Взгляд одноглазого упал на меня.
- Ты кто?! – зарычал он. – Мне свидетели не нужны! Убирайся! А то щас тебя порешу!
И я так быстро убрался, что не понял, как оказался на речке. Там уже сидел Серега с удочкой.
- Не понял, - пролепетал я. – Ты же дома с мамашкой закрылся.
- А ты бы ещё подольше побегал. Тебя, говорят, видели даже в соседней деревне, от страха ты тако-ой крюк дал! – И он от смеха схватился за живот.
- А как же папанька?
- Да ничего. Скорую вызвали, без глаза теперь будет.
- А тебя не посодют?
- Не посодют, я несовершеннолетний.
- Как ты думаешь, он ещё будет с мамашкой драться?
- Неа, у него глаз-то один теперь. Было б ещё два, полез, точно.
- Да-а… У него ведь и руки левой нет и теперь левого глаза. Страшно-то как…
- Ничего, привыкнется. Зато две ноги.Ты вон лучше на поплавок смори!.. Рыбка, рыбка, клюй, клюй на собачий …,  а не будешь клевать, буду свой надевать!
- Сам сочинил?
- Не-а, народное.
- Народ у нас мудрый, про кого хошь частушки сочинит. Вот, например про Никиту-чудотворца: Среди гор, среди скал я Хрущева искал, а Хрущев среди скал кукурузу сажал! Ха-ха!
 - А я ещё лучше знаю: Ты, Гагарин, всемогущ! Ты летаешь выше туч, полетишь ты на орбиту – захвати с собой Никиту и по просьбе всего люда …ни его оттуда, чтобы лысый …ас не … рабочий класс!
 - Ха-ха! Отгадай лучше загадку: «Брови черные, густые, речи длинные, пустые»?
- Ерунда, мне нравится при Брежневе. Как помрёт – капец будет.
 - Кто сказал?
 - Я так думаю…
 Вечерело или стало так казаться, река сделалась багряной, словно окрасилась кровью. Это заходило солнце. Прошедший день ничего хорошего не принёс, разве что рыбалка и то никакого улова. Даже не было поклёвки, а может, не было и самой реки, но если память воскрешает кое-какие события, значит, она была. И был, значит, тот день и ещё многие дни, похожие и не похожие друг на друга, приносящие то радость несказанную в виде подаренного рубля на день рождения, то глубокую печаль по утрате кого-то из близких тебе. Печали и радости лишней не бывает – они приходят в таком объёме, чтобы выдержало сердце. Как всё непросто устроено в этом мире и в то же время до смешного банально. Самые простые истины лежат на поверхности, как-то: «Не убий», но ведь убиваем!.. И печаль оттого усиливается многократно по количеству этих самых убиенных… Да что там глаз!? Душу ранят!
Без одной руки и одного глаза прожить можно, а вот без души – никак. Где же она хоронится? Щиплет-то в грудной клетке, а осознание поступка от головы идёт. Пытаюсь мысленно заглянуть под черепную коробку – там желе. Студень. И у всех – студень. Даже у докторов наук. Любую ситуацию можно переосмыслить и оправдать, лишь бы телу комфортно было. В здоровом и сытом теле душе тоже комфортно, спит она вместе с совестью. Осознаваемо может, что неправильно поступил, но «привычка к Лориган и к розам» не то, что привычка пахать и сеять. Плакал бы Казимир Малевич, увидев своих обезличенных крестьян, изображенных в эпоху коллективизации. Они хоть и без лица, но производили «… этот хлеб, что жрёте вы!..» Безумец, теперь они с лицом? Ищи ветра в поле. Один был Иван, и тот пропал… Странные аналогии, странные мысли!..
- Серый, а ты как считаешь, если все будут говорить друг другу правду, то жизнь изменится в лучшую сторону?
- Вообще никакой жизни не будет.
- Почему?
- Я так думаю. Одна кровища только кругом будет. Каждая гнида из себя чего-то корчит и корчит… перегрызутся все. Ты только представь, наконец-то мы научились передавать мысли на расстояние, что будет после этого?
- Трудно представить.
- А тут и представлять нечего. Все тут же вцепятся друг другу в глотки зубами, руками… и будут рвать, рвать! Ведь до каждого будут доходить мысли о том, что думает о нём другой. А думают люди друг о дружке всегда плохо, и пожелания, как правило: чтоб ты сдох поскорее! Ну, бывают исключения, влюблённые там… те останутся. И будут жить в идиллии, пока не народятся новые люди и снова не перегрызутся.
- Тьфу, дурацкая философия!
- Я так, ду-маю… - сказал он с расстановкой.
- А Ларису Ивановну не хочешь?
- Сматывай лучше удочку, и пойдём домой.
 Мы брели по глубокой уличной пыли, она была мелкой и нежной, словно мука высшего сорта. Такой пылью не грех и похвастаться. В неё можно падать лицом с размаха, как в подушку, единственное - при этом надо успеть закрыть глаза и перестать дышать, и ощущение будет то, что надо. Мы гордились своей пылью. Навряд ли ещё где бывает такая нежная. Местами она доходила буквально до пояса, и в ней можно было искать хоть ту же Ларису Ивановну, хоть самого чёрта лысого. И мы падали, гогоча. Падали до изнурения, бултыхая ногами и руками, словно в воде.
Вскоре я потерял Серегу. Он нырнул глубоко, и я не мог его раскопать. А может, его вихрь унёс – помню, нас закружило, а может, и ветер перемен раскидал нас. Слышал, что его пристрелили, и метили не в глаз - в сердце, а кто говорил, что его подвесили. Под мостом подвесили. Он занимался перепродажей импортных машин, ну, значит, и деньжата водились… Также выяснилось, что он был мне хоть и дальним, но родственником. Мне кажется, что мы все, живущие на этой расчудесной земле, родственники по дальним линиям. До этого он успел побывать в КПСС. Что его потянуло туда, не знаю, ему было видней. А впрочем, есть и другая версия его ранней смерти: он вовсе не занимался перепродажей автомобилей, а выращивал розы и продавал их к празднику по баснословной цене… Потому-то его и приметили негодяи… По другим же слухам, он захотел баллотироваться в депутаты, и его тоже за это… В общем, был Серега, и не стало его. А впрочем, о чем это я? Он настолько многоликим мне теперь кажется, но «мальчик» всё-таки был – это точно. Если уж я помню себя и ощущаю до сих пор, то велика вероятность – не забуду все лица, встречавшиеся мне на пути, будь то генеральный секретарь или простой бомж, попросивший копеечку.
Я тыкал тонким прутиком в густую пыль с надеждой наткнуться на тело, пусть и бездыханное, но так нужное для засвидетельствования текущего момента. Я проделывал эту процедуру с полным безразличием, потому как он не мешок зерна, зарытый в амбаре у зажиточного мужика, который нужно непременно найти длинным щупом… и отдать его голодающим. А самого врага народа, мужика этого, склонного к утаиванию своих хлебных припасов в тяжкую годину испытаний, к стенке.
Пыли было так много, что я нисколько не усомнился в её предназначении – она была пущена мне в глаза с самого первого дня моего существования большими дядями и тётями. Это потом, когда мне пришлось убраться из этих мест на асфальтированные тротуары больших и малых городов, она перестала будоражить воображение своей массой, поскольку я подрос, и стало понятно – она не только для меня единственного. Эта странная философия развивалась и крепла в главной идее – пыль самая безобидная форма воздействия, чтобы сбить с праведного пути кого-либо. Пыль для глаз и пудра для мозгов – единственно верное средство удержать существующий порядок вещей. Состав пудры – ложь, закамуфлированная великими идеями о благе всего человечества.
Умные стяжатели, находящиеся на самом верху социального обустройства и занимающиеся этой самой пылью и пудрой, спаяны в своих убеждениях настолько крепко, насколько крепка сама сталь, чем и обусловлено всё их превосходство над нами. И хотя среди общей оглуплённой массы имеются свои интеллектуалы, они зачастую безвольны, и это – умные созерцатели. Последние всё понимают и пытаются донести суть происходящего до остальных, но эта пудра из пыли и слабость мозгов!
Просеивая сквозь пальцы эту сыпучую субстанцию, нахожу её великолепие не только для поговорок и всевозможных аналогий, но и для осознания чего-то высшего, космического. Я – пылинка. Мы все – пыль. Мы составная часть чего-то целого, необозримого. И наше поведение относительно себе подобных скорее запрограммировано, - «убий», и как можно больше, ну, хотя бы лиши глаза… У кого-то всё должно быть лучше – длиннее, толще, ярче, выше, дороже. Скользкий путь для несчастной пылинки – убили Серёгу, не позволили, чтобы он выбился наверх, ближе к солнышку. Поумерив пыл – глядишь бы, и естественной смертью умер, своя-то роднее, надёжнее…
 Вдруг послышалось лошадиное ржание, и меня тут же накрыла огромная тень животного.
- Посторонись! – крикнули сверху густым басом. – Шляются где попало, уроки пропускают!
Это был школьный водовоз Михалыч. Я его по голосу узнал. Добрый дядька, он так, для острастки накричать может, а вот директор школы Пётр Иванович Козинаков, тот кричал всегда на полном серьёзе: «Жалуются, что ты не учишь домашнее задание! Собирай манатки, и домой! И пока не выучишь, не появляйся тут!» И я долго не появлялся.
- Привет, Михалыч! – улыбнулся я водовозу. – Подвезёшь?
- Завсегда рад! А уроки выучил?
- Ты чего, Михалыч, я уже и в Советской армии отслужил. Два года отдал.
- Садись тогда. Я сморю, стоит какой-то солдатишко в пыли, да, поди, ишо и пить хочет.
- А то… зачерпни холодненькой.
- Где отбывал-то?
- На Камчатке. Хорроша водица, ток не понял, это пиво что ли?
- Пиво, пиво! Заместо воды. Щас можно. Щас всё можно.
- Да как же так!? Я помню…
- И курить щас можно, токо не в классе.
- А Пётр Иванович всё так же директорствует?
- Так же.
- Такой же дурной – уроки заставляет учить?
- Такой же. Тпру-у. Стой, лошадка, мне поговорить надо с одним человеком.
И Михалыч оборачивается ко мне. Удивлению моему не было предела – на меня смотрел в упор злыми маленькими глазами Козинаков Петр Иванович.
- Да ты, служивый, не боись, - начал он шепеляво. – Меня понизили в должности, из-за тебя понизили. Теперь я водовоз.
- А причем здесь я?
- А при том, что ты мне все кишки вымотал! На тебя постоянно жаловались учителя – уроки не учил. Помнишь, как последний раз я тебя гнал из школы. Гнал, как собаку, через спортивную площадку, через...
- Помню. И по улице гнал. Гнал до самой калитки дома!
- Вот-вот. А надо было просто отчислить и всё.
- А за что?
- За неуспеваемость. А меня потом на партсобрании пропесочили за такое обращение… За несдержанность! За нервы мои бедные. И всё из-за тебя! Неадекватное поведение, сказали, у вас, Пётр Иванович. Не к лицу было бежать по всей деревне на виду у всех. И дался вам этот ученик! У нас ещё тупее имеются в школе. А вот на тебя взъелся почему-то… сам даже не знаю. Вот возненавидел тебя, а за что, не знаю. Я б тебя просто убил!
Он даже всхлипнул при последних словах, и мне стало жаль его.
- Вы, Пётр Иванович, того… - коснулся я рукой его плеча. – Не огорчайтесь. Я, признаться, тоже вас не переваривал. Органически не переваривал.
- А за что? – зарыдал он вдруг густо, с подтрясом. – Я же вас, мерзавцев, уму-разуму хотел научить, но, видно, не теми методами.
- Да, не все же Макаренки, Пётр Иванович, я так считаю, что педагогика это вовсе и не наука.
- И что же это, по-твоему? Искусство?
- А то!..
- Неслыханная дерзость! Вот что значит не учить уроки!
Пётр Иванович повернулся ко мне, и я обнаружил, что это вовсе и не Пётр Иванович, а снова Михалыч.
- Михалыч, ну ты даёшь!? – вырвалось у меня. – Я чуть было не побежал уроки учить, ха-ха, а тут снова ты! Переформатировался, значит.
- Хватит пиво хлестать, дорвался до халявы! Ученикам ничего не останется.
- А ты хоть бы процедил его. Помню, когда пиво забродит, а потом устоится – надо того… через марлю, хмель чтобы…
- Вчера завуч пила, так тоже возмущалась: что это, говорит, за безобразие – полон рот хмеля, а я ей: невелика интеллигенция – процедишь и сквозь зубы.
- Да ну!? И что дальше?
- Уволили меня.
- А куда ж ты это пиво везёшь?
- Да по привычке, не могу без работы. Мне детишек жалко. Хотя они требуют, правда, уже чего-то покрепче, дак я ж чё… на свою пенсию… конопли вон хватает вокруг.
- Сворачивай, Михалыч, лучше вон в тот лесок, посидим, поговорим. Чёрт с ней, со школой.
- И то правда. Стажу у меня достаточно… ветеран я уже. Льготы заработал. С мальства трудился. А как я в армии служил, я тебе не рассказывал?
- У тебя же зрение совсем никудышное, какая армия!..
- А в радисты взяли. Там особо нечего присматриваться. Правда, добром всё не закончилось. Это было в шестьдесят втором на Амуре. Город, забыл, как называется, я уже всё стал забывать…
- Владивосток?
- Нет. Ну, в общем, город на Амуре реке есть, и я там на посту стоял.
- Ты же радист.
- Да я одного офицера послал куда подальше, и меня в наряд вне очереди. Под грибком я стоял зимой и, считай, уснул. Стоя уснул.
- Знаю такое, в армии все стоя спят. И что?
- Просыпаюсь я от резкой боли под лопаткой. Вот тут, видишь, – Михалыч задрал рубашку. -  Шрам там есть?
- Есть.
- Так вот, чувствую эту невыносимую боль и падаю. Падаю, значится, прямо навзничь, но ещё и соображаю при этом: думаю, кто и зачем, а главное, чем меня толкнули в спину? Не враг ли? Успеваю одним глазом зыркнуть через плечо, и что ты думаешь – китаец, сука! С винтовкой. И штык у неё окровавленный… Это ж, думаю, как надо спать, чтобы не заметить приближение супостата. А они тогда часто провоцировали нас… это потом уже Даманский был… а сейчас вот какой казус… гляжу, а сзади ещё человек пять бегут в нашу сторону.
- И что же?
- Падаю я, но успеваю нажать тревожную кнопку. Завыла сирена, а дальше я уже не помню. Как видишь, откачали – штык в двух сантиметрах от сердца прошел. Отлежался я в санчасти, и комиссовали меня. Живой остался…
-  Это хорошо.
- А что хорошего. Снится мне всю жизнь эта армия и тот офицер, из-за которого я так облажался. Да и, признаться, он не офицер вовсе, а прапорщик… говнюк, одним словом. Мне бы ещё пять суток губы влепили, если б не ранение. А я человек обязательный – служить завсегда рад. Я б и сейчас пошел – не берут.
- А сколько тебе?
- Семьдесят пять.
- Ну, это ещё не старость!.. Могут взять. Сейчас молодёжь служить не хочет.
- Ты уверен?
- Я так думаю.
- Что ж, подожду, вот только аритмия у меня страшная, наверно, крякну скоро…
- Да-а, все мы по краю ходим. Я тоже нездоров – душа болит, рвётся на части.
- Покуда тело здоровое и носит душу, нечего тебе беспокоиться.
- Не скажи, Михалыч. Душа – главный орган в организме, от неё все недуги. Что душа попросит, так мозг и действует. Болит душа – тяжело мозгу, плохо он соображает, указания неверные частям тела отдаёт. Она и понизить давление может, и повысить… В спокойствии никак не получается прожить.
- Ерунда, когда телу приятно, то и душе хорошо. Тело будет страдать от физической боли – душа метаться будет. Тело умрёт – она выскочит на волю, другое будет искать. Мне сейчас тяжело от дряхлеющего тела, и чувствую, душе дискомфортно. Мне даже кажется, что эта душа в качестве антенны у нас.
- Но ведь дискомфорт, Михалыч, скорее бывает от окружающей обстановки. Причём здесь антенна? Мы пьём пиво – душа радуется, балдеет.
- Сигналы она принимает хотя бы для того, чтобы убраться вовремя из организма.
- Хорошо если она кому-то и вселялась вместе с совестью, а то бывает ощущение…
- Да, ты прав, беда с этими чиновниками и олигархами. Я б для каждого суровое испытание назначил, когда уйду на тот свет. Они думают, что им и там рай будет!.. А я тут им презент, понимашь! Представляешь такую узенькую плашечку сантиметров в десять шириной и лист фанеры?  Как ты думаешь, есть на том свете фанера?
- Должна быть. Как же на том свете да без фанеры!
- Так я бы, понимашь, устроил для них спектакль. Вдоль этой узенькой деревянной дорожки длиною метров в пятьдесят вырыл бы траншею метра два глубиной – это слева, и наполнил бы её дерьмом, а справа по всей длине вырастил бы шиповник, колючий такой…
- Ну, ты, Михалыч, вроде Адольфа, что ли? Что ж так изгаляться!?
- А ты думашь, там только котлы со смолой для грешников? Это ж так примитивно, поверь! Я им, этим чертям, предложу свой вариант, и думаю, они согласятся на это веселое представление.
- Так что же дальше-то с фанерой?
- Лист фанеры нужно будет пронести по этой узкой тропочке от пункта «А» до пункта «Б», то есть сначала в одну сторону, а ежели пронесёт благополучно, то тогда – в другую.
- Ну, это же элементарно, Михалыч! И что после этого, в рай?
- Не получится в рай. Здесь имеется одна хитрость: по пути следования я включу большой вентилятор… Ты носил когда-нибудь фанеру на ветру?
- Ха-ха, приходилось!
- Тогда я включаю вентилятор!..
- И тогда этот самый олигарх залетает сначала в дерьмо!..
- Потом в шиповник!
- Потом снова в дерьмо!
- Потом снова в шиповник! Не больно, но весело! Но он должен дойти к месту назначения. А как только он добирается – я направляю его назад и включаю другой вентилятор с противоположной стороны. Ну, как?
- Ладно, смешно, конечно, но давай не будем жестокими.
- Да я и не жестокий вовсе, а так другой раз как найдёт на меня, то душил бы, душил бы и душил бы!  А, вот опять аритмия началась… Прощай, я пойду.
  Я не стал его уговаривать остаться. Туда уходят вовремя, без опоздания и промедления. Мне самому когда-то придётся переступить полоску горизонта.
- Пока! Жаль, я тебе про того прапорщика так и не рассказал!– крикнул он мне, переступая эту самую полоску, за которой таинственность и мрак. – Я ещё когда-нибудь вернусь!
Лошадь теперь принадлежала мне. Она поглядела на меня карим округлым глазом и в знак недоверия ко мне пахуче освободилась крупными яблоками.
- Пешком пойдёшь, – слетело с её мягких губ. – Много вас таких. А лучше беги рядом – я тебя научу.
- Разве есть смысл в беге? – спросил я.
- Ещё какой. Вся жизнь – бег.
И мы побежали. Я нёсся не хуже моего парнокопытного друга, отбивая босыми ногами нужный ритм, грудь в грудь, ноздря в ноздрю.
Бежали долго, и мне стало казаться, да что там казаться – я был уверен – бег самое превосходное орудие борьбы со всяким инакомыслием. Ритм бега заставляет переключаться на музыкальное состояние, что принципиально отличает бегущего от праздного вольнодумства: я только бегу-бегу-бегу, как дурак – дурак – дурак!..
В беге человек неспособен на всякие бытовые и политические шалости, он просто бежит, наполняя смыслом всё, что проносится мимо. Ему некогда, у него своя установка и ему все завидуют. Никакой суеты – только бег! Размеренный на всей дистанции, но, где необходимо, ускоряющийся, чтобы никто тебя не смог догнать. Те, кто попытается это сделать – побегут только ради любопытства… убогонькие, им никогда не понять великую философию бега. Надо быть лошадью, чтобы вникнуть в суть этого стремительного и бесконечного движения, раздвигая грудью розовые горизонты.
 И я был лошадью. Я бежал, нигде не останавливаясь, чтобы не зацикливаться, как теперь говорят, на всяких пустых моментах бытия, и мне было хорошо. Бежал, не чувствуя усталости и всё видел… видел, как некоторые насмехаясь, крутили пальцем у виска, другие же что-то записывали в блокнот. Бежал и не чувствовал нужды в остановке, разве что для отправления естественных надобностей… Но и это можно было делать на ходу, главное, от меня теперь никто не услышит моих разочарований в обустройстве человеческого общежития. У меня просто нет времени на созерцание бессмысленных телодвижений толпы, требующих хлеба и зрелищ. Мой бег - бег в никуда.  Цель бега – сам бег, но этого достаточно для некоторого осмысления текущего момента.
- Хорошо бежим! – фыркнула лошадь. – Ты как будто родился лошадью. В принципе все люди немного лошади, но ты преуспел.
- Благодаря хорошему наставнику, - ответно фыркнул я.
- Главное, не позволяй никому на тебя садиться. Лошадь без узды – лучшее, что есть в подлунном мире. Бег ради бега до скончания века – вот смысл жизни! Ещё успевай обращать внимание на подражателей, им несть числа. Они запросто могут уловить твой ритм и воспользоваться им в корыстных целях. Быть неповторимым очень тяжело, а у тебя это получается, и весьма неплохо. Завистники всех мастей могут временно прикинуться настоящими лошадьми, чтобы стяжать себе целый воз твоих заслуг и устремлений. На это у них нет, конечно же, никаких прав, но навредить твоей репутации как лучшего скакуна запросто могут. Осмысленный бег и анализ происходящих в тебе движений – залог успеха в этом нелёгком деле. Другие, поверь мне, тоже пытаются каким-то образом привлечь к себе внимание и любовь пространства, и они полагают, что, взяв на вооружение твой рецепт успешного бега, достигнут некоего совершенства, а то и бросят тень на тебя самого. Поэтому скорость ни в коем случае нельзя сбавлять, в этом особенная грация, полёт! Все хорошие бегуны знают об этом.
- А мне приснилось нынче, будто я человек, - крикнул я наставнику по ходу движения к новому горизонту.
- Ты никогда им не был. Ты лошадь! Запомни это. Лошадь никогда не станет человеком. Чтобы стать человеком нужно быть хитрым и алчным. Поэтому, оставаясь лошадью, благодари всевышнего за то, что выполняешь высокое предназначение безустанного бега в нужную сторону.
- А если я когда-нибудь остановлюсь? – спросил я.
- Все мы когда-нибудь остановимся.  Если остановишься - воду начнут возить на тебе. Лошади пенсия не положена. Или на мясокомбинат дорога.  Или в охрану пойдёшь.
- Как собака?
- Как последняя собака. Запомни, никогда никому не показывай своей слабости. Беги до последнего, пока есть силы. А самое главное – опасайся волка, эта тварь бегает не хуже нашего, но не в беге соревноваться он с тобой будет…  он вооружен и очень опасен.
Я оглянулся на свои голые пятки, которые отбивали бойкую дробь бега, но это, к моей радости, были уже копыта, крепкие и надёжные.
- У лошади тоже есть надёжное оружие, - продолжал мой наставник. –Копыта, а ещё крепкие зубы. Они без клыков, но ими можно хорошо потрепать любого негодяя. У тебя крепкие зубы?
 Я вспомнил, что бывал у дантиста очень и очень давно, в юности. Сколько же мне сейчас лет, трудно определить, тем более на бегу. Состояние моих зубов, конечно же, желает лучшего, но пока особых проблем с ними не ощущалось – пища продавалась в супермаркетах настолько нежной и мягкой, словно она уже была в употреблении. Если я брал колбасу, то это была натуральная соя, хотя надпись гласила обратное.
Проверить крепость моих зубов можно было только на натуральных продуктах в виде сочной молодой травки, до которой, как говорил мой магистр, бежать и бежать. Мы, конечно же, ощущали потребность во вкусной и здоровой пище, но пока об этом молчали. Мы знали, чувствовали своим горячим брюхом, что всё, произрастающее под нашими ногами в данный период, не калорийно и отвратительно на вкус. А когда приходилось об этом заявлять во всеуслышание, то от представителей нечистоплотного бизнеса ничего не слышалось в ответ, и я понимал своими лошадиными мозгами – с нами творят что-то изуверское.
Если бы я сейчас прошелся по длинным продуктовым рядам магазинов, то непременно б своими задними копытами разбил в пух и прах  так называемые продукты питания от новоиспеченной буржуазии. Но, к сожалению, коней не пускают в такие заведения, да и путь мой совсем в другую сторону обозначен, на котором всех этих сомнительных пищевых лавок днём с огнём не увидишь. На пути была только степь и ничего кроме степи, и она была настолько иссушена зноем мирового порядка, что всякие предпосылки к глубокому уединению казались абсурдными и фантастическими.
Но вскоре по ходу нашего неукротимого бега в сторону надежды и непременного благополучия стали пролетать первые снежинки, холодные и колючие, и это настораживало.
Мой напарник бежал так же ровно, не ускоряя и не замедляя бег.
- Зима надвигается, что ли? – повернул я к нему голову.
- Да, похоже, и оттепели долго ждать придётся. Это уже случалось в нашей истории.
- Вечная зима похожа на санкции со стороны неприятеля.
- Ах, если бы дело только в санкциях!.. Мы сами соучастники этой гнусной погоды, убегая от кажущихся неприятностей. На самом же деле от нас многое зависело, но мы предпочли с тобой этот безумный бег от самих себя.
- Может, надо ускорить бег?
- Бессмысленно, нас догонят, чувствую. За всё нужно расплачиваться. Наш топот копыт кому-то не даёт покоя.
  От этих слов магистра мне стало не по себе. Расставаться с привычным состоянием бега было чем-то выходящим за рамки моего понимания нормы существования тела и духа на данный период. Столь привычное и размеренное состояние может вдруг прекратиться?  Это наводило тоску.
 - Заплатить на бегу не придётся, не рассчитывай, - как будто читал мои мысли наставник. – Налоги платят натурой. С нас ведь нечего взять, кроме шкуры и мяса, ну и органы ещё – внутренние.
- А кому мы нужны?
- Смешной ты! Сборщикам налогов.
- Но мы ведь только бежим.
- Бежим, дышим, испаряемся в атмосферу и многое чего ещё.  Ты что-нибудь слышал о потеплении климата? Вот-вот, это от наших испарений.
- Но ведь зима наступает! Какое потепление?! Глупости, не более.
- Не путай, пожалуйста, потепление с оттепелью. А зима в нашей стране – обычное явление. О, мне кажется, надо прибавить в темпе! А рысью далеко не уйдёшь. Ты никогда не бегал галопом?
 - Нет. А что случилось?
 - Нас догоняют сборщики налогов! Эх, ноги, мои ноги! Холоп – судьба, холуй – призвание!
Я вздрогнул, сердце забилось чаще и громче. Справа отчетливо вырисовывались фигуры волков, они разделились на две группы: одна бросилась нам наперерез, другая пристроилась с тыла, стремительно нагоняя нас. Сколько их было? Пять, шесть? Неважно, и шестеро представляли не менее грозную опасность, чем десять или двадцать. Даже два матёрых волка смогут запросто справиться с лошадью, отрывая горячие куски плоти, пока та не истощит свои жизненные ресурсы.
Я рванулся вперёд, ускорив бег как только мог, не подозревая о могучих возможностях лошадиного организма. То, что происходило до этого в процессе легкого бега, никаким образом не входило в сравнение с этим великолепным ускорением. Я летел, как ветер, сорвавшийся с горных вершин и обрушившийся на спящую долину, где до этого царил покой. Это было поразительным открытием моих новых физических возможностей, но более поразительным было другое: волки догоняли нас.
Их было пять. Они бежали легко и резво, словно внутри этих алчных животных находилась мощная бесшумная пружина, заставляющая ритмично, без сбоя работать в бешеном темпе анатомический аппарат.
- Там две волчицы, они менее опасны, но злости в них больше, чем у самцов, особенно если они остались без потомства! - прокричал мой наставник. Это было последнее, что я услышал от него, потому как судьба не предоставила нам больше времени на общение…
Волки, бросившиеся нам наперерез, как раз и были волчицами, а трое самцов, крупнее телом, нагоняли нас сзади.
Я знал об этих тварях всё, и эта информация, невесть откуда пришедшая и завладевшая моим лошадиным сознанием, наталкивала на некие тактические действия для отражения неминуемой схватки. То, что волки мудры, выносливы, алчны, жестоки, хитры – известно было самой древней лошади. Неизвестно только, кто появился раньше, лошади или волки? Возможно, они явились на свет одновременно, иначе бы лошадь не научилась так быстро бегать.
 Краем глаза я замечал – действительно два волка были мельче телом. А раз мельче – значит, их проще забить копытами, если, конечно, удар будет нанесён в нужное место. Это будет бой без правил. Волчицы бросились наперерез нам, чтобы сбить наш темп, те трое, сильных и матёрых, начнут рвать нас со спины и брюха. Они будут выяснять, кто из нас слабее, и я, помня слова моего наставника о беге до последнего, решил прибавить в скорости, но не получилось. Мне только казалось – бегу, обгоняя ветер, но серые налоговики, жаждущие горячей крови, оказались быстрее.
 Я уже ясно различал поджарые тела и длинные морды заходящих сбоку волчиц, ещё несколько секунд, и мне придётся круто свернуть в сторону, что неминуемо приведёт к потере стремительного бега, а это - чревато… 
 Бесконечное пространство степи побелело от снега, предвещая скорое окропление красной кровью свежего зимнего покрывала. Кровь на снегу – нет зрелища великолепнее и страшнее. Земля постоянно пресыщается красной субстанцией.  Она жаждет крови своих детей!
Я уже ясно видел желтые глаза зверя, наполненные злобой и предвкушением трапезы, лютые и дерзостные. Я понимал в этот момент – вся  великолепная характеристика, интеллект,  осторожность, храбрость и лихость, зависит только от четырёх длинных и острых клыков. Лиши их этого страшного оружия – и волк ничто. Только четыре клыка!
 Мне пришлось сделать крутой манёвр в сторону, словно зайцу. В момент резкого поворота я заметил краем своего лилового глаза, что нападающие сзади приготовились к броску на моего мудрого наставника, который немного отстал. Тут же послышался лошадиный храп и рычание волка - начало схватки.
Я хотел броситься на помощь товарищу, но волчица взлетела мне на спину, вцепившись клыками в холку…
Такого наездника мне не приходилось иметь никогда! Пока она отрывала куски мяса от моего могучего организма, а я крутился, вставая на дыбы, вторая волчица вцепилась в бок, повиснув всей тяжестью своего тела и пытаясь распороть мои внутренности. Она рисковала больше, нежели сидящая сверху, потому как знала - задние копыта смертельное оружие. И всё-таки она плохо рассчитала свой бросок мне под брюхо либо мои действия оказались ловчее - её длинное и тощее тело, волочась подо мной, попало под заднее копыто… Боясь быть раздавленной, она  разжала зубы и попыталась увернуться, но получила сильнейший удар в голову. Заскулив, как собака, волчица полетела кубарем, обрызгав кровью всё окрест.
Сбросить того, кто уцепился за мою холку, было гораздо сложнее. Я крутился вокруг себя, вставал на дыбы, ржал и храпел, но сбросить страшную ношу не мог. Вращение вокруг себя и прочие мои действия, доставляли волчице массу неудобств, но она старалась удержаться сверху, и я понимал: стоит мне остаться в покое хоть на секунду, как она начнёт рвать горячую плоть.
 Во время этих бестолковых движений мне в поле зрения попадала одна и та же страшная картина – моего товарища одолевали сразу три матёрых волка-самца, видно, решив – он слабее.  Один из нападающих получил, как и моя волчица, смертельный удар задним копытом в морду. Далеко отлетев, он засучил ногами по окровавленному снегу и тут же замер бездыханно. Этот момент меня несколько воодушевил и вселил надежду на благополучный исход битвы. Но всё оказалось гораздо печальнее…
Моя наездница так и висела смертельным балластом на моей шее, доставляя боль, и попытки сбросить её были тщетны. Продолжая выписывать бешеные пируэты по заснеженному полю, я начал мысленно готовиться к печальному финалу, ведь волчица, уже в образе моей неминуемой смерти, всё чаще стала перехватывать зубами мою шею, пытаясь подобраться к глотке. Я храпел, издавал дикое ржанье, выбивая ногами опрелую из-под снега траву с комочками соли, забивая своё дыхание. Но всё-таки надежда ещё теплилась в моём сознании, поскольку жизнь продолжалась, и не только моя.
Я видел, как мой товарищ боролся до последнего. Оставшиеся два серых негодяя продолжали драться за вожделенную сытную трапезу из свежей конины, и вот один из них, повисший на брюхе, всё-таки вспорол тонкую кожу, и начали вываливаться с клокотаньем сизые кишки, дымясь и волочась по разбитому снегу. Магистр крутился и яро брыкался, не осознавая свою погибель, потому как вместе с кишками выпал желудок, потом трахея… он сам их вытягивал, наступая задними ногами, в то время как волк, уцепившись зубами за горячую требуху, тоже попал, как говорится, под раздачу. Задние копыта растоптали его насмерть, смешав вместе с горячими лошадиными внутренностями лошади.
Этот умопомрачительный эпизод на некоторое время выключил моё сознание, но прибавил адреналина в крови, и это почувствовала моя наездница: вставая на дыбы и высоко взбрыкивая задом, я сбросил наконец-то её себе под ноги и, схватив зубами за хребет, который хрустнул, высоко поднял и бросил наземь. И так несколько раз. Потом я забил её передними ногами. Я вбивал её в мерзлую землю, как вбивают тяжелую сваю под фундамент многоэтажного дома. Желтые её глаза давно выскочили из орбит, а туловище напоминало нечто осклизлое, бесформенное, перепачканное кровью и внутренним содержимым. Я бил до тех пор, пока от неё ничего не осталось, только потом, опомнившись, обернулся назад.
Единственный уцелевший волк яростно отрывал куски мяса от ещё живого моего наставника, чьи карие глаза были полузакрыты – он умирал, шевеля мягкими губами, как будто что-то хотел сказать на прощание.
 И тогда я нанёс точный удар в морду этому экзекутору. Далеко отлетев от тела лежащей лошади, он взвыл от боли, но мне показалось, больше от обиды. У него были выбиты все четыре клыка! Он обречен! Это высшая мера наказания для него! Теперь все его достоинства – ноль! Он ничто! Он – тряпка! Он не сможет больше убивать, а значит, помрёт голодной смертью.
 Я стоял, потрясённый жестокостью плотоядных. Но виноваты ли они в этом? Готовясь уже уйти в далёкий горизонт моих ложных идеалов, где всё не так, всё по-другому, я вдруг услышал за спиной громкое чавканье.
Бездыханное тело моего товарища терзал зубами тот, которого он затоптал вместе со своим кишечником. У забитого копытами волка было разорвано брюхо, и он, выйдя из шокового состояния, отрывал крепкими зубами ещё горячие куски мяса и торопливо их проглатывал. Эти куски, проходя через его глотку, тут же вываливалось на грязный снег через разорванное брюхо, но он ел и ел с великой радостью и не менее великой печалью.
 Снег продолжал падать.

4


Я бежал и бежал по бесконечному степному простору, взмыливая холку и широко раздувая ноздри, как вдруг топот копыт перешел в другое, более гулкое состояние.
- Носятся, будто кони! – послышался грубый женский голос. – А в школе экзамены идут!
Это была вахтерша баба Зоя. В полном недоумении я резко остановился, оглядываясь по сторонам. Да, действительно, это моя школа, и в ней тихо, как на кладбище.
- Экзамены идут, - уже шепотом произнесла вахтерша. – Ты почему опаздываешь?
- Так я же конь, и за мною волки гнались! Штук десять!
- Шутник, однако. Иди, у вас сегодня сочинение, вот там и набрешешь чего-нибудь. А впрочем, у меня тоже есть неплохая история. – Баба Зоя наклонилась к моему уху. – Напиши про моего годовалого кабана, он, сука, ты не поверишь, по ночам сосал корову. Я, как всегда, с подойником к буренке, а молока ни-ни… в другой раз – то же самое…  Приспособился кабан-то… я пригляделась, а он перегородку прогрыз в углу и аккуратненько так… даже вымя не поранил. Я забила дыру, а он опять… Забила основательно и колючей проволокой обмотала, а он к козе потом пробрался, пососать чтобы… та отказала – загрыз её, сердешную… Когда кабана кололи, он орал: «дайте мне перед смертью ещё хоть раз парного молока испить»!
- Дали?
- Хрен ему в сумку!
- Получается, если бы он не сосал корову, то прожил до ста?
- Ну, не до ста, а с месячишко ещё б мог. Сало б толще было. Такая вот история… козу жаль шибко, беленькая она была и на сносях… я так её любила! Ты не знаешь, где такую же беленькую прикупить? У нас в деревне все черные.
- Берите черную, перекрасите.
- И то правда. Ну, давай, милок, дуй на экзамен.
Я ещё раз внимательно оглядел себя: нет, не конь, а вполне приличный паренёк с красным галстуком.
Пройдя по длинному и полутёмному коридору, я постучался в двери седьмого «А» класса.
- Войдите, – послышалось из-за двери.
Вошел. В классе были одни учащиеся с серьезными, напуганными лицами. Они, склонившись над ослепительно белыми листами бумаги, что-то писали. А вокруг камеры, камеры…
- Сними галстук, придурок! – горячо зашептал кто-то из первых рядов. – Сейчас не носят такое, сейчас это – опиум. И мобилу свою брось вон в ту корзину.
Я был ошарашен этой новостью: как же так – галстук, красный галстук!..
- Павел Морозов отца предал, ты разве не знал? – продолжал тот же голос, - А Павел Корчагин, тот ваще… себя не любил… лоханулся… он раньше думал о Родине, потом о себе…
- А это кто? – спросил я, показывая пальцем на старуху с крючковатым носом, сидящую в темном углу.
- Ну, ты, ваще отстой… да это ж баба ЕГЭ. С ней сам Геннадий Андреевич борется, да никак на лопатки не положит, живучая, сука, и постоянно селедкой воняет!
- А Геннадий Андреевич это кто?
- Ты что, с луны свалился? Он наше всё!..
- Понятно. А тема какая?
- Тема: «Кому живётся весело, вольготно, понимаешь…».
- В смысле – на Руси?
- Да где хошь, хоть на зоне.
- А свободная тема есть?
- Есть.
Я уселся на пустую заднюю парту и макнул перо в чернильницу. В голове было пусто, словно там трое суток дул сильный ветер, и всё, что имело претензии на мысли, улетучилось. Я тупо оглядел весь класс, но никого из одноклассников не мог вспомнить. Все почему-то выглядели старше – натуральные старики и старухи. Вон тот, сидящий сбоку от меня импозантный и с проплешиной на голове, чем-то напоминал Витька Скоробогатова, и если бы не лысина, то сходство было бы стопроцентным. Я тронул его за плечо.
- Извиняюсь, вы не тот самый Витёк, который…
- Да, тот самый, только не Витёк, а Виктор Иванович, и впредь попрошу обращаться по имени отчеству, - блеснул он золотыми коронками. 
 «Да, как нас время меняет», - вздохнул я, уже приглядываясь к толстой даме в розовых очках. Она тоже имела сходство с той дурнушкой Наденькой, которая… если, конечно, ей сбросить лет тридцать пять.
«Наденька» повернулась ко мне, как будто угадав мои мысли, улыбнулась натянуто и гнусаво прошепелявила пустым ртом:
- Да-да, она шамая, ты не ошибшя. А ш ним лучше не разговаривай, - кивнула она в сторону Виктора Ивановича, - гордыня его обуяла. Начальником, понимаешь, вшю жизнь был, партейным к тому ж. Мы-то попроще… а помнишь, ты у меня вшегда по математике шписывал?
- А я тебе сочинение помогал писать! – воскликнул я радостно. – Боже мой! Мы так давно не собирались вместе! Только вот странная какая-то встреча…
- Да ты не обращай внимания, пиши и вшё, потом мне поможешь.
- А тебе разве не о чем писать? Ведь жизнь была такая длинная! Неужели ничего интересного не было, такого э-э-э… значительного?
- Было вшякое, но в ошновном только пьянка, драки, развод… нищета.
- А дети, внуки?
- Да – это единственное, что шкрашивает, да только и у них ничего не клеитша… а ты пиши, пиши, наври ш три короба, ты это умеешь.  А этому козлу, Виктору Ивановичу, и врать-то не надо –  у него шик, блеск, тру-ля-ля! Вот ведь как нешправедливо получается, один горбатится вшю жизнь, другой на его шее просидел… Ты как думаешь, будет когда-нибудь на белом швете шправедливошть?
- На этом свете нет.
- А на другом швете я уже и не хочу. Уштала я.
- Слушай, Наденька, а вон та парта пустая – там, по-моему, Толик этот самый сидел, как его…
 - У-у, Толик давно уже помер. Армию едва отшлужил, и в ящик. Рак у него обнаружилша. В таком вот молодом возрасте и рак…
- Печальная история. А вон за ним сидел…
- Так он и шидит. Ты приглядищь внимательнее – Коля Шинкарёв, только он болен шильно. Не шегодня-завтра… потому почти и не виден.
Я пригляделся. Действительно Коля Шинкарёв вместо эфира, начал приобретать мало-помалу человеческие формы, но все равно очертания его фигуры и лица были размытыми, мало узнаваемыми. Он тоже что-то писал.
-По-моему, он по гороскопу «Овен», - шепнул я Наденьке, а сегодня Глоба, тоже, кстати, Павел, пророчил овнам успех в личных делах. Так что, судя по этому самому гороскопу…
- Коля Шинкарёв, - продолжила Наденька, - ушпеет допишать швою ишторию жизни. Я Глобе верю.
- А вон за той партой?..
- Да ты что, не узнаешь? Коловратов Михаил и Наштя Шапегина – шохранились как, надо же! Вше думали, что они поженятся, а он, проходимец, обрюхатил её, и в бега.
- А что ж они вместе сидят?
- Поймали и пошадили- экзамен ведь.
- Наденька, а вон те парты и те… пустые.
- Нет их уже. Там вше покойники. Время швоё берёт…
Я хотел расспросить её в подробностях о наших ушедших одноклассниках, но тут послышалась гулкая автоматная очередь и лай собак. Со стен посыпалась штукатурка.
- Пригнишь! – крикнула мне Наденька. – Привыкай, очередной шухер! Мы много разговариваем! Щас ш этим ЕГЭ очень штрого! Делай умный вид и пиши, а то размажут по штенке!
Пули свистели поверх немногочисленных голов учащихся, но вскоре всё стихло, и автоматчики удалились. Старуха ЕГЭ сидела так же смирно, только едкая улыбочка всё не сходила с толстых губ.
- Смерть ЕГЭ! – вдруг выкрикнули за окном. – Да здравствует демократический централизм!
- Это коммуништы, - шепнула Наденька. – Покричат и разойдутша. – Толку ш них никакого, шиштемная оппозиция, понимаешь.
- Неужели у нас есть ещё коммунисты?
- Иногда попадаютша.
Я склонился над чистым листом и минут пять просидел в глубоком раздумье. «Кому живётся весело, вольготно…» - актуальная тема для всей истории России, но она была настолько очевидной и противной по содержанию, что лишний раз об этом даже думать не хотелось. Свободная тема была привлекательнее, но про рыбалку и красоты родного края писал ещё в раннем детстве, и я начал несколько отвлеченно, нацарапав металлическим пером «звездочка» первую строчку: «Телевизор формирует нашу действительность» и тут же понял - я не свободен в так называемой свободной теме. Вытянув, как гусь, шею, заглянул в творчество Виктора Ивановича. Тот, тяжело сопя, изображал мужские и женские половые органы.
- С жиру бесится, – кивнул я Наденьке. – Один разврат на уме.
- Так гошподам-то и думать больше не о чем, - согласно кивнула она головой.
- А я, дурак, хотел у него списать. Понимаешь, никогда не списывал, а тут…
- Дейштвительно, дурак, чё ты можешь у богатого шпишать? У него можно только забрать что-нибудь из имущештва.
- Орать будет! Они всегда орут в таких случаях. Мол, всё, всё, что было нажито непосильным трудом: три заграничных кинокамеры, три замшевых куртки, три магнитофона, три отечественных портсигара!..
- А у меня тоже ничего не идёт, - прослезилась Наденька. - Ничего, кроме идеи.
- Давай хоть идею, развивать будем. Какая идея?
Она наклонилась к моему уху:
- Надо уношить ноги!
- Похоже, ты права! Но как?
- В подполье надо. Или в подпол.
- Последнее надёжнее. Схорониться и лежать, лежать… кстати, мне уже предлагали подобное. Говорят, помогает, если бы только жрать не хотелось. В любом случае тут нечего делать – расстреляют, если не сдадим ЕГЭ. Но как мы выберемся?
- Я знаю, где лаз. Он у меня под ногами.
Половицы взвизгнули, лишаясь привычного места. Старуха с кривым носом поднялась в углу, разглядывая наши действия.
- За мной, - крикнула отчаянно Наденька и нырнула, как в реку, под разверстую половицу.
Я за ней. Доски скрежеща, сомкнулись над головой.
- Здешь мы в отношительной безопашношти, - переведя дух, выпалила отчаянная одноклассница. – Мне вшю жизнь почему-то шнятся эти экзамены. Я всё шдаю, шдаю.. а шдать никак не могу. Даже на права шдать не могу. Што раз вождение шдаю и поштоянно неправильно перекрёшток проезжаю. Надо, говорит, пропуштить вштречную для начала, а потом уже поворачивать, а я никак не врубаюшь. И взятку дать не могу, и так дать не могу. Ну, никак дать не могу-у-у!.. – зарыдала она.
- А может, оно и к лучшему, - прижал я её к себе. – Целее будешь. Тут главное протянуть бы от пенсии и до пенсии, а бензин, сама знаешь… А на дорогах что творится!? Там как раз тебя и не хватает! Ты лучше скажи, куда мы сейчас путь держим? Мне, признаться, уже обрыдло в потёмках шляться. В детстве ещё ладно, там солнце никогда не заходило, и трава, трава какая зеленая была! У меня такой краски не было, чтоб эту травку изобразить на полотне.
- Ты художник?
- Да, немного.
- А-а, помню, помню! Ты ещё Ленина ришовал лучше вшех в клашше! Правда, он немного на казаха был похож.
 - А здесь нет ничего особенного: в Туркмении – он туркмен, в Киргизии – киргиз, в Украине – хохол. В общем, свой человек.
- Да, были времена!.. Бывали и хуже, но не было подлей.
- Ты о чем, Наденька? Надо историю воспринимать такой, какая она есть.
- Да я это так… я, в общем. У меня вшегда аллергия на шмену влашти.
- У меня тоже не лучшим образом. Закурить бы.
- Не курю, извини. У меня только козинаки.
- Давай хоть это, а то под ложечкой сосёт.
- Подштавляй ладошку. Ну как, вкушно?
- Чёт я не понял?! Это что за орешки, противные какие-то? Тьфу!
 - А это бараньи какашки! Ха-ха-ха! – засмеялась она идиотическим смехом.
- Да ты что, с ума сошла, Наденька? Наденька, ты где?
- В Караганде!
- Наденька, не шути, мы здесь одни, пропадёшь ведь! Наденька, падла, откликнись!
Мой последний возглас поглотила мрачная пустота. Осторожно ощупывая пространство, я натыкался на непонятные холодные препятствия. Стены подвала были скользкие, мшистые.
- Наденька, я ничего тебе не сделаю, не бойся. Прощу предательство, - возопил мой голос, сдавленный и глухой, как из гроба. – Наденька, если ты сейчас же не выйдешь, я разорву тебя в клочья!
Моя угроза была смешной и глупой. В глубоком унынии, присевши на корточки и обхвативши голову руками, я застонал от безысходности. Вдруг впереди под потолком с лязгом растворилось окно, и оттуда брызнул яркий солнечный свет, освещая пустое пространство сырого подвала.
- А теперь горбатый! – послышался громкий хриплый голос. – Я сказал горр-батый!
Мне показалось, что это я уже где-то слышал. Странно, что меня принимают за горбатого.
- Здесь нет никакого горбатого! – выкрикнул я.
- Какая разница! Мы из тебя его сделаем!
- А Наденьку отдашь на съедение?
- Дырку тебе от бублика, а не Наденьку! – вновь прохрипели сверху. – Наденька давно ту-ту – вождение сдаёт. А тебя, свинья, ждёт долгое и интересное приключение! Так что выходи, и руки кверху! Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал!
- А можно хотя бы без оскорблений?
- Да запросто! Прошу пана до кобылы!
- А может, я здесь останусь сочинение писать?
- Не напишешь. Иди в народ, он тебя научит отличать правду ото лжи, свет от тьмы.
- Я с вами полностью согласен, Владимир Семенович! Я иду!
И я пошел к этому светящемуся проёму, удивляясь таким метаморфозам, происходящим по непонятно чьей воле. Всё, что было и всё, что ещё могло произойти, никоим образом не огорчало, потому как это была жизнь со всеми своими аспектами, вовлекающая меня в свои причудливые водовороты событий. Последняя хриплая фраза правдолюба и бунтаря была исключительной по своей простоте и ясности – народ, только народ является выразителем всех идей и чаяний человечества, только он является наследником и рачительным распорядителем всех природных богатств на этой светлой, благодатной планете по имени Земля. К сожалению, большому сожалению – это не так…
Так, как хочет народ, основная его здравомыслящая часть, никогда не будет. Но высший вселенский разум, наделяющий народ долготерпением, делится иногда с ним своим могуществом духа, и тогда… тогда все, кто восседал на шее безропотного труженика, заходятся в страшной истерике – им дискомфортно без привычного места… им без лазурных берегов и белых огромных яхт нет никакого житья… они ведь лучше, чем все остальные… и как же так?.. Это недопустимо, чтобы какой-то народ, какие-то кухаркины дети, какая-то серая, безликая масса таким вот образом!.. В ярмо всех, в ярмо!
Сбоку растворилась бесшумно дверь, и меня кто-то, грубо схватив за ворот рубашки, втолкнул в полутемную комнату. Скорее всего, это и была тайная лазейка для моей спутницы, куда она незаметно проскользнула.
- Проходите. Садитесь, – услышал грубое.
В тусклом свете загаженной мухами лампочки я увидел свою Наденьку, развалившуюся в неприличной позе проститутки на широком кожаном диване. Рядом на столе стояли около десятка винных бутылок и фрукты в стеклянной вазе. Тот, кто меня втолкнул в это мерзкое помещение, был во френче и с кобурой на поясе. Пенсне его зло поблескивало.
- Мне сказали, что На-на-на… - начал я заикаться.
- На-Наденька наш человек, - перебил меня человек во френче. – И никакого экзамена по вождению она не сдаёт, она просто сексот на полставки. Нас в данный момент интересует ваш взгляд на ситуацию в стране, которая всегда была, есть и будет… Короче, что вы там толковали про телевизор, который формирует действительность? Кто вам об этом сказал? Явки, фамилии? И ещё, покажите на шее этот самый след от ярма.
- Боже упаси! Я ведь только подумал так! А откуда вы знаете, что я так подумал?
- Неважно. Главное - наличие факта неприличной мысли, - человек во френче подошел к столу и взялся двумя пальцами за горлышко одной из бутылок. – Кстати, вино какой страны вы предпочитаете в это время суток?
У меня во рту пересохло от страха, и слова буквально застряли в гортани. Наконец я хрипло выронил:
- Талас, вермут, агдам и как его… Ну, которое наше.
- У-у-у, как вас плющит! Вы что, кроме этой гадости ничего не употребляете? Я хотел вам предложить глоточек «Шато Лафите», «Массандровский херес», даже бургундское 1937 года.
- Шеф, позвольте поправочку, - пискнула Наденька, не меняя позы. – Вино это не тридцать седьмого, а кажется, тридцать четвертого года.
- Ну, это, Наденька вам только кажется. Им, в принципе без разницы. Им сейчас хоть палёную водку от подпольных производителей, лишь бы не работать. Им бы только лодку раскачивать и раскачивать… Им вон сколько на прилавок выкинули, а нет, неймётся! Сбегай, Наденька, в магазин. Купи им «Талас» за рубль двадцать или водки за два восемьдесят семь, иначе ничего из этого субъекта не вытянешь!
- Я, я, я всё расскажу! – проблеяло моё естество. – А пить не буду, потому как уже три года в завязке.
- Что ты расскажешь? – человек во френче приблизил своё рябое лицо к моему лицу.
- Не знаю… то есть я всё знаю, но не знаю…
- Вообще ничего?
- Как бы так.
- И даже про этого самого?
- Какого самого?
- Ну, этот самый…
- Который?
- Самый, самый!..
- Которого только ногами вперёд?
- Да, которого вы всегда на кухне обсуждаете.
- Как бы да, но… мы же в хорошем ключе. Тема как бы сакральная…
- Врёшь, все вы так, когда страшно. Наденька, а ну-ка погляди внимательно, есть ли у него след от ярма на шее.
- Шеф, никакого следа нет. Они всё придумали. Они завсегда так – знаю я эту породу вечных недовольных. Им хучь ссы в глаза… А может, он сегодня просто не успел поесть, оттого и мысли такие черные?
Я заметил, что Наденька даже перестала шепелявить, войдя в роль обвинительницы.
Человек во френче вновь склонился надо мной.
- А бабу не проведёшь. Баба сердцем чувствует. Говори, ты сегодня ел что-нибудь?
- Кажется, ел.
- Ну, вот, опять кажется! Никакой конкретики, понимаешь! Если ты не ел, то милости к столу, а если ты ел, то почему такое вольнодумство позволяешь по отношению к этому самому?
- Сакральному, что ли?
- Именно. Так ел или не ел?
- Ел.
- А если ел, то должен вести себя должным образом. Любую скотину, накорми, понимаешь, она и довольна, а как там хлев устроен, её не должно волновать! Вам всё понятно?
- Не могу согласиться.
- Наденька, они не могут согласиться!.. Кстати, ты принесла водку за два восемьдесят семь?
- Шеф, эту водку выпили ещё в семьдесят втором, осталось только дерьмецо всякое.
- Предложи ему этого дерьмеца вместо наркоза.
Удар в лицо был сильный, неожиданный, но я устоял. Из левой ноздри тонкой, горячей струйкой полилась кровь.
- Подпишите вот эту бумагу, и на этом наш разговор будет окончен.
- Но там ведь ничего не написано?
- Там будут ваши признания, не хватает только подписи. Так подпишете или нет?
- Нет.
- Сейчас мы у вас отобьем не только желание в булочную на такси ездить, но и почки, печень, селезенку и всё остальное!
Второй удар был нанесён в солнечное сплетение, от чего я, задохнувшись, перегнулся пополам, как лист бумаги. И пока я судорожно пытался проглотить ртом очередную мизерную порцию воздуха, в лицо снизу прилетел мощный удар сапогом, от которого я потерял сознание.  Придя в себя, захлёбываясь собственной кровью, попытался встать, но вновь таким же ударом, был отброшен в дальний угол.
- Браво! – захлопала в ладоши Наденька. – Они, кажется, уже немного поумнели. Шеф, на сегодня хватит, а то у меня на сайте «Одноклассники» никого скоро не останется – все поуме-е-рли-и…
Я почувствовал, что меня тянут за ворот рубашки, тянут к двери, значит, бить больше не будут – выкинут, как собаку, и всё…
Тяжелая дверь противно скрипнула, и моё тело оказалось в том же мрачном сыром подземелье, и над головой всё так же светился голубой проём, где торжествовала другая жизнь, напоённая солнцем.
Вдруг дверь опять заскрипела, и перед моим взором появилась всё та же Наденька, только совершенно голая. Она протягивала мне кленовый прутик.
- Разве вы без шпаги пришли? – хохотнула она.
- Идиотизм… - прошептали мои распухшие губы. – Вы, Наденька, совсем не уважаете Булгакова, потому как этот сюжет выглядит неуместным, просто дешевая инсценировка.
- Идите, идите! Там вам всё будет уместным.
Я не пошел, я пополз.
Полз с весьма странным ощущением, будто меня вовсе и не били, а я был просто-напросто пьян. Но, с другой стороны, пить я давно прекратил как бы… Нет, на самом деле я непьющий, даже забыл запах спиртного, но… но пил, как все… потом бросил… устал пить, потому что стыдно пить много… поведение ни к чёрту у пьяного. Мать рассказывала: отец по молодости на балалайке играл. Играл и пил, пил и играл…  Пил до чёртиков.  И однажды с ними оказался в соседской бане. Почему в соседской – не знает никто. И он не помнил абсолютно ничего, он там всю ночь орал и танцевал. Он был вынужден орать и танцевать, иначе… да пьяный, одним словом.
 Неужели, промелькнула страшная мысль, и со мною нечто подобное творится? Всё настолько правдоподобно!  И этот страшный человек во френче, напоминающий чёрта…  избивающий меня.  А может, я действительно просто пьян, и никакого избиения не было?
- Да пьян он, пьян, - послышалось сверху. – Как спустится в погреб, так и нажрётся! Порода ведь та ещё!..
Меня поразило это откровение, доносившееся грудным женским голосом. Этот голос был неузнаваем – да мало ли голосов мои уши переслушали? «Соседка Лиля? Может, и она… а чего она тут делает? Её муж Николаша по фамилии Хренатебенадо припадает к горлышку чаще, чем я. А ещё кто там может быть, кроме неё?»
- Лиля, твоего Хренатебенадо здесь нет! – крикнул я.
- Нет, так нет! Ты только ему не наливай, а то я знаю вас, алкашей!
Только сейчас до меня стало доходить – я в погребе… полез за картошкой… Но на полке, кроме маринадов, стоят три бутыли десятилитровые вишневого и яблочного вина. Я их всегда готовлю в зиму, да неважно, для какого периода, они могут опустошаться и до оной. Да, да, это мой погреб и моё вино, и я довольно часто ныряю якобы за картофелем или подремонтировать полки якобы… и пока набираешь картофель, то и… Хорошее вино получалось, я его никогда не забуду! Это у Николаши-соседа всегда какая-то дрянь выходила… Ингредиенты такие же, но в итоге – дрянь. Наверное, потому, что он не давал завершиться процессу брожения – истреблял раньше… алкаш проклятый. Он потом ко мне удочки закидывал: «Ну как, сосед, у тебя там с этой самой»? А у меня всегда это было – угощал его иногда до потери пульса. Он просто не понимал – в состав моего напитка входил чистый спирт. Но это всё было когда-то… а сейчас…
Нащупав стеклянные холодные емкости с вином, откупорил одну. Прекрасный напиток! Можно выпить целое ведро!
- Ты только свиней не забудь накормить, а то орут, проклятые! – донеслось сверху.
- А разве их ещё не зарезали?
- Во чудак, май месяц! Пить меньше надо!
И тут в голове окончательно прояснилось: я, наверно, никогда и не выбирался из погреба, вся жизнь тут прошла. На дворе май месяц, и какая может быть картошка, хотя прошлогодняя… в мае обычно поросят берут на вырост… вон они как визжат!.. Некормленые, действительно. И вино до мая обычно всё выпивал…
 Я припадал и припадал к холодному горлышку бутыли. Пил и, к странному ощущению, не пьянел. Не пьянел оттого, что, скорее всего, бросил пить. Какое дурацкое ощущение - пить, не пьянея… Нужно выбираться…
Лестница шаткая, скрипучая… Меня кто-то хватает за ногу.
- Сосед, возьми меня с собой, я тоже хочу в Москву! Я Ленина не видел!
Я удивлённо оглянулся – это был Николаша.
- А как ты это… в моём погребе?
- Случайно, сосед, совершенно случайно. Ты понимаешь, я стучал, стучал, потом подумал…
- Стукачи вы с Наденькой. Ну, ничего нельзя говорить, ну, ничего!.. А в Москву я не собираюсь, ты уж сам как-нибудь… и Ленина тоже не видел. Правда, желание есть, но очередь уж больно огромная к нему. Я как-то стоял, уже часа два стоял, и ещё нужно было столько же… Свело желудок – не выдержал, убежал в столовую.
- Сейчас очереди нет.
- Совсем нет?
- Совсем.
- А ты откуда знаешь?
- Умер он.
- Нет, он всегда живой. Если бы ты меньше по чужим погребам лазил, а стремился, как я – ступенька за ступенькой к познанию сущего… Там, внизу, – продолжал я, – ты в роли жертвы, а наверху – палач. Выбирай. Вот тебе социальный лифт, то бишь лестница… так что – шуруй за мной.
- Я лучше здесь останусь. Не привык думать, да и вино пока не кончилось.
- Кончится, поверь мне. Всё когда-то кончается, даже сама жизнь. Сиди тогда до второго пришествия Христа, а впрочем, китайцы могут раньше прийти, чем Спаситель. А оно тебе надо? Вон, слышь, земля дрожит!..
- Это трамваи бегают.
- Дурак, это узкоглазые лес вывозят, уголь и всё остальное. Баб наших тискают, Лильку твою! Мать твою! Ау! Ты где, Хренатебенадо?
- Я здесь.
- А кто там ещё с тобой? Я слышу голоса.
- Здесь Иван Мояхатаскраю, ещё Витёк Нечиталноодобряю, ещё  Филипп Кабычегоневышло,  ещё Сергей Лишьбынебыловойны, ещё…
- Хорош, с вами всё понятно. Весёлая компания, попробуй расшевели такую массу. Поди, ещё и атеисты?
- Но мы так воспитаны.
- Сейчас другие приоритеты:

«Бог есть Слово,
 Бог есть Свет,
 Бог – Художник,
 Бог – Поэт,
 Мы – его автопортрет».
 
- Хорошо сказано! А кто написал?
- Не знаю, но истина где-то рядом. Всё иллюзорно, что коммунизм, что рай, но второе даёт хоть слабую надежду на вечность - главное не быть свиньёй при жизни. Кстати, мне пора. Кто не со мной, тот против меня!
Лиля была права. Когда я выбрался наружу, то свинячий ор разрезал уши буквально пополам. Первым делом я заскочил в сарай и, убедившись в пустоте корыт, нырнул в ларь за комбикормом. Кто держал свиней, тот знает, каково переносить визг этих тупорылых животных. Если включить рядом с ними циркулярную пилу и пропустить через неё сухую лиственницу, то децибелы орущих глоток многократно заглушат визг этого деревообрабатывающего инструмента.
Насыпав им сухого комбикорма, кинулся в дом. На столе записка: «Ушла к маме, потому как надоела твоя пьяная харя». Я подумал: «Странно, неужели был в запое? Или это записка от Лили своему благоверному? Тот-то скотина, конечно же, а я не такой… но вроде – дом мой».
В дверь постучали. Зашел человек в белом с чемоданчиком.
- Вы кто? – спросил я его.
- Ну, если я представлюсь Бонапартом Виссарионовичем Македонским вы же не поверите?
- Нет, конечно. Так кто вы?
- Ветврач Зябликов. Так будем кастрировать?
- Кого? – испугался я.
- Ну, не вас же.
- Так это… я вроде и не вызывал никого, - возмутился я.
- Вызывали, вызывали. Супруга ваша вызывала. Хряк у вас имеется, вот и... прооперируем.
- Так в этом году у нас, кажется, только свинки. Три штуки, я сам видел. Это у соседа хряк. Он сам хряк.
- Странно, адрес ваш. Чёрт-те что творится. Можно, я хоть вишен нарву с вашего дерева. У вас такие крупные вишни… у меня, признаться, тоже есть, но мелкие, очень мелкие.
- А может, выпить хотите, Бонапарт Виссарионович? У меня есть хорошее вино, тоже вишневое, а потом уж на дерево.
- Я Геннадий Иванович Зябликов, если уж основательно. В принципе можно и с вина начать. Люблю с приличными людьми иметь отношения. Устал я по вашей улице бродить, длинная очень, да и жара, жара…
Ветврач поставил чемоданчик у ног и, присев к столу, начал махать у лица широкополой белой шляпой. Мне показалось, что я его где-то видел. Он был толст и опрятен, с маленькими руками и большим лицом. Не иначе из бывших партработников.
- А я, как пошел на пенсию, - начал он, - так вот решил заняться своим прямым делом.
- А вы не были первым секретарём обкома этого, как его?..
- Был, был! А как же!
- А секретарём райкома этого самого?..
- Да-да, и этого самого!.. – плыл он в улыбке. – Там была одна незабываемая прелестная особа, так она, представьте, сама ложилась на красное знамя района… А ещё я был главой местной администрации, директором Дворца культуры, заведующим городской баней и… Куда меня только партия не посылала!..
- А по образованию вы ветврач.
- Да, ветврач.
- И убеждённый коммунист?
- Да как вам сказать… мы, ветврачи, прогибаемся вместе с генеральной линией любой партии. Прогибаемся до тех пор, пока всё в клочья не разлетится. Кстати, где же ваше вино?
- Вино в погребе. А вы не хотите побыть заведующим погребом? Там, понимаете ли, собрался весь цвет нации, они пьют вино и не хотят оттуда выходить.
- А почему бы и нет!? Какие могут быть проблемы? Показывайте где ваш погреб. У-у, я слышу оттуда пьяные голоса… «Интернационал» поют… неужели мы на новом витке истории? Не зря ведь говорят, история по спирали развивается, хотя тут не развитие, а натуральное повторение. А вы не пробовали их дустом?
- Какое зверство! Это вы как коммунист заявляете?
- Как бывший коммунист.
- А что, бывают такие?
- Бывают, ещё как бывают… Нос надо по ветру держать. Смена политической ориентации – не прихоть, а необходимость, вот потому и партбилет на полочку положил, а как только... так сразу!.. Это, уважаемый, дух времени. Я спускаюсь…
Я захлопнул за ним крышку.
- Это вам не поможет! – донеслось снизу. – Ну, придут настоящие коммунисты, а потом снова ветврачи, потом снова коммунисты и снова ветврачи. Мы их будем разлагать и разлагать до тех пор, пока они не скурвятся! Или просто яйца отрежем! Вы же сами прекрасно знаете, что говорил вождь и учитель: только сами коммунисты могут дискредитировать власть, что, в принципе, и получилось! А мы помогали и будем помогать всегда в этой самой дискредитации!
- Вам что, там больше не с кем поговорить?
- Представьте, не с кем!
- Спускайтесь ниже, там где-то Наденька, вот с ней и поговорите о свином и птичьем гриппе, особенно про наш футбол, как о самой наболевшей теме. А вообще, она вам поможет в смене не только политической ориентации, но и половой, если хорошо попросите.
- А если вы меня выпустите, я вам дам хороший совет для всеобщего человеческого блага!
- Сначала совет.
- Надо запретить умным думать, чтобы не оскорблять чувства тупых!
- Пока, уважаемый!
Я взял веник и стал наметать всяческий мусор на крышку погреба, поскольку, как мне показалось, лучше избавиться от самого овощехранилища, чем иметь рядом назойливого ветврача. Увлёкшись работой, не заметил, как рядом оказался представитель закона, усердно наблюдавший эту незатейливую процедуру. Он был при усах и погонах, высокого роста и рыжий.
- Следы заметаем? – густо пробасил он.
- Так, это самое… я люблю порядок.
- Мы, полиционеры, тоже любим порядок. А вы разве не знаете, что вышел закон, который запрещает брать в руки веник и заметать следы. Кстати, с вас брали отпечатки пальцев?
- …
- Молчите, понятно. А вы знаете, что вышел закон: больше трёх не собираться?
Я был в растерянности.
- Так нас же двое?!
- А три свиньи в сарае?
- Тогда нас пятеро.
- Верно. И даже если кто-то из нас, как говорится, не вышел рылом, то все равно будет больше трёх. Правильно?
- Правильно.
- Тогда составим протокол по поводу таинственного исчезновения ветврача - во-первых, во-вторых – это заметание следов преступления, в третьих – собрание лиц, превышающих должное количество в одном месте.
- Вы разве свиней запишете как лица?
- А почему бы и нет?! Неужели вы думаете, я буду в официальной бумаге писать «рыла»! – засмеялся представитель закона. – Это, знаете, даже забавляет, хрю меня хрю!
Пока он составлял протокол, я незаметно, задом, семеня тихонько, скрылся за угол дома, где буйно цвела вишня. От сердца отлегло. Здесь он меня точно не найдёт – у меня голова белая. В детстве была белая и сейчас… мимикрирую… мы всегда мимикрируем… сказали – верь – верим, это плохо, очень плохо – верим, не понюхав и не ощупывая. Чужой опыт и мировоззрение все равно нам ненадолго.  И ведь стоит только попробовать думать иначе, сразу становится понятным – ты разумное существо, ты можешь выносить свои вердикты этому непонятному, но такому интригующему миру формы, цвета, запаха и звуков, что должна кружиться голова даже у стража порядка, если таковая имеется на плечах. Ведь должна же она быть!
Слившись в одно целое с молочной кипенью цветущего дерева, убедился насколько был прав: всё, всё находится во взаимосвязи и подчинении общему закону, создавая этим самым гармонию визуальных, вкусовых, тактильных ощущений. Это бесконечное лазоревое небо, напоённое светом с мелькавшими в бездонном пространстве птицами и насекомыми, как оно притягательно своей безмерной пустотой, куда хочется уйти безвозвратно, навсегда.
Всё видимое и осязаемое в природе гармонично, только человек…
Нет такого закона у людей, который бы навсегда сплотил все народы, вырабатывая разумные критерии их общежития. Возможно, места на земле недостаточно для воплощения благих намерений. Чаяния и устремления есть, но всегда найдутся те, которые будут препятствовать этому, создавая свои надуманные порядки, выгодные только их узкому кругу. 
Где-то рядом послышался стук топора. Я раздвинул ветви – на противоположной стороне улицы, такой же цветущей и благоухающей, рубили вишню. Та вздрагивала от каждого удара, густо роняя лепестки цвета. Вскоре скрипнув надсадно, повалилась своим ослепительно белым платьем в грязный переулок. Так убивает невесту в разгар свадьбы, её отвергнутый и злой воздыхатель от неразделенной любви. Но сколько бы я ни пытался представить подобное с бедной невестой, ничего не припомнилось. По теории вероятности такой жестокий эпизод имеет место в человеческой среде. Почему бы и нет… мне множество раз хотелось прикоснуться руками к тонкой шее возлюбленной и лишить её возможности дышать и чувствовать, но я этого не проделывал. Пусть она не принадлежит физически мне, но моя внутренняя установка в виде морального стержня не позволяет сделать насилие над живым.
У ирода, стреляющего в свою любимую, нет этого стержня либо есть, но разъеден ржой самолюбия, на месте которого в одночасье остались только эмоции. У срубленной вишни, возможно, отсутствует такое психическое качество, но жажда жизни была такой же неистребимой, как и у человека, исключая самоубийц. Мне стало нехорошо от подобных ассоциаций: подумаешь, срубили вишню, их здесь много. Она в печи горит очень жарко, не хуже саксаула, ведь с дровами худо по всей территории Казахстана, где я родился и вырос.
Стук топора не прекращался. Вскоре упала вторая невеста, потом третья, четвертая… Мне было понятно, почему падают деревья. Они падают не за долги, как в известном произведении Чехова – только на дрова… Кому нужны эти вишни… Брожения и превращения ягод в хмельной напиток без сахара не происходит, а для него нужны деньги. Перестройка, её величество, приказала избавляться от подобной флоры в конкретной местности и в конкретный период… затяжной период, как летаргический сон. Вся страна уснула и просыпаться не желает, потому и падают вишни, падают…
Я шире раздвинул цветущие ветви, на другой стороне улицы увидел двух мужиков весьма странного вида – оба были без голов, но их отсутствие нисколько не влияло на четкие удары острых топоров. Они даже друг друга не поранили при рубке деревьев, а может, головы они как раз, и отрубили нечаянно?..  Но где же кровь?!
Из сеней маленького саманного домика вышла Свинухова Валентина – я её сразу признал. Как же её не признать – соседка бывшая. Говорили, что она вышла замуж и уехала отсюда, потом вроде бы умерла, но, может, это враки, я ведь вижу её в полном здравии, только в своём ли она уме… заставить рубить вишни этих безголовых!.. И вообще, как она с ними общается? Я осторожно спустился с дерева и направился к своему погребу в надежде застать там своего представителя власти и рассказать об увиденном: вот где истинный криминал – люди без голов могут натворить чего угодно. Ну, порубят все вишни, а потом примутся и за людей… 
Погреба я не нашел и того ярого протоколиста в погонах тоже. Подумалось, вдруг и он провалился туда же, к ветврачу?  Через щель крышки провалился, но ведь и крышки не было. Приснится же такое!
Выйдя за ворота, с ужасом стал наблюдать за дальнейшими действиями дровосеков. Свинухова заметила меня и поманила пальцем.
- Кель мунда, лепёшка бар! – засмеялась она. – Не боись, они не кусачие! Они только рубить умеют. Могут и голову, ежели чего…
 - Эт, тётя Валя, как понимать можно, головы то у них нет?
 - Да ты где, любезный, пропадал столько лет? Щас новая порода людей выводится - безголовая, они всё видют как бы, всё понимают как бы. Жрать почти не просют, а всё делают, что прикажешь. А ежели по мужской части, то тут всё в порядке.
 - А как же эволюция? Неужели я так долго где-то отсутствовал? Ведь для выведения такой породы надо, сами понимаете, миллионы лет! Да и как они будут голосовать на выборах?
- Да тут всё просто, милок, иди сюда поближе, не стой дураком-то. – Она взяла в руки совковую лопату и замахнулась на меня, я от страха втянул голову в плечи. – Вот видишь, - хохотнула она гнилым ртом, - ещё пару раз шугану тебя, и сразу голова в задницу уйдёт! А шо касаемо выборов без выбора, то они сами находят избирательные урны и суют в щель  шо ни попадя, тут главное - в руки им сунуть положенное.
- Какие странности, но зачем всё это?
Свинухова подняла кверху заскорузлый палец.
- Циркуляр такой есть от правящей партии, всем загонять головы поближе к сраму, чтоб меньше думали.
 - А какая сейчас правящая партия?
  Свинухова, приблизившись ко мне на опасное расстояние, обдала меня зловонием гнилого рта, шепча аббревиатуру партии.
- Да вы что? –  опасливо стал я озираться по сторонам. – До сих пор?
- До сих пор.
  Срубленные деревья тут же грузили на ослиные повозки несколько человек тоже без голов.
- А самое главное, - продолжила Свинухова, - мужики меньше в рюмку заглядывают.
- Похоже, они совсем этим не злоупотребляют.
- Да не скажи, злоупотребляют, но через анальное отверстие… закачивают туда… поди догадайся, что он пьян. Не будешь же принюхиваться… особенно госавтоинспекция негодует по этому поводу.
- А что, они и без голов управляют автомобилем?
- А где ты видел кого-нибудь за рулём с головой? Вроде с инакомыслием справились, но тут, видишь, другая беда. Ну, никак у нас не получается светлую жизнь построить! Ну, никак не получается!..
- Ладно, я пройдусь по улице, давно здесь не был.
Я пошел, по привычке заглядывая в каждый двор, и тут же обнаружил старенький синий автомобиль, из салона которого торчали толстые ноги соседа Николаши Хренатебенадо. Тот, тяжело сопя, ковырялся под резиновым ковриком. «Наверно, уже вылез из погреба», - пронеслось в мозгу. Захотелось его окликнуть, но подумав, что и он может оказаться безголовым, насторожило. Обычно он прятал в машине заначку от своей благоверной Лили, и вот, улучив момент, стал искать её, но склероз проклятый… а у него давно что-то с памятью. Если бы я спросил его, что он делал в моём погребе, то вряд ли услышал бы вразумительный ответ, потому как пьёт он много. Он однажды допился до такой степени, что стало казаться, будто у него в голове пчёлы завелись, целый рой. Он три дня бегал вокруг дома, размахивая руками, пока его не остановили медики.
 Месяц он находился в больнице, череп там ему вскрыли, «пчёл» выгнали, а дырку залепили какой-то пластиной, чтобы туда больше никакая дрянь не залетала, кроме шальной мысли, разумеется. Строго-настрого приказали при выписке: «не пей», но тут уж, как уж… И, собственно, такую голову можно и не вбивать поближе к ягодицам, она сама в тесном содружестве с седалищем вырабатывает сомнительные продукты своей деятельности. Ну, это только мои предположения, и на всякий случай мне лучше не знать его нынешних интеллектуальных способностей, да и о наличии головы на плечах. По крайней мере, я засвидетельствовал, ещё будучи с ним в подвале, что некое подобие головы всё же имелось, но ладно, ему безразлично, в каком виде находиться. Если он найдёт заначку в виде трёшки с двуглавым орлом с одной стороны и с серпом и молотом с  другой стороны, то и мне совершенно будет неинтересно, каким образом он будет заливать спиртное в свой организм – если ищет, значит живёт.
Улица вся гудела от пчелиного жужжания, эти насекомые не ведали вовсе генетически модифицированных растений, но тотальная вырубка вишен заставит их вскоре перебраться в черепные коробки людей до очередного всемирного потопа, исключительный случай с моим соседом яркое тому подтверждение. Эти насекомые никогда не покинут нас, наоборот, мы гораздо раньше покинем этот бренный мир, допуская издевательство  над природой.
На этой длинной цветущей улице непременно присутствовали и те пчелы, которых выгнали из головы Николаши. Они занимались своим привычным делом, привнося немалый смысл в обустройство нашего бытия. Они трудились, как китайцы, как рабыня Изаура, только я, словно представитель дикого племени индусов, созерцал и оттачивал свои никчёмные размышления на оселке этого весеннего благодатного дня. Мне не хватало до полного счастья только красного галстука, крепко повязанного на моей тонкой шее, чтобы бежать вприпрыжку, либо комсомольского значка для степенства и значимости. И, о Боже, я увидел развевающиеся алые кончики красного шелка на своей груди, и совсем неважно, сколько мне лет от роду! Я сейчас пройдусь гордо мимо этих безголовых существ с топорами, пусть видят своими тупыми ягодицами - я идеологически подкован. Я снова хочу верить Павлу Корчагину а не Павлу Глобе!
Верить нужно. Без веры и надежды – потёмки в лабиринтах никчёмных умозаключений, но верить в звёзды как в предписание твоих поступков – глупо. Верить в пусть и несбыточное светлое будущее и стремиться приложить к этому усилия – благая, осмысленная цель. И пусть лицо старится, красный галстук на груди будет не символом недоумка школяра и старого маразматика, впавшего в советское детство, а тем, что выше безумного потребления пустышки Мамоны с золотыми коронками зубов.
Я глуп, но одухотворён. «Я знаю, что ничего не знаю», но никто не вправе навязать мне свой образ мыслей, свои критерии общежития. Терпеть не могу монополистов на истину! Истина совсем другая, она не подвластна нашему представлению о ней. Сформировавшийся, видимый нами порядок вещей – истина, но порядок вещей, лежащий за границами нашего скудоумия, вряд ли вызовет должное понимание (будь он даже представлен нашему взору), потому как там лежит либо высокая печать интеллекта, либо его Величество Случай. И остаются только гипотезы как набор слабой аргументации в пользу того или иного состояния текущего момента.
До чего же длинна эта улица!.. Пройтись по ней одно удовольствие, а если лететь, то это нечто из области фантастики. Но лететь невысоко, узреть дабы всей полнотой души необычайно редкое состояние этого буйства природы, пока всё не полегло под острыми топорами безголовых людей. И мне захотелось в этот момент полетать, зная – многим это мероприятие покажется довольно странным, потому как люди вовсе не летают, но свою исключительную возможность я иногда демонстрирую, опасаясь быть узнанным. С тех пор как умер дед Василь, чувство полёта имеет уже не ту эмоциональную окраску, но всё же…
Но всё же полёт есть полёт. Это то, к чему всегда стремится человеческое сознание, будь то сознание пахаря или министра. Летать никому не запретишь, и тот, кто не умеет махать собственными крыльями, пользуется услугами аэрофлота. Я же свои способности держу в секрете, и если кто-то всё же догадается, как это проделывать, то всё равно его попытки ни к чему хорошему не приведут. Он может и взлететь, но парить не сможет. А когда через две-три секунды его тело с грохотом свалится на обетованную землю, он поймёт – без особого настроя души, ключи от которой находятся где-то на седьмом уровне подсознания, смысл полёта теряет всякую привлекательность, потому как незапланированное падение наносит страшный вред самолюбию. И хотя люди очень редко поднимают глаза кверху, всегда нужно опасаться их придирчивой оценки всякого, кто попытался возвыситься над их бедными головами.
На земле пока предостаточно места для обычного хождения и бега,  заполнять воздушное пространство - прерогатива немногих, и если мои потуги на вычленение своей персоны из тугой обоймы рожденных ползать кому-то покажутся нагловатыми, то пусть простят…
Обычно я делаю процедуру ухода в собственные измерения в уединённом месте по понятным причинам, не буду же я стоять истуканом среди улицы, представляя собой только внешнюю оболочку – может и машина сбить, а могут и голову отсечь либо загнать внутрь поближе к ягодицам, что, собственно, и происходит при глупых законах.
Сарай деда Поляника самое подходящее место для этих процедур. Там редко кто бывает, разве сам хозяин, страдающий простатитом и геморроем, заходит иногда задать корма курам, свиньям.
Наиважнейшее условие – это ночь. Летать днем опасно по известным причинам, хотя иногда, как и сейчас, меня одолевает нестерпимый зуд свободного полёта. В потёмках же я могу пользоваться любой площадкой для взлета, мои неясные очертания никто не примет всерьёз. Мало ли что в небе ночью может появиться… не издавай звуков, вот и всё. А если начнут пристально разглядывать и тыкать в тебя пальцем – опустись тут же и как ни в чем не бывало тоже смотри в бездонное пространство и кричи громче всех: «Обман зрения!»
Двери сарая, как всегда, были подпёрты берёзовым колом. Отодвинув незамысловатый запор, глотнул полной грудью спертый запах хлева, что особой радости не доставило. Я вспомнил сразу одну особь женского пола, которая прежде чем попасть на вечернюю танцплощадку, убиралась за животными, по строгому распорядку своих родителей, а уж потом выливала на себя флакон «Красной Москвы», но это её нисколько не спасало. Конечно же, она вышла замуж, и слышал, удачно (не пьёт, не курит), за корреспондента местной районной газеты. Тот был тщедушным и в очках, его не взяли в армию по причине отсутствия должного обоняния (спирт не мог отличить от самогона), а ведь хватило наглости проходить медицинскую комиссию на военного летчика… тоже, видно, хотелось летать…
 В углу шумно вздыхала огромная и жирная свинья, под брюхом которой копошилось с десяток поросят.
Став посредине просторного сарая и подняв голову кверху, я закрыл глаза. Нужно было сосредоточиться, но, простояв дураком несколько минут, понял, что сегодня не мой день.
- Зря стараешься, - хрюкнула свинья. – Несанкционированные полёты с сегодняшнего дня запрещены.
Я с удивлением на лице, какого у меня не было очень давно, уставился на эту кормящую мать, всю измаранную собственными испражнениями, и с заиканием спросил:
- Даже-же во сне?
- Даже во сне, - утверждающе махнула она головой и, кряхтя, перевернулась на другой бок. Поросята, дружно завизжав, кинулись тут же отыскивать свои сосцы.
- Странно, - почесал я затылок. – Что же теперь получается – каждая свинья знает о моих тайных желаниях?
- Конечно, ты же давно чипирован.
Потрясенный этой новостью, циничной и жестокой по отношению к моему самолюбию, я выбежал из сарая: «Даже во сне! Даже во сне! - сверлило мой бедный мозг, - они не имеют на это право!» Я тут же разделся донага, разглядывая своё тело: «Куда может быть вживлён чип?», но никаких порезов, заживленных рубцов на коже не обнаружил. Был один рубец на левой ноге возле большого пальца, так это я ещё в далеком детстве поранился топором. Всё, больше нигде, ничего.
- Ты, свинота неразумная! – вскричал я, пнув в зад тушу из мяса и сала. – Кто тебе сказал про чипирование, да и вообще, откуда знаешь, что я собрался летать?
 Свинья не реагировала на мой отчаянный крик, она так же похрюкивала, закрывая в истоме голубые глаза от материнского счастья. «Почудилось, - подумал я, – откуда она может знать человеческую речь, да и вообще что- либо понимать в нашей нелегкой жизни, разве что дед Поляник учил её азбуке, но зачем? В старые добрые времена ещё можно было бы подумать о хотя бы начальном образовании для этих тварей, но смысла в этом большого не вижу. В наше же нелегкое время необразованных свиней гораздо больше. Практически каждая свинья должна быть безграмотной, а оно и верно. В космос такую не отправишь, только на сало»
Зло плюясь, я пересёк чужой двор, оставаясь незамеченным. Когда вновь очутился на улице, там уже стоял страшный галдёж.  Кричала и неистовствовала толпа, заполонившая всю улицу и трамвайные пути. Она шумно скандировала: «Сталина, Сталина!» Визжала громче всех немолодая женщина в цигейковом пальто, она широко раскрывала щербатый рот, откуда вырывались истошно высокие звуки: «Верните всё взад! Ироды проклятые!» «Взад, взад, взад!» - скандировала толпа, раскачиваясь волнообразно, от забора и до забора. Штакетники от напора трещали, и многие уже успели ими вооружиться, сверкая налитыми кровью глазами. Им нужен был враг.  «Туда! Туда!» - верещала женщина, тыча указательным пальцем то в одну сторону улицы, в другую. По всей видимости, объекты для битья ещё не были чётко обозначены, потому процесс носил весьма хаотичный характер. Но что без ужаса можно сознавать – люди были с головами. Возможно, они вышли из подполья, сохранив тем самым свой статус-кво – хомосоветикус, как любят выражаться нынешние либерасты, либо каким-то чудесным образом отрастили себе по новой голове. В любом случае они достойны уважения к себе от своих близких и некоторых других.
Толпа продолжала кричать и колыхаться от забора к забору, и я, боясь быть раздавленным, бросился догонять уходящий трамвай - было странно, что я не видел его ранее. Когда же, запыхавшийся, успел вскочить в его раскрытые двери, то понял – это был старый троллейбус, который стоял здесь давно в качестве дачного домика, кем-то прикупленного, но так и не отвезенного, но всё равно – это был уголок относительного покоя.
- А мы никуда не едем! – воскликнул кто-то, едва я успел попасть туда.
- Это вам так кажется, - тут же парировали старческим голосом. – Мы едем, и едем давно, я лично пережил многих водителей троллейбуса.
  Салон старого, с выбитыми окнами транспортного средства был полон пассажиров. Они не только сидели, но и стояли в два ряда по обе стороны.
- Это кто сказал, что мы никуда не едем?! – выкрикнули грозно. Потом раздался громкий хлопок пистолетного выстрела.
Ржавый корпус троллейбуса со скрипом пришел в движение. В салоне было мрачновато от скопившейся массы людей, пахло чем-то кислым. Я, тронув за плечо ближнего пассажира, шепнул возмущенно:
- Но ведь было указание не раскачивать!
- Не раскачивать лодку, а всё остальное можно и даже нужно, - ответили не оборачиваясь. – Видимость движения – это лучшее, что вселяет уверенность в завтрашнем дне.
- А какая следующая остановка? – спросил я.
- Вы наглеете, как я погляжу! Если не нравится, можете примкнуть к забастовщикам!
- Хрен редьки не слаще. А вам не кажется, что эти самые забастовщики могут нас перевернуть и поджечь?! – выпалил я тому в спину.
- Не исключено, но вы всё-таки определяйтесь. Я лично противник всяких потрясений. Вы же знаете, что сказал в своё время Столыпин: «Дайте стране двадцать лет спокойной жизни…» - ну, примерно так.
- А что, не дали? – удивился я.
- Что ж не дали… дали, даже с лишним. Только вот эти за окном всё орут и орут! Мешают, одним словом, да ещё эти санкции… страна просто загибается под санкциями!  Америка, как всегда, мешает…
- Не берите во внимание, господарищи, всё быстротечно. Потерпим! – послышался в полной тишине тот же старческий голос. – Чего мы только не вынесли, и это вынесем. Потерпим. Ничего – вы держитесь там! Бог терпел и нам велел! В любом случае у меня есть очень важный аргумент, я им любого забодаю.
- Ты иди лучше  забодай свою бабку, старый стручок! – раздался в толпе звонкий женский голос.
Корпус старого троллейбуса затрясся от дружного хохота.
Этот дикий смех возбудил ещё сильнее уличную толпу, до сих пор не нашедшую применения своим силам.
- Там, там бесы! Они в троллейбусе! – заорала толпа и ринулась к нам.
  Я кинулся к выходу, в надежде, что меня примут за своего.
- Не обманывайся, - схватил меня за руку мужичок с мешком. Он был маленький, с рукавичку и с большой нечесаной бородой гнома. – Они видели, как ты заскочил к нам. Лучше давай заберемся на крышу, там безопаснее.
- Но они ведь могут перевернуть троллейбус!? О какой безопасности вы говорите? – возмутился я.
- Ты только не обижайся, - поднял он кверху палец, - но я тебе один умный вещь скажу, всегда слушай, когда тебе говорят старшие.
Мы по-обезьяньи вскарабкались на почти прогнившую крышу бывшего транспорта и замерли в ожидании самого страшного.
 Я сложил руки на груди крест-накрест и, закрыв глаза, запрокинул голову кверху. Попытка уйти в себя и открыть способность к левитации опять не привела меня к успеху. Да, это был не мой день, тем более какая-то свинья информировала до этого, что любые несанкционированные полёты запрещены. Конечно, на санкции можно бы и наплевать, как это и пытается демонстрировать целая страна, но когда дело касается собственной шкуры, тут извольте…
Открыв глаза, увидел совершенно невозмутимого своего мужичка. Он стоял изваянием, и у его ног лежал всё тот же тощий мешок. Толпа шумела, предпринимая попытки свалить ржавую посудину вместе с пассажирами набок. У них это плохо получалось, потому как действия не были согласованы: те, кто справа, считали – нужно валить с их стороны, те же, кто слева, с их бока. В результате старый троллейбус раскачивался в разные стороны всё более интенсивно, что было, в общем-то, чревато для всех.
Ещё несколько минут такой раскачки, и я непременно свалюсь на любую сторону, где меня растопчут однозначно.
- Ты посмотри, что у меня здесь, - кивнул мне мужичок, раскрывая мешок. – Сейчас и правые, и левые разбегутся, как тараканы.
Я, еле удерживаясь на ногах, заглянул внутрь мешка. Там были сапоги. Не совсем обыкновенные – хромовые. К тому же поношенные.
- Ну и что? – удивился я. – Ты этим хочешь остановить толпу?
- Именно. Дело в том, что эти сапоги самого, самого… – он шепнул мне на ухо.
- Не может быть! - воскликнул я.
- На самом деле так. Ты помнишь в прессе и на ТВ историю о краже века?
- Неужели это те самые сапоги?
- Именно.
- И ты надеешься…
- Я в этом уверен! – сверкнули его глаза. Те, кто хочет вернуть Сталина, не должны испугаться такой мелочи, как его сапоги. Но боюсь, всё будет как раз наоборот.
«Бесы! Бесы! Верните всё взад! Поднимай Сталина!», - продолжала выкрикивать толпа, раскачивая троллейбус, но не наши убеждения.
- Поможет! Должно помочь! – бодрился я. – Это будет проверка на вшивость!
В последнюю секунду, когда уже казалось, мы слетим с крыши неминуемо, и нас забьют ногами, мужичок ловким движением выхватил из мешка сапоги и высоко поднял их над головой.
- Этого вы хотите?! – взвизгнул он, потряхивая блестящим на солнце хромом. – Это те самые, из музея! Кто желает примерочки? Ты или ты? – тыкал он пальцем в поутихшую толпу.
- А можно потрогать? – спросил кто-то густым басом. – Я, может быть, и не сумлеваюсь, но так, на всякий случай…
Мужчина огромного роста, скуластый и усатый, в красных шароварах, взобрался на крышу и осторожно прикоснулся к сапогам. Понюхал.
- Это они! – выкрикнул он в толпу и рухнул на колени, склоняя голову.
- Может кто-то желает примерить обувь мертвого льва? – спросил старик, гневно всех оглядывая. – Ну, ну, желающие есть?
  Молчание было тягостным, долгим. Потом послышалось робкое шушуканье, и толпа медленно, как проколотый воздушный шар, начала уменьшаться в размерах, а когда в середину оставшихся бунтарей полетели сапоги, то это было подобие взрыва бомбы…
  Через минуту улица была пуста. Исчезли все -  и правые и левые, даже те, кто ехал в троллейбусе по неизвестному маршруту с неизвестной конечной остановкой. Осталось только небо, ещё не вырубленные вишни и разнесенные в прах заборы.
- Ты сейчас куда? – спросил я мужика с мешком.
- Не знаю, куда-нибудь… страна большая.
- А как же сапоги? Тебя ведь ищут.
- Нет, не ищут. Они ищут живого Сталина, а не его сапоги.
- И всё-таки они испугались сапог, не поверил бы никогда.
- Так уж мы устроены, любая вещь принадлежащая когда-то выдающейся личности, вызывает либо полный восторг, либо сильнейший страх. Представь стоптанные башмаки Ван Гога или Чаплина и сапоги Иосифа Виссарионовича, которые ты видел воочию.
- Представляю…
- То-то.
- Ну, я пошел.
- Куда же?
- Искать, кому эти сапоги впору придутся.
- А есть ли смысл?
- …

Если бы я взлетел сегодня в небо, то никогда бы не узнал о таком свойстве вещей. Хотя знать – одно, а видеть – другое…
  Сегодня эту улицу нужно пройти до конца. Ведь самое любопытное должно быть именно в конце, хотя наверняка я заблуждаюсь, потому как конец – это всегда какое-то начало. И как писал один поэт: «Нет начала, нет конца, в середине кто-то скажет…»  Этот кто-то довольно уютно приспособился, находясь в этой самой золотой середине, которую ещё найти надо, разобравшись основательно, где начало, а где конец. Мне в этом плане не везёт… А может, наше мудрое руководство знает, как найти эти концы и связать их вместе, а у кольца тогда в любом месте будет середина.
 Уходя вслед за мужичком, который уже растворился в солнечном свете дня, увидел, как некто в сером пальто всё так же сидел в троллейбусе. Я тронул его за плечо, он был мёртв. Кто он? Скорее всего, тот, кто пережил нескольких водителей этого маршрута, так и не дождавшись конечной остановки. Его конец - и есть та остановка, к которой он так долго добирался.

5

Почему я шел именно туда, не знаю. Шел вверх по улице, а не вниз. Шел интуитивно, полагаясь на это странное, порою обманчивое предчувствие. Идти вверх, значит идти к высшему, разумному, к голове. А хотелось ли мне кого-то видеть, тоже не знаю. Люди надоедают, особенно соседи. Кто-то любит быть в стаде, я нет, особенно с годами. Мышление стада всегда одинаково пошлое. Добыть крупицу разума у него невозможно: всё обыденно, всё похотливо и всё вокруг секса и денег.
Общение для души – редкая удача. Из тысячи человек, возможно, и попадётся один, разделяющий твои взгляды и чувства, но как его опознать? Он - твоё отражение, потому как собственная точка зрения иногда приводит к полному расстройству сознания, а когда находишь понимание хотя бы одного индивидуума, то обретается смысл всей жизни. Быть понятым – редкая удача. А если такого человека нет на пути, его можно выдумать, и пусть он будет виртуальным – с ним ещё легче общаться. Вся ткань твоего миропонимания перейдёт в его внутреннее составляющее, правда, это грозит полным одиночеством, но лучше быть наедине с собою, находя в этом состоянии относительное успокоение, чем в качестве инопланетянина среди огромного скопления людей.
Пока шел, начали сгущаться тучи. Возможно, будет дождь. Отмечаю про себя – ненастных дней стало больше, хотя о чем это я?  Дождь явление нужное, и самое умиротворяющее в нём, когда он стучит не по открытой голове, а по крыше. Хорошо ещё, когда над тобою густая листва дерева… Быть защищенным от плохой погоды и дурного начальства – благодать, ниспосланная волею случая, а может и самим провидением. Свободная моя воля бросается из одной крайности в другую, находясь всегда перед выбором добра и зла, между этими двумя моральными субстанциями часто маскирующимися одна под другую. Определение благого или дурного поступка во имя самого существования человека как существа разумного есть высшее предназначение. Мой бедный мозг выискивает пути спасения тела и духа самостоятельно, особенно это касается последнего: не надо мне навязывать готовые сценарии светлого будущего, я хочу сам прийти к пониманию истины и полюбить её.
Первые капли дождя были редки и несмелы. Я встал под высокое дерево, крона которого была не столь объемной, как того хотелось бы, пирамидальный тополь, свечой пронзающий нижний слой грозовых туч.  Укрываться надолго под таким узким шатром не имело смысла, но кругом стояли только такие деревья.
Прижавшись спиной к шершавому стволу, я услышал шумное, взволнованное дыхание. Это была немолодая женщина.
- Ты разве меня не узнал? – спросила она.
- Нет, простите.
- А я тебя, сволочь, сразу заприметила. Всё та же осанка, походка, привычка бросаться под деревья от дождя.
- Ну, знаете… - я стал пристально разглядывать незнакомку, полноватую, с приятными чертами лица. – Бросаться под деревья от дождя каждый норовит. Это же свойство я с легкостью припишу и вам!
- Нет, нет! Допустим, что это так, - не унималась она. – Но этот взгляд!.. Родинка на правом виске!.. Да, я знаю, мы стареем и становимся  неузнаваемы с возрастом, но привычки ведь не меняются! Скажи мне, что тебе не нравится в женщинах больше всего?
- Ну, знаете… сразу не ответишь…
- Ну, вот же, это ты! Тот тоже был такой тугодум, с которым я промаялась столько лет! – Она всхлипнула.
- Нет, почему же, я отвечу. Больше всего в женщинах я не терплю сварливость.
- Ну, вот, это же ты, сволочь! – она громко зарыдала. – Ты думаешь, я пропала без тебя?! Ну, скажи, ты всегда так думал? Вот брошу я её, и она никому больше не нужна будет?! Так?
- Ну, я действительно бросил одну дуру, но это, честно, были не вы.
- Как же не я, если ты называешь меня дурой! Ты и раньше называл меня так!
 Мне было дискомфортно из-за этой новоявленной собеседницы, но не под надвигающийся ливень же идти. Если бы я перебежал к другому дереву,  она наверняка бы продолжала думать, что это я ей насолил. Впрочем, насолить могла и она. Та, с которой когда-то разошлись пути-дороги, была невыносима в своих поступках, но, возможно, и я вел себя не лучшим образом по отношению к ней - я не любил её, вот и всё.
- А почему ты не интересуешься своим сыном? – продолжала она, не поворачивая головы. – Ты ведь любил его!
- Извини, у меня была дочь.
- Да брось ты! Какая дочь?! Сын! Ведь он так похож на тебя!
- …
- Почему же ты молчишь? Стыдно? Ты столько лет не платил алименты! И почему делаешь вид, что совсем не знаешь меня?
- Но я действительно не знаю тебя! – воскликнул я в сердцах.
- Конечно, у тебя ведь было столько женщин!.. Запутался, несчастный! Как же всех можно упомнить! А этой твоей рыжеволосой бестии, Тамаре, я всё высказала при встрече, всё про тебя рассказала, какой ты подлец и негодяй!
- Ну, уж это слишком, женщина! Никакой Тамары я не знаю! У меня была только Вера, Надежда и Любовь! Только Вера, Надежда и Любовь! – прокричал я, повернувшись к ней обозленным лицом.
Она тихо плакала. Тушь черными разводами текла по её щекам, а может, это дождь смывал остатки ретуши. Платье её плотно облегало полноватое тело, выдавая остатки былой красоты.
- Тебя муж никогда не бил? – ляпнул я, не подумавши.
- Нет, не бил, - всхлипывала она.
- Я тоже свою руками не трогал.
- Ну, вот видишь, как всё сходится: подлец, негодяй, но не бил! Ну, ну, вспоминай! Я готова даже раздеться, чтобы ты убедился в своей ошибке молодости! Пусть ты и не любил, но дети ведь не виноваты!
Она стала раздеваться. Выбежав на середину улицы обнаженной, она подставляла руки бесконечно длинным струям дождя и, изгибаясь бесстыдными движениями, хохотала звонко, заливисто.
Она была прекрасна в своих душевных порывах. Кажется, что вокруг никого не было, только дождь и она, она и дождь.
Я откровенно любовался странным танцем, находя это представление наивысшей точкой того горнего, к чему мы порою мучительно стремимся, видя в этом свою исключительность. Единение женщины и природы – вот идеал! Это была Ева, познавшая похоть и сладострастие! Это была царица мужских желаний!
- Ты меня узнал? – смеялась она сквозь шум дождя.
Мне было стыдно в этом не признаться. Её величество женщина звала меня в свои объятия, звала порадоваться своему состоянию тела и души! Подобное самому Рубенсу могло только присниться. Его пышнотелые красавицы уступали в своей грации моей незнакомке, обвиняющей меня во всех тяжких.
 Дождь теперь не имел никакого значения и даже когда он перейдёт в ливень, то будет значим только для себя. Он сам по себе, и если я не боюсь промокнуть, то ещё одна проблема отойдёт куда-нибудь на задворки моего мироощущения.
Женщина звала и протягивала ко мне руки… и я пошел.
- Иди же сюда, моя сволочь! Ты не обижаешься на это? – шептала она горячими губами.
- Нет! Нет! – задыхался я. – Все мужчины такие.
- Да, да! Вы все такие бессовестные! Только тело! Только тело!
- Тело и душа! Душа и тело! – восклицал я, прижимаясь к ней всеми молекулами своего естества. – Я, я вспомнил тебя! Ты моя вечная боль и счастье! Я твой раб навсегда!
- Нет, ты мой господин!
- Нет, я раб!
- Сволочь!
- Называй, как хочешь… о, сколько я прошел пустых дорог, прежде чем встретить тебя! Сколько ненужных слов признания высказывал не тебе! Я и ты - целое мироздание! Я и ты – смысл самой вселенной, уповающей на наше понимание простых истин! Я ухожу в тебя! Я растворяюсь в тебе!.. Меня нет, я не существую…
- Ври, дольше ври! Ври всю жизнь! Я хочу это слышать!
Весь мир переворачивался, земля становилась небом, небо землёй. Упругие струи дождя стегали обнаженные тела, охлаждая жар закипающей страсти. Руки судорожно искали потаенное место наивысшего блаженства и не находили. Так руки музыканта, пробегая тонкими пальцами по клавишам рояля, высекают звуки, слагающие внутреннее состояние его душевного порыва.
Дождь всё усиливался. Он неистовствовал, закипая образовавшимися лужицами, и излишняя его влага начинала стремительно убегать вниз по улице. Это был переход в нечто неуправляемое и непредсказуемое.
- Нам нужно непременно убраться отсюда  в безопасное место! – крикнул я, увлекая её за собой.
- Нет, никуда я с тобой не пойду. Мы же обходились  друг без друга! Я лучше сама, по течению…
И она вырвалась… потоки дождевой воды подхватили её и понесли вниз.
- Скажи, как тебя зовут? – крикнул я.
- Лориста! Лориста меня зовут! – хохотала она, удаляясь в бурлящем потоке.
- Какое красивое имя! – шептали мои губы.
Через секунду я уже был сбит бурной дождевой рекой, и моё бренное тело понеслось в неизвестность.
- Она врёт тебе! Это название лекарства от повышенного давления! – услышал я от проплывающей мимо особы, сидящей обнаженной на толстом бревне, словно на фаллосе. -  Ты разве не принимаешь его?
- Кажется…
- Это от старости, любезный, от старости. Садись ко мне, здесь места много.
- А тебя как зовут?
- Аритмия.
- Спасибо за приглашение, совсем не радостно.
Я плыл, осматриваясь по сторонам: вокруг только обнаженные женщины, восседающие на всевозможных плавсредствах, хохочущие и зазывающие к себе. Они уже не скрывали своего имени и, поравнявшись со мной, представлялись белозубо: «Гипертония», «Дистония», «Тахикардия», «Стенокардия»… и все они теперь вселяли страх.
К страху привыкнуть невозможно. Он, как цунами, накрывает тебя с головой своей неожиданностью и непредсказуемостью. Страх твоего исчезновения с лика земли наводит ужас до мозга костей, потому как тебя готовят в конкретный момент к чему-то новому, таинственному и, возможно, глубоко потрясающему воображению действу. Это нечто противоположное женщинам, невесть откуда взявшимся и плывущим кто на чём. С ними всё в порядке, их просто смыл дождь. Где-то всё равно будет пристанище. Пусть это будет даже целое переселение народа – в итоге есть надежда на спасение. Но когда ты стоишь перед закрытой мрачной дверью, и тебе не предлагают выбора, это гораздо серьезнее… Дверь откроется, и тебя проведут в другую комнату…
Плывя по течению, понимаю - сопротивляться бурному потоку нет смысла. Он смывает всё на своём пути, барахтаться - удел всех.
- А ты, милок, не бойся, – улыбнулась древняя старушка, поравнявшись со мной. – Этот путь все проходили. Мне сейчас всё равно, где находиться: в своей квартире с дырявым потолком или на плоту под открытым небом. Что там сыро и холодно, что здесь. А квартплата, ты представляешь, милок, аж тринадцать тысяч в месяц!
- С вашей-то пенсией…
- Вот именно… А ты забирайся ко мне, вместе и доберемся до финиша.
- А вы, бабушка, каким именем нареченная будете? – с дрожью в голосе спросил её.
- Я, я… зови меня просто госпожа Импотенция. Со мной тебе будет спокойно и комфортно. Никаких желаний, представляешь?.. Ну, абсолютно никаких! Мы будем говорить только о болячках и погоде.
- Вон оно как! Дожился, значит?!
- Дожился, милок, дожился, давай руку.
- Да вроде ещё есть порох.
- В такую-то погоду, милок, порох отсыреет, а пока высохнет, поздно будет, давай лучше руку.
- Нет уж, нет! Я лучше вон с той госпожой в маленьком домике. Надо же, домик не тонет, вроде кирпичный, а плывёт.
- Потонешь с ней. У неё пятеро детей только от второго брака, разве что материнский капитал… А ты сам, милок, работать не собираешься?
- Какая работа в такую непогоду? Нормальный хозяин собаку за ворота не выгонит. Надо переждать, пока всё не устаканится.
- Это, милок, надолго. Вон, видишь, сколько народа плывёт в неизвестность… кто на чем, кто на чем… а вода мутнющая… бурлящая.
- Да, море разливанное… плотину, что ль, где прорвало? От дождя ведь не будет так.
- Наверно, и скорее с западного направления. Вон коричневая полоса прёт как! И главное, все гребут туда – думают, что это сникерс, но по цвету и запаху – скорее дерьмо. Но пущай отведают, для этого и перестраивались. Ну, я поплыла, прощевай, милок, импотентов до хрена – вылавливать надо, не сдаются гады, хоть глазами, но туда же! Но ничего, и глаза не вечные!
Она подняла огромный парус из приватизационного чека с красной надписью «Импотенты всех стран, объединяйтесь!» и быстро исчезла из поля зрения.
Вода бурлила и несла моё бренное тело в неизвестном направлении, хотя направление было конкретное – вниз. Все реки текут сверху вниз – это я знал из школьной программы, и моё направление не было исключением. Я оглядывался на остальных плывущих и понемногу успокаивался – всем тяжело, и никто не знает, что же будет с нами. Были даже те, кто пытался плыть против течения, но их хватало ненадолго – они, тут же нахлебавшись полным ртом встречного навоза европейской цивилизации, переставали оказывать сопротивление бегущей волне.
«Не тормози, сникерсни!» – хрипели динамики через каждые пять минут.
- Суки, как они достали уже с этой рекламой! – ругнулся некто, поравнявшись со мной. – В аптеке надо, в аптеке рекламировать прокладки для критических дней, но не по телевизору же?! Совсем обнаглели! Ведь малые дети кругом!
Это был мужчина моего возраста, плывущий в утлой лодчонке, словно дед Мазай, бородатый и усталый, только без зайцев.
- А вы не пробовали их веслом! – крикнул я ему. – Натурально, по голове!
- Да у меня-то и вёсел нет, сказали, так доплывешь. Направление, мол, одно, там как раз все мечты и сбудутся. А я, дурак, и поверил. Но, что самое интересное, доказывают, что у меня, ты представляешь?.. – Он подплыл ко мне вплотную, и, наклонившись, вкрадчиво продолжил, - у меня, представь себе, сказали, разруха в голове.
- Так и сказали?
- Так и сказали. Одним словом, неадекват! В общем, те, кто успел что-то приватизировать, у них с головой, выходит, всё в порядке. Да ты, я вижу, тоже неадекват, гол как сокол… У меня хоть дырявая лодка… у тебя, скажу откровенно, тоже разруха в голове, но в отличие от моей полная.
- Выходит, быть неуспешным, значит быть с этой самой разрухой! Но я, представь себе, нечаянно как-то разделся, с женщиной попутался…
- Что, всё забрала, даже одежду?
- Даже зубную щетку.
 - Знакомая история, тут никто не застрахован. Садись ко мне в лодку, хоть задницей дырку заткнешь, и то польза. Не бойся, денег не возьму.
- Спасибо, не откажусь. А как вас величают?
- Так же, как и это обстоятельство вокруг нас.
- А конкретно?
- Геморрой.
- Ну, это терпимо. Правда, не всегда, но терпимо.
- Спасибо за откровение. Так вот, если продолжить эту тему: твоя физическая боль никогда не будет больнее душевной. Я в этом каждый раз убеждаюсь, когда вижу бардак в стране. Ну, думаю, вот-вот и… а нас опять штормит! А про лодку ты что-нибудь слышал?
- Конечно, не раскачивать ни в коем случае и больше трёх в неё не садиться.
- Правильно, но это ещё не всё. Главное - держать своей собственной задницей дыру в ней, пока не приплывем к светлому будущему, потому как спасение утопающих… ну, сам знаешь.
- А субсидии?
- Не будет. Денег нет. Ну, ладно, я удаляюсь в своё привычное место, а ты здесь будешь за капитана. Да, да, это всё теперь твоё вплоть до горизонта.
Лучше б это было моим воображением.
Я наконец-то остался вновь один. Хорошо, что никто не слышал моих бестолковых разговоров с собственным геморроем. Если же кто-то и слышал, то, конечно же, выведет нелицеприятное умозаключение: «идиот» - и будет прав. Вообще каждый без исключения (уверен) мысленно обращается к своим внутренним органам, родным и привычным, с просьбой послужить ещё хоть немного на радость всего организма, ведь наличие всяких болячек, особенно с возрастом, наводит глубокую тоску на твою и так короткую жизнь. А пока не произошло самого страшного, мир всё же неплох, даже когда в кармане ни шиша, как говорится, и даже если за кормой бушует девятый вал человеческих заблуждений по обустройству нашего социума. Итак, выясняю: собственные внутренние органы гораздо дороже государственных, и не из зависти ли вторые покушаются на первые, проверяя их на прочность? Да вот же они, не заставили себя долго ждать:
- Ваши документы? – в унисон рявкнули двое в темных очках из моторной лодки.
- …
- А лодка пгиватизигована?
- …
- Ты смотги, как в гот воды набгал! Давай, давай, выплюнь или глотай – поговогить надо.
- Мм-м-м…
- Вот сучёныш! Дугаком пгикидывается.  Как же нам узнать девичью фамилию его матеги?
- Ничего им не рассказывай! – слышится далекое сквозь толщу времени.
Этот зов меня спасает и настораживает. Короткие штанишки всегда будут впору тем, кто не забывает свои истоки, родные сердца. Нет, не странно, что весь мир пахнет материнскими руками.
- Мм-м-м…
- Не будь  откровенным с людьми до конца. Лучше читай. Читай по слогам.
- Ма.
- Читай дальше.
- Ша.
- Что получилось?
- Ша-ма.
- Дурак.
- Что он там богмочет? Надо бгать его за жабгы! Нечего тут ликбез устгаивать!
- А что с него возьмешь, он же голый!
-Ничего, сделаем почетным доногом! Хоть какая-то выгода будет. А ну-ка постой, ты не слышишь – он стихи читает, пго себя читает, внутгенним голосом:

«… Вынесет всё – и широкую, ясную
Грудью дорогу проложит себе.
Жаль только – жить в эту пору прекрасную
Уж не придётся – ни мне, ни тебе».

- Будь откровенным, но только не со всеми… честность губит порядочного человека, - вновь звучит сверху, как будто из далёкого космоса. – Великое искусство лгать всем, оставаясь честным перед самим собой.
- Но это невозможно!
- Возможно через слово художественное. Ты же всегда получал пятерки за школьные сочинения, сочинитель хренов!
Я вздрогнул и огляделся по сторонам. Только бескрайняя водная гладь. Штиль. Всё куда-то исчезло, кроме нескольких гробов, плывущих поблизости. Я постучался в крышку каждого. «Занято», - ответили. От сердца отлегло… моего ещё нет… ну, и ладненько… Я в принципе не против, если кто-то займет моё место в этом деревянном смокинге, а за ним ещё кто-то и ещё… пусть лезут без очереди, не жалко. Другим ведь свойственно умирать… для других это привычное дело. Я буду жить вечно, должен по крайней мере… моя забота о самом себе простирается за все мыслимые пределы вселенной. Главное - суметь передать эстафетную палочку своих желаний тому неведомому и всесильному, которому это не безразлично.
- Есть здесь кто-нибудь! – крикнул я в пустое безбрежное пространство.
- Есть, есть, есть, есть!
- А сколько вас?
- Двое, двое.
- А что вам нужно?
- Поговорить.
- Вот и поговорите между собой.
Странно было – лодка не колыхалась над волнами, она как будто вмерзла в зеркальную гладь воды. Конечно же, это был лёд, как я сразу не догадался - череда времен года характерна для этой части земли. Может, только не было осени – проморгал как-то… а, впрочем, какая разница, что за чем стоит в очереди – закон высшего порядка важен для обустройства целой вселенной, для нас же достаточно понятия…
- Товагищ, вставайте! Хватит задницу могозить! Так вы, батенька, всё пгоспите к чегтовой матеги! Вы знаете, какой нынче год?
Я разлепил глаза и почему-то нисколько не удивился неожиданному человеку.
- Я что, спал? – уставился я на него. Тот был небольшого роста, в кепке, с рыжеватой бородкой. – Я, кажется, вас где-то видел уже.
- Спали, спали, батенька… во сне, может, и видели. А я тут хожу-бгожу, ну ни до кого не достучишься! Сколько я вам щелчков по темечку настучал, пгежде чем газбудить!
- Оттого у меня, наверно, и голова болит…
- Конечно, любезный, вы же думали обо мне, вот и головная боль.
- Я, признаться, думал, как бы избежать всяческих неприятностей.
- Но постоянно в них влипаете, так?
- Да, разруха в голове, сказали. Сначала, говорят, научитесь в унитаз правильно писать, а потом уже государством управляйте. Много вас таких – шариковых. И вообще кухаркиным детям не место в парламенте.
- Интегесный гасклад, интегесный!.. А те, кто это доказывает, сами пгавильно мочатся?
- Однако правильно, если у них унитазы золотые.
- Пгям-таки из чистого золота?
- Из чистого.
- Фу-у-у, как омегзительно! Ну, вставайте же, вставайте, пгоклятьем заклейменный!У-у-у, на вас даже тгусов нет. Дожились, доиггались гефогматогы хгеновы! Обобгали нагод, как липку! А чем вас хоть когмят?
- ГМО всякое.
- Говно всякое, говогите?
- Оно самое. Это еда всего будущего человечества.
- Ну, батенька, тепегь я вам покажу пгавильное напгавление, куда нужно двигаться. – И человек с рыжей бородкой выбросил далеко к самому горизонту правую руку. – Туда, батенька, туда! Да возьмите хоть мою кепку, сгам пгикгойте! Учу вас, учу, уму газуму, один хген не понимаете ничего!
- А как же вы, товарищ!?
- Идите, идите! Да идите же вы!.. Без меня газбигайтесь! Как я устал от вас! Как я устал!.. Ну, хоть в лоб, хоть по лбу!
Рука была длинная, переходящая в транспарант на красной бязи «Слава Коммунистической партии Советского Союза!».
- Я, я вас, товарищ, наконец-то узнал! – воскликнул я радостно. – Вы, вы товарищ…
- Только не надо вслух. Я для вас пгосто гигант мысли. Сто лет уже показываю напгавление движения, а вы, извиняюсь, как баганы! Остолопы! Я для вас пятьдесят пять томов книг написал! Вы пгочитали хоть одну?
- Э-э-э…
- Бэ-э! Для чего вам обгазование тогда бесплатное дали, а? Такую стгану пгосгали! Давайте, давайте бегите, а я вам для скогости пенделя под зад захегачу! Бегите и читайте внимательно, что написано на тганспаганте.
  И я побежал вдоль руки с бесконечно длинным красным лозунгом, прикрывая кепкой причинное место.
Через пять минут бега наткнулся на рыбака в тулупе. Тот сидел над лункой, нервно подёргивая удильник.
- Товарищ, господин, скажите, пожалуйста, а где я нахожусь?
- На озере, где ж ещё, - не оборачиваясь, сказал тот. – Вы бегите, бегите. Вам же показали направление…
- А вы того… почему сидите? Бежать ведь надо.
- Рыбу ловить надо, а не бегать. Какой-никакой, а бизнес. Нечего проблемы выдумывать.
- Так-то оно так… только у меня удочки нет.
- Конечно, у вас даже кепка не своя. Полный лузер, только на пособие и надеетесь. Я бы вам мог сдать в аренду небольшую  удочку, но скажу по секрету, здесь скоро ничего не будет.
- Даже воды?
- Даже воды. Вон видите, люди копошатся на том берегу. Много людей, как тараканов.
- А что они там делают?
- Воду пьют. Это китайцы, уважаемый.
- Так я, оказывается, на Байкале?
- Байкал они уже давно выпили - вы под Челябинском, а может, под Воронежем, сам не помню. Склероз у меня, давно склероз… вы лучше идите, а то рыбу распугаете своим видом.
Мучимый ностальгией по советскому прошлому, я побежал дальше вдоль яркого транспаранта и вскоре нагнал группу людей с лопатами и с песней «Антошка, Антошка, пойдём копать картошку!» Это были свои, советские люди. Мне тут же выдали спецовку с надписью «Яростный стройотряд» и литр молока за вредность.
- Вы откуда будете? – спросил старший.
- Я отовсюду буду. Где я только не был, где я только… - я наклонился к его уху и зашептал горячо: вы не поверите, я был в будущем… аж в 20.. году!
Раздался дружный смех.
- Ну, и как там? – визжал от смеха тощий человек в очках, похожий на студента. – Что там такого необыкновенного?
- Всё необыкновенное, - сказал я на полном серьёзе, - потому как сам был всему свидетелем. – Там, представьте себе, все господа. Товарищей нет. Волки там товарищи.
- И что, колхозов нет? – выдвинула на меня высокую грудь комсомолка в красной косынке. – Вы, товарищ, врите, да не завирайтесь!
Я попятился, но пламенно продолжал:
- И колхозов нет, и совхозов нет, ничего нет!
- Так уж ничего и нет? – повысил голос старший в ватной телогрейке.
- Даже работы нет, - добавил я.
- А колбаса, колбаса есть? – воскликнул молоденький парнишка с комсомольским значком на груди.
- Ой, товарищи, а этого гов.. извиняюсь, колбасы – хренова туча! И какого только названия нет! Вся одинаковая, а названия разные. Просто настолько много, что не поверите, правда, её почти не покупают!
- Вот здорово, а! – воскликнули хором несколько человек. – А что ж тогда едите?
- Да так – одну химию из мусорных баков, но все страдают от ожирения.
- А что, и советской власти нет? – донеслось робкое.
- И её, родимой.
- Товарищи, да его бить надо! Так врать! Так врать!..
- А вы, товарищ, давно в психбольнице были? – насупил брови старший. – Такое ляпнуть может только больной человек! Ну, ладно, колбасы до хрена, но, чтобы советской власти не было, такое в голове не укладывается.
- Я же говорю, его бить надо! – не унимался кто-то.
- А может, он нам покажет дорогу туда? – кричала красивая и молодая в красной косынке. – Хоть бы раз колбасы вволю наесться!
- А как там, товарищ, насчет секса? – выкрикнул кто-то.
Я немного расхрабрился, полагая, что бить всё-таки не будут.
- А насчёт секса всё в порядке! Секс никуда не исчез, даже активизировался. Цветёт буйным цветом, товарищи! Всё, о чем мечтали большевики на заре советской власти – сбылось! Свободная любовь  кипит и обжигает!
- А что же вы, товарищ, к нам припёрлись тогда? Там, понимаете ли, всё, как при коммунизме, а он вновь сюда! Что-то здесь не так! – не унимался тот же голос. – А ведь пришел совершенно голый! Нудист, что ли?
- Тут, понимаете ли, со мной случилась одна невероятная история, - начал я, - шмоток, представьте, завались!.. и постоянно ещё на них скидки, скидки, скидки, скидки… с накидки, разумеется - ка-а-к накинут!.. а потом потихоньку скидывают, скидывают, сволочи! А я почему в голом виде оказался, иду как-то…
- А что, разрешена спекуляция?
- Не то чтобы разрешена – узаконена. В общем, иду я как-то…
- Ну, это вам, товарищ, всё приснилось! При НЭПе такое ещё возможно было, но, чтобы при развитом социализме!.. Врёте вы всё!
- Врёт! Врёт! – скандировала толпа. – Бей его лопатами! Не может такого быть, чтобы мы опять, да на те же грабли!
- Может, всё может быть! – парировал я, отступая. – Давайте грабли, покажу, как это делается!
- Ну, мы сегодня идём на картошку в колхоз «Заря коммунизма», так что с граблями пока проблема. У нас только лопаты.
- Во! Кто сказал слово  «проблема»?! – воскликнул я радостно. – Там сейчас это самое модное слово.
- Ну, я сказал, – вышел из толпы смуглый паренёк с короткой шеей и бегающими глазками. – У меня всегда бывают проблемы.
- Товарищи! – выкрикнул я, тыча на него пальцем, - вот яркий представитель пятой колонны! Его только за это слово надо в лагеря лет на десять! У вас, как я погляжу, есть только забота, а у него, понимаешь, проблемы! Вот такие, как он, и доводят страну до ручки! В СССР никогда проблем не было и нет!
- Врёшь! А очереди за туалетной бумагой! – возмутился паренёк.
- Это не проблема, Боря! – крикнули на него. – Отстоял, не хватило – пользуйся газетой «Правда» - есть всегда свежий номер!
- Я вам не Боря, а Борис Абрамович! – возмутился тот.
- Извиняюсь, - поспешил вставить я, - а ваша фамилия не, не …
- Не имеет значения, - парировал паренёк. – Значение имеет только размер украденного, что в принципе не важно, если не доказано.
- Так всё-таки, зачем вы сбежали оттуда? – продолжали донимать.
- Ностальгия, товарищи, ностальгия! А если честно – тошнит уже от всего!
- Это как же?
Я засунул два пальца глубоко в рот и попытался вызвать рвоту.
- Ну-ну, верим! Давайте только без эксцессов! –  возмутился стройотряд.
- А вообще-то не мешало б его проверить на адекватность, – заявил старший. – Сдаётся мне, что ты стукачок, мил человек. Позоришь советскую действительность. Да такое самой Ванге в страшном сне не приснилось бы то, о чём ты нам здесь ведаешь!
- А может он ещё что-нибудь скажет о будущем! – крикнули вновь из толпы. – Давай, давай, повангуй!
- А как же, я скажу, много чего скажу, я такое вам навангую!.. - начал я. – Скажу даже, кто будет следующим генсеком у нас.
- И кто же?
Толпа притихла и, не скрывая любопытства, глядела на меня широко открытыми глазами.
- А сейчас кто у нас генсек? – спросил я тихо, сглотнув слюну. – Я, знаете ли, всё-таки из будущего… какой год даже не знаю сейчас у вас… у нас…
- Во чудило! Да его надо сдать в органы! – пропищала  рыжая девчушка со шрамом на лбу. – Вот бы его стукнуть по голове, сразу вспомнит! Из будущего, понимаете ли, он!.. И чего его, дурака, слушать, давайте лучше копать картошку.
- Нет, нет! Пусть продолжает, я ему подскажу, кто у нас генсек. У нас, товарищ, генсек сейчас Леонид Ильич – да будет вам известно, - перебил её чей-то басовитый голос.
- А что ж тут неизвестного, - продолжил я слегка дрожащим голосом, - следующим генсеком будет Черненко, потом Андропов, потом Горбачев, потом… потом будет песец, полный песец!..
- Товарищи комсомольцы, да он точно больной! – закричала неистово рыжая девчушка. - На всю голову простуженный! Бейте его!
- Подождите! – попятился я назад. – У меня есть доказательство!
- Какое?
Я хотел показать им мобильный телефон и даже позвонить кому-нибудь для их величайшего удивления, но, вспомнив, что пришел сюда совершенно голым, слабо выдавил:
- У меня, меня… у меня нет, к сожалению, никаких доказательств.
Ситуация была угрожающей моему здоровью. Я готов был раздеться и отдать им студенческую робу в обмен на сохранение самого себя, но толпа, подогретая кличем рыжей комсомолки, была тверда в своих намерениях. Я закрыл глаза в ожидании битья, потому как бегать уже страшно надоело. Да и куда, собственно, бежать, ведь здесь были свои люди, советские. Ну, побьют немного для острастки, лопатами, в качестве профилактики, дабы впредь неповадно было рваться в непредсказуемое будущее за ложными буржуазными идеалами, потом протянут руку и скажут: «Товарищ, прости нас – лучше перебдеть, чем недобдеть – ну, оступился, с кем не бывает. Ну, повинился… повинился же?»«Повинился, - скажу, - не поминайте греха».
Я ждал и думал: а что, собственно, мне нужно в стране Советов, где осталось сердце и молодость… Хотя разве этого мало? А что мне нужно от этой новой жизни с её пресловутой Мамоной? Где идеалы этой жизни? И там и тут – ложные идеалы. В первом случае всё-таки нахожу какой-то смысл бытия во взаимовыручке, сострадании, элементарном понимании тебя, когда все относительно равны, хотя и обуреваемы материальными страстями. Во втором случае – полная бессмыслица, разве что повернуться лицом к небу… и что, собственно, мне нужно в стране капитала?
- То-ва-гищ… вы опять в прострации… ну, пгосыпайтесь же!
- Это опять вы, гигант мысли?! – удивился я. – А где стройотряд?
- Вы совсем, гляжу, обалдели, сидя в лодке собственных заблуждений.
- Так вы же мне показали направление, и я пошел, пошел… даже кепку свою дали для сугрева.
- Я кепку вам, товагищ, дал поносить, чтобы хоть какая-то освежить ваши знания, котогое выгаботало человечество…
- Да я не был никогда коммунистом! – почти вскричал я. - Но всегда разделял принцип «кто не работает, тот не ест»!
- То-то и оно, товагищ, поздгавляю, вы почти наш человек.
- Но я ещё уважаю демократию!
- Демокгатический центгализм - точнее, а всё остальное от лукавого. Вам нужна сгочная пгомывка мозга. Где-то у меня тут клизма завалялась…
- Я, признаться, не любитель всевозможных процедур, товарищ гигант мысли, но если это так необходимо…
- Очень даже необходимо, товагищ, очень даже. Ганьше, в детстве, мы вам ставили пгививки, а сейчас вы нуждаетесь в капитальной пгомывке буквально всего мозга и даже кишечного тгакта. Засогился ваш мыслеиспускательный аппагат, товагищ. Мечетесь, как я погляжу, ни к какому бегегу пгистать не можете. Надо всё-таки опгеделяться, товагищ. Ну, вот, наконец-то я нашел геволюционную клизму – сейчас я её вставлять буду.
- Нет, не надо!
- Это как же?
- Я за эволюцию.
- Вы, батенька, дугак. Набитый дугак! Эволюции без геволюции не бывает! Это вы у Дагвина начитались всякой чепухи, а здесь всё гогаздо сложнее.
- А я хочу синтезировать и то и другое!
- А кто вам, батенька, позволит политическим онанизмом, то есть синтезом заниматься!?.. Есть левые и есть пгавые, вот вы станьте, станьте на гаскогяку!
- Ну…
- Гну! Левая это – левая нога, а пгавая – это пгавая, а между ними что болтается? Ваш синтез! Ха-ха-ха!
- Так что ж теперь, товарищ…
- А ничего, товагищ. Учиться, учиться и ещё газ что?..
- Того самого.
- Пгавильно, и никакого либегализма!
- Товарищ гигант мысли, но народ устал от революций! Нужно новое учение!
- Учение Магкса всесильно, потому что оно вегно! И никаких побочных мыслей! И надо полагать, батенька, что никакие дгугие измышления, сколько бы ни пгошло вгемени, никоим обгазом не поколеблют устойчивую, на взгляд геволюционега, систему ценностей, в условиях… жесточайших условиях… нашу вегу в …
Небольшой человек, лобастый, с рыжей бородкой, говорил долго о политико-экономических отношениях, о нравственности социалистического и буржуазного общества, о дефиците и воровстве, о митингах, терроризме, коррупции и наркомании, о милиции и полиции, театре и кино… и даже о пальмовом масле… Он говорил, а я в это время писал его портрет.
Я удивлялся, как можно так много знать!?.. Ему не было смысла рассказывать о том, что произошло со страной развитого социализма – он всё знал… возможно, предвидел. Он говорил, а я продолжал писать…
На куске старой фанеры, расчерченной на клетки, переношу изображение головы человека потрясшей весь земной шар своими мыслями и действиями.
Я три дня писал его лоб, а он говорил и говорил… и все говорили, что он похож.
 Волнению не было предела: пульс бился ровно сто ударов в минуту – ровно столько, сколько тогда ему было лет. Сколько было мне, не помню.
- Очень похож, - говорили за спиной. – Если нарисуешь ещё нос и глаза, будет совсем, как живой.
- А он и так живее всех живых! - резюмировали тут же. –  Только клеточки хорошо закрась потом, негоже вождю в клетке- поймут неправильно.
- Дураки вы все, - обернулся я к ним, - это же способ  изображения личности, правда, примитивный, но помогает в передаче формы.
- Учиться тебе, малый, надо, тогда не будешь рисовать клеточки. Ну, раз, два, это может пройти, но чтобы постоянно… времена-то сурьёзные…
Кто-то не согласился:
- Времена у нас завсегда сурьёзные были. Я, помню, за трудодни  работал - «трудодень, трудодень, дайте хлеба хоть на день!» Щас лучше. Заработки только в колхозе маленькие, а работа от зари и до зари.
- Да ты же, сука, в Китае пропадал тридцать лет! Какие тебе трудодни? Как сбежал от советской власти во времена коллективизации, так и… а теперь тебе пенсию плотят. За что тебе пенсию плотят? За измену. Ага-а, скажи, советская власть до-о-брая, всех прощает!.. Да ты же враг народа!
- Я не враг народа. По-глупому всё вышло – молодой был. Да разве я один бежал, все бежали. И твоя Стешка бегала.
- Стешка отсиделась в китайской стене, да и обратно домой, страху набралась до одури!
- Правильно, война ведь была, китайцы с дунганами воевали, пули, как мухи летали.
- А чего ж ты со Стешкой не вернулся назад? Воевал на стороне китайцев, так пусть они тебе и старость обеспечивают!
Я обернулся на голоса. Никого не было. Время прошло, чтобы слышать далёкие голоса. Время поменяло приоритеты в политике, морали, в самой жизни простого человека. С тех пор я так и не осилил портрет вождя – слишком большой был его лоб – не семи пядей, больше… Много было написано всяких лиц с носами, губами и прочими частями, и все они были похожи, но позабыты, не востребованы временем.
Краски на палитре засохли – кажется, тысячу лет ничего не писалось, да и кому нужны художники в нынешнее время.
«Ленинопад»…Я не могу удержать огромные статуи от их падения – обломки эпохи похоронят заживо, время разбрасывать камни…
 До рези в глазах вглядываюсь в изображение вождя: кто Он, ангел или злодей? Злодей – кричат толстосумы, святой – парирует нищее население. А кто я? Сколько во мне добра и зла? Какая чаша весов перевешивает?
Пристально вглядываюсь в зеркало – оно мутное, плохо отражающее действительность, потому как эта действительность кем-то представлена в разных ракурсах – узнать бы самого себя… ощутить тот круг интересов и мыслей, некогда присущих твоему пониманию, пройти бы сквозь мутное отражение времени…
Я протираю тряпкой пыльное зеркало и нахожу многое из позабытого прошлого: нахожу целый мир ярких событий из далёких лет, раскрашенный мимолётными чувствами.
- Пацаны, сухой уже стал мокрым, сухой уже стал мокрым! – слышу звонкие детские голоса на реке.
Я знал, как говорится ныне на молодёжном сленге, в чем прикол: у него фамилия – Сухой, и он был гораздо старше нас. Когда же этот Сухой появлялся на мелководной речке и окунался в неё, раздевшись донага, то это нам приносило непонятное веселье, потому как он вдруг в одночасье превращался из Сухого в мокрого. Был Сухой и не стало сухого, из воды торчал только эрегированный пенис, что ещё больше забавляло шпану.
А был ли Сухой-ой-ой-ой… а если и не было, то его можно придумать.
Почему-то зеркало не отображает настолько отчетливо, чтобы не усомниться в прошлом, которое с годами ставится под большое сомнение. Но приходится всё-таки соглашаться: есть пока ты, и есть тому доказательство в виде фотографической карточки, где ты сидишь на розовом коне. Конь, как все тогда утверждали – белый, но они далеко были не правы… На белого коня забраться практически невозможно – редко кому удается покорить строптивого скакуна с таким окрасом, а вот розовый поддавался каждому.
- Не садись без седла! – сказал сосед Ануфриев, - «джауры» будут.
Я не послушался и сел – «джауры» были.
Зеркало мутнеет, я вновь протираю его. В дверь постучали.
- Дома есть кто-нибудь? – раздался женский голос. – Получите пенсию.
Я вздрогнул: как, мне уже что-то причитается? Не успел сменить пару носков…
Зашла почтальонка Лена, я её двести лет не видел. Она была маленькая, рыжая и старая.
- Берите, берите, вам пока положено, - пропела она ласково, ныряя в сумку. – У вас едва-едва хватило баллов на эту самую пенсию, а другим ведь уже отказывают.
- Почему? – удивился я.
- Балы не посещают, - вздохнула Лена, - совсем не умеют танцевать. Система-то у нас бальная… Господа любят хороший танец.
- Как же  семьдесят лет у мартеновских печей и на колхозных полях, такое вытворяли! Такое выдавали с присядкой и отсидкой, что не дай боже! И стажа на троих у каждого!
- Ну, в этом, очевидно, находят разницу, потому как баллы это одно, а стаж – это другое. Стаж есть, но баллов нет, или баллы есть, но стажа… ой, что-то я заговорилась. В общем, наше дело телячье… как говорится – того… вот и стой молча.
Лена ушла, скрипнув перекошенной старой дверью. Я раскрыл свои маленькие ладошки и пересчитал деньги – семь копеек, я украл семь копеек из комода матери. Нет, я просто их взял. Мне хочется посмотреть картину «Фантомас» - ещё нужно три копейки, но в комоде были только пуговицы, булавки, таблетки. Я знал, если идти по улице и внимательно смотреть под ноги, то, возможно, они и найдутся. Монеты попадались часто, если того желать. Ребенок, он мал ростом – ближе к земле, и глаз у него острее.
Дверь вновь скрипнула. Это вернулась почтальонка Лена.
- Я извиняюсь, но мне кажется, я вам передала лишнее.
- Не может быть! – возмутился я. – Наоборот, вы мне недодали! Вот посмотрите! С моим тридцатипятилетним стажем непрерывной работы я получил всего семь копеек!
- Ах, извините, это я вам выдала прибавку к пенсии, а саму пенсию не дала. Ах, какое несчастье, где же деньги? А денег-то и нет! Вы знаете, денег действительно нет!
- Как нет денег?
- Просто нет денег, что здесь непонятного. Всего вам доброго!.. Вы держитесь.
А я и держусь. Дед с бабкой держались, отец с матерью… мои дети будут держаться. Деваться-то некуда. Да, деньги имеют удивительное свойство исчезать – внезапно исчезать, потому как воруют, и делают это по-крупному. В этом же смысл существования разумной особи в образе человека. Не будь этих цветных бумажек, мир бы казался неинтересным, лишенным всякой привлекательности. Воруют все, в основном образованные, но лишенные совести.
Оставив в покое странное зеркало времени, вышел вслед за почтальонкой. Солнце заливало всю улицу.  Цветут сады. Цветёт Антоновка, Апорт, Лимоновка, Анисовка, Титовка, Столовка, Белый налив…  Всё, как и раньше, но на улице почему-то никого нет. Улица пуста. На реке тоже никого.
- А куда люди подевались? – спросил я у одинокого старика на завалинке. Он был подслеповат и долго щурился на меня, сдвигая белёсые густые брови.
- А? – переспросил он.
- Народ, говорю, где, дедуля?
- Изауру смотрят.
- Это которая рабыня?
- Она самая.
Я обошел всё село вдоль и поперёк – нигде никого. Наконец-то на лугу, где обычно собиралось утреннее стадо коров, чтобы отправиться к дальнему выпасу, обнаружил огромное скопление людей. Они стояли плотным кольцом, через которое пробиться было весьма непросто. В центре круга и была та самая рабыня Изаура. Она стояла и шевелила губами, руками, ногами.
- Послушайте, - тронул я плечо какой-то бабы. – А разве есть смысл разглядывать эту персону в такие серьезные времена? Ведь пока все тут, там всё растащат, – махнул я рукой в сторону села. - Она, похоже, специально приехала сюда, чтобы отвлечь ваше внимание.
- Не мешайте мне переживать! Она так страдает! Так страдает! Она ведь рабыня! - гулко высморкалась та в край фартука. – Мы уже второй месяц смотрим на неё, даже корову подоить некогда.
- Женщина, вашу корову поди уже со двора увели, а вы тут!.. Сейчас самое время добро растаскивать.
- А, пущай, пока не досмотрю, не сдвинусь. Вы видите, сколько народа собралось, все ждут, чем же всё это закончится.
 - А ничем хорошим, женщина.
 - Рабы не мы, не мы рабы! – выкрикнул кто-то зычно.
 - А ху-ху не хо-хо!? – откликнулись.
Последняя фраза меня насторожила.
- Вы слышали, женщина?! – обратился я к ней опять.
- Это мелкая провокация, не обращайте внимания, – спокойно ответила та, не поворачиваясь. От неё пахло чесноком и самогонкой.
- Женщина, а если богатые будут плакать?
- Будем тоже плакать, а как же?! Вы лучше ступайте подальше отседова, смутьян.
- Кто, кто смутьян? – рванулись ко мне двое с дубинками и в защитных шлемах, похожие на космонавтов. – Вы смутьян?
- Боже упаси меня от всякой смуты! – попятился я назад, пытаясь скрыться в толпе, но меня тут же схватили под руки. – Я просто пришел посмотреть на рабыню.
- Ну и как?
- Да никак, баба и баба, ничего особенного. Отпустите меня, товарищи космонавты, я больше не буду.
- А откуда ты знаешь, что мы космонавты? – зашептал настороженно один из них. – Мы тут инкогнито от внеземной цивилизации, следим за вами, дебилами, чтобы чего лишнего не натворили с вашей перестройкой, а ты сразу и опознал нас.
- Так я это сдуру ляпнул.
 - Ну, сдуру не сдуру, а ведь в точку. Только об этом никому ни слова. Понял? Мы тебе скажем по секрету, что после Изауры к вам приезжает Мария, и вы её обязаны хорошо встретить.
- Это какая Мария?
- Никакая. Просто Мария. Несчастная женщина из самой глубинки в вашу глубинку.
- Понял. Нем, как рыба. А что нам с ней делать?
- Ничего, только смотреть и сопли пускать.
- Есть сопли пускать! – ответил я по-армейски и даже хотел козырнуть, но воздержался, вдруг у них там это не принято.
Меня отпустили тут же, тем более, в центр круга вышел какой-то мужик с чистым ватманом в руках и, видно, не на шутку заинтересовал этих пришельцев. Его оперативно схватили под руки и поволокли в ближайший космический аппарат, больше напоминавший по форме наши автозаки.
- Представляете, женщина,- вновь я обратился к своей старой знакомой. – Мужика практически ни за что взяли, на плакате ведь никакого текста не было.
- Это вам так показалось, текст есть, он молоком писан. Счас его на огне погреют и прочитают.
- Мужика на огне погреют?
- Текст, болван.
- Так у нас-то и молока давно нет, сами сказали, что корова не доена.
- Для кого доена, а для кого и нет, - сурово ответила она. – Больно уж ты любопытный, как я погляжу. Мне что, снова органы позвать?
- Извините, но я скажу вам по секрету, что это вовсе и не органы, а знаете кто?
- Кто же? – повернулась баба лицом. – Неужели вы думаете, что инопланетяне?
- А почему бы и нет.
- Странно, а я-то думала, моя милиция меня бережёт. А вообще, уважаемый незнакомец, - она поманила к себе пальцем. – Меньше знаешь - крепче спишь. Вы же не против, если нас заберут отсюда – подальше от этого бардака. Так это незаметно, в райский уголочек…
- Да, собственно…
- Вот-вот, крепитесь, заграница нам поможет. У вас деньги есть?
- Было семь копеек.
- Сдавайте мне. Я председатель благотворительного фонда « Спасение утопающих - дело рук самих утопающих». Как только наберём должную сумму, так сразу… «Отечество в опасности» – наш пароль. Запомните, предварительно нужно крикнуть этот пароль. Чем громче, тем лучше. Давайте потренируемся – кричим дружно и как можно громче.
- Отечество в опасности! – заорал я что есть мочи. Заорал в одиночестве.
- Ну, вот, так и продолжайте! А мне приключений на свою задницу иметь не хочется! - засмеялась баба.
Я понял – меня обманули. Нужно было что-то предпринимать, дабы избежать нежелательных последствий. Если всё-таки это не инопланетяне, то скорее будет небольшая отсидка, а если это самые настоящие пришельцы, то скрыться от них будет невозможно в любом случае. Если пробовать бежать, как всегда, то космонавты догонят, если они свои ребята, а если не свои, то можно испытать судьбу…  И я закрыл глаза, внутренне напрягаясь.
Летать мне приходилось довольно часто, хотя и скрытно от посторонних глаз, потому как способность к левитации вызывает у многих обычную человеческую зависть и даже ненависть. В последний раз, насколько не изменяет память, взлететь мне так и не пришлось (помешала какая-то свинья), но теперь я был настроен гораздо решительнее, и потому как мой анатомический аппарат стал испытывать вдвое больше перегрузку, я понял – на этот раз получится.
Я ничего не видел вокруг себя, но по шуму догадывался – всё внимание приковано теперь не к рабыне Изауре, а ко мне. Я кожей чувствовал взоры, так как моё невозмутимое спокойствие производило на окружающих необычайное впечатление. В представлении толпы, мне нужно было, как спринтеру, сразу набирать обороты для бегства, а поскольку я этого не делал, все недоумевали. Но они просто не догадывались о моей мощной внутренней работе…
Если наблюдать за мной со стороны, то моя фигура поначалу не впечатляла  – обычное состояние человека, полного внешней безмятежности, но с течением некоторого времени моё тело понемногу вырастало из толпы, на полголовы и  более. Небольшое вырастание из массы людей могло показаться обыкновенным вставанием на цыпочки, но я уже понимал, что отрываюсь от поверхности земной тверди. И вот уже кто-то, заглядывая мне под ноги и видя, что они уже не касаются земли, а сверху никто не поднимает меня за шиворот, истошно заорал:
- Он улетает!
Все дружно засмеялись. Но когда я поднялся вверх на половину корпуса, то вокруг наступила гробовая тишина. Многие вспомнили о левитации.
- Хватай его!
Но было уже поздно. Протянутые руки «космонавтов» хватали пустой воздух, и я понял – это свои ребята.
Полёт проходил в штатном режиме. Я был совершенно спокоен – пусть люди знают об этой моей способности.  Хотя летать могут все – не хочет никто. Раньше я переживал за свою необыкновенную способность и стыдился, что я не такой, как все, но теперь всё открылось, и пусть будет так.
Может, потом скажут что-нибудь неприятное, не так, мол, корпус держал, виражи не те…Но меня это уже не волновало. Я летел, удаляясь от сограждан в своих пониманиях всего сущего. 
Земля казалась маленькой, но такой родной.