Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Князь-раб (главы из романа)

Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 

Содержание материала

* * *

Тесны сенатские коридоры.

Только вошел в мазанковую хоромину - в средоточие чиновной власти Бухольц, тут же нос к носу и встретился с губернатором Сибирским. Подполковник шел к сенатским узнать - нет ли резолюции на его отписку. Гагарин - узнать, каковы будут к нему вопросы по губернии.

И того, и другого завели тотчас в канцелярию и какой-то второстепенный дьяк, даже не секретарь, стал задавать вопросы и Бухольцу, и Гагарину поочередно: «Как же так случилось, что поход на Эркет не задался? Сколько на ту неудачу денежных расходов стало? И почему боя воинству калмыцкому дано не было?..»

- Был бой! - в сердцах хлопнул себя ладонью по колену взъяренный мгновенно Бухольц. - Был бой! При самой первой атаке калмыцкой. Я ж о том в отписке указал - бился с людьми контайши двенадцать часов...

- Добился, - хмыкнул Гагарин. - Из мешков с мукой бастионы возводил.

- Не из муки! Вал насыпан был! И жилье из дощаников успели...

- Да вот разумом не успели, - ехидно изрек Гагарин. - Того не успели уразуметь, что воинским путем до Эркета ходу нету. Я на воинский ход тебе указу не давал!

Бухольц оторопел и беззвучно открыл рот и задохнулся от ярости. Он знал и всегда так думал - указ на поход воинский был при нем. Но его поразила неожиданность гагаринской наглости.

Дьяк сенатский понял, что разговор сейчас превратится в перепалку, и он ею не способен будет управлять. Он постарался пригасить бранный запал и примирительно направил к противникам торчком поставленные ладони:

- Ладно, ладно. Твоей отписки, господин подполковник, я не читал. Сенат все исследует. Это по походу. Тебе, Иван Дмитриевич, так скоро никто резолюции не даст. А у тебя, князь Матвей Петрович, разговор с сенатскими будет таков: как же золото эркецкое к тебе попало? Какие самовидцы могут подтвердить - есть ли оно, то золото, на Эркете?

- И того ради меня вызвали из Тобольска? - разыграл удивление Гагарин.

- А как же. Эркет, поди-ка, не пустяшное дело.

...Они вышли на невысокое крыльцо сената и, не глядя друг на друга, не прощаясь, разошлись: Бухольц в казарму Преображенского полка под крыло командира Бутурлина, сибирский губернатор - в свой все еще недостроенный дом под крыло жены. Иных оберегающих крыльев в эти розыскные над царевичем дни у Гагарина не было.


* * *

Костылев с Волковым вышли на обской яр напротив зародыша Белоярской крепости осенью. О новой крепости они услышали в окрестностях Бердского укрепления, тоже только что поставленного. Побоявшись заходить за рогатки крепости - мало ли как дело обернется, они вызнали у мужиков на луговых покосах что, дескать, не одиноки бердцы теперь на этом обском просторе, вон уж и Чаусский острог крепенько обустроен, а кузнечане выше по реке ставят какие-то новые стены и башни. Так у них в Бердской люди говорят.

До той беседы под свежей копной Степан с Михайлой помытарились по обскому левобережью с юргинскими людьми, на которых они вышли-таки еще в начале лета. Верно размолвилось в томском народе - бугровали юргинские мужики. Отпахав и отсеявшись на запашках своих, сбивались они в малые ватажки, набивали котомки сухарями и втихаря топор за пояс, лопату в суму, - уходили к Оби, где на просторе редколесном шарили по горизонту взглядом - курганы приглядывали. В той ватажке было человек десять юргинцев, люди все не старые, но коноводил над ними пожилой юркий мужичонка. По словам его, он уже не раз побывал в степи, и вся округа считает его знатоком старомогильного дела.

Когда выходили из тайги, Степан все любовался на горячие от цветущих жарков поляны и однажды, глядя на пылающую живым огнем низинку, не удержался:

- Смотри - что солнышко с землей вытворяет! Земля серая, грязь одна. А солнышко из этакой грязи свою радость выплавило - цвет каков! Чисто червоное золото.

- Будет тебе, елкин корень, и желто золото, - отозвался юргинский коновод. - Дойдем до бугров, вырубим черенки к лопатам и достанем желтое золото - всамделишное. А это что - жарки повянут скоро. Копец твоей радости придет. И тоже от солнышка, - хохотнул лениво юргинец.

Но лето еще не согнуло стебли жарков в когтевидные сухобылины, лето ликовало на всем раздолье, проникая теплым лучом в укромы березовых околков, дожигало в оврагах покрытый черной пылью снег.

Коновод на пути к Оби, особенно по вечерам, когда доспевала пшенная похлебка с диким луком, болтал безостановочно, давая понять - уж он-то знает, как отличать пустую насыпь от того кургана, в котором лежит лакомая добыча. Получалось - вся степь приобская ждет не дождется юргинца, когда же он придет наконец и возьмет лопатой свое злато.

- Надо нам, елкин корень, не промазать. Не соблазниться каким-нито курганишком калмацким. Там ниче, акромя медного ножа либо котелка какого, не возьмешь. Нет, я ж знаю. Надо нам на чудака попасть. Да и взять его.

- Какого такого чудака? - не понял Костылев.

- А такого, который устроен вовсе на отличку от кыргызских и калмацких насыпей. Там и маячок должен над могилой быть-стоять. Ты-то хоть ходил когда в бугры? - спросил глава ватажки Степана.

- Было такое. По Иртышу. Мы-то молодые, да с нами дед Силантий был. Знал, где копать... - ответил через пламя над костром коноводу Костылев.

- А что мне дед! Я тут, елкин корень, всем дедам дед. Как выйдем к тем местам выше по Обе, где над могилами камни, - там и разживемся.

- Откуль в степи камни-то? - недоверчиво глянул на коновода Михайла. - Тут сквозь одна глина по берегу.

- Хо! Ты впервой туто-ка? Впервой. И мест не знаешь. Вверх по Обе дней восемь-десять ходу такие камни в берегу торчат - ломом ломай, не наломаешься. Там и стоят по могилам киджиташи.

- Кто такие? Ну, киджи эти? - решил прояснить для себя, что его ждет в степи, Костылев.

- Хоть и бывал ты по Иртышу, да зелен в нашем бугровом деле, елкин корень. Киджиташи означает мужчинка-камень. А еще бывают и куртья таши. То старуха-камень. Или кыс-таш. То девичий камень. Под бабьи камни копать не след. Че там взять? Ну, бусы какие-либо, колечко медно-зеленое. А копать надо те курганцы, где мужски камни установлены. Там и конь с мужиком рядом схоронен, и сбруя на ем золотая...

- Ох, и ловко ты врешь, елкин корень, - передразнил коновода Костылев. - Врешь - прям как звезды с неба падают. Легко врешь. Враз все и узнал где-то и запомнил. Тут тебе и мужик, и бабка, и девица каменны. Прям семья целая!

- Да, елкин корень! Там-ка у камней обских береговых они все и стоят.

- А говорил - возле бора...

- Ну, бор - он и недалеко там. Речка малая тоже рядом. А ну вас. Не верите - носом ткну, как дойдем.

Степан с Михайлой между собой стали называть юргинца за его неотвязную приговорочку - Корень. И пошло - Корень сказал, Корень велел, Корень обещал. Юргинские мужики улыбались: «дома его так же кличут, тако же прозвище за ним волочится».

Когда Корень в очередной раз принялся толковать о могильных вещах, о каменных истуканах на буграх, Костылев не удержался:

- Ты будто учен кем. Язык калмацкий будто знаешь Все энти курьяташи да киджи...

- А еще есть и кичик куртьяк, - ввернул в недоумение костылевское Корень новые слова.

- Что еще за кичик?

- А эт маленькая старуха. Низенька така. Мене аршину. Бывают и богатенькие кичики. По запястьям на костях обручье золотое. Змейкой свито.

- Кто ж тебя словам тем обучил?

- Походи с мое в бугры, елкин корень, не то выучишь. Было лет семь назад. Ходили мы там по кромке бора. Там леса совсем иные, чем у нас в черни. Пихты вовсе нет. Сосна да осина. Да березняк. И совсем не такой вот разлапистый, - Корень кивнул в сторону густоветвистого околка. - А такая береза там - не толстая, ровненька. И сучков на ей только вверху метелка. Ох и добрые черенки-навильники из той березы можно ладить. С таким навильником стог поставишь, кверху глянешь - шапка упадет.

- Куда тебя пустомелю понесло! - прервал говоруна Костылев. - Ты про калмыцкие слова скажи.

- А-а... - опомнился Корень. - Ну вот - бугровали мы вдоль бора. Песок будто бы кругом. А камни на курганцах сидно стоят. Чуть подале в степь. По сажени, не вру, истуканы там стоят. Ну и наткнулись мы тогда на кыргызов. Они и не злые вовсе оказались, хоть и у каждого лук, стрел полно сбоку. И вот какое дело мне видеть тогда довелось. Подъехали они к истуканам и молятся будто. А тут и мы обнаружились да к ним и вышли. Смотрю. Намолились и давай тороки у седел своих теребить. Достали кожанку каку-то с маслом и давай то масло в рот истукану пихать. А жара стоит! У истукана по усам, по бороде, на пузо каменно масло растеплилось, течет. А кыргызцы молятся себе да молятся. Нас не тронули. И даже один из них малость наши слова знал. Не тронули они нас, да пригрозили - нельзя могилы копать! Побьют. Ну, мы знак им дали - показываем, как топором дерево рубим, мол, зимовье ставить будем, зверовать сбираемся, мол, зимой... Вот от них я и знаю - курья-таш да кызташ.

- Чудно, Корень, ты сказку разматываешь. А у нас люди ханские больно не любят бугровщиков, - вспомнил Степан байку одного из ялотуровских торговцев, услышанную во время ночевки, когда он сплавлялся по Тоболу до Троицкого мыса. - Не любят, сказывали, не только живые, но и мертвые.

- Мстят, что ль? - спросил Корень.

- Нет. В могилу не тянут. В тех местах, где-то дале Тобола, есть будто бы урочище - Царево Городище его называют. И озеро там же под курганом. Будто бы доняли бугровщики своими ломами да лопатами ханскую дочь. Она в том кургане лежала. Бугровщики стук да стук по могиле. А камни набросаны сверху плотно. И так досадили они дочке хановой, уж до кругляка над могилой дошли, рубить его готовы были. А она, дочка, не стерпела. Вылетела ночью из могилы на белых лошадях, на колеснице золотой и прямки - в озеро! Лови-доставай ту колесницу! Озеро, сказали, - дна нету. Вот и добугровались.

- Я бы той хановой дочке лопату в колесо золотое встремил. И не утопло бы золото, - азартно оживился Корень.

- Да сказка все это, - лениво потянулся Костылев.

- Сказка, да сладкая, - юргинец мечтательно раскинулся на молодой траве.

Больше месяца миновало как ушли из Томска Степан с Михайлой. Добычи никакой не было - курганы попадались, уже кем-то раскопанные давным-давно. На очередную ночевку остановились поближе к березняку, да и речушка рядом - воды черпнуть. Ватажники уже в сумерках натащили сушняку ломкого, спроворили ужин и завалились спать, кутаясь от комаров кто во что. Утром, едва солнце по листьям брызнуло глянцем, раздался вопль радостный. Кричал Корень:

- Нашел! Нашел, братцы!

Он вывернулся из-под обрывистого берега, вытянув перед собой ладонь. Так и подошел гусиным шагом с вытянутой рукой к разметавшимся вокруг костра спутникам и, сияя, выдохнул:

- Вот! Я ж говорил...

На ладони сверкнула в утреннем свете золотая пряжка.

- Где нашел? - накинулись ватажники.

- А тут. Рядом. Вон - поглядите сами. Могила там, - указал Корень в сторону реки.

Все кинулись к обрыву, осыпая в тихую воду черную жирную почву и комья рыжей глины. Столпились по бичевнику, тараща сонные непротертые глаза на обрыв. В глинистой стенке явственно виден был широкий черный столб могильной земли. Река малая, но яростная в половодье, била здесь каждую весну в середину излучины, подмывая пологий холм. Видно, в эту весну и догрызла река скат холма до того места, где была могила. Сползший к воде грунт был перемешан с гнилушками древесными, с костями конскими и человечьими.

- Эх, опоздали! - крякнул, сожалеючи, Корень. - Всего на одну весну.

- Может, покопать в берегу? - предложил кто-то из ватажников.

- Че тут копать. Нечего, - меж зубов процедил Корень. - Вон - глянь. Уж и немогильная земля видна в стенке. Эх, мать твою! - ругнулся глава ватажки и плюнул в воду. - Смыло могилу!

- Ты ж твердил - золотые могилы, они под камнями. Где он - камень твой? - глядя на обрыв, спросил Костылев.

- И камень смыло. Где-то тут должен в речке лежать. Тут вода весной дурной силы, да далеко не укатит... Ладно. Давайте лопаты. Че сползло - то и спробуем.

Перелопатили оплывшую груду могильной земли. Пусто. Грязь одна. Кости да черепки посудные.

Понуро горбясь, мужики полезли вверх, к костру. Только Корень отстал. Бугровщики уже дохлебывали варево утреннее, когда он вырос из-за холма весь взъерошенный:

- Сам бог нам тут ночевку назначил. Вчера в потемашках не огляделись даже. А тут могил этих - до злыдня! Вон чуть ниже по воде - весь пригорок в насыпях. Пупырями торчат, и видно, что некопаны.

За дело взялись жадно, выбрав по общему согласию курганчик повыше. Захрустели корни травы и тарнача, засверкали железным отблеском лопаты.

Почти к закату вскрыли три могилы. Пусто. Кто-то раньше пограбил.

Потянулись к костру мужики, а Корень выбрал еще одну приплюснутую снегом и дождями насыпь и решительно вонзил в нее лопату. Вернулся в полных потемках:

- Уж по плечи вошел. Завтра: душа на поляну, а спозаранку докопаю, - трепыхая на груди мокрую от пота рубаху, сказал он и уткнул нос в котелок. Быстро, как-то по-собачьи похлебал затирушки и молчком нырнул под армячишко, выставив пятки к костру.

Корень на четвертой могиле так ухряпался, что проснулся последним. Бугровщики сидели поодаль от кострища, и все они были какие-то благостные, будто ушедшие в себя. И лба не перекрестивши, Корень схватился за лопату. Костылев глянул на него сердито и спросил:

- Ты хоть помнишь - день сегодня какой?

- А какой? - эхом отозвался Корень.

- Троица.

- Ну и...

- Вот и ну, лапти загну. Оставь лопату. Охолонись.

И кто-то из ватажников поддакнул Костылеву:

- Мужик-проказник - не работай в праздник.

Корень потоптался на месте. Сел, притих немного, а потом взвинтил свое юркое тело и на скорой пятке молча ушел на скат пригорочка. От кострища его не было видно, только размеренно вылетал над могилой то и дело черный хвост земли. К нему потянулся сперва один юргинец, за ним и другой пошел полюбопытствовать. Копать не копали, но молча глазели.

- Никакого чуру ваш Корень не знает, - бросил Степан упрек юргинцам.

- Да уж така порода. Он и дома-то живет - ни уму, ни заклику. А тут тебе воля полная, - поддержал Костылева молодой паренек и добавил: - Дед мой так про него говорит.

Степан с Михайлой ушли в березняк - праздник ведь. Как работать - завет рушить? Нет. Коли Троица, то хоть в пути, да отдохни. И они вошли под лиственное трепетание околка, срезанного береговым обрывом, присели там, свесив ноги, и молча долго-долго глядели на играющую переливами трав степь, уходящую к расплавленному до смутной волны горизонту.

- Знаешь, Михайла, этот день мне бабушка высветлила из всех летних, - нарушил молчание Костылев. - Года такого не было, чтоб не водила она меня мальцом за березовыми ветками. Обратно идем - она еще и травы богородской наберет. Придем домой - поразвесит она ветки по стенам, траву и по божничке, и по подоконникам. Станем перед иконой, отмолимся, а после она и скажет: «Ну и добро, вот и церква у нас дома, храм у нас свойский. Нынче земля именинница».

- Умеют они, бабки наши, именины эти не забывать, - в тон приятелю ответил Михайла. - Моя мать, поди-ка, тоже вчера завета не отменила. Она меня тоже с собой, как еще парнишонкой был, в такой день всегда с собой брала. Далеко по Ушайке уйдем. Мать все мне наговаривала, где б ни шли: «Смотри, Мишенька, подорожник ровно к празднику четыре листа выбросил. На все четыре стороны дорогу показывает...»

И они ушли каждый в свое детство, в родной корневой обычай, который врастал проникновенно в любую почву, куда бы ни забрасывала русского человека прихотливая и неумолимая планида.

Из благодатного погружения в воспоминания детства их выхватил раздавшийся из лагеря крик. Кто-то орал лихоматом, истошно:

- Корня придавило! Корня!.. Они бросились из рощи к раскопу.

Мужики уже столпились на кромке старой могилы, один орудовал внизу лопатой. Из-под рыхлой комковатой почвы видны были только стоптанные обутки Корня. Борт могилы рухнул, и тщедушный коновод не в силах был одолеть навалившуюся на него тяжесть земли.

- Я ж говорил ему... Я упреждал... - суетливо частил соглядатай корневского раскопа. - Я говорил ему - давай сверху землю снимем. На самый край могилы угодили: кости в кожаном тлене, сапог, тленом взятый, попался. А он - некогда. Че срезать? Подкопом пойдем. Подкопом. Вот и подкопался.

...Они достали вялое тело Корня, выдернули попросту за ноги из-под грузного откоса. Корень был мертв. В правой руке он еще сжимал что-то. Степан разжал пальцы покойника. Тускло-серо отозвалась на солнечный свет пустотелая серебряная бусинка. Степан сунул ее в руки помощника Корня:

- Возьми. Память тебе...

Стали судить-рядить - где Корня хоронить. Юргинцы, было, предложили - да тут его и закопать, в раскопанной могиле, но Степан возразил решительно: - Эко додумались! Пусть он и ослушник завета - поперся в праздник жадничать, да все ж православный... Не дело - лежать ему в одной могиле с какой-то поганской нехристью. На опушке, подале от берега могилку копайте. А мы с тобой, Михайла, айда крест вырубим.

Прикручивая ивовым прутом перекладины на кресте, Степан обернулся к Михайле:

- Хорошо тебе мать твоя говорила. Четыре листочка подорожник выбросил. И про дорогу на все четыре стороны. Схороним Корня, и нам на все четыре... Набугровались. А на это место, как уходить, надо ветку заломить7, - чтоб нам сюда никогда ни ногой.

Осторожно, без нажима, расспросил Волков юргинцев - бывал ли кто из них выше по Оби. Выведывал - где же он тот Белый яр, о котором довелось услышать на покосе под Бердской крепостью. Молодой юргинец, тот, что не очень уважительные слова дедовские о Корне прималвливал, вспомнил всего лишь, что слышал он разговор старших в доме о новых крепостях, где можно было бы подселиться да пашню новую взметнуть. Будто бы томские казаки проездом были в Бердской и упоминали: как выйдешь на Обь левым берегом - три бора в него утыкаются. Речушки есть в тех борах невеликие, падают в Обь. Вот против третьего бора на правом берегу и ставят Белоярскую.

...В день расставания с ватажниками, уединившись, Костылев с Волковым решили - в Томск пока не возвращаться. Да и как с пустыми руками пред Козловым, пред новым комендантом, появляться? Нет золота могильного - не поверит!

- Бог с ним, с могильным, - решительно махнул рукой Волков. - Знаешь, какой случай мне довелось видеть на Каштаке, где серебро копали? Ну, вот слушай. Я мальцом был, да помню. Мужики наши томские прямо близь шалашей добыли глухаря. Там, на Каштаке, глухарей - не огребешься. Потрошить взялись да один охотник и взрезал зоб - глянуть чтоб, чем жив глухарь, че у птицы в зобу. Разворошил, а посредь ягодного месива - на тебе! Золота комочек. Где, на каких ручьях тот глухарь кормился - бог весть. Да, видать, приглядел птичьим глазом тот желтый камешок да и склюнул. Ох, долго тот вечер галдели мужики - надо все ручьи в округе проверить. А далеко от шалашей, от солдат не сунешься, кругом киргизы да калмычье черное шастает. Ну, и начальный человек Ржевский велел ямы для серебра копать и никуда не отлучаться. Я к чему. Нам эта Белоярская - как пятая нога. А что хорошо, так это перезимовать бы там. А по весне сойдет снег, так и подадимся дале. К горам подадимся. Там любой ручей тебе столь расскажет - и расспрашивать не надо. Черпнул горсть камней, и вся дорожка ручьева на ладони.

- Тастаракай бы указал - где такие ручьи, - вспомнил убежавшего заложника Костылев.

- Жди. Укажет. Он теперича щеки бараньим салом дома смазывает. Че о нем вспоминать.

- Ладно, Михайла. Давай к жилью какому прибиваться. Да чтой-то мне боязно в крепость себя вдруг отдавать.

- Какого чемера бояться?

- Письма отпускного у нас нет? Нет.

- Отбрешемся. По слову коменданта Козлова идем. Так и скажем.

- Ой, гляди! Можно и влипнуть, - нерешительно ответил Костылев, но против захода в Белоярскую перечить не стал.

Повезло неудавшимся бугровщикам. Начало осени было сухим. По утрам с первыми заморозками исчезли туманы. Река извивалась огромным телом с пятнами островов в золотых берегах. Прогонистыми рыбьими телами серебрились обнаженные пески мелководья. Пойма ивовая, тополевая и черемуховая торжественно-дремотно несла на деревах недолговечную роскошь догорающей листвы.

Перед самым выходом к третьему бору они ночевали прямо у реки.

- Небо что-то кандыбасится. К перемене, - заметил Волков у вечернего костра.

- Время уже. Луна пока в полноте - ненастья не будет. А потом... Сентябрь отбаловал, - согласился с ним Степан.

Но вопреки ожиданиям хороших дней к утру зашумели, кое-где поскрипывая, кроны осокорей, а к полудню разгулялся такой листобой, что мужики шли порой через непрерывный лет листвы, застившей противоположный берег.

- Так мы никакого Белого яра не увидим, - сказал товарищу Костылев. - Надо на высокий берег выходить. Сверху видней будет.

И вот они верхом дошли до кромки бора. Над песчаным обрывом свисали обнаженные корни сосен, вставших над обрывом так рисково, что казалось - рванет ветер, и ухнут сосны вниз, к воде. Напротив за рекой без признаков жилья на всю возможность взгляда лежала побуревшая тальниковая пустыня поймы, и лишь на самом горизонте виднелся чубчик темного леса.

- Приглядимся, - решил Волков. - Давай обождем до полудня да поглядим. Дым должен быть - коли там люди стоят. Но сколько они не вглядывались - горизонт терялся в белесой дымке.

Но вместо дыма явилось другое.

- Смотри! Лодка! - толкнул Михайла локотком своего спутника.

И верно. Откуда-то из зарослей вышмыгнула лодчонка и на время остановилась - якорь, видно, бросили. Видны были маленькие издали люди в ней, клонившиеся время от времени к воде.

- Сеть выбирают, может? - полуспросил Костылев. - Да и верно - сеть. Где-то из протоки они вышли. Протоки щас листвой забиты - не порыбачишь. А тут вода на обрезе почище. А не киргизцы ли там? - вдруг высказал опаску Костылев.

- Какие киргизы будут тебе сетями промышлять! - воскликнул Михаила. - А то ты их не знаешь. Киргизу самая лучшая рыба - баран нагуляный. И сетей не надо. Ночуем здесь. Утром выше по воде малость поднимемся, надо найти осокоря сухостойные - плот завтра вязать будем.

Они так и сделали. Завели коротыши бревен выше по течению почти на версту, чтобы река снесла их к тому месту, откуда нежданно-негаданно появилась лодка.

Но как только их скороспелый плотик ткнулся в песок правого берега, из зарослей тальника выехало пятеро верховых, и один из них спросил властно:

- Так, мужички. Откуда пожаловали? Кто будете?

Предосеннее дыхание пробовало краски на кронах деревьев обширного Измайловского сада. Безмятежность дозревающего августа покоилась на копьях прибрежного камыша, окаймлявшего пруд. Темно-коричневые завершения рогоза султанчиками стояли над склоненными к болотной ряске саблевидными листьями, словно гусарские бунчуки в нестроевой толпе. Истома нежаркая покрывала и далеко стоящий дворец царевны Прасковьи, и единственный мост к нему, пролегший через весь пруд, лишая древесно-весомое тело моста тяжести - будто паутина длинная провис он над водой.

Иван Ильич Дмитриев-Мамонов любил уходить из душного дворца овдовевшей царицы Прасковьи, набитого под завязку карлицами, шутами и шутихами, разноущербными юродивыми, и уходил он по этому мосту с дочерью царицы - семнадцатилетней Прасковьей. Гвардейский офицер Дмитриев-Мамонов, познавший полымя Полтавской славы и позор Прутского похода, хлебнувший с Петром воинского лиха и наслушавшись медных труб по случаю мелких побед, употреблен был в последние годы для разбора дурнопахнущих воровских дел в провинциях. Доверить больше было некому - только на преображенцев надеялся царь. Иван Ильич с великой радостью вырывался из канцелярской и следственной пачкотни, уединяясь с молодой Прасковьей в тени Измайловского сада.

Странное дело - жесткий и неумолимый среди вояк и подьяческой братии, Дмитриев-Мамонов при виде идущей ему навстречу царевны-хромоножки вдруг становился кисельно-любезным и при всяком редком свидании бормотал слова восхищения юной Прасковьей. Это походило на нежность орла в семейном гнезде, когда гроза боевого клекота неожиданно сменяется приглушенным душевным перекликаньем с орлицей. Убегая из затхлости дворца вдовы царя Ивана, боевой генерал любил в укромном заливе пруда предаваться совсем не воинским потехам. Они с Прасковьей расставляли по урезу воды колышки с колокольцами серебряными и в назначенный час скликали их звоном рыбье население пруда на кормежку. Особенно звонко радовалась царевна, когда из глади пруда, распугивая мелочь рыбью, высовывалась голова огромной щуки. Она была видна вся: от серебристо-серой спины, покрытой зеленоватой тиной, и до оперения живоволнистого хвоста. Прасковья восклицала:

- Гляди-ка! Не забывает. Явилась опять - будто визит отдает...

Щука Измайловская была узнаваема - под жабрами у нее посверкивали золотые тонкие кольца. Она являлась из тьмы и тины пруда, как хозяйка безмятежного внешне обиталища. Ее уже не раз доставали из сетей и всякий раз отпускали на волю - так велела Прасковья.

И вот очередную их щучью забаву на берегу пруда прервал конский топот. Верховой сперва рассыпал звонко дробь копыт по сосновым доскам моста и скрылся в отверстом зеве ворот под аркой, а минуты две спустя вылетел оттуда и на крупных рысях миновал мост, направляясь по кромке воды в сторону генерала и царевны. Во дворце сразу указали - где искать Дмитриева-Мамонова.

Нарочный спешился, отрапортовал по форме и протянул Ивану Ильичу конверт. Не вскрывая даже конверта, адресат понял - от царя письмо. Дмитриев-Мамонов кротко взглянул на Прасковью, сделал извинительный знак и хрустнул сургучом резко. Прочитал письмо Прасковьин воздыхатель и тоскливо посмотрел на нее. Развел руками:

- Велено в Санкт-Петербург. И опять срочно.

- Да ведь всего-то день, как оттуда... - слабо возразила Прасковья.

- Оно и мне досада, радость моя. Ан его величество ослушанья и проволочки не терпит. Сама знаешь - каков он теперь стал, как узнал о пропаже Алексея.

- И тебе Алексея разыскивать-допрашивать велит?

- Нет, радость моя. Мы тут с тобой со щуками забавляемся себе в утеху. А мне, - генерал тряхнул письмом, - мне приказано за иной рыбиной поохотиться.

- Кто же? За кем охота?

- Думаю, радость моя, ни к чему тебе это дело. Ну, да изволь. Щука та всех окуней да карасей в Сибири не только распугала, но и заглотила многих.

- Гагарин? - догадалась Прасковья.

Дмитриев-Мамонов молча кивнул.

Не вдруг сладилась комиссия Дмитриева-Мамонова. Но ее создание нарочитое по гагаринским делам подхлестывал неуемный обер-фискал Нестеров. Он гремел в Расправной палате сенатской канцелярии и в Ревизион-коллегии, оглашая присутственные места утверждением - скрывают Гагарина друзья высокие, не дают хода обвинкам нестеровским. И первый среди укрывателей и волокитчиков - Василий Долгоруков. Это он заманежил розыск над купцом Евреиновым! Евреинову, - возвещал Нестеров, - вопросы на следствии задавались самые фальшивые, с закрытием правды, как и надо Гагарину - потатчику евреиновскому.


Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.