Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Князь-раб (главы из романа)

Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 

Содержание материала

* * *

Комендант томский с утра не торопился на службу. У него она шла своим чередом в пределах его жилья и подворья. Он был занят немецким гостем и не уделить ему внимания Козлов не мог, поскольку господин Мессершмидт был послан в Сибирь самим царем.

Мессершмидт с первого дня появления в Томске сообщил, что он пробудет в городе недолго, а как только найдут ему спутников-проводников, способных вести вместе с ним изучение местной природы и обычаев туземных, он тут же отправится дальше. Мессершмидт уже показал - «что есть предмет его научный интерес». Наставил петель и клеток с приманками и отловил в комендантской роще дюжину снегирей и желтопузиков. Теперь он собирался делать из них чучела. Но необходимые для дела соли и растворы еще были не готовы и потому Мессершмидт, не теряя времени, выяснял - кто может быть его помощником.

Три года, проведенные в России, дали настойчивому немцу роскошную практику освоения русского языка, и он с особым удовольствием вставлял в свою речь русские матерные словечки, давая понять - как хорошо я знаю ваш язык.

- Господин Козлофф. Етишкин мать! Когда мне дадут из туды ее суды в конец концов какой-то пленный швед? Тобольск много швед, но там нет губернатор. Он тюрьма получился. Некому дать швед порядышный. Но я слышал Тобольск - здесь Томск есть тоже кароший умный швед. Мне нужен кароший умный швед...

- Много их здесь. Это верно. Но они у меня все заняты. Кормиться им чем-то надо. Казне их трудно содержать. Вот и служат они по моим посылкам. Больше - по торговле. А вам, господин Шмит, - Козлов еще плохо запомнил полное имя гостя. - А вам...

- Мессершмидт! - тыкал себя пальцем в грудь немец.

- А вам, мистер Шмит, надобен человек, коего вы могли бы содержать на свой кошт.

- Что есть кошт? - гость доставал записную книжку.

- Деньги свои.

- О! Деньги - кошт. Но я не имей свой кошт. Я имей кошт от косударь. Мне надо изучайт все в землях русский косударь и даже эпидемии.

- Не понял, - признался простодыро Козлов. - Что это значит - эпидемии?

- Эпидемий есть много-много болезнь.

- Ну, этого добра у нас хватает. По-нашему - хвороба моровая.

- Карашо. Я буду записать - какой широкий у вас хвороба. Мне надо знать - кто есть лекарь хвороба у дикий племя?

- И этого добра тоже огребись. Я вас, господин ученый, пошлю вниз по Оби, где хворобу лечат шаманы. Там у нас нет лекарей. Даже целые поселения, случается, вымирают. И шаман помочь не может.

Мессершмидт насторожился:

- Я буду обождать такой марш на мертвый поселений. Нихт! Нихт! Меня интересуваль природа, древний могила, и лучше такой, где есть изваяний. Ну как же?- Мессершмидт пощелкал пальцами. - Где изваяний из штейн. По-русски - камень, столп.

- Найдем, найдем вам этих изваяний, - уставая, отбивался от наседаний гостя комендант. - Такие столбы есть каменные - рядами по горам,- вспомнил Козлов енисейские берега выше Красного Яра. - Теперь зима. Куда нам поспешать.

Мессершмидт еще записывал в книжечку слово «поспешать», когда коменданту доложили - у съезжей избы какая-то заварушка случилась. Мужики шумят и волнуются шибко.

- О чем шумят?

- Слово и дело государево двое крикнули.

- Опять! Как прорвало,- проворчал Козлов досадно и тихо, но делать нечего - надо разбираться. - Ну, коли крик, то пусть крикунов повяжут и в съезжую посадят. А я скоро буду.

Козлов глянул на примолкшего Мессершмидта и откланялся:

- Служба. Ничего не поделаешь. Вечером обо всем договорим.

Переступив порог съезжей избы, Козлов увидел в холодных сенях двух мужиков, но было сумрачно и лиц он не разглядел, хотя отметил - арестованные взъерошены преизрядно.

- Веди крикунов, - велел комендант караульному. И когда их впустили вместе с холодом в комендантскую комнату, Козлов недобро усмехнулся:

- Кто такие? О чем орали на площади?

Костылев и Комар назвали себя.

- Так о чем крик?

Степан твердо глянул на коменданта:

- Перво-наперво - пусть нам руки развяжут. И вернут наши котомки.

- Какие котомки?

- С поклажей. Она, как мы слово и дело государево крикнули, при нас были. Вот пусть и теперь будут.

- О чем же слово ваше?

- Мы о том можем сказать только в Петербурхе. Государю скажем...

- И какое же то слово все-таки?

- У нас и слово, и дело великое - государево. Котомки верните.

- А коли я вас без них отправлю? Что тогда?

- Тогда мы в Петербурхе, как нас к царю-батюшке приведут, мы и скажем - томский комендант все доводы наши по великому царственному делу велел отнять у нас,- ехидно и хитро улыбнулся начальнику Федя Комар. И добавил:- Да вдобавок поименуем тех людей томских, какие рядом были, назовем всех самовидцев нашего крику. Всех царю назовем.

- Назначить бы вам батогов для порядка,- сказал раздосадованно Козлов, но распорядился о другом:- Старков! Ты их на площади брал?

- Как приказали - так и брал,- ответил голос из-за двери.

- Неси их котомки.

Крепкий и добротно одетый служилый человек внес холщовые заплечные мешки и тяжко грюкнул ими об пол. Комендант протянул догадливо:

- А-а... Костылев. Ты ж, я вспомнил, Мишки Волкова дружок. Сызнова камней ржавых принесли. Старков, а ну-ка глянь - че там?

Развязали мешки, и Козлов увидел каменья вовсе не ржавые. Синие жилы густо ветвились по зеленому телу каждого камня.

- Так это и есть ваше великое царственное дело?

- Мы с этим и скажем царю свое дело.

- Скажете. Коли я позволю.

- Невозможно не позволить, - покачал головой Федя Комар.

- Закатаю к остякам в шалаши, в чумы таежные - там вы у меня и покричите.

- А ведь из остяков дорога - она в Петербурх не заказана. Мы люди ходкие, на ноги не обижены,- будто сам себе да Костылеву сказал Комарок.

Козлов молча погладил спинку своего кресла и оперся на него, будто желая дополнительно утвердиться:

- Старков! Там у меня дома ученый от царского величества. Мы сейчас глянем, коли эти крикуны великое да царственное заявили, - стоит ли оно, дело их, слов таких. Сбегай, позови немца ко мне. Да подобрей с ним, с вежством позови.

Мессершмидт вошел в избу коменданта, молодо сверкая глазами из-под собачьего треуха, которым его одарил Козлов. Немцу нравились сибирские подарки. Он даже в комнате не хотел расставаться с диковинным головным убором.

- Вот, господин Мистершмит. Эти люди утверждают - руду они нашли... - Козлов кивнул в сторону Костылева и Комара. - Верно ли? Бывает ли такая руда?

Мессершмидт взял один камешек, другой, и глаза его засияли. Он даже снял шапку:

- Господин комендант! Такой чудесный горнэрц украсит любой натюрлих-коллекций мой университет в городе Галле. Там собран камни со всех Эрцгебирге15, но такой даже в Галле нет!

Козлов не понял половины слов, но набычился:

- И все же - есть тут руда аль одни обманки красивые?

Мессершмидт, не теряя блеска в глазах, - они светились младо-зелено, приложил руку к меховой своей одежке на груди:

- Я не знайт - какой и сколько здесь металл, но я был бы приведен в большой лесть, если бы эти камни, господа горняки, - он поклонился в сторону Степана и Федора. - Если бы они отдали сии горнэрцы в мой коллекций... Я отшень просил у вас людей, знающий здешний натюрлих-история. Мне теперь не над никакой швед для мой путешествий. Дайте мне этих горняков - они мне важный люди! Они знайт - где родился такой горнэрц. Это так много-много стоит! - Мессершмидт восхищенно поднял палец.

- Они и сами о себе возомнили, мол, дело у них великое и царственное. И слово о том крикнули принародно. А по нашим законам, ежлив такое крикнули, господин Мистершмит, должен я их отправить из Томска.

Козлов отвернулся в сторону от растерянного и обескураженного ученого и сказал Старкову:

- Тебе, Иван, надо в дорогу собираться. Но допрежь чем собраться, сходи в тюремный замок, вели кузнецу горн разжечь хорошенько.

Мессершмидт понял все на свой лад. Горн готовятся разжечь для проплавления камней. Ученый решительно замотал головой:

- Такой руда кузнечный горн не плавят! Горн не способен к такой руда. Надо отдельный печка!

- Никто и не собирается плавить. Это для них горн растопят - для колодников, - махнул комендант на рудоприищиков. - Так что не могу я, господин Мистершмит, тебе дать ни этих крикунов, ни их камешков.

- Что есть колодник? - спросил ученый.

- Это когда в железо закуют,- ухватился Козлов за щиколотки ног, где должны были появиться кандалы.

Ошеломленный немец забыл даже записать новое русское слово. Он взялся за голову обеими руками и иступленно принялся твердить:

- Ферфлюхтер! Ферфлюхтер16!

Изумленному, ему было непонятно - как же так? За такие находки в его родной Саксонии горнякам платят серебром. А в его родном Галле, в университете по образцам находок учат студентов. А здесь вместо награды горняков собираются заклепать в железо и неизвестно куда к остякам увезти в чумы. Похоже, там и развивается эпидемия чумы. И он туда ехать ни за что не желает...

«Даниил! Что за дикую страну подарила тебе судьба!» - вопрошал себя Мессершмидт. Ему, сыну владельца мелкой солеварни в окрестностях Галле, пробившемуся в профессорский мир русской столицы, не хватало всего богатого европейского знания, разумения, чтобы понять происходящее на его глазах.

...Кузнец полил остывающее сизое железо, и стиснутые заклепкой губы кандалов зашипели. Колодников отвели в застенок. Зарываясь в солому, чтобы не околеть, Федя Комарок сказал Костылеву беззлобно:

- А может, лучше было отдать камни немцу да пойти с ним птичек ловить?

- Ага, Федя. Может, и не только птичек, а может, и змейка ему бы понравилась наша. Помнишь - сколь много их клубилось летом в рудном раскопе. Вспомню, как они шипели и - мороз меж лопаток. Но, похоже, не мы змей поймаем, а они нас. Смотри, как ноги нам крепенько обвили. И не шипят, а держат.

Долог путь, да изъездчив. Недели две пурхался по снегам Барабы небольшой караванишко из Томска, с которым отправил комендант Козлов неразговорчивых рудоприищиков. И вот побежала переметистая с увала на увал дорога берегом Иртыша, уже и встретился доезд казачий верховой - до Тары день бежать осталось. И в Таре обоз ненадолго задержался. Конвойщик - главный над кандальниками дворянин томский - Иван Меньшой Старков позволил только на два дня роздых: побаниться надо было всем да кое-какую упряжь починить. И дальше погнали, даже в ночь с ямского станца выехали. Больно уж поспешал Старков и возчикам покрикивал:

- Шевели, шевели своих залетных, надь к блинам тобольским поспевать. А не то - будем в лесу на пеньке маслену праздновать...

Но мимо мыслей колодника Костылева пролетело это лакомое слово. Как бы в Тобольске, куда их не на блины везут, не повстречать кого, кто увидит его закованным в железа, и весть эта донесется до его родной слободы на Ишиме. Больно уж не хотелось являться слободскому миру в виде бродяжки, не весть за что схваченного. Кому скажешь потом - сам себя в это железное обножье одел.

Малоподвижных колодников, выполняя указание комендантское - беречь в дороге накрепко, доброхотный Старков велел укутать в овчины, укрыв сверху собачьим пологом. Хоть и покряхтывали от озноба, да куда денешься - три провожатых караулят. Не размяться, не пробежаться рядом с санями, имея на ногах тяжкие побрякушки.

Федя Комарок посапывал себе, уткнувшись в плечо Степану. Он принимал все, что выпадало им после решения идти на площадь и выкрикивать свое высокое царственное дело, с внешним покорством и все вокруг ему было теперь будто бы хрен по деревне - как бы ни шло, лишь бы ехало.

А Степан, отрешившись, будто не слыша поскрипывания сбруи и саней, размеренных мягких ударов копыт по набитому следу и даже не отзываясь никак душевно на понукания ямщицкие - ведь он-то, ямщик, не по своей придури охотной гонит лошадей, а его, Степку-кандальника, везет. Смотрел себе Степан в небо и дивился, словно впервые увидел: «Небо какое богатое! Звезды какие крепкие! И чем ближе к полуночи, тем резче прорастают остья у звезд. Было - в детстве, жадно хотелось пробежать по первому ледочку зоркому и прозрачному и оставить на глади ледяной, вобравшей в себя синеву облачной бездны, оставить следок на дыханье бега, когда ледок еще молод и отзывается на удар детской ноги светлой звездочкой. Пробежал по льду молодому, будто хозяин неба звездами путь свой отметил... А теперь вот глянешь на небо, хоть и не по великому прожитью лет, и все одно - удивление обнимает и в обаянье своем держит: до чего ж Господь щедро мир держит! Такими гвоздьми златоверхими каждую ночь к небу приколачивает! И стуку не слышно - так высоко он труждается и будто горсть их метнет, да разом и подошьет к занебесью темный край ночи - разом сколь их, неохватных глазу, вспыхивает и на всем сонмище, что вызвездило небо, нет, выгвоздило этот свод, держится прозрачно - ясная и неосязаемо легкая ночная окружность небесная и ни единая тучка не смеет вмешаться в это перемигивание, перекликание звездное, когда одна звезда от полуденной стороны другой звезде, вбитой в темь северную, луч свой посылает. И катится, катится хозяйским покатом по небу луна раздобревшая, будто золотой блин, напоминая и предвещая, что вот-вот его заменит земной тезка и упадет из-под затопа печного на скоблёный стол всамделишный блин - рука ранней стряпухи-бабушки солнце праздничное дому явит, пообещав жарким духом недальнее лето.

Дай Бог, чтоб кто-то щас в его слободе так же смотрел с вечера на небо. Не под одним кровом, так хоть под одним небом почувствовать - родные места вот-вот из-за излуки иртышской покажутся...»

С мыслью этой Степан и утонул в колыхании дорожном, да так глубоко и затяжно, что утром едва не проспал то место, где противоположное низкобережье Иртыша вмиг делается вовсе низким да и совсем исчезает - Ишим в главную реку падает, врастает в матерый ствол заледенелого древа, и чувствовать невидное врастание это может только человек, выросший здесь. От устья Ишима до Коркиной слободы - варежкой докинуть.

К Масленице в Тобольск Меньшой Старков со своим обозиком поспел и прямиком к тюремному замку повернул. Честь по форме - сдал своих колодников из рук в руки. Федя Комарок окликнул его, уже готового шагнуть за стылый порог:

- Меньшой! Погодь. А ведь тебе на наш прокорм в Томском деньгу положили...

- Так мы и прокормились. Ты че, три недели святым духом питался? Прокормились - вы казне в два рубли обошлись.

- А теперя как же? - растерялся Комарок.

- Теперя вас губернатор будет потчевать, - ответил Старков с порога. - У меня к ему письмо на вас Козловым писано. Мое дело короткое - вас - сюда, а письмо - князю Черкасскому. Бывайте-ночуйте.

И день, и другой, и третий безвыходно провели в тюремной клети рудоприищики, приглядываясь к распорядку. Завихрения раздолья масленичного и сюда достигали. Кому харч на казенный кошт не положен, тот самопропитанием жив. Народу в замке тюремном - до тесноты тесной. Федя Комарок оценил это на свой лад - корове негде хвост откинуть. Кто беспачпортный, кто душегуб, кто за долги упрятан - в темноте не увидишь, но все друг друга уже знают и слушок меж лежаков - скоро, де, попросторней станет в тюрьме. Каждый новый сиделец в заключении - с воли весть. А на воле широко уже ведомо, что новоприбывшему из Питера майору Лихареву нужно набрать целый полк для похода по Иртышу. То-то он пооглядывается - кого себе в полк верстать. Тогда и увидит - скудна народом округа тобольская и, хошь не хошь, а придут его верстальщики сюда свою недоимку поголовную дополнять. Воры-лихоманы и грабежчики дорожные, коих в застенке оказалась целая ватага, похохатывали: «Да такая оказия уж была. Было - три года назад немцу Буколту людей в поход сгребали по сусекам. Отсюда же - из-под караула верстали. Вот и нам хорошо бы в драгунах послужить! А че не служить! Хлеба и лапотины17 - вдосталь, конь под тобой, и подседлан. А там - на степи - воля нам. Зальемся в ковыли - табунов кайсацких несчитано... Там в степи какуй, кто откуль. Послужим царю-батюшке...»

Говорунов одергивали степенные воры трактовые, не грешившие конокрадством, а сделавшие своим добытком кражу из купеческих караванов чаю, табаку и всего, что плохо на возу увязано. Осторожные напоминали: «Побалабоньте, игровитые. Али забыли Буколтов поход? Где теперь земляки наши? Кто в Ямышеве навечно в глину лег? Наши тоболяне. Кто у калмыков зюнгорских в плену горе мыкает? Опять же тоболяне. Не рано ли на харч царский обзадорились?..»

Не унывающие грабежчики отвечали со смехом:

- Чтоб не в глину и не в полон - надо час знать, когда ноги в зубы хватать! Э-э-э, дядя! Ты само важнеющее не забудь - не дай себе в кашу плюнуть!..

Однако и постной каши Костылеву и Комару никто не нес. И тогда Комар стукнул в дверь и прокричал часовому:

- Нас тоже в пропитанные зачислят пусть. С Томскова мы. Недавно здесь. Выводи на прокорм нас.

...Их стали выводить за подаянным харчем в общей толпе заключенных, но по очереди - то Степан, то Федор выходил в город.

Лихоманы в застенке объединились с чаерезами на время масленичного разгула, и главарь последних, которого все называли Раздуй Кадило, после того как в замок привели новенького арестанта, покачал кривым пальцем перед своим носом:

- Братцы. Я чую добрый харч под этой крышей. Нынче побираться никуда не пойдем. Нам суды всё доставят.

- Кто? - спросили подхватчики своего главаря.

- А вон энтот, какого щас привели. Знаете кто он?

- Кто? - повели носом сидельцы тюремные.

- Дворецкий гагаринский.

- Ну, и...

- То и ну! Ево ж кто-нибудь кормить будет? Будет. А нам надо, чтоб он и нас в маслену попотчевал, - и с этими словами Кадило подсел к новенькому. - Где-то я видел тебя, а где - не вспомню...

Новенький нахмурился:

- Зато я тебя нигде не видел.

- У-у-у, дядя. Тогда мы с тобой иную песню споем. Ты ж дворецким был гагаринским. Вторым начальным человеком ходил в губернии. Апосля князя Матвея Петровича. А щас с нами на соломе одно возлегалище имеешь.

- Ну, и что с того? Теперь и губернатор иной. И я иной. Не дворецкий давно...

- Знаем, знаем - у нас ноне все обновилось. И князя Алексея Михайловича сызмолоду знаем и даже знаем - где отец его на Завальном18 погосте упокоен. Да вот закавыка у нас тут в хоромах наших. Жизнь у нас тут - как в море без весла...

- Какая еще закавыка? - клюнул на разговор бывший дворецкий.

- Вишь, вон печка у нас в углу шаит. Дымит, зараза! Угару от ей шибко много. Прям погибельно... Вчера один ну совсем угорел. Утром вперед ногами унесли.

- Мне какое дело до того.

- А ты угореть не боишься? Мы тебе самое теплое место уступим - у печки. Чтоб не мерз. Но угарно у нас.

Дворецкий наконец-то смикитил - ухорезы здесь в потемках тюрьмы сделают с ним все, что замыслят и не найдешь потом виноватого. Тюрьма - под завязку.

- Ты не загадывай загадки. Говори - что нужно? - напрямки спросил он главаря.

И они пошептались.

К вечеру бывшему дворецкому принесли две корзины снеди и на дне каждой плетенки лежала пузатая склянка с хмельным питьем.

И вот грабежчики все и чаерезы, а с ними и лихоманы-одиночки расселись вокруг печки.

Раздуй Кадило утихомирил галдеж и, держа в руке порядошный кусман телятины, огласил:

- Ну, вот, братцы! И нам тоже Госпожа-Масленица губы решила помазать. А выпьем мы за князя Матвея Петровича, за то, что он наворовал столько, что хватило не одному ему, но и его дворецкому. И не одному дворецкому, но и нам с вами. Так и надо воровать, братцы, чтоб всем хватало. За князя! Дай Бог ему здоровья, поди щас, как и мы, на тюремной соломе отдыхает.

За стенами тюремного замка кипела своя жизнь.

Накудесились тоболяки, будто в запас набивали в себя веселья, готовясь к последнему дню Масленицы, когда Богом и обычаем дана человеку возможность оглянуться - а каков же я был в предыдущем со всем миром.

«Да, Степан. Впервой у тебя такой праздник», - подумал Костылев, под перебрякиванье звеньев цепи, соединяющей железные околечья на ногах, когда под конвоем обходили арестанты руины Воскресенской церкви, поразившие своим грохотом всю округу два года назад. «Не было такого праздника, да есть вот. А какие еще впереди? На то ответ Бог даст. Все в руце Божией, - размышлял, размеренно шагая в лад с другими, Костылев. - В руце Божией - все. А вышел ты за куском хлеба. В чьей он руке? Кто подаст?»

И в этот момент неожиданно знакомый голос выкрикнул удивленно:

- Степка! А? Степка? Ты че в землю глазами уперся? Гляди выше.

Костылев оглянулся.

Почти у спуска Прямского взвоза в подбористом овчинном полушубке и новеньких катаных сапогах, шитых красной ниткою, стоял перед ним Иван Чередов.

- Ну вот, сокол. Я думал - ошибся я. А теперь вижу - нет, не ошибся. Стало - долетался ты, так твою макушку.

Костылев не стал отвиливать взглядом, он узнал Тарского казачьего голову, и все разом прометнулось в памяти: и берег Иртыша, и они с дедом Силантием возвращаются с бугрованья, и Чередов с казаками требует поделиться добычей...

- Долетался, дядя Иван, - спокойно ответил Костылев. И снова поразила Чередова синева проникающего взгляда этого молодого мужика, за минувшие годы почти не изменившего обличье, хоть и одет он был в сермяжную хламидку, которая, однако, ж не старила его, а наоборот, вычерчивала на фоне белого храма молодо утвержденную стать.

- Долетался, но еще не долетел, дядя Иван.

Чередов глянул вопросительно.

- Это ж я по твоему благословенью лечу. Кабы ты за мной на Ишиме не гонялся - я бы и посейчас там жил. Да и не за мной ты гонялся. За золотом могильным - оно у нас по котомкам разделено было.

Чередов вспомнил разом все произошедшее в тот год на Ишиме, когда он возвращался с посольством из джунгарской ставки в Кульдже. И чего ради он тогда доскребся до старика и его молодых спутников, требуя у них золотые украшения, добытые в древних могилах? Один хрен, золото могильное запросто приграбастал ни за чих собачий губернатор. Как говорится: нажил махом - ушло прахом. Видать, неспроста крестик тальниковый, что ждал его, обрастая крупинками соли в озере, пока он кочевал с посольством, надломился в перекладинке, будто вскрикнул о его, чередовской, нарушенности заветного: люби ближнего своего... Крестик, покрытый корочкой соляных крупинок с повисшей, будто крылышко надломленное, перекладинкой, живо и зримо возник перед тарским казаком.

А Костылев, будто соли, творенной в кипятке, Чередову подплеснул:

- Возьми, дядя Иван! - негромко выговорил Степан и протянул казачьему голове маленького снежного барса, вспыхнувшего золотом в миганье ока на серой костылевской ладони. - Это я от тебя тогда на Ишиме утаил. Так что, прости меня. Нынче ведь Прощеное воскресенье. Возьми и прости, коли еще в чем грешен пред тобой.

Не звонили колокола на возвышавшейся рядом колокольне Тобольской Софии. Праздник далеко внизу в посаде дозванивал звоны бубенчатые и песенные. Теплый ветер обтекал проушины и юбки узорчатые медных громогласников отзвучавшего с утра благовеста.

Чередов шагнул к парню, обнял его порывисто и прошептал на ухо:

- И ты меня прости, Степка.

И замерли они настолько, насколько дозволяло им родство, вера и сдержанность мужская, отодвинутая враз размахом рук для объятия.

Конвойщик прикашлянул и не удержался:

- Затянулось у вас Прощеное. Оно хоть и воскресенье, хоть и Прощеное, ан надо и кормиться итить...

Чередов оглянулся на солдата:

- Ты знаешь ли меня?

- Да уж вижу. Тарские - их кто здеся не знает... - отвернулся солдат.

- Ты вот как сделай. Этих - веди. Пусть побираются себе. А Степку - оставь мне. Я ему на харч денег дам. Я его сам провожу до острожка тюремного.

Чередова, как казачьего голову, знал всякий тобольский служивый, а уж гарнизонный - тем более. И Степана оставили с тарским казаком наедине, а прочие арестанты побрели в нижний город, там праздник катил к подножию Троицкого мыса остатки волн празднования, и они отплескивались от берегового уступа к татарским окраинам города, где затихали вовсе, растворяясь в спокойствии иного мира.

Вечером, лежа на арестантской соломе, мятой-перемятой сотнями предшественников, Костылев перебирал в уме подробности разговора с Передовым, которого он видел всего-то три раза в жизни: в детстве, когда к старикам в их слободу приезжали единоверцы из Тары - братья Иван и Яков Чередовы; на Иртыше еще видел, когда они с Силантием встретили казачье посольство. Да еще в Тобольске на базаре, когда Чередов пытался изловить его будто в азарте той ишимской погони, когда он послал вслед за удравшим Костылевым своих казаков. Тогда Степан ушел бесследно водой прибрежной и затаился в смолокурке у деда Силантия. Вот и все встречи.

Чередов, едва конвойный оставил их, кивнул на кандалы:

- Как же дошло до заклепок?

- Мой дружок - Федя Комарок, мы сюда вместе из Томска доставлены, говорит иной раз: как бы ни шло, лишь бы ехало. Не хитро дошло. Прочитали нам грамотные люди горную привилегию. Писано печатно - для всех она. А нам ходу в Томске комендант не дает. Что и говорить про награду, нам положенную.

- Какая привилегия? Какая награда?

- По слову и делу я здесь, - отгородился Степан.

- О чем слово? Ниче не пойму.

- Ты, дядя Иван, послушай да и забудь тут же. Ладно?

- Ладно, - утвердил свою ладонь на плече Степана Чередов.

- С того срыву, как ушел я из слободы нашей Коркинской, унесло меня в Томск. Туда меня люди нашей веры, - Костылев еще раз проницающе взглянул в глаза Чередова, - нашей веры люди отправили, спрятали. А потом я с томскими людьми на волю в степь, в горы вышел. Там и сподобились - нашли такое место рудное, где кто-то до нас руку Господу за пазуху запустил. - Степан не забыл о дружке своем. - Это мой товарищ Федя Комарок так любит приговаривать. Ну, вот и мы в ту же Божью пазуху руку протянули, а нам комендант томский, будто прутом раскаленным по рукам: и ворами, и обманщиками нас крестит.

- И за это в железа? Вы ж сыскали что-то?

- Теперь и доказать надо - что нашей находке ходу нету. Ни находке, ни нам.

- Не знаете разве - теперь губернатор новый. Не такой паучина дармохваткий, как Гагарин. Ему и докажите, новому...

Костылев покачал головой.

- Не. Мы уверились в своей правде. Никому наша правда, акромя царя в столице, не нужна. Хлопоты одни. Вот и будем ждать - как до царя доставят. Ему и скажем свое царственное дело.

- Ой, Степка! Гляди, об московские стены многие сибиряки зубы искрошили. Не догрызлись до правоты.

- Мы и крошить не будем. С нами камни - наши козыри.

- Может, мне как-то выцарапать тебя из твово дела? Сумнительно мне. Я тебя в казачий разряд вывел бы и с собой бы взял, мне вон опять в зюнгорскую ставку до контайши через горы переться предстоит. Ну? Давай спытаем!..

- Не, дядя Иван. Я решился. Мы с Федором решились. Ходить по пригоркам да бугры копать - грех. Чужое. А мы Божье нашли, оно и ничье и для всех рождено. Я ж говорил - руку Господу за пазуху... Про то и скажем на Москве.

Чередов молчал, затрудняясь свернуть упрямого. Костылев успокоил его:

- Ты не бери мою беду близко к сердцу. А этого барса золотого - возьми все ж. Продашь, а деньги моим в слободе передашь. Как там дед Силантий? Не слышал про него?

- Я сам в Коркину не заворачивал боле, а вот брат мой бывал там. Гари19 наши одноверцы стали устраивать. Жгут себя люди нашей веры. И нигде им Спасу нету.

- И Силантий - в гарь?

- Нет. Он, слышно, ушел с некоторыми согласниками сызнова Беловодье искать. Обещал - найдет, тогда вернется, чтоб остальных туда позвать, - раздумчиво проговорил Чередов, будто свои пути-дорожки через хребты вспомнил. - Я немало постранствовал по горам. Белоснежье нежилое видел. А Беловодья - нет. Не встретилось. Всюду человек под чьим-то сапогом свой век вершит. Ты, Степка, это спрячь, - Чередов пригнул пальцы Костылева к ладони. - Барс тебе как спопутчик уж какой год. Вот и пусть спопутствует на Москве. А насчет своих родных в Коркиной - не печалуйся. Перебедуют пока без тебя. Мы за них попечемся, община в черном теле не оставит. А там и ты свое выходишь - вернешься.

- Ты только не говори там, среди родных моих, что я в железах. А то подумают - украл или убил.

Чередов обнял ишимского беглеца и тяжело переступил порог тюремного острога.

Жировичок в углу бросал слабый свет на бревенчатую стену тюрьмы, где к концу дня арестанты угомонились и успокоились - кто чем: кто куском пирога, а кто и чаркой, хваченной на праздники из-под полы тайком от конвоиров. Федя Комарок сидел у теплившегося огонька - сальная тряпка давала хоть и мало света, но ему хватало, чтобы чинить изношенные донельзя обутки. Федя раздобылся где-то куском кожи и дратвой, коротким крючковатым шилом и теперь прилаживал заплатки к дыроватому носку сапога.

Степан лежал рядом, завернувшись в овчину, и все еще перебирал в памяти свой разговор с Чередовым. Думал о родной слободе Коркинской, о Силантии, но неожиданно спросил Федю - будто в Томск вернулся:

- Комарок, ты думаешь - почему Михайла с нами на площадь не пошел?

- Думай не думай, а чужой череп - не горшок. Эт тебе не крынка - поднял крышку и заглянул - че там варится.

- И все же мне его отказ - как снег в Петровки. Мы ведь с ним там, в горах, да и повсюду, где прошли, - в одно сердце жили.

- Верно. В одно. Однако ж и каждому сердцу своя воля. Он, как нам идти к коменданту, сказал мне - есть будто где-то вверх по Томи место у него заветное. Он там, случилось кратко у него, видел будто бы гору какую-то, котора круглый год дымом пышет. Так местные сказывали. Вот он и говорил - пойду туда. Понять ему охота - откуда огонь в горе берется. Значит, запука умственная эта сильней нашего прииску оказалась. Вот он и выбрал - либо с нами в железы, либо пойти по Томи да дым тот понюхать, понять - почему огонь взялся? Сам собой родился или кто запалил?

- Да, согласья у нас не вышло. Тут мы с тобой в одну сторону думаем. У каждого - своя воля сердцу, и ум у каждого свою дорожку наметывает. Он, Михайла, знаешь мне кого напоминает?

- Кого? - без особого интереса, разрешая себя спросить, отозвался Комарок.

- Деда моего, Силантия. Дед как уперся в одну думу - найду Беловодье, так и до старости ищет. Вон седни Чередов сказал - опять куда-то из слободы пропал и ватажку с собой увел.

- Его че - дома кто теснит? Ну, там в Коркиной вашей?

- Не скажу. Но всегда твердил - уходить надо, больно много властей на жизнь стало. Новый заселок где-то поставить хочет - от властного глаза подальше.

- Он здесь под боком у казачьей службы. Кайсаки хоть не тронут. А там, - Федор махнул рукой в южную сторону, - там под калмычий сапог пойдет. Не. Я бы отсюда, с Ишиму, не пошел никуда. Уходить - сито на решето менять.

- А я бы пошел, - откинул душную овчину с плеча Степан и даже приподнялся. - Я бы пошел, знаешь куда? Ты вспомни речку, где мы ночевали в бору. Ну, там - наспроть крепости Белоярской. По Обе - на другом берегу, где допоздна судили-рядили - идти тебе с нами в Томский али вернуться в крепость.

- Ну... - вспомнил Комарок.

- Там бор такой чистый сосновый. Сосна - будто кто нарочито отобрал. А по речке, я утром огляделся, луговины нетоптанные, никто их не косил никогда. А из бору выйдешь - вот тебе и степь нетронутая. Паши - краю нет. А?

- Жадный ты, Степка. Тебя в горах - от руды не отгребешь. А в степи твоя жадность тебе опять покоя не дает - всю бы сохою взметнул. А я не жадный. Мне бы теперь вот получить свою награду за прииск, да к бабе родной под бок богатым вернуться. Туда - в Чаусский.

- Нет. К прииску можно на лето ходить. А так - для житья повсегодного, хорошо бы твердый угол на той речке поставить и закутываться в нем апосля всех передряжек.

- Ты, Степка, у меня какой-то мечтанный больно. А мечта - она что? Так. Пустой вид. Призрак.

- Да и ты тоже во облацех воспарить можешь.

- Я - нет. Я - бывает к ночи размечтаюсь, а утром - борюсь с мечтанием. Мечтанноборец я, Степка. Я хочу за свою удачу возмездие иметь, да вот пока не знаю - как наши странствования на Москве кончатся. - Федя довел шов на заплатке до края. - Однако сапог мой готов, хоть завтра за порог. - И он поднял натянутую дратву над пламенем жировика и пережег нитку. Подмотнул обвисший конец нитки на клубочек и положил в карман. - Это нам с тобой на остатнюю дорогу.

Не засиделись в Тобольской тюрьме рудоприищики. Новый губернатор Сибири Алексей Михайлович Черкасский прочел доношение от коменданта томского и велел подьячему:

- Ты этих ребяток доставь мне. Чую - не понапрасну они крикнули в Томске, да их сопроводителя пошли ко мне.

Старкова он спросил в первую очередь:

- Хоть молодцы твои и запираются - какое у них дело вельми царственное, однако ж вы там, в Томском, знаете - для чего они крикнули. Они, поди, у вас на виду не впервой?

Старков помялся:

- Говорят, будто Козлов их прииск рудный год назад не признал. Был такой шум. А руду выкинул. Вот они и пошли кошки вдыбошки.

Не новичок был в Сибири Алексей Михайлович. Отец его воеводствовал по Тобольскому разряду почти десять лет, и молодой Черкасский состоял при нем товарищем воеводы. И не отец, а сын хлопотал деятельно на Урале, когда закладывались Каменские и Невьянские заводы. И он, пожалуй, не хуже приглядистого и проницательного Демидова знал цену настоящим рудоискателям. От их совести зависело - достаточно ли добра найденная руда, чтоб завод заводить. Это ж какая сила да деньга нужна, чтоб дело плавильное запустить!..

Привели Костылева и Комара к губернатору. Он увидел на них кандалы и поморщился. Ну ладно, пока так. Пока - разговор.

- Коли не сказали вы в Томском - о чем ваше царственное дело, - губернатор указал на лист с доношением Козлова, - то и здесь не скажете. Так?

- Скажем самому государю, - ответил Костылев, а Федя молча кивнул: «Так. Только государю».

Черкасский внимательно всмотрелся в лица рудоприищиков. Вот они: оба-два молодые и крепкие, и видать, с кремешком в норове. Это ж какой характер выказали - сами на себя добровольно кандалы надели. Нет. Тут что-то да есть непустяшное. А кто ж у них верховодит? Вот этот, что повыше - русоволосый да синеглазый? Или малый, с лицом, будто лапоток свежий, не ношенный, но собранный так востро, что оно способно в узкую расщелину проникнуть?

- А кто ж коноводом у вас? - спросил губернатор.

- Мы себе - оба коноводы. Вместе мы.

- Костылев из вас кто?

Степан назвался.

- Ага, а второй значит - Комар. Востер, востер Комар. Вижу - ты под любой камень нос подточишь? - пошутил Алексей Михайлович, пытаясь вывести рудоприищиков из нацеленного их немногословия.

Комарок малость сробел - не каждый день губернатор с ним беседует. Но все ж нашелся:

- Под пустой камень точить для че? Не, я не под пустые... - и осекся.

- Ну, ну вот и расскажите - под какие?

- Не. Одному государю такое можно сказать.

- Костылев, - глянул губернатор на Степана. - Ты-то хоть скажи - в каких местах горки обшаривали? Мне сказали - с вами котомки каменья не случайного. Ну, хоть крепости наши там али острожки какие ставлены?

Костылева подкупила дотошность губернатора и он кратко обронил:

- Поблизости - нет.

- Сколь же это - поблизости?

Степан переглянулся с Федей и тот кивнул будто - «ну, скажи...»

- Ходу до ближней крепости чуть больше седьмицы.

- Э-э-э. Да это в зарубежье аль где? - попытался свалять ванечку Черкасский.

- Не, господин губернатор, мы свое царственное царю и скажем.

- Да. Конечное дело - скажете. Вы так спелись, смотрю, что запростяк вас в ступе не истолочь. Царю - что? Ему из-за тына Сибирь не видать. Но, мужички, вы ж не забывайте, что народ ведает, а царь думает. С вами вот как будет - по челобитью вашему повезут вас в Преображенский приказ к Ромодановскому. Он вам скучать не даст. Но я отпишу ему - вы там кои-то сроки поскучаете. Словом, отдохнете на Москве, - усмехнулся губернатор. - А там, глядишь, и я в столицу старую подоспею.

- Нам к царю надо. В Петербурх. Царь, знамо, там, - исподлобья боднул глазом губернатора Комарок.

- Царь - он повсюду. Придется вам сперва меня обождать. И в Москве солома мягкая. Так-то. Старков вас туда доставит. И прогонных им напишите и на двух подводах с конвоем... Полетите с бубенцами.

Губернатор весело даже как-то посмотрел на арестантов и повернулся в сторону присутствовавшего при разговоре майора Лихарева:

- Вот бы тебе, Иван Михайлович, в поход таких соколов. Они бы тебе иртышский берег нащет руды быстро изъяснили.

Лихарев подхватил мысль:

- Так за чем же дело стало?

Черкасский пожал плечами:

- Не дано иного - доставлю в Преображенский. Сам знаешь - как по слову и делу поступать должно.

Когда рудоприищики звякнули кандалами и бряканье железа стихло в сенях, Черкасский сказал секретарю:

- Вели тюремным - пусть Костылеву и Комару кандалы расклепают. Эти ребятки никуда не убегут. Они своего добиваются.

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.