Скажи мне несколько слов. (рассказ)

Рейтинг:   / 0

Подробности

Категория: Проза

Автор: Татьяна Ильдимирова

Просмотров: 5071

2007 год, Выпуск № 6

* * *

– Как тебя звали дома? – спросил Антонио.

– Marusia.

– Как? Пожалуйста, повтори, я не понял.

– Marusia.

– Я буду звать тебя honey. Тебе нравится, honey ?

– Да.

Засыпая, довспоминала.

Редкость для Сибири, подарок к прилету Антонио – несуровая зима, укутавшая город бережно, красотой, а не стужей.

Снег шел тихо-тихо. Нежный, как зефир. Казался мягким на ощупь и сладким на вкус.

Маша к тому времени дважды говорила с Антонио по телефону, обменялась с ним десятком электронных писем и, боясь погрязнуть в виртуале, жила в ожидании реальной встречи. Для всех ее знакомых Антонио оставался тайной. Маша боялась превратить свое сокровенное в предмет обсуждения, осуждения и зависти.

Прилетел. В первый же день Маша потащила его в лес кататься на лыжах.

– Да, – говорил Антонио, – русский снег – настоящий снег!

– Только сибирский снег имеет право называться снегом, – отвечала Маша.

Разговаривали. Молчали. Антонио замерз, но не жаловался.

В последний день он спросил:

– Мария, ты хочешь быть со мной?

Она, не задумываясь напрасно, через оглушительный стук своего сердца ответила:

– Хочу.

– Я, кажется, тоже, – сказал Антонио.

Ночью Маша лежала на краю дивана, отодвинувшись от Тоши, и думала через тире: Антонио – счастье, Антонио – счастье.

На следующий день она услышала отцовское «Да ради Бога». Его обычные слова, когда она затевала что-нибудь новое.

* * *

– Да ради Бога, – ответил Павел Андреевич.

Маруська сидела совсем как Лена, ноги сложив по-турецки. Лицом-то вот на Лену не похожа, зато фигура, волосы и, кстати, походка – со спины не отличить. Лена, та тоже шагом никогда не ходила, все бегала. И жесты, взгляды те же: сердится Маруська – руки в замок, глаза отводит, да еще и швырнет что-нибудь сподручное.

Вышел из кухни смущенный Тоша, сел рядом с Марусей, та слегка отодвинулась, но не ушла, продолжала смотреть на экран телевизора, где закатывался смехом зрительный зал. Маша старалась улыбаться, Тоша повторял за ней улыбку, нелепый, как карикатура. Дети, дети малые, неразумные. Маша – родная, но жалость сильнее к Тоше. Вслух говорить об этом нельзя.

По комнате и лицам кружили легкие, дымно-сероватые сумерки. Лица, полки, растекшийся желток торшера отражались в оконном стекле, на фоне густых рябин, зачерненных вечером, и оранжевых, золотистых, фото-синих окон дома напротив. Все молчали, но в комнате так недоставало тишины, что звенело в ушах.

Вчера из Америки пришло приглашение.

Павел догадывается, что равнодушием и налетом цинизма Маруся прикрывает самую мякоть сердца. Живое сердце разумных доводов не признает и против Машиной воли наполняется жалостью к Тоше, беззащитному, как морская свинка. Маша усыпляет жалость словами «Любовь оправдывает все» и «Со мной ему было хуже, я делала его несчастным». Жалость почти не сопротивляется. Маша думает для самоуспокоения: может быть, ненадолго. И отцу то же самое сказала, давясь надеждой совсем другого рода: ненадолго, в гости. Виза так и называется: гостевая. Но потом... Потом... думает Маша и улыбается, представляя, как спустя какой-то месяц будет она, счастливая, засыпать в теплом запахе Антонио.

Побежали американские дни, не отличаясь один от другого и склеиваясь в один нестерпимо долгий день: одновременно ... не дома, все чужое, все неправильное, я здесь как в клетке, как в тюрьме какой-то, скорей бы все закончилось и мы уехали домой, но только бы Маша ничего не заметила... и ... так страшно, что однажды утром проснусь – и снова дома, однокомнатная теснота, дурацкая работа, радио «Шансон»... из-за одного только радио «Шансон» стоило уехать... правильный Тоша....

Впервые со времен Маруськиного подросткового хипповства и бродяжничества Павел чувствовал себя настолько далеким от нее – не ближе чем за десять тысяч километров – и чужим, как незнакомый прохожий на улице.

Маруся, увлеченная заграничной жизнью, почти не обращала на него внимания. Зная, как любит Маруся новые игрушки, Павел Андреевич не обижался на нее. Думал он: скоро эта эйфория у нее пройдет. Не мог он отделаться от предсонной мечты о том, что в один прекрасный день Маша скажет: «Папа, хватит мучиться, поехали домой».

Однажды воскресным утром, сидя на плетеном стуле у бассейна, Павел разглядывал свой новый дом – небольшой, двухэтажный, фисташкового цвета. Он повторял про себя: «Это мой дом» – и не хотел произносить такое. Собственная футболка казалась ему тесной, потому что в грудной клетке поселилась давящая тоска.

Это не его дом, это не его дом, это не его дом, неужели непонятно? Павел не будет жить здесь. Он не сумеет жить здесь. Он чувствует непробиваемую стенку между собой и всем вот этим, не русским, а стало быть, не настоящим. Знает только, что нравиться ему может только дома. В России. В его квартире. То есть дома. Он хочет остаться прежним Павлом Андреевичем Роговым, гражданином Союза Советских... то есть Российской Федерации.

Время занять было нечем. Павел пытался браться за книги, но, против ожиданий, язык не давался ему, слова не оседали в памяти, а скользили мимо, мимо, будто им не хватало места в его голове. Не успев запомниться, слова теряли свои значения и наделялись неверным смыслом. Павел понимал это и не говорил по-английски, боясь вызвать смех. Маша же переключилась на английский легко, словно компьютер. Павел улавливал отдельные слова из общей абракадабры и ему казалось, что обсуждают и осуждают его. Маша, жалея, переводила ему обрывки разговоров, но не всегда, он стеснялся попросить перевести или говорить разборчивее. Тогда он делал вид, что слушает. Кивал со всепонимающим видом. Страшился разоблачения. Дни в календаре зачеркивал. Домой бы, домой...

Впервые за свои пятьдесят пять лет жизни Павел чувствовал себя стариком – потому что был он здесь бесполезный и даже лишний.

Антонио прав, подумал Pavel, хотя Антонио никогда не говорил об этом вслух.

Антонио чувствовал остро, как собака, запах неприязни, исходящий от Павла Андреевича, и если от Павла не тянуло бы еще и тоской по дому, Антонио вскоре возненавидел бы его. При Марусе он обращался к Павлу по слогам и ласково, как к ребенку.

Если же оставались дома вдвоем, то сидели в разных комнатах, а когда сталкивались на лестнице или на кухне, то оба, русский Pavel и италоамериканец Antonio, молчали, как немые, а друг на друга смотрели, будто незнакомые.

Одно и то же слово на двух разных языках было у них в мысленном ходу: «Приперся». И ждали одного – отъезда Павла.

Что творилось в Маруськиной душе – они не знали. Как всегда, порхала Маша.