Из книги «Да свершилась воля Твоя!»

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Ябров Анатолий Степанович

Просмотров: 6536

2007 год, Выпуск № 6

Преподобный Анатолий Печерский 

Непростое интервью

Живой голос, свидетельствующий
о татаро-монгольских захватчиках

Однажды я сказал ему, святому своему покровителю: хотел бы, отче, написать биографию, хотя бы коротенько. В шеститомнике «Жития русских святых» тебе посвящено всего лишь полторы строчки: «Другой святой Анатолий Затворник, жил и скончался в XIII веке и погребен в Феодосиевых (Дальних) пещерах».

Он не согласился: сам напишу. Корплю... В таком роде докладывал две недели.

– Сколько листочков сделал? – спросил я наконец.

– Листочков? Третье слово грифельком вывожу.

– Не-ет, так дело не пойдет. Не упрямься, рассказывай, отче. Сам запишу наш разговор.

– Родился я в 1185 году в деревне, которой ныне нет и в помине: сожгли при нашествии татары дотла. Деревенька называлась Цветочком. Да, так, Цветочком. Располагалась она на берегу Днепра, здесь, где втекает в него приток Звенящий. Тогда он так именовался. Семья наша была большая, крестьянская. Я был пятым ребенком. Меня нарекли Павлом, в честь святого Апостола. Фамилия моя Митрохин. Отца величали Матвеем Ивановичем, мать – Татьяной Лукьяновной. Жили бедно, земли было мало, лошадей часто отбирали на службу, а возвращались они увечными.

Когда мне исполнилось пятнадцать лет, отправили в город, в Киев, учиться ремеслу. Претерпел здесь, у мастера, побои, тяжелый труд по хозяйству. От него я бежал в монастырь. Меня приняли монахи тепло, накормили, одели. Оборван был. И стал я помогать на кухне. Носил дрова, воду, занимался уборкой. Нес послушание.

17 октября 1203 года меня постригли в монахи. Я поселился в Дальних пещерах рядом со старцем Автропием. Он был моим наставником. Строгий, неутомимый, он столь много дал мне, что я благодарен ему и по сей день.

Жизнь протекала в основном в молитве. Горящая лампадка была нашим солнцем. Отец, узнав, что я живу среди монахов, дважды приходил, чтобы забрать меня. Но я уже дал обет и остался верен Богу. При постриге меня назвали Анатолием в честь епископа, жившего в древности.

В то время Киево-Печерская лавра была большой строительной площадкой, в центре которой высился Успенский собор. Да и тот еще достраивался. Все монахи участвовали в Богоугодном деле. И я три дня в неделе подносил на особом приспособлении за плечами камни, кирпичи. Месил раствор, таскал из Днепра воду. Хотя работа и тяжелая, выполнял ее с душевной радостью.

Сколько же нас собралось в то время человек? Думаю, не ошибусь, если скажу: около пятисот. Вместе с монахами работали ведь и наемные люди. Лошадок не хватало, управлялись вручную.

Помню хорошо один из праздничных молебнов. Случилось то в Пресвятую Троицу 1207 года. Храм привели в порядок, покрасили. Он, казалось, радовался вместе с нами, христианами. Великий князь со свитой и дружиной прибыл. Его встречал митрополит, духовенство. Храм изнутри украшало множество зелени, цветов. Пел большой хор.

В 1215 году меня постригли в иеромонахи. Ушел в затвор и семь лет прожил в одиночной пещере. Затем я вернулся в Лавру. Потекла обычная монашеская жизнь – в молитве, бдении, в труде.

Любопытный случай произошел со мной однажды. В своей келии я молился ночью, и вдруг открылась входная дверь. На пороге я увидел светлого лучезарного юношу. Не входя в келию, он сказал мне:

– Анатолий, тебе нужно уйти из монастыря вновь в затвор, в дальние пещеры. Ты будешь там старшим.

И я снова ушел в затвор. Пять лет держал обет молчания.

Начались страшные годы татарского нашествия. Лавру заняли и осквернили. Многие монахи бежали, одни погибли, других взяли в плен, в рабство. Мне повезло. Я все дни скрывался в пещерах. Лишь однажды побывал в их руках, но в плен брать не стали: я ни ростом, ни здоровьем не отличался. Какой от меня прок? Выпороли плетью и бросили.

Лавра опустела. Нас оставалось человек тридцать. И те прятались в норах, как кроты. В тревоге и жили, и молились. Но когда боевые действия закончились, жизнь мало-помалу начала налаживаться. Латали, восстанавливали разрушенное.

Я был уже в зрелом возрасте – пятый десяток. Вел службу в храме. Нас тоже обложили данью. Своих средств недоставало, устраивали крестные ходы со сбором подаяний.

В 1240 году сильно заболел и пролежал без движения два с половиной года.

Наступило тяжелое время для меня. За мной ухаживал молодой служка, паренек внимательный, но мне казалось, такой же беспомощный, как и я. Однако Господь благоволил, и я встал на ноги, вскоре окреп. Но последовали новые неприятности. Татары заставили нас работать на них. Мы делали струги. Стремясь завоевать новые земли, вороги вознамерились заиметь суда. Неподалеку ведь и Черное, и Азовское моря.

Работали мы без роздыха весь световой день под лучами солнца. И я опять слег. Меня унесли в пещерку, там я и обитал. Некому было ухаживать за мной, больным. Лишь приносили раз в несколько дней еду – лепешки. Но я оклемался. Наступила зима, татары на стругах ушли куда-то, а с ними и опасность. Возобновились службы в храме.

Меня рукоположили в иереи. И я вел эти службы. Братия наша была дружной, способствовала во многом этому и опасность. Киев был разорен, Лавра тоже. Вот один из случаев. Сооружали предел к храму. Налетели татары. Кого отстегали нагайками, кого угнали с собой, отобрали все съестные припасы. От голодной смерти спасал нас Днепр – занимались рыбной ловлей.

Однажды, закончив службу в храме, я вышел на воздух. Стоял жаркий день. Я сел на камни в тени, в прохладу. И неожиданно нагрянули татары. Они, остановившись возле меня, что-то долго лопотали, показывая жестами, как будто отстраняли что-то то влево, то вправо. Я, ничего не поняв, перекрестился и показал вверх, на кресты: священник, мол, что вы хотите? Тогда, спешившись, несколько человек схватили меня и бросили к одному из всадников.

Голова моя болталась с одной стороны коня, ноги – с другой. Привезли на пристань, где струги делали. Впихнули в одну из избушек, посадили за стол и положили передо мной огромные счеты. Вместо костяшек нанизаны речные камни. Приказчик из наших, но лоснящийся, как татары от сытости, диктовал мне цифры, а я считал на тех счетах. Дело для меня новое, не сразу его освоил, потому получал оплеухи и от приказчика, и от татарина, надзирающего за нашей работой. Он мало-мальски говорил по-русски.

Приказчика вечером сменил его помощник. Зажгли лампу. Он диктовал, а я считал. Стало получаться, но за день руки немели, однако мои притеснители не обращали внимания на мои жалобы. Продолжали посылать тумаки и требовать: считай! Ночь просидел за этими ужасными счетами. Кровь сочилась из пальцев. Руки едва шевелились. Да и спать невыносимо хотелось. Вместо того чтобы дать отдохнуть, меня напоили каким-то отваром, и я, как блаженный, продолжал двигать гальки то влево, то вправо. У меня уже не только кожа, мясо-то стерлось. К концу дня я потерял сознание. Меня опять напоили тем отваром. И я снова стал работать.

Что они считали? Флотилия делала набег на приморские города, надо было оценить награбленное, добычу. Три дня и три ночи мучили меня за столом, отпаивая отваром. Когда отпустили, сам не смог идти, меня унесли наши монахи. Я проболел после этого больше месяца.

До последних дней моих набеги портили монашескую жизнь. Лавра оскудела во всех отношениях. Монахи уходили на север, в леса. Я же, по состоянию здоровья и по положению, не мог этого сделать.

В 1244 году мы вновь строили для татар струги. Я вынес напряженную и каторжную работу на ногах, но ослаб сильно. И уже не мог исполнять службу как священник. Молился в своей пещерке. Жизнь угасала.

В это время со мной, немощным, приключилось несчастье. Выполз я как-то из своей пещерки, а на меня, как на грех, наткнулись татары. Их было много, в колясках, хмельные, с женщинами. Они меня подобрали и привязали в задке. Привезли на ближайшие пещеры. Тут, в одном месте, у них был страшный свинарник, куда они кидали неугодных им людей: кто провинился, кто плохо работает, не отдал вовремя дань. Свиньи разрывали жертву и тотчас съедали. Вот и меня, потехи ради, красуясь перед женщинами и желая им доставить острое впечатление, бросили в свинарник. Я, падая, угодил на крупного жирного кабана, и он, напугавшись, понес меня по подземелью. Я успел схватиться за его уши и приникнуть к его загривку. Следом с умопомрачительным визгом ринулось голодное стадо свиней. А кабан бежал и бежал – я крутил ему уши. Вот он упал, а я не могу слезть. Я, как скелет, омертвел. Топот и визг позади приближались. Меня кто-то толкнул в спину сильно, и я отлетел в сторону, очнулся и пополз скорее. Спрятался в пещерке. Часто спрашиваю себя: кто это мог толкнуть меня в нашем обезлюдевшем подземелье? Только Господь. Он, Владыка, спас меня.

Годы уходят, а мне нередко снится это страшное событие, которое пришлось пережить, вскакиваю и, опамятовавшись, благодарю Господа за свое спасение.

– Отче Анатолий, но ведь татары свинину, по-моему, не едят. Зачем они держали свиней?

– У них было много пленных, так вот пленные и питались свининой. Гадиной, как говорили они.

– А что это за пещеры? Я не был в тех местах.

– Дальние пещеры – ближе к Днепру. Сами рыли мы их – лезли в землю, почвы рыхлые, песчаные, без всякого скребка, одними руками обходились. Выносили наверх в чем могли, даже в шапках. У иных были кринки.

Вот и душили себя в этих пещерах! Для воздуха пробивали лишь небольшие отверстия – и все. А читали при плошках, они чадили, копоть скапливалась – задыхались, угорали.

О пище я говорил уже – подавали сверху лепешки. Лишь воды у нас было вволю – текли подземные ручьи. От такой обстановки и пищи слепли, тлела одежда на теле, зубы выпадали на первом году, появились язвы. С Лаврой нас связывала штольня – полусогнувшись, чуть ли не на четвереньках (позже штольня была расширена), выползали причаститься, подлечиться, сменить истлевшую одежду.

Мучили себя, думая, что это Господу надо. А здесь я убедился многократно, что для Господа никакого мучительства не нужно. Он, Человеколюбец, разве может послать кого на такие муки? Соблюдай обычный пост, заповеди, молись – и этого для твоего спасения довольно.

– Но мученики же были!

– То другое. Не надо путать. Там принуждали поклоняться другим богам, изменить веру, допускали насилие.

– Расскажи, отче, что-нибудь интересное из жизни.

– Вот был случай с ослом. Ловили рыбу – и все неудачно. Лежим усталые, голодные на берегу Днепра. И показывается домашний ослик. Прибегает к нам и мотает головой: и-а да и-а.

Говорим меж собой: давайте прибьем его и съедим. Хотя мясного уже с незапамятных времен не употребляли. Он же все бегает и зовет нас куда-то. Ну пойдем! А татары заготовляли лес для стругов и отрезали нас от своих нор. Что думаешь? Привел нас этот ослик прямо к татарам. Отбуцкали они нас хорошо. Лежим, бока ноют. И опять этот ослик бежит: и-а да и-а.

Поглядели, поглядели и говорим: нет, все-таки что-то он нам хочет показать! Пошли. И снова напоролись на татар. Других уже.

– Как же они, татары, ослика не закололи и не съели?

– Да зачем им? Конину ели первосортную. Обирали людей. Они лоснились от жиру. Им потешиться хотелось. Сильные, здоровые. На воле! Опять нам наподдавали. И так три раза. Мы уже осерчали на этого ослика. Но все-таки хватило благоразумия, пошли за ним в четвертый раз, и он привел нас к норе, которая вела в наше подземелье.

– В стругах они что-то смыслили?

– О, татары были мастеровиты! Халтурить начнешь – враз тебе сопатку в кровь исхлещут.

– Кто княжил в то время?

– Ни князя, ни епископа не могу вспомнить. Мы – кроты.

– Как сейчас живете, отче?

– Живем с братом в двуместной келии. Едим все вкусное, протертое: зубов-то и здесь нет, с телом оставили! Пьем соки. Но глядим на вас – а зрение во много раз усиливается – и видим, как вы квашеную капусту едите, огурцы соленые, и хочется во рту подержать кислого.

...Отошел к Господу Богу преподобный Анатолий Печерский в 1248 году.

Максимыч

Я увидел его – после долгих-то лет! – не в зале совещаний заводоуправления, где обычно встречался на собраниях. Мало слушая, что произносится с трибуны, он сидел обычно, уткнувшись в чертежи, занятый, молчаливый, вроде бы даже и отчужденный – на нем, заместителе главного энергетика, лежала ответственность за ремонт всех энергетических объектов Запсиба. Вздохнешь: ох, морская душа, не засох ли ты?! А сейчас в Свято-Ильинском храме, он, богатырь, выделялся среди прихожан. И кланялся легко, старательно, усердно и столь низко, что казалось, занимается утренней физзарядкой. По разным дорогам прошли свою жизненную дистанцию и вот, когда обоим за шестьдесят, сошлись на общем финише.

– Кузнецов! Максимыч! – позвал я, когда окончилась служба. И в молчаливом кругу святых, под их пристальными взглядами, пожали, потрясли руки радостно, говоря друг другу одно и то же: удивлен, удивлен...

– Хотя чему дивиться? Пора и о душе подумать. На пенсии. Садоводством занимаюсь. Стал профессором по выращиванию овощей, картошки.

Годы идут, а он, кажется, остается прежним: крепким, без морщин, уверенным и, без производственных-то перегрузок, вновь улыбчивым. Улыбка приятная, обворожительная, на щеках образуются ямочки.

Совсем недавно, перебирая свои бумажки, наткнулся на запись двадцатилетней давности: «Встретил Кузнецова Алексея – торопился в свой сад, но постоял. Силищи – на троих, по меньшей мере. Жмет руку – ты присядешь, а он, с юморком, спрашивает: что хилый такой? А разве я хилый?

Уже сорок, но с прежним увлечением занимается спортом: группа руководителей подобралась и спозаранку, до смены, резвятся в запсибовском «Богатыре» в футбол, волейбол, штангой...

– Мы на плоту по Чумышу нынче путешествовали. Во прелесть! Шесть мазовских камер, сверху каркас металлический, настил, площадка для костра, палатка – все по уму сделали. Утречком смотришь – зайцы на водопой идут. Хватаешь ружьецо – бубух! Есть один ушастый! А кто полезет за ним? Спросонья кому охота? У меня силы-то видишь сколько? Хватаю ближайшего – бултых его: плыви! И варим суп.

Смотрим – санаторий, вроде нашего Ошмарино. Пристаем к берегу. На дереве поднимаем свой парус «Романтик». Опять ружье в руки: бубух! бубух! – в воздух. Сбегается молодежь: что, кино нам привезли? Говорю: волейбол будет – согласны? Собирайте команду.

Волейболист Максимыч заядлейший. Если срезал мяч у сетки – удар пушечный, редко кто берет.

Всех мы там обчистили. И вот отдыхающие просят: останьтесь, к нам из Барнаульского моторостроительного завода должна команда приехать – ни разу ее не обыграли, выступите за нас, на довольствие поставим, у нас всегда остается пища. Девочки смеются, может, кто-то у нас за ваших ребят замуж выйдет? Остались. Ободрали заводчан, к ним поехали – и там насухую выиграли. Так отдыхающие (и администрация!) нас, как космонавтов, на руках готовы были носить.

Время, судьба, успех – кажется, все несет его, как Чумыш в половодье. И полон он радости, жизни, света...

День выдался хорошим. Я пригласил его в гости. От старой Ильинки до Новой шли пешком. Над хлебным полем низко висели белые кучевые облака – прикрывали его от жаркого солнца. И поле нежилось в тени.

Я грешу, приходится каяться перед Господом. Гоняю, слушай, с мальчишками в футбол. Да вовсю! А это грех – игра! Но где теперь пенсионеру телесную-то крепость брать? Надо же как-то поддерживать себя.

– Хотел бы посмотреть на ваши игры.

– Ух, как в азарт войду, – такие баталии разгораются! У нас спортивная семья была. Средний брат мой – мастер спорта по молоту. Министру обороны письмо писал: хочу служить – меня не берут, все отсрочки. Призвали. Но служил в своем городе инструктором при автошколе.

Я вспомнил, как переезжал на новую квартиру. Книг – целый грузовик. Максимыч посмотрел, носим их по одной-две связки и махнул повелительно: Ну-ка давай одеяло! Наваливали гору – неси! Брал он за углы, вскидывал на спину и пер. Однако сделав две-три ходки, взопрел и отказался: никогда не думал, что книжки такие тяжелые! С мебелью (и деньгами!) было туговато, сделал я софу. Старался-то! А он да еще один мореман, Женя Коротких, начальник смены электриков с Западно-Сибирской ТЭЦ, сцепились померяться силой. И два бугая, поддатые, бросая друг друга, ворочаясь, оставили от моей софы горку деревяшек. А что делать? Молодость, огонь пылал.

– У тебя от кого сила идет, Максимыч?

– Родом я с казачьей реки – с Хопра. Из-за Волги. Село большое, пятьсот дворов – Ивановка вторая. Саратовская губерния. Крестьяне. Дедов не видел. По отцу дед, Михаил, участвовал в империалистической войне. Молва была, когда в штыковую ходили, немцев через себя кидал. Быков кололи – ударом кулака сшибал его. Очень здоровый был мужик! Да у меня младший сын сейчас – ему 22-й год идет – весит сто тридцать килограммов, а рост под два метра. Да и материнский род – тоже крепыши. И долгожители. Мама чуть-чуть век не дожила, а бабушка перешагнула на четыре года. Я из родных мест (и от семьи) отпочковался в четырнадцать лет: учился в техникуме, потом год работал механиком по тракторам в МТС под городом Борисоглебском, это в Воронежской области. И получил повестку: призываетесь в армию... А служил знаешь где?

Много труда приложил я тогда, в начале шестидесятых, чтобы разузнать, как проходили испытания атомных и водородных бомб. Бригада кораблей особого назначения Северного морского флота, и он, катерник, обслуживал эти испытания на Новой Земле. От него ничего не добился – тверд на слово оказался: я дал подписку о неразглашении тайны. Но приехал-то на стройку с флота не один, и ребята рассказали.

День был воскресный. Жена приготовила хороший обед. Посидели, выпили и воспоминаниям не было конца.

– Ты что вдруг с горы своей запсибовской сорвался? Кое-что я слышал, но насколько верно – не знаю.

– А что именно?

– Слишком зубастый.

– Верно. Я же флотский мужик! Что не так – не испугаюсь, выскажу в глаза. И столкнулись мы с Ашпиным...

Он, по-моему, не понял до сих пор: не с Борисом Иннокентьевичем, новым директором, а столкнулся с новым временем, тем обманчиво-тихим, требующим особого подхода, который после назовут застойным.

Играем в футбол утром – ему, можно сказать, на тарелочке мяч подносят: бейте, Борис Иннокентьевич, по воротам! Ну что это, разве игра?

Моряк, знающий дело (после техникума вечерний факультет металлургического института закончил), умеющий работать, отстаивать – причём аргументированно! – свою точку зрения, годен был при старых командных кадрах, которые о себе не пеклись, а полностью отдавались работе. И он, даже при Кугушине, человеке взрывном, определенно неуживчивом, был словно любимый сын. Он был их сколок – такой же самозабвенный, преданный производству. И умница. И организатор. И за дело готов постоять, как за себя.

Тут же свершилось обратное – прежде о себе думали. В печати зазвучало новое словцо – имидж, внешний образ, над которым работают, специально создают, о котором постоянно заботятся, пекутся. На охоте – кабана или волка под выстрел гонят, на производстве – лучшего друга закладывают.

На заводе произошла большая авария: в цехе водоснабжения отключился насос, подающий воду на домны, резервные башни с водой тоже не сработали – и погорели все фурмы на трех домнах. Директор вызвал к себе бывшего моряка: этим чопом мы и заткнем дырку!

– Пойдешь начальником цеха водоснабжения.

– Я уже был им два с половиной года. И пятнадцать лет замом. Я – механик и мне моя работа нравится.

– Прикажу – ты и в унитаз прыгнешь, или тебе нет места на Запсибе.

– Я, говорю, прошел это, и мне нет резона возвращаться.

Испуг не удался – пришлось пообещать: вытянешь цех, через два года отправляю в загранкомандировку. В Нигерии возводился металлургический завод, туда, на заработки, рвались многие специалисты. На этом и сошлись.

Цех был в ужасном состоянии, если не сказать, в аварийном. Многое сделал, чтобы довести его до ума, нужно было вдвое увеличить мощности очистных сооружений. Колодцы водопонижения убрали, а в тоннель, только по щелям, до тысячи кубометров грунтовых вод прибывало. Пустили среднесортный цех. В шламовой яме, она пятнадцать метров глубиной, прокатчики пробили бетонное дно, вода стала растекаться по всем направлениям, подмывать фундаменты. Он приказывает: занимайся водопонижением! Но это ж не мое дело! Надо изыскания вести, расчеты. Нет, никакой тебе загранкомандировки (а два года прошло уже). У меня случился микроинфаркт. При моем-то здоровье и живом, оптимистическом характере. Три месяца в больнице пролежал, в отпуске побыл, потом поехал в Москву решать вопросы проектирования дополнительных очистных сооружений. Там уйму времени угрохал – считай, сколько я не был в цехе? И тут на прокатной насосной станции – она одна на все станы! – остановился насос. И станция полностью утонула. Море воды: глубина двадцать метров, ширина около пятнадцати и длина восемьдесят. Станы простояли трое с половиной суток. Съели все сверхплановые накопления. И меня, конечно, он отстранил от должности. И что мне дальше было от него ждать?

Только полной покорности. Через унижение. Загон и для технарей загон. С теми же трагедиями, мытарствами, как у журналистов, литераторов, общественных работников. Но разве правдолюбцы могут пойти на это?

У нашего поэта, тоже некогда запсибовца, Николая Николаевского, ушедшего из жизни в расцвете творческих сил, есть о них прелюбопытное стихотворение:

Что правдолюбцы не умны,
Не знает разве что незрячий.
Но даже память Колымы
Их не заставит петь иначе,
Стоящих посреди зимы
И видящих сквозь мрак собачий,
Не камни – золотые сны.
Вот кто воистину блажен,
Кого нельзя стереть, унизить.
Обогатить, к верхам приблизить.
И что за правду дать взамен,
Когда она дороже жизни?!

– У меня здесь был друг – тоже моряк, но с Дальнего Востока. Мы вместе учились в институте. Были как братья. Он уехал на новую стройку – КАТЭК. Слыхал же? Мощнейшая электростанция на серых углях. От разреза уголь подается транспортером, двадцать километров. Начальник управления пригласил меня к себе главным инженером. Я поехал. Год тяжело пришлось – с нуля все начинали. Но потом пошло дело. На второй год первыми вышли. Он был в отпуске – приехал, я все акты досрочно сдал. А объект тяжелый был, объемный. Уверенность появилась, сил прибыло...

Но опять случилось то, что и на Запсибе: начало набирать свой виток новое время, которому совестливость, честность, правда-матка и вовсе были чужды. Еще на Антоновке увидел, как друг ловко крутанулся с квартирами: одну продал, другую поменял на Красноярск. Сам помог еще последние доллары вытрясти из тех, кто приобрел его жилье. Увидеть-то увидел, но не придал особого значения. А там стали открываться эти новые качества нового времени, о котором не думал: делячество, жестокосердие (сам гвоздь возьмет, а подчиненный – не тронь, шкуру спустит!), непорядочность, бесконечное хапанье, нахрапистость, бесстыжесть.

Те, кого зовут «новые русские», они не из воздуха появились, взросли в нашем обществе и семенами послужила известная философия: ты – мне, я – тебе.

Дружба сначала дала трещину, а потом вовсе стала остывать. Я посылал шесть вагонов металла с Запсиба – подвел, не расплатился. Геологам гнал бетон, те ему – нефть, а это – бензин. Деньгами крутил как хотел. И там сделал сыну, дочери квартиры. Отстроил двухэтажный коттедж за счет производства и приватизировал его. Короче, я вернулся на свой Запсиб. Мне сказали: ищи работу сам на уровне среднего звена. Устроился механиком ремцеха. Станочки по дереву работали у меня, как часики. Через два года – вижу, что отношение ко мне не улучшается, ушел главным инженером в экологическое монтажное управление. Работал с интересом. Но и здесь новые русские подвели: скупили все акции и взяли управление в свои руки. Так что пошел я на пенсию – улыбнулся иронично, – занимаюсь садово-огородным хозяйством...

Почувствовал: вроде в глуби есть горчинка – все растерял. И сейчас – при таком опыте, знаниях! – невостребованный специалист. А с каким старанием приложил бы их где-то. Но потерял ли что-то? А может быть, все-таки, выиграл? Душа-то, главное, что есть в человеке, не запачкалась подхалимажем, угодничеством, не ожесточилась, не обзарилась на лакомое и не утонула в неутомимой алчности, когда еще до общего дележа начался захват народного добра. И ничто не сломило дух – ни производственные неудачи, ни разочарование в преданности, чистоте друзей, ни чуждая, повсеместно силой насаждаемая рыночность, коммерция. Опять переношусь мыслью в Свято-Ильинский храм, где встретились. Да финиш ли наш там? А может, все-таки иное – начало начал? Духовного пути...