Николай Башев. Рыжик

Рейтинг:   / 3
ПлохоОтлично 
Категория: Проза
Автор: Башев Николай Алексеевич
Просмотров: 855

Башев Николай Алексеевич родился 20 октября 1946 года в селе Ольговка Яйского района Кемеровской области. Окончил Мариинский сельхозтехникум, Новосибирский аграрный институт. Работал главным ветврачом, главным зоотехником, заместителем директора по производству, директором на птицефабриках Кемеровской области. Избирался секретарем Яшкинского райкома компартии, народным депутатом СССР. Поэт, прозаик. Автор семи книг. Член Союза писателей России. Живет в с. Колмогорово.


Родом я вот из этой деревни,
По всему видно, тут и умру;
Поклонюсь, благодарный, деревьям,
Терпеливо учившим добру...
 
...Попрощаться ни с кем не забуду,
Вспомню каждого в милом краю.
Попрошу их: «Хорошие люди,
Берегите деревню мою».

Анатолий Иленко

1

Весна – изумительное время года! Особенно ее вторая половина. Когда уже измученная за зиму морозами земля окончательно освобождается не только от снегов, но и от воды, обильно покрывающей ее после таяния этих самых снегов. Одновременно освобождаясь от накопившихся за зиму нечистот и покрываясь изумрудным ковром молоденьких всходов разнотравья невероятной красоты. Ласкают глаз яркими красками соцветий разбросанные на взгорках и полянах нежные хрупкие цветочки. Березовые листочки, только что распустившиеся, еще покрытые первородной смолой, вздрагивают от налетевшего ветерка, не издавая звука.

Все в природе устремляется к жизни, к воле и любви. Всякая животина – зверушка, птаха, насекомое – стремится скорее выбежать, вылететь, выползти из своего укрытия в поисках этих самых любви и воли.

Всем этим невероятно обильно насыщен весенний воздух, и где бы ни находилось живое существо, ему не удастся избежать благотворного влияния этого чуда природы. Оно везде проникает: с ветром, с дождем, с солнечными лучами.

Вот и красавец племенной жеребец по кличке Янтарь, выведенный конюхом в вольер на прогулку, расширив ноздри, всей грудью хватил этого возбуждающего чуда. Подняв высоко голову, протяжно заржал и, чего с ним никогда не было раньше, разбежавшись, перемахнул через забор вольера. Не останавливаясь, широко, иноходью разбрасывая ноги, помчался в поле, к виднеющейся вдали березовой рощице, оставив позади родной конезавод с его привередливыми чистопородными кобылами.

Чувствуя легкость во всех мышцах и необыкновенный душевный подъем, он быстро добежал до рощи. По инерции залетел в густо разросшийся березняк, ощущая ласковое прикосновение нежных листочков к своей бархатной, покрытой блестящим ворсом коже, и замер. Широко раскрыв ноздри, он вдыхал смесь чистого воздуха, запаха цветов и березовых листьев.

Вдруг в этой ароматной смеси его необыкновенно чуткий нос уловил и нечто другое. Что-то очень родное и в то же время отдаленно дикое, но не отталкивающее, а, наоборот, завораживающе притягивающее смог почувствовать этот избалованный чистокровный жеребец.

Медленно раздвигая березовые листочки, он начал пересекать рощицу. На это много времени не понадобилось: сделав несколько шагов, жеребец вышел на край леска с другой стороны. Здесь запах чувствовался все острее, все явственнее. Взору его открылось поле, покрытое нежной густой травой. Вдалеке виднелся табун лошадей. А прямо поблизости, всего в десяти шагах, отбившись от табуна, паслась рыжая, по сравнению с ним небольшая, но крепкая кобыла.

Запах явно исходил от нее. Янтарь сделал два шага вперед, она настороженно подняла голову, перестала жевать траву и недовольно мотнула головой, словно предлагая ему уйти. Он, удивленный таким приемом, сделал еще один шаг в ее сторону. На своем конезаводе жеребец привык к покорности предлагаемых ему кобылиц. Их заводили в вольер чисто вымытых, с заплетенными гривами и с одинаковым искусственным запахом. Янтарь механически выполнял свою работу, без особого желания, просто знал, что после «этого» его накормят и вкусно, и сытно, чтобы он не терял своей формы.

Эта же рыжая кобыла пахла необыкновенно: к запаху пота примешивались запахи травы, горькой полыни, конюшни и воли. Ее никто не подводил на поводке покорную и безотказную. Наоборот, она не хотела, чтобы этот холеный жеребец, так бесцеремонно нарушивший ее трапезу, находился рядом. После того как Янтарь приблизился еще и оказался в двух-трех шагах от нее, кобыла тревожно заржала, показывая ряд крепких зубов.

Его же неудержимо тянул к ней этот неведомый прежде запах и возбуждала отчужденность кобылицы. Раздувая ноздри, жеребец вплотную приблизился к ней, и в то же мгновенье ее задние копыта, высоко взлетев, просвистели у его головы. Янтаря это не разозлило а, наоборот, раззадорило. В нем вдруг проснулся инстинкт дикого коня, давно подавляемый человеком. Он зашел сбоку и опустил голову на шею кобылы. Та резким движением отбросила эту наглую морду. Жеребец зашел с другой стороны и попытался сделать то же самое, но ответ был прежний. Тогда он дико заржал и попытался взять ее силой. Кобыла вскинула задние ноги, и копыта опять пролетели рядом с его головой. Азарт жеребца возрастал, он не отступался. И наконец его старания были вознаграждены. В кобылице, видимо, тоже возобладали древние инстинкты. Она представила себе, как за ее любовь дерутся несколько жеребцов и вот этот наглый холеный чужак, несомненно, побеждает всех. Уже просто из кокетства кобылица дернулась еще несколько раз и затихла...

Через несколько минут они уже мирно, рядышком лакомились дивной, вкусной зеленой травкой. Головы их при этом иногда сближались, и он благодарно шлепал губами по ее носу.

Вскоре неожиданно появились конюхи с конезавода, накинули на его красивую голову узду, и он, прощально заржав, удалился к своим послушным холеным кобылицам.

Она же, наевшись, отправилась на колхозный конный двор в деревню Орловку, так как была рабочей лошадью средних лет, и сегодня у нее был выходной, а завтра предстояла тяжелая работа по подвозке кормов коровам на колхозную ферму.

2

Прошло примерно девять месяцев. За это время колхозный жеребец Битюк, полутяжеловоз, несколько раз пытался добиться от нее любви, но Рыжуха (такую кличку имела кобылица), отбрыкиваясь, больно била его копытами в грудь. Потом за ней стали замечать и другие странности. Например, поднимаясь в гору, Рыжуха частенько останавливалась и, сколько ее ни погоняли, подолгу отдыхала, стоя на месте.

Колхозный конюх Серега, любитель горячительных напитков, глядя на то, как рыжая кобыла отбивается от жеребца Битюка, недоумевал: «Совсем одурела, стерва, пустобрюхой решила ходить». И всячески пытался способствовать спариванию этих животных. Но все было бесполезно.

Затем, когда скотники с фермы начали жаловаться, что Рыжуха стала часто уставать, Серега решил, что она заболела, и пригласил ветеринара. Семен Терентьевич, колхозный фельдшер, осмотрев кобылицу, вынес вердикт:

– Ты, Серега, как был придурком, так им и помрешь. Столько лет работаешь конюхом, а не понял, что Рыжуха беременная.

– Ну, Терентич, это ты зря, – обиделся конюх. – От кого ей забеременеть? Она жеребца за десять месяцев ни разу к себе не подпустила.

– Сказано тебе – жеребая, – подобрал Семен Терентьевич правильный ветеринарный термин, – значит, так оно и есть. Видимо, ты сильно надрался в тот день, когда это произошло. С завтрашнего дня освобождай ее от тяжелой работы: через месяц она ожеребится.

– Значит, где-то нагуляла, – сделал вывод Серега.

Рыжуху освободили от работы на ферме и оставили на конном дворе – разок в день подвезти соломы и овса на корм лошадям.

* * *

В отличие от людей, Рыжуха уже давно знала, что внутри нее зародилось и с каждым днем увеличивается живое продолжение того красавца жеребца с конезавода. А в последние три-четыре месяца это чудо стало ощутимо проявлять свое присутствие толчками в стенки живота, словно желало поскорее выскочить наружу. Рыжуха не первый раз была жеребая, и прежние ее беременности протекали тяжело. Видимо, потому, что те жеребята были большими и тяжелыми потомками жеребцов-тяжеловозов. А этого, от заводского скакуна, она носила легко и бережно; неудивительно, что для многих ее беременность оказалась незаметной.

Прошел еще месяц, снова наступила прекрасная весенняя пора. В очередной раз Рыжуха, как обычно в последнее время, притащила телегу с соломой, была распряжена и, разморенная солнечными лучами, дремала лежа.

Вдруг острая боль резанула ее в области брюха. Кобылица жалобно заржала. Судороги, сопровождаемые болью, сотрясали ее тело. Глубоко вздохнув, Рыжуха набрала в легкие побольше воздуха и с силой начала тужиться. В какой-то момент брюхо ее резко уменьшилось, и со стороны хвоста послышался жалкий звук, похожий на кошачье мяуканье.

Кобылица подняла голову и посмотрела назад. Там на соломе беспомощно барахтался мокрый рыжий жеребенок. Она встала на ноги, развернулась и начала облизывать свое «грешное» потомство. Свободные от работы лошади и молодняк, находящиеся в загоне конного двора, окружив роженицу, с удивлением пялили глаза на нее и ее младенца. Наверное, их поражало необычное строение новорожденного, его тонкие ноги и вытянутая шея. Да и весь он был необычайно тонок и легок.

* * *

Конюх Серега заметил какое-то необычное движение в загоне. Слегка пошатываясь, он подошел к забору и, уставившись красными зенками на жеребенка, завопил в сторону «конюховки»:

– Эй, Аким!

Аким был вторым колхозным конюхом, но, в отличие от Сереги, не делал лишних движений и редко раскрывал рот.

– Иди сюда! – орал Серега. – Наша Рыжуха ожеребилась! Принесла какого-то урода!

– Сам ты урод, – прогудел подошедший Аким, он хорошо разбирался в лошадях. – Это она от заводского рысака нагуляла. Теперь и у нас будет свой рысак.

– Да на кой он нам нужен?! – заверещал Серега. – Нам рабочие кони нужны, а не скакуны. Да и кто на нем скакать будет, разве что Семен Терентьевич! – И он залился пьяным хохотом.

– Дурак! Зато и у нас теперь такая красота будет, как на конезаводе. – И на угрюмом лице Акима обозначилась улыбка. – Надо Рыжуху в отдельный станок поместить, а то наши тяжеловозы жеребенка задавят.

– На каком конезаводе? Что ты несешь? Просто эта дохлятина выродка ожеребила! – гнул свое Серега.

– Хватит! Заткнись! Делай, что я тебе сказал, а то вон Битюк злиться начал, того и гляди набросится на жеребенка.

* * *

Столпившиеся у роженицы лошади, как бы понимая, что новорожденный вроде бы и их соплеменник, но не совсем, тревожно заржали и начали агрессивно сжимать кольцо вокруг Рыжухи.

Услышав необычное возбужденное ржание в загоне, из сарая показался колхозный жеребец Битюк. Лошади расступились, пропуская его вперед. Взгляд его, скользнув по Рыжухе, опустился на жеребенка. Увидев непривычные формы новорожденного, жеребец злобно оскалил зубы и громко заржал. В нем инстинктивно проснулась ревность, ведь в сотворении этого заморыша он участия не принимал. Битюк взвился на дыбы, еще миг – и злополучный жеребенок принял бы смерть от копыт разъяренного ревнивца. Но совершить расправу жеребцу не удалось.

В толпе лошадей стоял и мерин Каштан. Они с Битюком были однолетки. Когда оба подросли до двухлетнего возраста, потребовалось выбрать, кто из них будет оставлен для продолжения рода лошадиного. Выбор пал на Битюка, и не потому, что у Каштана было больше недостатков, а просто пьяный Серега почему-то ткнул пальцем именно в его сторону. Каштана тут же кастрировали. И он с тех пор возненавидел Серегу и Битюка.

Конечно, жеребец-производитель Битюк был сильнее мерина: он целыми днями отдыхал без дела в конюшне, и лишь иногда его выпускали к кобылицам, в то время как Каштана постоянно использовали на самых тяжелых работах. Но было одно преимущество у работяги мерина: он был подкован; жеребец же такого оружия не имел, поскольку подковы ему не полагались и даже были вредны: он мог травмировать ими кобылиц.

Взвившийся на дыбы Битюк успел краем глаза поймать мелькнувшую огромную тень и тут же рухнул на занавоженный пол загона, получив страшный удар в бок железными подковами. Неловко засучив ногами, он медленно поднялся и со злобным ржанием удалился в сарай.

Мерин Каштан, закрыв своим мощным телом Рыжуху и жеребенка, неласковым взглядом уставился на столпившихся кобылиц. Увидев такую надежную защиту, лошади стали нехотя расходиться. Рыжуха благодарно лизнула Каштана в нос и подтолкнула его морду в сторону жеребенка, словно приглашая порадоваться вместе с ней появившемуся потомству.

* * *

– Ну вот, видишь, до чего довела твоя нерасторопность, – заворчал на Серегу Аким. – Давай, бери Рыжика и неси его в отдельный станок. А я приведу Рыжуху.

– Ага, разбежался. Ты видишь, как этот бугай Каштан смотрит в мою сторону? А если он так же, как Битюка, саданет меня? – забухтел Серега. – И что еще за Рыжик? Ты что, этого урода так назвал? Зря, бригадир все равно по-своему его назовет.

– Ладно, вали отсюда, сам справлюсь, – рассердился Аким. – Пусть назовет, а для меня он будет Рыжик.

Он перелез через забор, подошел к Рыжухе, погладил ее по холке. Потом похлопал Каштана по спине, поднял на руки жеребенка и понес его в дальний станок конюшни. Рыжуха и Каштан двинулись за ним. Все лошади конного двора любили спокойного неторопливого Акима, и даже жеребец Битюк никогда не пытался ему навредить, несмотря на свой ретивый норов.

Поместив своих подопечных в станок, Аким еще раз погладил по спине мерина Каштана:

– А ты молодец. Защитил. Теперь иди в загон, что ты будешь здесь торчать? Никто не посмеет их больше обидеть. Мы с тобой не дадим.

3

Утром явился бригадир полеводческой бригады Михаил Алексеевич Астахов, за ним в колхозе был закреплен и конный двор. Этот огромный, под два метра ростом, неулыбчивый человек при первой встрече мог показаться угрюмым и нелюдимым, но на самом деле не был таким. В душе бригадира царило спокойствие, он очень любил сельскую жизнь, людей, которые выполняли полевые работы, лошадей, которые помогали выполнять эти работы, и, конечно, чтобы его распоряжения выполнялись быстро и правильно. Кроме того, он любил пошутить, любил хорошие анекдоты – как слушать, так и рассказывать.

– Лексеич, – сразу заверещал Серега, – тут вот вчера Рыжуха фортель отмочила, какого-то уродца принесла!

– Какого еще уродца? – нахмурил брови бригадир.

– Да брешет он все, – вступился Аким за кобылу, – красивый жеребенок.

– Красивый, как мерин сивый, – не унимался Серега. – Он нам зачем такой тонконогий нужен? Видимо, Аким на нем гарцевать собира-ется.

– Ну ты и сволочь! – рассердился Аким. – Кто только тебя в конюхи определил?

– Да вы толком объясните мне, в чем дело? – вспылил бригадир. – Правду монголы говорят: «В одном котле две бараньи головы не сварить». Придется одного из вас отправить на другие работы.

Сказав так, Михаил Алексеевич покривил душой: выгнать их с конного двора он не мог. Но немного припугнуть не мешало.

– Пойдем, покажу, – первым полез через забор загона Серега.

За ним последовал Михаил Алексеевич, завершал процессию мрачный Аким. «Все, сейчас бригадир забракует жеребенка, и через годик увезут его на мясокомбинат», – крутилась у него в голове тоскливая мысль.

Подошли к дальнему станку, где расположились родиха и новорожденный. Жеребенок, пристроившись к материнской титьке, крутил худеньким задом из стороны в сторону и от удовольствия помахивал хвостом.

Бригадир долго присматривался к жеребенку. Лицо его при этом было непроницаемо.

«Сейчас он его забракует к чертовой матери», – злорадно думал Серега.

«Может, и обойдется», – надеялся Аким.

– Жеребенок как жеребенок, ничего особенного, – наконец скосил на Акима хитрый взгляд бригадир. И, увидев, как просветлело лицо конюха, добавил: – Яркий, как огонек. Огоньком будем звать.

– Рыжиком! – твердо сказал Аким.

– Сказано, Огоньком, – не отступал Астахов, – значит, так тому и быть.

Видя, как обрадовался Серега (хоть тут он оказался прав!) и расстроился Аким, Михаил Алексеевич неожиданно махнул рукой:

– Черт с тобой, Рыжик так Рыжик!

Он так же, как и лошади, уважал Акима и недолюбливал Серегу.

– И вот что, мужики, – продолжил бригадир. – На ферме скопилось полно навоза, надо выво-зить его в поле, лошади нужны. Ты, Аким, подкорми Рыжуху получше да недельки через три-четыре на молочную ферму отправь.

– А жеребенка куда? Рановато его от титьки отрывать, – насупился Аким.

– Пусть за матерью бегает по ферме, когда надо, будет сосать ее.

– Да на ферме грязь непролазная, разве он там выдержит? – не унимался Аким.

– Все, разговор окончен! – заявил бригадир и направился в контору колхоза.

– Ты прямо как мать родная этому жеребенку, – съязвил Серега. – Положи его рядом на лежанку, обними да корми из бутылочки.

– Надо будет, положу и буду кормить! – отрезал Аким.

* * *

Что ж, дорогой читатель, ты познакомился с лошадьми этого конного двора в Орловке и понял, что красивым скакунам здесь особо не радуются. В этом отделении колхоза нужны крепкие рабочие лошадки, им отдается предпочтение. Впрочем, так было везде, где требовалась тягловая сила. В те послевоенные времена машин и тракторов было очень мало и основные тяжелые работы выполнялись на лошадях. Именно они таскали за собой сенокосилки, грабли, бороны, на них перевозились грузы.

Теперь пора поближе познакомиться с людьми, которые почти все свое время проводят с этими животными: подвозят корма, кормят и поят их, принимают роды и делают все остальное, что положено колхозным конюхам делать на своем рабочем месте за сто пятьдесят трудодней в год.

Сергей Петрович Пирожков, а для всех попросту Серега, с молодых лет был, как говорят на селе, забулдыга. Приворовывал по-мелкому: зерно, комбикорм и вообще все то, что плохо лежало. Сбывал краденое одиноким бабенкам и старикам за самогон, а затем, подвыпив, тащился в местный клуб, пел матерные частушки, плясал, приставал к деревенским девкам, но особо не дебоширил и в драку никогда не ввязывался. Девки его всерьез не принимали и дружбу с ним не водили. Так и остался бы он бобылем, но вдруг приглянулся одной простушке (поговаривали, что у нее не все дома) – она возьми да и выйди за него замуж.

А что самое интересное, та простушка была родной сестрой жены председателя колхоза. Так тоже бывает: в одной семье одна сестра очень умная, а другая дура, но не совсем. И вот, чтобы свояк Серега зря не болтался по деревне, на виду у всех, председатель отправил его на конный двор. С одним условием: новый конюх не должен валяться пьяным в конюшне. И Серега строго выполнял наказ: он никогда не падал от принятой дозы спиртного, хотя и принимал эту дозу ежедневно. Лошадей он, конечно, не любил, но за несколько лет конюшения привык к ним и смирился со своей участью. К тому же Серега знал, что выгнать его с этой работы в обход председательского указания не мог никто, даже бригадир Михаил Алексеевич.

Аким Фролович Бычков, в отличие от Сереги, спиртного сейчас не принимал вообще. Однако обращения по имени-отчеству пока не заслужил тоже. В деревне, чтобы заслужить такое обращение, надо быть уважаемым человеком и в работе, и в поведении, и в семье. Аким же смолоду, работая скотником на ферме, напивался до того, что мог по нескольку часов валяться пьяным в навозной жиже. Причем ввиду своей нелюдимости всегда напивался один, не имея ни друзей, ни просто собутыльников. Поэтому даже местные горькие пьяницы его не любили. И он отвечал тем же всем окружающим – и людям, и животным. Ни одна стычка в деревне без него не обходилась. Дрался Аким как зверь: глаза наливались кровью, и он кидался в самую гущу дерущихся, совсем не чувствуя боли. И если кто попадал в его крепкие руки или под его удар, опомниться не мог долго.

Но однажды произошел невероятный случай, который в корне изменил отношение Акима к жизни.

В поселке Шигарском (от Орловки по проселочной дороге это верст тридцать) жил его родной брат Гаврила. И вот однажды, подвыпив, Аким решил навестить родственника. Ни у кого не спросив разрешения, он запряг в кошевку Соловуху, кобылу лет восьми от роду, взял на ферме дежурный тулуп и морозным январским днем двинулся в Шигарку.

Дома осталась его жена, тоже недалекая, забитая бабенка. Как она пошла за пьяницу замуж, трудно сказать. Да и он наверняка женился во хмелю, так что ни о какой взаимной любви речи тут быть не могло. Поэтому Аким отправился в путь не заезжая домой.

До Шигарки Бычков добрался благополучно. Погуляли дней пять: братец тоже выпить был не промах. На шестой день, нахлеставшись до безумия и упав бревном в кошевку, Аким двинулся домой.

В этот день разыгралась страшная буря, мело так, что света божьего видно не было. Как уж Соловуха определяла дорогу – известно только ей одной. Где-то на полпути, заехав на очередной сугроб, сани перевернулись. Аким как был завернут в тулуп в виде снопа, так и остался валяться один в снегу. Сколько времени прошло, сказать невозможно, но, видимо, от холода он очнулся. Огляделся – и весь хмель из головы вылетел сразу, волосы встали дыбом. Буран кругом – ничего не видать, и вот он, раб Божий, стоит по пояс в сугробе. Куда идти – не определить никак. Сидеть на месте тоже нельзя – замерзнешь. И стал Аким пробиваться сквозь наметенный снег. Бился, бился, выбился из сил, сел в сугроб и заплакал. Дрянь жизнь его была, а помирать неохота. Просидел с полчаса, а может, и больше, кто знает. И вдруг из пурги, в трех шагах от него, появилась лошадиная голова.

– Соловуха! – задохнулся от радости Аким, обнял лошадиную морду и начал целовать ее в губы.

Как лошадь догадалась о том, что седок выпал? То ли по тому, что сани легче стали, то ли вожжи под полозья попали – трудно понять. Да и не это главное. Поразительно другое: как эта животина решила и смогла найти дорогу обратно к потерянному человеку?

Целые сутки пробивались они вдвоем через метель. Аким то садился в сани, то шел пешком, помогая тем самым кобылице. И к обеду следующего дня все-таки вышли к родному конному двору.

Наутро Бычков пошел к председателю, упал в ноги, просил прощения за содеянное и умолял поставить его конюхом на отделение. В конце концов председатель согласился. Да и то сказать: много ли найдется добровольцев работать за сто пятьдесят трудодней в год на отшибе, среди лошадей?

С тех пор Аким напрочь отказался от спиртного, притих, в драки не ввязывался и вообще старался с людьми лишний раз не контактировать. Соловуху любил до безумия. Это было единственное существо, за которое он мог кинуться в огонь и воду. Но постепенно любовь к одному животному распространилась и на остальных. Поэтому Аким почти никогда не уходил домой, постоянно жил в «конюховке».

Через год Соловуха принесла рыжего жеребенка, кобылку. Аким назвал ее Рыжухой. А по прошествии нескольких лет, когда уже Соловуха постарела, эта самая Рыжуха нагуляла на стороне и принесла Рыжика.

4

Станок, в котором Аким разместил Рыжуху и Рыжика, представлял собой сбитое из горбыля помещение три на четыре метра с деревянным полом. Таких станков-клетушек было несколько штук; притулившиеся один к другому, они-то и составляли колхозную конюшню. В них содержались лошади с глубокой беременностью и ожеребившиеся (находившиеся здесь вместе с жеребятами в возрасте до месяца). Отдельный, самый крепкий станок предназначался для жеребца-производителя, в данном случае для Битюка.

Жеребенок Рыжик еще не мог, конечно, различать людей по именам либо фамилиям, он вообще мало что знал про этих животных на двух ногах. Поэтому различал он их только по характеру и отношению к своим подопечным, особенно к нему самому.

Пока что в их с мамой станок заходили лишь два человека. Один из них в сознании Рыжика сразу предстал как Добрый – это, конечно, был Аким. От него всегда пахло сеном и исходило умиротворяющее спокойствие. Он ласково что-то гудел, при этом гладил Рыжика и Рыжуху по спине, по холке и почесывал за ушами. Задавал душистого сена, наливал свежей воды, иногда приносил несколько горстей овса – естественно, для кобылы, жеребенок был еще маловат для поедания зерен. Зато молоко после такого корма у мамы Рыжика становилось необычайно вкусным, и он от удовольствия тряс своим пушистым хвостом. А Добрый подолгу с умилением смотрел на жеребенка, на кобылицу, и в глазах его светилась любовь, иногда сквозь слезы. Он уходил, и мать-кобылица подталкивала своей головой голову жеребенка, чтобы тот смотрел в спину уходящего, и потихоньку ласково ржала, словно хотела убедить свое чадо в том, что этот человек – их родственник. И жеребенок с каждым прожитым днем сам постепенно в этом убеждался и начал уже с нетерпением ждать, когда Добрый придет их навестить.

Второй человек по своему характеру и отношению к нему, Рыжику, был Равнодушным. Он вроде бы тоже задавал корм и питье, но сено мог принести с гнильцой, а то и вовсе давал солому, воду наливал теплую и невкусную. Овса не принес ни разу. Никогда он не ласкал ни кобылицу-мать, ни Рыжика, иногда даже грубо отталкивал их от кормушки, если они, по его мнению, мешали раздавать корм. Но самым неприятным было то, что Равнодушный всегда источал отвратительный химический запах, от которого перехватывало дыхание. Конечно, лошади не могут знать, что этот запах называется перегаром, но в любом случае терпеть его не могут. Равнодушным был второй конюх – Серега.

И вот по прошествии какого-то времени в станок в сопровождении Равнодушного зашел новый человек. Так Рыжик познакомился с существом, которому больше всего подходило имя Злой. Этот человек ногой оттолкнул жеребенка от кобылы и начал надевать на голову Рыжухи какие-то ремни с блестевшими в них железяками. Когда Рыжуха попыталась увернуться от его рук, Злой стукнул ее кулаком по морде. Он все время громко издавал какие-то звуки, которые наверняка тоже были злые. Накинув наконец принесенные с собой ремни, Злой с силой воткнул в рот кобылице блестящие железяки и вывел Рыжуху на улицу, поэтому Рыжику пришлось бежать за ней. Затем этот неприятный человек поднял с земли и напялил на шею Рыжухи что-то громоздкое, сделанное из кожи. Но самое ужасное было впереди. Злой подвел кобылицу к огромному ящику на колесах, поднял поочередно две длинные палки и прикрутил их ремнями к кожаному ошейнику на шее Рыжухи. Затем, показав пальцем на бегавшего вокруг мамы Рыжика, что-то злобно рявкнул Равнодушному. Но тот махнул рукой, отвернулся и пошел от него. Тогда Злой сел в этот большой ящик, взял в руки два длинных ремня и ударил ими по спине Рыжухи. Она, рванув с места и оглядываясь на своего жеребенка, выбежала из ворот конного двора. Рыжик засеменил следом, разбрызгивая ножками жидкую грязь.

Наконец они приблизились к огромным длинным сооружениям. Грязь под ногами Рыжика становилась все глубже и гуще. Он с большим трудом сделал еще несколько шагов, провалился по самое брюхо и безнадежно увяз. Рыжуха оборачивалась назад и жалобно ржала, за что получала длинными ремнями по спине, и вынуждена была продвигаться дальше.

Между огромными сооружениями Рыжик увидел большую кучу земли зеленовато-бурого цвета. Рыжуха с привязанным к ней ящиком остановилась у этой кучи. Злой вылез наружу и стал яростно накидывать бурую землю в ящик. Он кидал и кидал, палка с прикрепленными к ней острыми зубьями мелькала, как жеребячий хвост. Вот уже земля поднялась выше бортов ящика, вот уже и там выросла куча, и за ней Рыжику не стало видно маму. Та, не переставая, жалобно ржала, тоже потеряв из виду жеребенка. И Рыжик пытался в ответ произвести ржание, но получался только жалобный писк.

Из огромного сооружения вышел человек и начал грозно реветь в сторону Злого, размахивая руками. Тот остановился, бросил палку с острыми зубьями на кучу земли в ящике и опять ударил Рыжуху по спине длинными ремнями. Она вздрогнула, попыталась идти вперед и не смогла. Тогда Злой взял палку с зубьями и уже ею ударил кобылу по спине. Рыжуха рванулась, сделала несколько шагов и встала как вкопанная.

Человек, вышедший из сооружения, продолжая реветь в сторону Злого, побежал к нему. Но тот не унимался. И вдруг ревущий человек остановился и начал показывать Злому в ту сторону, откуда они прибыли. Рыжик повернул туда голову и радостно заверещал. Верхом на старой кобыле Соловухе к ним приближался Добрый. Он проскочил мимо жеребенка и подлетел к Злому, не переставая размахивать руками и громко гудеть. И вдруг Злой зажатой в руках палкой ударил Доброго. Рыжик от страха закрыл глаза, а когда открыл их – впервые радостно заржал своим детским голоском. Злой валялся в грязи, а Добрый изо всех сил охаживал его палкой с зубьями. Человек, вышедший из сооружения, пытался ему помешать. Но Добрый продолжал лупить Злого. Тут палка переломилась, Злой, вывалянный в грязи, вскочил и, не оглядываясь, побежал за сооружение.

Добрый, тяжело дыша, подошел к Рыжику, выдернул его из грязи, поднял на руки и отнес в какое-то чистое помещение. Там они вместе с человеком, который ревел на Злого, напоили Рыжика теплым молоком из резинки, похожей на мамин сосок. Затем люди недолго погудели между собой. Добрый сел на Соловуху, взял Рыжика на руки, и вскоре они прибыли обратно на конный двор.

* * *

Все описанные выше события представлены приблизительно по младенческим впечатлениям жеребенка Рыжика. А теперь, уважаемый читатель, расскажу тебе, что произошло в действительности.

Как и говорил бригадир Михаил Алексеевич, на молочной ферме за зимний период скопилось большое количество навоза, который нужно было вывести на поля в качестве удобрения под посевы. Лошадей для решения этой проблемы не хватало. И вот по прошествии пяти недель после родов Рыжуху тоже «мобилизовали» на вывоз навоза. Конечно, давая такое указание, бригадир имел в виду, что кобылицу будут использовать не в полную силу. И, разумеется, надеясь на трезвый разум скотников, он совсем не думал, что маленького жеребенка загонят в грязь возле фермы. Но вышло все иначе.

Незадолго до того в Орловку вернулся местный проходимец Петька по кличке Прокурор. Почему именно Прокурор – толком сказать никто не мог. Одни говорили, что так его прозвали за то, что он не вылезал из мест заключения и находился постоянно под прокурорским надзором. Другие утверждали: при очередном задержании Петька кричал, что он сын прокурора и лицо неприкосновенное. В общем, как бы то ни было, Петька навечно остался Прокурором.

Так вот, вернулся он на малую родину из мест не столь отдаленных – и к председателю колхоза: 

– Вот что, председатель, хошь не хошь, а обязан ты мне предоставить рабочее место в колхозе!

И действительно, в то время всем отбывшим свой срок наказания зэкам руководители предприятий должны были предоставить работу и назначить опекуна, вроде как надзирателя, чтобы этот индивид не мог сотворить очередную пакость.

Председатель посмотрел Петькину справку об освобождении, тяжело вздохнул и направил Прокурора на молочную ферму – возить тот самый скопившийся навоз. Опекуном же назначил бригадира фермы Василия Афанасьевича.

Тот тоже, изучив Петькину справку, тяжело вздохнул, а потом спросил:

– Коня-то запрягать умеешь?

– Да я хоть черта запрягу, дядя Вася, – оскалился Прокурор.

– Ну, тогда вот тебе записка. Вали на конный двор, полеводческий бригадир обещал с сего дня нам дополнительно кобылу дать.

– Ща, я мигом, – обронил новый работник и хитро улыбнулся. А про себя подумал: «Зайду к бабке Марье, врежу стаканчик самогона».

* * *

Как на грех, именно тогда Аким на конном дворе отсутствовал, дежурил конюх Серега. И только он расположился за столом в «конюховке», только открыл бутылку, как со двора донесся грубый крик:

– Эй, есть тут кто-нибудь живой или все передохли?

Серега, торопливо спрятав бутылку под стол, выскочил наружу:

– Ну есть, чего орешь? – И тут, разглядев пришедшего, удивленно воскликнул: – О, Прокурор. Откинулся, что ли?

– Серега, ты? – в свою очередь спросил Петька. Потом сунул конюху записку: – Вот, держи. Я тут устроился на ферму, бригадир за какой-то кобылой послал.

– Кобыла? Есть такая, забирай ее к чертовой матери, мне все меньше забот будет. Пошли, покажу.

Прошли к станку, где находилась Рыжуха с Рыжиком. Петька привычно распахнул двери станка, он и не такие двери открывал без ключа.

– Да она с жеребенком! – недовольно воскликнул Прокурор. – На фиг она мне нужна!

– Другой нет. Наш бригадир сказал, чтобы мы вам эту кобылу отдали.

– Ладно. Мое дело телячье: выпил пойло – и жуй сено молча.

Серега принес сбрую, подал Петьке узду. Тот, оттолкнув ногой жеребенка, начал надевать ее кобылице на голову. Рыжуха, почуяв запах перегара, задрала голову, пытаясь увернуться от узды.

– Стой, а то кишки выпущу! – заорал Прокурор.

Жеребенок испуганно забился в угол, и Рыжуха, чтобы не пугать его больше, поддалась нежданному хозяину. Петька вывел кобылицу, запряг ее в стоящую во дворе телегу-короб. Затем, посмотрев на Серегу, гаркнул:

– Жеребенка забери!

– Да как же я его сейчас поймаю? – возмущенно сказал конюх. Ему хотелось скорее вернуться к бутылке с самогоном. – Да и кормить я его чем буду? Там ты его под кобылу подпустишь.

– Ну, смотри, тебе потом отвечать придется, нашел кормильца. Я накормлю – отрыжка долго будет мучить!

И, хлестанув кобылу вожжами, Петька выехал за ворота конного двора. Рыжик, разбрызгивая жидкую грязь, шустро побежал за телегой.

* * *

Только Серега, обрадованный наконец-то наступившей свободой, наполнил стакан самогоном, – дверь в «конюховку» распахнулась. На пороге стоял Аким.

– Все никак нажраться не можешь? – загудел он. – Рыжуху накормил?

– Какую Рыжуху?

– Ты что, от самогона совсем спятил, Рыжуху не помнишь?

– Так нет ее, Прокурор забрал. Петька Прокурор из лагеря вернулся.

– Петька! – возмущенно воскликнул Аким. – И зачем же ты ему дал кобылу? Он же ее пропьет или на махан прирежет!

– Да нет, он теперь на ферме работает, – попробовал оправдаться Серега.

– А жеребенок где? – выдохнул Аким, и на лице его Серега увидел панический страх, сменяющийся угрожающей ненавистью.

– Так за кобылой дернулся, – пролепетал Серега, весь сжимаясь.

– Да как же ты посмел этому живодеру лошадей отдать?! – взревел Аким, саданув кулаком об стол.

Недопитая бутылка подскочила и упала на пол, разливая остатки самогона.

– А что я мог сделать? Бригадир записку прислал! – прохныкал Серега.

– А Соловуха где?

– Где ж ей быть, на дворе валяется.

Аким схватил седло, походя ткнул кулаком Сереге в морду и выскочил за дверь. Старая кобыла использовалась на конном дворе для незначительных легких работ. Ее давно бы свезли на мясокомбинат, но Аким под разными предлогами старался не допустить этого. Увидев хозяина, Соловуха медленно поднялась на ноги и двинулась ему навстречу. Аким накинул ей на спину седло, уселся поудобнее. Соловуха, обернувшись, удивленно посмотрела на него: таких операций с ней не проделывали давно.

– Давай, матушка, поторопись, послужи еще разок! – уговаривал Аким старую лошадь.

Его тревога каким-то образом передалась Соловухе – неловко подкидывая круп, она рысцой устремилась в указанном направлении.

* * *

Петька Прокурор, не обращая внимания на жеребенка, гнал Рыжуху к ферме. Расстояние от конного двора было не очень большое, и через несколько минут кобыла, утопая по колено в весенней грязи, остановилась у огромной кучи навоза между двумя коровниками. Потеряв из виду жеребенка, Рыжуха постоянно оглядывалась и тревожно ржала.

– Заткнись, стерва, – соскакивая с телеги, выругался Петька. – Жив твой заморыш, вон в грязюке застрял, никуда не убежит.

И, схватив вилы, Прокурор начал остервенело кидать навоз в телегу. Вот короб заполнен уже до краев, но новый животновод, не останавливаясь, продолжал кидать не глядя. Только когда под ноги его с воза начали падать шлепенки навоза, Прокурор поднял голову и перевел дух.

– Ну давай, дергай, кляча паршивая! – стеганул он вожжами Рыжуху.

Кобыла, поднатужившись, дернулась, но взять с места воз не смогла. Петька еще раз огрел ее вожжами, добавив для убедительности несколько слов матом. Пользы никакой. Тогда Прокурор схватил вилы и, размахнувшись, саданул Рыжуху по спине. Она жалобно заржала, дернулась изо всех сил, сделала два шага и встала как вкопанная.

На шум из коровника вышел бригадир Василий Афанасьевич. Увидев происходящее, он поспешил к месту разыгравшейся драмы.

– Петька, паразит! Ты что же, подлец, делаешь? Это же не трактор, живое существо. Ты же на телегу накидал тонны две навозу!

– Уйди, дядя Вася, нечего меня учить, научили уже. Ты что думаешь, я этот навоз по два навильника возить буду? Это мне года на два хватит. Придуривается кобыла. Я в лагере такие воза возил, что тебе и не снилось.

– Так ты распряги ее и волоки сам, что ж ты издеваешься над животным?

– Ничего с ней не будет! – окончательно разозлился Прокурор и снова замахнулся на кобылу вилами.

– Петька, вон Аким скачет сюда, сейчас бойня будет. Остепенись.

Прокурор повернул голову в сторону дороги, увидел приближающегося верхового и узнал Акима. Он помнил, что Бычков был совсем пропащим пьяницей, и не догадывался, что теперь конюх всегда трезвый и имеет силу, соответствующую своей фамилии.

– Дядя Вася, нашел ты, кем меня пугать! У меня такие, как он, сапоги в зоне языком чистили! – презрительно скривился Петька и снова стукнул вилами кобылу.

– Ты что же это делаешь, гад! – закричал подлетевший Аким.

Прокурор снова поднял вилы и, как бы целясь в кобылу, резко развернулся и саданул ими Акима. Но не успел он снова поднять свое оружие, как разъяренный конюх опустил ему на голову пудовый кулак. Петька ойкнул и завалился в грязь. Бычков же перехватил упавшие вилы и стал охаживать Прокурора по ребрам, голове и заднице, тот только успевал поворачиваться.

– Аким, остановись! – умолял бригадир дядя Вася. – Ты же убьешь этого гада, посадят, за лошадьми будет некому ухаживать!

Вдруг черенок вил хрястнул и переломился, от неожиданности Аким потерял равновесие и упал. Петька тут же этим воспользовался: вскочил стремительно, как заяц, и, прихрамывая на обе ноги, кинулся бежать. Аким в бешенстве схватил телегу за заднее колесо и опрокинул накиданный Прокурором воз. Потом взял за узду Рыжуху, вывел на чистое место и дал ей клок сена из соседней скирды.

– Ты, Василий Афанасьевич, не переживай, пусть кобыла тут постоит. Я сейчас увезу на конный двор жеребенка и сам буду возить навоз, дней за пять вывезу, – успокоившись, сказал он.

– Да, Акимушка, зря ты связался с этим подлецом. Мстить будет. Он родного дядю чуть в навозной жиже не утопил, – посочувствовал бригадир.

– Бог не выдаст, свинья не съест, – прогудел Бычков.

Они вместе обмыли вытащенного из грязи жеребенка, напоили его коровьим молоком. Затем Аким взобрался в седло, принял у дяди Васи Рыжика, и они покондыляли в сторону конного двора.

Приехав на конюшню, Аким занес жеребенка в «конюховку». Серега с разбитым носом пускал пузыри на лежанке.

«С полу он слизал самогон, что ли?» – подумал Бычков.

Когда напарник проснулся, Аким сразу сообщил ему твердо:

– С этого дня Рыжик будет жить с нами в «конюховке»!

– Ладно, ладно, – закивал Серега, – пусть живет, мне-то что.

Вот так к двум конюхам на постоянное место жительства подселился маленький жеребенок.

5

Теперь, уважаемый читатель, настало время пояснить, что же это за «конюховка» такая, в которой будет жить Рыжик.

«Конюховка» – это обычная деревянная постройка, избушка, в которой отдыхают конюхи, работающие на конном дворе. Кроме того, в ней хранится лошадиная сбруя, развешанная на стенах на металлических клиньях; над клиньями прибиты таблички с кличками лошадей, которым эта сбруя принадлежит. Напомню, что для рабочей лошади в состав сбруи входят: уздечка, хомут, шлея, седелка, чересседельник и вожжи.

Также в этой избушке находится металлическая печь-буржуйка, которая топится чаще всего березовыми дровами. И уж конечно, в «конюховке» не обойтись без лежаков. Они обычно располагаются вдоль стен, по всему периметру помещения, и одновременно служат в качестве сидений для колхозников, приходящих за закрепленными за ними лошадьми.

Рыжику Аким отвел место в свободном углу, настелив свежей соломы. Обещанную бригадиру молочной фермы работу он так и выполнил за пять дней, особо не утруждая Рыжуху. Рыжика Аким подпускал под кобылу с утра и, дождавшись, когда он вдоволь напьется материнского молока, уносил его на новое место жительства; такое же кормление повторялось в обед и вечером.

Первые несколько дней Рыжик, скучая по матери, начинал верещать в «конюховке» тоненьким голоском, мешая захмелевшему Сереге дремать, но скоро освоился на новом месте и привык к такому режиму. Серега тоже привык к новому жильцу и иногда даже пытался его погладить, но Рыжик, учуяв запах перегара, недовольно прядал ушами и взбрыкивал.

– Вот шкет, еще что-то из себя выкаблучивает! – недовольно ворчал конюх и, отвернувшись к стенке, продолжал дремать.

Аким, вывезя навоз с фермы, упросил бригадира Михаила Алексеевича, чтобы Рыжуху он закрепил за конным двором, так как Соловуха уже не могла выполнять здесь основные ра-боты.

Выезжая в поле косить траву для лошадей, Аким брал жеребенка с собой, вот тогда-то Рыжик и узнал, что такое вольная воля. Вокруг зеленела трава, шумела растревоженная ветром березовая листва, и жеребенок во весь дух носился по полю, не отбегая, впрочем, от телеги слишком уж далеко.

Прислушиваясь к щебетанию разных птиц, Рыжик со временем понял, что люди не ржут, как лошади, а произносят звуки, как птицы. Когда их собирается несколько человек вместе, они щебечут, как воробьи. Когда начинают кричать друг на друга – каркают, как вороны. А если встречаются несколько людей с тонкими голосами и с длинными волосами, они тараторят, как сороки.

Когда же начинал говорить Аким, Рыжик сразу представлял филина, который встречался им в дальней роще. Подслеповато глядя на него, эта странная птица пыталась напугать Рыжика своим уханьем. Жеребенок поначалу действительно пугался, но постепенно привык и понял, что филин – птица не злая.

* * *

Вот так размеренно протекала жизнь трех божьих тварей – двух никому не нужных, отвергнутых сельским обществом людей и одного маленького жеребенка.

Если бы кому-то удалось понаблюдать незаметно, как Аким общается со своими подопечными, он был бы очень удивлен. Раздавая в кормушки сено, этот мрачный и неразговорчивый конюх то и дело останавливался, чтобы погладить по холке очередную лошадку. Вид у него становился умиротворенным, подобие улыбки озаряло обросшую щетиной физиономию. Можно было даже услышать приглушенное урчание, напоминающее мурлыканье большой дикой кошки, – вероятно, это была его душевная песня. Но стоило появиться человеку, Аким сразу замыкался и делался недоступным каменным идолом.

Пьяница Серега жил просто: день прошел, и ладно. Основным стремлением его было поскорее найти спиртное. И это порой создавало конфликтную ситуацию между ним и третьим жителем «конюховки», жеребенком.

Прошло около трех месяцев, Рыжик подрастал, крепчал и начинал уже кое-что понимать. В отношениях с Акимом все было ясно: они любили друг друга. А вот с Серегой дружбы у Рыжика не получалось. Мало того что от конюха всегда несло перегаром, Серега еще не выпускал изо рта самокрутку, и когда он дежурил, в «конюховке» постоянно стоял едкий махорочный дым. Жеребенок чихал и выскакивал во двор, благо дверь открывалась свободно. А Серега злорадно смеялся, приговаривая:

– Что, антилигент, не нравится – вали на конюшню, обоим вам там место, вместе с твоим хозяином!

Но Акима он побаивался и поэтому, немного покуражившись, все же загонял жеребенка на место.

Рыжик заметил, что иногда в «конюховке» появлялись какие-то мешки, чем-то наполненные. Затем Серега грузил их на телегу и куда-то увозил. Вернувшись, он заносил авоську с несколькими бутылками беловатой жидкости, напоминающей молоко. Садился за стол, открывал одну из бутылок и начинал поглощать эту жидкость. Вокруг распространялся отвратительный запах – и от бутылок, и от Сереги. Через некоторое время конюх пытался встать из-за стола, но сделать этого не мог и, завалившись набок, начинал храпеть.

Однажды, когда Серега в очередной раз занес таинственный мешок, а сам куда-то вышел, любознательный Рыжик не выдержал. Он подошел к лежащему на лежанке мешку и прокусил его своими острыми зубами. Внутри оказался комбикорм, и жеребенок, прорвав дырку побольше, начал поедать довольно вкусную смесь. Но тут послышались шаги Сереги, и Рыжик лег на свое место. А нужно сказать, что в «конюховке» электричества не было и основным освещением в темное время являлись отблески огня из печки. Ничего не подозревающий Серега схватил мешок, поднял, и все его содержимое через проделанную дыру вывалилось на пол.

– Это какая же тварь порвала мешок?! – захлебнулся конюх в страшной злобе.

А поскольку жеребенок притих и прикинулся спящим, не совсем трезвый Серега решил, что сам где-то зацепился за гвоздь. Долго он в темноте собирал в новый мешок рассыпавшийся комбикорм, не переставая ругаться при этом. Затем взвалил на плечо мешок и вышел. Рыжик услышал скрип тележных колес, удаляющихся от конного двора.

Вернулся Серега к утру, когда уже занималась заря. В руке у него снова была авоська с бутылками. Он уже было расположился за столом, чтобы похмелиться, но снаружи донесся звук шагов. Конюх вскочил и быстро спрятал авоську с бутылками в ближайший висящий на штыре хомут.

Дверь заскрипела, и на пороге появился Аким.

– У, дьявол угрюмый, – заворчал Серега, – я-то думал, бригадир идет...

Ничего не ответив, Аким уселся на лавку к печке. Облегченно вздохнув, Серега потянулся к хомуту за авоськой, но за дверью опять послышались тяжелые шаги и в избушку зашел бригадир Михаил Алексеевич. На улице уже рассвело, через единственное окно в «конюховку» пробивалось достаточно света, и остатки рассыпанного комбикорма на полу сразу бросались в глаза.

– А что это у вас здесь за мельница, откуда комбикорм? – строго спросил Астахов.

Аким молчал, и тогда Серега, заморгав красными глазами, залопотал:

– Так это, Лексеич, я тут хотел жеребца Битюка подкормить, да вот малость рассыпал.

– Не бреши! – нахмурился бригадир. – Где же тогда этот мешок с остатками комбикорма? Не ночью же ты его кормил, ты и днем-то путем ничего не делаешь.

Поглядев на молчащего Акима, бригадир повернулся к жеребенку:

– Ну что, Рыжик, изо всех здесь проживающих ты, видимо, самый умный. Может, ты мне скажешь, что тут было?

Что в этот момент нашло на Рыжика? Трудно сказать. То ли он просто хотел избавиться от ненавистной авоськи, а может, и впрямь решил отомстить Сереге за все перенесенные издевательства. В общем, как бы то ни было, он вдруг подошел к висящему на стене хомуту и зубами выдернул из него авоську. Бутылки с грохотом свалились на пол и разбились, «конюховка» наполнилась отвратительным самогонным смрадом.

– Так вот, значит, что здесь происходит! – пришел в ярость Астахов. – Воруешь комбикорм на ферме, сволочь, и обмениваешь его на самогон. То-то мне Василий Афанасьевич жаловался, что мешки по ночам с фермы пропадают!

– Лексеич, прости, больше никогда не буду, только председателю не говори! – упал на колени Серега. – Они меня и так за человека не считают...

– А ты сам-то себя человеком чувствуешь или нет? Встань с колен, ты вон даже жеребенку своими выходками надоел. Что толку председателю на тебя доносить, все равно ничего тебе не будет. Но знай: еще раз попадешься – я сразу напишу заявление в милицию!

И, громко хлопнув дверью, бригадир ушел запрягать коня.

Угрюмый Аким поднялся с лавки, презрительно глянул на напарника и тоже вышел: пора было кормить лошадей.

* * *

Вот так неожиданно Рыжик стал главным героем в истории с разоблачением горе-конюха.

После этого случая отношение к жеребенку окружающих людей изменилось. Аким твердо уверовал, что сознание Рыжика довольно близко человеческому и по умственному развитию тот находится на одном уровне с людьми. Поэтому в присутствии жеребенка он стал более осторожен в своих действиях и словах. Все неприличное вообще отмел. И потребовал от Сереги не только перестать ругаться, но и курить выходить на улицу.

Серега после этого какое-то время ходил трезвый либо чуть-чуть навеселе и мешки с комбикормом на конный двор уже не таскал. По привычке матюгнувшись, с опаской оглядывался на Рыжика, словно боялся, что тот все расскажет Акиму.

Бригадир Михаил Алексеевич приходил в «конюховку», садился на лавку, доставал кусочек сахара и, протягивая его на вытянутой руке, подзывал Рыжика:

– Ну, иди ко мне, милок, поговорим. Больше-то здесь разговаривать не с кем.

И Рыжик начал понимать, что этот человек, как и Аким, тоже Добрый. Он подходил к бригадиру, осторожно брал губами сахар и, похрустывая им, довольно махал хвостом. Астахов гладил жеребенка по спине, холке, по высоко поднятой голове и что-то говорил – приятное, ласковое.

Но однажды бригадир, зайдя к конюхам, обратился к Акиму другим тоном – озабоченно:

– Ну что, Аким, я понимаю твою любовь к Рыжику, но ему уже скоро полгода будет, смотри, какой он большой, четвертую часть вашей избушки занимает. Да и Серега мне все время жалуется, места ему мало. Надо Рыжика переводить в конюшню к остальным жеребятам.

– Сам знаю, мне этот иуда тоже надоел своими жалобами. Боюсь я, обижать его там наши толстяки будут. Пусть побудет еще дней десять, и уберу.

* * *

В один из этих оставшихся дней (точнее, в одну из ночей) случилось новое происшествие, и на сей раз уже не забавное, а страшное.

Аким Бычков, занятый повседневной работой и воспитанием жеребенка, совсем забыл о конфликте с Петькой, да, в общем, ему и помнить об этом не хотелось. Но не таков был Прокурор, он еще ни разу в своей поганой жизни не забывал нанесенных ему обид.

Шла уже вторая половина октября, на улице выпал первый колючий снежок. Так случилось, что в эту ночь остались дежурить оба конюха. Серега, опять под хмельком, завалился спать с вечера. Аким, растопив печку березовыми дровами, сходил во двор и принес охапку поленьев в запас, на ночь. Последив за разгорающимся пламенем, он закрыл дверку топки и тоже устроился на лежаке. Через некоторое время «конюховка» наполнилась громким храпом: оба конюха крепко спали. В своем углу дремал и Рыжик, но его сон был легким, он улавливал каждый шорох.

Вдруг жеребенок открыл глаза и настороженно поднял уши: на улице слышались крадущиеся шаги. Они показались Рыжику до ужаса знакомыми. Где-то он их уже слышал, так мог ходить только Враг. У всех животных сохранился веками выработанный инстинкт самосохранения. Стоит им только раз услышать шаги враждебно настроенных особей, и они эти звуки запоминают на всю жизнь.

Да, это были шаги Врага, запомнившиеся Рыжику с первой встречи, когда он еще вместе с матерью стоял в станке. Рыжик поднялся на ноги и начал внимательно прислушиваться. Вот захрустел снег у окна сторожки, чья-то тень закрыла звездное небо. Постояв у окна, кто-то перелез через жерди забора и медленно направился к двери. Дверь «конюховки» изнутри не запирались, ведь дежурные конюхи одновременно являлись сторожами на конном дворе. А какие сторожа охраняют вверенное им имущество, закрывшись на засов в сторожке?

Шаги приближались, вот они уже почти у самой двери. Что делать? Рыжик быстро подошел к Акиму и, крепко вцепившись зубами в его фуфайку, дернул спящего друга.

– Ты что? – вытаращил глаза Аким, сразу проснувшись.

Скрип снега за стеной прекратился, видимо, крадущийся услышал шум в избушке. Аким присел на лежанку, недоуменно уставившись на жеребенка, но тут и сам уловил шорох за дверью.

«Кто это может быть?» – промелькнуло в сознании Бычкова, и у него тоже сработал инстинкт самосохранения. Аким вскочил на ноги, схватил первый попавшийся под руку хомут и постарался укрыться за косяком двери. Раздался осторожный скрип, и отблески печного огня высветили в проеме чью-то голову. Аким поднял хомут и хотел надеть его на вошедшего, но чуть замешкался, голова успела отдернуться назад, а хомут, пролетев мимо, бесполезно исчез в темноте. В тот же миг сильный удар ногой в живот отбросил Акима к печке, он запнулся за сложенные поленья и упал на пол. Петька Прокурор (а это был, конечно, он) бросился сверху. Придавил грудь Акима ногой и левой рукой, правой же полез в голенище своего сапога.

Рыжик все это время, дрожа всем телом, переступая с ноги на ногу, не решался что-либо сделать. Да и что он мог? Он видел, как его друг и хозяин упал на пол, видел, как Злой сел на него верхом. Жеребенок хотел выскочить на улицу, но сцепившиеся в схватке люди оказались у него на пути. Затем Рыжик увидел, как Злой потянулся к своей ноге, и вдруг в поднятой руке его сверкнул кусок металла. Рыжик рванулся и, перелетев через дерущихся, выскочил в дверь. Но в прыжке жеребенок, взбрыкнув, сам того не желая, нанес задними ногами сокрушительный удар в голову Врага.

Петька, вскрикнув, повалился набок, нож выпал из руки. Опрокинув Прокурора, разбрасывая ногами поленья, Аким вскочил с пола и выдернул из стены металлический штырь. Все это он проделывал молча, тяжело дыша. Петька, изрыгая немыслимые маты, схватил с пола нож и тоже быстро поднялся, но замахнуться не успел: железный штырь, высоко поднятый Акимом, с силой опустился ему на правое плечо. Рука Прокурора обвисла плетью, нож выпал и впился острием в деревянный пол.

– А чтой-то вы тут делаете? – испуганно спросил проснувшийся Серега.

– В поддавки играем, – ответил Аким, туго скручивая Петьку вожжами.

– Ладно, твоя взяла, – зло прошипел Прокурор. – Скажи спасибо этому лошадиному рахиту, а то бы сейчас уже в аду на сковородке жарился.

Связав Прокурора, Аким хотел подобрать нож, но вовремя понял, что тогда на ручке останутся следы от его пальцев, и делать этого не стал. Он всунул штырь обратно в стену и повернулся к Сереге:

– Ты присмотри, чтобы эта тварь не развязалась. Я пойду найду Рыжика, после запрягу коня и увезу этого подонка в милицию.

Жеребенка искать долго не пришлось, он стоял за углом и мелко трясся от страха.

– Рыжик, ты настоящий друг! – сказал Аким и, не удержавшись от нахлынувших чувств, обнял жеребенка и крепко поцеловал его в мокрый нос. – Пойдем запряжем Рыжуху да этого гада доставим в его любимое место!

И Рыжик, успокаиваясь, двинулся вслед за хозяином.

А в избушке в это время Петька Прокурор обрабатывал Серегу:

– Слушай, Серега, развяжи меня!

– Нет, Акимка меня убьет.

– Акимка не убьет, ему в тюряге париться не с руки, а вот я тебе, как освобожусь, точно голову откручу. Тебе и твоей вороне, а также всем председательским. Мне ведь много не дадут, ну, может, года три, не больше. Давай развязывай, а я скажу бабке Марье, она тебе каждый день будет наливать по кружке самогона.

Трудно сказать, что больше убедило Серегу: страх перед Петькиными угрозами или предвкушение ежедневной порции самогона, но он быстро развязал Прокурора.

– А это тебе на закуску к самогону! – прошипел тот и саданул своего спасителя левой рукой. 

Серега, вякнув, как жаба, залетел под лавку. Петька же исчез в ночи.

– А где Прокурор? – спросил вошедший Аким.

– Убег, гад! – шмыгая разбитым носом, простонал Серега.

– А ты чего валяешься, благодарность получил? – догадавшись обо всем, прорычал Аким. – Ну ты и иуда! Переломал бы я тебе ребра, да рук марать не хочется!

И, хлопнув дверью, Аким пошел распрягать Рыжуху.

* * *

Утром пришел бригадир Михаил Алексеевич. Рассвет, добравшись до окна сторожки, высветил последствия происшедшего здесь ночью: по полу были разбросаны поленья, на плохо оструганных плахах засохли пятна крови. На лежанке сидел Серега с разбитым носом, вокруг его глаз расползлись фиолетовые синяки. У прогоревшей печки торчал впившийся в пол нож-финка. Аким сидел у входа в «конюховку» на чурбаке, держа в руках брошенный ночью хомут, и угрюмо смотрел себе под ноги.

– Вы что, подрались, что ли? – растерянно осматривая поле боя, воскликнул бригадир. – Совсем спятили!

– Да нет, – загундосил плаксиво Серега, – это нас Петька Прокурор отделал. Акимку чуть не прирезал и мне морду начистил.

– А вы что же, двое не могли с ним справиться?

– Справились, – зло плюнув под ноги, поднялся Аким, – да вот эта тварь его развязала. Послушай, бригадир, убери этого паскудника от меня, а не то я его когда-нибудь придушу.

– Ладно, после разберемся. А сейчас садитесь пишите заявления на имя начальника милиции и объяснительные.

– Я не хочу с Прокурором связываться, вон пусть этот поганец Серега пишет, – сказал Аким. – Да я и писать-то не умею.

– А я так прямо писарь, с тобой одну школу заканчивали, – загнусавил Серега. – И я не хочу Петьке на перо попасть.

– Ладно, архаровцы, я сам напишу, а вы подпишете. Вас он перебьет – не жалко, двумя дураками меньше в деревне будет. А вот если он конный двор спалит вместе с конями, колхозу крышка придет!

Михаил Алексеевич написал бумагу, и конюхи поставили на ней какие-то каракули.

Ближе к обеду приехали два милиционера и следователь. Допросили Акима и Серегу, составили протоколы, забрали финку...

Петьку взяли в больнице поселка Лесозаводского, в пяти километрах от Орловки. У него была сломана правая ключица и рассечен лоб.

В те времена следствие надолго не затягивалось, так что суд состоялся уже через три недели после задержания виновного. Перед зачтением приговора Прокурору предложили произнести речь в свою защиту. Но он на скамье подсудимых находился не первый раз, а уже четвертый и усвоил, что вся эта болтовня ни к чему. Поэтому от речи он отказался. Только отыскал злобным взглядом Акима, находящегося здесь в качестве главного свидетеля, и выдал:

– А ты, Акимка, жди! Выйду я – с тобой рассчитаюсь и тварь эту рыжую прирежу!

В связи с тем, что особого урона Петька не нанес, а от ножа наотрез отказался, сказав, что поднял его у «конюховки», в очередной раз он был приговорен только к двум годам лишения свободы.

Акиму на общем колхозном собрании объявили благодарность. А еще здесь же приняли решение: для большей надежности по охране лошадей выдать ему дробовик – старое ружье, которое давно валялось на складе. Серегу в расчет никто не брал, все знали о его трусости.

6

После этого случая Аким окончательно уверовал, что всех его любимых лошадей – и Соловуху, и Рыжуху, и Рыжика – ему послал Господь. Но кто такой Господь? Сам он своим недалеким умом об этом никак додуматься не мог. Аким представлял только, что это какое-то всемогущее существо, которое лучше не гневить, и старался этого не делать.

Рыжика он продержал в «конюховке» еще месяц, но жеребенок настолько подрос, что приходившие за лошадьми колхозники начали ворчать:

– Ты, Акимка, еще бы жеребца Битюка завел сюда, совсем бы уж конюшня была. Нам скоро места здесь не будет. И чего это бригадир смотрит на все сквозь пальцы?

Но бригадир все видел, и в один из дней, когда Аким отсутствовал, они вместе с Серегой отправили Рыжика в общий загон. Там находилось еще голов двадцать жеребят, приблизительно одного возраста. Жеребчики и кобылки пока содержались вместе.

Они-то жили в одном табуне почти со своего рождения и давно привыкли друг к другу, а тут вдруг появился чужак – высокий, с длинной выгнутой шеей и аккуратной головой. Совсем непохожий на них – коротконогих, толстоватых, с широкими черепами «битючков». Естественно, прием Рыжика в их общество оказался не самым теплым. Каждый жеребчик старался толкнуть его своей тяжеловесной головой либо лягнуть толстой ногой с широким копытом. Особенно старался один из них, по кличке Валет. Он был выше и шире других, чувствовал себя вожаком среди этого стада и, видимо, в скором времени должен был заменить стареющего жеребца-производителя Битюка. Валета, конечно, бесило то, что неожиданно нашелся соперник такого же роста и не совсем обычного обличия, как он считал – уродливого. Но кобылки, находящиеся в табуне, бросали на чужака восхищенные взгляды, и это особенно не нравилось ему – «хозяину». Валет всячески старался навредить Рыжику. Пытался отбить его от кормушки. Вытолкнуть из теплого сарая под падающие с неба снежные хлопья. Или наоборот – прижать в углу и давить своим не по возрасту тяжелым весом.

Но Рыжик недолго терпел такое хамство. Он был легок в ногах и отлично владел своим точеным телом. Сначала он лишь ловко уворачивался от тумаков, но, осознав, что намного проворней своих соплеменников, стал не только избегать ударов, но и наносить ответные – хлесткие и довольно болезненные. Постепенно, почувствовав превосходство Рыжика, жеребчики приняли его в свой табун. Не успокоился один Валет: он был сын Битюка и перенял отцовский характер вожака-собственника.

Масла в огонь вражды двух лидеров подлила привязанность Рыжика к серой в яблоках кобылке. Она хоть и была тоже дочерью Битюка, но отличалась стройностью и даже некоторой тонкостью телосложения. Рыжик всегда старался подойти к ней поближе, как бы невзначай касался своими тонкими губами ее шеи, головы, носа. Если они оказывались рядом во время кормления, он своим носом подталкивал ей лучшее зеленое сено либо овсяные зерна. И она отвечала ему симпатией, оказывая мелкие, но очевидные знаки внимания.

Однако и Валет для своего будущего окружения в качестве фаворитки тоже выбрал именно эту серую красотку по кличке Зорька. Заметив, как Зорька и Рыжик, сблизившись, обмениваются любезностями, Валет грубо втискивался между ними, стараясь при этом отбросить легкого по сравнению с ним Рыжика подальше. Поворачивался задом, пытаясь ударить соперника копытом в голову. Быстрый Рыжик отскакивал, не понеся урона, и сам бил копытом по коротким толстым ногам Валета. Тогда тот, в бешенстве развернувшись, всем телом наваливался на обидчика и запускал крепкие зубы в подвернувшиеся части тела. Разгоралась битва не на шутку, иногда до крови.

На шум приходил Аким, разгонял дерущихся и, сочувственно глядя на Рыжика, гудел:

– Ничего, милый, терпи, тебе полезно. Учись выходить победителем, жизнь – тяжелая штука!

По простоте душевной он надеялся, что красота этого молодого жеребчика все-таки поразит души руководителей колхоза и они согласятся оставить Рыжика жеребцом-производителем.

Рыжик, словно понимая желание своего друга, все яростнее защищал свою честь и право быть любимым Зорькой. Скоро между соперниками должна была состояться решающая битва. И она состоялась. Но позже.

Прошло несколько месяцев. Рыжик все так же любил серую кобылку, пока любовью платонической. И все так же отбивался от нападок Валета. Но оказать должного сопротивления он не мог, так как в табуне было тесновато и не хватало места для совершения боевого маневра. А для Валета, наоборот, такое положение было выгодным: ему, имеющему значительный вес, было легче в тесноте зажимать противника в углы, наваливаясь на него всем телом и используя при этом острые зубы на крепких челюстях.

* * *

И вот настало время, когда для правильного пополнения колхозных табунов нужно было молодых жеребчиков и кобылок разделить.

Загон, в котором разместили жеребчиков, был достаточно обширен – чтобы находящиеся в нем молодые особи гуляли не задевая друг друга. И первую неделю Рыжик и Валет, словно не замечая один другого, сосуществовали в нем спокойно. Но однажды из соседнего загона, отделенного от этого стенкой из горбыля, раздалось призывное ржание Зорьки. Рыжик, рванувшись к перегородке, тоже радостно заржал и, чувствуя дыхание любимой за стенкой, замер...

И вдруг страшный удар пригвоздил его к неотесанной шершавой стене. Рыжик, не удержавшись, свалился с ног. С трудом повернув ушибленную голову, он увидел, как его соперник, оскалив в бешенстве пасть, снова несется на него. Собрав все силы, Рыжик быстро отскочил в сторону, и Валет по инерции грохнулся в забор головой. После такого удара лошадь любой другой породы больше бы уже не встала, но только не тяжеловоз. Через минуту, тряхнув ушибленной головой, Валет снова, оскалив зубы, летел на своего соперника. И тут Рыжик понял, что это их последний бой, противник не отступится, пока не забьет его насмерть или не покалечит.

Места для маневра здесь было достаточно, и Рыжик решил показать все, на что способен. За время, проведенное в загоне с жеребятами, он хорошо научился уворачиваться от различного рода ударов, толчков и укусов. Отскочив в сторону от летевшего на него Валета, он не стал убегать, а, повернувшись задом, со всего маху ударил задним копытом в голову врага. Раздался громкий треск, и Валет, перевернувшись в воздухе, ударился спиной о землю. С трудом поднявшись, он опять устремился на своего противника, но Рыжик уже был начеку. И так еще несколько раз. Используя неповоротливость Валета, он постоянно оказывался сбоку от него и наносил длинными задними ногами хлесткие удары по голове, ногам и ребрам. Чем больше зверел Валет, тем больнее он получал затрещины. В конце концов, получив очередной удар в челюсть, избитый и почти бездыханный соперник Рыжика грохнулся на землю и затих.

Наблюдавшие за этой жестокой схваткой конюхи не мешали жеребцам выяснять, кто тут хозяин. Серега хотел было метнуться к ним с хлыстом, но Аким поймал его за рубаху:

– Не лезь, рано или поздно это должно было случиться.

– Ладно, посмотрим, что ты завтра бригадиру сбрехнешь!

И вот после того, как Валет был повержен, Серега запричитал:

– Ну вот, черт угрюмый, теперь нас с работы того... Угробил твой выродок будущего жеребца-производителя!

Но утра ждать не пришлось. Неожиданно появившийся Михаил Алексеевич, глядя на лежащего Валета, тревожно спросил:

– Что с ним произошло?

Аким, нахмурившись, отвернулся, зато Серега заголосил:

– Лексеич, я говорил, что надо эту тварь сдать на мясокомбинат! Убил ведь он Валета!

– Как убил? Это же будущий производитель. Да вы знаете, что будет? Нас председатель всех выгонит. Серега, беги за ветеринаром. А ты, Аким, своего выродка девай куда хочешь, чтобы он мне больше на глаза не попадался. Если Валета покалечил, я сам твоего рыжего беса отвезу на мясокомбинат.

7

Пришедший ветфельдшер Семен Терентьевич, напялив серьезную мину на свое не совсем трезвое лицо, долго ходил вокруг лежащего Валета, подымал его голову, заглядывал в глаза, ощупывал ноги и ребра. Затем, взявшись за собственную спину, с трудом выпрямился, поднял вверх дрожащий палец и огласил диагноз:

– Ни черта с ним не будет. Такие кости только трактором можно переломать, но мясо ваш Рыжик в отбивную котлету Валету превратил. Так что недельки три он будет с болью вспоминать произошедшее...

Все присутствующие облегченно вздохнули. Аким подошел к Рыжику, погладил его по носу и удовлетворенно шепнул:

– А ты, Рыжий, молодец, настоящий породистый жеребец!

– А ты Акимка, не радуйся, – проворчал ветеринар. – Скоро я твоего Рыжика кастрирую, ждать осталось недолго. Идите помогите поднять Валета, надо его в отдельный станок завести.

Стонущего жеребчика всей бригадой подняли на ноги и повели в станок. Когда проходили мимо Рыжика, тот, подняв красивую голову, победоносно заржал.

В станке, куда был доставлен Валет, ветеринар вытащил из сумки шприц и сделал жеребчику укол. Затем, повернувшись к Акиму, спросил:

– Самогон есть?

– У меня нет, – ответил тот. – А зачем, я не пью.

– Зато я пью, – оскалился Семен Терентьевич. – С тебя магарыч: мне теперь придется две недели каждый день по три раза приходить к вам ставить уколы.

– У меня есть, – глянув с опаской на бригадира, сообщил Серега.

– Ладно, доставай! – обрадованный благополучным исходом лошадиной битвы, кивнул Астахов.

Все, кроме Акима, выпили по стакану мутного самогона. Закусили лежащим на столе хлебом и двинулись каждый по своим делам.

Уходя, бригадир еще раз наказал Акиму:

– Я не шучу. Ты, Аким, давай-ка отгороди для своего породистого отдельный загон, и поскорее. Тоже мне, боец вымахал! Беда с вами, да и только!

* * *

На другой день Аким запряг Рыжуху в дроги, поехал в лес. Нарубил осиновых жердей и соорудил как раз против окна «конюховки» добротный загон. Затем еще привез из леса мелкого березового кругляка и смастерил в этом загоне прочный навес и кормушку на несколько лошадей. Пришедший вскоре на конный двор бригадир Астахов обнаружил в новом загоне целое лошадиное семейство: старую Соловуху, Рыжуху, мерина Каштана и жеребчика Рыжика.

– Это что за единоличный раздел? – обратился он к стоящему в стороне Акиму.

– Почему единоличный – общественный. Каждый должен жить с милыми его сердцу сожителями, – уверенно ответил конюх.

– Ты, Аким, как малое дитя! – удивленный таким выводом, не нашел более подходящих слов бригадир. – Жеребчик-то скоро превратится в жеребца, что ж ты его с матерью поселил?

– Вот когда превратится, я ему сделаю отдельный станок, а пока пусть живут вместе.

* * *

Прошел еще год, снова наступила весна. Снова все в природе устремилось к жизни, любви и воле.

Рыжик, который стал настоящим жеребцом, стройным красавцем с лебединой шеей и точеной головой, уже с полгода находился в отдельном загоне, отгороженном Акимом рядом с материнским. Напротив, через двор, находился загон молодых кобылиц, где в общем табуне резвилась серая кобылица Зорька. Они не забыли друг друга, часто подходили каждый к своему забору и, встретившись взглядами, издавали нежное ржание. Но преодолеть прочное заграждение у них не было возможности.

Однажды Рыжик увидел, как Равнодушный выпускает табун молодых кобылиц на волю – за ворота конного двора. И не успели они скрыться в ближайшей рощице, как нелюбимый конюх, крепко держа за узду жеребца Битюка, повел его в том же направлении. Как видно, люди пока Валету не доверяли, хотя после битвы с Рыжиком он выправился и выглядел довольно внушительно, не хуже своего мощного отца.

Сердце Рыжика учащенно заколотилось, ведь в том табуне отпущенных на свободу кобылиц находилась и его любимая Зорька. Он начал метаться по загону, несколько раз, налегая на жерди, пытался их сломать, но они были достаточно крепки. И тогда в красивой голове жеребца всплыла, видимо, переданная ему по наследству дерзкая мысль. Он разбежался по кругу вдоль забора и вдруг, резко изменив направление, перемахнул через препятствие, как когда-то и его отец – породистый жеребец Янтарь с конезавода.

– А ты куда, сволочь? – закричал возвращающийся назад Серега. – Вот неудержимый!

Пожаловавшись на Рыжика Акиму, Серега потребовал, чтобы тот сам отлавливал «своего выродка».

Аким, сделав вид, что торопится вслед за Рыжиком, зашел в конюшню, завалился на солому и задремал. «Пусть жеребчик потешится, от кобылы не убудет», – засыпая, думал он, имея в виду серую кобылицу.

* * *

Рыжик летел, как говорится, не чувствуя под собой ног. И не потому, что мучился ревностью, вовсе нет. Просто, почувствовав свободу, он понял, что сейчас состоится его долгожданная встреча с любимой серой кобылой. Но вот, проскочив лесок и оказавшись на поляне, Рыжик увидел, как человек, пропахший лекарственными веществами (это, конечно, был ветеринар), подводит к его любимой Зорьке жеребца Битюка. (Поясню, уважаемый читатель, что в то время в колхозах оплодотворение кобылиц безграмотным конюхам не доверяли, поскольку все сведения об этом процессе нужно было заносить в особый журнал.)

При виде одной из наложниц своего гарема Битюк расширил ноздри и громко засопел. Но тут стремительно подскочил Рыжик. Вклинившись между жеребцом и кобылицей, он оттолкнул Зорьку в сторону, грудью отбросил ветеринара и нанес удар в голову Битюка. Ошалевший от такой наглости, пожилой жеребец несколько секунд стоял, вытаращив на обидчика глаза. Затем он злобно заржал, взвился на дыбы и, выставив огромные копыта, стал опускаться на Рыжика. Испуганный ветеринар Семен Терентьевич, по траве отползая под дерево, увидел, как огромный тяжеловоз навис над молодым скакуном, и закрыл глаза:

– Все, конец, отбегался, рыжий подкидыш!

Но шустрый Рыжик стремительно выскочил из-под опускающихся на его спину тяжелых копыт. Битюк, пробив пустоту, грохнул мощными ногами в землю и утонул в ней по щиколотку. Получив ответный удар копытами в грудь, он окончательно озверел. Тут-то Рыжик и почувствовал, что опытный жеребец не чета юному Валету. В яростной атаке Битюк, как ураган, начал взлетать на дыбы и стремительно обрушиваться на противника, используя еще и крепкие зубы. Его самого ударить при этом никак было нельзя. И, поняв это, Рыжик решил измотать соперника. Он ловко избегал ударов и укусов, но на большое расстояние не удалялся, не давая тем самым Битюку остановиться и передохнуть. Борьба продолжалась еще минут пятнадцать, и молодость победила. Пожилой жеребец начал уставать: тяжело задышал, покрылся потом, его прыжки становились все медленнее и ниже, с губ срывались клочки пены. Наконец, опустив голову, он остановился. Рыжик, так больше ни разу и не ударивший своего соперника, развернулся и пошел к своей любимой Зорьке.

8

Кобылицы, перепуганные борьбой жеребцов, сбились в плотный табун на краю поляны, и лишь серая Зорька стояла всего в нескольких шагах от поля боя, наблюдая за сражением и любуясь необыкновенной ловкостью Рыжика. Она никак не выдавала своего волнения, видимо, была твердо уверена в победе любимого. Когда Рыжик, измотав Битюка, двинулся к ней, Зорька, сделав шаг навстречу, ласково потерлась головой о его голову и лизнула победителя в нос. Он в ответ положил голову ей на холку, словно обнял...

И так, касаясь друг друга, они стали удаляться от табуна в лес. Никто из лошадей не последовал за ними. Только ветеринар наконец опомнился и, замахав руками, заорал:

– Куда?! Вернитесь назад!

Видимо, Семен Терентьевич твердо помнил наказ председателя не подпускать «этого выродка» к кобылицам. Но Рыжик и Зорька не только не понимали его, они вообще ничего не слышали и, кроме друг друга, никого не замечали. Внезапно кобылица зашла вперед и, развернувшись к жеребцу, прижалась своим телом к его груди. Рыжик почувствовал, как мелкая приятная дрожь постепенно от нее переходит к нему, в его тело, и неожиданно возникшее желание овладевает всем его сознанием. Зорька, лизнув его в нос, развернулась и замерла...

Через несколько минут наполненный восторгом, счастливый Рыжик, поглаживая своим носом холку, шею и спину серой кобылицы, готов был сражаться хоть с тремя Битюками сразу и даже погибнуть, если это потребуется для спасения его любимой...

Потерявшись в пространстве и времени, они брели по лесу. Рыжик шел впереди, отыскивая самую лучшую траву, какая могла здесь расти, и тихим ржанием приглашал Зорьку отведать этого волшебного лакомства. Уже начало смеркаться, но счастливые лошади этого не замечали.

* * *

Задремавший в конюшне Аким проснулся от громких криков. «Что-то там Семен Терентьевич кричит», – окончательно освобождаясь ото сна, догадался конюх. Выйдя в загон, Аким увидел ветеринара, размахивающего руками и заикающегося от волнения.

– Акимка, ты где?!

Наконец увидев Акима, Семен плаксиво загнусавил:

– Акимка, наделал делов твой скакун! Завтра нас председатель всех с работы выгонит!

– Да ты толком-то можешь сказать, в чем дело? – спросил озадаченный Аким.

– В чем дело?! А в том, что он, дьявол, отбил у Битюка серую кобылицу и увел в лес. Сейчас, наверно, уже испортил, подлец. Что я теперь скажу председателю?!

– Это как же мой жеребчик мог обидеть такого бугая? Что-то ты, Семен Терентьевич, не то несешь! – для вида усомнился Аким, а сам в душе был обрадован очередным подвигом своего питомца.

– Черт вертлявый, измотал жеребца до упаду, а сам в кусты вместе с Зорькой. Что теперь будет?

– Да ничего, ты поменьше языком трепи. Что ты, как евнух, всполошился? – попытался успокоить ветеринара Аким. И, обернувшись в сторону «конюховки», крикнул: – Серега, хватит дрыхнуть! Поедем за лошадями!

Оседлав Рыжуху, Аким поехал собирать лошадей. Кобылицы разбрелись по всей поляне, мирно щипали траву. Между ними, изрыгая злобное ржание, нервно ходил еще не успокоившийся Битюк. Рыжика и Зорьки видно не было.

Привстав на стременах, Аким прокричал в сторону леса:

– Рыжик, Рыжик, Рыжик!

Потом прислушался в надежде услышать ответное ржание, но не услышал.

– Чего орешь? – спросил подъехавший Серега.

– Да вот, Рыжик с Зорькой пропали. Надо искать.

– Ничего с ними не случится: нажрутся и сами придут, – беспечно отмахнулся Серега.

– Ладно, погнали лошадей в загон. Подождем, может, и придут, – с сомнением согласился Аким.

Загнав лошадей на место, Аким седло с Рыжухи снимать не стал, беспокойно ходил по двору, то и дело поглядывая в ту сторону, откуда должны были появиться потерявшиеся любимцы. Начинало смеркаться, но их все не было. Аким зашел в сторожку, достал из-под лавки дробовик, несколько патронов положил в карман.

– Ты куда, на охоту? – съязвил Серега.

– На охоту. Готовь сковородку, мясо жарить будешь, – так же язвительно бросил Аким и, хлопнув дверью, вышел во двор.

Еще раз посмотрел в сторону леса – никого видно не было. Закинув ружье за спину, он вскочил в седло. Рыжуха, словно догадавшись, куда нужно идти, шагала уверенно. Аким, доверявший лошадям как себе, отпустил повод уздечки, давая Рыжухе полную свободу действий.

* * *

Счастливые Рыжик и Зорька, не замечая ничего вокруг, продолжали медленно углубляться в лес, отходя все дальше от родного конного двора. Сумерки постепенно начинали сгущаться.

Вдруг совсем рядом возник пугающий вой. Начинаясь с грубых, низких звуков, он переходил в металлически-высокое, тоскливое, тягучее завывание. В нем одновременно слышались и страдание, и угроза. Вскоре вой донесся и с другой стороны, слева. Как бы отдаваясь эхом, такой же послышался справа. Затем они объединились в общее завывание, нагоняющее ужас на заплутавших лошадей.

И здесь впервые Рыжик испытал настоящий страх, узнал, какое это леденящее душу чувство. В сознании всех лошадей, еще с тех времен, когда они были дикими и свободно паслись по лесам и полям, сохранился этот вой как знак близкой беды, ужасного смертного исхода. Это было завывание волков. Наголодавшись за лютую сибирскую зиму, они объединились в стаю и вышли на охоту. Вой стремительно приближался, и вот уже сквозь кусты замелькали красно-зеленые хищные глаза убийц. Слева, справа и уже сзади.

Однако инстинкт самосохранения у лошадей вызывает не только страх и временное оцепенение, но и веками выработанную решимость к самозащите. Рыжик больше испугался не за себя, а за свою подругу. Сообразив, что сейчас он является единственным ее защитником, жеребец сделал выбор – бороться до конца.

Волки прекрасно знают, что бросаться на лошадь сзади, под задние копыта – самоубийство. Поэтому нападают спереди и сбоку, стараясь вцепиться в горло. Рыжик оттеснил свою подругу к толстому дереву, лишив тем самым врагов возможности нападения на нее сбоку с той стороны. А сам принял боевую стойку с другой.

Первым на него бросился, видимо, еще не совсем опытный волк: он попытался запрыгнуть на спину Рыжика, но просчитался, и жеребец, мгновенно развернувшись, принял морду хищника на свое копыто. Завизжав, волк в судорогах начал кататься по траве.

Из леса прямо на грудь Рыжика метнулся другой, более крупный волк, возможно, вожак стаи. Жеребец подался в сторону, но почувствовал острую боль в области лопаток, и тут же в нос его ударил запах свежей крови. Волк отскочил и приготовился броситься снова. Рыжик понял, что развернуться не успевает, да к тому же ему приходилось одновременно отбиваться задними копытами от других врагов; и тут он вспомнил Битюка, точнее, его приемы борьбы и взвился на дыбы. Волк, нацелившись в грудь и горло коня, вдруг потерял их из виду и, пролетев по пустому месту, шмякнулся на землю. Миг – и на него сверху яростно обрушились крепкие копыта. Беспомощно взвизгнув, хищник остался лежать на месте. Но ситуация становилась критической, почти безнадежной: уже три волка одновременно заходили на него с разных сторон, а еще один нападал на Зорьку, и та отбивалась не очень умело.

В это время вдруг вспыхнуло пламя, раздался грохот грома, и еще один волк, перевернувшись в воздухе, начал беспомощно ползать по траве. Вскоре гром повторился, но оставшиеся в живых волки, огрызаясь, уже скрылись за деревьями.

– Рыжик! – подбежал к жеребцу Аким и начал его гладить.

Тот радостно заржал, а Зорька, содрогаясь от страха, прижалась головой к плечу конюха.

– Да ты никак ранен?! – почувствовав на руке кровь, воскликнул Аким. Он зажег спичку, рассмотрел повреждение и сказал уже спокойней: – Да, рассек тебе волчара плечо, но ничего, заживет. Ладно, пора домой.

И они, сопровождаемые ужасным завыванием потрепанной, голодной волчьей стаи, опасливо озираясь, двинулись в деревню. Аким, развернув Рыжуху, снял с плеча дробовик и еще раз выстрелил в сторону хищников. Завывания становились все тише и тише и через некоторое время затихли совсем. Лошади вышли на опушку леса. Запахло родным конным двором.

Была глубокая ночь, деревня спала. В загоне мирно посапывали спящие лошади. И лишь из станка обиженного Битюка доносился топот копыт – он, видно, никак не мог успокоиться и нервно перебирал ногами, да иногда стонала во сне старая Соловуха – наверное, ее донимал ревматизм.

Аким зажег фонарь, осмотрел рану, нанесенную Рыжику волком. Рассечена была только шкура, но кровь, сочась со всего разреза, собиралась в крупные капли и стекала по ноге на землю. Промыв марганцовкой рану, Аким обильно обсыпал ее стрептоцидом (ветеринар оставлял конюхам эти два препарата на случай мелких ранений лошадей).

– Ничего, до свадьбы заживет, – прогудел Аким.

Потом позвал Рыжика с Зорькой за собой и закрыл их в одном загоне, вместе, предварительно насыпав в кормушку овса.

9

Утром на конном дворе разразился скандал. Ветеринар Семен Терентьевич, боясь ответственности за то, что не уследил за правильностью оплодотворения кобылиц, все рассказал председателю колхоза Цибулевскому. Тот, вскочив в старенький трофейный «опель», полетел из поселка Лесозаводского в Орловку.

Пока он трясся пять километров до села, на конный двор пришел Михаил Алексеевич. По пути в сторожку бригадир заглянул в загон и обмер.

– Да это что за такое?! – не нашел он сразу подходящих слов. – Акимка, ты что, совсем осатанел? Ты что делаешь, зачем соединил Зорьку с Рыжиком?!

– Слушай, бригадир, тут такое дело произошло, – опустив тяжелый взгляд в землю, медленно начал Аким. – Не мог я их развести по разным загонам, настрадались они сегодня ночью вместе.

И он рассказал обо всем, что произошло с лошадьми: и о том, как Рыжик сражался с Битюком, и о том, как после они с Зорькой потерялись, и о том, как на них напали волки.

– А как же ты сразу упустил своего дьявола из загона?

– Так он сам выпрыгнул через ограду, а я его не догнал, – соврал конюх.

– Ну, все, считай, что твоего Рыжика больше нет, ждет его мясокомбинат. Сегодня ветеринар доложит председателю, и конец.

– Слушай, Алексеич, давай я обучу Рыжика под седло или под легкие дрожки, и будет он выездным жеребцом. Смотри, какой красавец! Отдадим его учетчику либо бригадиру тракторной бригады, и пусть ездят на дрожках. Из других колхозов завидовать будут.

– Кому он нужен? У всех выездные кони есть. Каждый старается взять себе коня покрепче, чтобы он работать мог, все же себе сено готовят. Разве твой Рыжик потащит сенокосилку или грабли? У него силы не хватит, а если даже потянет, то разобьет их, он же рысак.

Тут появился председатель колхоза Цибулевский. Несмотря на свой большой живот, он быстро выскочил из машины и сразу набросился на бригадира.

– Вы что, бездельники, породу лошадиную погубить хотите? Это что за безобразие – скрещивать рабочих кобылиц с какими-то уродами? Немедленно этого недоделанного отправить на мясокомбинат! – кричал председатель.

– Почему это урод? – наконец вставил слово бригадир. – Как раз наоборот, красавец.

– Да мне уже давно Сергей Пирожков говорил, что Рыжуха урода родила! – не отступал от своего председатель.

– Ну, тогда понятно, откуда ветер дует! – зло процедил Аким. – Да ты сам посмотри на него, вон он стоит.

Цибулевский, как шарик, подкатился к загону и замер. Перед ним на длинных стройных ногах стоял рыжий красавец с гордо вытянутой шеей и точеной головой. Лицо председателя медленно начало меняться. Напускная злость стала смываться, оставляя довольную рожицу с доброй, милой улыбкой. Но, заметив, как на него смотрит Аким, Цибулевский опять принял суровый вид:

– Красив, но в жеребцах он нам не нужен. Скажу ветеринару, чтобы он в этом месяце его кастрировал. А там, может, кто-нибудь возьмет на выезд. Не возьмет – отправите на бойню.

Поговорив еще с полчаса обо всем, что касалось полевых работ на Орловском отделении, председатель сел в свою машину и уехал в центральную контору в поселок Лесозаводской. Бригадир Астахов ушел. Аким не знал, что ему делать: радоваться, оттого что Рыжик остался в колхозе, или горевать, оттого что его будут кастрировать. Зашел в загон, погладил жеребца по холке.

– Ладно, приятель, живи, а там видно будет, – успокоился он и пошел кормить других лошадей.

* * *

Кастрация жеребцов – это особый ритуал, в котором принимают участие не только члены обслуживающего персонала и ветеринар, но и руководящий состав хозяйства в лице бригадира, и просто зеваки – колхозники, в данный день свободные от работы.

Бригадир был необходим для того, чтобы в нужный момент дать распоряжение зевакам об оказании помощи, если это потребуется, ну и для общего соблюдения порядка.

Зеваки действительно могли понадобиться, чтобы помочь, а еще, конечно, они нужны были для общественной оценки (выражения восхищения) действий оперирующего специалиста.

Обслуживающий персонал (в данном случае конюхи Аким и Серега) выступал в качестве главных ассистентов ветеринара, осуществляя отлов, повал и удерживание жеребчиков в нужной позе.

А главным действующим лицом, несомненно, был Семен Терентьевич.

В день кастрации он менялся до неузнаваемости. Выпив сто пятьдесят граммов самогона для храбрости и для того, чтобы унять постоянную дрожь в пальцах, Семен не ходил, а плыл, торжественно выпрямив ревматическую спину и задрав голову. Одет он был в чистый синий халат, на руки заранее были натянуты резиновые перчатки. Видимо, в этот день ветеринар представлял себя ни больше ни меньше как знаменитым хирургом из столичной клиники.

Кастрации подвергались сразу все созревшие жеребчики, кроме одного, которого оставляли на племя (в этот раз – Валета).

– Давай первого! – задрав кверху палец в перчатке, распорядился «хирург».

Всего жеребцов для данной операции предназначалось десять, включая Рыжика. Он содержался отдельно, и, если другие жеребчики находились в конюшне и не могли видеть жутковатой процедуры, ему предстояло наблюдать за нею во всех подробностях, так как «операционный стол» в виде толстого слоя соломы был приготовлен прямо у его загона.

Аким, накинув аркан на шею первому попавшемуся жеребцу, подвел его к «операционному столу». Вместе с Серегой они быстро перебросили петли веревки этого же аркана через грудь и живот будущего пациента и, зайдя сзади, резко потянули свободный конец веревки на себя. Жеребец глубоко выдохнул и рухнул на солому. Перехватив его заднюю ногу, которая при падении оказалась сверху, Аким обвязал ее свободным концом веревки и натянул высоко к спине. Серега тем временем прижал голову животного к земле. Этот прием в коневодстве называют «кавказским повалом».

Семен Терентьевич, намазав шкуру жеребчика йодом, дважды полоснул острым скальпелем в нужном месте.

– Ах, чтоб тебе! Тебе бы так! – не выдержал один из зевак, имея в виду ветеринара.

– Заткнись, без тебя тошно! – осадил его бригадир Астахов и даже показал нервному колхознику здоровенный кулак.

...Примерно через полчаса, сняв щипцы и обсыпав рану йодоформом, ветеринар распорядился отпустить пациента. Аким снял аркан уже не с жеребца, а с мерина, тот с трудом поднялся на ноги и медленно побрел в загон. По щекам его катились крупные слезы.

Отдыхая всего по несколько минут после каждой операции, так примерно за шесть часов кастрировали девять жеребцов. Остался последний – Рыжик. Ветеринар и его ассистенты порядком устали. Семен Терентьевич, периодически выпивавший по паре-тройке глотков самогона, уже плохо держался на ногах, но пока все хирургические действия выполнял отменно. Набитая рука промаха не давала.

* * *

Рыжик, невольно наблюдавший за этими процедурами, нервно ходил по загону. Знакомый запах крови и ее красный цвет вызывали у него тревогу, переходящую в страх. Ему хотелось разбежаться и, перепрыгнув забор, метнуться в лес. Но еще не совсем зажившая рана напоминала о таящихся там опасностях. К тому же присутствие Акима в какой-то мере успокаивало его. Он видел, как страдают сородичи, но не мог понять, с чем это связано, и особой жалости к ним не испытывал. В то же время внутренним чутьем Рыжик понимал, что оказаться лежащим на этой соломе он не должен, это грозит ему большой бедой.

Но вот все собравшиеся повернулись в его сторону...

– Может, на сегодня хватит? – с надеждой в голосе спросил Аким.

– Да я не против, – с трудом выговорил ветеринар.

– Нет уж, давайте кончайте всех! – занервничал бригадир. – Мне и так за ваши проделки досталось.

– Ну, я Рыжика ловить не буду, – твердо заявил Аким. – Пусть Серега старается.

Серега, взяв аркан, начал перелезать через ограду загона. Рыжик, не ожидавший от него ничего хорошего, злобно заржал и, оскалив зубы, двинулся к забору.

Серега быстро спрыгнул на землю обратно:

– Нет уж, вы как хотите, а я примать смерть от этого гада не хочу!

Бригадир обвел взглядом присутствующих зевак-колхозников.

– Ну, кто смелый? – кинул он клич. – Кто поймает этого скакуна, тому за сегодняшний день десять трудодней запишу!

В толпе произошло замешательство, многие переглядывались, но в итоге желающих не оказалось. И не потому, что эти люди не умели обращаться с лошадьми или боялись их. Нет, и умели, и не боялись: они всю жизнь провели с лошадьми. Но им было жаль унижать такого красавца, уж они-то понимали толк в редких качествах животных.

«Ну, слава богу!» – подумал Аким и уже хотел направиться в сторожку, но тут из-за спин вперед выступил неказистый, хлюпенький на вид мужичок.

– Я поймаю, бригадир, – спокойно произнес он, забирая аркан из рук Сереги.

– Вот сволочь! – донеслось из толпы.

Добровольцем был кабардинец Леня, депортированный с Кавказа в Сибирь во время войны как враг народа. На деревне его так и звали – Кабардинец. В те времена врагами были многие – и русские, и нерусские, Сибирь только и успевала принимать изгоев со всего Союза.

Быстро, как рысь, Кабардинец перемахнул через забор, намотал на руку аркан и смело стал надвигаться на Рыжика. Тот поднялся на дыбы, чтобы всем своим весом опуститься на ловца, но Леня резко отскочил в сторону и, оказавшись сбоку, метнул аркан. Петля крепко обхватила шею жеребца, и, чтобы не задохнуться, ему пришлось пойти за натянутым арканом, то есть за Кабардинцем.

Без всякой посторонней помощи Леня ловко обвязал петлей грудь и живот придушенного Рыжика и, дернув за конец веревки, моментально повалил жеребца на солому.

– Во, гад, дает! – воскликнул кто-то в толпе. – Акимке, паскуда, мстит.

А мстить, по рассуждению колхозников, было за что. Именно Кабардинец раньше работал на их конном дворе, хотя так называемых «врагов народа» не должны были допускать к столь важным объектам. Однако других желающих быть конюхом не находилось, и на конюшню бросили ссыльного отщепенца – потихоньку, чтобы никто особо не знал. Но когда Аким слезно попросился на это место, председатель, с радостью убрав Леню, пока не дошло до НКВД, поставил конюхом Бычкова...

Итак, Кабардинец быстро и безжалостно повалил Рыжика на солому. Потом завязал и подтянул заднюю ногу жеребца к спине, подготовив его для экзекуции. Серега при этом прижал голову рысака к земле, навалившись на нее всем телом. И тут уж Аким не выдержал – бросился к поверженному коню.

– Убью, сволочь! – крикнул он Кабардинцу, пробегая мимо. – Уйди, я сам буду держать! – прорычал он Сереге и отбросил его к ограде загона.

Рыжик ничего не мог понять. Как же так? Сначала на него налетел злой человек – Душитель, повалил на землю. Потом Равнодушный, навалившись, придавил его голову к земле. А теперь то же самое делает Добрый?!

– Подожди, Рыжик, сейчас я тебя освобожу, – в это время шептал на ухо коню Аким, пока еще не зная, как это сделать.

Помогла счастливая случайность. Нетрезвый ветеринар Семен Терентьевич, с бутылкой йода и скальпелем в руках, шатнулся, споткнулся и упал прямо на Кабардинца. Рука того сорвалась с крепко удерживаемой веревки, натяг ослаб, и нога жеребца оказалась свободна. Под общую неразбериху, устроенную фельдшером, Аким успел снять аркан с шеи Рыжика. Жеребец наконец-то смог глубоко вздохнуть. И, почувствовав прилив сил, он махнул отпущенной задней ногой, пытаясь сбросить веревку. Под ногу попало что-то твердое, и это что-то, отлетев в сторону, залилось истошным криком. Освобожденный от пут Рыжик вскочил на ноги и увидел катающегося по земле Душителя, недавно накинувшего на него аркан.

– Лови его! – закричал бригадир.

Несколько человек из числа зевак вроде кинулись к жеребцу, но почти сразу остановились. «Ага, поймаешь его теперь!» – было написано на их довольных рожах.

И верно, Рыжик не стал дожидаться, когда на него бросится целая толпа. Он перепрыгнул через тщетно пытающегося подняться ветеринара, перемахнул через забор конного двора и пулей понесся через луг в сторону конезавода.

10

Пролетев галопом луг и выскочив на полянку у леса, Рыжик замедлил бег, затем остановился совсем. Ему показалось, что он уже был когда-то на этой поляне, и здесь с ним происходило что-то хорошее. Захотелось задержаться на этом месте, медленно побродить, отведать зеленой травки...

Так иногда бывает и у людей. Они попадают в незнакомое место, но вдруг понимают, что все тут им памятно и дорого. То же случилось и с Рыжиком. Видимо, инстинкт пробудил в его сознании встречу кобылицы Рыжухи с племенным жеребцом Янтарем как раз на этой поляне. Ведь именно здесь состоялось его зарождение!

Пощипав травы и окончательно успокоившись, жеребец зашел в березовый лесок, начинающийся рядом с поляной. Обласканный нежными листочками, которые приятно скользили по его коже, Рыжик остановился в прохладной тени и задремал.

Вдруг издалека, с другой стороны рощи, донеслось лошадиное ржание – немного грубоватое, уверенное, призывное. Ему ответило другое – более нежное, осторожное, как бы заискивающее. Эта перекличка повторилась несколько раз.

Раздвигая мягкие ветки, Рыжик пошел в ту сторону, откуда доносилось ржание. Рощица быстро закончилась, его взору предстало обширное поле с редкой травой и тропами, выбитыми копытами. На краю виднелось большое приземистое здание, гораздо крупнее его родного конного двора, и добротная крашеная ограда, за которой гуляли лошади.

Рыжик медленно двинулся в том направлении. Подойдя к ограде, он удивленно уставился на лошадей, прохаживающихся по манежу. Они были необычные, не такие, каких ежедневно видел Рыжик. Те, свои, были толстые, на коротковатых ногах, с большими широкими головами. А эти – высокие, на стройных длинных ногах, с маленькими точеными головками. И к нему эти странные лошади не проявили никакой агрессии. Наоборот, миролюбиво похрапывали и махали своими красивыми головами, словно приветствуя. Похоже, они признали Рыжика за своего.

* * *

– А это что за явление?! – воскликнул заводской конюх, увидев за оградой манежа приблудного коня. – Эй, Семен, выйди сюда! – позвал он кого-то.

– Что случилось? – спросил вышедший человек в спортивном костюме и с хлыстом в руке, видимо, местный жокей.

– Да вот, смотри, хороший жеребец откуда-то к нам забрел. Как ты думаешь, чей он?

– Да кто его знает? Тут на сто километров вокруг конезаводов больше нет. А этот похож на наших рысаков.

– Давай загоним, пригодится, будем детей на нем обучать.

– Да он, наверное, еще дикий, необъезженный, зачем он нам нужен? К тому же, смотри, он меченый: шрам на правой лопатке. Найдут – сраму не оберешься, – умерил пыл конюха жокей Семен.

И все же на всякий случай, открыв ворота, они попытались загнать чужого рысака в манеж. Но Рыжик, увидев хлыст в руках человека, понял, что против него опять могут применить насилие. Он взвился на дыбы, развернулся в воздухе и стремительно рванул в сторону рощицы.

– Хорош, подлец, – одобрительно сказал жокей, – но все-таки дикий. Бог с ним. Найдут кому надо.

Рыжик добежал до рощи, успокоился, прилег под березками и задремал. Проголодавшись, вышел на поляну и с большим удовольствием стал поедать нежную душистую траву. Наевшись, опять вернулся в рощу. Надвигалась ночь, жеребец начал тревожно озираться в ожидании волков, но никаких волков не было. (Дело в том, что работники конезавода вели в округе постоянный отстрел хищников, и в этом направлении волки забыли дорогу.) Рыжику понравилась такая жизнь, и он остался в полюбившейся ему роще, как он думал, навсегда.

* * *

– А ты почему своего Рыжика не ищешь? – спросил Акима бригадир Астахов, придя рано утром на конный двор.

– А зачем? Чтобы опять вы издевались над бедным конем? Пусть уж его волки сразу задерут, безо всяких мучений, – не подымаясь с лежака, прогудел Аким.

После бегства жеребца он совсем перестал общаться с людьми. Уходил в конюшню и целый день находился среди лошадей, порой и спал с ними вместе, забравшись в кормушку. И так уже трое суток с момента исчезновения Рыжика.

– Какие волки, ты что брешешь?! – возмутился бригадир. – Он же числится на балансе в колхозной бухгалтерии, кучу денег стоит! С нас троих все трудодни за него снимут! Что мы жрать-то будем?

– Побираться пойдем, – не уступал Аким.

– Слушай, Аким, хватит придуряться. Что ты хочешь, в конце концов?

– Хочу обучить Рыжика, чтобы он был выездным жеребцом, и закрепить за ним несколько кобыл. Будут красивые кони. Мы, если они нам не нужны, можем их продавать на рынке кому угодно, даже цыганам.

– Ладно, черт с тобой. Насчет кобылиц и распродажи не мне решать. А кастрацию я отменю. Так и быть, обучишь под дрожки, я буду на нем ездить. Бери Рыжуху и дуй на поиски, баран упрямый.

Обрадованный Аким схватил уздечку и седло, бегом припустил в конюшню.

– Надо же, какая любовь! Мало кто так родственников близких своих любит. Блажной! – вслух проворчал бригадир, а про себя подумал: «Таких бы побольше, жить было бы легче».

* * *

Несколько раз день сменяла ночь, затем снова наступал день. Рыжик перестал испуганно ожидать волков. Вкусная трава и уютная роща действовали на жеребца благотворно. Он успокоился, раздобрел, но начал скучать по Зорьке и Акиму. Здесь он окончательно понял, что добрый конюх не предал его, когда связанного стал держать за голову, а наоборот – освободил от душивших веревок и помог убежать. Возвращаться на свой конный двор Рыжик пока боялся и в то же время думал: где же этот добрый человек, с которым они раньше почти не расставались? Почему не приходит за ним?

Несколько раз он подходил к ограде конезавода и с удивлением наблюдал, как люди, забравшись на спину красивым лошадям, отдают им какие-то приказания и эти лошади исполняют все их прихоти. Иногда выводили высокого холеного жеребца, на голову которого были надеты ремни – такие же, как на лошадях в родном конном дворе Рыжика. К этим ремням привязывали длинную веревку, и жеребец, натянув ее, послушно бегал по кругу.

Однажды, когда в очередной раз Рыжик подошел к забору, жеребец приблизился с другой стороны, раздул ноздри, вытаращил глаза и громко заржал. Но не со злом, а как-то призывно, миролюбиво. Неужели Янтарь понял, что перед ним стоит его сын?

Работники конезавода больше не пытались загнать Рыжика в манеж, прекрасно зная, что он без особых усилий от них ускользнет. А может, просто не считали нужным это делать.

Как-то днем Рыжик, пощипывая траву на поляне, услышал ржание своей матери. Подняв голову, он увидел, как через луг к нему приближается Рыжуха, на спине которой сидит Добрый.

– Рыжик, Рыжик, ты где пропал, бродяга?! – кричал обрадованный Аким.

Соскочив с Рыжухи, он попытался с ходу обнять жеребца, но тот недоверчиво отскочил в сторону.

– Рыжик, да ты что, не узнал меня, что ли? – обиженно загудел Аким. – Совсем одичал, бродяга.

Услышав ласковые нотки в этом голосе и поняв, что никакой угрозы от друга не исходит, жеребец подошел к Акиму и ткнулся носом в его лицо. Рыжуха тоже подошла к сыну и положила голову ему на холку.

– Ну, все, брат, прости, чуть не угробили мы тебя. Больше такого не повторится, – извинялся Аким за всех людей, обидевших жеребца. – Пойдем домой, завтра буду тебя приучать к работе. Ты уж, браток, постарайся меня понимать, не то опять будут плохи наши дела.

Завидев свой конный двор, Рыжик заржал, и тут же в ответ раздалось радостное ржание серой в яблоках кобылицы. Аким открыл ворота загона, Зорька и Рыжик устремились навстречу друг другу. Встретившись носами, как бы целуясь, они прижались боками и начали тихонько тереться щеками. Со стороны казалось, что они что-то нашептывают друг другу на ухо.

* * *

Утром, взяв новый недоуздок и длинную веревку, Аким вошел в загон к своим любимцам. Удалил в отдельный станок Зорьку, в другой станок завел Рыжика. Поглаживая его по шее, по голове, он потихоньку подводил недоуздок к ушам жеребца. Почуяв неладное, тот резко мотал головой. Аким же упорно повторял свой маневр, приговаривая:

– Стой смирно, дружок, ты же у меня умный.

Но умник никак не хотел принимать на свою голову ремни, которые не раз видел на других лошадях. Словно догадывался, что эти ремни лишат его любимой свободы.

Аким терпеливо продолжал добиваться своего, и, наверное, с сотой попытки ему удалось застегнуть недоуздок на голове жеребца. Больших неудобств это Рыжику не доставило, и он вроде успокоился.

Тогда Аким привязал к недоуздку веревку, потянул за нее жеребца. И вот это оказалось для Рыжика слишком неприятно. Ранее конюх просто звал его за собой, и он спокойно шел сзади в нужном направлении. А теперь Добрый как бы тянул за собой силой, ограничивая его движения. Выйдя из станка, жеребец взвился на дыбы, пытаясь вырваться. Но удерживающий его конюх был силен, да к тому же воткнутый в рот мундштук удил больно врезался в губы. Рыжик опешил и замер на месте. Уставившись на своего друга, он словно спрашивал: «Это еще что такое? Ты что, опять задумал надо мной издеваться?»

Аким видел недоумение и обиду в глазах воспитанника, но твердо решил не отступать от своих планов – для его же блага. Он привязал жеребца к забору и ушел в сторожку. Вскоре появился с седлом в руках, оседлал Рыжуху. А потом, привязав к седлу веревку, удерживающую Рыжика, сел верхом на кобылу и погнал ее к выходу с конного двора. Веревка натянулась, увлекая жеребца вслед за матерью. Он попытался отскочить в одну сторону, в другую, но веревка и удила сдерживали его прыть. Побившись еще какое-то время без всякой пользы для своего освобождения, Рыжик наконец понял, чего от него хотят. Увлекаемый матерью, размеренным шагом, след в след, он двинулся за ней.

Затем Аким, подстегнув легонько Рыжуху, перевел ее на рысь. Рыжик, не сбиваясь с шага, послушно прибавил скорости. И так, то замедляясь, то ускоряясь, Аким до самого обеда гонял лошадей по лугам.

Обучение первого дня вроде прошло нормально. Утихомирившись, Рыжик повторял все материнские маршруты без всяких капризов. Когда вернулись в загон, спокойно дал Акиму снять со своей головы недоуздок и пошел вслед за ним к кормушке, где получил хорошую порцию овса.

Так продолжалось неделю. С каждым следующим днем Аким все увеличивал длину веревки, как бы предоставляя жеребцу дополнительную свободу действий, но Рыжик ни разу не рванулся в сторону, твердо выполнял все требования Акима. Тот уже хотел поставить жеребца под седло, пока без наездника, но обучение пришлось прервать, и на длительный срок. Так сложились обстоятельства.

11

В конце июня в хозяйстве начинался сенокос, это была самая тяжелая для колхозников и в то же время самая веселая пора.

Тяжелая – потому что сено нужно было в короткие сроки накосить, сгрести и сложить в стога, причем не только для колхоза, но и себе, ведь каждый крестьянин держал в своем дворе по нескольку голов коров и бычков. Еще держали, конечно, и свиней, и домашнюю птицу, но тем сена не требовалось, их кормили картошкой и зерном. Все в деревне жили в основном за счет своего хозяйства. Денег в пятидесятые да и в шестидесятые годы колхозникам не платили, рассчитывались с ними трудоднями, на которые полагалась натуральная оплата, то есть зерно, масло, мясо либо мед – в зависимости от того, что колхоз производил или выращивал. Чаще всего это было зерно. Хлеб пекли сами, в объемных русских печах. Муку делали из полученного на трудодни зерна, размалывая его на жерновых мельницах, которые были построены в крупных селах. Иногда, в неурожайные годы, эта натуроплата бывала так мала, что ее доставляли домой всего в нескольких мешочках. Чтобы купить хоть какую-то одежонку себе и детям, крестьяне продавали мясо, молоко, зерно, картофель на базарах в поселке и в городе. Поэтому-то и держали в собственном дворе много скота, и сена на зиму приходилось наготавливать много, и хорошего качества. Для этого важно было накосить и собрать его в кратчайшие сроки, когда в траве находятся белки и витамины; кроме того, ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы сено попало под дождь. От гнилого сена не было никакой пользы, только вред: оно вызывало болезни животных.

Веселым же временем сенокос был потому, что колхозники разбивались на бригады и звенья, члены которых с азартом, с песнями и прибаутками устраивали соревнования – кто быстрей и больше заготовит этого душистого корма. Даже во время выезда на луга соревновались, в каком звене лучше лошади, кто быстрее доберется до отведенного участка. Мужики-звеньевые управляли запряженными в широкие телеги упряжками в два коня, а бабы, усевшись на эти телеги с двух сторон, пели песни и подзадоривали возниц, чтобы те в свою очередь подхлестывали коней.

Каждый человек как трудовая единица во время сенокоса был на счету, ценился дорого. И вот в это самое время знакомый из поселка Шигарского принес Акиму весть, что его брат Гаврила Бычков тяжело заболел и просит прибыть к нему проститься.

«Пойти отпрашиваться – никто не отпустит, – думал Аким. – Сейчас самая тяжелая работа с лошадьми. Они допоздна на сенокосах: таскают сенокосилки, грабли, на них же подвозят к стогам копны сена. После того как приезжают колхозники с лугов, лошадей нужно осмотреть, почистить, накормить, напоить и, если есть такая необходимость, обработать копыта. А днем накосить и привезти им травы на ночь. Можно бы попросить Серегу, чтобы он один поработал несколько дней, но Серега помогает убирать сено свояку, то есть председателю колхоза. Как же быть? Не поехать? Брат один у меня, больше из родственников никого нет. Унесет обиду с собой в могилу, а я потом сам себя прокляну».

И тут Аким вспомнил, что Леня Кабардинец вместе со всеми сено не косит. Во-первых, ему, как депортированному, участка под сенокос было не положено. Во-вторых, косит он после всех – то есть обкашивает оставшиеся от других наделов края и огрехи. В своем дворе, как человек с Кавказа, держал Кабардинец приличную отару овец, а овцы – животные неприхотливые, едят сено любого качества.

«Пойду к нему уговорю, – надеялся Аким. – Конечно, обидел я его недавно, обещал убить. Да и Рыжик его слегка покалечил, Леня потом неделю ходил согнутый крючком».

Но деваться было некуда, и с раннего утра пошел он к Кабардинцу.

– Чего надо? – неласково встретил тот Акима.

– Да вот, просить пришел тебя...

И Аким поведал причину своего прихода.

– Ишь ты как! Значит, сначала резать обещала, а теперь жалиться пришла, – перевирая русские слова, сердито начал Леня. Но вдруг сменил тон и согласился: – Хорошо, пойду подежурю. Только ты потом мне сена из своего пая за каждый день копну отдашь!

Да, так в колхозе и было заведено: поскольку конюху некогда было косить сено своим коровам, от каждого двора ему обязаны были отделить определенную часть накошенного.

– Хорошо, согласен, – обрадовался Аким. – Я быстро обернусь. Ты только там на глаза начальству не вылезай. Если спросят, скажешь, что просто помогать пришел, а Акимка, мол, за травой уехал.

– Ладна, ехай, – махнул рукой Кабардинец.

Тем же утром Аким запряг Зорьку в дрожки, ненужные во время сенокоса, и отправился в поселок Шигарский. Зорька была почти уже обучена ходить в упряжке, но на сенокосе пока не использовалась.

* * *

А в Орловке как раз в то время снова появился Петька Прокурор. То ли отсидел полный срок, то ли досрочно освободился – за этим в деревне как-то не следили, каждый занимался своими делами. Здесь у него жил дядя, Василий Шопин, за глаза его все называли Горбатый, он и действительно был такой. В колхозе Шопин занимал должность нормировщика. Как рассказал он позже, «Петька освободился два месяца назад, устроился в поселке Лесозаводском на комбинат, на сплав леса по реке Яе. И вот, дождавшись выходных, решил приехать мне на помощь, на заготовку сена, на несколько дней».

Пока косили траву, сгребали просохшее сено и ставили его в копны, Прокурор ни разу не вспомнил про Акима Бычкова. Но вот была поставлена последняя копна для коровы дяди Васи, и тут же организовалось застолье – с самогоном и малосольными огурчиками. Выпили по одной, оба были в хорошем настроении, веселы, разговорчивы. А как же – такое дело завершили, живи и радуйся! Выпили еще по одной, и еще, и еще. И тут внезапно на лицо Прокурора наползла черная туча.

Сжав в руке стакан с недопитым самогоном, нахмурившись, как бес, Петька глянул на дядю в упор и прошипел:

– А где этот поганый Акимка Бычков, живой еще, паскуда?

– А что ему будет? Он самогон не пьет, табак не курит, здоровый как бык. Еще лет сто проживет.

– Ну, это мы поглядим, сто или чуть поменьше. Он так же на конюшне работает?

– А где ж ему работать, в бригадиры не выбился.

– Скажи, дядя, а табеля у тебя дома или в конторе?

– Да вон в портфеле лежат. Я, как на покос ехать, их домой из конторы принес. А тебе зачем?

– Зачем, зачем? Хочу Акиму несколько часов рабочих добавить.

– Петька, не дури, давай лучше еще по одной выпьем, – почуяв недоброе, попытался успокоить племянника Василий.

– Дядя Вася, посмотри, когда Акимка дежурит на конюшне. У тебя же есть график, – не отступал Прокурор.

– Петро, не дури. Давай посидим по-человечески, – еще раз попытался вразумить племянника Василий.

– Слушай, Горбатый, ты меня из себя не выводи! – взвился Петька. – А то я сейчас этот стол тебе на голову одену!

Василий знал, что с племянничком шутки плохи. Он, если захочет, и дяде голову открутит, как куренку.

– Сегодня дежурит, – заглянув в табель, обреченно сказал Шопин.

Прокурор больше пить не стал. Выйдя во двор, зашел в сарай, где лежал его рюкзак. Развязав шнурок, вытащил из мешка финку, которую он, видимо, изготовил в лагере. Широкое и длинное лезвие сверкнуло в закатном свете, и нож скрылся за голенищем кирзового сапога.

Петька прилег в сарае на солому, дождался, пока совсем стемнело. Иногда в мрачном небе показывалась луна, но, словно испугавшись кого-то, быстро пряталась за очередную тучку.

Выкурив папиросу, Петька заглянул в избу. Дядя, сидевший за столом, от страха даже привстал.

– Ты чего не спишь? – сипло спросил он.

– А ты чего сидишь? – вопросом на вопрос ответил Прокурор. – Вот что, дядя. Я пошел, скоро вернусь. А ты не вздумай куда-нибудь пойти и сболтнуть непотребное. Не дай бог!

И, хлопнув дверью, Петька исчез. Вася Горбатый налил себе полный стакан самогона, выпил, загрыз огурцом. Снова наполнил стакан. Закрыв глаза, с трудом затолкал самогон в горло, посидел минут пять – и рухнул с лавки под стол. Дядя был одинокий, поднимать его из-под стола было некому.

* * *

Разложив по кормушкам привезенную днем траву, Леня Кабардинец затопил печку-буржуйку: ночами в Сибири порой и летом бывает прохладно. Потом он прилег на лежанку, пригрелся и совсем уже было задремал. Вдруг в ближнем загоне, где находились Рыжик, Каштан и старая Соловуха, произошло какое-то волнение, затопали копыта, Каштан недовольно фыркнул и захрапел, Рыжик угрожающе заржал. Леня попытался разглядеть, что там происходит, благо загон находился прямо у окна. Сначала ничего не было видно, но вот на минуту луна выскочила из-за тучи, и Кабардинец заметил, как через забор загона перелезает человек. Лошади отошли в один угол и топтались на месте.

– Какая лихоманка приперлася? – недовольно прошептал Леня.

Накинув Акимову сермягу, он приоткрыл тихонько дверь и крадучись двинулся к загону. Присмотрелся – никого, лошади вроде успокоились, но все так же стояли, сгрудившись в углу. Кабардинец перелез через жерди и зашел под навес. Вдруг страшной силы удар обрушился на его несчастную голову, и он мгновенно отошел в мир иной.

* * *

Петька Прокурор, расставшись с дядей, вышел на улицу и зашагал в сторону конного двора. Путь был неблизким и непростым, учитывая то, как избиты дороги в деревне телегами и скотом. Ночь стояла прохладная, и свежий воздух действовал на ходока отрезвляюще, но успокоения разгулявшейся злобе не приносил.

Вот и конный двор. Перебравшись через забор, Петька сразу хотел двинуться в сторожку: было тихо, и он решил, что Аким, скорее всего, дрыхнет без задних ног. Но тут на пути его возникла ограда нового загона, которого раньше он здесь не видел. Прокурор перелез через жерди и оказался внутри загона; лошади, напуганные неожиданным появлением незнакомца, недовольно зафыркав и заржав, сбились в угол. Опасаясь, что его приход будет обнаружен, Петька спрятался под навесом. Но, постояв немного, намеренно пугнул лошадей, чтобы они зашумели, – надеялся на то, что встревоженный Аким придет к загону. Так оно и вышло: со стороны сторожки послышались крадущиеся шаги, человек перелез через забор и двинулся в сторону навеса. Петька, сжав покрепче нож, сделал шаг вперед, но на что-то наступил и больно прибил ногу. Быстро наклонившись, он нащупал твердый предмет. Это оказалась кувалда. «Вот хорошо, – сразу возникла подлая мысль, – грохну кувалдой по башке, кину под ноги лошадям – подумают, что это они проломили». Сунув нож обратно в голенище, Прокурор схватил кувалду и взметнул ее вверх...

Так и не определив в спешке, кого он убил, Петька за ноги поволок покойника на середину загона. Лошади, злобно заржав, заходили по загону кругом, в раздражении высоко поднимая ноги. Но вот молодой жеребец, резко изменив направление бега, как ястреб налетел на убийцу. Тот выпустил из рук труп и еле успел отскочить. Однако сзади на него кинулся другой конь: озлобленно храпя и вцепившись зубами в одежду, рванул его в сторону и опрокинул на землю. Петька быстро вскочил, выхватил из-за голенища финку, и она грозно блеснула в лунном свете. Но пустить нож в дело убийца не успел. Подняв глаза, он увидел, как, развернувшись к нему задом, молодой жеребец выбросил ногу прямо ему в лицо. Удар копыта пришелся Прокурору как раз между глаз, и он вытянулся рядом с убиенным Кабардинцем. Луна спряталась за очередную тучу, и конный двор накрыла зловещая тьма.

* * *

Рыжик, ударив человека, забился под навес загона. Чувствуя запах крови, он все не мог успокоиться. События сегодняшнего дня, начиная с утра, никак не укладывались в его голове.

Аким, как всегда, на рассвете насыпал в кормушку овса, а потом долго гладил Рыжика по щекам, холке и спине, словно прощался с ним, тихо бубня что-то своим низким голосом. После этого запряг Зорьку в ненавистную коробушку и выехал с конного двора.

Через некоторое время в загоне появился Душитель. Да, Рыжик не забыл, как этот человек пытался задушить его, свалив арканом на землю. Жеребец стал раздраженно ходить кругами по загону. «Чего еще от него можно ожидать?» – с тревогой думал Рыжик.

Но, как оказалось, этот странный человек вдруг превратился в лошадиного кормильца. Именно он начал раздавать в кормушки заготовленную Акимом траву. При этом чужак, как довольный жизнью кот, мурлыкал что-то ласковое – сначала старой Соловухе, а затем и мерину Каштану. На что те согласно кивали головами, поедая сочную траву. Но Рыжик не поддался на эту хитрость и при приближении странного человека к его кормушке даже с охапкой травы недоверчиво отпрянул в сторону. А когда новый конюх попытался в открытую его приласкать, Рыжик и вовсе взвился на дыбы!

Весь день странный человек ухаживал за лошадьми: кормил, поил их, чистил кормушки и убирал навоз, но Рыжик так и не признал его за Доброго, как Акима. Все это время он был нервно-возбужден, словно предчувствуя какую-то беду. И, видимо, не зря.

В середине ночи Рыжик услышал приближающиеся шаги. И вздрогнул! Это были шаги Врага, на всю жизнь запомнившиеся ему. Вот уже под тяжестью Злого заскрипели жерди, вот он зашел в загон и приблизился к навесу, под которым находились лошади. Рыжик не выдержал напряжения и, заржав, выскочил из-под навеса в загон. За ним выбежал Каштан и недовольно захрапел, следом вышла даже Соловуха. Злой спрятался под навес, а через некоторое время снова показался и пугнул лошадей. Они заржали и, пробежав круг по загону, опять сбились в угол.

Со стороны сторожки тоже донесся шорох, и вдруг Рыжик уловил запах Акима, его сермяги. Крадущийся человек перелез через забор и направился под навес. Рыжик хотел пойти к нему, но в это время послышался глухой удар и запахло свежей кровью. Рыжик встревоженно заходил по загону, за ним, недовольно фыркая, двинулся Каштан. И тут из-под навеса появился Враг, он волок человека за ноги. Запах крови усилился, доводя возбуждение лошадей до крайности.

«Враг убил Доброго!» – вспыхнуло в сознании жеребца, и он кинулся на Врага, увлекая за собой Каштана. Неизвестно, чем бы кончилась эта схватка, возможно, Прокурор и остался бы жить. Но, увидев нож в свете луны, Рыжик сразу понял его зловещее предназначение, и когда Каштан кинул убийцу на землю, жеребец мгновенно принял заднюю боевую стойку. Хрястнули кости, и все было кончено.

12

Пришедший рано утром бригадир Михаил Алексеевич удивился тому, что дверь в сторожку распахнута, печурка давно прогорела и вокруг никого нет. Такого, чтобы конюхи самовольно оставляли свой пост без присмотра, никогда не бывало.

Выйдя из сторожки, он направился к первому загону, в котором содержались Рыжик, Каштан и Соловуха. Лошади взволнованно храпели, метались по загону, пытаясь выскочить наружу, но после того, как Рыжик отсюда сбегал, забор сделали выше и уйти кони уже никак не могли.

Астахов нутром почувствовал, что произошло что-то нехорошее. Поставив ногу на нижнюю жердь, чтобы перелезть в загон, Михаил Алексеевич опустил взгляд на землю. И ужаснулся! Посреди загона, залитые засыхающей кровью, лежали два изуродованных человека...

В те времена два убиенных для такой маленькой деревни, как Орловка, событие из ряда вон, хуже могла быть только диверсия. Конечно, кругом было полно лагерей, на колючую проволоку можно было наткнуться в любом направлении, и иногда из-за этой колючки заключенные (в основном отпетые бандиты-рецидивисты) совершали побег. Их ловили, но если отлов затруднялся, с ними не церемонились – просто стреляли в спины. Ведь неподалеку от зон уже начиналась тайга, и если бежавшие добирались до нее, отыскать их было трудно, почти невозможно. Поэтому судьбу беглецов порой решал автомат. Но то в лагерной жизни, а тут два трупа в обычном колхозе – это было настоящее ЧП.

Михаил Алексеевич подошел к лежащим телам. Наклонился, чтобы определить личности убитых, и не смог – настолько они были изуродованы. Один из них в армяке Акима, но фигура иная. В руке другого зажата финка. «Возможно, беглый зэк», – подумал бригадир и отправился в контору. Там он вызвал милицию и следователя из Лесозаводского поселка. Заодно позвонил председателю колхоза.

Вернувшись на конный двор, Михаил Алексеевич увидел у загона большое количество колхозников, которые возбужденно переговаривались, строя разные версии случившегося. Несколько человек перелезли через забор и стояли, наклонившись над трупами.

– Мужики, да это же Леня Кабардинец, – сказал один из них.

– Как же он попал сюда? – удивился другой.

– А второй – это, точно, беглый зэк, – заявил третий.

– Кто ж их уложил? – повис в воздухе самый главный вопрос.

Тревожная весть быстро облетела деревню, народу собиралось все больше. Появился и Вася Горбатый. Кое-как перелез через забор и подошел к трупам.

– Петька! – воскликнул он, узнав в одном из убитых своего племянника. – Допрыгался, уложил тебя Акимка!

Только тут все вспомнили о конюхах и еще больше всполошились:

– А где же Аким с Серегой, куда они сбежали?

В это время подъехали милиционеры вместе со следователем. И тут же явился председатель, а с ним и Серега. Стало ясно, что он здесь ни при чем, он батрачил у своего родственника.

Выскочив из машины свояка, конюх увидел в загоне Акимову сермягу и сразу заверещал:

– Это, точно, Петька Прокурор завалил, он обещал Акима убить!

– Прокурор вон – рядом валяется с пробитой башкой, – сказал кто-то из толпы.

– А ведь сегодня, точно, Аким должен был дежурить, – вспомнил Астахов. – Я его никуда не отпускал. Сено он не косит. И зачем это Кабардинец сюда приперся, натянул на себя Акимову одежонку? И как попал сюда этот рецидивист?

Подошедший следователь внимательно слушал гадания бригадира и что-то помечал себе в записной книжке.

В это время один из милиционеров обнаружил окровавленное орудие убийства.

– Чья это кувалда? – спросил он у бригадира.

– Акимова, – опередил начальника Серега. – Он ей колья заколачивал, когда забор делал.

– А почему эти лошади стоят отдельно? – указывая на Рыжика, Каштана и Соловуху, заинтересовался следователь.

– А это Акимовы любимцы, – опять поспешил с ответом Серега.

– Что-то много всего у вас здесь Акимова, – удивился следователь.

– Я так думаю, что это Акимка их прихлопнул, – вдруг сказал ветеринар Семен Терентьевич.

– Почему ты так решил? – обернулся к нему следователь.

– Так он Кабардинцу не мог простить за своего жеребца, а с Петькой подрался и после засадил его в тюрьму. Зазвал их на конюшню и долбанул кувалдой.

– Ну, это не так просто – одному двоих завалить. Да еще если один из них с ножом, – засомневался следователь.

– Вы плохо знаете Акима. Если он захочет – медведя один завалит, – не отступался ветеринар.

– Смотрите, у жеребца задняя нога в крови по самое колено, – заметил вдруг милиционер.

– Видно, этого зэка жеребец долбанул, – внимательно присмотревшись к разбитому лицу Петки, догадался следователь.

– Говорил я, что этот жеребец не доведет нас до добра! – запричитал председатель Цибулевский.

– Ну, и где же все-таки этот ваш Аким? – снова спросил следователь. – Вы внимательней присмотритесь, не пропало ли чего с конного двора. Может, лошадей украли?

– Кобылы Зорьки нет, и дрожки выездные пропали, – сообщил осмотревший хозяйство Серега.

– Значит, без участия вашего Акима в этом убийстве не обошлось, раз он сбежал, – сделал вывод следователь.

– А я что говорил! – воскликнул Семен Терентьевич, будто он больше всех был заинтересован в поимке и привлечении к ответу Акима Бычкова. – Ищи теперь ветра в поле!

– Ничего, найдем, – убежденно заверил следователь и начал под протокол опрос свидетелей, а скорее, тех, кто хотя бы что-то мог сказать по существу дела.

Вскоре из МТС пришла машина ЗИС-5, трупы погрузили в кузов и отправили в поселок Лесозаводской, в морг, для проведения судебной экспертизы. Рыжика привязали в отдельном станке и заперли, как подозреваемого в убийстве одного из погибших.

* * *

А ничего не подозревавший Аким в это время находился за тридцать километров от происшедших событий, в поселке Шигарском. С Гаврилой проститься он успел, после чего тот и скончался: будто смерть специально дожидалась приезда брата Акима, чтобы хоть этим внести немного удачи в непутевую жизнь забулдыги Гаврилы. Похороны заняли два дня. А на третий рано утром, постояв у свежего могильного холмика, Аким утер слезу, набежавшую неожиданно, подхлестнул вожжами Зорьку и двинулся домой.

Ближе к вечеру подкатив к родному конному двору, Аким с удивлением увидел пустой загон, в котором размещались его любимцы. Позже взгляд его наткнулся на большую засохшую лужу крови, и ужасная догадка поразила воспаленный мозг: «Рыжика прирезали?!»

Осмотрев общий загон, он вместе с другими лошадьми обнаружил в нем Каштана, в углу лежала Соловуха. Рыжика не было.

«Точно, лишили жизни жеребца!» – пришла окончательная, убедительная мысль. И без того расстроенный смертью брата, а тут еще и потерявший любимого коня, Аким в ярости бросился в «конюховку». Там на лежаке похрапывал Серега.

– Эй ты, гад! – рявкнул Аким.

Серега вскочил и, в ужасе бешено вращая зенками, юркнул под лежак.

– Акимка, не убивай! – истошно завопил он, уверенный, что напарнику, убившему двоих, понадобилось и его зашибить.

– Да зачем ты мне нужен, буду я об тебя руки марать! Говори, куда Рыжика дели!

– Никуда твой Рыжик пока не делся, в дальнем станке стоит, запертый.

– Почему это «пока»?

– Так ты убил Петьку Прокурора и Кабардинца, а следователь думает на Рыжика, что и он принимал в убийстве участие.

– Ты что, дурак, несешь, какое убийство? Ну-ка, вылазь, рассказывай все, что тут случилось.

Опасливо отстраняясь от Акима, Серега вылез из-под лежака и торопливо изложил все, что знал о двойном убийстве.

– А при чем же здесь я? – поразился Аким. – Меня же не было в деревне, я брата ездил хоронить.

– Об этом никто не знает. Все думают, что ты сбежал. Ветеринар Семен Терентьевич так и говорит, что это ты убил обоих и смылся.

– А этому-то коновалу что от меня надо?

– Не знаю, это ты у него спроси.

Озадаченный таким поворотом дела, Аким пошел в станок Рыжика. Тот обрадованно заржал, надеясь на скорое освобождение из плена, но конюх выпускать его не стал, насыпал в кормушку овса и вернулся в сторожку.

Вечером к конному двору подъехала грузовая машина. Милиционеры, приехавшие на ней, надели на Акима наручники и увезли в поселок Лесозаводской, в КПЗ.

* * *

Следствие вел опытный следователь Соловьев Вениамин Макарыч. Первое впечатление от встречи с привезенным из КПЗ Акимом было у него двойственное.

С одной стороны – доброе. Когда речь заходила о лошадях, подозреваемый в убийстве конюх преображался и находил такие слова, какие не каждый человек мог бы сказать о своих родных братьях.

С другой стороны, Бычков становился равнодушным или даже злым, когда речь заходила о людях, каким-то образом замешанных в этом деле.

– Какие отношения вас связывали с Леонидом Тлепсоруковым? – задал вопрос следователь.

– А кто это такой? – не понял Аким.

– Это убитый кабардинец, вы что, не знали его фамилии?

– Не знал, его по фамилии никто не называл.

– И все-таки, что вас связывало с ним? Вы друзья?

– Нет, я друзей не заводил, тем более таких сволочных. Мои друзья – кони.

– Почему же он сволочной?

– Потому что он не любит лошадей и не имеет к ним жалости.

– Так, значит, правду говорят, что вы хотели его убить – за то, что он завалил вашего любимого жеребца для кастрации?

– Да, я так говорил. Но это так, простая угроза, от злости. Хотя, если бы кастрировали не жеребца, а его, я бы против ничего не имел.

– Тогда зачем же вы позвали его на дежурство вместо себя, когда поехали на похороны?

– Позвать больше некого было, все были заняты. Я уехал без спроса и хотел, чтобы об этом никто не знал. А он болтать не умеет.

– Значит, вам придется отвечать и за то, что вы уехали без спроса, и за то, что в такую страдную пору угнали коня.

– За это отвечу, но Кабардинца я не убивал.

– А какие отношения у вас были с другим убитым, Петром Буровым, известным по кличке Прокурор?

– А какие у меня могут быть отношения с этой гадиной, которая издевается над лошадьми? Ему что трактор, что лошадь: допусти – он всех переломает.

– А правда то, что вы его избили? И за что?

– Этот Прокурор издевался над лошадью, которая недавно ожеребилась.

– Он хотел вам отомстить?

– Да. Однажды набросился на меня с ножом и, если бы не мой любимец, он бы меня прирезал.

– А что это за любимец такой? Второй конюх, что ли?

– Кто? Серега? Да он размазня. Меня спас жеребенок Рыжик.

– Вас послушать, так все люди у вас размазни и сволочи, а хорошие только кони.

– Так и есть, добро я получал только от коней. А люди? Видимо, хороших людей около меня мало было.

– Как вы думаете, кто убил Леонида Тлепсорукова, если не вы?

– Я думаю, Петька Прокурор. Пришел убивать меня и ошибся.

– А кто же тогда завалил его? Не мог ли это сделать ваш любимец Рыжик?

– Не знаю, вам видней, разбирайтесь.

«Нет, этот человек не мог быть убийцей, – размышлял следователь Соловьев. – Сгоряча он может искалечить любого, силища дикая, но чтобы вот так все обдумать, собрать всех в одно место – на это он не способен. Да и хитрости для этого у него нет, тем более связав все с похоронами брата».

В рамках расследования были проведены экспертизы и многочисленные допросы колхозников, большинство из которых отзывалось положительно об Акиме Бычкове. Дал показания и Василий Шопин, дядя Петьки Прокурора. Не утаив при этом, что выдал племяннику график работы на конюшне и что Петька действительно отправился убивать Акима.

В результате все события той ночи стали понятны правоохранительным органам: Петр Буров убил Леонида Тлепсорукова, думая, что убивает Акима Бычкова. А жеребец Рыжик, возбужденный запахом крови и необычными действиями против его хозяина, убил Петьку Прокурора. Это подтвердила и экспертиза: в первом случае удар был нанесен кувалдой, во втором – лошадиным копытом.

Но суд над Акимом Бычковым все-таки состоялся. За самовольную отлучку с места работы и угон лошади в трудную для колхоза пору его приговорили к трем месяцам исправительных работ, но не по месту жительства, а в особом поселении.

Было вынесено и судебное определение в отношении Рыжика: «В связи с тем, что жеребец по кличке Рыжик, принадлежащий колхозу, представляет собой угрозу жизни людям, суд постановил: в течение месячного срока отправить его на бойню города Шахтерска».

Об исполнении данного определения следовало потом предоставить справку судебному секретарю.

13

Председатель колхоза Цибулевский, получив судебное предписание о ликвидации жеребца, обрадовался. «Вот и хорошо, – подумал он. – И спорить ни с кем не нужно, и препятствовать некому. Бычков сидит, а Сереге все равно, есть этот жеребец или нет его, все меньше хлопот».

Подняв трубку телефона, председатель попросил оператора соединить его с директором мясокомбината города Шахтерска.

– Андрей Петрович, привет, – услышав ответное «алло» в трубке, приветствовал Цибулевский директора мясокомбината. – Тебе, случайно, жеребец не нужен?

– Что за жеребец, красивый? – заинтересованно спросил тот. – Хотя откуда у тебя красивые лошади? Ты же тяжеловозов себе понабрал.

– А как ты думал, мне рабочие кони нужны, а не рысаки, я же не собираюсь скачки в колхозе устраивать. Но этот действительно хорош, красавец. Видимо, кобылица с моего конного двора схлестнулась с жеребцом с конезавода. Рысистая порода победила, ничего от моей кобылы ему не досталось, настоящий рысак.

– А что же ты от него хочешь избавиться? Пусть его конюхи обучат, и будет у тебя выездной жеребец. Заодно, если надо будет, он и отцовские обязанности выполнит.

– Да он уже много чего здесь навыполнял, не могу больше держать, суд постановил от него избавиться.

– А при чем здесь суд? – удивился Андрей Петрович.

– Да при том, что этот жеребец человека убил!

И Цибулевский подробно изложил всю историю, которая произошла на конном дворе Орловки.

– Так... А ты зачем мне его предлагаешь? – выслушав председателя колхоза, возмутился Андрей Петрович. – Хочешь, чтобы он и меня на тот свет отправил? Ну уж нет, спасибо!

– Ладно, не обижайся, это я так, на всякий случай предложил. Не хочешь покупать живьем – присылай «скотовозку». Придется отправить его на убой.

– Хорошо, завтра машина будет. Но я еще посмотрю на твоего рысака, может быть, татарам загоню, их в Шахтерске полно, две улицы большие занимают.

* * *

На другой день к обеду к конному двору Орловки подкатила машина – так называемая «скотовозка». Это был обыкновенный грузовик ЗИС-5, но борта его кузова высоко надшили досками, чтобы животные не могли выскочить при перевозке. С двух сторон на этих бортах были нарисованы рогатые коровьи головы.

Бригадир Михаил Алексеевич и конюх Серега, предупрежденные заранее об отправке Рыжика на убой, с утра ждали эту машину. Решили заодно отправить туда же и старую клячу Соловуху: она уже не только плохо ходила, но и на ноги почти не поднималась. Открыли задний борт, поставили трап.

Сначала вывели Соловуху. Она, еле перебирая ногами, кое-как дотянула до трапа. И тут, посмотрев подслеповатыми глазами на нарисованную коровью голову, вдруг свалилась на землю, словно поняв, какая участь ее ожидает. Мужики, позвав на помощь шофера, с большим трудом втроем завалили на трап старую клячу и чуть ли не волоком затащили в кузов.

– Ну, иди веди жеребца, – приказал бригадир Сереге.

– Нет, не могу, – вдруг захлюпал носом конюх.

– Ты чего? Ты же так его не любил, а теперь нюни распускаешь. Иди! – повторил приказ Астахов.

– Нет, Лексеич, что хочешь со мной делай, не могу я такую подлость совершить против Акима!

«Вот тебе и на, – изумился бригадир про себя. – Оказывается, совесть-то хоть и глубоко спит, но иногда просыпается».

– А я, значит, подлец? – вслух возмутился он. – Должен тащить сам этого жеребца? Мне, может, больше твоего его жалко. Ты же знаешь, что нам ослушаться нельзя, под суд пойдем.

– Нет, ты не подлец, но стойкости в тебе поболее моего, – уперся Серега.

Спорить было некогда, и бригадир, понурив голову, сам пошел в станок к Рыжику. Жеребец помнил, что когда-то определил этого большого человека в Добрые, даже ел сахар с его ладони. И поэтому, не ожидая ничего плохого, пошел за ним следом.

При виде необычной машины жеребец с удивлением широко раскрыл глаза. Ведомый по трапу, он не сопротивлялся, доверяя еще этому человеку, но недовольно фыркнул. Потом начал искать глазами Акима и, не найдя его, жалобно заржал. И только увидев лежащую на полу Соловуху, Рыжик понял, что его заманили в ловушку. Хотел, развернувшись, спрыгнуть на землю, но было уже поздно, задний борт захлопнулся, стукнув его к тому же верхней доской по голове.

Машина взревела и двинулась по ухабистой дороге. Бригадир и конюх, слушая прощальное ржание жеребца, опустив головы и не глядя друг другу в глаза, разошлись в разные стороны.

* * *

Дорог до города из Орловки было две. Одна – грунтовая насыпная (шоссе), другая – полевая, то есть проторенная прямо по полям, лугам и березовым перелескам. Эта полевая дорога была гораздо хуже грунтовой, но короче и спокойнее: движения транспорта на ней почти не наблюдалось. Шоферу «скотовозки» особо торопиться было некуда, но не только поэтому он выбрал спокойный путь через поля. Самое главное, Павлу Гавриловичу (в то время водители автомобилей были в большом почете и иначе как по имени-отчеству их не называли) очень хотелось опохмелиться. Перевозчику скота частенько выпадала калымная подработка: то доставить животину на мясокомбинат, то перевезти от одного хозяина к другому, то просто подкинуть по пути какой-нибудь нужный груз. А расчет за выполненную работу всегда бывал один – пол-литра водки.

Отъехав от Орловки на приличное расстояние, Павел Гаврилович завернул в лесок и поставил машину на взгорок – так, чтобы по завершении задуманного перерыва можно было задом выкатиться на дорогу и продолжить маршрут. Достал бутылку, налил стакан водки, с удовольствием выпил и, закусив колбаской с огурчиком, задремал, развалившись на мягкой траве.

Рыжик тем временем никак не мог понять, что происходит. Зачем его заточили в какой-то движущийся ящик. Что за рев издает эта вонючая телега. И почему вместе с ним в этом тесном месте заперли старую Соловуху. Кроме того, из-под ног у него исходил стойкий запах крови, впитавшейся в деревянный настил. Он нервно перебирал ногами, боясь наступить на бессильно развалившуюся внизу Соловуху. И вдруг это движущееся сооружение, повернув в лесок, остановилось.

«Сейчас меня выпустят на волю», – надеялся Рыжик, но напрасно. Что происходило снаружи, ему увидеть не удавалось, не позволяли высокие борта. Рыжик попробовал навалиться на эти деревянные щиты – они потрескивали, но не ломались. Опустив голову, жеребец обреченно затих.

Молчала и Соловуха. Но она не впала в забытье, сознание ее оставалось ясным. Она вспоминала всю свою жизнь, проведенную на конном дворе вместе с лошадьми и людьми. Вспоминала сытное время и периоды голода, плохое и хорошее отношение к ней. Хорошего было больше, ее ценили, особенно после того случая, когда она из пурги вывезла человека и тот стал бережно за ней ухаживать. Но помнила она и то, что в конечном итоге, несмотря на всю благодарность людей, старых либо больных лошадей всегда грузили в этот ящик с нарисованными коровьими головами и увозили куда-то, откуда они больше не возвращались. Соловуха инстинктивно догадывалась, куда исчезали лошади, но то, что происходило сегодня, сейчас, было и непонятно, и противно самой природе: «Зачем же в этот предсмертный ящик загнали молодого красивого жеребца в самом расцвете его жизни?!» Видимо, испытывая какие-то непреодолимые материнские чувства, она решила не допустить такой несправедливости. Но как? Этого она пока не знала.

И вот, когда в пелене, застилающей ее потускневшие глаза, она с трудом разглядела, как жеребец пытается сломать удерживающий его заплот и не может этого сделать, Соловуха поняла, что ей нужно. Ради спасения рода лошадиного она решила пожертвовать собой. В это время их гудящая телега, свернув в лесок, остановилась. И встала так, что пол наклонился в сторону задней стенки. В самом конце жизни удача сопутствовала Соловухе! Собрав оставшиеся силы и дрожа от напряжения, она приподнялась на ноги и бросила весь вес своего тела на задний борт автомобиля.

Павел Гаврилович, услышав треск и грохот, возникший неизвестно откуда, вскочил с травы и кинулся к машине. «Мотор взорвался!» – мелькнула первая мысль, но под капотом все было нормально. И тут он заметил какую-то возню у заднего борта. Быстро метнулся туда и застал поразительную картину. На земле лежала старая кляча, а над ней, тревожно вздрагивая всем телом, стоял растерявшийся рыжий жеребец. Вывалившись за борт следом за Соловухой, он еще не осмыслил происшедшего. Но тут из-за машины выскочил человек, и вид его не предвещал ничего хорошего. Кинув прощальный взгляд на свою спасительницу, Рыжик взвился на дыбы и маханул в лес.

Веки Соловухи медленно сомкнулись на потускневших глазах, и она, вздрогнув всем телом, вытянулась во весь свой лошадиный рост.

14

Животные умеют ориентироваться в пространстве, и лошади, несомненно, делают это лучше других. Рыжик мог бы свободно найти обратную дорогу на свой родной конный двор, но события последних дней удерживали его от такого шага. Кроме того, жеребец не забыл, что в той стороне он однажды повстречался с волками. Откуда ему было знать, что летом сытые волки близко к селу не подходят, а скрываются в глубине тайги, где занимаются увеличением и обучением своего потомства.

Поэтому, постояв несколько минут на месте, Рыжик двинулся не к Орловке, а в противоположном направлении. Он медленно брел по редкому березовому лесочку, поедая свежую траву, и так, переходя от одного лужка к другому, приближался к городской окраине. Что бы делал деревенский жеребец на городских улицах? Трудно сказать. Но добраться даже до первых домов ему не удалось.

Внезапно из неглубокого ложка послышалось ржание. Рыжик поднял голову и расширенными ноздрями глубоко втянул воздух. Пахло дымком – точно таким, как из печурки в «конюховке». Почуяв родной запах, жеребец двинулся в сторону ложбины. Преодолел пригорок и настороженно замер, озадаченный увиденным. Его взору открылся странный поселок: дома, издали похожие на деревенские избушки, меняли свои очертания под порывами ветерка, проносившегося по лощине. Между странными домиками горели дрова, но не в печурках, а прямо на земле, над этими пылающими поленьями висели ведерки, окутанные клубами пара, распространяя неприятный для коня запах – запах вареного мяса. Вокруг мелькали непривычные своим обличием люди: все они были одной вороной масти, обросшие черными кудрявыми волосами, и даже их маленькие дети носили на голове шапки густых черных завитушек. Разговаривали они тоже странно. Рыжику вспомнилось то время, когда он сравнивал разговор людей со щебетанием птиц; так вот, эти вороные люди, если перевести на птичий язык, каркали, как вороны.

Отдельно в стороне стояли другие домики – на колесах. Они напоминали телеги с его конного двора, только верхняя их часть представляла собой огромный цветной шатер. Еще дальше, на большом лугу, паслось несколько лошадей. Они были не такие большие, как на его родной конюшне, и не такие красавцы, как на конезаводе, – что-то среднее между теми и другими.

Рыжик, все равно пока еще не определивший, что будет делать дальше, решил подойти поближе к соплеменникам. Осторожно, с опаской, оглядываясь, он двинулся в сторону табуна на лугу.

Наученный горьким опытом, жеребец думал, что лишить его свободы он больше никогда не позволит никому. Но Рыжик ошибался. Если бы он знал, что его здесь ждет, обошел бы это поселение далеко стороной.

* * *

Иона Чорбу, то ли молдавский, то ли румынский цыган, не был бароном, но он был здесь старшим. В этом таборе объединились все его родственники и одинокие безродные цыгане, принятые сюда в качестве рабов и беспрекословно выполняющие все прихоти старшего. В поисках лучшей жизни табор за три месяца из далекой Молдавии добрался до Сибири. Ходили слухи, что в этих краях можно сытно есть, сладко пить, а если подвернется удача, то и быстро разбогатеть. Но на деле все оказалось совсем иначе. Сибирь не принимала бездельников и вымогателей, здесь тоже, как и по всей России тех времен, нужно было добывать себе пропитание тяжелым трудом. А цыгане к этому не привыкли. Они хотели легкой добычи, промышляя воровством, гаданием и обманом.

К тому же люди здесь оказались суровыми и прощать цыганам воровство и мошенничество не собирались. Иона уже испытал это на своей шкуре. Недавно он решился на кражу коней в одном поселке и по незнанию забрался с четырьмя своими подельниками-невольниками на конный двор вольного поселения одного из множества сибирских лагерей. Все сделали очень тихо, вывели каждый по одной лошади и, обрадованные успехом рейда, решили тут же оседлать их. Но как только они запрыгнули на спины краденых коней и их фигуры стали хорошо видны на фоне звездного неба, раздались винтовочные выстрелы. Оказалось, охранники давно обратили внимание на расположившийся в нескольких километрах от поселения цыганский табор. Зная норов пришельцев, насторожились и были начеку. И когда незваные гости действительно попытались угнать лошадей, вместо того чтобы отпугнуть их, решили раз и навсегда покончить с похитителями. Четырех рабов Ионы уложили на месте, сам он чудом спасся, соскочив с лошади и упав в канаву, по которой потом метров триста полз по-пластунски. В ту же ночь табор спешно снялся с нагретого места, бросив своих убиенных (и эти безродные рабы, как беглые зэки, были зарыты в суровую сибирскую землю без опознавательных знаков). Иона не имел жалости ни к кому.

Ворожба цыганок тоже разбогатеть не помогала. В сибирских деревнях люди не чета легкомысленным европейцам и при виде цыганок, идущих по улицам, размахивающих яркими юбками и галдящих, как воронье, выпускали на них собак и наглухо закрывали ворота. А в городах поживиться гаданием не давала милиция, прогоняя ворожеек за пределы городской черты. Жить приходилось на небольшие деньги тех наивных и мнительных, которые сами приходили в табор, чтобы узнать свою дальнейшую судьбу.

И тогда Иона, чтобы хоть как-то оправдать перед родственниками свою руководящую роль, придумал новую, как ему казалось идеальную, аферу. Он объявил всем в округе, что создал цыганскую бригаду по ремонту сельхозинвентаря. Да, в таборе был свой кузнец Матей, в общем-то, неплохой мастер, но больше никто из его соплеменников молотка в руках не держал ни разу. А новый бригадир цыганских «мастеров» начал объезжать колхозы с предложением ремонтных услуг. Желающих долго не находилось. Но, как говорится, кто ищет – тот всегда найдет.

В одном из колхозов – то ли потому, что председатель был неопытный, то ли соблазнившись низкими расценками – Ионе наконец пошли навстречу. Договорились, что к началу вспашки зяби цыгане отремонтируют бороны, зубья которых расшатались и износились. Нужно было выковать новые зубья и поставить на место – в каждую борону по шестьдесят штук. Работы много, цыган – тоже, а кузнец-то один. Вот тут-то и понадобилась смекалка Ионы. Пока все делали вид, что заняты непосильным трудом, перетаскивая бороны с места на место, он раздобыл где-то две бочки черной клеевой смолы (видимо, стояла без присмотра). Ночью цыгане покрасили все бороны смолой, к утру она засохла и зубья замерли в своих гнездах неподвижно. Для виду еще пару дней «мастера» побегали вокруг колхозной кузни, а на третий день для приемки выполненной работы пригласили председателя. Тот как увидел блестящие новизной бороны, душа от радости зашлась.

– Мужики, да я вам не только обещанное по договору, но еще и премию в виде зернового довольствия выдам!

– Да ты уж, батька, позвони другим председателям, что мы добрые мастера, – залился соловьем Иона. – Видно, ты в Сибири самый умный человек.

– Позвоню, обязательно позвоню! – сиял председатель.

Но тут, на беду Ионы, пришел свой, деревенский кузнец Петрович, отлученный от своей работы из-за «заманчивого» предложения цыган.

– Разбросали тут, черти, бороны – не пройти, – проворчал он и, схватив первую попавшую в руки, отшвырнул ее в сторону. Борона звякнула, и смола осыпалась, обнажив старые разболтанные зубья.

– Ах, мать вашу! – взревел Петрович, хватая полупудовую кувалду. – Отремонтировали, значит?! – И замахнулся на Иону.

Тот вылетел стрелой из кузни, за ним и остальная цыганская свора. К их ужасу, услышав ругань, из гаража бежали на помощь Петровичу сельские трактористы, держа в руках различные металлические предметы...

На этом цыганские злоключения не закончились. Именно в день приемки «ремонтных работ», подбодренные удачным трудоустройством своих мужиков, цыганки решили, что теперь местное население будет к ним относиться терпимей. И двинулись по деревне на промысел – с предложением погадать. И верно, прослышав о заключенном договоре, люди собак на галдящих цыганок уже не спускали, правда, и ворота с запора снимать не спешили. И тогда гадалки, не сумев поживиться с помощью этой своей профессии, занялись хищением гуляющих по деревне кур, хватая их на ходу и пряча под многочисленные юбки. Однако сельские бабы были не лыком шиты и не робкого десятка, они умели постоять за свое имущество. Самая боевая разведенка, Нюрка Рябая, быстро сколотила группу захвата из десятка бывалых бабенок. Цыганки были перехвачены посреди площадки, где стояла общая поилка для скота – огромное корыто, до краев наполненное водой.

И вот взору бегущего Ионы предстала такая позорная картина: цыганки из его табора взлетали вверх ногами и ныряли в поилку с водой, при этом из их юбок выскакивали куры. Бабы, прихватившие воровок, увидев толпу цыганских мужиков, побросали помятых цыганок в поилку и скрылись в соседнем дворе. Цыгане промчались мимо. Вслед за ними, вылезшие из мутной воды, похожие на мокрых куриц, кинулись и цыганки. И вовремя: в конце улицы показались сельские механизаторы с ломами наперевес.

– Хасиям, мре дадорэ! (Ай, пропали, батюшки!) – вопили растрепанные цыганки, обгоняя своих мужиков.

Вот так бесславно закончилась для цыган «работа» в колхозе. Их вожак был посрамлен. В таборе назревал бунт. И тогда Иона Чорбу поклялся своим сородичам, что с их помощью отомстит этим проклятым деревенским: ближе к осени, перед тем как двинуться на родину, они угонят всех колхозных лошадей.

– Грен традаса табунэнца! (Табунами мы коней погоним!) – заверил он.

На том и порешили. Обнадеженные светлым будущим, цыгане успокоились и разошлись.

Табор срочно снялся с места и, отъехав на двадцать километров от негостеприимного колхоза, разбил свои разноцветные шатры под городом Шахтерском. Вот в это-то время Рыжик и вышел в его расположение.

* * *

– Иона, Иона! – шепотом позвал лежащего на траве предводителя племянник Аурел. – Смотри, Иона, какой красавец к нам пожаловал. Рысак сибирский, точно говорю.

– Заткнись, сам давно заметил. Возьми веревку, заходи от леса, а я по ложбине проползу навстречу ему. Смотри не спугни – убью.

Иона, действительно, сразу заметил появление Рыжика, упал на траву и притих. «Откуда такой красавец взялся? В ближайших колхозах таких и в помине нет, – сразу закрутились в его голове воровские мысли. – С конезавода? Это далеко, если поймать и спрятать, а лучше продать, быстро не хватятся. Появятся деньги, у городских татар они водятся. До осени доживем, а там ограбим паршивый колхоз – и в путь».

В этот момент его и окликнул племянник. Тут же отправив Аурела к жеребцу в обход, сам Иона, прихватив специальный аркан из тонкой волосяной веревки, ужом пополз по ложбинке к пасущимся неподалеку лошадям. В чем в чем, а в делах захвата животины цыгану Ионе Чорбу равных не было.

Рыжик, приблизившись к цыганским лошадям, наблюдая за ними, на некоторое время потерял бдительность. В этот момент из травы со стороны леса вдруг поднялся черный лохматый человек и кинулся к нему. Рыжик отскочил в сторону пасущихся лошадей, и это было ошибкой: из-за ближнего к нему мерина вдруг, как змея, вылетела петля и мгновенно обвила его шею. Рыжик рванулся в обратную сторону, но сбежать не смог: у него перехватило дыхание. Надо сказать, что веревка из конского волоса конокрадам приносит двойную пользу: во-первых, упругая петля никогда на лету не закручивается, а во-вторых, после захвата волос впивается в нежную кожу на шее пойманного коня и вызывает нестерпимую боль.

Рыжик сделал еще несколько попыток освободиться, но ничего не добился, стало только хуже. А то, что произошло после, словно парализовало его и на некоторое время вообще лишило способности к сопротивлению. Из-за мерина, не выпуская аркана, вышел приземистый косолапый лохмач и, перебирая веревку, вплотную подойдя к жеребцу, положил руку ему на грудь. И в этой руке Рыжик почувствовал такую силу, что замер, не в состоянии пошевелиться. Нет, это была не физическая сила, сила мускулов. Это было что-то другое сила бесстрашия, сила повелителя, проникшего в самую душу животного. «Ты мой, я твой хозяин, что захочу, то и сделаю с тобой!» – через прикосновение руки цыгана передавалось в сознание коня. (Уважаемый читатель, это не сказка, а чистая правда! Животное отлично понимает характер человека. За несколько метров чувствует труса и никогда ему не подчинится. И так же чувствует силу духа храброго, твердого характером хозяина и соглашается служить ему.)

Лохматый человек начал что-то бормотать своим каркающим голосом, и это бормотание, как ни странно, подействовало на жеребца успокаивающе. Человек даже ослабил петлю на шее коня и смело пошел вперед, повернувшись к нему спиной, не боясь, что тот прыгнет на него либо укусит. И Рыжик, глубоко вздохнув, покорно двинулся следом.

* * *

Иона, довольный результатами удачной охоты, предчувствуя богатый калым, завел жеребца подальше в лес. Там, выбрав глухую полянку, заставил Аурела вырубить и заколотить в землю посредине этой поляны надежный кол. К нему и был привязан Рыжик.

– Жеребец-то необученный, – осмотрев коня, сообщил Иона племяннику. – На плечах следов хомута нет, и на спину седло никто никогда на него не надевал.

– Да какая разница – обученный, необученный? Главное, он теперь у нас. Надо поскорее его сбыть, пока хозяин не нагрянул.

– Щенок тупоголовый, – выругался Иона. – Кто же возьмет необученного жеребца за хорошие деньги? Да и договориться в чужой земле быстро ни с кем не удастся, придется вести его на базар. Как ты это сделаешь с диким жеребцом?

– Ты же справился с ним.

– Не думаешь ли ты, болван, что я сам его поведу на базар? Буду я еще рисковать своей головой! Это сделаешь ты, хоть какая-то польза от тебя будет. Хватит болтать зря, завтра возьмешь Паула и начнете обучать жеребца, он в этом деле толк знает. Две недели вам на это даю, не сделаете – выгоню обоих, будете побираться в чужих краях. Сбыть его нужно скорее, он меченый, на правом плече шрам.

Паул, пятнадцатилетний оболтус, не раз ловленный и битый за карманные кражи, действительно был дока в верховой езде: если уж ему удавалось вскочить на спину любому коню, свалить его оттуда никто не мог.

На другой день, рано поутру, захватив с собой пеньковую веревку, уздечку и кнут, Аурел и Паул двинулись обучать пойманного жеребца. Паул, приплясывая от радости в предчувствии развлечения, ловко щелкал цыганской плеткой. Щелчок получался четкий, хлесткий, по звуку он напоминал сухой выстрел из винтовки-трехлинейки.

И эта плетка, и уздечка, и кнут заслуживают отдельного описания, потому что были действительно необычными. Питая особую слабость к лошадям, цыгане все конские принадлежности (сбрую) делали тщательно, красиво, с большой любовью. Плетка была сплетена из телячьей кожи, хорошо выделанной и покрашенной в черный цвет. Ручка ее была вырезана из вишневого сучка и украшена медными пластинами с завитушками, сияющими на солнце. Утолщенное от рукоятки плетение хлыста, постепенно сужаясь, вытягивалось метра на два и заканчивалось косицей конского волоса с вплетенной в нее медной проволокой.

Уздечка, сшитая из кожи высшего качества, тоже была усыпана медными бляхами, начищенными до золотого блеска.

Проходя мимо своего табуна, приятели прихватили с собой крепкого мерина, необходимого им для дела.

* * *

Рыжик, привязанный к колу, ночью не уснул ни на минуту. Волосяная веревка на его шее, хоть и была ослаблена лохматым колдуном, все-таки раздражала нежную кожу жеребца. Поесть он тоже толком не смог: возникшая после ухода лохмача тревога не давала покоя; нервно прохаживаясь вокруг кола, он вытоптал всю траву под ногами до земли. И еще ночью ему все время казалось, что вот-вот из леса выскочат злобные волки, а у него даже нет возможности обороняться от них.

Скоро забрезжил рассвет, и Рыжик услышал, как за лесом закаркали, загалдели эти странные люди.

На поляну, раздвинув березовые ветки, вышли два лохматых вороных человека. Одного, который повыше, жеребец узнал: это он был вчера в лесу. Этот лохмач нес веревку и ремни, которые надеваются на голову. У второго лохмача, поменьше ростом, был тоже известный жеребцу предмет – им некоторые люди с конного двора хлестали лошадей для ускорения хода. Только вот его самого хозяин Добрый никогда и ничем не хлестал...

Увидев бредущего за людьми мерина, Рыжик заржал. Тот, задрав голову, охотно ответил. Вороные лохмачи приблизились к нему на расстояние вытянутой руки, и Рыжик почувствовал, что эти двое его не боятся. Наоборот, они пришли навязать ему свою волю. И точно: высокий лохмач затянул на его шее веревку, накинул ремни на голову и воткнул в рот блестящие железяки.

– Послушай, Паул, а по-моему, этот жеребчик с уздой уже знаком, – обрадованно сообщил Аурел. – Он даже голову не отдернул!

– Ха, вот и славно, сейчас мы на нем прокатимся, – беспечно заявил Паул. – Снимай тогда волосяную веревку, она не нужна, сейчас я на него заскочу.

– Не спеши, давай мы все-таки попробуем пустить его за нашим мерином.

– Ну, давай. Нам торопиться некуда.

Высокий снял с шеи Рыжика волосяную веревку, затем, закрепив на уздечке один конец пеньковой, привязал второй к седлу мерина. Жеребец сразу вспомнил те же действия хозяина на родном конном дворе и без сопротивления последовал за вороным мерином, в седле которого разместился высокий лохмач.

– Что я говорил? Им уже кто-то до нас занимался! – убежденно сказал Аурел.

– Ну все, давай отвязывай. Сейчас моя очередь, – нетерпеливо потребовал Паул.

Высокий отвязал конец веревки от седла мерина и намотал себе на левую руку, а в правую взял плетку.

– Да отвязывай совсем! – поморщился Паул. – Не таких усмирял, а это просто телок.

– Ну уж нет! Если он уйдет, на этом месте будут наши могилы. Давай запрыгивай, посмотрим.

Рыжик беспрепятственно дал надеть на себя узду и так же, не сопротивляясь, следовал на привязи за мерином, потому что эти первые уроки он уже проходил со своим хозяином Добрым. Но потом процесс обучения был прерван. Сейчас же он видел, как высокий лохмач отвязал веревку от седла мерина и намотал себе на руку, при этом в другой его руке оказался хлыст, готовый в любой момент исполнить свое предназначение. Рыжик насторожился и опасливо попятился в сторону, полагая, что его сейчас начнут избивать. Но произошло совсем другое, хотя и тоже страшное: второй лохмач, маленький, вдруг, как волк, стремительно бросился ему на спину и, вцепившись в гриву, вонзил свои голые пятки Рыжику под бока. Такого жеребец не испытывал еще ни разу в жизни! Он испугался, рванулся в сторону, затем в другую, однако «волчонок» на его спине своей позиции не изменил, лишь снова больно ударил пятками в бока. Рыжик разозлился, взметнулся на дыбы и резко опустился вперед на землю. Но седок по-прежнему остался на месте. Это окончательно вывело из себя разъяренного коня, он как подкошенный упал на бок и, перевернувшись через спину, вскочил на ноги. Тоже не помогло: маленький лохмач вовремя отпрыгнул в сторону, а потом опять одним махом взлетел жеребцу на спину. Рыжик снова хотел совершить переворот через спину, надеясь раздавить наглого «волчонка», но в это время щелкнул кнут и острая боль выше голени вышибла из головы жеребца все помыслы о мести. Неожиданно для самого себя Рыжик рысью припустил по поляне вокруг высокого лохмача на расстоянии вытянутой веревки, которую тот держал в руках, – точно так же, как лошади на конезаводе, бегавшие кругами по манежу.

– Ну вот, давно бы так, – обрадовались быстрой победе цыгане.

Но жеребец не собирался сдаваться. Он не был уже лошадиным подростком, быстро теряющим волю при обучении, этот возраст Рыжик пережил, набрался опыта и хитрости. Пробежав несколько кругов и почувствовав, как постепенно веревка ослабевает, он вдруг резко изменил направление и, пригнув голову, нырнул под низко росший березовый сук. Раздался вопль, и наездник рухнул на землю. Но при этом веревка натянулась, и град ударов хлыстом обрушился на бархатную кожу жеребца. Маленький лохмач поднялся с земли, вытер кровь с лица и начал громко каркать. Рыжика отвели на место, снова привязали к забитому в землю колу. Еще немного злобно покаркав, лохмачи удалились.

Назавтра все повторилось сначала, только теперь обучение происходило в поле, где не было деревьев. Еще несколько дней Рыжик, выделывая различные кульбиты, показывал свой норов, однако учителям-лохмачам все было нипочем. Хлыстом его больше не били (Иона запретил), но гоняли до изнеможения, маленький же «волчонок» был неутомим. И постепенно жеребец стал уступать: терпеливо переносил сидящего на спине наездника, начал поддаваться управлению уздечкой, затем привык к седлу и чересседельнику, крепко опоясывающему его спину и бока. Через две недели это был уже вполне управляемый красавец жеребец рысистой породы.

Приближалась осень, ночами становилось холодно, цыгане засобирались домой в Европу. Но, прежде чем сорваться с места, они намерены были осуществить свой план по краже колхозных лошадей. Иона уже нашел покупателей в лице местных татар, которые жили в пригороде Шахтерска, улица так и называлась – Нацменовская. Дома там были обнесены высокими заборами, с глухими тесовыми воротами. Что творилось за ними, никто знать не мог: закрылись – и все, тишина. Иона хотел и жеребца сбыть им, но татары, увидев такого красавца, на мясо покупать его не захотели, а для двора – побоялись, слишком уж приметный. Да и цену цыган заломил высокую.

Чтобы задуманный план сработал, Чорбу даже предварительно подговорил колхозных сторожей, пообещав им большую мзду за оказанное содействие.

Но прежде нужно было избавиться от пойманного жеребца. И вот в один воскресный день Аурел, получив благословение от матушки своей Аделаиды, оседлал Рыжика и двинулся на колхозный рынок города Шахтерска.

15

После того как лошади, сломав задний борт, вывалились из кузова, шофер Павел Гаврилович сразу протрезвел. «Что же теперь делать? – лихорадочно думал он. – Что я скажу директору комбината? Сопроводительные документы я подписал, теперь не отвертеться, платить колхозникам за коней придется. Где искать этого проклятого жеребца? И как я объясню всем, на кой дьявол заехал в эти кусты?»

Как назло, растерявшись во время суматохи, он даже не заметил, в каком направлении скрылся конь. Побегав малость вокруг машины, Павел Гаврилович завел ее, привязал мертвую Соловуху тросом за ногу, выволок на дорогу. А потом, бросив труп лошади поперек проселка, полетел на мясокомбинат.

– Андрей Петрович, беда! – ворвавшись в кабинет директора, запричитал он. – Жеребец по дороге взбесился, разбил борт и убежал неизвестно куда!

– Какой жеребец? – опешил ничего не понимающий Андрей Петрович. – Ты что, Петров, белены объелся? Ты чего орешь? В этой машине быков-производителей возили, и то они не могли ничего разбить. Да и как он мог это сделать, если машина по проселку болтается как проклятая? Там стоять на ногах невозможно.

После того как вызванные представители Орловского колхоза собрались на месте происшествия вместе с представителями комбината, Павел Гаврилович начал путать следы:

– Вот на этом месте, слышу, что-то грохнуло! Я по тормозам. Выхожу, смотрю: борт вдребезги, а его и след простыл.

– Так ты что, не заметил, куда он побежал? – спросил бригадир Михаил Алексеевич.

– Не успел.

– Так тут же ровное поле, до леса метров двадцать. Ты что, на четвереньках из машины вылезал?

– По-моему, он рванул вон туда, – поняв, что промахнулся с ответом, соврал Петров и наугад показал в сторону от леса (а Рыжик, кстати, убежал в противоположном направлении).

– А как же Соловуха оказалась на земле? – снова спросил Астахов.

– А я когда остановился, эта дохлятина поднялась на ноги и прыгнула на дорогу.

– Как же она прыгнула, когда мы ее с тобой вместе еле затащили лежачую в кузов?

– А вот так, взяла и прыгнула.

– А это что за след? – вдруг спросил председатель колхоза Цибулевский. – Это кого здесь волокли из леса? Никак бедную Соловуху.

Все двинулись по найденному следу, и вскоре все стало ясно. На поляне валялась пустая бутылка из-под водки, колбасные шкурки и щепки от разбитого борта. 

– Вот что, уважаемый Павел Гаврилович! – строго заявил директор Андрей Петрович. – Если через две недели жеребец не найдется, будешь платить за нанесенный ущерб из своей зарплаты. Подпишешь добровольно соглашение. А не подпишешь – пойдешь в суд. А там, может быть, еще и посадят годиков на пять.

Петрову пришлось согласиться. Жеребца искали долго, но не в той стороне. Поверили словам шофера. Никто и предположить не мог, что необученный жеребец двинется в сторону города. Заявили в милицию, там тоже оказывали содействие, но это не помогло. На цыган не подумали: как раз в это время их изгнали из колхоза за «ремонт» борон.

Отбыв свой срок наказания, вернулся на конный двор Аким Бычков. Весть о пропаже Рыжика стала для него ударом. С разрешения бригадира он объехал все ближайшие колхозы, лесхозы, побывал и на конезаводе. Там ему сказали, что жеребца видели, но только давно. Аким догадался, что это было еще во время побега Рыжика после попытки кастрации.

– Все, Акимка, крышка твоему жеребчику, – сделал вывод Серега.

– Не бреши, дурак! Чую, жив он и находится где-то рядом, – не сдавался Аким.

* * *

Текущий год для Орловского колхоза выдался удачным. Сена заготовили больше, чем планировали, в два раза. Пшеница уродилась на славу: золотистый, наливной ее колос разливался до самого горизонта во всех направлениях обширных колхозных полей. И осенью с погодой повезло, поэтому урожай был собран вовремя и без потерь.

Трудодень в этом году для членов колхоза оказался богатым, многие получали натуроплату в несколько центнеров пшеницы (хлеба, как говорили в деревне), а особо трудолюбивые – и в несколько тонн. Отпраздновав окончание уборки урожая, многие колхозники потянулись на базар в соседний поселок Лесозаводской. Там они намеревались продать часть полученной пшеницы и на вырученные деньги приобрести что-то необходимое.

Засобирался на базар и Михаил Алексеевич. У него было четверо детей с разницей в возрасте в два года, все уже учились в школе и нуждались в смене обносившейся одежды на новую – хотя бы частично. Причем поехать бригадир решил на рынок Шахтерска, там население окраины и пригорода имело большое количество скота и пшеницу можно было продать дороже. Но ехать туда было гораздо дальше, поэтому немногие соблазнялись городскими ценами. Астахов же выбрал поездку в Шахтерск еще и потому, что где-то в глубине его души таилась надежда найти жеребца Рыжика. Ведь там же, рядом с рынком, через забор, велась распродажа живого скота.

«Дался мне этот Рыжик!» – ворчал про себя Михаил Алексеевич, но желание вернуть утерянного коня не покидало его.

Узнав о намерениях бригадира, Аким пришел к нему домой и, смущаясь, попросил:

– Лексеич, возьми меня с собой, мне тоже надо продать два мешка пшеницы. За использование лошадей заплатим пополам.

– Что, надеешься Рыжика там встретить? – сразу понял Астахов.

– Чем черт не шутит! Сейчас самое время продать коня. На зиму запрут его во дворе – никто не увидит. Или татары на махан пустят...

– Ладно, поехали. В четыре утра запрягай Каштана коренным и Зорьку пристяжной, грузимся – и с богом...

Выехали потемну, решили сократить путь и на большак выбираться не стали, двинулись по проселочной дороге. Аким все время молчал или отвечал односложно, как ни пытался разговорить его Михаил Алексеевич. Рассвело, через часок показалась окраина города.

Бригадир обернулся на неподвижно сидящего Акима и сказал язвительно:

– Да, Аким, замучил ты меня, язык даже заболел!

– Это отчего? – удивился тот.

– Уморил ты меня своими разговорами. С тобой только в засаду ходить.

Вскоре добрались до многолюдной базарной площади. Аким, как только подъехали, сразу метнулся в конный ряд. Лошадей на продажу было немного, и Рыжика среди них не оказалось. Конюх и потом через каждые полчаса, пока продавали зерно, приходил сюда, но все без толку.

Закончив торговлю, мужики, перекусив в чайной, которая находилась тут же на площади, выехали из ворот рынка. Двигались нарочито медленно, завернув в конный ряд. Рыжика видно не было. Аким совсем приуныл. Но вдруг серая пристяжная Зорька, высоко подняв голову, призывно заржала. И в ответ раздалось близкое, радостное ржание жеребца!

* * *

Аурел, выехав из табора, особо не торопился. Документов, подтверждающих принадлежность жеребца, у него не было. Поэтому продать коня нужно было быстро, без лишней возни. Самая большая масса покупателей в городе собиралась на рынке к обеду, вот Аурел и не спешил. На других лошадях его сопровождали два цыгана из табора. Они должны были изображать первых покупателей, громко спорящих, кто даст за жеребца больше денег, тем самым наращивая ему цену.

Рыжик, уже привыкший к седлу и седоку на своей спине, двигался легко, иногда слегка гарцуя, как бы показывая всю красоту и преимущество своей стати. Вот он зашел в непривычное скопище каких-то строений, причем постепенно они становились все выше и больше. А вот показалось и большое количество разных людей. Глаза Рыжика забегали, он растерялся. Только вид лошадей у базарной привязи его немного успокоил. И вдруг он услышал знакомое ржание. Завертев головой, Рыжик заржал в ответ и тут же увидел серую в яблоках кобылицу – свою любимую Зорьку и мерина Каштана. То, что они были запряжены в телегу, его не удивило, представление жеребца о жизни сильно изменилось. Поразило его то, что вместе с ними были и самые близкие, самые любимые люди.

Рыжик дернул удила, ослабив натянутый повод уздечки, и рванулся в сторону, к телеге. Седок наверху, опомнившись, что есть силы натянул повод, раздирая губы жеребца железными удилами. Превозмогая боль, Рыжик взвился на дыбы, пытаясь сбросить седока с седла, но это ему не удалось; зато он увидел, как с телеги соскочил Добрый и бросился в их сторону. Чувствуя, что никакими прыжками наездника не сбросить, жеребец упал на бок и придавил ногу седока к земле. В этот момент к ним и подбежал Добрый...

* * *

– Рыжик! – воскликнул Аким, посмотрев в ту сторону, куда повернула голову Зорька.

– Где? – выдохнул возбужденно Михаил Алексеевич.

– Вон, цыган на нем сидит.

И оба тут же увидели, как взвился на дыбы жеребец, пытаясь освободиться от наездника. Аким кинулся ему на помощь. Подбежав к упавшему на бок жеребцу, конюх схватил за шиворот придавленного цыгана. Рыжик, вскочив на ноги, радостно гарцевал на месте.

– Ты где, сволочь, взял коня? – прорычал Аким.

– Мро грай! (Мой конь!) – злобно выпалил цыган.

– По-русски говори, гаденыш, не то ребра поломаю!

В это время подскочили еще два цыгана и набросились на Акима. Но на выручку ему подоспел бригадир, и вдвоем они начали так отделывать воров, что оба цыгана из «подкрепления», бросив своего товарища, быстро смылись. К месту драки уже бежали милиционеры, дежурившие на базарной площади. И вскоре возмутители спокойствия вместе с лошадьми отправились в отделение районной милиции.

Там выяснилась принадлежность жеребца (подняли заявление от руководства Орловского колхоза о его пропаже с описанием всех примет). Рыжик был торжественно передан представителям колхоза – бригадиру Астахову и конюху Бычкову. О чем и был составлен соответствующий акт в двух экземплярах. 

Цыган же Аурел был подвергнут тщательному допросу.

– Один ли чужой конь находился в вашем таборе? – в числе прочего спросил следователь.

– Пока один, – ответил потрясенный случившимся Аурел.

– Что значит «пока»? – насторожился следователь.

Поняв, что сболтнул лишнего, цыган начал выкручиваться. Но опытный следователь, применив не совсем дозволенные методы, оброненного намека не упустил. И, прижатый к стене изолятора, Аурел выложил все о готовящемся ограблении колхозной конюшни.

После этого он, разумеется, был оставлен в изоляторе, чтобы не иметь возможности предупредить цыган о срыве их плана. 

– Баре тысенцы хасинэ, нэ! (Даром тысячи пропали!) – бормотал Аурел, сидя на холодных нарах.

А счастливые орловские мужики возвращались в родную деревню. При этом Михаил Алексеевич особенно поражался изменившемуся поведению Акима: тот всю дорогу разговаривал и с ним, и с Рыжиком, и с Каштаном, и с Зорькой. Наверняка конюх произнес за это время больше слов, чем прежде за все годы с самого рождения. Рыжик от радости тоже не знал, куда себя девать: то подбегал к Зорьке и тыкался своими губами в ее широкий нос, то отставал и пытался схватить шапку с головы Акима, причем тот одобрительно что-то гудел, пытаясь поддержать игру. Жеребца не стали привязывать к телеге, он и сам с удовольствием бежал рядом, сияя глазами.

16

Когда в деревне узнали о возвращении Рыжика домой в колхоз, посмотреть на него приходили все. Слухи об удивительном спасении коня обрастали все новыми подробностями, и в конечном итоге говорилось уже о том, что план по освобождению жеребца из цыганского плена был заранее разработан бригадиром Астаховым и конюхом Бычковым. Односельчане стали называть Акима не иначе как Аким Фролович, а Михаил Алексеевич заслужил еще большего уважения.

О кастрации Рыжика, а тем более о сдаче его на мясокомбинат уже не могло быть и речи. Но без дела в колхозе никого не содержали, и поэтому в самое ближайшее время нужно было придумать, где использовать красавца жеребца.

– Вот что, Аким Фролыч, – обратился к конюху бригадир, – давай-ка мы сделаем легкие дрожки для Рыжика, да я буду на нем объезжать колхозные поля. Все быстрее будет, чем на тяжеловозе.

Так и сделали. Дрожки помог изготовить местный мастер по тележно-санным экипажам Иван Кириллович. Для этого приспособили кошевку – снабдили ее деревянными рессорами и поставили на колеса.

– Красота-то какая! – восхитился Астахов.

– Красота-то красота, да как воспримет эту красоту Рыжик? – все еще сомневался Аким. – Под седлом-то ходить его цыгане научили, а в упряжке он, по-моему, еще ни разу не ходил.

* * *

Рыжика поместили в тот же загон, что и раньше, вместе с Каштаном, и оба были этому рады: жеребец дружелюбно тыкался носом в морду мерину, а тот миролюбиво всхрапывал и довольно качал головой. В загоне напротив содержались кобылицы, в их числе и Зорька. Рыжик, подходя к ограждению, призывно ржал, кидая на нее нежные взгляды, но она отвечала сдержанно, так как была беременна и ей было не до любви.

Друг и хозяин жеребца, как и прежде, ухаживал за ним, чистил его, кормил и поил вдоволь. Однажды Рыжик увидел, что Добрый направляется к нему с уздечкой, но в этом не было ничего необычного, ничего страшного. Накинутые на голову ремни и засунутые в рот удила конь тоже воспринял спокойно и без сопротивления пошел за поводом, натянутым хозяином. Но дальше произошло нечто странное, вызвавшее у него сначала испуг, а затем и негодование. Добрый подвел его к сооружению на колесах и, поставив задом к этому предмету, накинул на шею кожаное колесо. Рыжик вспомнил, что такие колеса в большом количестве висели в избушке, где он жил когда-то вместе с хозяином. Только из уважения к нему жеребец с большим трудом сдерживал желание вырваться и скинуть это колесо со своей шеи. Тем временем Добрый, подняв длинные палки, лежавшие с двух сторон от Рыжика, прикрепил их к этому колесу. Затем зацепил еще длинные ремни, взял их в руки и дернул. Это означало, что пора идти вперед. И Рыжик пошел, но вместе с ним сзади двинулось и сооружение на колесах. Такого жеребец стерпеть не мог и, вырвав ремни из рук хозяина, понесся к воротам конного двора. Те были открыты, но жеребец летел без всякого управления и зацепился за столб. Он видел, как сзади разломилось на куски противное сооружение, а колеса покатились в разные стороны. Затем, одумавшись, Рыжик остановился. Он опасался, что сейчас последует какое-то наказание. Но этого не произошло. Добрый молча взял его за повод, привел в загон, снял уздечку и, кинув ему сена, ушел.

На другой день хозяин опять пришел с уздечкой и с тем же кожаным колесом. Накинул его на шею Рыжика, виновато опустившего голову, и оставил это приспособление на целый день. Сначала жеребец мотал головой, пытаясь освободиться, но затем, проголодавшись, начал есть и так – с хомутом на шее. Наевшись, он заснул, а когда проснулся, забыл о том, что висело у него на шее. На ночь Аким снимать хомут тоже не стал.

На следующий день он вывел Рыжика из загона и прикрутил к хомуту длинные палки. Потом оседлал коня, сам сел верхом и проездил целый день в таком снаряжении по полям. В общем, когда отремонтировали экипаж, жеребец уже привык к оглоблям. А еще через несколько дней Рыжик научился и ходить в упряжке.

Вдвоем с бригадиром Михаилом Алексеевичем они стали ежедневно объезжать колхозные поля и луга. Эта работа совсем не тяготила Рыжика, даже пришлась по нраву. Кроме того, иногда жеребца допускали и к прямым его обязанностям – любить кобылиц, что он делал с большим удовольствием. Возможно, так бы Рыжик и провел остаток своей лошадиной жизни, но обстоятельства сложились иначе...

17

Бригадир Астахов заочно учился на зоотехника, то есть на специалиста по научному содержанию сельскохозяйственных животных. Когда Рыжик попал под его начало и они стали много разъезжать по угодьям, срок обучения как раз подошел к концу.

Именно в то время на селе происходили глобальные перемены. Зарплату крестьянам начали платить деньгами. Колхозникам наконец-то стали выдавать паспорта, чего раньше не было. Мелкие колхозы объединялись в крупные совместные хозяйства.

Все это напрямую коснулось героев нашей повести, живших в Орловке. Из четырех колхозов соседнего района был образован совхоз, понадобились специалисты, и Михаила Алексеевича направили туда главным зоотехником, так что им с Рыжиком пришлось расстаться.

Жеребец был переведен в производители, но и от выездных работ не освобождался, так как рысаком в колхозе пока был единственным.

* * *

Первым свои права на владение Рыжиком заявил ветеринар Семен Терентьевич. А поскольку бригадиром никто пока назначен не был, по распоряжению председателя лошадей распределял старший конюх Бычков.

– Аким Фролыч, – заискивающе-льстиво подкатил к нему ветеринар, – скот угнали на выпаса, в летний лагерь, мне пешком ходить далеко. Закрепи за мной Рыжика, а я тебе спирта бутылочку уделю.

– Терентич, ты же знаешь, я не пью. И зачем тебе жеребец, он же убьет тебя. Вон Каштан стоит, свободен, запрягай, да и вперед.

– Акимка! – вспылил ветеринар. – Ты нос сильно не задирай, подумаешь, бригадир нашелся! Гуртов в колхозе три, пока я от одного до другого на Каштане дотяну, весь скот перемрет, отвечать тебе придется!

– Ну ладно, я тебя предупредил, – нехотя согласился Аким. – Но не забывай: Рыжик запаха крови и перегара не переносит. Почует – ничем его не удержишь.

– Ты меня еще учить будешь! Разберусь как-нибудь сам!

Увидев приближающегося ветеринара с уздечкой, жеребец заходил нервно: видимо, помнил, что тот хотел с ним сделать. И как ни старался Терентьевич ласково заговорить его, Рыжик не поддавался. В конце концов Акиму это надоело, он сам запряг для ветеринара экипаж. Но, передавая вожжи, еще раз попытался его отговорить:

– Семен Терентьевич, зря ты польстился на Рыжика. Он злопамятный, не забыл, наверное, как ты хотел его кастрировать. Будь с ним осторожен, не обижай его – разнесет вдребезги и дрожки, и тебя.

– Хватит каркать, ничего со мной не случится. Думаю, удила его сдержат, – отмахнулся ветеринар, складывая на дрожки свои сумки с инструментами.

Рыжик с места припустил бегом и, миновав благополучно ворота конного двора, перешел на крупную рысь.

* * *

Понимая, что в дорогу его благословил сам Добрый, Рыжик без особой охоты, но подчинялся нелюбимому человеку, причиняющему боль его сородичам, лошадям. Он ведь не мог знать того, что ветеринар просто исполнял свои обязанности.

Семен же Терентьевич ощущал себя ангелом с девятого неба. Да и как иначе мог чувствовать себя человек, управляющий таким красавцем жеребцом, тем более запряженным в расписную кошеву – экипаж руководящего состава?!

В первый выезд, слава богу, обошлось без происшествий. И потом еще несколько дней Рыжик, получив с утра ласковое напутствие от Акима, вел себя спокойно. Он почти уже начал привыкать к Семену Терентьевичу. Не то чтобы полюбил его или зауважал – нет, скорее понял необходимость работы ветеринара и своей помощи ему. Но заносчивый характер Семена все испортил...

Настало время весенней обработки крупного рогатого скота, то есть колхозных коров. И одним из видов этой обработки являлся забор крови у животных для исследования на заболевание бруцеллезом.

Заметив, что ветеринар начал загружать в кошевку пробирки для крови, Аким забеспокоился.

– Послушай, Семен Терентьевич, запряги сегодня Каштана! С пробирками тебе спешить некуда, наберешь ты эту кровь и потихоньку доставишь в аптеку, – попытался он уговорить ветеринара. – Жеребец не переносит запаха крови, он уже несколько раз был им напуган. Оставь Рыжика сегодня на конюшне.

– Акимка, ты опять за свое? Что ты лезешь не в свои сани, командир нашелся! – отбрил Терентьевич конюха. – Я всю жизнь с животными, сам разберусь, кого мне запрягать.

Он бы, может, и прислушался к словам Акима, но внутренний голос упорно твердил свое: «Оставишь коня на конном дворе, а его кто-нибудь присвоит. И будешь потом всю оставшуюся жизнь кондылять на мерине».

Благополучно добравшись до летнего коровьего стойбища, ветеринар разнуздал жеребца и привязал его к столбу недалеко от площадки, где стояли фляги с надоенным молоком. Затем насыпал в ящик комбикорма для Рыжика и приступил к работе.

Рядом с площадкой был вкопан второй столб, к которому скотники и подводили коров. Ватным тампоном, намоченным в спирте, Семен Терентьевич смазывал вену, прокалывал ее толстой иглой и забирал в пробирку определенное количество крови.

«Кровавый» столб находился всего в трех метрах от Рыжика, и он, чуя неприятный запах, начал волноваться. Но вкусный комбикорм все-таки отвлекал его от принятия каких-то решительных мер. Процесс забора крови был завершен, пробирки с их содержимым уже погрузили в кошевку. Но в это самое время корова, отпущенная на волю после процедуры, подошла к ящику с комбикормом и, нагло отодвинув морду жеребца, начала поедать остатки лакомства. От такого нахальства Рыжик сначала опешил, затем попытался оттолкнуть непрошеную гостью плечом – ничего не получалось. И тогда он цапнул хамку зубами за шею. Корова взревела и кинулась прочь, залетев при этом на площадку с флягами и перевернув две из них. Вылившееся молоко образовало целую лужу под ногами Рыжика.

Перед этим Семен Терентьевич, видно, нанюхавшись спирта от ватного тампона, решил, несмотря на предупреждение Акима, принять этой благородной жидкости и внутрь. Зайдя в вагончик для отдыха скотников, он набулькал себе полстакана, зажмурил глаза и залпом выпил. И только по его телу начало разливаться вожделенное тепло, как с улицы донеслись громкие крики.

Выскочив из вагончика и увидев лужу молока под ногами жеребца, захмелевший эскулап, не разобравшись, с ходу сунул в морду Рыжика свой пропахший кровью кулак, одновременно дыхнув ему в нос спиртовым перегаром.

Жеребец озверел. Порвав повод уздечки, которым был привязан к столбу, он взлетел на дыбы и попятился назад. Потом развернул дрожки и, сразу перейдя на крупную рысь, помчался прочь.

Семену Терентьевичу, видя такую ярость животного, не следовало бы цепляться за экипаж: дьявол с ней, с этой кровью, раз уж такое случилось! Но он, ухватившись за бортик кошевки, как-то смог забросить в нее свое бренное тело. Более того, отвязав вожжи от поручней, ветеринар попытался остепенить коня, но необузданный жеребец еще больше разъярился, перешел на галоп и готов был разбить дрожки обо что угодно – лишь бы только избавиться от сидящего в них ненавистного человека.

На пути к Орловке протекала небольшая, но глубокая речушка. Преодолевать ее вброд приходилось только в определенном месте, хотя и там вода доходила до ступиц колес телеги. А Рыжик на сей раз ринулся в реку без разбору. Вода уже доходила ему до высоко поднятой головы, он слышал, как сзади орал этот мерзкий человечишка, как зазвенели стекляшки пробирок, уносимые водой, и как в конце концов забулькал и заткнулся этот «коровий кровосос»...

Аким издали заметил несущегося к конному двору Рыжика и, не увидев в кошевке Семена Терентьевича, встревожился. Поймав жеребца за порванный повод, он с трудом успокоил его, распряг и запустил в загон. Потом сразу оседлал Рыжуху и выехал на поиски ветеринара.

Долго искать его не пришлось. Отъехав примерно с километр, Аким увидел бредущего по проселку Семена Терентьевича – мокрого, грязного и без сапог. По лицу его катились крупные слезы, он всхлипывал. Но при виде Акима злобно заскулил:

– Вся работа коту под хвост! Утопил пробирки и инструменты, сволочь, и меня чуть не угробил! Все, я добьюсь, чтобы мне разрешили его кастрировать!

Спешившийся Аким, уловив запах спиртного, понял все.

– Самого тебя надо кастрировать, Терентич. Я тебя предупреждал. Понять не могу: как же ты лечишь животных и не понимаешь их? Тебе бы на мясокомбинате работать, хорошим живодером стал бы!

На другой день ветеринар запряг в большую телегу Каштана и двинулся исправлять вчерашнюю оплошность. Больше он к Рыжику не подходил.

18

Бригадира полеводческой бригады пока так и не назначали. Колхоз, в который входило Орловское отделение, готовился к слиянию с двумя другими колхозами в большое совместное хозяйство, но какова будет структура его управления, еще не было ясно. Поэтому с назначениями руководящего состава члены правления колхоза не спешили.

Временно обязанности бригадира исполнял учетчик Василий Петрович. Это был особенный человек: никто другой так хорошо, как он, не знал колхозные полевые и луговые земельные наделы. Он один мог точно определить расположение сенокосных угодий каждого члена хозяйства, что входили в реестр, и «запасных», о которых мало кому было известно.

Правда, знания свои Василий Петрович использовал не только на благо колхоза. Он так ловко мог закрутить разум контролирующих органов, что о большой части сенокосных угодий, расположенных за околками и оврагами, проверяющие даже не догадывались.

И вот эти потаенные участки хитрый учетчик потихоньку сплавлял жителям поселка Лесозаводского. Никакого отношения к колхозу они не имели, зато имели собственных коров, которым требовалось сено. Афера эта проворачивалась Василием Петровичем так ловко, что уже долгое время ему все сходило с рук. В деревне у каждого был свой сенокос, а откуда поселковые везли сено домой – никому до этого дела не было. Хотя при желании уличить учетчика в нечистоплотности можно было без труда.

По окончании полевых работ, когда сено уже находилось на сеновалах, орловские колхозники замечали в Лесозаводском Рыжуху (именно на ней разъезжал учетчик), подолгу стоящую у ворот поселковых жителей – владельцев коров. А ближе к вечеру хозяева выносили из этих ворот Василия Петровича, укладывали его на телегу или сани, разворачивали лошадь в нужную сторону и, хлопнув ее по крупу, отправляли домой. Рыжуха, привыкшая к такой процедуре, благополучно доставляла недвижимое тело учетчика в Орловку. Осуществлялся процесс строго поочередно: сегодня – у одного должника, завтра – у другого. И продолжалось это до самых новогодних праздников, после которых Петрович переключался на местных жителей. А поскольку самогона для «благодетеля» людям было не жалко, в себя учетчик приходил только к весне, когда начинались полевые работы. И с этого момента исправно выполнял свои обязанности до глубокой осени.

Той весной, когда Рыжик не совсем благополучно расстался с ветеринаром, Василий Петрович как раз занимался кипучей полеводческой деятельностью. И бог знает почему, но захотелось хитроумному учетчику новизны. Однажды утром на конном дворе Аким, как обычно, протянул Василию Петровичу сбрую Рыжухи. Но тот брать ее не стал и выдвинул неожиданное требование:

– Аким Фролыч, а где же бригадирский конь и кошевка? Я ведь как-никак выполняю его обязанности.

– А чем же тебе, Петрович, Рыжуха не угодила? – опешил Аким.

– Ничем, но я хочу разъезжать на красивом жеребчике и в кошевке. Чем я хуже Астахова?

«Да дьявол с ним, пусть ездит, – подумал Аким. – По полям да по лугам – работенка нетяжелая, да и Петрович мужик незлой. До осени далеко, может, еще одумается». Он сразу вспомнил об осени, когда начинались загулы учетчика, потому что не мог себе представить Рыжика, часами стоящего у чужих ворот.

– Ладно, Василий Петрович, раз ты бригадир, так и быть. Сам сейчас запрягу тебе Рыжика, только ты с ним аккуратней обращайся.

– Ну, спасибо, уважил, – растаял учетчик. – Не бойся, я твоего любимца не обижу, в лугах травы полно, благодать для него.

* * *

Рыжик недоверчиво посмотрел на человека, принявшего вожжи от Доброго. Но, принюхавшись и не уловив от него никаких посторонних запахов, успокоился. Однако, когда новый владелец влез в кошевку, жеребец почувствовал, что этот человек его боится. Рыжику сразу захотелось сделать что-нибудь неприятное новому хозяину, разбежаться и опрокинуть кошевку например. Но, вспомнив о том, что вожжи этот человек получил из рук его друга, ничего такого делать не стал.

Луга и поля, по которым жеребцу предстояло возить учетчика Василия Петровича, были ему хорошо знакомы, ведь и Михаил Алексеевич наведывался в эти же места. Только теперь поездки наверняка станут другими... Астахов объезжал угодья в ту пору, когда на них кипели полевые работы – посевная, заготовка кормов, уборочная, подвозил подручный инвентарь, иногда доставлял обеды. На месте он распрягал Рыжика, пускал его на вольную пастьбу, а сам помогал вершить стога либо таскал мешки с семенами, заправляя сеялки. В общем, не только руководил процессом производства, но и сам активно участвовал в нем. Жеребец, пощипывая траву, краем глаза наблюдал за тем, как ловко управляется с делами его хозяин, забрасывая на стог навильники сена размером с хорошую копну или ворочая тяжеленные мешки. Наработавшись в одном звене, бригадир переезжал в другое и, так же отпустив Рыжика, помогал и там.

Уверенность и сила Михаила Алексеевича каким-то образом передавались Рыжику. Жеребец, управляемый крепкой рукой бригадира, подняв гордо голову, выпятив мускулистую грудь и широко раскидывая стройные ноги, казалось, не бежал, а летел над дорогой, распластавшись соколом в неудержимой рыси.

Совершенно другой была поездка с учетчиком Василием Петровичем. Неуверенность нового хозяина сразу передалась Рыжику. Выбежав за ворота конного двора, он ощутил легкие подергивания вожжей руками сидящего в кошевке – сначала вправо, а затем влево. Похоже было на то, что этот человек сам не знает, куда ему нужно ехать. И жеребец по привычке направился в поле, постепенно прибавляя шаги и переходя на рысь. Однако новый хозяин, видимо, испугавшись большой скорости, резко натянул вожжи, из-за чего Рыжик сбился с ритма отработанной рыси, неуклюже подскочил козлом и вылетел с дороги в ржаное поле. И так повторялось несколько раз: стоило только жеребцу перейти на рысь и увеличить скорость, как тут же в его губы впивались удила, натягиваемые вожжами неопытного седока. В конце концов такой процесс знакомства Рыжику надоел, и он, превозмогая боль от удил и перейдя в итоге на бешеный галоп, за несколько минут долетел обратно до конного двора.

– Что случилось? – бросился к возбужденному коню Аким, раздававший в это время сено молодняку. – Кто тебя так напугал? Василий Петрович, в чем дело?

– Этот... этот подлец чуть... не убил ме... меня, – заикаясь, промямлил белый от страха учетчик. – Летит, сволочь, как угорелый, невозможно удержать.

– Я ж тебе говорил, что самая лучшая для тебя лошадь – Рыжуха, – распрягая жеребца, назидательно гудел Аким. – А тебе приспичило: Рыжика подавай! Это рысак, он ходить шагом не умеет, основная его задача – показать красивую пробежку рысью, чтобы скорость была!

– Сволочь он, а не рысак! Вот распоряжусь, чтобы ему овса не выписывали, посмотрим, как он забегает, – не унимался Василий Петрович.

– Сам ты сволочь! Посмотри, ты ему все губы порвал, задергал совсем жеребца. Хоть ты и за бригадира сейчас, но Рыжика больше не получишь. Я до председателя дойду, если будешь над ним издеваться, – разозлился Аким. – А еще гнусавил: «Я твоего любимца не оби-и-ижу!»

– Да пошел ты вместе со своим Рыжиком! – выругался отошедший от страха Василий Петрович и, махнув рукой, отправился восвояси.

Больше желающих владеть Рыжиком какое-то время не находилось.

19

Прошло лето, промелькнула осень, медленно проползла лютая сибирская зима. Единственным хозяином Рыжика по-прежнему оставался конюх Аким Бычков. А главной обязанностью жеребца были теперь дела именно в качестве производителя. По мере того как хозяйство стало приобретать новые трактора и машины, нужда в лошадях тяжеловозной породы отпадала. Лошади использовались в основном для пастьбы скота, для выезда младшего и среднего руководящего состава и для личных нужд крестьян. Поэтому потомство Рыжика и серой кобылицы Зорьки постепенно начало занимать все большую часть конного двора.

Чтобы жеребец не застаивался, Аким каждый день запрягал его в кошевку и делал пробежку по селу. Лихо подкатывал к местной начальной школе, сажал в кошеву по нескольку смелых ребятишек, и те с восторгом катались по улицам Орловки. Неудивительно, что скоро Аким Фролыч и жеребец Рыжик стали любимцами местной детворы. В свободное от занятий время школьники начали приходить на конный двор. Аким позволял им кормить маленьких жеребят, чистить щеткой взрослых лошадей – в общем, всячески стремился привить ребятишкам любовь к животным, с которыми им, сельским жителям, возможно, предстояло провести в дальнейшем всю свою жизнь. Нравилась ли такая жизнь Рыжику? Наверное, да!

Но пришедшей вскоре весной все изменилось. По решению партийно-хозяйственных органов три близлежащих колхоза объединили в один совхоз «Орловский»; тот, в свою очередь, был разбит на два крупных отделения, и на каждое назначили своего управляющего. Отделение, в которое теперь входили деревни Орловка и Суженка, возглавил Трофим Найда, ранее работавший бригадиром животноводства Суженского колхоза. Это был высокий худощавый человек, как говорят на деревне, «поджарый, как голодный волк». Чувства голода на его физиономии, правда, заметно не было, а вот решительность, не терпящая никаких возражений, просматривалась явно. Очевидно было и то, что улыбка это лицо посещает нечасто и возникает с большим затруднением – еще и потому, что от правого виска до нижней части бороды его пересекал глубокий шрам. Столь заметное увечье добавляло всему облику этого человека какой-то трагической угрюмости.

Первый же свой рабочий день новый управляющий начал с орловского конного двора. Осмотрев лошадей, он ткнул пальцем в сторону Рыжика и произнес хорошо поставленным командным голосом:

– Красивый жеребец. Как его звать?

– Рыжик, – быстро ответил Аким, довольный тем, что жеребца похвалили.

– С сего дня этот Рыжик будет моим, – заявил новый хозяин. – Дрожки для него есть?

– Да, две кошевки – летняя и зимняя.

– Вот и хорошо, – остался командир доволен ответом. – Тебя-то как звать?

– Аким Фролыч Бычков.

– А я Найда Трофим Николаевич, – представился управляющий. И, посмотрев в глаза конюха, вдруг спросил: – Лошадей-то любишь?

– Всю жизнь с ними в обнимку провел.

– Вот и хорошо, я тоже их люблю. Значит, с сего дня будем их любить вместе, – заключил Найда, в упор глядя на Акима.

Со стороны казалось, что сошлись два угрюмых человека и каждый из них отстаивает в разговоре что-то свое. Но на самом деле с первой же встречи они обнаружили друг в друге что-то родственное. И действительно, позже выяснится, что управляющий Найда, как и Аким, лошадей любит больше, чем людей.

– Ну что же, Аким Фролыч, неси сбрую, будем запрягать Рыжика, – уже не так строго сказал новый начальник.

Аким быстро принес ему жеребячью амуницию. «Посмотрим, как ты справишься с жеребцом», – промелькнула в голове конюха лукавая мысль.

Но все произошло так, что можно было только удивляться. Трофим Николаевич решительно приблизился к Рыжику и положил руку ему на голову. Жеребец замер, хозяин спокойно накинул узду, завел его в оглобли кошевки и быстро, умело запряг.

Почему же Рыжик так безропотно подчинился новому властному человеку? Когда рука Найды оказалась на голове жеребца, тот ощутил, как все тело пронизала непонятная волна, сковавшая его волю. «Я твой хозяин, ты принадлежишь мне и будешь подчиняться беспрекословно» – примерно такой посыл получил лошадиный мозг. Но, в отличие от встречи с цыганским вожаком, в этот раз никакой угрозы для себя Рыжик не почувствовал и покорно последовал за новым хозяином.

Еще большее удивление у Акима вызвала манера езды управляющего. Он не сел в запряженную кошевку, а, крепко схватив вожжи, вскочил на дрожки и так, стоя, с ходу рысью погнал жеребца. Как бы ни изменяла своего положения кошева на ухабах, Найда оставался прямым и неподвижным. Будто не человек, а каменная статуя стремительно удалялась от конного двора в сторону совхозных полей.

Рыжику тоже никогда раньше не доводилось видеть подобного, и он, боковым зрением тревожно улавливая странно возвышающуюся фигуру, ожидал, что фигура эта вот-вот рухнет на дорогу. Но ничего такого не происходило, и жеребец прибавил ходу, стараясь при этом как можно ровнее удерживать кошеву на дороге.

* * *

Теперь, уважаемый читатель, позволь мне оставить на время бегущего Рыжика и остановиться подробнее на биографии Трофима Николаевича – затем, чтобы стали понятней дальнейшие события повести. Для этого придется вернуться на несколько лет назад и перенестись из Сибири к берегам великой реки Волги. (Кстати, должен сказать, что такой человек существовал в действительности и ездил он на лошадях именно так – стоя в дрожках в полный рост.)

Многие знают, что в тридцатых годах двадцатого века в молодом государстве СССР проходила так называемая коллективизация крестьянства, то есть все единоличные хозяйства села должны были добровольно объединиться в коллективные (колхозы). Но более-менее зажиточные крестьяне и середняки не хотели вливаться в ряды объединяющейся бедноты, за что немедленно были отнесены к классу кулачества и стали «врагами народа».

27 ноября 1929 года Сталин объявил о переходе от ограничений эксплуататорских тенденций кулаков к полной ликвидации кулачества как класса. Северный Кавказ, Нижняя и Средняя Волга должны были стать зоной сплошной коллективизации уже осенью 1930-го. Специальная комиссия Политбюро по этой самой ликвидации под председательством Молотова определила три категории кулаков. Первые – это те, кто принимал участие в контрреволюционной деятельности, они должны быть арестованы и отправлены на исправительные работы в лагеря ОГПУ или расстреляны; в случае оказания сопротивления семьи их должны быть высланы, а имущество конфисковано. Кулаки второй категории, не проявившие себя как контрреволюционеры, но все-таки являющиеся сверхэксплуататорами, должны быть арестованы и сосланы вместе со своими семьями в отдаленные регионы страны. Наконец, кулаки третьей категории, определенные как «в принципе лояльные к режиму», должны быть выселены с прежних мест обитания и устроены на жительство вне зон коллективных хозяйств, на худородных землях, требующих возделывания.

В каждом округе действовала тройка активистов по раскулачиванию. Кто были эти активисты? Один из близких соратников Сталина Серго Орджоникидзе так говорил о них: «Поскольку в деревне нет партийных борцов, мы туда направим по одному молодому коммунисту, у него будут двое или трое помощников из бедных крестьян, и вот этот актив и решит все деревенские вопросы: коллективизацию, раскулачивание». Главной задачей было обобществление как можно большего количества хозяйств и арест сопротивляющихся кулаков.

Одним из таких молодых коммунистов, направленных на село в Нижнем Поволжье в 1930 году, являлся Трофим Найда. 

Можно себе представить, как настоящие крестьяне, умеющие с умом использовать пашню, встречали пришлых активистов. Когда у человека отбирают тяжким трудом нажитое хозяйство, собираясь к тому же сослать его из родного гнезда в неизвестном направлении вместе с детьми, этот человек вполне может отринуть страх и начать сопротивляться. К тому же терпеливым крестьянам Поволжья показали пример соседи, донские казаки, поднявшие восстание в тридцатом году (которое, правда, в итоге было жестоко подавлено).

А тройка активистов во главе с Найдой сразу активно приступила к раскулачиванию. Начав свою деятельность в пешем строю, вскоре все трое уже гарцевали на отобранных у кулаков лошадях. На самом красивом жеребце ахалтекинской породы, неизвестно как попавшем к местному крестьянину, теперь разъезжал Трофим, предварительно отправив владельца с семьей по этапу. В основном в Поволжье репрессиям подвергалось немецкое население, но порой под карающую руку новой власти попадали и казачьи семьи, они-то чаще всего и оказывали сопротивление разгулявшимся активистам.

Наступил день, когда тройка Найды, руководствуясь списком подлежащих раскулачиванию крестьян, двинулась на хутор Малая Енотаевка – к самому богатому кулаку Анисиму Храмцову. Ходили слухи, что его сын Семен потихоньку собирает банду для отпора незваным гостям, и Трофиму следовало бы усилить свой отряд красноармейцами, но молодость беспечна и самонадеянна. Появившись, казалось бы, неожиданно на храмцовском подворье, помощники Трофима спешились, а сам Найда, не слезая с коня, начал зачитывать постановление вышедшему на крыльцо Анисиму. Вдруг с улицы послышались крики и топот конских копыт. Не успел Трофим заткнуть за пазуху указ и схватиться за винтовку, как во двор влетели вооруженные люди. Впереди, размахивая саблей, мчался на вороном коне молодой парень с перекошенным от злости лицом и широко раскрытыми синими глазами. Эти глаза Трофим Найда запомнил на всю жизнь. Обжигая взглядом ненавистного активиста, Семен Храмцов размахнулся клинком и со всей силы опустил его на шею Трофима. Найде повезло, что в этот миг ахалтекинский жеребец отпрянул в сторону, и удар сабли лишь вскользь задел лицо... Спешившиеся активисты тройки были зарублены сразу, а Трофима унес от смерти ахалтекинец. Вот почему с тех пор Найда особенно любил резвых жеребцов.

Пока он раненый находился в больнице, Анисим Храмцов всю вину за убийства на своем подворье взял на себя и был расстрелян. А Семен, сын его, вместе с другими членами семьи был отправлен в Сибирь, в Томскую губернию – осваивать целину.

* * *

Вернемся снова к Рыжику, уносящему Трофима Найду в совхозные поля. Всю весну и начало лета проносился он с этим странным возницей, стоящим в кошевке неподвижно. С обширных полей – к животноводческим помещениям либо на летние выпаса, оттуда – к конторе, а уже поздним вечером – девять верст до села Суженка (Трофим Николаевич продолжал жить там). И где бы ни появлялся управляющий, работа там кипела с особым энтузиазмом. Найда был строгим руководителем, это чувствовал и Рыжик. При этом требования нового хозяина к самому жеребцу за рамки обычного пока не выходили. Одно только сильно угнетало коня: свидания с Добрым почти прекратились.

К середине июня совхозные поля покрылись густыми всходами зерновых культур, вытянулись по самую лошадиную грудь луговые травы, на взгорках созрела земляника. Рыжик знал, что это такое: когда вместе с травой он прихватывал несколько ягод, во рту ощущался сладкий привкус и бесподобно приятный аромат. И тут в поведении хозяина произошли резкие изменения, возникли непонятные, мерзкие требования к нему, Рыжику...

В полях теперь все чаще стали встречаться незнакомые люди с наполненными земляникой лукошками, а в руках его хозяина появилась плетка. На Рыжика он ею даже не замахивался, для чего же тогда она предназначалась? Это стало ясно очень скоро.

Как-то Рыжик выскочил на пригорок, где несколько человек собирали ягоды. Подгоняемый вожжами, жеребец намеревался пролететь мимо этого сборища, но вдруг почувствовал, что хозяин, изо всех сил натянув удила, направляет его прямо в самую гущу людей. Рыжик заметался в растерянности, попытался отскочить в сторону, но получил хлесткий, болезненный удар плеткой по крупу. Однако на людей кинуться он все же не посмел и, резко затормозив, встал на дыбы. Тогда хозяин, соскочив с дрожек, сам набросился на людей: начал вырывать у них из рук кошелки и при этом хлестать плеткой направо и налево. Не зная, как себя вести в таком случае, Рыжик топтался на месте и тревожно ржал. Но вот люди пришли в себя и, объединившись, завалив обидчика на землю, стали колотить его чем придется. Кое-как вырвавшись из куча-мала, хозяин плашмя хлопнулся в кошевку и дернул вожжи. Рыжик сразу рванул с места и в одну секунду был уже недосягаем для разъяренной толпы.

Так повторялось еще несколько раз, только теперь хозяин налетал на одиноких ягодников. И снова он пытался сначала направить на них Рыжика, но жеребец до такой низости не опустился.

– Сволочь! – вынес Найда окончательный вердикт в отношении Рыжика.

Зато на этом попытки сделать жеребца скотиной жандармерии прекратились.

Узнав о странных выходках управляющего, директор Медведев пригласил его к себе в кабинет и сразу начал строго:

– Трофим Николаевич, тут до меня дошли слухи, что ты чужих баб плеткой охаживаешь. Ты смотри, соберутся их мужики и вышибут тебе мозги! Поведай мне, зачем ты так поступаешь?

– А как мне еще с ними поступать? Они же топчут посевы и многолетние травы, работников мне развращают. Те тоже хватают лукошки – и по ягоды. Кроме того, требуют выходные дни – такие же, как в поселке!

– Согласен, намерения твои хозяйские я понимаю, но ты эти ежовские замашки брось. Можно ведь с людьми просто поговорить, они ж не совсем тупые, наверное, поймут.

Но слова директора не нашли отклика в голове управляющего и он продолжал проявлять к людям, особенно к поселковым жителям, не-оправданную жестокость. И это в конечном счете стоило ему жизни...

* * *

Рыжик, завидя родной конный двор, радостно заржал и прибавил ходу. Из сторожки выскочил Аким и начал распрягать жеребца. Все это время довольный конюх гудел что-то ласковое в ухо Рыжика, и тот в ответ восторженно гоготал, похрапывая и хлопая большими губами.

– Сегодня буду ночевать в Орловке, – сообщил управляющий. – Ты, Аким, осмотри жеребца, почисть, проверь подковы, может, заменить надо будет.

– Да это мы с удовольствием! – выдохнул счастливый Аким.

– Послушай, Бычков, ты луга хорошо знаешь? – спросил вдруг Найда.

– Да вроде неплохо, всю жизнь тут прожил. А что?

– Да вот сдается мне, что учетчик Василий Петрович пытается меня обмануть. Скажи мне, за Змеиным логом луга или болота? Он говорит, что непроходимые болота.

«Брешет он», – чуть не вырвалось у Акима, но он вовремя сообразил, что в эти дела лучше не соваться. И поэтому ответил уклончиво:

– Ты уж, Николаич, сам его путем расспроси.

– Значит, брешет! – сделал правильный вывод Найда. – Вот я завтра с утра сам все и проверю. Сенокос начался – чую я, сена для совхозных коров будет маловато.

– Трофим Николаич, можно тебе задать один личный вопрос? – осмелел от такого доверительного тона Аким. – Почему ты ездишь стоя? Это же невозможно удержаться. Я бы сразу ахнулся головой об землю.

– Ну, ты видишь, я же держусь. Сидеть-то мне нет возможности, я на фронте был ранен в спину, пуля застряла рядом с позвоночником. На стуле-то я приму нужную мне позу и сижу неподвижно, а на дрожках неподвижно не посидишь – боль страшная. Вот и научился так ездить – стоя.

– Прости, дурной вопрос задал, – смутился Аким.

– Да ничего, хоть правду знать будешь и другим скажешь. А то в Суженке поначалу пустили слух, что мне осколком задницу вырвало!

Выйдя уже за ворота конного двора, Найда обернулся. И, увидев, как радуются встрече конюх и жеребец, усмехнулся в усы: 

– Два придурка, как дети!

И при этом пожалел, что к нему такой привязанности никто не имеет.

* * *

Управляющий с плеткой в руке появился на конном дворе рано утром.

– Ну как, жеребец в порядке?

– В порядке, – ответил угрюмый Аким. Ему было жаль вновь расставаться с Рыжиком. – Николаич, я сам запрягу коня, – сообщил он, а скорее высказал просьбу.

Запрягая Рыжика, Аким гладил его по морде, холке, по округлым лоснящимся бокам и что-то нашептывал на ухо. Видимо, это была молитва, словно конюх предчувствовал что-то неладное.

– Ты вот что, управляющий, будь поосторожней в этом проклятом Змеином логу, он ведь не напрасно так называется, – обратился Аким к Найде. – Там действительно скопище гадюк, дорожка-то, заметил, туда с наших полей узенькая и ненаезженная. А если в объезд ехать, так это целых пятнадцать верст лишка отмахивать. По логу-то всего три, но страшных, поэтому гони не останавливаясь. Там за логом Васьки-учетчика хозяйство, – наконец открытым текстом сообщил он.

– Ладно, и не такое видели, – отрезал Найда и, заскочив в кошевку, с ходу пустил Рыжика рысью.

Вдоль знакомых полей жеребец летел быстрее ветра, но у самой кромки глубокого лога хозяин вдруг резко повернул его на еле заметную травянистую дорожку. Она не была известна Рыжику, и в таких случаях конь несколько укрощал свою прыть. Однако тут хозяин не давал ему этого сделать, наоборот, подстегивал вожжами.

Дорожка, спускаясь в овраг, из травянистой превращалась в каменистую, и иногда из-под подков скакуна вылетали искры. Вдруг рядом на склоне Рыжик заметил какие-то пестрые ленты, их движение, даже услышал зловещее шипение. Одна лента метнулась к нему сбоку, но прикоснуться не успела – так быстро летел Рыжик. Сзади под колесом что-то хрястнуло, и вскоре они выскочили на другую сторону Змеиного лога.

Глазам их открылся огромных размеров луг, на котором работали люди. Они метали сено, а вернее дометывали: по всему лугу стояли уже завершенные стога и скирды готового душистого сена. Не сбавляя хода, Рыжик, направляемый хозяином, подлетел к группе стоящих людей и замер на месте. Между людьми завязался разговор, голос хозяина постепенно накалялся и вдруг перешел в яростный крик. Затем он взмахнул хлыстом и ударил им по лицу одного из стоящих у стога мужиков. Этот человек, схватившись за лицо, застонал. Хозяин размахнулся еще раз, но окружающие люди, выставив вилы, стали приближаться к дрожкам. Хозяин, изрыгая проклятия, быстро развернул Рыжика, и они понеслись в обратный путь.

* * *

Увидев огромный луг, уставленный стогами отличного душистого сена, столь необходимого совхозным коровам, Трофим Найда как-то сразу понял, что приготовлено это сено для коров жителей поселка Лесозаводского.

«Ах, проклятая тварь! – обругал про себя управляющий учетчика Петровича. – Продал, гад, лучшие сенокосы! А мне все докладывал, что за логом сплошные болота».

Подлетев к стоящим у стога мужикам, он с ходу стальным тоном спросил:

– Кто разрешил вам обкашивать государственные луга?!

– А ты что за гусь? – спросил высокий широкоплечий мужик, лет за пятьдесят возрастом, уставившись бесстрашно в злобные глаза управляющего.

И тут глаза Трофима Николаевича внезапно полезли из орбит. Он всю жизнь не мог забыть этой синевы ненавидящего взгляда!

– Неужели это ты, иуда, Семка Храмцов?! – потрясенно проговорил он. – Ты как, кулацкая тварь, попал сюда?! И при советской власти хозяином стал? Но нет, пока я живой – этому не бывать!

– Пока живой, но можешь и подохнуть! – И синеву Семеновых глаз заволокла темная туча.

– Ты еще мне будешь угрожать?! – не выдержал Трофим и резанул по лицу врага плеткой, как когда-то Семен саблей.

Найда хотел ударить еще раз, но не успел: поселковые мужики с вилами уже окружали дрожки. Управляющий рванул Рыжика, тот, развернувшись почти на месте, устремился в обратный путь.

– Запомни, гад, этого сена тебе не видать как своих ушей! Завтра пригоню трактора и все конфискую в совхоз! – обернувшись, крикнул управляющий.

– Смотри, ты уже пытался конфисковать мое хозяйство – отделался шрамом. Как бы сейчас головы не лишиться! – понеслось ему в ответ.

* * *

Как же Семен Храмцов оказался жителем Лесозаводского поселка в глубине Сибири? Для того, чтобы ты, уважаемый читатель, имел представление о депортации кулаков и вообще «социально чуждых элементов», обратимся к документам.

Неизвестно, сколько человек из 1 803 392 официально сосланных по графе «раскулачивание» в 1930–1932 годах погибли уже в первые месяцы «новой жизни» от холода и голода. В архиве Новосибирска сохранилась справка, посланная в мае 1933-го инструктором горкома партии Нарыма в Западно-Сибирский крайком. Она касается двух эшелонов, в которых прибыли из европейской части страны более шести тысяч ссыльных. Вот несколько отрывков из этого ужасающего свидетельства:

«29 и 30 апреля 1932 года из Москвы и Ленинграда были отправлены на трудовое поселение два эшелона деклассированного элемента. Прибывши в Томск, этот контингент был пересажен на баржи. 18 мая первый и 26 мая второй эшелоны были высажены на реке Оби у устья реки Назина на острове Назино.

В двух эшелонах находилось 6114 человек. В пути люди находились в крайне тяжелом состоянии: скверное питание, скученность, недостаток воздуха, массовые расправы над самыми слабыми. В результате – высокая смертность, порядка 35–40 человек в день.

Сам остров оказался совершенно девственным, без каких бы то ни было построек. При этом на острове не оказалось никаких инструментов, ни семян, ни крошки продовольствия.

Жизнь на острове началась. На второй день прибытия эшелона, 19 мая, выпал снег, поднялся ветер, а затем мороз. Голодные, истощенные люди без кровли, не имея никаких инструментов, очутились в безвыходном положении. Обледеневшие, они были способны только жечь костры, сидеть, лежать, спать у костра. Люди начали умирать. В первые сутки бригада могильщиков смогла закопать 295 трупов.

И только на четвертый день на остров прибыла ржаная мука, которую и начали раздавать трудпоселенцам по нескольку сот грамм.

В начале июня началась отправка людей на так называемые участки, т. е. места, отведенные под поселки.

Участки были расположены под рекой Назиной за 200 километров от устья. Участки оказались в глухой необитаемой тайге. Здесь впервые стали выпекать хлеб в наспех сооруженной одной пекарне. Продолжалось то же ничегонеделание, как и на острове. Истощение людей шло своим чередом. Достаточно привести такой факт. На 5-й участок с острова пришла лодка в количестве 78 человек. Из них живыми оказались только 12.

Участки были признаны негодными, и весь состав людей стал перемещаться на новые участки, вниз по этой же реке, ближе к устью. Бегство приняло массовые размеры...

В результате всего из 6100 человек, выбывших из Томска (и плюс к ним 500–700 человек, переброшенных из других комендатур), на 20 августа осталось в живых 2200 человек».

Таким же образом в Сибирь, в Томскую губернию, был доставлен и Семен Храмцов. Везли «социально чуждых» людей в вагонах, предназначенных для перевозки скота, по ходу постоянно подсаживая все новых «неблагонадежных элементов». В тесноте, грязи и духоте люди начали заболевать. Умерли мать и шестнадцатилетняя сестра Семена, их тела изъяли где-то на Урале. Его самого не выпустили из вагона, чтобы похоронить родных, и ему так и не удалось узнать, где их могилы (и хоронили ли их вообще).

По прибытии в Томск этот вагон расформировали и тех, кто более-менее держался на ногах, отправили на строительство железной дороги Томск – Енисейск. Попал в эту группу и Семен. Поселили их в вагоне-теплушке, кормили сначала плохо, но через несколько недель, видимо, убедившись в пользе такой рабочей силы, паек увеличили и стали кормить сносно. Можно было считать, что по сравнению с другими переселенцами, прибывшими в Томск, Храмцову повезло. Но неуемный характер Семена навлек на него новую беду. Проработав на строительстве железной дороги полтора года, Храмцов вдруг надумал бежать назад на Волгу, не имея никаких документов. Само собой, далеко уйти ему не удалось: уже на четвертый день Семен был арестован на станции Мариинск и помещен в тюрьму, которая находилась тут же рядом со стан-цией.

Выяснив, кто он такой, следователь, ведущий дело, направил запрос по месту прошлого жительства. Полученная справка гласила, что ранее Семен Анисимович Храмцов подозревался в организации сопротивления властям путем формирования кулацкой банды.

Получив десятилетний срок по статье 58 пункт 2 (захват власти на местах), Семен уже не поселенцем, а в качестве осужденного был направлен в тайгу на вырубку леса. На фронт во время войны он, естественно, не попал.

Вырубленный лес сплавлялся по реке Яе на завод поселка Лесозаводского, и ко второй половине срока Семена за безупречный труд перевели на этот самый завод – на распиловку кругляка.

* * *

Отбыв срок от звонка до звонка, Храмцов с завода не ушел. Жил сначала в общежитии вместе с такими же бездомными мужиками. Затем присмотрел себе женщину – вдову. Война год назад закончилась, а муж ее в дом не вернулся, сложил голову в чужом краю. Семену тогда уже перевалило за тридцать, мужик он был видный, крепкий, а у Зинаиды (так звали женщину) была большая усадьба на краю поселка. Семену здесь понравилось: вдали от шумных поселковых улиц, большой двор, да и огород немаленький, и даже корова сохранилась. Сошлись с Зинаидой, правда, не сразу: она была недоверчивая женщина, ее останавливало то, что Семен отбывал срок как «враг народа». И только после того, как он отремонтировал заборы на усадьбе и в огороде, а также привез с лесозавода две машины дров, сердце бабенки дрогнуло.

Сошлись не зря, сразу стали жить душа в душу. Через десять месяцев на свет божий появилась дочка, назвали ее Лизой – в честь умершей сестры Семена. А он опять почувствовал тягу к личному хозяйству. Через год купили еще одну корову, через два во дворе появилась крепкая лошадь. И вопрос с заготовкой сена предприимчивый Семен решил быстро. Узнав, почему жители соседней улицы так привечают орловского учетчика, он пригласил Василия Петровича к себе. Напоив его хорошей водкой (другие в этих целях использовали самогон) и дав еще в придачу малость деньжат (чего раньше никто не делал), Храмцов сразу стал лучшим другом учетчика. Вот почему большая часть луга за Змеиным логом стала принадлежать именно ему, Семену. Объединив других «друзей» Василия Петровича, Храмцов как бы стал у них бригадиром, и сообща они быстро справлялись с сенозаготовкой в тех местах уже более пятнадцати лет.

И вот – на тебе! Неожиданно прошлое в лице Трофима Найды резануло не только плетью по щеке, но и нестерпимой болью по сердцу.

«Мало я настрадался в жизни? – думал Семен. – Наверное, уже с лихвой рассчитался за все – и за этот шрам на его морде, и за убиенных активистов. Нет, видно, Бог не удовлетворен такими расчетами».

Зинаида, увидев красный рубец на лице мужа, взмахнула руками и запричитала:

– Это кто же тебя так, Семен Анисимович? Чтоб ему ни дна ни покрышки!

– Тише, тише, это меня веткой так хлестануло, не шуми, – успокоил он жену.

Всю ночь Храмцов пролежал, глядя в потолок. «Все, кончилась спокойная жизнь, – вертелась неотвязная мысль. – Да, видно, и совсем придется ее кончать. Этот сталинский активист от своего не отступится, сведет меня со свету и мою семью тоже. Уничтожил, гад, одну нашу семью, добирается и до второй. Ну нет, не бывать этому!»

Рано утром мрачный Семен запряг лошадь, потом вернулся в дом, поцеловал в лоб спящую, уже почти взрослую дочь, обнял Зинаиду. Та поняла: скоро случится что-то непоправимое. И, припав к плечу мужа, зарыдала.

– Прости, если что не так, – убитым голосом произнес Семен и быстро вышел на крыльцо. 

Зинаида хотела выйти вслед за ним, но он, махнув рукой, не позволил. А сам зашел в амбар, открыл старый сундук и, вытащив двуствольное ружье, загнал в оба ствола патроны, заряженные картечью.

* * *

Трофим Найда тоже не спал ночью. Внутри у него все кипело от ярости.

Отступив с «поля боя», он обрушил несколько ударов плети на спину и без того резво бегущего Рыжика; жеребец, увеличив скорость до предела, в считаные минуты проскочил Змеиный лог. Когда Рыжик подлетел к совхозной конторе, первый раз в жизни он заметил, как с его боков сваливаются хлопья белой пены.

Хозяин, с ходу спрыгнув с дрожек, ринулся в дверь, угрожающе сжимая плеть. Через несколько мгновений из конторы выскочил тот самый хлюпик, который однажды захотел управлять Рыжиком, но не смог. Следом летел озверевший хозяин и что есть силы хлестал хлюпика плетью.

– А-а! За что?! – орал тот на всю деревню.

– За то, что ты продажная тварь! – ревел Найда. – Пригрел кулаков на нашем поле. Чтоб ты подавился своим самогоном, сволочь!

Рыжик, конечно, слов не понимал, но чувствовал: назревает что-то ужасное, непоправимое.

Отхлестав как следует учетчика Василия Петровича, Найда погнал Рыжика к совхозному гаражу. Там он нашел бригадира тракторной бригады Алексея Афанасьевича и распорядился:

– Завтра все трактора за Змеиный лог, вывозить сено!

– Так еще рано! Что ж таскать зароды по сухой земле, трактора рвать? – попытался возра-зить бригадир.

– Ничего не рано, как раз! – зловеще ухмыльнулся управляющий.

Почувствовав, что хозяин взял в руки вожжи, Рыжик подался в сторону конного двора, надеясь увидеться с Акимом. Но хозяин, резко рванув удила, направил его в сторону Суженки. Там он нашел бригадира местной тракторной бригады и тоже распорядился отправить технику на луга за Змеиный лог завтра с утра.

Ночевать Трофим Найда остался в Суженке, дома. Но уснуть ему так и не удалось. «Надо же, гадюка, живой еще! – металось у него в голове бешенство. – Мало того, он еще и живет, видно, припеваючи. Морда, как у буржуя, гладкая. Ну, подожди, сволочь, я из тебя все соки выжму!»

Едва забрезжил рассвет, Найда вскочил, запряг Рыжика и рысью махнул в сторону Орловки.

* * *

Семену Храмцову не нужно было пересекать Змеиный лог, дорога от поселка была хоть и длиннее, но зато безопасна. Приехал он на луг рано, с началом рассвета. Привязал коня в лесочке, кинул ему охапку свежего сена. А сам, взяв ружье, зашел за ближайший к дороге стог сена. Ждать долго не пришлось: далеко с двух сторон послышалось гудение тракторов, но, перекрывая их рокот, из лога донесся топот быстро бегущего коня. И вот уже этот красавец жеребец, вылетев на луг, почти поравнялся со стогом, за которым стоял Семен. На дрожках, как монолит, с непроницаемым лицом застыл Трофим Найда. Вот уже упряжка почти пролетела мимо стога...

– Эй! – громко крикнул Семен.

Трофим резко обернулся, и Рыжик услышал, как грохнул раскатистый гром, отдаваясь эхом по логу, затем второй. Что-то острое хлестануло его по крупу, жеребец повернул голову назад и увидел, как возвышавшийся над дрожками хозяин медленно осел и развалился поперек кошевки. Не чувствуя пока, в горячке, боли, Рыжик развернулся и стремительно понесся к конному двору... 

Аким, издалека заметивший Рыжика, открыл ворота и кинулся к кошевке. В ней, подвернув неловко под себя ногу, вниз лицом лежал Трофим Николаевич. Спина его в районе сердца была разворочена картечью, половина левого бока болталась, придерживаемая только плащом.

Подняв глаза на Рыжика, Аким увидел, как по крупу коня стекает кровь.

– Ты что, ранен? – испугался он.

Потом громко позвал напарника. Серега, протирая заспанные глаза, подбежал к упряжке. И тут же завопил благим матом:

– Ай, убили, убили! Начальника угробили!

– Заткнись, хватит орать! Дуй в контору, вызывай милицию! А я Рыжиком займусь, он тоже ранен.

Да, действительно, одна из картечин, пролетев мимо основной цели, вошла в мягкие ткани задней ляжки жеребца. Аким, приняв рану всего лишь за глубокую царапину, обмыл ее сверху марганцовкой и засыпал стрептоцидом. Однако картечина осталась в ноге Рыжика.

На третий день управляющего Орловского отделения Найду Трофима Николаевича похоронили с почестями.

Семена Храмцова найти не удалось – как сквозь землю провалился. Сибирь огромная, потайных мест полно...

Чужое сено трактористы вывозить в совхоз отказались.

20

Напуганное таким ужасающим событием село притихло, как бы затаилось в ожидании новых трагедий. Аким, узнав все подробности случившегося, пожалел о том, что принял нового управляющего за близкого по характеру человека. Ему стало стыдно за это перед Рыжиком, и он три дня не выводил жеребца на прогулку, даже на несколько минут не оставался в его станке. Наливал ведро воды, высыпал полведра овса и тут же уходил. Поэтому и не сразу заметил беспокойство коня. Лишь на четвертый день, обратив внимание на то, что заданный вчера овес остался почти не тронутым, заволновался и попытался вывести Рыжика в загон. Но жеребец жалобно заржал, застонал и с места не дви-нулся.

– Рыжик, что с тобой? – испуганно воскликнул конюх.

Открыв дверь станка и запустив немного света, Аким увидел, что Рыжик стоит, опираясь лишь на три ноги, а заднюю правую держит почти на весу, лишь чуть-чуть прикасаясь копытом к полу.

– Ах, какой же я дурень старый! – начал сокрушаться конюх, приложив руку к месту ранения и почувствовав жар. – Не разглядел путем рану! Я-то думал, что это царапина, а здесь, видимо, пуля сидит!

Он опять развел в ведре марганцовку, обмыл сверху ногу, обсыпал уже начавшую отекать рану стрептоцидом, хотя и сам уже догадывался, что все это вряд ли поможет. Аким заметался по загону, несколько раз забегал в станок, гладил Рыжика, шептал ему что-то ласковое, утешительное. По заросшему щетиной лицу конюха текли слезинки, но он их не замечал.

Немного успокоившись, Аким запряг Зорьку и поехал за ветеринаром Семеном Терентьевичем. На дворе уже начало смеркаться, когда тот, недовольно ворча («Не дают покоя ни днем ни ночью!»), при свете зажженного фонаря внимательно осмотрел и ощупал рану. 

Потом безнадежно махнул рукой:

– Картечь застряла в мышцах ляжки, до кости, видимо, не достала, но расположилась глубоко, надо делать операцию. Я такие не делал, да и старый я уже стал, руки трясутся. Рана начала загнивать, еще дня три-четыре, и Рыжика твоего – на колбасу...

– Ну, спасибо тебе, ты только и знаешь – всех коней на колбасу отправлять! – рассердился Аким. – Ты бы хоть шприц с собой прихватил да укол хоть какой-то поставил!

– Ну, насчет коней, Акимка, ты не прав. Вспомни, скольким я помощь оказал. А по поводу шприцов и медикаментов... Вы тут на конном дворе живете как в глухом лесу и ничего не слышите и не знаете. Я теперь отстранен от обязанностей ветеринара, поэтому нет у меня ничего. Теперь коновал у вас новый, Колька Бажков, сын Афанасьевича – бригадира тракторной бригады. Он уже неделю как принят к нам в совхоз: окончил техникум – и в родные края. А я – на пенсию. Говорят, методы у меня старые, знаний маловато. Вот так-то, Аким. Теперь к нему иди, хотя, я думаю, он еще не созрел для таких операций...

«Что может сделать пацан? – проводив Семена Терентьевича, думал Аким. – Правильно Терентич говорит: он еще зеленый, поди, и научился только клизмы ставить».

Всю ночь конюх не спал, то и дело забегал в станок к Рыжику, обглаживал его. Чувствуя, что жеребец горит от высокой температуры, сокрушенно мотал головой, ругал себя. От этого коню лучше не становилось, к утру шея его и бока покрылись крупным потом, ноги задрожали, и он опустился всем телом на пол, вытянув больную ногу перед собой.

Аким, убитый состоянием жеребца, сел на бревно около станка и, обхватив голову руками, замер. Он не замечал ничего – ни того, что давно рассвело, ни того, как рабочие запрягали лошадей, разъезжались по своим делам. Не заметил он и того, как к нему быстрой, легкой походкой подошел худенький паренек, по виду – школьник-старшеклассник.

– Дядя Аким, – обратился к нему этот мальчишка, – я теперь у вас буду работать ветврачом, и мне директор обещал выделить коня для служебного пользования.

– Какого коня? – очнувшись от тяжких дум, спросил Аким. – А ты кто такой?

Он совсем не узнавал парня, да и как он мог его узнать, если раньше почти не видел, а последние четыре года тот вообще учился в городе.

– Я Бажков Николай, – представился паренек. – А коня мне нужно хорошего, чтобы я мог на нем ездить верхом.

«Значит, вот он какой, этот новый ветеринар, – подумал Аким. – Больно уж, мне кажется, шустрый. Доверить ему Рыжика или нет?»

– Бажков, значит, ветеринар, – сказал он вслух. – Алексея Афанасьевича сын. Отец-то у тебя надежный мужик. А ты как?

– Пока еще не знаю. Да и как я могу сам о себе сказать, надежный я или нет? – смутившись, ответил паренек.

«Молодец, правильно ответил», – одобрительно подумал Аким.

– Вот что, Николай, – решился он. – Лошадь для тебя есть отличная, жеребец, Рыжиком кличут. Да вот беда, больной он. Вылечишь – будешь ездить, а я буду за ним ухаживать и кормить. Никому более не дам прикоснуться к нему.

– Где он, Рыжик этот? Показывайте.

– Да вот он, здесь, – открыл дверь станка Аким.

Паренек быстро зашел в станок, смело пробежался по телу жеребца цепкими пальцами, подавил ладонью вокруг раны. А потом поднял возмущенный взгляд на конюха:

– Дядя Аким, он же ранен из огнестрельного оружия, и притом давно! Что ж вы дотянули до такой степени, там уже образовался абсцесс! Немедленно нужно делать операцию!

«Вот тебе и зеленый, – подумал Аким. – Видимо, пацан разбирается в своих делах».

– Да, это моя вина, я, полоротый, сразу не определил, что рана серьезная, – признался он Николаю. – Этот жеребец принадлежал убитому управляющему. Слышал, наверное, что у нас произошло?

– Конечно, меня как раз за день до этого приняли в совхоз. Вот что, дядя Аким. Я сейчас схожу за инструментами и медикаментами, а ты найди хороший фонарь. А то в этой клетушке темновато.

* * *

Николай Бажков с детства мечтал водить железнодорожные составы. Путь, которым он ходил в школу, пролегал через станцию поселка Лесозаводского. И Коля частенько останавливался, зачарованно глядя вслед убегающему товарному составу или пассажирскому поезду. И блестящие ровные рельсы так манили, так звали его в неизвестную даль.

Но мечты не всегда совпадают с действительностью, и, окончив восемь классов поселковой школы, Николай оказался студентом ветеринарного отделения сельскохозяйственного техникума города Мариинска. Учился с удовольствием, любил практические занятия, особенно по предметам хирургии и акушерства. Будучи еще студентом, проводил операции на животных в учебном хозяйстве техникума – порой даже сложные. Так что уважение преподавательского состава заслужил по делу и считался одним из лучших выпускников.

* * *

Аким, отыскав керосиновый фонарь, взволнованно расхаживал по загону в ожидании вет-врача.

«Кто его знает, чем все это закончится? – тяжело размышлял он. – Спасителя ли бог послал или просто практиканта, которому все равно – будет этот жеребец жить или нет? Надо же ему на ком-то руку набивать».

Примерно через полчаса Николай, раскрасневшийся от быстрой ходьбы, перепрыгнул через забор загона и с ходу распорядился:

– Так, дядя Аким, хватит страдать! Открывай станок, зажигай фонарь!

Сам он стал раскладывать на чистой простыне инструменты и медикаменты. Аким, почувствовав решительность в тоне и движениях Николая, немного успокоился. Затаив дыхание, он внимательно следил за всеми действиями хирурга.

– Дядя Аким, ты чего замер? – прикрикнул на него Бажков. – Стоять некогда, будешь исполнять обязанности санитара, то есть помогать мне!

От такого обращения Аким окончательно уверовал в благоприятный исход операции. Облегченно выдохнув, он превратился в послушного и старательного санитара.

Произведя обеззараживание операционного поля этиловым спиртом, Николай обезболил рану путем обкалывания новокаином, внутривенно тоже ввел новокаин. Подождав несколько минут, острым скальпелем рассек поврежденную мышечную ткань вдоль волокон. Брызнула кровь, и из раны стала вытекать скопившаяся дрянь. Углубив рану и почувствовав, как скальпель задел за металл, хирург наконец-то извлек пинцетом картечину – крупную дробину с неровными краями.

Глядя на все эти безжалостно производимые манипуляции, Аким пару раз чуть не крикнул возмущенно: «Что ты делаешь, пацан, ему же больно!» Но, видя сосредоточенное лицо ветврача, не посмел открыть рта. Да тот, увлеченный своим делом, скорее всего, и не услышал бы конюха.

Промыв рану и обработав ее соответствующими медикаментами, Николай начал послойно зашивать разрез кривой хирургической иглой. А потом, оставив несколько сантиметров разреза книзу ноги незашитыми, вставил в него кусок стерильного бинта.

И вот тут уж конюх не выдержал:

– А это зачем? Что же, он теперь так и будет ходить – с тряпкой в ране?

– А это называется дренаж. Он не позволит всякой дряни скапливаться в ране, дорогой мой санитар! – улыбнулся Бажков, довольный хорошо проведенной операцией. – Позже мы и его удалим.

– Да, я, конечно, не знаю, что дальше будет с Рыжиком, – покачал головой Аким, – но ты, парень, далеко пойдешь! Страху в тебе нет!

– В нашем деле страх – последнее дело. Кто боялся, того еще с первого курса отчислили, – объяснил Николай. – Вот что, дядя Аким. К вечеру дашь коню полведерка теплой воды, завтра к вечеру – килограмм пять хорошего овса. Он к тому времени должен подняться. Я буду приходить два раза в день, вводить антибиотики.

– А это что за такое – анти... эти самые?

– Антибиотики разные плохие микробы убивают, ты теперь должен знать, санитар все-таки, – пошутил Николай.

«Да, парень надежный, как отец!» – подумал Аким. И, взяв чистую тряпку, начал стирать с жеребца пот.

Рыжик, ослабленный болезнью и парализованный обезболиванием, ни разу за все время операции не сделал резкого движения. Глаза его застилала мутная пленка, все происходящее он видел как во сне.

* * *

...Услышав первый выстрел, Рыжик от неожиданности вздрогнул. Прогремевший второй выстрел и пронзительная боль в ляжке заставили испуганного жеребца обернуться. И он увидел, как его жестокий хозяин, прежде всегда возвышавшийся над дрожками, рухнул на дно кошевки. Почувствовав, как ослабли вожжи, Рыжик развернулся и, превозмогая боль, галопом ринулся на конный двор.

Встретив его, Добрый и Равнодушный начали что-то тревожно обсуждать. Затем Равнодушный поспешил в сторону деревни, а Добрый наконец-то обратил внимание на рану Рыжика, распряг дрожки, отвел его в станок и начал чем-то промывать ногу. Затем обсыпал рану белым порошком и ушел. Боль не утихала. Рыжик стал волноваться. И не только от боли, но еще и оттого, что Добрый так быстро оставил его. Неужели не понял, в каком он состоянии? Раньше Добрый всегда был к нему внимателен...

Прошла ночь, боль усиливалась и стала опускаться к колену. Утром в станок заглянул Добрый, насыпал овса, поставил ведро с водой и удалился. Ожидая, что он вернется, Рыжик постоянно оглядывался на дверь, но напрасно. Попив воды и пожевав овса, Рыжик попытался заснуть, однако боль не позволяла.

Прошла еще одна ночь, боль усиливалась и уже овладела полностью задней ногой. Добрый опять занес воды и овса и опять ушел. Рыжик жалобно заржал вслед ему. Все бесполезно. Мучила жажда, Рыжик жадно, большими глотками выпил воду, а овес есть не стал.

Следующей ночью боль окончательно завладела всем его телом, на ногу наступить он уже не мог. Липкий пот покрывал всю шкуру. Вошедший в станок Добрый вдруг замахал руками, начал бегать вокруг и браниться. Жеребец почувствовал наконец проявленное к нему сочувствие, но сил сопротивляться боли уже не осталось и он упал на пол, вытянув вперед раненую ногу.

Добрый выбежал куда-то и исчез. Через некоторое время он вернулся в сопровождении человека, который кастрировал жеребчиков и от которого вечно исходил «химический» запах. Рыжик не испугался, в таком состоянии ему было уже все равно, кто пришел и зачем. Человек с «химическим» запахом походил вокруг, потрогал его руками. Затем люди начали о чем-то говорить. Голос пришедшего человека звучал безнадежно-растерянно. В голосе Доброго чувствовалось возмущение, а потом он стал просительным. Оставшись один, Добрый сел на пороге станка, обхватил голову руками и застыл. 

Утром состояние Рыжика стало совсем скверным. Боли он уже почти не чувствовал, но ныло все тело, его колотил озноб, глаза застилала дымчатая пленка. Сквозь бредовое наваждение он услышал, как его друг Добрый разговаривает с каким-то тонкоголосым человеком. Сквозь туман в глазах он увидел, как этот человек – худенький, высокий – зашел в станок и начал прощупывать его, бегая по телу тонкими пальцами. Затем этот человек вышел. А через некоторое время появился снова, почему-то весь в белом. Рыжик почувствовал, как его несколько раз укололи вокруг раны и в шею. Вскоре чувствительность тела пропала совсем. Голова Рыжика была приподнята, Добрый уложил ее на свою фуфайку, настелив под низ сена. Боковым зрением, плохо соображая, Рыжик видел, как человек в белом быстро орудует руками в его ране. Вот мелькнул блестящий маленький нож. Послышался треск разрезаемой ткани, но боли не было. Вдруг нож задел за что-то внутри раны. Пронзительная боль ударила в ногу до самого копыта, но сделать что-то в ответ силы не было. Человек в белом еще долго возился вокруг его раны, но Рыжик ничего не чувствовал. Однако почему-то догадывался, что это тоже друг, который пытается ему помочь. Вскоре этот человек ушел.

Через какое-то время боль начала возвращаться, она захватила ногу полностью, разливалась по всему телу и выжимала липкий обильный пот. Добрый теперь уже никуда не уходил. Вытирая тряпкой пот с тела Рыжика, он постоянно что-то гудел, заглядывал в его глаза, гладил по голове и иногда стонал вместе с ним.

Вечером пришел тот худенький человек, достал блестящую коробку, вытащил из нее стеклянный цилиндр и несколько раз уколол Рыжика в ногу вокруг раны, затем уколол в шею и что-то влил из другого цилиндра внутрь. Боль чувствовалась такая, что сил в ответ не было даже вздрогнуть. Но к утру боль начала ослабевать, и Рыжик заснул.

Утром худенький пришел снова и повторил все вчерашние действия. Сознание Рыжика стало проясняться, и он уже смог понять, кем по отношению к нему является этот человек. И в его голове укрепилось определение – Спаситель. Вечером после уколов Рыжик попытался встать, и это ему удалось с помощью Доброго и Спасителя.

Постепенно он начал есть овес – сначала малыми порциями, а затем перешел на обычные, которые получал до болезни. Попробовал аккуратно наступать на ногу. И, прихрамывая, гулял по загону под наблюдением своего друга Доброго. Их дружба стала еще теснее и крепче.

Но, странное дело, Рыжик все чаще стал посматривать на дорогу, ведущую к конному двору, будто с нетерпением кого-то ожидая. И Аким с ревностью заметил, как радуется жеребец при появлении своего спасителя – нового ветврача.

21

Прошло время. Рыжик окончательно поправился и окреп. Уколы, к которым он привык, Спаситель делать перестал, но и сам куда-то исчез. Уже несколько дней его не было видно, и Рыжик затосковал. Нет, он не разлюбил своего друга Доброго, но ему явно недоставало присутствия Спасителя. Когда Добрый, напоив его и задав корма, удалялся, Рыжик, прохаживаясь вдоль забора загона, высоко задрав голову, внимательно смотрел на дорогу.

И вот однажды его ожидание оправдалось. Ранним утром, поедая насыпанный в кормушку овес, Рыжик вдруг уловил звук знакомой легкой походки. Он перестал жевать и прислушался: «Не ошибся? Нет!» Шаги быстро приближались. Рыжик выбежал из-под навеса в загон. Перепрыгнув через забор, к нему приближался Спаситель. Жеребец, радостно заржав, кинулся навстречу, сунулся неловко мягкими губами в его лицо. Затем, как бы засмущавшись, опустил голову и уперся в грудь долгожданного гостя лбом. В ответ Спаситель обхватил обеими руками эту повинную голову и, поглаживая ее, что-то зашептал на ухо – ласковое, приятное.

* * *

– Ну вот, встретились наконец-то болезный с лекарем, – раздался сзади голос Акима.

– А, дядя Аким, привет! – обернулся Николай. – А я за Рыжиком пришел, надоело на перекладных до гуртов добираться. Их в совхозе уже больше десятка, да и расположены далеко один от другого. Помнишь наш уговор? Я лечу Рыжика, а ты его закрепляешь за мной. Или забыл?

– За кого ж ты меня держишь, Николай? – обиделся Аким. – Не только не забыл, я рад, что хозяином у него будешь ты. Теперь Рыжик в надежных руках. Надевай на него узду. И подожди, я сейчас вернусь.

Аким скрылся в «конюховке», через минуту вышел наружу, держа в руках новое красивое седло.

– А это тебе мой подарок, – застенчиво опустив глаза, прогудел конюх. – Сам шил, от чистого сердца, езди на здоровье. Только вспомни и вторую часть нашего уговора: никому Рыжика больше не давай. Будет принадлежать нам с тобой, ты используешь его по своим делам, я же чищу, кормлю и пою его.

Оба были согласны, и уговор вступил в силу.

Как же Рыжик отнесся к тому, что новый хозяин стал ездить на нем верхом? Вспомним, он ведь уже ходил под седлом у цыган и довольно быстро привык к этому. К тому же он с детства ненавидел все эти прицепные телеги, дроги и брички, но поневоле приходилось их таскать. А тут – почти что полная свобода от упряжки, подумаешь, седло, да в нем легкий паренек. Приняв его на спину, Рыжик встрепенулся и, управляемый уздечкой, за воротами конного двора сразу перешел на рысь, широко выбрасывая красивые стройные ноги. Он будто летел, почти не касаясь земли.

* * *

Если мы, дорогой читатель, допустили, что лошадь может думать чуть больше, чем ей положено, почему бы тогда не предположить, что она умеет вспоминать? Вот давай и попробуем окунуться во фрагменты таких воспоминаний о совместно проведенном отрезке жизненного пути жеребца Рыжика и ветврача Бажкова. А отрезок этот длился ни много ни мало почти пять лет.

В первый же рабочий день с Николаем Рыжик понял, что подолгу стоять на одном месте, поедая сочную траву, ему теперь не придется. Они постоянно переезжали от одного участка к другому, и всюду Спасителю находилось дело: то он помогал появляться на свет божий маленьким телятам, то лечил обожравшихся коров, которые в порыве жадности вместе с полезной травой заглатывали и ядовитую. В общем, если описывать всю работу ветеринара, никакой бумаги не хватит, да и цель наша состоит совершенно в другом – в описании отношений двух этих героев.

А отношения между ними были поистине удивительными – с полным взаимопониманием и уважением. Конечно, от ветврача Бажкова всегда ужасно пахло разными медикаментами, но Рыжик сначала стоически переносил это, а затем постепенно привык. Зато он ни разу не уловил «химического» запаха изо рта своего хозяина и был ему за это благодарен. 

В принципе, их жизнь повторялась изо дня в день: с утра – пробежка по гуртам и фермам, вечером – встреча с Добрым. Радостно приняв Рыжика из рук Спасителя, Аким начинал его чистить, кормить и поить уже капитально, а не наскоками, как это удавалось делать днем.

* * *

Но бывали и неожиданности, порой удивляющие Рыжика, а порой и пугающие.

Однажды поздней осенью они двинулись в соседнее село, расположенное в девяти-десяти километрах от Орловки. Желая сократить путь, хозяин решил проехать по льду небольшого озерка. А сам, видимо, не умел управлять жеребцом в таких случаях. Вместо того чтобы натянуть повод и задрать голову коня вверх, он его отпустил; Рыжик, увидев под ногами необычную скользкую твердь, растерялся, сбился с ритма и упал на колени, продолжив при этом катиться по льду. Спаситель, вылетев из седла и оказавшись у передних ног жеребца, катился вместе с ним. Все бы ничего, но, докатившись до противоположного берега, который был не так далеко, Рыжик всей своей тяжестью придавил хозяина к откосу...

Спасли Спасителя ивовые кусты, росшие на берегу, они смягчили удар. В общем, все обошлось.

* * *

Прошла зима, по дорогам текли ручьи. Очередной рабочий день уже закончился, и Рыжик, обласканный Акимом, поедал выданный ему овес. Вдруг дверь станка распахнулась, вбежал с уздой в руках взволнованный Спаситель.

– Ну, Рыжик, давай скорее! – выпалил он, надевая узду на голову жеребца.

Рыжик, поспешив за ним, встал в загоне, ожидая, когда на него наденут седло. Но хозяин почему-то повел его к зимней кошевке. И они вдвоем с Добрым быстро запрягли жеребца в нее.

– Давай скорее, милый! – хлестнул его вожжами Спаситель.

И, почуяв передавшуюся ему тревогу, Рыжик рванулся крупной рысью по обочине дороги, на которой еще сохранился снег.

Подлетели к деревенскому дому, у которого Рыжику часто приходилось бывать: как он догадывался, именно здесь жил хозяин. Спаситель забежал в дом и скоро вышел, держа под руку стонущую женщину, непривычно толстую в области живота. Усадив ее в кошевку, хозяин хлопнул жеребца по крупу вожжами:

– Ну, дружище, давай, не подведи!

В несколько минут они долетели до поселка Лесозаводского и остановились у большого длинного деревянного здания. Из него выскочили люди в белых халатах, подхватили под руки стонущую женщину и скрылись за дверью. Рыжик долго стоял, переминаясь с ноги на ногу, у забора. Часа через два из здания вышел хозяин, глаза его сияли ярким радостным светом.

– Ну, Рыжик, поздравь меня, у меня сын родился! – воскликнул он и чмокнул в нос ничего не понимающего жеребца. – Погнали домой!

Через две недели они с хозяином забирали ту же женщину из того же большого здания. Она села уже в летнюю кошевку, бережно держа в руках довольно большой сверток. Позже, услышав кошачий писк из этого свертка, Рыжик догадался, что в доме хозяина появилось еще одно существо.

* * *

Случай, происшедший в лето третьего года их совместной службы, еще раз подтвердил, что ветврач по отношению к Рыжику поистине является Спасителем.

Произошло это снова у злосчастного Змеиного лога. Земли, находящиеся за ним, давно уже официально принадлежали совхозу, но и частники поселка не остались внакладе: они честно брали участки в аренду, и, как оказалось, сена хватило всем. Взяточника Василия Петровича из учетчиков убрали и перевели его скотником на молочную ферму.

Гурт дойных коров в тот день пасся на поле у лога со стороны Орловки. И, видимо, заболела какая-то животина, потому что хозяин, прихватив сумку с медикаментами, направил Рыжика туда. Управились быстро и возвращались домой вдоль лога по еле заметной тропинке. Вдруг впереди Рыжик выхватил взглядом пеструю веревку, которая, извиваясь, пыталась быстро убраться из-под его ног. Хозяин тоже заметил гадюку и резко натянул поводья, но было уже поздно: жеребец наступил змее на хвост. Та взметнулась, и Рыжик почувствовал резкий укус в голень. Секунда – и гадюка исчезла в траве на склоне лога. По тому, как быстро соскочивший из седла хозяин схватил его ногу, Рыжик понял, что произошло что-то плохое. Спаситель вытащил блестящий нож из сумки и, сделав разрез на месте укуса, выпустил небольшое количество крови, после чего достал бинт и туго перебинтовал ногу выше разреза. Затем, вскочив в седло, погнал коня галопом к конному двору.

Вместе с Добрым они завели Рыжика в его станок, и тут жеребца начал колотить озноб, глаза застилала пелена. Добрый бегал вокруг, хлопая себя руками по бокам и что-то гудел. Хозяин, поймав его за руку на очередном взмахе, выпроводил Доброго за дверь, что-то наказав ему. Через несколько минут тот вернулся с другой сумкой. Хозяин достал блестящую коробку, из нее извлек несколько стеклянных цилиндров и начал обкалывать Рыжика, как два года назад.

Через сутки жеребец, пошатываясь, вышел в загон и стал медленно прохаживаться вдоль забора – к великой радости ветврача и конюха. Опять Спаситель сделал свое доброе дело.

* * *

Но и Рыжик, бывало, выручал хозяина. На четвертом году их дружбы, поздней осенью, Спаситель, придя рано на конный двор и оседлав жеребца, потом насыпал два ведра овса в мешок и закрепил его за седлом на спине коня. «Значит, путь будет неблизким», – догадался Рыжик (хозяин всегда так делал в подобных случаях). Да и поведение Доброго подтверждало эту догадку: провожать друзей он вышел за ворота и долго махал рукой им вслед.

Выехали за село и догнали большой гурт откормленных бычков, который медленно продвигался по полевой дороге в сторону Шахтерска. Рыжик уже не раз сопровождал этих несчастных: в городе их загоняли за большие железные ворота, и оттуда они уже не возвращались.

Сопровождать их приходилось трое суток в одну сторону, так как по дороге быков подкармливали и давали им передохнуть часа два-три. В итоге до города добрались благополучно. Вновь открылись железные ворота, поглотив в несколько минут огромное стадо мычащих прощально быков. Рыжик со Спасителем направились назад, в Орловку. Налегке преодолеть это расстояние можно было за шесть-семь часов, не напрягаясь и не расходуя лишних сил.

Выехали на окраину города, и вдруг повалил первый настоящий зимний снег. Он падал большими хлопьями настолько густо, что в двух шагах ничего не стало видно. С рыси пришлось перейти на шаг. Хозяин, подергивая повод, пытался дать определенное направление, но уверенности в его движениях не чувствовалось. И Рыжик начал догадываться, что направление тот выбрал неверное. Сам он точно определил под ногами склон того лога, где когда-то был пленен смуглыми каркающими людьми. И сейчас им со Спасителем нужно было резко повернуть направо. Но как сообщить об этом хозяину? И тогда Рыжик несколько раз резко дернул повод на себя. И Спаситель понял, чего требовал от него умный конь. Он просто отпустил повод.

Уже стемнело. Снег стал падать вроде реже, но совсем не прекращался. Однако, несмотря ни на что, Рыжик твердо знал, куда им нужно было двигаться. Маршрут этот он запомнил на всю оставшуюся жизнь. Вот та поляна, где Соловуха проломила преграду и освободила его от неминуемой гибели. Вот дорожка, огибающая село Суженское. Оставалось всего часа два ходу. Скоро под ногами оказались родные орловские поля, и Рыжик перешел на рысь.

За все время пути хозяин ни разу не дернул жеребца за повод, полностью доверяя ему. Лишь похлопывал по бокам да говорил что-то ободряюще-хвалебное. Вдруг на пути уставших путников возникли ворота. Они добрались до своего конного двора! Оба облегченно вздохнули.

Показался обрадованный Добрый, взял под уздцы Рыжика, помог слезть Николаю.

– Я вас ждал к вечеру, а сейчас уже четыре утра. Подумал, что вы заплутали, хотел ехать навстречу, да куда там – ни черта не видно!

– Да если бы не Рыжик, ты бы, дядя Аким, и к завтрашнему обеду нас не дождался! Этот жеребец порою бывает намного умнее человека.

– Это точно, – подтвердил Аким.

Рыжик, словно понимая, за что его хвалят, довольно махал головой, поедая овес из кормушки.

* * *

Вспомнился Рыжику и другой случай – неприятный. И особенно горький потому, что связан он был с расставанием со Спасителем.

Стояла уже глубокая осень. Наступило обычное утро, но Спаситель почему-то на конном дворе не появился. Привыкший к каждодневному распорядку, Рыжик прохаживался вдоль забора по загону, поглядывая на раскисшую дорогу. Выцветшее солнце проползло уже половину своего положенного дневного пути, когда он заметил приближающегося хозяина. Но что-то новое, непривычное и странное в его походке озадачило жеребца. Хозяин шел, громко чавкая сапогами, не разбирая дороги, размахивая руками и шатаясь из стороны в сторону.

Вышедший навстречу ему Добрый замер, открыв рот. Затем, встрепенувшись, начал размахивать руками и громко что-то выкрикивать. Рыжик хорошо научился разбираться в интонациях человеческой речи и понял, что конюх возмущен и крайне недоволен появлением Спасителя. Но тот, оттолкнув Доброго, зашел в «конюховку» и вскоре вышел с уздечкой в руках. Приблизившись к Рыжику, он с ходу накинул уздечку жеребцу на голову и загнал удила в рот.

И тут Рыжика обуял ужас: от хозяина исходил удушливый, невыносимый «химический» запах! Горькая обида наполнила сердце жеребца. Произошло что-то невообразимое – подлое предательство! Столько лет он радовался, что хозяин не такой, как другие, и вот – на тебе!

Пока Рыжик растерянно размышлял, как ему поступить, хозяин без седла забрался на его спину и двинул ногами в бока, погоняя вперед. Жеребец сделал несколько шагов к воротам, однако наперерез ему забежал Добрый и, широко распахнув руки, преградил дорогу. Но тот, что был наверху, больно хлестнул Рыжика поводом и пнул в бока ногами, и жеребцу ничего другого не оставалось, как обогнуть конюха и выскочить за ворота. Разбрызгивая грязь, он припустил по дороге, ведущей к молочной ферме. А тому неузнаваемому наезднику, видимо, было все равно, куда бежит Рыжик, он только толкал в бока коня ногами да постегивал поводом.

Обида в душе жеребца разрасталась все больше, требуя наказать предателя. Впереди на дороге разлилась огромная лужа, и Рыжик понял, что делать. Он резко увеличил скорость и, залетев на середину лужи, выкинув вперед ноги, встал как вкопанный. Хозяин скатился сверху кубарем и растянулся во весь рост в грязной воде. Побарахтавшись, он медленно поднялся, выловил соскочившую шапку и, опустив голову, не глядя на жеребца, пешком двинулся в сторону деревни. Рыжик, развернувшись, тоже не спеша побрел к конному двору.

Откуда коню было знать причину срыва хозяина? Дело в том, что Николаю Бажкову предложили престижное место работы в области, но районное руководство наотрез отказалось согласовывать этот перевод, выдав ветврачу отрицательную характеристику, не соответствующую действительности. А тот все равно решил уехать, даже если такой демарш будет стоить ему партийного билета. В те времена это был невероятно большой риск: не только карьера, но и благополучие семьи оказывались под угрозой. Вот все свои горькие чувства Николай и залил горькой...

Следующим утром Рыжик еще спал, когда дверь станка открылась и появился Спаситель. Он робко протянул руку к губам жеребца: на ладони лежал большой кусок сахара. Рыжик сначала недоверчиво отдернул голову, но, почувствовав, как хозяин гладит его по спине и холке, услышав ласковые слова, которыми тот всячески пытается загладить свою вину, взял лакомство. И потом, похрустев сахаром и проглотив его, примирительно всхрапнув пару раз, положил голову на плечо хозяина.

Пришли конюхи Добрый и Равнодушный, они долго о чем-то толковали со Спасителем, уговаривали его, кого-то ругали. Хозяин извиняющимся тоном обращался к Доброму, тот в конце концов махнул рукой и улыбнулся, что бывало с ним крайне редко. Затем конюхи вышли из станка, прикрыв за собой дверь. Хозяин обнял Рыжика за голову, что-то долго говорил ему на ухо, вытащил еще кусок сахара. Но жеребец выронил его под ноги, почувствовав какую-то надвигающуюся тоску, непоправимую беду.

– Ну все, Рыжик, прости за то, что я вчера натворил, – чуть слышно шептал Спаситель. – Не думал, что ты увидишь меня таким дураком. Спасибо тебе за все, что мы с тобой пережили вместе за пять лет, и прощай. Может быть, еще и увидимся!

Он чмокнул жеребца в нос и быстро вышел.

Вечером, засыпав в кормушку Рыжика овса, Аким положил руку на голову жеребца и горестно произнес:

– Ну вот и все, остались мы с тобой сиротами. Тебе он был спасителем и другом, а мне вроде как родной племянник. Уехал Николай сегодня из деревни.

22

Несколько дней Рыжик с нетерпением ждал, что вот сейчас откроется дверь станка и на пороге появится Спаситель. Но он не появлялся. Дверь открывалась, жеребец радостно оборачивался, а на пороге стоял либо Аким, либо Серега. (К тому времени, за несколько лет совместного «проживания», Серега и Рыжик подружились тоже, тем более что конюх во время дежурства перестал употреблять «химию».) Они задавали жеребцу корм, поили его, чистили, пытаясь разговорами и лаской утешить Рыжика. Но все их усилия были напрасны.

Рыжику не давала покоя одна мысль: «Неужели хозяин обиделся за ту выходку с лужей?» Но они же вроде помирились на следующий день. А кроме того, не он же первый начал раздор, хозяин тоже его обидел...

Рыжик стал плохо есть, похудел и никого, кроме Акима с Серегой, к себе не подпускал. И работу теперь выполнял лишь изредка и мелкую – по обслуживанию конного двора. А что особенно странно, стал он необычайно пуглив, вздрагивал на всякий громкий стук или скрип; во время выезда с конного двора, стоило пролететь через дорогу какой-нибудь бумажке, он взвивался на дыбы и потом мчался сломя голову, не разбирая дороги.

А на кобылиц он уже не обращал никакого внимания, даже серая в яблоках Зорька не прельщала его больше своей красотой.

Так прошла зима, наступила весна. Одним ясным солнечным днем Аким и Серега решили напилить в ближайшей ложбинке осинника: навес над загоном совсем обветшал и давно уже требовал ремонта. Запрягли Рыжика в дрожки, положили в них веревку, пилу, топоры и двинулись к намеченному месту – всего метрах в пятистах от конного двора. Управились быстро: навалили осинника, обрубили сучья; оставалось только стянуть волоком готовые бревна в одну кучу.

Аким привязал к хомуту веревку. Для того чтобы спуститься в ложбину, нужно было обогнуть три березы, стоящие на пути. Обогнули, и теперь веревка, зацепившаяся за березы, свободным концом своим поползла жеребцу навстречу.

Рыжик сделал несколько шагов. Вдруг перед ним зашуршали прошлогодние листья, он вздрогнул и широко раскрытыми глазами уставился в ту сторону. В траве что-то шевелилось и двигалось, извиваясь, прямо к нему. И в этот миг Рыжик увидел веревку. «Змея!» – сразу понял он. Хотел взвиться на дыбы, но в груди вдруг что-то оборвалось, острая боль отдалась звоном в голове, и тело его медленно осело на траву.

– Рыжик! Что с тобой?! – бросился к нему Аким, схватился за уздечку.

Попытался поднять голову жеребца, но та снова безжизненно опустилась на землю.

– Все, конец. Умер, – проговорил Серега. – Куда его теперь?

Но Аким не ответил. Отвернувшись, он прижался головой к березе, и плечи его вздрагивали.

Через некоторое время мужики вернулись на конный двор, взяли с собой Зорьку, прихватили лопаты. Долго рыли здесь же, в лесочке, у этих злополучных берез, большую яму. Затем аккуратно перевернули в нее Рыжика, засыпали землей, обложили могилу дерном. Аким нашел маленькую рябину, выкопал ее и посадил на образовавшийся холмик.

Зорька, наблюдая за действиями конюхов, недоуменно хлопала глазами, словно хотела спросить: «Зачем это все?»

Аким больше не проронил ни слова. Мужики молча запрягли Зорьку в дрожки, погрузили осинник, привезли на конный двор, разгрузили. После этого Аким вдруг развернулся и, закрыв за собой ворота, побрел в сторону деревни, тяжело переставляя ступни. На другой день он на работу не вышел. Заболел. У него отнялись ноги.

23

Прошло три года. Осенней порой, когда природа, расплескав яркие краски и наполняя душу приятно щемящей тоской, ласкает последним солнечным теплом, от орловского конного двора в сторону леса медленно двигался старик. Большая узловатая кисть руки, сжимающая палку, на которую он опирался, напоминала о былой мощи этого человека. Однако время беспощадно... Забрав всю его стать и силу, оставило только исхудавшую согбенную фигуру с низко опущенными плечами, длинные седые лохмы на трясущейся голове да такую же седую бороду. Старик часто останавливался, шумно втягивал носом чистый воздух, всматривался в сторону ближайшего леска и, убедившись в правильности выбранного маршрута, двигался дальше.

Вот он вошел в лесок, пробежал глазами по окружающим деревьям. Сделал еще несколько шагов и остановился у росших на краю ложбины трех мощных берез. Взгляд его отыскал рябиновый куст, выросший уже в два человеческих роста, и еле заметный холмик, покрытый жухлой травой и желто-красными опавшими листьями. Постояв немного и отдышавшись, он опустился перед холмиком на колени.

– Ну, вот и я – Аким, – произнес старик. – Прости, Рыжик, не приходил я к тебе, не мог, болел. Ноги отказались носить. Если бы не наш друг Николай Бажков, я бы и сегодня к тебе не пришел. Он теперь в области большой человек, приехал в прошлом годе на машине и забрал меня в областную больницу. Я не хотел: ни к чему уже, жизнь прожита. Но он чуть не силком усадил меня в машину. Привез и врачам наказал, чтоб меня лечили, как начальника какого-то. И сам часто приходил ко мне. Нет для меня теперь человека роднее его. Вот вроде ходить начал. Хотя что толку: сердчишко никудышнее, колотится, как заячий хвост, задыхаюсь – воздуху не хватает.

Аким глубоко вздохнул, наклонился вперед и погладил дрожащей рукой могильный холмик.

– О тебе он тоже спрашивал, горевал сильно, что тебя не стало. Мы тебя часто вместе вспоминали. Жизнь нас связала и развела...

Старик смахнул набежавшую слезу широкой ладонью, потом что-то вспомнил и продолжил:

– Да, Михаил Алексеевич, бригадир бывший, вернулся в деревню. На пенсию вышел, но дома сидеть не стал. Конюхом вместо нас с Серегой работает: всю жизнь коней любил. А Серега-то помер в прошлом годе, на старости лет решил с пьянкой завязать, и, видно, зря. Сердце привыкло самогон по жилам гонять, а тут раз – и нет этой гадости, оно и остановилось.

Аким неумело перекрестился, посмотрел вокруг. Взгляд его уперся в разросшуюся рябину.

– Рябинка-то как вытянулась. Сколь лет-то прошло, как мы с Серегой и Зорькой ее посадили? – Подумал немного и перескочил на другое: – Да, Зорьку-то нашу недавно свезли. Куда? Сам знаешь куда. Занемогла, болезная, вот ее и того... А Битюка и Каштана еще в прошлом годе отправили туда же. Сейчас на конном дворе лошаденки так себе, дрянненькие. Никому они не нужны. Все трактора да машины, весь белый свет закоптили.

Он снова глубоко вздохнул, помолчал немного, взялся рукой за тощую грудь, словно пытаясь утихомирить вновь разыгравшееся сердце.

– Ну, кажется, ничего не забыл...

«А Соловуха как же?» – послышалось ему.

Медленно поворачивая голову, Аким огляделся: «Кто же это спросил? Неужели Рыжик?»

– Соловуха... – тихо начал он.

И вдруг ему показалось, что вокруг разыгралась метель, на расстоянии вытянутой руки ничего не было видно. Аким испуганно вглядывался в снежную муть, и в это время из пурги показалась конская голова. 

– Соловуха! – обрадовался он. – Соло...

Замолкнув на полуслове, Аким медленно завалился навзничь, глядя широко открытыми очами в осеннее небо.

Вскоре желто-красные листья, облетающие с деревьев в последнем танце, плотно прикрыли эти глаза.

* * *

Хоронили Акима всей деревней.

Оказалось, он был не прав, когда думал, что не любит людей, а они в ответ платят ему тем же. Сам того не подозревая, всего лишь добросовестно исполняя свою работу, он любовь свою передавал людям через лошадей, которые благодаря его стараниям всегда были сыты и ухожены. А эти лошади исправно помогали односельчанам трудиться в совместном хозяйстве и содержать свое личное подворье, что позволяло людям жить, растить детей...

На прибитой к кресту дощечке местный художник Мишка Котов вывел красивыми буквами:

«ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ АКИМ ФРОЛЫЧ БЫЧКОВ – ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК».

Какой-то сельский шутник позже приписал карандашом:

«ПРИЕМНЫЙ СЫН СОЛОВУХИ».

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.