Мария Ким. Из "Фельдшерского цикла"

Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 
Категория: Проза
Автор: Мария Ким
Просмотров: 607

КИМ Мария Алексеевна родилась в 1999 году в Тольятти. Окончила Институт клинической медицины СамГМУ, специальность – врач-лечебник. Публиковалась в литературно-художественном журнале «Русское эхо». Автор книги прозы «Мой телефон 03». Живет в Самаре.

ИЗ "ФЕЛЬДШЕРСКОГО ЦИКЛА"

рассказы

 

ВЕЧНОСТЬ ВЫХОДНОГО ДНЯ

 

У каждого горя свой запах. Старость пахнет мочой, нафталином и пылью. Болезнь – остывающей землей и гнилыми яблоками, нищета – фанерной трухой и дешевым стиральным порошком, безысходность – водочным перегаром и просроченной килькой. От меня пахнет мочой, нафталином, антисептиком, потом и разогретой обшивкой сидений «газели». Болезнью, старостью, безысходностью и километрами городских улиц. Я – фельдшер скорой помощи. Я знаю, что от жизни до смерти всего несколько шагов. Что покой бывает двух видов: приемный и вечный.

«Бригада Мироновой, 187-я машина, Миронова, поехали!»

94 года, сердце. 7 минут в пути. Старенькая пятиэтажка, деревянные лестницы. Хозяйка – сухая старуха на инвалидной коляске, сидит, завалившись на одну сторону, прикрыв глаза, как очень уставшая птица.

– Где болит, бабуль?

– Сердце... В левое ребро... – Голос как скрипящие половицы.

– На вдохе усиливается?

– Да...

– Это не сердце, бабуль, продуло вас. «Кеторолак» ей, Маш. В больницу поедем?

– Это куда?

– На Мирную.

– Далеко... Я обратно не доберусь.

– А родственники?

– Внучка родила год назад и съехала... За укольчик спасибо...

– Вот здесь распишитесь, пожалуйста.

– Вы какие-то дерганые. А я люблю людей тихих. Но все равно спасибо.

 

* * *

 

15 минут в пути. Задержка вызова – два часа. Частный дом, недостройка. Встречает дочь. Здесь уже не пахнет одиночеством и потерянностью, здесь каждый кому-то нужен. Боль есть, тревога, беспокойство. И дети. Да, здесь живут дети.

«Плохо, температура, сердце, болит нога». Глюкоза 7,7, фибрилляция предсердий, бледность, изъязвление левой конечности. Минуту фельдшер растерянно смотрит на больную, перебирая диагнозы, пока не находит ответ:

– Она же сейчас тромбанет!

И мы летим по встречке под завывание сирены, легковушки шарахаются в сторону, кто-то гневно сигналит. Машину трясет на разбитом асфальте, мимо проносятся многоэтажки, на переходе – красный, носилки скрипят, бледные потные пальцы вцепились в брезент. Спит или без сознания? Считаю пульс, сбиваюсь, трясу за плечо. Нам не подчиняется ни жизнь, ни смерть, а мы вынуждены принимать решения, которые могут спасти, могут убить, но чаще оставляют все как есть.

– Нет тут никакого тромба. Диабетическая стопа.

В планшете обновляю статус бригады. «Вернуться на подстанцию».

– Оксан, я поесть-то успею?

– Попробуй.

Кухня пахнет хлоркой и клопами (примерно так производители чайных пакетиков представляют себе аромат клубники). Торопливо пью чай, телепатически ощущая, как на Центральной без перерыва звонят телефоны. Диспетчер снимает трубку, передает вызов на подстанцию. Селектор шипит, как обостренный астматик: «Миронова, поехали!»

– Вызов уличный, остановка в сторону аэропорта. Что у нас с укладкой?

– Катетеров нет.

– Совсем?

– Да.

На остановке пустой троллейбус, кондукторша поддерживает за локоть старушку категории «божий одуванчик».

– Я в троллейбус, а они... вытолкнули, и в ребре что-то хрустнуло.

Загружаю бабку в салон, от души хлопая дверью. Потом, когда мне выпадет счастье ехать на иномарке, испуганный водитель перекрестится и выдаст хрестоматийное: «Это вам не жигули».

– И завезли куда, непонятно, и как отсюда добираться, денег-то на такси нет... – жалуется нараспев, кивая головой на каждом слове. – А чего стоим-то, дочка?

– Пробка.

– У вас же сирена?

– Только на экстренный. Будет кто умирать – включим.

Склоняет голову набок, пару минут раздумывает, подгребает к себе сумку и уверенно дергает ручку двери:

– Пойду я, моя остановочка.

С переднего сиденья разухабистое фельдшерское: «Вали, бабка!»

– Стойте, вы куда? – Я чувствую себя одиноким адекватом в этом дурдоме на колесах. – Нельзя так! Я что потом скажу, когда спросят, куда пациентку дели? «Вышла на перекрестке»?

 

* * *

 

Приемник в Клиниках открыли только вчера, строительная пыль тут же забивает бронхи. К хирургу очередь из стонущих, истерящих, беспомощно жмущихся по углам.

– Машка, ты как тут? – Одногруппник.

– Работаю.

– Приемник?

– Скоряк.

В глазах уважение и настороженность, как при общении с душевнобольным.

«Статус – бригада свободна. Решение. Возвращение». На полдороге вызов. «Задыхается. Пневмония? Бронх. астма?»

Дед, худой до восковой желтизны над выпирающими костями, серые глаза-блюдца на истощенном лице. Верхушки легких заливаются свистом, в нижних отделах – тишина. «У него вроде онкология, а может, и нет, ждем очереди на МРТ». Электроды кардиографа не держатся на остро выступающих ребрах, с трудом записываю кардиограмму – норма. Дыхание в нижних отделах легких не прослушивается. Гемоторакс? Ателектаз? Оксана набирает старшего врача.

– Гидроторакс, и в дежурную терапию.

– У них даже пульмонологии нет!

– Везите.

– Маш, кислород.

В приемном покое психует врач. Рентген не сделан, и он размахивает перед носом фельдшера кардиограммой:

– Какой, к черту, гидроторакс? Вы там бензина, что ли, нанюхались всей бригадой?

 

* * *

 

– Убейте меня... Яду дайте... Сил уже нет никаких...

Она похожа на очень старое кривое дерево, морщинистое, не раз битое молниями, с хрупкими толстыми наростами коры и звенящими жилами.

– Я уж ей говорила... Убей меня... Хоть вы, а?

– Мама, что ты такое говоришь! – Дочка, а может, внучка. – И так целыми днями: то яду ей, то убей меня.

Она не может ходить, у нее отекшее, будто высеченное из камня лицо, ноги – деревянные колодки, вода сочится по мелким язвам, на пятке гнойный пролежень. Я смотрю на нее и понимаю, что смогла бы.

Набираю шприц, натягиваю прозрачную кожу, вены скользят под ней, как будто стеклянные. Они стекло и есть, хрупкие и скользкие, едва заденешь иглой – под кожей надувается синяк.

– Войну... Выжила. Все бросили. Наши бросили... И потом... Жила. И в Донбассе... Выжила. Хватит с меня, а? – И смотрит безумными заплаканными глазами.

– Мы ее вдвоем не утащим. Мужчин бы, на носилках нести, есть в подъезде?

– Да откуда?

Спускаемся во двор.

– Вот здесь молодые люди пиво пили, где они теперь?

Может, синяя люстра напомнила им полицейскую машину, а может, ассоциативный ряд был длиннее, только на лавочке больше никого нет.

 

* * *

 

Под кроссовками разлетаются брызги, водитель включает дворники и возвращается на парковку. Вечер, пересменка.

Со мной в бригаде за доктора Айна. Ее называют первым кошмаром подстанции. Ей на вид лет сто, ходит она неторопливо, но уверенно, всегда завернута в теплую пеструю шаль и темный платок. Она лузгает в машине семечки, требует «покрутить радио погромче» и не стесняется называть наших клиентов козлами.

– Вокзальная, 8 это!

– А я говорю: Победы!

– Не тот подъезд, Айна! – орет водитель в матюгальник. – Это Победы, 8!

– Ты куда нас завез, козел?

Я учусь быстро есть, быстро думать и писать, не забывать, где что лежит, запоминать все и сразу. Захожу на кухню, санитарка возле раковины уступает мне мойку:

– Давай вперед, тебе быстрее надо.

У кого-то рабочее время измеряется часами, у меня – минутами. Обед – 30 минут, минуту – подняться, три минуты – разогреть макароны в контейнере. Дождь за окном продолжает прибивать людей, листья и мусор к асфальту.

«Прибытие на вызов. Доезд 8 минут». Общага аварийного состояния, в коридоре разбросана обувь, сушится белье, плачет ребенок, и фантастическая вонь.

– У меня... Вот... Плохо мне.

– Прописки нет.

– Пиши: бомж.

– Я не бомж! Я вот, хату снимаю.

– Давно пьешь?

– С двадцать пятого... мая.

– И много?

– Литр-полтора в день.

– Козел ты.

– На воровском жаргоне «козел» – это сын проститутки. Так что я бы попросил...

– Сказала – козел, значит, козел. Топай в машину, сын проститутки!

У возраста есть плюсы. Можно говорить что угодно и кому угодно.

– Девушка, а это... Меня там прокапают?

– Все вопросы к врачу.

– Девушка, а как вас зовут?

– Меня не зовут, я сама прихожу.

– Какая-то вы грустная, вроде и симпатичная...

Дожили. Социальный уровень: пристают алкаши.

– Нет, вы скажите: что случилось?

– Пациенты разговорами достают.

– Я же от души. Думаю, красивая девушка, чего бы не спросить.

– О своей поджелудочной лучше думайте.

Я наращиваю стены язвительности и цинизма, отгораживаясь от боли, тупости и насилия. Быть злой легко и не страшно. Я боюсь, что однажды мир станет добрым и пушистым, а я уже не смогу стать добрее.

 

* * *

 

Обычно фельдшера скорой попадают в вену при любом освещении и тупости иглы, ночью, с закрытыми глазами и со ста метров из арбалета. Я неправильный фельдшер. Я не попадаю ни с первого, ни со второго раза. Вены под иглой ломаются и кровят, раствор льется мимо, надувая под кожей пузыри. Над этой старушкой мы бьемся в четыре руки, залили кровью диван, убили три катетера, доступ есть. Ангинозные боли, как по учебнику, снимаются на игле. Сейчас мы повезем ее в кардиоцентр, и по дороге на нитратах нестабильная стенокардия купируется, после чего нас развернут в терапию закрываться гипертоническим кризом. Бессмысленная, ресурсозатратная схема.

– А в какую больницу поедем?

– Тебе не все равно?

– Я в четвертую не поеду, у меня там жена умерла.

Дождь по-прежнему поливает стекла машины. Я скучаю по солнцу.

«Вызывает сама. Причина: парализовало».

– Давно пьешь?

– Четыре дня. Мне нельзя...

– А чего тогда?

– Сорвалась.

Судорога. Больше ничего серьезного. Мальчишка четырех лет с лицом дауна и речью дэцэпэшника.

– Вы ее колоть будете? Мама заболела?

– Мальчик, принеси стакан воды.

– Да, сейчас...

– В больницу поедете? Ребенка есть с кем оставить?

– Да, соседка... Или муж...

– Плохо за тобой муж следит.

– Он только бьет, какое там... Замуж вышла по залету. Родила вот, чудовище.

– Мам, я буду скучать!

Солнце, выглянув на полчаса, снова занавесилось дождем.

– Внимательнее! Быстрее! Точнее! – Айна все еще злится. – На вот, во дворе надергала, – протягивает три полузрелые сливы.

Мы не имеем права на ошибку, и это не мешает нам регулярно ошибаться.

 

* * *

 

В квартире запах запущенности и небрежности, нищеты и боли. Включаю свет, по углам разбегаются тараканы. Их необыкновенно много, шагу нельзя ступить, чтобы кого-то не раздавить. Хозяин покрыт бородавками от кончиков пальцев до макушки, уродливые кисты размером с куриное яйцо свисают с локтей.

– Что за папилломы?

– Это у него нейрофиброматоз.

– Повод вызова?

– Потеря речи, спутанность сознания... Уже три дня.

Логика наших граждан неуловима и прозрачна. Ждать три дня, чтобы вызвать скорую.

«Общемозговые симптомы, но острого ничего нет, и анамнез... Опухоль?» В больнице исключают инсульт, находят новообразование. Больного отправляют домой: онкологией экстренные службы не занимаются. Все же из научного интереса рассматриваю снимок. Неоперабельно. Ищу в себе хоть какие-то эмоции. Пусто. Жалости нет, да и бог с ней. А сострадание? Авиценна говорит, сострадать надо и любить больного. Я не умею. Не знаю, как это делается.

Ночная подстанция похожа на казарму, полупустую после какой-то особо кровопролитной войны. На расставленных по углам фельдшерской диванчиках свернулись неподвижные тела. Их невозможно разбудить случайным столкновением с мебелью или пожарной сиреной. Они поднимутся, когда услышат свою фамилию по селектору, и, даже не пытаясь проснуться, отправятся на ночную прогулку по насквозь больному городу. В темноте на полутонах переругиваются планшеты, вибрируют и пищат, подзаряжаясь, кардиографы и дефибрилляторы. Техника никогда не спит, но, в отличие от людей, чинить сама себя не умеет.

Ровно в три селектор оживает, и диспетчер неумолимо называет фамилии одну за другой: «67-я на вызов», «13-я на вызов», «9-я на вызов». Тела поднимаются синхронно, их взгляды полны ненависти.

– Они там по будильнику болеют, что ли? – риторически вопрошает фельдшер Хольцман в безразмерной «скоропомощной» куртке.

– Ущербные часов не наблюдают... Мы сейчас к менту катались. Температуры нет, горлышко болит, от госпитализации отказ.

– Пристрелить из табельного оружия! – назначает лечение Хольцман и отправляется на пост.

С двух до пяти ночи спят инсультники, сердечники, гипертоники и алкоголики. Просыпаются младенцы. Они орут на руках ополоумевших от недосыпа неопытных родителей, и родители готовы поверить в любую болезнь своего ребенка, лишь бы приехали всезнающие и всемогущие врачи и сделали что-то. Мы делаем жаропонижающий укол, и ребенок заходится в плаче вдвое сильнее, зато теперь обоснованно. Родители облегченно вздыхают.

– У тебя не получается, потому что ты не делаешь себе удобно. Переверни пациента, попроси полотенце, пересядь, включи свет. Вытащи язык из попы и не стесняйся, ты единственный, кто сможет им помочь, а значит, ты должна уметь. Тебе должно быть удобно. Не торопись, только когда ты уверена, начинай что-то делать, но не затягивай.

Я скольжу пальцем по контуру вены, выбирая удобную позицию для иглы. Не торопись. Не затягивай. Ты не лучше и не хуже, у тебя получится все, что получилось у других. Дыши носом и контролируй каждую эмоцию. Я здесь не потому, что ищу драму или героизм или играю в отсутствие выбора. Я здесь потому, что единственный человек, которого я хочу видеть лучшим, чем себя, – это я завтрашний и единственный человек, которому разрешается быть хуже меня, – я вчерашний.

– На заправку?

– Давай, Михалыч.

– Мороженое будете?

– И так холодно, какое еще мороженое?

– А я печку включу!

Шоколадное. Четыре утра. Минус восемь. Кажется, это называют счастьем.

 

 

ВЫШЕЛ ЁЖИК ИЗ ТУМАНА

 

Осталось только зарядить кардио-

граф и никого сегодня не убить.

Из диалогов скорой помощи

 

Остаток поля заволокло желтым густым туманом. Глинистая жидкая грязь проползала под обувь и одежду, забивалась под ногти, засасывала на каждом рывке, тоскливо протягивала вслед тягучие бурые пальцы. Взрывов больше не было, выстрелов тоже, только в стороне еле слышно стонали. Желтоватый туман отчетливо тянул хлористым. Легкие болели, голова болела, хотелось пить. На спине мертвым грузом лежал кардиограф, слева громко пыхтела Варя, отвоевывая у грязи еще более тяжелую сумку с медикаментами. Мы ползли. Начальный отрезок этого безумного марш-броска установить было невозможно. Я не помнила. В памяти существовала только грязь, свежий металлолом и химозный туман. Мы ползли, а за нами ползла смерть, и у смерти было имя. Иногда попадались тела. Расчлененные, истекшие кровью, относительно целые. Окоченевшие и холодные, чуть теплые. Некоторые еще стонали. Варя подползала ближе, осматривала трупы и сдвигалась в сторону: «Готов». Смерть делала короткий взмах чистым блестящим лезвием. Косой неудобно. Скальпель. Мне хотелось возразить, закричать, что по протоколу реанимации еще на 30 минут, но мешал зажатый в зубах перевязочный пакет. Челюсть свело судорогой. В завесе тумана проступили очертания очередной железной конструкции. Четыре металлических столба параллельно друг другу, ржавая сетка, переборки. Кровать. Больничная кровать с белыми чистыми простынями. Ни единого пятнышка. На постели лежит Валек. Две руки, две ноги, блестящая лысина.

– Этот еще откуда? – недоумевает Варя. – В списках не значится.

– Внимание! – тонким веселым голосом объявляет Валек. – Считалочка про ежика. Вышел ежик из тумана...

Перевязочный пакет падает в грязь. Я кричу.

 

* * *

 

Я открыла глаза. Ничего не изменилось. Темнота осталась темнотой, тонкая куртка – курткой, внутренности уазика – промерзшими и тесными. И опять Валек. Согласно юнговским законам, он уже давно сгинул в подсознании вместе с целым пластом неприятных воспоминаний и периодически прорывался оттуда в кошмары. Всегда без повода. Я осторожно разогнула спину, пошевелила конечностями. Спина болела, руки замерзли, ног не было. Хотелось пить.

– Варя, у нас есть вода? – Для убедительности я постучала по переборке.

– Только для инъекций! – ответили спереди резко и звонко.

Дистиллированную воду пить пока не хотелось – на вкус хуже болотной. Я закусила язык и принялась ждать, пока рот наполнится слюной. Вода. Я наклонилась над сумкой с растворами. Луч фонаря скользнул по пластиковым бутылкам.

– Я, конечно, ни на что не намекаю, – я снова постучала по переборке, – но физраствор у нас замерз. Как насчет отопления?

– Бензин экономим, – жестко ответил другой голос, низкий и пробивной. – До ближней заправки... как до ближнего магазина.

– Замерзну ведь! – Я вложила в голос как можно больше угрозы.

– У нас тут пожар недалеко. Выйди да погрейся! – откликнулся опять высокий и звонкий.

Я посмотрела в окно. Сквозь махровые хлопья метели пробивалось зарево. В другой стороне огня не было, только снег. И темнота. Очередной порыв ветра тряхнул уазик и забросил в щель горсть колючего снега. Я оттолкнула сумку с растворами поближе к печке (когда-нибудь ее да включат), а дыру под дверью закрыла сумкой с акушерским набором: замерзнуть там, кажется, было нечему. Спина болела. От такой постели заболит. Я с сожалением посмотрела на носилки. Носилки занимала бесформенная черная масса. Она храпела и воняла перегаром.

– Михалыч, эй! – Я деликатно пнула массу под предполагаемое ребро носком ботинка. – Не замерз?

– Бу-бу-бу... – поделился своими соображениями Михалыч, – ы-ы-ы...

На Михалыче была фуфайка, кажется, довольно теплая. Забрать, что ли?

Я снова толкнула переборку:

– Так и будем стоять? Там еще не скоро догорит!

– Мы не МЧС, – наставительно произнесла Варя, – в очаг лезть не имеем права.

– Что-то тебя это в прошлый раз не остановило, – проворчали с водительского места.

– Пожар без пожарных – жалкое зрелище. Пойду покурю.

– Цигарку твою сдует. Вместе с тобой.

Никого больше не слушая, я рывком распахнула дверь. Ветер услужливо подхватил лист металла и шарахнул о корпус машины. Вокруг мгновенно завертелось и взвыло, ботинки набились снегом по самые носки. Я слепо шагнула в сторону, протянула руку и нащупала скользкий полиэстер Вариного комбинезона.

– Дура, – сказала Варя. – Чуть дверь не снесла. Ну, пошли поглядим на твой пожар.

Горела баня. Ярко, с треском, по-новогоднему. Вокруг бани суетились местные. Бестолково тащили ведра, лопаты, багры. Кто-то посообразительней неспешно отпинывал горящие головешки подальше от жилого сектора. Женщины просто смотрели и перекрикивались малозначимыми фразами. Пострадавших не было. Опасение вызывал порывистый ветер и непосредственная близость от домов. Пожарные задерживались. На прибывшую бригаду скорой хозяева бани посмотрели без энтузиазма и спросили, нет ли в машине противопожарных средств. Варя предложила жаропонижающую смесь. Хозяева отказались и посоветовали езжать с миром по другим неотложным делам. Однако протокол требовал дождаться пожарных. Я снова забралась в «буханку» и свернулась в углу, где, казалось, было потеплее. Знакомые спасатели говорили, что в мороз машина превращается в консервную банку и застрявшим предпочтительнее ночевать в сугробе. Пусть так. Зато ветра нет. Вышел ежик из тумана...

 

* * *

 

В хирургии Валек прописался давно и надолго. Никто не помнил уже, почему его называли не Валя, не Валентин, а именно Валек, почему по имени, а не по фамилии. Вальку было под шестьдесят, имелась у него соответствующая возрасту бесформенная внешность и замашки интеллектуала, была округлая лысина, жировые складки на боках, не хватало двух пальцев на левой руке и правой ноги. По поводу отсутствующей ноги он и пребывал в стационаре. Валек страдал системным атеросклерозом запущенной стадии, сосуды нижней конечности с кровоснабжением не справлялись. Современная медицина уже давно могла предложить восстанавливающую операцию, однако на Валька квоты не нашлось: Минздрав рассудил, что пенсионер без ноги – более экономный вариант, чем дорогостоящая операция. А может, случай пациента оказался безнадежным для сосудистого хирурга и причины его инвалидности носили анатомический, а не экономический характер. Как бы там ни было, а ногу Вальку отпилили, и культя не хотела заживать вот уже четвертую неделю. Валек проживал в шестиместной палате, знал весь персонал поименно и ко всем обращался на «вы». Обожал народный фольклор матерного содержания. Единственным цензурным произведением в его исполнении была нехитрая считалка, с помощью которой Валек определял, кто из соседей сегодня вынесет его судно.

Он усаживался на постели и без тени улыбки принимался по очереди тыкать редкими пальцами в присутствующих:

Вышел ежик из тумана,

Выпил водки полстакана,

Посмотрел в пустой стакан

И опять ушел в туман...

Провинившийся перед судьбой усмехался или возмущался в зависимости от настроения, однако утку выносил обязательно.

 

* * *

 

– Есть свет в этой организации? – Варя с истеричной силищей заколотила по двери.

За забором протяжно отозвалась собака и зазвенела цепь.

– Добрый вечер, – грустно поздоровались с порога, зажигая фонарь.

– Открывайте скорее, заметет нас – сами будете откапывать! – пригрозила Варя.

В доме было натоплено. От голландки в центре комнаты шел жар. Покойник чинно возлежал на диване. Выделялись сухие паучьи пальцы на груди и острая подвязанная челюсть.

– Вы бы так не топили, – Варя подозрительно повела носом, принюхиваясь, – а то трех дней не долежит. – Она никогда не стеснялась в выражениях.

Бледная новоиспеченная вдова на замечание никак не отреагировала. Апатия. Я попыталась прикинуть стадию стресса. Почему-то все психологические теории рядом с живыми и страдающими людьми кажутся отвратительными. Я ткнулась носом в чашку с чаем, высматривая обстановку сквозь поднимающийся пар, а свободной рукой подвинула поближе вазочку с конфетами. Внутри все отогревалось и таяло. На улицу не хотелось. Варя выписывала данные из амбулаторной карты, напевая под нос нечто невнятное и немузыкальное. Крашеные черные волосы, крашеное яркое лицо, красный комбинезон с нашивками скорой помощи. Она знала себе цену, знала цену своей работе, выше своего места не прыгала, но и согнать ее с этого места было невозможно. Она не боялась лезть в очаги ДТП и никогда не поворачивалась спиной к людям на адресах. К родственникам покойников относилась как могла корректно, а самих жмуриков будто не замечала вовсе: все, что переставало быть живым, автоматически выпадало из ее поля интересов.

– Будьте здоровы!

Варя решительно захлопнула папку и направилась к выходу. Ее чашка осталась нетронутой. Я молча посмотрела на фельдшера. Варя адресовала мне такую же молчаливую телеграмму. Начался обмен мыслями.

«Задержимся?»

«Пора».

«Там холодно».

«Двадцать минут прошло».

«Еще полчаса».

«Нет времени».

«Вдова».

«Давление наверняка есть. Хочешь оформить?»

«Полечить можно, почему нет?»

– Женщина, вам, кажется, нехорошо? Разрешите давление померить?

– Диспетчеру, 147-я, с констатации, родственнице плохо, криз, оформляйте вызов. Да отцепись ты уже от чашки, кардиограмму снимай!

Кардиограф выплюнул ленту стандартной длины и удовлетворительного качества. Электроника хорошая, связи с центром нет, но здесь, за городом, и передавать некому. А жаль.

– Подъем. «Флаги». Нижний отдел, перегородка.

– Ну, вот и потянули время. Довольна?

На догоспитальном этапе диагноз «инфаркт» не ставится, есть менее понятная и менее пугающая формулировка «ОКСпST», однако объем работы от этого не меняется. В машину на носилках, впрочем, необязательно, перед транспортировкой доступ в вену, нитраты, на болевой синдром – морфин, не потерять ампулу, до стационара дольше двух часов – начать тромболизис, впрочем, тромболизиса не получится, Варя сама просила вечером не выдавать ей дорогостоящие ампулы, чтобы «не списывать эту хрень с кучей бумажек», аспирин, гепарин...

– Гепарин пять тысяч единиц.

– Принято.

Вскрыть ампулу, набрать, развести, в сис-тему.

– Стоп! – Варя без церемоний перехватывает руку. – Сколько здесь?

– Пять...

– Чего пять?

– Кубов.

– Единиц. Надо – единиц.

Молчит. Отмеряю дозу. Много. Почти убила. Руки дрожат. Не сейчас. Работать. Гепарин. Опять гепарин.

 

* * *

 

Я делала уколы и ставила капельницы два раза в день. Сперва было страшно, затем интересно, потом скучно. Хотелось самой выписывать листы назначений и смущенно принимать коньяк из рук благодарных пациентов, а не выполнять указания врачей. Я стала ходить на обходы. Из обходов я узнала, что врачи придумывают рецепты не из головы, а тоже выполняют указания клинических протоколов или же просто списывают у коллег. И я знала, что рецепты однажды мне надоест выписывать, так же как надоели уколы и капельницы.

Я подошла с лотком к постели Валька и откинула край одеяла, по привычке отведя взгляд. Меня уже давно не смущали открытые раны и голые тела, но конкретно на Валька почему-то смотреть не хотелось.

– Почему вы не смотрите? – Валек доброжелательно улыбался. – Смотрите, если вам нужно.

Я промолчала. Обработать спиртом, уколоть, ввести, выкинуть шприц. Мозг уже давно перестал заниматься глупостями вроде проекции боли на собственное тело или рвотных рефлексов в ответ на не особо приятные запахи, но упорно заставлял бросать контрольный взгляд на собственные ноги при виде заживающей культи.

– Я вам всем очень благодарен, – продолжил Валек. И внезапно погрустнел: – Только, пожалуйста, не надо меня жалеть. Без жалостей, неловкостей и всей вот этой этики. Я просто хочу жить, понимаете?

 

* * *

 

Типовая полукирпичная развалюха с набором хозпостроек и здоровенным двортерьером на цепи освещалась единственным, скрипящим на ветру фонарем. Внутренний интерьер тоже не выделялся оригинальностью; пациентом оказалась невесомая на вид старуха, занимавшая низкую лежанку возле печи. Дыхание самостоятельное, реакция на боль есть, речевого ответа нет, кома, 7 баллов, не больше. Здесь чаи распивать не получится.

– Что случилось?

– Отравилась грибами.

– Какие грибы?

– Мухоморы.

– Какие?

– Обычные. С красными шляпками... в крапинку.

– И как же вы их отличить не смогли?

– Да мы, собственно... Отвар готовили.

– Бабушка – наркоманка у вас? Или жилплощадь не поделили?

– Что вы, как можно... У нее рак, понимаете? Она попросила. Говорят, помогает.

– Кто говорит?

– Медсестра в районной больнице. Она и рецепт записала, хотите сфотографировать? «Два гриба варить в 500 воды на медл. огне до 1 стакана жидкости, отдельно сварить обычный суп-вермишель (картошка, лук, морковь), на порцию добавить ½ стакана грибного отвара».

– Ясно. Где же вы в декабре мухомор-то нашли?

– Она же и передала. Медсестра то есть. Мы-то не хотели, как-то это опасно, но бабушка настаивает. Это серьезно, да?

– А вы как думаете?

– Варя, дыхание падает.

– Кислород тащи.

Кислорода в баллоне оставалось совсем немного. До больницы должно хватить. Медсестра или совсем чокнутая, или родственники что-то попутали, или с бабушкой проблемы... Рак, похоже, инкурабельный, может, наркотиков не хватило...

– Вы думаете, мы ее убить хотели? – кричит вслед отъезжающей машине дочь. (Ее босоногая тень закрывает половину двора, раскачиваясь под скрипящим фонарем.) – Мы же люди! Не бывает так, чтобы не лечилось, всегда чем-то лечится! Она просто хотела жить, понимаете?

...и опять ушел в туман.

 

* * *

 

Окно в конце коридора выходило на крышу соседнего здания. Некоторые дежуранты бегали туда курить, накинув больничные одеяла поверх хирургических костюмов. Специально для курильщиков санитарки застелили половиком подоконник и держали рядом с выходом ватник на случай холодной погоды. Я не курила, но к окну подходила регулярно, в него всегда можно было наблюдать что-нибудь интересное: рассвет с левой стороны, закат с правой, жирных голубей, туповатых воробьев и умных ворон на крыше. Из окна открывался вид на проезжую часть, подъезд к приемнику и больничный двор, и везде имелись следы жизни во всех ее гранях и проявлениях. В тот вечер из окна наблюдались: бригада дорожников в ярких жилетках, бесконечный поток машин, инертная мохнатая живность возле морга, две скорые напротив приемника, лежбище местного неуловимого бомжа на крыше и Валек. Валек стоял на краю с сигаретой в зубах, опасно балансируя на одной ноге. Костыли валялись в стороне. Как он выбрался на крышу и что там забыл, с ходу понять не удалось. Я перелетела через окно, забыв про ватник и сквозняк в отделении, подбежала к краю и схватила Валька за локоть.

– Ты что здесь делаешь?

– Курю. Да отпустите вы, в самом деле!

Я оттащила Валька на безопасное расстояние. Внезапно стало холодно.

– Что ты там забыл? Разбиться захотел?

– Я всегда здесь курю. Что вы так перепугались? Вы... да вы, наверно, думали, я спрыгнуть решил?

– Похоже на то. Зачем так близко к краю? Ты же не удержишься на... – Я оборвала фразу и, не зная, как закончить, перевела взгляд на костыли.

– Ой, надо же, я и забыл. Будьте добры, подайте, пожалуйста... Тут, знаете, ощущаешь себя как в свободном полете...

– Вам свободный полет противопоказан. И курение, между прочим, тоже.

– А вы забавно ругаетесь. И очень легко одеты, нехорошо это, простудитесь. Возьмите мой халат. Вы ведь не курите? Все равно, я был бы не против с вами постоять, только оденьтесь, а то будет как в одной... считалочке.

Он стоял, прислонившись к дымоходу, опять забыв про костыли, и смотрел на заходящее солнце с каким-то первобытным интересом, начисто лишенным страха, широко раскрытыми, слезящимися и тут же высыхающими на ветру глазами. И солнце его не слепило.

 

* * *

 

– Твою мать! – Водитель резко ударил по тормозам.

– Что такое, Наташенька? – сонно пропела Варя с соседнего сиденья.

– Понавылазит живности!.. – Наташа добавила еще пару крепких выражений и тяжело замолчала.

– Сразу видно – любитель. К тому же женщина, – закатила глаза Варя.

– Есть у нас тут один – мужчина! К тому же профессионал! – в тон ей ответила Наташка. – Вон, на носилках катается, Машку развлекает.

– Ды-а! – многозначительно оповестили

сзади.

– Молчи, пугало!

– Наташа, кого мы раздавили?

– Да кто ж знает, енот или алкаш. – Наташка врубила дальний свет и внимательно вгляделась в заснеженную трассу. – Ежик. Кишки наружу.

– Эх, Наташенька, – снова затянула Варя, – что ты на линии забыла, скажи мне?

– А что, мне этого бухарика с вами наедине оставлять? – грубо поинтересовалась Наташа.

– Отписали бы, – пожала плечами Варя.

– И опять месяц без зарплаты? Товарищ доктор, я несчастная русская женщина, сильная и самостоятельная, – габаритная фигура за рулем завозилась, устраиваясь поудобнее, – от форм и размеров зависимая и хронически недолюбленная. Если мне не на что и жрать еще будет, я совсем озверею, и тогда всё – тушите лампочки.

– Ну ладно, допустим. – Варе как будто стало неловко. – И зачем тогда это чудище всю ночь с нами по области катается? Перед пациентами неудобно!

– Перед какими? Пациенты все в городе, а здесь – так, отходящие... И как я, по-твоему, его одного оставлю?

– Повезло с тобой мужику, – восхищенно отметила Варя.

Машина уже пять минут стояла с выключенным движком, салон снова начал промерзать.

Бесполезная нагрузка на носилках завозилась, дохнула перегаром и выдала совершенно членораздельно:

– Ежей давить нельзя. Их надо уважать. А если всех давить, добрый доктор... не пришьет ножки. Приходи к нему лечиться.

Я который раз за эту безумную смену полезла к двери:

– Я на перекур!

– Занесет! – снова пригрозили спереди.

Но больше сидеть на месте было невыносимо. От Наташкиного мужика распространялось чудовищное амбре, спина затекла, а на дороге отчетливо просматривались подсвеченные фарами звериные внутренности и поросшая иглами шкура.

 

* * *

 

Заброшка на краю города казалась идеальным местом для съемок фильма ужасов, но единственным режиссером, решившим отыграть здесь финальный акт чьей-то трагикомедии, оказалась жизнь. Безжизненное тело крайне неаппетитного вида расположилось на полу с классической петлей на шее; кусок кабеля вместе с обрывком веревки угрожающе скрипел, раскачиваясь на сквозняке.

– Классика, – озвучила мои мысли Варя. – Что делать будем, доктор?

– Все зависит от того, – я старалась говорить взвешенно, – жив пациент или мертв.

Варя натянула на руку перчатку и со знанием дела основательно дернула покойника за ухо.

– Мама, – отчетливо произнес новопреставленный и сел.

– Ну и? – устало спросила Варя, открывая папку и принимаясь писать. – Какой протокол?

– Постреанимационные мероприятия? – неуверенно предложила я.

– Дура, – отчеканила Варя.

– Это вы? – Парень переводил мутные глаза с петли на обрывок кабеля.

– Дурак, – так же веско дополнила Варя. – Вешаться надо нормально.

– Это всё вы! – завопил парень, вскочил, упал и снова поднялся, шатаясь. – Зачем мешаете?!

Он постоял, тяжело дыша и быстро оглядываясь слегка фосфоресцирующими глазами, и достал из кармана складной нож.

– Спокойно, юноша. – Варя сложила листы в папку и убрала ее за спину. – Никто вам не запрещает, вешайтесь на здоровье! Но не в присутствии скорой помощи! Вот проследуйте с нами в больничку, а там хоть в клизменной утопитесь!

Выдвигаясь, щелкнуло лезвие. Парень не-уверенно шагнул навстречу. Голове и животу сразу стало холодно, а конечности, наоборот, потеплели. Это хорошо. Так и надо.

– Послушай. – Кажется, мой голос не дрожал, и это тоже было хорошо. – Нечего было вешаться при свидетелях. Будь мужиком, захотел умирать – умирай. Вот у тебя нож в руке, возьми да убей себя, чего на скорую лезешь? Мешать не будем, обещаю.

Мальчишка остановился и даже приобрел слегка осмысленный вид. Посмотрел на Варю, затем на нож, как будто впервые его увидел, уселся на пол и зарыдал.

– А могло бы херово закончиться, – задумчиво резюмировала Варя, втаптывая окурок в снежную грязь. – А если бы он вправду себя пырнул?

Я молча пожала плечами.

– Но неплохо. Я чуть сама не поверила, что Машка смогла бы убить человека, а?

– Смогла. Бы.

 

* * *

 

Гололед на улице предвещал тяжелую смену для травматологов. Хирургии, кажется, ничего не грозило, разве только кто-нибудь налетит на штырь с проникающим или случится другое редкое невезение, а вот мне вылететь на больничный совсем не хотелось. До работы я добиралась с черепашьей скоростью, придерживаясь за заборы, кусты, стены и джентльменов-прохожих. На подходе к стационару все-таки не удержалась и, станцевав впечатляющий брейк-данс, влетела головой в дистрофичного медбрата Витюшу, совершавшего утренний променад с сигаретой. У него был хронически несчастный вид и напоминающая гнездо прическа из немытых неделю волос. К концу суток я буду выглядеть не лучше.

– Осторожно, – сказал Витюша, помог мне перейти в вертикальное положение и надолго замолчал. – Ночью вашего к нам перевели, – наконец подобрал он тему для разговора.

«К нам» – это в реанимацию. Мне стало интересно.

– Кто?

– Не знаю. Мужик одноногий. Культя такая страшная.

– И как он?

– Под утро запаковал. – Витюша кивнул в сторону больничного морга. – Геморрагический инсульт.

Я пожала плечами, пожелала «какой-нибудь» смены и поднялась к себе в отделение. Не было ни больно, ни обидно, ни жалко. В первый раз, что ли... Но захотелось посмотреть в лист назначений. Впрочем, даже если там и был какой-то криминал, на часах уже девять, дежурный наверняка все поправил в соответствии со стандартами, составляя посмертный эпикриз. Валек сидел на антикоагулянтах, кровоизлияние в мозг – редкое, но в каком-то проценте неизбежное осложнение терапии. Вчера уколы делала я. Сменщик записал назначения в журнал и ушел курить. Сколько там было единиц? Воспроизводимой памяти как таковой не существует. Каждая попытка вспомнить – очередная итерация предыдущего воспоминания. Считалочка, поставленная на повтор.

 

* * *

 

– Хреновый триллер получается, – заметила Варя, когда машина подкатила к воротам поселкового кладбища. – Конец смены, финальный акт – у могилы утопленницы.

– Эй, есть кто живой? – Наташа громко и раскатисто засмеялась своей же шутке и вдавила кнопку сирены, одновременно запустив проблесковые маячки.

От организованной светошумовой диверсии проснулся в первую очередь благоверный Натальи и попытался проникнуть за дверь. Метель уже стихла, и мешать номинальному водителю я не стала, лишь проследила, чтобы выбранный им сугроб находился в тихом, затемненном и недоступном для детей месте. Тем временем из сторожки выбрался кладбищенский сторож типичной среднеарифметической внешности: ватник, валенки, седая жесткая борода, огромные линзы на носу.

– Что, дед, покойникам нездоровится? – завопила Наталья и снова неприлично заржала, открывая дверь.

– Идите пешком, – неопределенно махнул рукой дед, – прямо по тропинке, направо менты с фонарями, вы увидите. А машина не проедет.

– Как же так, не предусмотрели, а вдруг сплохеет кому? – не удержалась Наташка.

– Натаха, отстань от человека, – скомандовала Варя, и мы пошли спасать мир.

Полиция с фонарями обнаружилась не справа, а слева и была представлена одним несчастным лейтенантом, пугливо переминающимся с ноги на ногу на краю свежевырытой могилы.

– Что, родная милиция не уберегла от зомби-апокалипсиса? – крикнула Варя на подходе, дабы не испугать парнишку тихим и внезапным появлением.

– Да вот, – лейтенантик грустно светил фонарем в могильную тьму, – не знаю, что делать. Забрался себе и спит. А молодежь беспокоится.

– Живой? – деловито поинтересовалась Варя, тоже направляя свет вглубь могилы.

На дне лежал гражданин асоциального вида и заливисто храпел.

– Даже здоровый, – подтвердил лейтенант.

– А мы тогда при чем? – для проформы уточнила Варя.

И так было понятно.

– Чтобы разобраться, – опять вздохнул парнишка. – Что делать-то?

– Наверное, его надо вытащить, – предположила Варя.

– Кому?

– Вам. – Варя достала папку и расположилась на оградке. – Маш, а кто такой Валек?

– Что?

Я постаралась обернуться помедленнее и вцепилась пальцами в снег. Холод помогал реагировать.

– Ты мне уже три бланка испортила, «Валек» да «Валек»... Влюбилась?

– Нет. Так, мужик один.

– Мужик? И что с ним?

– Умер.

Из могилы послышался невнятный стон, а потом бормотание:

– Уберите свет! Что, уже утро? Ой, как вас много... Один, два, три, четыре, пять... Вышел ежик погулять... Нет, зайчик... Девушка, у вас не найдется пустого стакана?

Я посмотрела за спины присутствующих. Сквозь грани света фонариков уходили бесконечные кресты и звезды, а на далеком горизонте, обозначенном полоской зари, темнел лес. Варя что-то уточняла у лейтенанта, парень уточнял какие-то данные у Вари и неуверенно интересовался насчет телефончика, Варя продиктовала ему «103», а после настойчивых просьб выдала номер областного психдиспансера; контуры оградок и памятников мерцали, что-то атмосферно и к месту поскрипывало на ветру, из могилы доносились вопли и фольклор, а на подступах к лесу от стволов отделялись множественные мелкие тени и ползли вслепую прочь – на шум и пятна света, на оживленную трассу, где теряли внутренности, лапы, хвосты и иглы, и все равно продолжали ползти и тянуть оборванные конечности к неполным стаканам, раз и навсегда решая проблему оптимистов и пессимистов, судьбы и разума, формы и материи; подносили зажигалку к прокуренным беззубым ртам и выплевывали остатки свободы и легких под балконы; замерзали в снегу и грязи, тряслись в развалюхах скорой помощи и спрашивали у фельдшеров пьяными плачущими голосами: «Вам ведь все равно?», и лучшей альтернативой молчанию был сдержанный ответ: «Да»; теряли пальцы и глаза на заводах и в мастерских, искали помощи, ждали помощи, не надеялись на помощь, хотели просто жить или просто умереть и умирали по глупости или недосмотру и чему-то учили каждого неприспособыша, а неприспособыши учились на них. Хотелось сойти с ума. Совсем перестать за что-либо отвечать и просто заорать обо всем этом в звенящую темноту, и пусть Варя невозмутимо набирает диспетчера, чтобы сообщить, что у второго номера поехала крыша, а лейтенант недоуменно светит фонариком в незамолкающий рот. Я знала, что ничего этого не будет. Не было ни галлюцинаций, ни паники, ни отрыва от реальности, и ответственность никуда не делась.

– Да что это с тобой?! – Варя встряхнула меня за плечо и без колебаний положила руку на лоб. – Так, понятно. Поплыла, значит. Пойдем в сторожку греться, и надо тебя чем-нибудь полечить.

В сторожке было холодно по углам и жарко возле обогревателя. Оттаявший физраствор стекал по вене, чай был с душицей и заманихой, Варя о чем-то тихо беседовала со сторожем, Наташа тихо могла только спать, и только когда не храпела, водитель отмерзал на коврике у двери, а за окном был лес, кладбище, живые и мертвые ежики и что-то еще неприятное и страшное, и все это было совершенно неважно.

– Говорят, у всех врачей такое вот. – Сторож неопределенно обвел рукой окружающую территорию.

У них с Варей в кружках был явно не чай, и в кружки доливали не единожды.

– Да, бывает, – пожала плечами Варя, – кладбище. Только у нас оно... на колЁсиках. Знаете, тут ничего необычного нет, это все тот же скелет в шкафу, только в шкаф не влезает со временем. А бывает очень часто, что и непонятно – твой или не твой, и понять никогда не сможешь, и все равно к себе тащишь, на всякий случай. Это хорошо, это даже полезно, главное,  чтобы не перепутались...

Живые и мертвые.

 

ЦЫПЛЁНКИ ХОЧУТ ЖИТЬ

 

Согласно этикету «красной зоны», если кто-то неприлично долго вглядывается в твое лицо, он усиленно пытается тебя узнать. Следует в ответ так же пристально смотреть на него до тех пор, пока один из вас не скажет: «А, и ты здесь» или пока молча не развернется и не уйдет своей дорогой.

 

У индивидуальной маски, кроме непосредственного назначения и массы неудобств, есть неочевидно важное преимущество: она скрывает ровно половину ваших эмоций. Можно беззвучно смеяться над мнительным пациентом. Можно замирать с гримасой ужаса, пока руки привычно и независимо делают неуловимое жизнеутверждающее «что-то». Но мы-то знаем, что уже давно научились поверх лица наклеивать непробиваемую физиономию – уверенную в себе и, кроме себя, никому не доверяющую. Не позволяющую себе тени улыбки и повода для паники. А если верхняя половина лица изолирована низко надвинутым на лоб капюшоном биологической защиты – можно наконец-то закрыть глаза.

– Нет времени объяснять! Лезь в скафандр!

Я проснулась по уши в воде. К черту гиперболы. Просто на носилках была лужа, и на полу была лужа, и на мне не оставалось сухого места. Вода прибывала.

– Мы упали с моста? Мы тонем?

– Конечно, тонем! Нас затопили!

– Соседи сверху? – Я подняла глаза и обнаружила на потолке открытый люк и красный крест, растянутый по просвету в пасмурном

небе.

– Какая-то дура уснула в салоне и проспала потоп. Догадываешься, о ком я? Лезь в скафандр!

– Мы же не в батискафе. – Я соображала медленно, но аккуратно. – Это всего лишь ливень.

– Всего лишь? Думаешь, ты бы проснулась, если бы тебя не снесло течением с носилок? Это катастрофа! Ты – катастрофа!

– Ага. А зачем скафандр?

– Потому что кроме потопа у нас еще и моровое поветрие! Идет вторая волна!

– Девятый вал. Разгневались силы всевышние. – Я закатила глаза до потолка и снова обозрела крест на стекле, перечеркнувший остаток неба. – Так при чем тут зараза? Мы в парк ехали.

– Выгляни на улицу.

Я открыла дверь. За бортом, несмотря на бесчинства атмосферы, был вполне многолюдный парк, играла музыка, орали дети. Неподалеку дистанцировалась бомжиха обыденной наружности и среднего вида запущенности. В бомжихе я узнала клиента.

– К вам? – Я рванулась с подножки.

– Не подходи! Пневмония! – замахала руками старуха.

– Черт! – захлопнула я дверь.

Внимательные руки уже протягивали мне неаккуратно сложенный комбинезон.

– Опять резина. – Я стянула с себя форму. – Приятно попариться.

– Просвечивает.

– Очень стесняюсь. – Я задержала дыхание и нырнула в душное пространство комбинезона.

Средство индивидуальной защиты одноразового применения было неоднократно постирано и зашито в нескольких местах. Нашивку «Осторожно, биологическая опасность», кажется, кто-то пытался спороть для неведомых личных нужд, но остановился ровно на середине задуманного предприятия. Я осторожно сделала вдох. В голову ударил запах термоядерной дезинфекции и пота от множества разлагавшихся в этой упаковке тел. СИЗ, как обычно, оказался на несколько размеров больше моего. Я подтянула штаны, рукава прихватила пластырем и намертво примотала к первой паре перчаток. За полгода пандемии все движения давно отработаны. Надеть вторую пару перчаток. Волосы под хирургическую шапочку. Наклеиваю на нос полоску пластыря. Первым слоем марлевая маска. Вторым – респиратор FFP2-класса из собственных запасов. Со станции респираторы пропали туда же, куда и всё, чего нет. Натягиваю капюшон, молнию заклеиваю еще одной полоской пластыря. Поверх всех слоев очки. Отверстия заклеиваю. Одно оставляю под конденсат. Бахилы на ноги. Провожу рукой по лицу, проверяю на герметичность швы.

– Ты со мной?

– Не пойду. Кто-то должен убрать воду.

Открываю дверь и выхожу в пространство. Детский крик внезапно прекращается. «Будешь капризничать, я тебя вон тем пришеленцам отдам!» Народ разворачивается и спешит к выходу из парка. Бомжиха терпеливо ждет. Очки мгновенно запотевают. Звуки снаружи продираются через два слоя изоляции. Маска прилипает к носу и не дает сделать полный вдох. В глазах темнеет. Сейчас все пройдет.

– Где вы живете?

– Да здесь же!

– И давно?

– Лет тридцать.

– Сколько дней температура?

– Три дня.

– А кашель?

– Неделю мокрота отходит.

– Кто заразил?

– А кто же их на скамейке...

Обзор постепенно возвращается. Буквы в карте вызова всё еще плывут. Просто запиши данные. Просто набери лекарство и сделай укол. Это задница, мимо нее сложно промахнуться. Сними кардиограмму, измерь температуру, послушай легкие, посмотри горло. Не трогай лицо. Не трогай очки. Не снимай маску. Не падай.

– Поехали в СОКБ.

В ковидном приемнике, как обычно, очередь. Конечно, не такая, как в начале пандемии. Лучше не стало, просто мы разобрались, что к чему, и стали работать с тем, что есть. «Космонавты» отдыхают на крыльце «красной зоны». Водители спят за штурвалами карет в ожидании дезинфекции. В кабинете томографии окно открыто настежь. «Вдохнуть и не дышать. Свободны. Следующий». После ливня атмосфера нисколько не разрядилась. Дышать нечем. Хочется спать. Я снова укладываюсь на носилки. Чем меньше двигаешься, тем меньше тебе нужно кислорода. Газообмен снова выравнивается. Темно.

– А кто это у нас тут спит?

– Ваше тело? Потыкайте ее стойкой от капельницы, может, живая.

– Не надо меня ничем тыкать.

По высоким бахилам и небрежно натянутому на нос респиратору узнаю сотрудника стационара. Запаянный в ламинат бейдж крупными буквами сообщает, что передо мной врач одной из ковидных специальностей, тут же и фото лица крупным планом для тех, кому оно интере-сно.

– У бабушки вашей пять процентов поражения, высокая вероятность ковида. Лечение на дому, контроль термометрии, вот рецепт на антибиотики.

– У нашей бабушки нет денег на антибиотики. И термометра дома нет. И дома тоже.

– Это уже не наши проблемы. – Я привычно тянусь руками к лицу и так же привычно обрываю движение.

– Это наши проблемы, Маш. Мы же люди.

– Я – существо разумное прямоходящее. Хочу есть, спать и писать. И дышать. Вот прям очень. Бабуля, слышали, что врач сказал? Вы амбулаторный пациент! Получите рецепт и отправляйтесь к себе на лавочку.

Старуха отмахивается от рецепта, стреляет сигарету у одного из «космонавтов» и ковыляет к выходу с больничной территории.

– Маш, я убью тебя. Беги за ней и верни! В каком стационаре остались места?

– ЦРБ Дубовый. Давайте показания к госпитализации вам напишу. – Врач что-то быстро рисует в сопроводительном талоне и уходит в сторону очереди на «вдохнуть и не дышать».

Пока Оля вызванивает центр насчет свободных мест, я быстро направляюсь ко второму от моечной зоны окну. Внутри у персонала стационара, кажется, что-то вроде нелегальной курилки. Каждую смену здесь стоят «космонавты» в высоких бахилах, с торчащими из фильтров респираторов сигаретами. Мой уже ждет. Я прикладываю раскрытую ладонь к стеклу, Маска с фильтром и сигарета без фильтра приветственно и важно кивают в ответ. Я ни разу не видела его лица. Общее телосложение указывает на то, что он – это действительно он, однако скафандр скрадывает даже очертания фигуры. Я прикладываю вторую ладонь к стеклу, он ободряюще поднимает палец вверх. Тушит сигарету об металл стационарного кислородного баллона и уходит в глубину «красной зоны».

До ЦРБ ехать сорок минут. Окно приходится закрыть: бабулю знобит. Я фотографирую на телефон карту вызова. Когда заболею, надо будет доказать. И надо бы еще списать антибиотики, в аптеках с поставками беда, а болеть я без них не планирую. Фонари на трассе сливаются в сплошную линию.

 

* * *

 

Добравшись до подстанции, я первым делом бегу к туалету. Четыре часа в СИЗе, и физиологические потребности. У туалета очередь.

– И кто там книжки читает?

– У Санька несварение.

– Немытым арбузом пациенты угостили?

– Реакция на антибиотики.

Санек уже переболел. Этажом выше из кабинета старшего фельдшера слышен характерный сухой кашель.

– И давно этот концерт продолжается?

– У нее пневмония. Вчера вызов на нее делали. А сегодня опять на работу пришла.

 

* * *

 

«Боль в груди, в анамнезе ИБС».

– Что болит? Где болит? Как болит? А так не болит? А вот так? А температуры не было? Врете, что же вы такой горячий у меня? Градусник поставьте. Горло покажите. Рубашку поднимите. Насыщение кислородом крови у вас страдает, видите, прибору моему не нравится. Ложитесь на кардиограмму. Градусник покажите. 37,3. Вот. Пневмония у вас. Предлагаю прокатиться до больнички на томографию. Собирайте вещи, а мы пока документы заполним.

– Оля, бежим отсюда.

– Куда?

– Одеваться. Забыла, что мы здесь в одних трусах? Точнее, в одной маске.

– Ой, все там окажемся. Я уже переболела.

– Оля, я хочу жить!

– Ну беги, живи.

На клумбе под окном общежития пышным цветом раскинулись хризантемы и анемоны.

– Там что, пожар? – лениво интересуется командир из-за штурвала.

К пожару он морально готов, а к очагу инфекции не то чтобы да – захлопывает дверь в кабину и закрывает окно. Отверстия вентиляции еще с начала пандемии плотно герметизированы скотчем. Наряжаюсь в защиту, выбираюсь на свежий воздух.

– А где док?

– Там.

Оля заставляет ждать до того момента, когда рациональная мысль «она ненормальная» раскручивается до паранойи «она уже заразилась и лежит рядом с дедом, беззвучно хлопая распавшимися легкими».

– Доставай маскарадный костюмчик. И что это за оптимистичная ядовитая расцветка? Белых не осталось?

– Желтый тебе идет.

– Определенно, это повод для фотосессии. Боже, какая прелесть! Гортензия и хризантемы!

Я напоминаю, что вчера бригаду оштрафовали на 10 баллов из-за доклада бдительных граждан о том, что врачи фотографируются у машины, пока люди мрут как мухи.

– Именно потому, что люди и мухи умирают каждый день, мы просто обязаны остановиться и уделить минутку прекрасному. Вы же не против?

Дед отрицательно мотает головой и причмокивает посиневшими губами.

– Толик, не мог бы ты пока подключить кислород? Толя, открой дверь! Толян! Ты же не собираешься провести здесь свою молодость? Мы все равно тебя достанем!

Оля с трудом упаковывает свои габариты в цыплячий комбинезон:

– Определенно, после стирки эта материя села.

– Может, кое-кому просто пора сесть на диету?

– Ни в коем случае! Когда мы перестанем влезать в скафандры, нас перестанут отправлять на ковидные вызовы!

И проломилась в самую гущу растительности.

– Скорее фотографируй, пока дед не задохнулся! Толик, ты трус и предатель! Вставай, вставай сюда, я тоже тебя сфоткаю!

Она прокладывает себе дорогу обратно в машину, я тороплюсь следом.

– Цыпленок жареный, цыпленок пареный пошел по улицам гулять...

Мотор заведен, карета гаражами выползает на пустую рассветную улицу. Сатурация 90 % и продолжает падать.

– Оля, мы не заправили кислород!

– Сколько?

– Двадцать пять процентов!

– Запасных баллонов нет на станции! Ковидные выдышали! Три литра в минуту!

– Сатурацию не держит! Ставлю пять!

– Четыре! Поставь четыре!

«Цыпленок жареный... пошел по улицам гулять».

– Четыре не держит! Ставлю пять! Восемнадцать процентов!

– Толик, включай дискотеку-аварию!

– Сатурация девяносто два!

– Верни четыре!

– Четыре не держит!

– Толик, ты там заснул, что ли? Сирена, люстра, светомузыка, матюгальник!

«Его поймали, арестовали, велели паспорт показать».

– Дедуля, как дела? Дедуля, живи пока. Оля, что делать?

– Ты умеешь делать фотосинтез? Тогда ничего!

– Резервный баллон в хвосте! Подвинься!

– Толик, тебе что сказали? Пробки, заборы, ДТП – по фигу все, мне по фигу, как ты доедешь!

Дорога до хвоста салона кажется неприлично длинной. Всего два метра, но скафандр такой неповоротливый, и машину заносит на виражах, и горизонт то падает, то взлетает. «Цыпленок жареный, цыпленок пареный, цыпленки тоже хочут жить».

– Оля, баллон пустой!

– Быть такого не может, манометр косячный!

– Я уже скрутила манометр, свежим воздухом не тянет!

12, 11, 10. Сатурация 92. Губы порозовели, впрочем, за кислородной маской лицо плохо видно. Машина влетает на территорию СОКБ. Оля выгружает деда на коляску, я подхватываю баллон. В приемнике «красной зоны» стационарные точки кислорода в каждом углу. Подключаем деда к ближайшему свободному крану. Снимаю инфицированную маску, конец шланга подношу к запаянному СИЗом лицу, делаю несколько вдохов через фильтр. Последние литры растворяются в воздухе.

На улице пустынно и тихо. На площадке за время сдачи-приема пациента прибавилась только одна машина. Даня и Геля сидят в обнимку на импровизированной лавочке-доске. Из защиты на обоих только маски.

– Я не поняла, это что за стриптиз? Штраф получить хотите?

– А мы сейчас пациенты, нам можно! – хихикает Геля.

– С какой это радости?

– Вчера на адрес залетели голые, а там пневмония: диспетчер, гад, СИЗ забыл написать. Сегодня вот кашляем и температурим. Бабку на КТ отвезли и за компанию сами решили откататься. А у вас как?

– А мы тоже на пневмонию... в чем мать родила.

– Ковидные обнимашки! – Геля бросается на меня, плечом смахивая очки.

– Дура! – Я судорожно возвращаю очки на место.

– Кваску? – Даня делает большой глоток и протягивает мне бутылку.

– Дурак.

Смех Гели переходит в сухой кашель, она оседает на картонку и обхватывает себя за плечи.

– У меня в нижней доле затемнение. Назначили антибиотики. Цефтриаксона нет в аптеке.

– Подойдешь ко мне на станции, я тебе дам.

– А что у нас начальство говорит про кислород и респираторы?

– Так пандемия закончилась. Мы же победили!

Со стороны служебного выхода мимо нас проезжает процессия из каталок, груженных черными продолговатыми мешками.

– Ой, Даня, смотри, белочка!

Фельдшера уходят в глубину больничного сквера. Сзади незаметно подкрадывается рентгенолог.

– У вашего деда сорок процентов поражения и страшенный ХОБЛ. А где эти везунчики?

– Белочку пошли смотреть. Что у них?

– А вы им кто?

– Троюродная медсестра. Так что?

– У парня ОРВИ, а девчонка, как и говорили, поражение левого легкого.

– Оставьте мне выписку, я им передам. Кстати, у вас заболевшие кто-нибудь что-нибудь получил?

– Дюлей за нарушение техники безопасности. Вчера санитарку положили, ничего доказать не смогла.

– Понятно.

Я снова направляюсь к окну возле моечной. Он уже ждет. Жестом спрашивает, как дела. Задираю подбородок, провожу рукой по горлу, наклоняю голову набок, складываю пальцы домиком, вмещая в набор незамысловатых жестов историю про легкомысленных диспетчеров, жареного цыпленка, клумбу с анемонами и гонку на кислороде. Смеется одними пальцами. Подходит Оля.

– Ты мыться пойдешь? – тянет в сторону палатки с баками дезраствора и горой грязных СИЗов. – А, у вас свидание?

– Да я его в глаза не видела. Просто он каждую смену здесь. Уже второй месяц общаемся.

Глаза Ольги за очками приобретают странное выражение.

– Ты же понимаешь, что это все время разные люди?

– Да.

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.