Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Мой друг Генка Лютиков

Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 

Содержание материала

Генка Лютиков появился на свет в поселке Кондобе, что под Таштаголом, в вагоне пассажирского поезда, загнанного в тупик и приспособленного под роддом. Это было первое поколение детей от отцов, вернувшихся с войны. Детей, в генах которых отложилось все пережитое их отцами. Матери Генки было всего семнадцать лет

– Лидка, – сказала акушерка, – дай закурить.

Руки её были в крови и она губами ухватила зажженную “Беломорину”, поднесенную ей санитаркой.

– Это второй за сегодня и тоже не жилец.

При этих словах, она жадно и глубоко затянувшись, пыхнула дымом в раскрытое окно вагона и кивнула головой в сторону только что родившегося малыша, не подававшего признаков жизни. Фронтовичка, она с неприязнью смотрела на роженицу.

– Мы там воевали, а они здесь тешились. – Эта мысль все время подспудно сидела в ней. И вдруг, малыш пискнул, а потом заорал, словно не соглашаясь с приговором, только что вынесенным ему.

– Ого! – Санитарка Лидка кинулась к новорожденному. – Марья Алексеевна, товарищ капитан, не согласен он, не согласен!

И это – “не согласен”, по всей видимости означало, что новорожденный не согласен с мыслями Марьи Алексеевны, капитана запаса медицинской службы. Не согласен относительно того, что он не жилец на этом свете.

– Ну не согласен, так не согласен, пусть живет, – буркнула Марья Алексеевна и ловко “щелкнула” докуренной папиросой, отправляя её с большого пальца в окно вагона. Слова санитарки, о его “несогласии”, стали пророческими. Генка с малолетства стал ни с чем не согласным, даже с самим собой.

В шесть лет, полюбилось ему слово – “возможно” и чем-то пленило его детскую душу. Откуда и у кого он подобрал это слово, неизвестно, но с той поры озадачивал Генка этим словом взрослых, даже шокировал.

В первом классе, учитель Борис Ефимович, вызывая мальчика к доске и показывая ему букву “Б” спрашивал: “Гена, скажи нам, какая это буква?”

Гена, шмыгнув вечно простуженным носом, отвечал: “Возможно, это буква, “Б”. И Борис Ефимович только разводил руками в удивлении от такого ответа.

Это “возможно”, сводило с ума не только школьных учителей, но и родителей Генки.

– Генка, – кричала мать, – это ты слизал сметану в крынке?

– Возможно, – невозмутимо отвечал Генка, налаживаясь исчезнуть из дома.

– Я тебе дам, “возможно”! Я тебе дам! – полотенце в руках матери скручивалось в жгут, а задница Генкина, привычная к порке, покорно оттопыривалась, понимая, что покорность снимает половину материнского гнева. Мать шлепала полотенцем и приговаривала: “Это тебе за “возможно”, а это тебе за издевку над матерью”.

Генка и не думал издеваться, просто проклятое слово, “возможно” раньше других срывалось с языка, а слово обратно не вернешь. Частенько мать упрекала, сына: “Ты мне этого слова не говори, ты сознайся, если что сделал, или же скажи, что не делал. Понятно?”

Но язык, произносил: “Воз… Да, мама, конечно, понял”. – Отвечал Генка и давал себе зарок ни когда не говорить “проклятущего” слова.

Борис Ефимович, школьный учитель, пытался объяснить мальчику значение этого слова и правильно, к месту употреблять его, но и тут слово выскакивало прежде, чем Генка осознавал, что к чему.

***

В тот 1946 год, в ту весну, когда Генка появился на свет, ранним утром во двор Лютиковых вошли двое мужчин в малиновых лампасах и увели отца неизвестно куда. Вскоре гвардии лейтенанта осудили на десять лет лагерей. По причине своего младенческого возраста Генка не заметил этого факта своей биографии, а мать редко и скупо говорила на тему Генкиной безотцовщины. Но вот какая странность: Генка с младенчества не переносил оттенки красного и особенно малиновый цвет. Вот и рассуждай после этого, что “генетически”, а что с “молоком матери”. Уже давно милиционеры не носили брюк с малиновыми лампасами, а ненависть Генки к ним продолжала жить.

Помню, он говорил: “Я лучше встречусь на узкой дорожке с бешеным псом чем с милиционером”. – Нужно было видеть выражение его лица, словно ему нашатырного спирта дали понюхать. Все говорило в нем: «Фу, гадость какая! Непереносимая гадость!»

Помнил же Генка только теплые, пахнущие молоком, материнские груди, а запах отца – этого Генка не помнил. Когда через десять лет в их дом пришел мужчина и сказал ему: “Я твой отец”, Генка настороженно смотрел, силясь вспомнить все, что мать ему рассказывала об отце. Тогда он, своим “возможно”, привел отца в изумление.

– Возможно… – сказал Генка и тут же навострился дать деру.

– Я тебя дам – возможно! Я тебе дам, – взъярилась мать и по привычке замахнулась на Генку тем, что было под рукой, на этот раз березовым веником, а Генка отлично знал разницу между веником и полотенцем и потому, вертко крутнувшись, выскочил в сенцы и дальше, по крутой лестнице, выбежал вол двор.

– Вот и возьми с него. – Говорила мать, ластясь к отцу. – Надо же, вылепил! Выходит, это ты-то, “возможно” его отец?

– Он еще не понимает, что говорит. – Сказал отец, прижимая к себе Генкину мать.

Учение Генке давалось из рук вон плохо и в особенности плохо – русский язык. Генка писал так, как слышал, как произносил слова сам и потому все диктанты и все изложения-сочинения оценивались жирной единицей. Язык у Генки был, что называется, “без костей” и сочинял он свои ребяческие сочиниловки мастерски. Он выдумывал небывальщины так реалистично и ярко, что через некоторое время сам же свято верил в них. И еще, в Генке жила неестественная для детей жалость к живому. Однажды, он до истерики рыдал, увидев на дороге раздавленную лягушку, хотя этого добра вокруг было больше чем надо. Генка не рвал цветы и не тащил охапками в дом букеты черемухи, ему было жалко.

Такое поведение сына беспокоило отца и он пытался внушить ему, что в жизни нужно быть “не слюнтяем”, не “жалостливой размазней”, а человеком решительным, волевым. Постепенно усилиями общества и стараниями родителей, из Лютикова вытравили жалость и, как всегда бывает в таких случаях, жалость ушла, а на смену ей пришла жесткость, граничащая с жестокостью.

Но до того как в Генкином характере зазвучали металлические нотки, был в его жизни особый период, связанный с тем, что после возвращения из мест заключения в доме Лютиковых поселился дед Григорий, отец его отца. И с этой поры все в доме изменилось.

***

Разгоряченный игрой в лапту, Генка влетел в избу. У Генки от холода свело ступни ног, потому что вокруг дома еще лежал снег, осевший под весенним солнцем, но от этого не ставший теплее. Траверз железнодорожного полотна оттаивал раньше и потому деревенские пацаны, ранней весной собирались там, лишь только сходил снег и показывалась прошлогодняя увядшая трава, сквозь которую уже пробивались зеленые побеги новой. Когда становилось невмочь, то выбегали на само полотно и отогревали ноги на головках рельс. К полудню рельсы нагревались от солнца.

Вся семья уже сидела за столом. Во главе стола дед, позади деда, в углу на треугольной полочке, икона. Лик Христа проступал из тьмы и сурово смотрел на мальчонку. По правую руку деда сидел отец Генки, а мать управлялась с чугунками у зева русской печки.

Отец месяц как вернулся из заключения. Шел – одна тысяча пятьдесят шестой год от Рождества Христова.

Генка плюхнулся на своё место, напротив деда и тут же дедова ложка ударила по столешнице. Это была особая ложка привезенная им из австрийского плена еще в первую мировую войну. Звук был резким и неожиданным, даже Генкин отец Петро вздрогнул и посмотрел недоуменно. Дед Генки Григорий месяц тому назад приехал к сыну с двумя деревянными, с кованными уголками, сундуками. Это все, что осталось от зажиточного некогда семейства из трех сыновей и четырех дочерей. Коллективизация, “подгребла” двух старших, и они сгинули в приобских болотах, остался младший – Петро, да еще дочь, которую, вместе с зятем, те же не милостивые ветры истории загнали в Таджикистан.

Все это рассказал ему дед в перерывах, научения молитвенному слову и Христова Евангелия. Генка видел, что в одном, меньшем сундуке хранится дедова одежда: рубашки, кальсоны, словом не интересное, а вот во втором, под тяжелым шерстенным одеялом лежали книги, в черных и серых обложках с тесненными крестами, отливающими лунным светом. Было там еще что-то, но дед как приехал, так никого к своим сундукам не подпускал, закрывая их на висячий замок. Когда деда дома не было, Генка пытался его открыть, но был застигнут отцом и отделался легкой поркой. Отец сказал, что если бы за таким занятием его застал дед, то быть ему нещадно поротому. Однако по-настоящему его еще не пороли, а он знал, как это «по-настоящему” порют. Видывал на спинах и на задницах своих друзей следы воспитательного процесса

После удара ложкой по столу последовал окрик деда: “А лоб кто крестить будет?”

Генка вскочил и, как научил его дед, перекрестился трижды на икону. Кстати икона была вынута дедом все из того же сундука, уже в первый день его приезда.

– Живете, как басурмане, ровно не крещены. – Ворчал дед. – Ты-то, Петро, ровно не в христианской семье рощён? Как это можно в доме без образа Божьего жить? Совсем осатанели.

С той поры началась у Генки, новая жизнь. Дед требовал соблюдения ежедневных норм православной жизни: краткая утренняя молитва перед завтраком, в обед и вечером, отходя ко сну. И еще, он стал обучать мальчонка чтению по церковнославянски. Это была сущая пытка но, заканчивая первый класс, Генка уже разбирался в “титлах” и “фите”.

На этот раз дед ничего не сказал. Он протянул свою узловатую, ширококостную руку к чугунку и взял из него, жаром пышущую картофелину в полопавшейся кожуре. Следом к чугунку потянулись руки других. Сигнал к обеду был подан.

Генка, как ни голоден был, смотрел в рот деду, его удивляло, как он, вместе с едой, не съест свои усы и бороду, поскольку усы и борода были так густы, что скрывали собой губы, а дед ел так, что не открывал рта больше, чем того требовалось. Дед ел медленно, чинно, не спеша, не выказывая своего удовольствия, или неудовольствия едой и всем приходилось примеряться к неспешному ритму, поскольку встать из-за стола раньше деда не дозволялось. Это тяготило не только Генку, но и его отца, но власть деда была сильнее их совместного недовольства.

Дед только после трапезы, после того, как повернется спиной к столу и лицом к иконе, и прочтет благодарственную молитву, скажет: “Невестка, ты хлеб-то нынче недоквасила, пресный хлебец-то получился”. Или еще что-нибудь, по его мнению, важное и нужное, касательно пищи.

Чуть больше года прожил дед в семье младшего сына, собрал свои сундуки и уехал ближе к солнцу, в Таджикистан. Там и помер в семидесятых годах не дожив до ста лет полдесятка.

Уехал, как он сказал, “от греха подальше”. Потому что не по его воспитывают детей, да и сын “отпал” от православной веры и ему, де, стало в тягость жить с сыном под одним кровом.

Сильнее всего в душу мальчонки запали дедовы рассказы о Боге, о страданиях крестных, об адских мучениях грешников. Пылкое воображение ребенка, раскаленное дедовскими рассказами, лишало сна и в долгие, зимние ночи заставляло рыдать, от осознания своей безграничной греховности, а особенно от прилипшего к нему неотвязного слова – “возможно”.

После того, как дед уехал, обычай утренних, обедних и вечерних молитв исчез из обихода, хотя за спиной отца висела все та же икона, оставленная дедом в подарок сыну.

В третьем классе, уже после отъезда деда, движимый любопытством, Генка снял икону и стал осторожно отгибать резной металл оклада, пока не распотрошил весь оклад. В этот раз он узнал, что такое настоящая порка. Отец пришел в неописуемую ярость, прибежавшая на истошные вопли сына мать едва отняла Генку. Губы его посинели, и глаза бессмысленно смотрели на мать. Три дня Генка лежал пластом, душа не желала возвращаться из заоблачного полета, в его тело.

Отец не вставал с колен перед разоренной иконой и призывал на свою голову все мыслимые кары, а мать шептала сыну на ухо: “Не уходи, родной, не уходи!”

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.