Ломбард или древние одежды (повесть)

Рейтинг:   / 0

Подробности

Категория: Проза

Автор: Ябров Анатолий Степанович

Просмотров: 5406

2009 год, Выпуск № 3

* * *

Пелий (держась за спинку кресла, он вроде стоит на задочке кошевой, сопровождая царя Эсона, время у них остановилось, и едут они в никуда). Сегодня у меня, главрежа, неодолимые духовные трудности – опять я раздираюсь, царь, на части. А причина древняя, как мир: я безумно завистлив. Или жаден. Я не живу – я терзаюсь постоянно, когда соприкасаюсь с чьим-то успехом. Кажется, на языке скапливается яд, и я сатанею. Этим ядом я больше отравляю самого себя: как открыть формулу удач, побед, триумфа? Сегодня мало таланта, даже высочайших оценок: великолепный, восхитительный, бесподобный. Я выложился, ставя музыкальный спектакль "Эвридики".

Эсон (лениво, настраиваясь) И что же?

Пелий (с мучительным огорчением). Сказали: всем взял Зарчиков. А успеха нет. Почему? Не переплюнул короля танцев старика Моисеева. Но только ли его? Сейчас даже у захудалого певца за спиной столь же изощренно выдрюкиваются намуштрованные эвридики – люди приходят в экстаз. Чем мне, главрежу, взять зрителя? Весь мой репертуар... дежа вю – это уже было, это уже было...

Эсон (голосом, словно из толщи веков). Ты, захвативший власть, не меняешься от времени. Сегодня, как и вчера, ты изменил своей крови – и зависть стала направляющей чертой характера: владеть землей имеем право, но паразиты – никогда! Она идет от гимна, она глобальна. Тебе остается одно – мириться. И бездарно владеть землей.

Пелий (возвышая голос). Отброшенная мудрость, не заступай через порог! Открой мне, узурпатору, формулу удач, побед, триумфа.

Мой финиш – горизонт, а лента – край Земли,

Я должен первым быть на горизонте!

Эсон. Из этой песни я могу тебе напомнить и другие слова: узнай, а есть предел там, на краю Земли? и можно ли раздвинуть горизонты? Так ты дерзнешь раздвинуть горизонты? А формула успеха Рыбакова – в искреннем (и честном!) самовыражении. Не больше. У тебя есть личные – не карманные! – сокровища? Тропа Рыбакова – не купеческая. Он – паломник в нашу страну вечности. Воображение (ты не скользи глазами, читай буклет!) устремлено к безбрежному, недостижимому, если хочешь, и непознаваемому. Он не хватает чужую вкусненькую жвачку. Недостойно! Ведь он – потомок архетипа. И его мир – это не реальности, вроде твоих бескрылых, бесчувственных (и ненужных новой России!) учителей, как Медведенко, а символы, рожденные древним сознанием. Символы, завещанные потомкам (но похороненные вами!). Художник оживляет этот мир своими – не худосочными!- а сильными страстями, легенды воспринимает то ли с ликующим чувством обретения, то ли с трагической скорбью потери. Мы видим у него силуэты предков и признаки древних верований и ритуалов, намеки, ассоциации, будящие фантазию и побуждающие к творчеству. Или не так? Живопись, если говорить на таком уровне, ассоциируется не только с неведомым самому автору бессознательным, но и с темой полифонического ряда музыкальной симфонии. Ты видишь, как передается на полотне чувственность цветовой материи. Она достигает порой у художника абсолютной осязаемости стремительного движения. Это движение тем более интересно, что не имеет заданной точки отсчета: оно – вырванный для наглядности кусочек, пульсирующий, как живой орган, и вызывает метафорический образ Космоса в миниатюре. Ты кривишься при виде местной архаики. Для тебя она примитивна. Тебе подай европейскую, которая истоптана вдоль и поперек. А Николай Рыбаков разрабатывает своеобразный сибирский стиль, используя и соединяя архаическую знаковость древнего сибирского искусства и достижения авангарда ХХ века. Сибирь предстает у него как место духовной встречи Запада и Востока, Севера и Юга, архаики и современности, устойчивого и переходящего...

Пелий (воспаляясь). Слова, громкие слова! Претензия на философско-космическое обобщение. Тема архаики (не считайте меня глупым!) для него – всего лишь повод к возврату назад, якобы в те глубины человеческого Бытия, когда Добро и Зло еще не разграничены, когда нет еще Трагедии и нет Драмы, а Добро и Зло еще не разграничены. Пусть так, Мир целостен и чист, будто младенец. Абстрактно. А я хочу конкретики, я хочу подержать ее, как в щепотке соль. Почувствовать, увидеть в конце концов. Паломник в нашу страну вечности! Да я его "Остывающий остров"...

Эсон (прерывая стоящего за спиной, словно в вечной засаде). Ничего, что в буклете говорят о картине тягуче, именно с претензией на философско-космическое обобщение: густой, плотный цвет затягивает глаз в бездну и глубину таинственного Бытия Вечности, богатая, почти скульптурная лепка красочной фактуры утяжеляет плоскость, сообщая всей композиции экспрессию сдержанного движения... Но ты своими глазами взгляни на нее. Это сгусток – его бессонные, его мучительные ночи, довлеющая, но отстраненная тьма. Судя по огненной смуте, отстранена не просто, а вырвана, как больной зуб, с кровью. Не оттого ли и столь светлое лицо у художника? Мягкое, умудренное жизнью. Посмотри на его фото в газете. Стоит с рабочей конягой, как с душевным приятелем.

Пелий (возмущенно, стараясь качнуть кресло-кошевую). Я не принимаю это! А все сказанное приводит к одной мысли: авангардизм – элитное искусство. Раз так, и успех лишь частичный – элитный. Да, я коммерсант от искусства, лицо зарабатывающее! И я, практик, лучше вижу: обычный человек убог и ждет от искусства целительные лекарства – чувства радости, красоты, совершенства или, на худой конец, зова к лучшему. Истинную славу (и сборы!) приносит он, массовый зритель.

Я и другое не приемлю, бестелесный царь. (Ернически). Меня зовете в те глубины человеческого Бытия, когда Добро и Зло еще не разграничены, когда еще нет Трагедии и нет Драмы, Мир целостен и чист, будто младенец, поэтому и материя цвета чиста и открыта чувствованию, она не осознается, а ощущается, осязается через сплав фактуры. Милые мои, я – диалектик. Жизнь рождается во тьме. В тиши. Эмбрион прячется в материнском лоне. И нет там разноцветья. Черепашата, вылупившись из яиц, выкарабкиваются из глубокого слоя песка. Да и зачем вслепую ходить в раннюю Беспредельность? Майский жук откладывает яйца тоже в толщу жирной унавоженной земли. Нарождаясь там из личинки, думаю, он выбирается из беспросветной тьмы (своей Беспредельности!) непросто. И нужна она ему?

Эсон (подначивающе). Ты резюме, резюме подай, прибегнувший к бестелесному царю. Против твоих примеров я ничего не имею. Мир расцветает после родов.

Пелий. Что ж, пожалуйста. Резюме простое: там, где нет света, мы, творцы, ищущие новых форм в искусстве, хотели бы того или не хотели, должны знать: цвета не играют. Там – мрак! И привнесенное – ложь! Материи нужен гнет, чтобы она могла сжаться до красок воспаления, даже взрыва, как грубый шахтерский терриконик.

Другая блажь, царь. Время, как и материя, невидимо, неощутимо, неосязаемо. И, опять же, бесцветно. Философы с мировым именем не могут его передать словами: что же это такое? Даже Энгельс, все знающий диалектик природы, здесь публично сознался: бессилен. А художник – господин Рыбаков! – пытается изобразить на полотне и то, и другое. Ты хочешь, чтобы я поверил мазне и восхитился?

Эсон. Это вызов мне? Доводилось ли тебе видеть, как рыбаки стопарят лодку в реке? Они бросают на веревке большой камень.

Пелий (с гневной, кровной обидой). Я ни на что не гож, я – камень на рыбацкой веревке?! Я не принимаю и твою формулу триумфа – самовыражение. Я не хочу в жизни лишь одного – публично раздеваться. Духовный стриптиз – у нас не в моде.

Эсон. Грязный? Пакостный? Кровавый? Пугает?

Пелий. Не больше других. Но я готов сделать все, чтобы... Укажи мне, бестелесный, ту лестницу, которая ведет на Парнас, и я вскарабкаюсь на эту мифическую гору.

Эсон. Тогда раздеваться все-таки придется. Иначе как же карабкаться по духовной лестнице в бездуховных доспехах? Положительное электричество, соединяясь с отрицательным, дает вспышку, которая называется Вольтова дуга, а в обиходе - замыкание.

Пелий (серчая). Не понимаю тебя. Я, поставивший столько светлых спектаклей, и облачен в бездуховные одежды?! У нас все-таки единая кровь! (Пытается сесть на спинку кресла-кошевой, но она высока, не удается).

Эвон (несколько теряя равновесие от напоминания единой крови). Ты, поднявший руку на брата и захвативший лишь физическую власть, скрываешь главное, что продал себя сатане. Твой дух, хочет того или нет, имеет цвет упомянутого шахтерского терриконика. А символ художника Рыбакова – огонь. И огонь – не только метафора, но и стиль его живописных полотен, душа его колорита. Огонь то вырывается на поверхность /ослепительно, языками-трепетом!/, то греет /жжет прямо-таки!/ изнутри его непростые гармонии, то прорывается в холод лунной голубизны, то скрывается под белью снежных покровов. Потому он и сам – огненный паломник во Вселенной, видимый-невидимый герой картин. Ты, коммерсант от искусства, тоже начал с огненного героя – Бегущий с факелом. Твой доменщик – и ростом, и силой, и сноровкой взял! – от старого завода трусцой пронес к новому горящий факел и его огнем зажег отстроенную домну. С твоей легкой операторской руки на голубых экранах зазвучало: бегущий с факелом, бегущий с факелом. Но он, не созрев, побежал... к власти. Когда погас факел – тебя уже не интересовало. Закозлил домну, то есть на ходу, в чреве, остудил кипящий металл – не интересовало. Осрамившись, погасивший факел с производства переметнулся на партийную стезю. Пригрел, обласкал тебя: пой, соловушко, пой. И ты ненасытным перестроечным голосом с его телеканала так старался, так громыхал телегой древности, что у самого, точно у лошади, от натуги селезенка ёкала. И он полюбил тебя: предан, а какой запах исходит, будто от волнующей женщины! Соблазняя будущим, отправил в Высшую профсоюзную школу – на курсы режиссеров. И встретил тебя после куда лучше отца родного – сграбастал, будто ватный тюк, с пылом обцеловал лицо, голову, точно ты, даже не пасынок, вернулся не из Москвы, а с афганского фронта, позволил набрать труппу и поставил на муниципальный кошт.

Пелий. Да что в этом плохого? Преданность чего-то стоит? Я заслужил и не подведу. Первый чувствует, он и в сердце моем первый, куда ближе родного отца.

Эсон. Ты, мой вероломный убийца, наивен. Отец никогда не требует полной платы. А первый, погоди, взыщет. К твоим словам, сказанным раньше, добавлю: там, где нет света, вы, творцы искусства, ищущие новых форм, хотели бы того или не хотели, теряете и духовные чувства. Пал режим. Что делает погасивший факел? Закозлил экономику всего города. Его секретари райкомов возглавили районные биржи, а он – городскую. Свидетельствую как историческая личность: в России начался невиданный грабеж. В богатейшем промышленном городе были горы остаточных материалов, скрытого оборудования, техники. Русский человек не живет без запаса "на черный день". Это – автокраны, экскаваторы, автопогрузчики, электродвигатели, токарные и прочие станки с числовым программным управлением, самое различное оборудование, сырье, металл (цветной и черный!), нефтепродукты – теперь все поплыло через их руки. Брали у предприятий по госцене (сами хозяева!), почти бесплатно, а гнали по рыночной, взвинченной. Больше всего в зарубежье – Монголию, Китай, Корею, Вьетнам и страны СНГ. Нет денег – давай тряпки. Аппетит разыгрался не на шутку. Стали отбирать у предприятий "излишки", а потом, уже обнаглев до превосходной степени, и все самое лучшее, работоспособное, всюду нужное - от шагающего экскаватора до пассажирского автобуса (и не кольнуло сердце, что горожане остаются на бобах, впору хоть заводи рикши на резиновом ходу). Надо полагать, действовали синхронно со всей партократией России. По сути дела распродали страну с потрохами – и она рухнула во тьму. Биржи распустили за ненадобностью. Эйфорию, кутеж – пир вторично захвативших власть! – не могу передать. Испражнялись вы, Пелии, на природе не успевавшим свариться в желудке мясом, обильно услажденным лучшими сортами вин – пьянели птицы и друзья человека – собаки.

Теперь, имея на руках бешеные деньги, жулики кинулось организовывать свои фирмы. Но что умели делать? Лишь заправлять арапа. И прогорели со свистом. Грошевский-Чванов (твой духовный папочка!) огорчался недолго. Помчал дальше - объявил себя генеральным директором городского акционерного общества. 400 миллионов уставной фонд – замах-то! Эту гигантскую сумму ("Жигули", в зависимости от марки, стоили еще семь-одиннадцать тысяч) внесли предприятия-учредители. Они же обязались десять процентов своей продукции отчислять новорожденному обществу, то есть ему - себе – ему, ежемесячно. Грошевский-Чванов (под твой барабан!) пообещал за это завалить всех горожан дешевыми продуктами и товарами. И опять наколол. Понятно, теперь с компанией. А дальше и партнеров наколол. Ссылаясь на хлынувшую инфляцию, раз за разом перерегистрировал уставной фонд, снижая его и сокращая соучредителей. Бензоколонки, магазины, которые акционерное общество приватизировало (опять же за так), генеральный директор сбыл не за так...

Пелий (про себя: это я знаю не хуже тебя!) И все-таки при чем здесь я, директор маленького театра?

Эсон. Розовый ретушер. Смог бы он водить за нос людей без ваших лживых телевизионных прикрас? Вот недавно завершились выборы. Грошевский-Чванов рвался в губернаторы. И ты с театром мотался по области. Каждый день два спектакля: ребята, настал наш час платить долг за хлеб-соль! Измотал труппу. Даже спектакль "Эвридика" прерывали, как на телевидении, для рекламы. И артисты-агитаторы, незадействованные в спектакле, изощрялись с мест, со сцены: какой же хороший человек – Бегущий с факелом! Даже вот до чего дошли: город без него рухнет, точно армянский Спитак. Избирайте, избирайте, Грошевского-Чванова! Но с треском провалились!

Так резюме: ты всем своим строем – алчный раб на сцене. И забудь о Парнасе.

Пелий (задумчиво, больше себе, чем оппоненту). А что? Пожалуй, тут есть сермяжная правда. Положим, я разделся уже... Да, да! (мягко хлопает по безропотному репортеру). Помощник мой, я разделся? На этом... На эт-том, пожалуй, мы и капиталец заработаем. Только запустить табунок Эвридик на сцены. Бестелесный царь, бестелесный царь, ты исчез, что ли? Я бы еще с тобой хотел поторговаться (ждет какое-то время. Ответа нет). Его изначальные слова: довольно одного самовыражения. Будет нагота! Но чтобы идти дальше, как давно понял, нужна какая-то чертовщинка. Или сам черт? Да он, похоже, есть, коли брошено обвинение: продал душу. И, похоже, этот черт рядом. Только я не мог о том и подумать. Но, раздевшись-то, я ведь бросаю ему вызов?! А выдержу ли? (Непроизвольно гладит спинку кресла, словно нагое, грубое тело). Хочу я того или нет, получается, черт и впрямь моя опора. (Не знает, куда метнуться). Фу, кажется, жарко стало! Открыть форточку? Но ведь вселенская вьюга. (Прислушивается). Вот она как играет! Без натуги, легко, естественно, будто хорошо отлаженный симфонический оркестр. И под руководством экспансивного режиссера. А напряженность – браво, брависсимо!

(Вновь взывает). Бестелесный царь, бестелесный царь, ты что, бросаешь меня? (Ждет, какое-то время прислушиваясь. И опять в его кресле-кошевой тишина. Дует, как на горящую свечу). Что ж, тебе и следует быть там, куда выдворен. (Садится на пухлый облучок, по-крестьянски, лишь нет вожжей). А если все откинуть – стриптиз, омовение, весьма возможную дуэль (конечно, через киллера) и подсмотреть: как в обычной, не театральной, жизни добиваются успеха? Об этом стоит поразмышлять. Господин репортер, я тебе поставлю вторую пленочку, крутись-вертись. Воспользуемся опытом тех же художников, но из когорты реалистов: поищем колоритную натуру. У меня сегодня, по гороскопу, удачный день. Правда, с оговоркой: не зарываться. (Смотрит на часы и сует репортер в карман). Кажется, мне пора и поесть основательно.