Ломбард или древние одежды (повесть)

Рейтинг:   / 0

Подробности

Категория: Проза

Автор: Ябров Анатолий Степанович

Просмотров: 5408

2009 год, Выпуск № 3

* * *

В собственной квартире жена Зарчикова, тоже актриса, вела беспощадную борьбу с его аромолампами – вышвыривала их в мусоропровод, свое неприятие засилья парфюмерии она вкладывала и в сына: дерись на ринге, готовься иметь дело с техникой, на сцену – никогда! Пусть хоть от тебя одного у нас пахнет не пудриницей, а настоящим мужчиной. Однажды, идя на прием к Грошевскому - Чванову, Олег Борисович признался жене:

- Что он ко мне принюхивается украдкой? Так принюхиваются к новым купюрам – быстро, с тайным довольством: вот и у меня что-то появилось! Ты подобным образом обласкиваешь купленную книгу: до чего ж приятна! А я тычусь иногда в твои волосы: магнолия моя... Проверь-ка, может, от костюма, который надеваю редко, пахнет нафталином?

И "магнолия" ответила:

- От твоего нетесаного чурбака от самого давно уже пахнет нафталином. Его шокирует твоя парижская шанель – воспользуйся шипром и посмотришь на его реакцию. Он встретит тебя как брата. Ох, уж эта мне партийная аристократия!

- Тогда я лучше вспрыснусь ацетоном.

Радиоспектакль продолжался не очень активно, вернее, односторонне. Лекция кончилась, Зарчиков, незаметно для себя, увлекся интимной игрой и, как режиссер, ловил кайф, наблюдая за горячей, страстной мимикой, жестами, вскриками, нервным цепенящим ознобом. А собственные нарядные глаза ничуть не возгорались страстью, словно и впрямь внутри свершилось полное солнечное затмение. Он растравил девушку до того, что она, порывисто обхватив его руку, словно шею, цапнула пребольно и сникла вовсе. Боль обрадовала и несколько оживила режиссера. Потряхивая рукою, он спихнул с коленей дебютанточку и пожурил:

- Ах ты, шалунья! Крепись, не спеши изливать чувства. Ты еще должна пройти третий о-очень важный для меня урок – пластики, ритмики, хореографии. И тогда только мы, два совершенства, сблизимся в страсти.

Она не ответила. Она вроде потухла, как свеча. Зарчиков, видя это, придвинул стопочки, шоколад и налил коньяка.

- Выпьем, золотце мое. И продолжим занятие. Тебя же Диночкой звать? Пей по глоточку, только по глоточку и наслаждайся.

Девушка, непривычная к манерничанью, захлебнулась и, осматриваясь измученным взглядом: где ее одежда? как-то бы одеться, - направилась было, но Зарчиков, чувствуя, что теряет инициативу, остановил ее и посадил на коленочку, говоря: ну-ка открой ротик! ротик, ротик мне, золотце послушное! И, отламывая дольки шоколада, покормил юную дебютантку, словно птичку. Потом, дотянувшись до ячейки журнального столика, взял великолепно изданный международный журнал PLAYBOY трехлетней давности. Обнимая девушку за талию, начал листать, то и дело прерываясь для того, чтобы выпить и коньяком разогреть, сдобрить свое оскудевшее сердце.

- Ты хороша, чудо мое юное, но до чего же еще неловка! Есть свежесть, искренность, но не вижу пока твоей картинности – привлекательной, зовущей. Того, что называют в большом смысле слова шармом. Ты фея. Ты должна врываться в сердце с легкостью. Появилась – дергаешь, раздвигаешь тюль окна и звенишь, и светишься счастьем, обаянием. Ты – хозяйка положения. А у тебя (не прошло и часа!) исчез голосок, потух взгляд. Баиньки хочется.

Она слушала и не слушала его. Видимо, голодная, теперь и сама осмелилась отломить дольку шоколада. А он, проследив за ее робким движением, и это обратил в свою пользу:

- Вот истинная-то сладость! Красота движения, жеста – этого и хочу добиться от тебя. Тут ты, в колебании, боязливости – сказочная Золушка. – Энергично листая журнал, Зарчиков нашел-таки, наконец, то, чего желал. – На живых примерах убеждаю тебя. Очаровательная Танечка, звезда Новосибирского театра шоу-моды. Пожирай глазами, впитывай. Как она изящно обнажается! А мимика, поза! Вот – от смущенья, что ли? – закрыла губки кофточкой, пряча улыбку, но при этом, вроде случайно, открыла грудки. И глаза – согласись! – чарующие. Лукавушка – вот как ласкают таких в народе.

Ничто так не разрушается ныне, как человеческое целомудрие. Кино, телевидение, печать так изобретательно, так красочно свершают это, что меркнет перед ними и сам древний дьявол. Превзошли его. С разинутым ртом смотрит страна ежедневно на извечно запретное, тайное. Экс-символы эротики прямо на кроватях делятся своим опытом, бахвалятся похождениями. Кого раньше презрительно величали ловелас, юбочник, кобель, волокита, развратник, распутник, сладострастник, потаскун, беспутник, блудник, греховодник (сколько неприязни выражал народ к ним!), сегодня на экранах почитается, как герой. Встречается и провожается аплодисментами. Что касается целомудрия, то защитное средство его убито полностью и само оно самоправно вычеркнуто из жизни.

- Или посмотри, золотце, на другую девушку – эта импорт! – продолжал листать журнал потерявший вторую, бестелесную половину. – Дрю Берримор – голливудская актриса нового (заметь: нового, современного!) поколения. Как она раскинулась! В белых мехах, будто в мыльной ванне, купается. На животе бабочка – татуировка. Безделица? А взгляд липнет. Распластайся так – вон тебе диван, мех рыси с ушками...

Дебютанточка, сжимаясь, лишь вскликнула на это: ой, ой! Захарчиков, не настаивая, перевернул страницу:

- Дрю Берримор в кресле. Голенькая, как нимфа. И у ней та же улыбка – шалуньи, юной шалуньи. И ножки вскинуты на столик – иди ко мне! А луночка (самое сокровенное, заметь!) обрамлена лавровой веточкой, как государственный герб. Вот как надо привлекать зрительский глаз! Ты готова заняться этим практически? Выпьем для храбрости! У меня, если хочешь знать, и трафаретки есть – покрасимся...

Когда они подняли стопки, дверь растворилась столь медленно, столь тихо, что, казалось, кто-то, стремясь сюда, уже истратил силы и, стоит переступить порог, лишится чувств. Вошла жена. Увидев их, она отнеслась к эротике, словно к детской забаве, не больше, и воскликнула по-матерински мягко:

- О-ля-ля?! – Но острый взгляд, но тонкий слух за этой мягкостью уловил бы совсем другое: сам барс, не снежный, морозный, с гор, а женский внутренний, вошел сюда неслышимо, как может войти лишь зверь на своих лапах с коварными подушечками. Приноравливаясь, примеряясь к жертве, не зарычал, не бросился с лету, а с изощренным человеческим сарказмом произнес это: о-ля-ля! – Я целый день звоню – тут пустыня! Я кричу во все концы: нужны деньги, сын в опасности! – а папа... отключился!

Как бывалый охотник, он набросил на зверя сеть:

- Тсс! – подняв палец, сказал с угрожающим предыханием. Черного огня оказалось с избытком! – Только посмей открыть рот – крах тебе. Тсс! Только посмей еще плеснуть словом – ты больше не жена режиссера. У меня театр, я всегда с женщинами, пора тебе привыкнуть. – Схватил пульт, нажал кнопку. – Садись к телевизору и смотри. Иначе за те деньги, которые получаешь, придется каждый день ходить на службу. А на экране идет то же самое, что делаю я, правда, за границей. Да мы учимся у них.

Не раздевая, прямо в шубе, грубо, спешно, подталкивая, усадил жену в ближайшее кресло:

- У меня репетиция, не смей вмешиваться. – И обратился к дебютанточке, которая вознамерилась уже одеваться. – К домашним сценам актрисе нужно относиться с предельным спокойствием. Положи юбочку и продолжим занятие. Смотрим журнал. Вот секс-металл. Позы для статуй. Но ты внимай им, будущая звезда сцены. Придется делать это. Я выбираю для тебя три упражнения. Девушка лежит на боку с легким поворотом туловища. Чуть приподнявшись на локотках. Юная грудка, бедра, изогнутый позвоночник в легком напряжении – все живо и все прелестно...

А жену колотил нервный озноб: идиот! те несчастные грошики, которыми попрекаешь, если буду вести себя, как ты, жалкий развратник, мне принесут в постель... С букетами! За час-полтора милости... Ей было душно и жарко в шубе. Откинула нежные, обнимающие лапки песца, путаясь, едва-едва расстегнула пуговицы на груди. Купил он меня, я – вещь... запасная!

- Вот поклон. Линия, линия-то – никто не останется равнодушен. Я бы сказал: зовущая поза... – Хлопнул дважды ладонями: - Попытаемся сделать

Огонь ревности жены, на том, что выплеснулось, вроде бы погас. Возможно, лишь на время. Шло иное: страшное слово "крах" пропахало внутри глубокую борозду, и от боли, оскорбления рождалось нечто большее, пока смутное, что – этого она пока и сама не могла понять, но уже ощущала всем своим внутренним, до предела отточенно-обостренным оружием женщины, прошедшей непростую и не короткую стезю жизни, в муках рождается ответный протест-крах. И сейчас обращали на себя внимание не ее одежда, простая, но все-таки изысканная, о которой уже говорили, не те богатые волосы, над которыми еще помудрили мастера-парикмахеры и, в придачу, сама она, чтобы не повредить непогодой изысканную прическу, словно снежком, припорошила легонькой шалью. Нет, не внешний вид определял ее характер, а наружу проступающие нервы, утонченные эмоции, большущие, кажется, пульсирующие светом глаза и своеобразно отражающие жизнь духа и сердца. А чего ждать человеку у пропасти в компании с красноглазым гробовщиком? Чего мне ждать? – навязчиво, под барабанный ритм телевизионного шлягера, стучало в ее висках.

- Пока движения твои скованны, Диночка. А нужно добиться легкости, чтобы воздушные гимнасты завидовали. Я тебе, юной, когда успешно освоишь это, дам ведущую роль в "Чайке". Мы ее поставим на английском языке. Но перейдем к третьему упражнению. Прогиб с выступом левой ноги. Все тело кричит, взывает, манит: приложись, поцелуй грудку, этот цветок на человеческом теле...

Фаина и сама не поняла, что произошло с нею в этом отяжеленном и вещами, и грехом кабинете. "Чайка?" Он поручит этой детке ведущую роль? Да она не на сцене – в жизни (сейчас, сейчас!) сыграет эту роль! И то, что подспудно рождалось, выстрелило вдруг:

- Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, - словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли, - пылая лицом, сердцем, произнесла она, невесть к кому протянув слабые руки. – Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь. На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах. Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно. Тела живых существ исчезли в прахе, и вечная материя обратила их в камни, в воду, в облака, а души их всех слились в одну и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки. Во мне сознания людей слились с инстинктами животных, и я помню все, все, все, и каждую жизнь в себе самой я переживаю вновь.

Я одинока. Раз в сто лет я открываю уста, чтобы говорить, и мой голос звучит в этой пустоте уныло, и никто не слышит... И вы, бледные огни, не слышите меня... Под утро вас рождает гнилое болото, и вы блуждаете до зари, но без мысли, без воли, без трепетания жизни. Боясь, чтобы в вас не возникла жизнь, отец вечной материи, дьявол, каждое мгновение в вас, как в камнях и в воде, производит обмен атомов, и вы меняетесь непрерывно. Во вселенной остается постоянным и неизменным лишь один дух. Как пленник, брошенный в пустой глубокий колодец, я не знаю, где и что меня ждет. От меня не скрыто лишь, что в упорной, жестокой борьбе с дьяволом, началом материальных сил, мне суждено победить, и после того материя и дух сольются в гармонии прекрасной и наступит царство мировой воли...

- Нина, Нина, чайка – белая космическая моя птица! – словно обезумев, слушая, говорил бесперечь режиссер Зарчиков. При этом с большим замахом, редко-редко, хлопал в ладони. - Белая космическая птица моя... Ты была со мной и дома, и здесь. Да я разорвал тебя, отобрав картину и повесив здесь. Слепец, слепец! Теперь-то я поставлю "Чайку" и с триумфом объеду мир – он распахнется мне.

Жена, не слушая, перешла к обычному бабьему делу: залепила оплеушку сопернице-дебютантке:

- Уходи, прелестная дурочка, отсюда! И послушайся моего совета: живи естественной жизнью, не кривляйся перед куклами, не обольщайся их посулами. – Выпихала ее в пустой коридор и начала швырять туда одежду.