Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Колдунья Азея (роман) ч.3

Рейтинг:   / 0
ПлохоОтлично 

Содержание материала

часть 3 (окончание), 
часть 1 («Огни Кузбасса» № 1 - 2009 год) ,  часть 2 («Огни Кузбасса» № 2 - 2009 год)

 

Любовь недействительна

Не чаяла хворать Азея, да наступила на валежину, одетую лишайником, ухнув в скрытую мохом промоину, изувечила ногу.

Боль уняла своей волей - заклинанием, кое-как притащилась домой, а чтоб усугубления не было, обмазала травянистой массой, наложила дощатую шину в виде кухонной лопатки и ограничила свой путь печкой да кроватью.

Третий день домовничала у нее золотореченская полудýшка Апроська. Получалось это у нее отменно: мыть, печь, варить, стирать, ухаживать за детьми – нипочем не обгонишь. Девушка была одержима милосердием. Верно, все до нее доходило со скрипом, но уж коли дошло - кувалдой не выколотишь. За похвалу Апроська готова была лоб расшибить. Но особо девушка гордилась, когда Азея брала ее с собой по травы, по ягоды, по коренья-моренья. Часто с ними вместе находился Егорка. Апроське нравился Егорка, Егорке нравилась Апроська. У Апроськи между широко расставленными бровями была белая гладкая кожа. Егорке почему-то нравилось гладить эту чистую часть лба, а Апроська безропотно подчинялась, ровно ей это доставляло удовольствие. Девушка часто сжимала мальчишку в своих объятьях и целовала в щеку. Его обездоленное сердце трепетало. Егорка тосковал по своей сестренке Соне, а та почти постоянно гостила у дяди с тетей на прииске.

Азеин дом стоял на выселке Осиновки, можно сказать в лесу, со стороны - мало заметный. Сельчане, если набредали на него, со страхом обходили стороной: так было заведено. Многих пугала эта таинственная отселенка. Мистический трепет наводила деревянная

птица, обладающая способностью оживать. Молвят, нет ни одной неправдивой легенды. А птица на крыше колдуньиной избы легендарная. Много версий гуляет по селу и далеко за его пределами. Об этой птице знают все, хоть видеть ее доводилось немногим. Страдальцы появлялись в ее владениях с нуждой. Родной же брат Антон со своей хрупкой женой Броней ни с того, ни с сего, наезжал в гости внезапно. Броню Азея обожала, братца же своего недолюбливала за то, что часто заглядывал в чарку. Но никогда ему не отказывала, если он просил у нее араки или спирта, разрешала выпить не прежде, чем он поест. Антон днями бродил с Егоркой по лесу. Они надевали лыковые лапти или кожаные олочи, через плечо перекидывали легкие ичиги. Антон брал зипун, а Егорка фофудью (фуфайку). Обязательно брали с собой рогатину с привязанным на конце острым кованым ножом.

Скучая в постели, Азея озаботилась: что-то братец давненько не наведывался, Егорка уже дважды пытал: «Пошто дядя Антоша не едет?»

Всю эту больную Азеину неделю Апроська по-хозяйски, с охотцей носила с ключа или с речки воду, кормила корову, свинью с поросятами. Варила Егорке еду, который с большой охотой во всем помогал девушке. Мальчик почти все вечера и ночи находился в избушке, называемой поварней. У него было мягкое ложе, устеленное хворостом, медвежьими шкурами и травой. Азеин топчан, что стоял напротив, очень часто пустовал. Парень постоянно находился в лесу и охотился с луком на птиц и на мелких зверушек. Принося, домой трофеи, он хвастался ими Азее, а та его расхваливала. Однажды спросила: «А если бы я летела, ты бы меня тоже стрелой угостил?» - «Как я свою Катьку или Марею не узнаю? И летают они ночью при луне. А ночью я не охочусь». Она с интересом выслушивала его лесные рассказы. А случаев с парнишкой было великое множество. Он ловко лазал по деревьям. Летом купался, плавал и нырял в холодной речке. Мальчишка рос самостоятельным, закаленным. Осиновские отроки считали его упрямым. За провинности Азея его не ругала, лишь отмечала, где он сотворил добро, а где зло, которые она называла ошибками. Часто доверяла ему брать с собой в лес кривой монгольский меч, который, по уверению Трифелы, когда-то принадлежал Есугаю храброму, отцу Чингисхана. Зимой с речки иногда он приходил весь заиндевевший. У них с Осиновскими мальчишками была игра: чей «поссыкунчик» окажется выше. Они находили на речке вздутия. Почти у каждого из них был выпрямленный зуб конных граблей. Они на эти вздутия ставили всяк свой знак, а потом долбили. И как только пробивали корку льда, под напором из-под вздутия бил фонтан воды. Случалось, не успевших отскочить озорников - холодный фонтан окатывал с ног до головы. Победителем выходил тот, чей фонтан бил выше всех. Однажды Егорка пришел домой весь покрытый панцирем льда. Его треух и овчинный полушубок казались одетые стеклом. Мальчик был готов к тому, что Азея его за это будет отчитывать, но Азея со смехом сказала: «О! явился дед Мороз, где-то нужно искать бабку Морозиху». Она велела Егорке расстелить на голбчик полушубок и, как только растает лед, все время его встряхивать, чтобы он не задубел. Егорка все-таки заболел и провалялся целую неделю. Отпивался ягодами. Кончились каникулы, но он на три дня пропустил школу. Что интересно, эти пропущенные дни он каким-то образом умудрился наверстать.

Во время его болезни произошел странный случай. Пришла Колодина Анфиса. Она моргала часто и облизывалась. Руки расставлены были широко.

- Азеюшка, сударушка, сними с меня, ради бога, порчу. Навела на меня соседка, у которой я брала капусту. Но не могла отдать, потому, что в моем огороде ее сожрали козлы. Вот она и…. Куда не пойду - оказываюсь не там. Брюхо болит. В голове ровно кто червяком дрова пилит. Порченная я. О-о-ой порченная!

Азея взяла ее за руку и закричала, сморщившись как от боли. Апроська, взяла бабу за руку, и вытолкала за дверь. Так нужно.

- Апроська, скажи гостье, чтобы она не приезжала. - И произошло чудо - баба освободилась от порчи.

В этот же день с прииска Золоторечье приехала вдова Осмухина Павлина, которая сама себя называла Паулиной. На дверь Азеиной избы Апроська набросила плашку, отчего казалось, что в доме никого. Павлина проследовала в избушку-поварню, где находился Егорка. Затворив за собой дверь, вдова сверху получила «гостинец». С гвоздя над дверью сорвалась ржавая подкова. Из межи между лбом и волосами хлынула кровь. В голове гостьи помутнело, перед глазами засверкали искры. Павлина от неожиданности окостенела, а потом и завопила: «Убить хочете?!» Егорка вскочил с кровати, на которой лежал поверх постели. Забежала Апроська, а следом за ней вошла Азея, она прихрамывала:

- Чего тут стряслось?

Павлина Осмухина показала на лежащую у порога подкову.

- Апроська, холера! Ты сдурела, ли чо ли? Где ты взяла эту железяку? И пошто примостила ее прямо в избе?

- Ак, на счастье, Лизаровна. Касатников меня одарил ею, а я тебе счастья хочу дивней, чем себе… и Егорушке эвон.

- Варега ты недовязанная, Апросинья! Важно осчастливила нашу гостью.

- Осчастливила?! - плаксиво вопрошала Осьмухина. - Кому бы это счастье подарить? - Закатив глаза, она пыталась определить степень увечья. Боль куда то ушла, что нимало озадачило вдову.

- А что, действительно осчастливила. Ведь не захлестнула же до смерти. - Улыбнулась Азея. - Ну-ка, дева, живо березовой бахтармы! - приказала Азея Апроське и подняла подбородок Павлины. - Извинения прошу, как ваше светлое отечество?

- Паулина я Угрюмовна, матушка Азея-птица.

- Все путем будет Паулина Угрюмовна. - Азея чуть слышно стала читать заклинание. - Шла баба по речке, вела быка на нитке. Нитка оборвалась, кровь остановилась. Стану я на камень… - дочитав заклинание до конца, Азея повторила его еще дважды и отошла в сторону.

Павлина, тронув свой лоб, изумилась:

- Господи!!! Кровь-то остановилась. А мне эта ведьма Брюханова сказала, что моя кровь жидкая и остановить ее спочти что не можно. Вот халда, язви ее.

Апроська подала тонкую пленку, снятую со свежей бересты. Азея приложила ее к ранке на голове Павлины:

- А вы больше верьте Брюханихе, жить веселей будет.

- Я к тебе, Азея птица, за твоим словом. Привязался ко мне один любезник. Разлюли малина. С верховья Золотой речки на шитике приплывает. Который раз зовет за себя. Судя по тому, как он сгоношил шитик: Лодку саргами липовыми сшил, корнями, значит, длинными такими, это надо уметь. А Дутиха Зинаида мне сказала, что этот мужик негораздый. Мол, хитрец из лихих людей. У меня испуг: единова ночью приблудился ко мне один чалдон. Я его захлестнула сковородником - отцепился. Сумленье: а как опеть заявится? Хотя я на постой пустила чернявую девку Зайду. Зайда мне нагадала именно этого любезника Ипата. Опричь того он нашибает на моего покойного Кантельяна.

- Как она тебе гадала?

- Мы в подполье с ней спустились, закрыли западню, зажгли свечку. В стакан святой воды опустили мое обручальное колечко. Смотрели, смотрели мы в этот стакан, смотрели, смотрели. Морок в глазах, и вдруг в середине колечка лицо этого самого мужика Ипата. И вот что теперь делать мне? Выходить за него? Дак он меня на одиннадцать годов моложе. Но кается, что ему глянутся только жирные бабы.

- Покажи-ка мне твое колечко, Угрюмовна.

- Ой! А оно, видать, у Зайды где-то…. Совсем из ума вышибло.

- Ты до меня ни к кому не обращалась?

- Дак, к Дутихе, к Зинаиде.

- Кантельян-то много тебе оставил?

- Дак оставил…

- И чего тебе советует Дутова?

- Дак советуют многие в один голос, что это судьба моя: Ипат-от…. Мол, неча рассусоливать - выходить… сойтись с ним и все счастье. Опричь того, сделать хозяином дома и пайщиком деляны. Никому не ведомо, что пай деляны я продала супряге Кантельяна, Боберу. Жить, поживать, советуют, да добра наживать.

- И гомна наживать. Зайда у тебя одна дома?

- Дак она к своим в гости уехала.

- Тебе, Угрюмовна, не сходиться надо, а собирать манатки - и подальше от Золоторечья. Хочешь, я тебе сейчас царя Николая нагадаю или Григория Распутина?

- Можешь и Распутина нагадать?

- Нагадаю. Колечко-то есть? Нет. Ладно, можно без колечка. В избе не годится, нужен мрак. - Женщины опустились в подполье. Свечка едва осиливала темноту. Павлина долго вглядывалась в стакан воды. Она то чихала, то икала. Азея, улыбаясь, покачала головой, а потом серьезно проговорила шуточное заклинание. «Икота, икота, перейди на Федота, с Федота - на Якова, с Якова - на всякого». К удивлению Павлины, икота прекратилась. Осмухина стала всматриваться в стакан еще зорче. Несколько раз глаза ее смыкались от усталости. И вдруг на дне стакана вырисовался портрет Распутина. От того, что вода покачивалась, портрет казался ожившим. Павлина от изумления раскрыла рот.

- Прими стакан, - сказала Азея.

- Чего? - не поняла Павлина.

- Да стакан-то, говорю, прими.

Подняв стакан, Павлина еле поняла, что на ладони Азеи лежит небольшой портрет Распутина.

Они поднялись из подполья. Азея спросила Павлину:

- Хочешь поговорить с Кантельяном?

- Как поговорить?- испугалась женщина. - Он же в могиле.

- В этом доме все возможно. Одно условие - не подпускай его ближе чем на шаг. Сама не двигайся, сиди, как сидишь. И не пужай его. Будто ты не знаешь, что он мертвый. Я выйду, говоря с ним, не спеши, но торопись. Время у те в обрез. Спроси только об одном.

- Азея! Матушка, Азея, постой!!!

- Все. Я тебе не нужна. - Колдунья куда-то делась.

В дверь вошел Кантельян:

- Ты здорова, Паулина?

- Здорова. Что мне делать, Кантельян?

- Поджигай жилье, и чтоб ноги твоей здесь не было. - Кантельян растворился в воздухе.

Павлина сидела оцепеневшая. Ей не верилось, что она сейчас видела живого мужа.


У старателей на отвалах чем-то отравилась кобыла; предварительно обкорнав хвост и гриву, лошадь отвезли на падалище. Жеребушка сбежала из засады, пришла к мертвой матери и, не подходя близко, стала жалобно ржать. Азея в это время за бугром добывала корни. Прибежал Егорка и рассказал об осиротевшем жеребенке. Попустившись делом, колдунья пришла на помощь жеребушке – увела домой, не поленилась сходить за пять верст в юрту к буряту Бальжиниме, подоить кобылу. И разбавив с коровьим молоком, несколько раз напоила жеребушку– та успокоилась. Азея нарекла ее Манькой.

Дня через три Азея стала поить ее лишь коровьим молоком. Манька привязалась к Азее. И теперь во время ее болезни она ржала жалобнее, чем на падалище возле родной мертвой матери, почти ничего не брала в рот. Егорку обижало, что Манька относилась к нему не так, как к Азее. Даже один раз лягнула его. В окно Азея увидела ее стоящей у ворот с понуро опущенной головой.

- Апроська, приведи Маньку, попихтаю ее холеру дурную.

- Какую Маньку? – вытаращила Апроська широко поставленные красивые глаза.

- Да жеребушку-то приведи, господи…. С рук покормлю ее.

- Да ну ее в..., - мазнула девка рукой по пространству, но бросила дело.

Она дочищала ветошанкой-травой с песочком чугунок. Встала с пола и, проведя грязной рукой по плавной переносице, вышла.

Манька, ласково касаясь рук Азеи, переступала с ноги на ногу и, взвизгивая, вертела хвостом.

- Ишь ты, как хвостомелит! - не то хваля не то, ругая, кричала девка, а сама, убыстряя, яростно терла чугун. Апроська, то и дело смахивая пот, оставляла на лице сажу. Переносица и кончик носа у нее были уже предельно черными, от чего она сильно походила на медвежонка. Азея улыбнулась.

- Ох, и удалая же ты, Апросинья, хорошая, однако, женушка достанешься кому-то.

- Ой, - махнула рукой девушка, шмыгнула носом и смешно пошевелила пальцами голых ног, меж которых держала чугунок: - не ври, никаво-то, матушка птица… за кого идти-то? Рази есть ноне добры парни-то…

- Неужто никто не глянется тебе? – спросила Азея и прижала к себе жеребущку.

Апроська бросила дело и, оттопырив толстенную нижнюю губу, удивленно глядела, как Азея нежила Маньку, потом, словно вопрос, посланный ей колдуньей, долго летал по избе вокруг да около и еле нашел ухо, вдруг ответила вопросом же:

- А кто? Шалобан ли чо ли? Да таких, ой… такого добра. Ва-ай, рази, может он быть мужиком?.. Хошь за церквой да за вашинскими, дедушки вашего, огородами натрепал мне языком, что я хорошая… то сë. А мне-то от того… Он же, з-з-змей, задавит ночью-то. Маменька же говорила – оне, змеи, давятся ночью-то. Оне вить… - Апроська опнулась на слове: увидела, как странно смотрит на нее собеседница. – Вай, ты погляди, чо Манька выкамаривает, она уж боком терëтся об коленку твою. Дошлая до чего - умнее другого человека.

- Шалобан, говорят, умеет соблазнять девок?…

- Не, он подсолнухом подчевал. Вот экий солноворот приволок под рубахой. Сахару припер вот с эсколь. Обещал целу голову сахару, ежели расскажу, каво с Семëхой Каверзиным в ихой конюшне вытворяла. А каво я с ëм, дураком, делала. Да никавошеньки.

- Ну, за сахар такое любая бы рассказала, наверно.

- А я нипочем… Малехонько – Семëха же не велел об этом язык распускать. – Апроська расплылась в улыбке: - А голову Шалобан все одно мне притащил. Не всю… Малость ни полбашки…

- И всю башку бы припер, я его знаю, да, видать, вы с Сенькой ничего и не делали?

- Но дак уж, так уж и ничего уж… - Апроська, чтобы немного остудить пыл, прижала чугунок к щеке, изогнулась в сторону и ленивым грудным голосом призналась: - Целоваться учил, дурак. Будто ли я не умею. Да я ишо получше его. Касатников будто… будто… - Апроська замолчала.

- Федька учил? - Вопрос пикой пронзил Апроську.

- Не Федька! – Она вскочила на ноги, поставила чугун на лавку. – Сбегаю на улку, выбью нос.

Немало времени прошло, пока Апроська вернулась. Напевая, она суетилась в кути, часто одергивала платье, зачем-то поминутно складывала крестом руки и прижимала их к грудям, вздрагивала, как от холода. А когда поняла, что Азея хочет что-то сказать, Апроська схватила с кутяной лавки казанок, опустив голову, с показным усердием начала его чистить.

Глядя, как Апроська старательно чистит песочком казанок, Азея улыбнулась и переменила тему разговора:

- А ты знаешь, вот у японцев заведено - посуда не должна иметь вид свежести, даже китайский фарфор у них имеет вид захватанности, заляпанности. И новая посуда с налетом. А монголы в Чингизхановы и Батыевы времена вообще посуду не мыли.

- Вовсе?! - удивилась Апроська.

- Вовсе. Чтобы старый жир смыть с плошек, зачерпывали горячее варево и сливали обратно в общий котел.

- А что, нам тоже надо так…

- Мы же не дикари. - Помолчав, Азея вернулась к прежней теме разговора. - Молодец, Апрося, - ласково похвалила она, - об том, что мы с тобой раньше толковали, никому говорить не след. Ты же помнишь, что тебе наказывал Аполлоний Федотович?

Апроська тихо мотнула головой и еще более потупилась.

- Но меня не бойся – тебя я не выдам. А сворожить да узнать я и без тебя могу. Ты же знаешь?

Апроська вновь мотнула головой и чуть выпрямилась.

- Ску-у-упой, небось, Аполлоний Федотыч. Денег-то мало, поди, дал?

- Не. Ничо… штук вот столь, - не поворачиваясь, она подняла руку с растопыренными пальцами.

- Ну и ладно. Подай ступку мне да ополосни казанок.

Азея обрадовалась: «Другой веревочкой ты ко мне привязан, идол Аполлонка, скоро ты мне скажешь, где прячешь тибетскую посудину. Только бы еще одну веревочку, для прочности. Ну, коли две есть и, третья где-то пылится».

Историю с Тибетской посудиной знала еще колдунья Жингала. Тибетские костоправы учатся до изнеможения. Проверка их навыков и проста, и сложна. В мешке разбивают горшок, и костоправа просят собрать его сломанные части через ткань мешка. Одному монаху дали собрать горшок, разбитый на мелкие кусочки. И он его собрал, а потом эти кусочки склеили яичным белком. И горшок этот обрел целебную силу. А потом еще разобрались, что горшок тот древняя редкость. Стóит к нему прикоснуться рукой, как все немощи оставляют тело. Прошел слух, что этот горшок объявился в Нерчинске. Но когда Азея приехала в Нерчинск, горшка уже не было. Уехал и купец. Ей сказали, что посудину купил старик, по описанию внешности было понятно, что этот старик и есть Касатников Аполлон Федотович. Но Касатников сказал, что он и знать не знает, о каком горшке идет речь.


Апроська сходила на улицу, Азея встретила ее теплым взглядом.

- Пряников дважды купил Касатников, - сказала повеселевшая Апроська.

- Принеси постно масло, Апросочка, то, что на нижней полке.

- В чуланчике?.. – Апроська бросилась за маслом. У двери обернулась: - Да конфеток. – Выскочила в сени.

- Мамоньке тока не просвистись, матушка, ладно? – подавая туес, испуганно попросила Апроська: - Никомушеньки. Ты же знаешь, чо он мне сулил?

- Как не знать. Опосля того разу, верно?

- Истинно.

- Вить ты умна девка, как же не подумала, когда шла?

- А откуль я знала? С Марейкой подрались, я за баню убежала. Я вовсе не хотела в окошко подглядывать. Он сам увидел меня, когда дядя Егор Федотыч напарился да ушел. «Апрося, - в окошко-то, - сходи с ковшом к колоде, зачерпни водицы холодной». А сам обманул – заманил в баню по чо-то. – Апроська замолчала. Потом, пошмыгав носом, продолжила: - Ну, мылися мы с ëм… и все. Спроси сама его.

- Не все, Апросюшка. Забыла ты чего?

Апроська надолго задумалась, потом замотала головой:

- Ага, забыла, как есть забыла.

- Я подскажу – целоваться учил.

- Ага, учил. Вспомнила, учил. А мне не поглянулося: колется. Потом вехоткой с мылом тер меня. Всю как есть.

Таким манером Азея долго выуживала из Апроськиного омута-души все о Касатникове. Одобряла все Апроськины действия по защите своей чести, на что Апроська разохотилась и рассказала все.

- Хошь, говорит, Апрося, я покажу тебе, чо бабы с мужиками по ночам делают. А я чо, дура? То же, что вон и собаки. Склещишься еще с ëм, и взамуж никто не возьмет.

Манька, которая до этого времени лежала, вскочила и стала, фыркая, прыгать по избе. Сорочонок Катька (каждого нового сорочонка для удобства колдуньи называли этим именем) ругался и угрожающе стрекотал, если Манька приближалась к дереву. Манька вытягивала шею и, глядя на Катьку, шумно втягивала воздух. Катька отступала в угол. Азея, как дитя, радостно хохотала над их проделками. Вдруг Манька стала невежей.

- Манька, Манька, ты чо удумала? Апрося, прогони гостью, да убери за ней.

Силой выдворили жеребушку. Апроська взялась за веник и лопату. Азея вдруг застыла на кровати. Закрыла глаза, напряглась вся, растопырив пальцы рук.

- Апроська! Бросай веник, отворяй ворота – бог гостей послал. Марея мне сказала.

Апроська с удивлением и страхом посмотрела на пернатую вещунью. Азея, вставая с кровати, неловко повернулась и уронила самопрялку. Подняв ее, Апроська заглянула в окно:

- Да каво ты, матушка, турусишь? На улке ни шороху, ни пороху.

- Торопись, Апроська, Марея кровь вещает.

Девка еще раз с недоверием посмотрела на птицу и, повинуясь приказу, выбежала в ограду, отодвинула воротный засов и… с испугу отскочила в сторону.

Из-за кустов несколько мужиков приискателей спешно внесли во двор, а затем и вдомдвое носилок. На них лежали парни с окровавленными лицами.

Осмотрев одного, Азея сказала:

- Зря маялись – холодный уже. Выносите. А этот… - Она взяла другого за руку, наклонилась над ним, послушала. – Душа-то тоже далеко. Но вернуть попытаюсь. Апрося, горячей воды.

Пока горняки выносили мертвого, знахарка спешно сняла со своей ноги шину-лопатку и, прихрамывая, отставила самопрялку за топчан. Апроська ухватом вытащила из печки большой чугун с кипятком.

- Лей в ведро, - тихо приказала лекарка, - да сперва убери за Манькой. Харю-то свою умой – напужаешь всех, Анчутка.

Мужики оторопело стояли у дверей горницы. Они заворожено смотрели за действиями Азеи. Один выхватил у Апроськи лопату и веник:

- Давай помогу. Умывайся.

Впопыхах Апроська только грязь размазала по лицу, но никто не обратил внимания. В этот момент с помощью мужиков Азея вытянула из-под печки длинную полсть из волчьих шкур.

- Кладите сюда.

С носилок на полсть переместили безжизненное обмякшее тело Ограна. Азея приказала вытащить оттуда же бревно, около двух метров длиной. Мужики только теперь заметили, что она все время чуть слышно повторяет одно слово. Но какое - никто не мог разобрать.И тут ее птица Марея, у которой было семь крашеных перьев, тоже стала повторять то же слово, чем привела мужиков в крайнее изумление.

Азея увела в сени главного из этой компании – Евлампия. На ухо шепнула: «Раззуди мне девку». - «Не могу – такая беда, а ты – девку раззуди», - ощетинился мужик. «Раззуди - велю, для дела, чтобы захотелось ей мужика любить, да чтоб дух бабий появился от нее. Понятно? Не вздумай только одолеть ее, блаженную», – приказным тоном сказала хозяйка, отошла к Апроське, что-то шепнула той на ухо. Девушка боком выскользнула в дверь.

Азея чуть отодвинула кутную лавку, выдернула из-под посуды доску. Посуда словно прибитая к стене, осталась на прежнем месте. Лишь какой-то горшок упал на пол и стал потихонечку дымить. Ножки у лавки стояли, как прежде. Лавочную доску они положили на бревно. Та покачнулась из стороны в сторону и застыла на бревне, не понять каким образом.

- Вздымайте, кладите.

Мужчины подняли шкуру за шесть деревянных кляпов и водрузили на это шаткое удивительное ложе. Один, что стоял близь дымившегося горшка, боязливо оглядывался. Словно это дымит бомба и сейчас она взорвется. В избе появился странный запах, пощипывающий ноздри.

- Держите, - приказала всем Азея, строго посмотрела на трусливого приискателя. Быстро вышла и мигом вдернула в дверь раскрасневшуюся Апроську, увела ее за печку. Но через мгновение вышла уже покрытая большим белым платом (пончо) с прорезью для головы посередине. Что вновь изумило присутствующих. Изменилась она и в лице и, кажется, даже хромать перестала. Мигом колдунья распустила свои волосы, зашла с изголовья больного. Через равные промежутки времени повторяла теперь уже ясно различимое: «худо человеку, худо». А Марея повторяла: «худо, худо, худо, худо». Вдруг колдунья резко наклонилась, подняла веки больного, опустила и, проделав это трижды, заставила приискателей, словно зыбку, покачивать шкуру. Бросив беглый взгляд на солнечный блик на полу, встала холодно-непроницаемым лицом в обратную от солнца сторону. Соединив перед грудью ладони, застыла на томительное время.

Потом наклонилась, словно для поцелуя. Резко хватанула воздух ртом и тут же вдула больному в рот.

Все, затаив дыхание, заворожено ждали чуда. Но, несмотря на усилия колдуньи, никаких признаков жизни парень не выказывал. Она взяла край шкуры у одного «брата милосердия», у другого, покачала ими и опустила. Шкура, чуть касаясь пола, словно застыл в воздухе.

- Привздымайте.

И те, что держали шкуру возле ног, приподняли эти странные носилки. Азея вытянула на себя бревно. Так, что Огран лежал на нем, очевидно, лишь головой.

- Опускайте, – скомандовала она.

Но мужики боялись уронить. А на ее требовательный жест опустили и вновь поразились – полсть повисла в воздухе, лишь кое-где шерстью касаясь травы, постланной на полу. Один хотел заглянуть под полсть. Азея жестом указала на дверь – тот пулей вылетел из избы. Вошел Евлампий, воровато бегая по избе кошачьими глазами. Из-за печки, покрытая таким же, как и колдунья, платищем вышла Апроська. Колдунья попросила всех мужиков выйти вон.

Колдунья с помощью девушки обнажила покалеченного полностью. Апроська воротила голову от мужской наготы. Азея тряпкой прикрыла Ограну низ живота. Осмотрела раны, постелила на них красные тряпки и сверху стала сыпать желто-белый порошок, похожий на старую известь. Приказала Апроське ходить вокруг ложа и говорить: «ой, худо, худо человеку».

Через какое-то время Азея вышла из-за печки, держа красную же тряпку в руке. Наклонилась опять над головой Ограна с изголовья. Через минуту выпрямилась:

- Худо дело, дева птица Марея, - обратилась она к «воронушке». - Душа его отлетела. Пока я ему дам чуть своей души. Слетай, Марея, догони его душу.

Колдунья, пропустив между своих ног голову Ограна, прошла до середины тела, а сев Ограну на живот быстро развернулась и встала. Потом пристально стала смотреть на птицу. Затем медленно вытянула руку. Серая птаха вспорхнула с ветки и села на тыльную сторону ее кисти. Азея повторила приказание. Птица влетела в печной дымоход. Азея ударила Ограна по щеке, по другой и стала ходить туда и обратно, пропуская его тело и бревно между своих ног.

- Святые здесь - грешников нет.

Вскоре через трубу вернулась птица. Она села на грудь Ограна и стала махать крыльями. Азея обнесла дымящим горшком вокруг больного. Потом дыхнула над горшком, наклонилась над головой и вновь дунула в рот Ограну. Он открыл мутные глаза, не понимая, где он и что с ним случилось. Во всем теле он ощущал гложущую боль.

- Где я, что со мной? - с силой выдавил покалеченный.

- Потом узнаешь, а пока выпей этот настой, - колдунья приподняла его голову.

- Противное зелье, - сморщился больше, чем от боли парень.

- Пей, говорю, не шиньгайся! - Азея насильно наклонила чашку. Парень чуть не захлебнулся, но проглотил все.

- А теперь спи.

- Ну? - вопросительно смотрел Евлампий.

- Идите к себе и того уносите подальше от дома. А на «ну» узнаете через три дня.

- Чего-нибудь надо?

- Я сказала все. Через тридни. И то придет один, а пока - с Богом.


В Азею Огран влюбился сразу, как только проснулся, и увидел ее, свою боль он связал с болью по ней. Теперь его жизнь обрела смысл: он знал, что кроме этой девушки для него не существует ничего. Он не просто смотрел на нее - он любовался. Каждый ее шаг для него был движением жизни. Он обретал опору, он оживал, Любовь творила и творит всегда чудеса.

- Меня Огранном зовут.

- Я знаю. Хошь знать, как меня нарекли? Азея.

- Что со мной стряслось?

- В шурфе тебя помяло. Сотрясение мозгов, ребро поломано. В голове, небось, закипает?

- Шумит, и блевать охота.

- Поесть надо утиного бульону.

- Выти нет.

- Поесть надо. И обратно на три дня уснуть. - Азея приподняла Ограну голову, подставила кружку к губам, а в ней половина бульона. Парень выпил и сразу почувствовал голод. Ему захотелось еще. Колдунья сказала: «Будет. Поспишь, дам еще. А теперь пей отвар». На этот раз зеленая бурда парню показалась не так противна, как в первый. Вскоре на лице его выражение отвращения сменилось выражением удовольствия.

- Ну вот, захорошело, - сказала Азея и вышла.

На этот раз Огран спал менее трех суток. Проснулся он с первыми петухами. С удовольствием оживал. Боль в правом боку чувствовал лишь тогда, когда пытался поменять положение. Не хотел будить хозяйку, но ждал ее появления. Оказалось, она уже на ногах. Прошла мимо него в куть и стала заниматься опарой.

- Ну что, выплыл из морока? - спросила она, не оглядываясь. Оказывается, лекарка знает, что Огран очнулся ото сна, хоть он и не подавал вида.

- Дай тебе Бог здоровья! А с моим напарником что?

- С ним все в порядке - он не страдает.

- Как я сюда попал?

Азея вкратце рассказала, как он очутился в ее дому. Сказала, что его проведают подельники и сегодня должен прийти Евлампий, старший спарник.

Дня через четыре Огран с трудом стал передвигаться по дому. Однажды Азея, решив проверить, есть ли у него жар, приложила тыльную сторону ладони к его лбу. Он взял ее руку и стал целовать.

- Полно тебе! Чего удумал! - испугалась баяльница. Испугалась самое себя, оттого, что ей стало лестно и приятно. Впервые!!! - О господи! Не введи меня в греховный соблазн.- Взмолилась Азея молча и страстно.

Она предуказала себе не шибко тосковать после того, как парень поправится и покинет стены ее дома.

Азею смущало, как смотрит на нее Огран. Она стояла у стола, замешивая тесто для колобов. За окном на горизонте светились висмутовые облака. Вечерело, и лучи заходящего солнца освещали все неказистое убранство комнаты.

Прошло три недели с того дня, как безжизненное тело Ограна принесли в ее дом. Он быстро шел на поправку. Вчера с помощью Азеи в накинутом на плечи одеяле он вышел на крылечко дома, подышать свежим воздухом. Воздух слегка был студеный. Падал первый снег, устилая черную землю белым покрывалом, но как только переставала пороша, влажная земля проявлялась из-под белого настила. Огран тяжело с шумом втянул бодрящий воздух. Покачнулся от слабого головокружения. Азея легко подхватила его. За то время, пока болел, Огран похудел, осунулся, щеки его покрыла щетина, нос заострился. Только одни глаза блестели. Опершись на плечо Азеи, он с большим трудом добрался до кровати. Потеряв последние силы, снопом свалился на постель.

- Ничо, ничо, - проговорила Азея, - душа из тела улетает легко. Возвращается тяжко. Твоя блудная душа вернулась. Обещаю тебе жизнь долгую.

- Пообещай счастливую, - отдышавшись, застенчиво улыбнулся Огран.

Азея помолчав, вздохнула:

- Это решать не мне - Богу.

- Во власти твоей, Азея, сделать меня счастливым и себя тоже, - Огран осторожно взял ее за руку.

Она молча отняла ее и отошла.

- Не могу, Огран, я быть твоею. Клятва - слово. Слово, даже честное, - летучее. Клятва - скала, падать с нее опасно и подло.

- Я сниму тебя с той скалы. Дай только надежду.

- Надежды дать тебе не могу: у меня ее у самой нет.

- А чем живешь?

- Днем сегодняшним… Солнцем, воздухом, водой, ожиданием благовеста и ухода.

Больше они об этом не разговаривали. Огран - бойкий по натуре, - тушевался Азеи. Ее убеждения, вставшие стеной перед ним, закрывали все его надежды, сжигали в прах все, чем жил, превращали его в существо без будущего. Он краснел, бледнел, напрягался, но уверенности в себе не обнаруживал. Чтобы не делала Азея, чем бы ни занималась, она чувствовала на себе взгляды парня. Вот и сейчас она знала, что он смотрит на нее. Лицо обдало жаром, по спине прошел холодок. Она устала бороться сама с собой. Душа раздвоилась. Одна половинка говорила: «Брось ты все, иди за ним, слушай свое сердце. Он ведь любит тебя, а ты - его». А другая упрекала: «Эх ты! Где твоя сила воли? Господь дает тебе испытание. Как же ты людям помогать будешь, если себе помочь не в силах. Выползти не в могуте из омута страсти. Покрытая паршой порчи, озеваная, сглаженная, умалишенная. А клялась нести крест свой до конца». Эти противоречия не запрещали женщине быть и жить.

В эту ночь она долго не спала. Вдруг привиделось: сон не сон, явь не явь. Она увидела себя на краю обрыва. Огран чуть впереди. Он протягивает ей руку и улыбается. Вдруг ком земли под его ногами медленно начинает сползать. Он, охваченный оползнем, беззвучно кричит, пытается схватить ее за руку и летит в бездну. Она видит его огромные от страха и боли глаза. Вскочив, Азея очнулась. Вытерла холодный пот со лба. Посмотрела в угол, где стояла кровать: Огран мерно дышал. Дева медленно начала приходить в себя. «Судьбу не перехитришь» - с тоской подумала женщина. Больше уснуть она не смогла.

Рано утром, только взошло холодное осеннее солнце, она оделась и выскользнула за дверь…

Огран, одетый, сидел за столом, пил чай с колобами. Послышалось ржание лошади. Выглянув в окно, он увидел, идущего по двору Евлампия. Огран встал навстречу, они обнялись.

- Ну что, я - за тобой. Матушка Азея-птица сказала, что тебя можно забрать.

Для Ограна это было неожиданным: ему хотелось бы здесь и перезимовать. Но он был неволен, обязан подчиниться целительнице. Евлампий вынув из кармана свернутый красный платок, подал Ограну. Тот приблизился к Азее, поклонился ей в пояс, взял ее левую руку и вложил этот тяжелый узелок.

- Но это слишком дорого! - возразила Азея, протянув золото обратно Ограну.

- Дешевле моей жизни. - Он помолчал. - Научи, как жить… без тебя… хотя бы час.

В избе стояла долгая нестерпимая тишина, которую нарушила птица, перелетев с одного дерева на другое. Огран и Азея смотрели друг дружке в глаза, в которых можно было прочитать и все, и ничего. Сквозь сухое горло он вымолвил:

- Одумайся…. Весной жди сватов.

- Нет, Огран, - отойдя к окну и не глядя на него, решительно сказала Азея. - Не тори тропинку зря на пустое место. Не суждено мне быть чьей-то суженой. Дороги у нас разные. Знак мне был. Не быть нам вместе.

Огран обернулся у двери и почти прошептал:

- Прости, - помолчав, добавил, - Прощай.

И вышел вслед за Евлампием.

Азея видела, как они сели в дровни и упряжка скрылась за углом дома. «Ну, вот и все», - подумала она. Она стояла простоволосая, долго смотрела вдаль, словно видела там свое будущее. Плечи ее вздрагивали, а по щекам катились слезы. Впервые в жизни ей навернулись самые греховные вопросы: «А для чего я живу? Для кого?»

После того, как перестали чудиться шаги лошади, и лесные шорохи приняли иной характер, Азея небрежно набросив на себя плед из букле, быстро скрылась в лесной чаще и - подальше от опустевшего дома. Шла хлестко, оступаясь и запинаясь. Шла напрямик, как она привыкла ориентироваться, не думая, куда она направилась. Груз платка тяготил ее карман. Поступила она так, как ей завещано: не торговаться. Нищий, одаривший и полушкой - отблагодарил довольно щедро. Вдруг у Азеи Стародубовой появилось желание, упасть в траву и заснуть навечно. Трифела научила ее умирать легко. Она в могуте замедлить дыхание и остановить сердце. И не знать боли. На языке кастовых колдуний этот переход в другое состояние называется не смертью, а уходом. Началом перерождения. Остановилась Азея только на незнакомой гаревой поляне, где раскинулся почерневший и засохший Иван-чай. Опустилась на землю. Сумерки заметно снижались. Именно в такое время Азея обновляла в памяти завтрашние заботы. Осенесь в эти числа Лида Панина была заядрена военруком Мурзиным с помощью Евдокии Головановой. Разрешилась она девочкой, которую нарекли Ольгой. Завтра должны явиться Панины Лида и Федосей. Надо жить ради добрых людей. Встав и придя в себя, она пошла к схорону, спрятала золото, бережно свернув кумачовый платок, спрятала его на груди и внешне успокоенная пошла в сторону дома.

Огран…. Заметим между прочим, Азея всю свою жизнь хранила о нем память. Это была ее единственная, вечная любовь. И боль, на которую она никому ни жаловалась никогда.


Защитница

Принесли завтрак: баланду и кусок черного, непропеченного хлеба. У Азеи не было аппетита, но через силу колдунья заморила червячка. Села на край топчана, погрузилась в раздумья. Думы были раздольные. Она пыталась представить себе, сколько кочевого народа прошло по ее родине. Она из сохранившихся записей в схороне знала, что когда-то в Даурских землях жил более организованный народ. Имел этот народ большие познания в кузнечном деле. Здесь выплавляли железо, свинец и серебро. Коренные жители не только дауры, но и татары, тангуты, монголы, караимы, якуты, кыргызы, тунгусы и многие другие. Одни очень развитые, другие отсталые в своем развитии. Она знала, что чингизовы племена вытеснили на север Сохто-якутов. И что Якутск и Нерчинск были построены раньше, чем Чита. Она много читала о вдумчивом и смелом человеке Василии Пояркове, который большую роль сыграл в освоении даурских земель россиянами.

По словам Трифелы, оба ее прадеда появились в Даурских степях, в Приаргунье чалдонами. Так называли людей, пришедших с Дона (человек Дона). Вольнолюбивые отважные люди, добывающие себе средства на жизнь набегами на чужие земли. Сказывали, из чалдонов и образовалось вольное Забайкальское казачество. Многим не нравилось, что казачество пошло на службу к царю.

А потом неурожайные годы в Средней России и в Поволжье погнали людей искать вольные сытые земли. Пришли они в просторы, в места где, не имея постоянного места жительства, кочевали и враждовали меж собой меркиты, тайчжиуты, хори-туматы, баяуды, чжурчжени, джалаиры, монголы, тунгусы, татары и прочие малочисленные народы. Самые многочисленные из них были татары (там-там) и тунгусы (эвенки). Чалдоны-пришлецы местному населению были чужими, они занимались грабежами и наводили на аборигенов ужас. По всему Забайкалью распространился обычай, на ночь выставлять на полку воротного оконца «орана» крынку молока и краюху хлеба, чтобы ночные бродяги чалдоны не беспокоили хозяев. Беглых каторжан стали называть так же чалдонами. Тех, кто спустился с гор, именовали горанами или гуранами (горный козел). Когда казачество устоялось, упорядочилось, родились свои законы и уставы, власть стала централизованной и крепкой, к ней за защитой потянулись отважные вольные люди, появились крепкие земельные наделы. Служба стала обязательной. Сам собой возник казачий кураж. Казаки стали надежной защитой местного населения, резко сократилось разбойничество. Крепкая казацкая дисциплина, старшинский диктат, образовали новое сознательное сословие. Ретивые казаки рвались в урядники, а урядники - в есаулы, есаулы - в атаманы. «Терпи казак, атаманом будешь». Казацкое терпение держалась под свист нагаек, на дедовщине и старшинском кураже. Тяни ногу - тяни долю. Казацкий кагал был прочен. Казацкий нрав был волен и тверд. Скрепляла казачество православная вера. Бытовало и Несторианское христианство. Но и их доставала долгая царская рука. Особенно тогда, когда стало насильственное переселение народов. Когда снизошел могучий дух каторги. Когда свобода была собрана в крепкие загоны.

…Подследственную Стародубову привели в крохотную комнату, что находилась рядом с кабинетом Венцова. За столом, не посередине, а ближе к краю по левую руку сидела не начальственного вида девушка. Серая кофточка с шемизеткой не приличествовала официальной обстановке, но шла ее блекло-голубым глазам.

- Здравствуйте, Азея Елизаровна. Садитесь. Меня зовут Неля Григорьевна Костяева. Я буду вас защищать на суде.

- Сударыня, от кого?.. Пошто зря время транжирить? – она улыбнулась, потуже затянула концы платка цвета маренго, проникновенно сказала, - суд мне не страшен: я, может, самосуд себе ладный устроила. Опричь вашего суда, меня страшней ждет кара. Вы – отработали судьями-заседателями, пошли домой, разве алеете по засуженному вами? Не всегда обвиненному справедливо. Можете ли вы отзаболь поставить себя на место других? После вашего суда меня будет судить народ прежних поколений, может быть, от самого Тэмучжина, от его родительницы Оэлун. - Азея наклонила голову в сторону адвоката, - дивно веков будут судить меня, дивно много. Да уж я и к тому приготовленная. Перед ними-то я оправдаюсь. А вы алеете, жалеете – не выгорело – пропади, мол, всë пропадом: у меня своя семья. И правильно: кто же за вашу семью выть будет? Обо мне не след зудыриться, не след, сударыня. Здесь, на этом свете я уж - фу…. А вота там…. Оне, выходит, зря мне коромчили самое большое богатство: скарб мудриц да мудрецов? На пользу земным обитателям. Его ить я должна передать тем, кто грядет.

- Азея Елизаровна, я не стану переубеждать вас. До судопроизводства, во время следствия на вашей стороне презумпция невиновности. Осудить вас могут лишь при наличии достаточных судебных доказательств. Виновна вы или нет, может определить только суд. То, что ребенок умер в вашем доме, это еще не доказательство вашей вины, хотя и факт очевиден.

- Так было Богу угодно.

- Вы верите в бога – на здоровье.

- Милая, милая девочка, касаточка, - Азея, чтоб не смущать защитницу, запрокинула голову, с закрытыми глазами проговорила, - мы с тобой верим в одного Бога. – Помолчав, вздохнула, - ты вот пришла отбавить моих страданий…. Я всю жизнь этому богу и молюсь…. Не слёз бы, да не войн бы, стонов бы не слышать, - Азея отвернулась. – Вы придумали телевизор. Я же не спрашиваю, как это получается, что я вижу с другого конца света, чего люди творят. Не спрашиваю. К чему вы тогда спрашиваете, как я летаю. Ну, вам-то по что? Всем нельзя, кому-то по земле ходить, ползать надо. Летаю я не столь для своего удовольствия, как для вашей пользы. Кому вред приношу?

Костяева вынула платок, приложила к носу.

- Вонько? – криво улыбаясь, спросила Азея. – Вонько. Мне тоже… тошнехонько. Свежего бы воздуху. Хочется свежего, потому и летаю. А мое летанье иному, что пика в брюхо. Не тебе, дурочка. Ты деваха честная. Своей честью прикрыла гадину ползучую, правда ли?

- Откуда вы знаете? – удивилась Неля: она только что подумала о предыдущем неудачном процессе. Вернее, процесс она выиграла, но ее подзащитная оклеветала ее. – Кто вам сказал, Азея Елизаровна?

- Сорока на хвосте принесла. Ты-то, видю, человек честный. А возьмет кто эти крылья у тебя да…. Эти крылья не купляются, а даруются…. Возьмет кто да купит за большие деньги. А потом распродаст ради наживы. Чего тогда на земле сделается?

Неля, по-свойски предупрежденная Венцовым, знала, что Стародубова начнет уходить от прямых вопросов, выслушивала подзащитную не перебивая. В наступившей тишине она спокойно сказала:

- У меня к вам вопрос иного характера.

- Знамо дело, другого характеру. Эвон бонбу атомну дали прохиндею, а чего получилось? Ты подумала, старуха полоумна, и радиу не включаю. Втыкаю-ка новой раз. Мало-мальски и газетки поглядываю.

Костяева убедилась, что колдунья лукавит: если она читает газеты, не могла вместо «радио» сказать «радиу».

- Азея Елизаровна, - мягко остановила ее Неля. – У подсудимого должен быть защитник. Такой закон у нас… гуманный.

- Туманный такой закон. Выходит, сколь мне причитается, ты над моей долей повыла – чик ножичком, и обрезали срок? Почто тогда в тридцать седьмом обрезали жизни, а не сроки?

- Теперь времена другие. Не об этом речь. Любое верное слово защиты учитывается.

- Учиты защитывается, - перековеркала слова старушка. – Кому нужна защита, а мне - нет. Я знаю, что будет напрок. Я ить созналась, что отправила дите мало на тот свет. Пущай берут меня и везут, куда следоват. Эвон, Венцов все, как есть, раскопал. И как старатели, которые хотели пристрелить меня в небе, а только ранили, все до единова погублены мной. Но у меня своя арифметика, закон ее не принимает в расчет. Стреляли они в меня, а угодили в себя. Кто другому яму роет, бывает, окоп ему вырывает. Ежели бы вы знали, сколько жизней я дала, хошь и сама не рожала, скольких от могилы оттащила, вот тогда бы сделали убавы да прибавы. И мне бы кое-чего причиталось.

Может быть, Неля сделала какое-то движение, может быть по каким другим признакам, Азея поняла, что у той болит бедренный сустав. Колдунья как-то пристально стала смотреть ей на больное место. Два дня назад Неля вешала шторы, поскользнулась и упала вместе со стулом. Теперь чувствовала боль и неловкость в бедренном суставе. Колдунья властно поманила к себе защитницу, та машинально встала из-за стола, приблизилась к Азее. Колдунья приложила руку:

- Тут ли, чо ли, болит?

- Упала позавчера и, видимо, вывихнула немного. - Неля обернулась на дверь.

- Знаю. Только у тебя не вертуг болит, а твердь. Да ты не пугайся. Стой так, - Колдунья приложила к больному месту кулак, через минуту плотно припечатала ладонь.

- Вон, Венцов, говорю, до многого докопался через людей. Люди, оне, когда добро им делаешь – для них хорош. Им охота оседлать тебя и ножки свешать. Можешь, не можешь – делай еще. Не сделал – худ, как куд. Добром своим я не торгуюсь. Чем больше я делаю добра, тем больше мне Бог его и посылает.

- Но вы добро-то делали, а вас эти люди уже забыли.

Она знала, что Азею за время ее пребывания в КПЗ никто не навещал.

- Скажите, вы уверены в том, что старатели, о которых вы говорите, все мертвы?

- До единого. Двух сразу мои матери-птицы в зыбун захороводили; Сенька Каверзин смехом извелся; Котька Шалобан на пяты сутки остолбенел и подох. Потом Огранка Чащин – хороший парень – в болоте сгинул. На другой день двое сдичали, в лес удрали. Их там волки задрали. Все подчистую.

- И вы избежали наказания? Вам за это ничего не было?! – удивилась адвокат.

- Один родич заерепенился: в суд. Я на всю семью хомуты понадевала. На коленях умолял. Сняла – замолк.

Азею, казалось, не тревожил завтрашний день. Ее спокойствие поражало Костяеву.

- Мне известно, у вас был приемный сын,- сменила тему разговора Неля, - где он теперь?

- А бог его знает.

- Он бросил вас?

- Кто те сказал? Для него я умерла.

- Не понять.

- Отчего? Умерла и все… для него. Какая разница, ходит ли мое тело по земле, или…. В бабьем теле сорок душ. К нему душа умерла.

- И вы написали ему об этом?

- Почто я? Дунька вон Голованова. Проныра добрая: ради меня мать родную на каленую сковороду заботливо посадит.

- Что, плохим человеком оказался ваш приемный сын?

- Кто те сказал? - Азея вспомнила про письмо от командира части, эту благодарность она получила еще, когда служил срочную ее приемный сын Егор Подшивалов. Ко­мандир благодарил Азею за воспитание такого сына, бойца и пат­риота Родины. В письме сообщалось, что Егор награжден орденом. - Поболе бы таких человеков: он генерал. А худого человека разве у нас на генерала назначат? У генерала и без меня забот – голова трещит. А тут еще о какой-то старухе зудыриться надо: деньжонку, посыльчешки посылай.

- Но ведь вы заботились о нем, растили, учили. Он же должен….

- Ничего он не должен, – перебила Азея, - Птица о птенцах заботится. Птенец вылетел из гнезда, и все… Что же, он старухе птахе червяков обязан таскать?

- Вам неприятно получать подарки?

- Кто те сказал? Ему-то лишняя забота. Егорша - человек что надо. Пишу раз, другой: не высылай ты мне ничего. Лучше соберись да приедь на эти рубли с семьей, ить уж два внука. Несколь годов сулился. Пиши, Дунька, - говорю, - скончалась, как месяц назад Азея. Ловко, дак на могилку приедет. Ответил. Кается, плачет. Дуньке денег прислал. Венок посылкой с ленточкой: «Дорогой, горячо любимой мамочке». А деньги – оградку заказать, да памятник, да чтоб сфотографировать, какой сделают. Да Дуньке за заботы-работы.

- Ну, и что? - улыбнулась Неля.

- Ну, и что, - в свою очередь улыбкой ответила Азея. – Пришлось в мэтээсе заказывать крадче от начальства. Бравые сварили из железа. На сто лет хватит: не будет войны дак.

- Выходит, вам уже при жизни памятник поставили? Забавно.

- Почто забавно-то? Мало ли кто при жизни памятник себе поставил.

- А где теперь памятник? – поинтересовалась Костяева.

- Дак их два сварили. Денег неболе дак и на четыре хватило бы. Один – старушка беспризорная умерла – ей поставили, абы с моим венком, да с досточкой сфотографировать. Другой – в сарае у меня стоит. А гроб на вышке лежит.

- На какой вышке?

- На какой – на чердачишке. Один добрый старикашка, плотник – от повертухи-веснухи выходила я его. Гыт: отблагодарю я тебя, Елизаровна. И верно, через недельку-другую привозит гроб. Хороший, добротный гроб. Но мы с ем, да Дунька помогла – заволокли наверх. Легкий, чистый. И кумач припасенный, тоже дареный. Вигóнь, кажись, с шелком. Добрый гроб, такой и глазетом покрыть не жалко.

- Вы странно рассуждаете, Азея Елизаровна, жизнь и смерть для вас не имеют существенного различия.

- А не так? Кто ее, матушки, смерти-то боится, того она и имает. А я не шибко-то ее пужаюсь.

- Ну, бывают ситуации - смерть не минуча, и не боязно ее. Вот, скажем, Зоя….

- Зоя? Ты думаешь, боялась? Потому и не умерла.

- Я имею в виду Космодемьянскую Зою.

- А я другую?..

- Но, ее как вы знаете, повесили.

- А ты видала?

- Свидетели были, документы.

- А может, они наврали? Вон, при Никите масло колхозы сдавали, сами же покупали да вдругорядь сдавали - показушничали. Пущай, согласна – тело, может быть, и в прах превратилось, а душа-то ее во многие души переселилась. Вышло-то не по их, тех, кто казнил ее, а по ее - вышло. Вот и живет она в памятях. Дак жить-то как лучше: в памяти нужной, али при жизни забытой? Вот ты… вы все на меня окрысились. А я ить, положенное мне Богом на планиде, почти все сделала. Только вот не передала, свое мудриë. Прозрела – оно вам ни к чему. Потому-то и возьму его с собой. И понесу, как Иисус свой крест на Голгофу. Покаяние свое я сотворила уже.

- По-моему, бессмысленно, - Костяева нажала на слова, - если вы верите, что ваше «мудриë» полезно людям. Почему бы его им ни открыть?

- Кому-у-у?.. – в этот вопрос колдунья вложила смысл, словно вокруг ее пустыня.

- Людям. – Защитница вновь сказала многозначительно.

- Да мне нужен единственный человек. А его теперь нет. Нет! Ты бы согласилась оставить землю, хотя и ходить по ней?

- Как понять вас?

- Чего ж не понять. Отреклась бы от замужества? Хошь ноне от замужества многие отрекаются, да от мужиков-то не шибко далеко уходют. Тело стало у нонешного человека дорогая ценность, что он над ним дрожит. Боится помаять, поморозить. Оно, тело - все в себя, а от себя ничего, окромя негожего. Шибко стали почитать бога ненашего - Нарцисса. А теперь-то как раз думать пора не столь о себе, о семье, сколь обо всей Земле. Обо всей Планиде.

- По-вашему выходит, добрых людей не остается…

- Да ты пошто эка-то? – перебила Азея, - а? Тут добрости одной мало. Жертва нужна. Ты вот не прикидываешься доброй - вижу. А возьмешь на себя эту обузу?

- Я бы взяла, если…

- «Бы» тебе мешает. И другим это «бы» задеëт за столбы.

- А вы для всех раскройте.

- Опеть за рыбу деньги. Ты – игоян - Венцов. Нельзя знать эти тайны всем. В них силы ровно на двоих. Вон, скам, золота на земле столько… дак ты хошь лоб расшиби, - большего нет. А эти тайны дороже золота. Вон алхимики бились, бились, а чего добились?..

- По закону вас обвинят

- Закон что дышло – куда повернул, туда и вышло.

- Извините! – Перебила Костяева Азею, взглянув на маленькие наручные часы. – Нам нужно поговорить о вашей защите.

- Ты чо со мной заодно, ли, чо ли?

- Я вам все растолкую.

- Чо, и в тюрягу со мной? Н-е-е-ет. По мне закон наш правильный – пусть и судит. А тебе стыдно противу закону идти. Ты чо, не комсомолка?

Азея помнит радость и гордость, когда на добровольно ею сданное государству золото построили танк, который она видела только на фотографии и на снимке в газете, вместе с экипажем. Благодарственное письмо и те снимки лежат где-то под спудом, на дне сундука. Но это, судя по всему, давно всеми забыто. Не известна и судьба ее танка. Лишь на полках дальней памяти завалялось предчувствие, что его давно уже нет на свете: растащили по железяке. Всему, чему было начало, бывает и конец. Конец надо принимать любомудро, с радостью. На уме вертелось еще какое-то слово, синоним «торжественно» - близкое слово, но не то.

Подследственная долго, тупо смотрела в темный угол. В такие моменты смотреть ей хотелось не на светлое, белое, а на темное, черное - дать отдых глазу, а думы - памяти. Когда же это было? Азеина сущность набита Трифелиными наставлениями и поучениями. Видимо, оттого, что эти наставления были редкими, но значительными. В сознании возникло не сразу понятое слово «оккультизм». О нём Трифела говорила как-то иначе, не то возвышенно, не то еще как…

Сокровенными тайнами мироздания, жизни и смерти занимается оккультизм, - баяла Трифела. Оккультизм - система философских знаний, что помогают установить законы, управляющие всеми явлениями видимого и невидимого мира. Помни, Азея, мы постигаем невидимый мир, его проявление в видимом мире. Господь ни все законы открыл нам. Мы еще малые дети и знать, пока не дано никому. Надо доходить своим умом: на то он - ум - и даден Богом, чтобы думать. Каждый должен вырастить свое древо познания, а не воровать плоды чужого. Лакомиться им, когда тебе разрешают - сам Бог велел. Грянуло время материалистов, которые признают только мир физический, познаваемый с помощью чувств. Энергию и силу надо отнести к миру духовному или астральному, небесному. И, принимая на веру дух, погружаясь в мир духовный или Божественный, человек проходит душевное очищение. Осознанно проходит. Причастие он принимает неосознанно…. Верующий человек имеет опору куда более прочную, чем опору от державного или местного управления. Наша доля нести не правду, а веру от имени мира невидимого, Божественного мира, Святого Духа. Грозного и непоколебимого, понятного в разумных пределах. И мы обязаны быть щадимыми, милосердными. Сокровенная тайна оккультизма бережно и осторожно переходила только в души посвященных - чаще всего устно. Из уст египетских жрецов и индийских браминов. Такие мысли появились даже задолго до них.

Перед мысленным взором Азеи возникло видение давности. В «Схороне» Трифела подошла к пыльному стеллажу, растопырив пятерню, как бы защищая подспудные, спящие до лучших времен письменные знания, торжественно вещала: «Здесь ты познаешь герметическую философию: это одно и то же, оккультную. Метафизику - физические рассуждения. Узнаешь - Тора - сотворение форм. Очень важно пифагорейство - сотворение знаков. Иероглифика считается одеждой колдовства. Наука о числах приведет тебя к осмыслению симметрии, множества и единства.

Дано тебе, Азея, познать духовную силу меньшинства и физическую, стихийную, буйну силу большинства. Противостояние и противоборство… Ты обязана быть овеяна ветром знаний. Осознай, крепко осознай пифагорову мысль: «Дует ветер - покланяйся шуму». Научись клики и крики душ утишать до шума. Шум - это рукой подать до тишины. Душевный крик не подвластен ничему. Его, возможно, только успокоить и усыпить. Но он останется неслышимым звуком. Скоро ты поймешь, лечение - это «легчение», но не исцеление. Наука обходиться без необходимого. Исцеление - во власти природы. Не задавайся и не зазнавайся: зазнайки - калеки. Постичь всего не может даже Творец. Часть своих мыслей я отношу к крамоле, в надеже на твое благоразумие. Не дай бог, сударыня, всю жизнь чувствовать себя обязанной и озабоченной. Это хворь и хандра. Находи утешение во всем, умей любоваться тем, что тебя окружает. Знания - это всего лишь твой жизненный ориентир, вехи. Ученость говорит - вектор. Ты сама уже есть неповторимая форма. Большинство обитателей Земли думают, они повторимы, у них отговорка - я, как другие. Так жить легче: потеряться в толпе. Ты - личность, имеешь свою эманацию. Но не быть тебе, как быдло, бескомпромиссной. Не сомневающееся ни в чем существо живет растительной жизнью. Твоя вековечная опора - невидимый мир, который населен существами духовными и нашими мыслями, действующими подобно существам живым. Ты вольна, учитывать свои наклонности. Не только смотреть, но и видеть, иной раз не доверять своим глазам: сомневаться, иметь выбор. Прежде чем принимать решения - осознать, взвесить. Магия - это мудрость, мудрость духовная. Людям всегда охота знать, но лень делать.

Осознав свое положение подследственной, еще не осужденной, Азея глубокомысленно улыбнулась и встала размять ноги, «расправить крылья».

Однажды Азея, возвратившись из Схорона, их тайного угла, задалась вопросом: «Матушка Трифела, в нашем схороне я нашла свертки»… - «Свитки?» - «Свитки?» - «Но, ага, свитки. Там бают про какое-то древнее государство Согдиана. Зачем знать про его?» - «Ну, хотя бы затем, что монгольская письменность с Уйгурской при Чингисхане, а уйгурская пошла от Согдиан». - «А куда делись Согдиане». - «Да никуда. Которых перебили мусульмане, а которые растворились в тех же Таджикских горах. Стали говорить на других языках. Языка нет - нет и того народа. Ты думаешь, дауров сейчас нет?» - «Есть?» - «Есть. Нет только даурского языка».


Костер у озера

Корреспондент газеты «Забайкальский рабочий» Николай Анков с женой Марой смотрели спектакль, где одну из второстепенных ролей играла Соня Федорчук. Мара считалась главной в семье. Николай был, как говорят, у нее под каблуком, или вечный квартирант. То есть, полностью от нее зависим. Мара жила у бабушки с дедушкой, которые дотянули до возраста восьмидесяти лет, и оба на одном году скончались. Она осталась одна в трехкомнатной квартире. Мать моложе ее отца на двадцать два года. У них произошла размолвка, и Олеся Несторовна приехала к дочери, устроилась в школу, стала работать преподавательницей литературы в старших классах. Она рассчитывала, что муж, подав в отставку, приедет к ней и дочери. Все уладится, и они будут жить по-прежнему. Мара поехала к отцу, навестить, встретила там Колю Анкова, безумно влюбилась, и женила его на себе. Вытащила из районной газеты в областную. На учениях отец Мары погиб.

Мара всегда вмешивалась в служебные дела, Николая, потому что Анков на свою голову сманил ее работать в отделе писем редакции, куда Мара сама и устроила его по знакомству.

После спектакля Мара настояла, чтобы муж взял интервью у понравившейся ей актрисы.

- Чем она тебе понравилась? Ролишка-то с гулькин нос, да и в программке написана ее фамилия от руки.

- Ты, что должен брать интервью только у тех, кто тебе на зенки мозоль поставил? Хорошо, не бери. Завтра никакого Арахлея.

Услышав название любимого озера, заядлый рыбак Николай, скрепя сердце, постучался в гримерную, трёх актрис. Они в это время переодевались.

- Что вам угодно? - выглянула молодая актриса, которая играла роль старухи. На ней уже не было седого парика, а лицо покрыто косметическим молочком.

- Мне нужно переговорить с Софьей Николаевной.

- Соня, к тебе знакомый, - актриса закрыла дверь, а Николай услыхал ее голос, - без цветов.

Через томительную паузу вышла Соня в халате и без макияжа: - Здравствуйте! Вы ко мне? Я вас не знаю,

- Я корреспондент газеты Николай Анков. Хотел бы взять у вас интервью.

- Вы ошиблись адресом, дорогой товарищ Анков. Вам надо брать интервью у Дёгтевой Марии Ивановны. А она вон в той гримерной. Извините! - Соня повернулась и оставила Николая в недоумении.

Подошла Мара: «Ну, что хваленый газетчик, не дала?.. А мне даст. Вызвала Соню.

- Что еще? - Вопрошала она Николая. Потом взглянула в сторону его жены. - Марка?! - бросилась той на шею, прижалась. Они расцеловались, как школьные подруги, которых разделяло около десятка лет. Соня отстранилась, показывая на Анкова, захохотала. - Так это твой «Ромева»?!

- Мой, Сонюшка, связались, и развязаться не можем. Поедем

к нам на ужин. Мама все приготовила, я сказала, что обязательно тебя притащу. Мама хочет тебя увидеть.

- Ты знаешь, Марочка, у входа ждет меня, мой… нет, не Ромео, а… да ты его знаешь - Андрюшка Венцов. За кулисы я ему заходить запретила. Вот увидишь, стоит с веником ромашек….

- Ты сегодня задержалась, - встретил с улыбкой Андрей, -наверняка по «уважаемой» причине. Режиссерские напутствия?

- Андрей, не жури Соню…

- Мара?! Вот это «суп рисовый» (так школьники их лет называли сюрприз). Так что, Николай твой суженый? - он подал руку Николаю Анкову.

- Не только суженый, но и ряженый. Всё, решено. Не возражай - к нам. К нам и только к нам.

- Вот беда-то, - огорчилась Соня, - нас папа ждет со своей любимой…

- Что ты говоришь? И у Николая Степановича завелась любимая?

- Любимая. Бутылка Токая. Папа мой конченый человек - убежденный холостяк.

- А мы заедем за твоим папой, под нами мотор, - похвастал Николай.

- Что делать будем, Андрей? - заколебалась Соня.

- «Судьбе ж не станешь поперек», - процитировал он своего знакомого местного поэта.

Николай Степанович обрадовался, что Соня встретила свою школьную подругу. Поздоровался с ней, поцеловал в щеку. Пожали руки друг другу профессор и корреспондент. Федорчук не принимая никаких возражений, усадил гостей за стол, давно сервированный. Во главе стола как три богатыря стояли три бутылки Токая.

- Все к столу! Мара, мне кажется, в семье ты главнокомандующий. Командуй своим полком.

- Николай Степанович, - смущенно заулыбался Анков, я за рулем.

- Понял. Какому инспектору придет в голову, проверять корреспондента? Да еще ночью.

Вечер прошел весело: начали в доме Федорчуков, а утро встретили в доме Анковых.

Мать Мары Олеся Несторовна, вдова, оказалась настолько эффектной женщиной, что Николай Степанович Федорчук захворал ею с первого взгляда, серьезно и надолго.

В четвертом часу всех сморил сон. Олеся Несторовна выказала желание, пойти, прикорнуть на своей кровати. Николай Степанович вызвался проводить ее до дома. Они гуляли по пустынным предрассветным улицам, а потом спустились к реке. Оказалось там холодновато и они, войдя в городской сад, нашли уютную скамеечку и говорили, говорили, говорили. Выяснили, что они оба давно одиноки. Им казалось, что жизнь катится к закату, а оказалось - дело-то к рассвету. Солнце было высоко, спутники «прогульщики по городу» вернулись к вялой компании. Олеся Несторовна стала спиной к косяку входной двери, улыбаясь, подняла лицо к потолку, словно сквозь потолок видела утреннее свежее небо.

- Мама, ты не спала? - спросила Мара.

- Мм, - радостно сообщила Олеся Несторовна.

- Ключи-то твои вон висят на гвозде.

Все решили, что на Арахлей поедут без завтрака. Олеся и Мара набили сумку продуктами.

- Ничего себе тормозок!* - Профессор поднял сумку.

Андрей забрал ее и устроил в кузове еще «не объезженной» «Нивы». Кузов был таким, что в него свободно могло поместиться восемь человек. Олесю Несторовну усадили в кабину рядом водителем, ее любимым зятем Николаем. Соня и Мара уселись на сиденье ближе к кабине напротив друг дружке. На полу кузова было много соломы, накрытой брезентом. Николай Степанович облюбовал лежачее место. Напротив него на твердой боковой скамейке рядом с Соней располагался Андрей Венцов.

Дочери был неинтересен разговор отца с ее приятелем, и она, накрывшись плащом, склонила голову на грудь. Профессор стал пояснять Венцову, то, чего не понимал Андрей: «Нейрон отличается от других клеток тем, что кроме тела с ядром и цитоплазмой есть отростки, несколько коротких, ветвистых и один длинный, дендриты и аксон». - Федорчук вгляделся в бесстрастное лицо Венцова и подумал: зачем ему знать биохимические реакции - пирамидальные, звездные; веретено. И он заговорил на другие темы, но его поразило, что все, о чем говорил профессор, следователю интересно.

Профессор заявил, что колдуны могут исцелять. Их действия верны. Когда целитель ведет по телу руку, внимание больного невольно следует за ней, происходит контакт с синаптическим потенциалом.

Питие, ароматы, настой. Сны наяву, но закодированные сны – Андрей забрал сумку и пристроил в кузове еще «необъезженной» «Нивы». Кузов был таким, что в него свободно могло поместиться восемь человек. Олесю Несторовну усадили в кабину рядом с водителем, ее любимым зятем Николаем. Соня и Мара уселись на сиденье ближе к кабине. Напротив друг дружки.

На полу кузова было много соломы, накрытой брезентом. Николай Степанович облюбовал лежачее место. Напротив него на твердой боковой скамейке рядом с Соней располагался Андрей.


*тормозок - так называли сумку с провизией.


Ей был не интересен разговор отца с ее приятелем, и она, накрывшись плащом, склонила голову на грудь. Профессор стал пояснять Венцову то, чего не понимал Андрей: «Нейрон отличается от других клеток тем, что кроме тела с ядром и цитоплазмой есть отростки, несколько коротких, ветвистых и один длинный, дендриты и аксон». - Федорчук вгляделся в бесстрастное лицо Венцова и подумал: зачем ему знать биохимические реакции - пирамидальные, звездные; веретено. И он заговорил на другие темы, но его поразило, что все, о чем говорил профессор, следователю интересно. Профессор заявил, что колдуны могут исцелять. Их действия верны. Когда целитель ведет по телу руку, внимание больного невольно следует за ней, происходит контакт с синаптическим потенциалом.

Питие, ароматы, настои. Сны наяву, но закодированные сны

из этого явствует - колдунья летала. Верней - она галлюцинировала. Ей казалось, что летала.

Рукой создается магнитное поле и тепловое. Это реальность, коли верить науке. Следователь наверняка знает, что колдунья всем этим не владеет. Она практик, адепт ветхого колдовства.

Укачанный дорогой, погруженный в себя, Андрей вспомнил их последний разговор с профессором на прогулке:

Они шли по почти новенькому асфальту в сторону Вороньего озерца, что лежало за оградой макаронной фабрики. Свернули в проулок и вышли на пустырь, где через пожелтевшую лужайку меледит ручеек.

Профессор поднял таловую ветку, недавно срезанную кем-то и, оборвав висящую кору, стал размахивать ею.

- Признаюсь тебе Андрей, на старости лет я стал почитывать фантастику. Раньше я не благоволил к этому, казалось, несерьезному жанру. Беляева не читал?

- Было дело.

- Да…. И вот, размышляя на досуге, пришел к выводу, что многое, что написано в фантастических книгах с годами не кажется фантастикой, а кое-что и воплощено в жизнь. Так смело, что фантастам и в голову не могло прийти. Фантасты сильны железной логикой. Это-то и магнитит к их опусам.

Будь бы мы с тобой современниками Генриха Герца и он вот так же с нами прогуливался и поделился своей идеей, мы бы не поверили, если бы не имели представления о радиоволнах. Он сказал бы нам, что сквозь нас проходят невидимые и неощутимые волны, и, по-ломоносовски - корпускулы с такой быстротой, что могут передавать голос и даже изображение на другую планету. Не знаю, кто бы из нас первый подумал, что у старика не все в порядке с головой. А теперь даже не задумываемся об этом, глядя у себя в квартире телевизор. Скоро мы будем видеть изображение объемным. То же самое с Леонардо да Винчи. Как его еще не сожгли на костре. Как ни странно, дорогой, неверие делает нас узниками невежества, - вздохнув, сказал профессор Федорчук, заложив руку с прутиком себе за спину и покачиваясь на каблуках. - Ты говоришь: сплошное невежество среди колдунов. Нет, и среди них были гении. Веками собранные наблюдения они превращали в догмы и, поверив в них, пользовались. Все, что оказывалось не действенным, непродуктивным, они отметали и не практиковали. Уж они-то наделали больше ошибок, чем наука.

В это время Венцову пришла мысль, что Стародубова экспериментировала на мальчишке, которого она убила. А Николай Степанович продолжал:

- Дело другое, и среди них были шарлатаны. Их можно тоже оценивать по пятибалльной системе. В наших вузах мы не всех оцениваем,… мерим на один аршин. Доктор должен ежедневно совершенствоваться, он должен быть врачом и в нерабочее время, но, к сожалению, есть и среди нас какое-то количество хронических двоечников. Ему нужно быть медбратом, а он уже… доктор. Медицина – это искусство.

- А колдовство? - спросил Андрей.

- А как ты сам думаешь?.. Нет, ты выводов не делай насчет твоей бабки - пока. Среди врачей тоже есть и ученые и практики. Не скрою, иная сестра лучше другого врача поставит диагноз. Она может оказаться умнее своего патрона. Давай, отнесем это к степени исключения. Неправда ли, нелепо – кошка перебежала дорогу - будет беда? Как ни странно, это ветхое правило действует на суеверных людей. Откровенно говоря, мы все с вами суеверны до некоторой степени.

Венцова охватила дрёма. Он то засыпал, то просыпался. Дорога была «шатливая», как однажды точно выразился один мальчик. Приехав на Арахлей, они быстро поставили палатку. Женщины занялись гоношить еду, а мужчины с удочками сели на берегу ловить плавающую уху. Следователь с профессором рядом, а корреспондент ушел от них подальше.

О чем бы ни говорили Андрей с Николаем Степановичем, но тема колдовства их беспокоила:

- Представь такую картину: на вас мчится велосипедист. Вы могли оценить рассчитать и просто сделать шаг в сторону. Но на ваше подсознание отложилось: «будет беда», вот вы и сами полезете под велосипедиста «так и знал», - это ваша внутренняя оценка. И установка… Ага! Попалась голубушка. - Федорчук снял с крючка рыбину, бросил в траву, и продолжил:

- Около сотни лет назад французский клиницист Труссо поставил опыт. Группу больных с одной и той же болезнью разделил на две подгруппы. Одну лечили в течение года медицинскими препаратами, а второй давали пустышки. Мы называем их «плацебо». Процент выздоровления оказался одинаковым. Резервы организма предостаточные. Ресурсы полностью не израсходованы даже у обреченного… Ага, и тебе пофартило!..

- Русский врач Залманов подчеркивал важность аутофармакологии самого организма. Зачастую целитель является опосредованным звеном к исцелению.

Эти истины Венцову были уже известны. Он знал, что авторитет - это та же неведомая сила. Многие короли исцеляли людей простым наложением рук. Ему давно известно, что большинство подследственных входят к нему на допрос в измененном состоянии сознания. Их гипнотизирует суть - сама его должность. А больше того, положение, в котором оказался подследственный.

Психика человека самый тонкий инструмент. Словом можно исцелить, словом можно и убить. Профессор Федорчук утверждает, что смена обстоятельств - конкретное переключение внимания - помогает организму справиться с недугами.

Действительно, Андрей почувствовал облегчение, заботы его отодвинулись на задний план. Его угнетало одно, что мать не знает, где он и что с ним.

Федорчук поведал Венцову несколько случаев ятрогении - это неосторожное слово врача, которое оказывается для больного убийственным. Венцову не хотелось, чтобы все его заключения для колдуньи были убийственными. Но теперь он был тверже уверен, что наказание неотвратимо.

Незаконное врачевание - все равно, что доверить вести пассажирский самолет ямщику. В его памяти бродили слова профессора: «Беда в том, что человека медицина рассматривает по частям. Для колдунов человек цельный, и видят они его сразу в комплексе. Психосоматика для них неделима. С чем не может согласиться современная медицинская наука».

Федорчук с Венцовым вернулись к лагерю с нищенским уловом. В это время в казане уже закипала уха. Пахло лавровым листом, укропом, петрушкой и луком. У костра стояла с раскрасневшимися от огня щеками Олеся Несторовна. Женщина не своих лет - элегантная, аккуратно повязанная шелковой голубой косынкой, из-под которой от легкого озерного ветерка волнами колыхались волосы.

- Богиня! - беззвучно выдохнул Николай Степанович.

Соня и Мара две подруги, две Афродиты в купальниках вышли на берег.

- Соня, а что если мы станем с тобою сестрами?..

- Как это надо понимать, Мара?

- Ты обратила внимание, как твой отец смотрел на мою мать?.. А потом, эта их предутренняя прогулка… по городу, когда все спят. А утром мама достала свое лучшее, ею любимое платье из креп-жоржета. Она его не одевала со смерти папы.

Венцов, в ожидании ухи сидел в стороне. Он вспомнил последние слова колдуньи: «Тебя ожидает нечаянный интерес».


Дан Неждан

Начало этой истории затеряно в годах, когда Азея девочкой делала первые шаги в колдовстве. Перед ней открывалась завеса загадочных явлений. Жизнь сулила, ввести ее в непостижимый, таинственный мир, в преддверии которого она оказалась. Девочка готовилась проститься с детством и уже мысленно примеряла на себе платье принцессы.

К вечеру того дня, когда заблудилась Азея, на монгольском чалом коне к Трифеле прискакал возбужденный купец Полозов:

- Прими, матушка Трифела, гостинец. – На середину стола Полозов поставил банчок китайского спирта, рядом бросил золотой. Сняв с головы шапку, купец низко поклонился: - Ради Христа, матушка, оборони от напасти – пожертвуй зелья, утулить Данзана.

- Досадил антихрист Данзан тебе чем, али… - дальше колдунья вопрошала беззвучно.

- У них, нехристей, обычай: приехал дорогой гость, хошь не хошь – ложись с бабой, у них же бывает по нескольку жен. Инако подумают, побрезговал – обидятся…. А теперь он приехал с ночевкой, да еще развязал при Аграфене язык свой поганый. Баба чуть деревянным пестом меня не застегнула.

Сорока Катька слетела с ветки, подхватила золотой – и в гнездо.

- Вай! Ты каво удрала, Катька? – колдунья погрозила пальцем. – Понуждаешь, дать зелья, вот и давай сама.

Полозов, приблизившись к Трифеле, вложил ей в руку второй золотой и пугливо оглянулся на сороку.

Вернувшись, домой, Полозов застал своего дебитора Касьяна Гвоздева и его жену Пульхерию. Гвоздев приехал с просьбой, продлить кредит еще месяца на три. Полозов, обрадованный появлению старого приятеля, сказал, что завтра на свежую голову они обмозгуют это дело. Евграф был неравнодушен к дебелой Пульхерии. Больше того, он был на тайной связи с ней.

- Принеси-ка нам, мать, из подвальчика, - моргнул он Аграфене, - там чего познатней.

Аграфена перед каждым поставила по чарке водки. Данзан был в приподнятом настроении и хохотал почти по любому поводу. В знак завязи дружбы он хотел поменяться с Касьяном чарками. Хозяин его тут же осадил:

- Ты в моем доме, Данзан. Первую выпьем налоб – за мой дом, за встречу, а уж потом за ужином….

Данзан обмакнул безымянный палец в чарку с водкой, побрызгал во все стороны – это он бога своего подпаивал. Торец чарки нарочито крепко прижал ко лбу, и на его морщинистой коже вырисовалась «подкова счастья».

Касьян с жадностью опорожнил чарочку – он теперь стал часто прикладываться: дела его шли неважно. Падеж ополовинил стадо его коров. Его брат на прииске попал на худую жилу. Точней, его обманули и продали пустую землю. Тесть, что в Нерчинске служил в Управе и занимал видную должность, сгинул в неизвестности, видать, убили. Свое большое наследство, которое он сулил поделить между тремя дочерьми, скрыл неизвестно где.

Данзан с Касьяном уже приложились. Пока Полозов ездил к Трифеле «за надом». Он знал прямой путь к прииску. Знал мелкое место, где можно через реку переехать на коне. Данзан позвал приехавшего Гвоздева в кабак, что был на одной связи с домом купца и, отдав целовальнику овчину, потребовал угощение. Пульхерия с Аграфеной в это время в кути обменивались новостями. Евграф Полозов и не заметил, что его гости в сильном подпитии.

Данзан встал из-за стола и, пошатываясь, вышел во двор. Полозов подумал, что гость его «готов»… наверно, где-нибудь на улице свалится и захрапит. К удовольствию хозяина, гость долго не появлялся в доме. А в это время Касьян начал клевать носом. Дорожная тряска, да лишняя чара, поданная Данзаном, сделали свое дело.

Внезапно дверь широко распахнулась – на пороге улыбающийся Данзан. Перегружаясь, мужик умел освобождать себя от лишнего. Вот и теперь, выйдя во двор, он заложил два пальца в рот…. Грузно водрузившись за стол, Данзан предложил новый тост – за хозяйку. На столе стоял осмериковый штоф, почти полный, а в него шестнадцать чарок входит. Но Евграф послал жену за «холодненькой» в подвал. Сам вышел вслед:

- Ты чего, солоха, приволокла?! Я же сказал тебе: из верхней – в Данзанов стакан, А ты бузанула в Касьянов. Тащи обе, но первой в руки дай мне ту самую. Не перепутай! Сол-л-лоха…

Первой уморилась хозяйка Аграфена, ушла в куть, села на ларь с мукой и обомлела. Касьян уткнулся носом в тарелку и что-то пробурчав, успокоился. Пульхерия, вытащив из-под щеки мужа тарелку, вяло проговорила:

- Евграф Давыдыч, что-то голова замутнела, пойду-ка я прилягу. – И удалилась.

Спустя малое время, Полозов завел граммофон, показал Данзану, как надо заводить эту машину, как менять пластинки. Наказав ждать его, поспешил в комнату, где обычно останавливались Гвоздевы.

Пульхерия лежала в верхнем платье на постели и, казалось, спала. Край еецветастого платья задрался, и была видна нога чуть повыше колена. Купец тяжко дышал, выпитое и вид Пульхерии возбуждали его. Он рукой провел от ее плеча до бедра и застыл. Его звал присущий только ей запах.

- Ну, будет, Евграф Давыдыч, - тихо и спокойно произнесла гостья. В тоне ее голоса прозвучало не отторжение, а обещание. Она не скрывала, что была неравнодушна к купцу Полозову. – Побойтесь бога… Аграфена,… Касьян…. Грех….

Евграф повернулся и вышел. Пульхерия состроила скорбный вид, закусила нижнюю губу. Досада раздирала ее грудь. Купец налил Данзану чарку, выпил и сам: «все будет путем», - обнадежил гостя, - «Потерпи, дружище, покрепись, все будет путем». Он вошел в комнату к Пульхерии, закрыл на крючок дверь.

Пульхерия обрадовалась. Она не ожидала, что Евграф вернется. Пыхтя, перебравшись через нее, Полозов, обнял пышную фигуру Пульхерии. В ушах зашумело, она повернула голову в его сторону, и их губы встретились. Ее мягкое податливое тело горело под его руками. Женщина застонала, обмякла, раскинулась.

Пульхерия росла в зажиточной семье. Была тихим, болезненным ребенком. Отец любил ее, и все капризы исполнял мгновенно. Детство пронеслось как птица и вот из неказистого хныкающего подростка, как в сказке, оказалась красивая девица. Она часто сидела у окна, подперев голову рукой. Мысли ее порхали над лесами, горами, полями. Отец с матерью перешептывались: «Не к добру это…». Однажды мать спросила дочь:

- Тебе кто-то глянется из парней?

Пульхерия запылала зарей и, проглотив слюну, призналась:

- Глянется, матушка, глянется Левонтий Подойницын.

- Забудь про этих оборванцев. В доме шаром покати. Живности тока коза…

- Да цыпушки… на руках и ногах, - добавил вошедший отец.

- Золотце ты мое, - наедине сказала мать Пульхерии, - так заведено: любят одного, а выходят за другого. Подюжь маленько, покрасуйся в девичестве, поживи в родном дому. Ведь ты в нашей горнице, как лазоревый цветочек. Без тебя все померкнет, пожухнет, угаснет. А о Леонтии боле не вспоминай. Опускаться до нищих - грех большой. Подать милостыню им - божеское дело. Самой же милостыней быть негоже. Ты Богом дана для другого.

И послушное чадо Пульхерия подчинилось родителям. Она убивалась по Леонтию Подойницыну, но Леонтий так и не узнал, что он является предметом страдания богатейской дочки. Вскоре Леонтий покинул Нерчинск, ушел на Аргунь и стал казаком.

Зимним утром с клубами белого пара в избу ввалился отец и с порога объявил:

- Нашел я тебе, дочура, мужа. Готовьтесь, на рождество сыграем свадьбу. А ты цыть мне! – пресек попытавшуюся что-то сказать жену. Пульхерия не посмела ослушаться «отца».

Сыграли свадьбу. Жизнь пошла своим чередом. Пульхерия не первая девка и не последняя, кого выдавали отцы замуж по расчету. Она свыклась с мыслью, что мечта-любовь прошла стороной. Касьян ее не обижал и то ладно. Шло время, а детей все не было. Касьян злился, ему нужен был сын, наследник. Пульхерия плакала по ночам и молила Господа о ребенке. Мать Пульхерии повезла ее к Азее. Колдунья долго расспрашивала молодицу, казалось бы, о ненужных вещах. Перед уходом огорошила: «Детей у вас не будет. Касьян болел в детстве свинкой. А после нее живчики мертвые».

Без детей семья не семья. Нет веселья и радости. Нет кормильцев. Все не то и не так.

На масленицу Пульхерия уговорила мужа пойти покататься на салазках. Ей хотелось повеселиться, посмотреть на народ, показать себя. Касьян свернул в кабак, а она задержалась с соседкой Гликерией. Вдруг рядом остановились салазки.

- Прокатить, красавица?! – На салазках сидел Полозов. От быстрой езды щеки его горели. Зубы из-под усов сверкали сахарно.

Пульхерия тряхнула головой, словно отгоняя наваждение.

- А прокати! – задорно сказала она и звонко засмеялась.

Забравшись на горку, Евграф усадил свою спутницу на салазки, сам сел сзади. Когда салазки с бешеной скоростью понеслись вниз, грозя перевернуться, сердце Пульхерии заколотилось, как птица в клетке. Она не могла понять: то ли от страха, что перевернутся, то ли оттого, что сильные руки Евграфа крепко обнимали ее за талию, а его теплое дыхание обдавало лицо. Когда салазки остановились, они еще некоторое время сидели обнявшись. Пульхерия встрепенулась, встала с салазок.

- Зовут-то тебя, как? - спросил Евграф.

- Пульхерией кличут.

- Чьих же ты будешь?

- Мамина да тятина. А вот вас я вижу первый раз.

- Правда, ваша. Приезжий я, Полозов Евграф. Приехал за чачками-чумачками (девки вольного поведения) на праздник.

Краем глаз Пульхерия увидела, как дверь кабака распахнулась и на пороге появился Касьян. Она заволновалась:

- Мне нужно идти. Прощевайте. – и почти побежала навстречу мужу.

- До свидания, красавица, - крикнул ей вслед Евграф. И уже совсем тихо сказал: - До скорого свидания. - На его лице появилась усмешка.

Придя домой, Пульхерия не могла успокоиться. Евграф не шел из головы, неуклонно вытесняя из мечты Леонтия. Вечером прибежала Гликерия. Стала просить Касьяна отпустить Пульхерию к ним. Они, мол, гадать собрались, а без нее никак. Касьян в знак согласия равнодушно махнул рукой. Пульхерия, накинув полушалок и шубейку, выскользнула с Гликерией из избы.

Ночь была лунная. На черном небе как бисер сверкали звезды. По узенькой дорожке Пульхерия шла за Гликерией. Не успела она сказать Гликерии, что им пора было уже давно свернуть на другую тропинку, как послышался топот и откуда не возьмись, появился всадник. Подскакав, он схватил Пульхерию за талию и посадил перед собой. Она хотела закричать, но, обернувшись, увидела Евграфа, он улыбнулся ей и пришпорил коня. «Счастливо!» - услышала она голос Гликерии. Не успела молодуха опомниться, как они мчали уже по полю, где стояли стога сена. У одного стога Евграф остановил коня. Спрыгнул сам и снял Пульхерию. Обойдя стог, она увидела дыру, в которую юркнул Полозов, потянув ее за собой…. В недрах стога Евграф узнал, что она жена его давнего приятеля и дебитора Касьяна Гвоздева. Там она стала его любушкой.


…В комнате было темно. Слышалась возня и тяжелое дыхание. Евграф последний раз дернулся, застонал и… оказался рядом с Пульхерией. Они лежали молча. В окно сквозь тучи пробился слабый свет луны и упал на фигуру женщины.

- Пульхерьюшка, как мне хорошо с тобой. Только вот уж больно редко мы видимся. Второй раз всего. Твой, смотрю, смурной.

- Будешь тут смурной: нелады за неладами. Пьет беспросыпа. Забыла, когда уж и ласкал. Соскучилась я по тебе, Еграшенька. – Пульхерия, повернувшись, уткнулась ему в плечо.

- А приехали-то зачем, по делу? – Настороженно спросил Полозов.

- Дак, хотел просить, чтобы ты долг отсрочил. Падеж скота… будь он неладен. Дома шаром покати, все подобрали. Помощи ждать неоткуда. Тятя мой как сквозь землю провалился. Помоги, Еграшенька.

Евграф притих, какая-то мыслишка подлая, назойливая свербела в его голове: «а что если…». Решимость еще не оформилась, но, нарастая, как снежный ком, для снежной бабы, заполняла голову, и от ее назойливости Евграфа бросило в жар. Какой-то частью гордой самости он понимал, что так нельзя, что это подло. Но подсознательно уже чувствовал, что поступит именно так. Он посмотрел на Пульхерию. Во внешности мягкая покатость, в облике навовсе осталось что-то по-детски беспомощное. Она не привыкла думать и действовать самостоятельно. Каждая, не понятая ею фраза пугала ее. Капризный тон голоса сохранился в девственной нетронутости.

- Пульхерьюшка, - слащаво начал он, - Все для тебя сделаю, любушка. Данзан гостем в дом вошел. Ублажить его надо…. Знаешь ведь обычай у них…. А баба моя прихворнула. Откажу, обиду затаит смертную Данзан. А он мне ой, как нужен, сахараночка ты моя.

- Евграф, ты что удумал? – испуганным голосом, чуть не плача, прошептала Пульхерия.

Но Полозов, схватив трясущимися руками Пульхерию за щеки, нервно заговорил:

- Выручи, сахараночка, выручи. Касьян спит, никто не узнает…. А я для тебя в огонь и в воду… Касьяну долг отсрочу… надолго… - Он говорил отрывисто и был как будто не в себе. Пульхерия испугалась:

– Евграф ты что?!.. Побойся Бога….

- Да боюсь, боюсь я Бога! Но так надо - Бог простит.

- Нет, Евграф Давыдыч, все, что угодно, только не это. Из-за тебя грех на душу взяла, потому, что люблю тебя. Ты свою жену пожалел, а меня некому жалеть. Тяти теперь нет…. Касьян всегда пьяный не жалеет, не любит,… что мне делать?! Задавиться? Я думала, хошь ты…. А ты ко мне сухой, как былка. - Пульхерия разрыдалась.

- Ты что, так к сердцу приняла? Я-то подумал: нет никого ближе тебя. Ну, перестань, ну перестань, любушка ты моя. Не хочешь, ну и не надо. Порву я с Данзаном и все. Аграфена как верста, всегда на одном месте. Ее не сдвинуть. С Данзаном у меня большое дело заворочено. Думал, ты войдешь в долю, в пай войдешь. И того же разу я тебе большие деньги…. Хочешь, денег дам…. Много…. Ну что тебе стоит…. Забудем все. Вместе забывать будем. Теперь мы одной веревочкой повязаны.

Пульхерия заколебалась. Воля ее была подавлена. Она не знала, что делать. Сомнения разрывали ей душу. Евграф обнял женщину и прошептал:

- Приеду в Нерчинск, подарок тебе привезу. Такого ты еще не видела. Сколько баб есть, лучше тебя нет.

После долгого гнетущего молчания Пульхерия, откинув одеяло, села:

- Ну ладно, - тихо и слезно сказала она.

…Данзан нервно ходил по комнате. Хмель начал выходить, желание обнять чужую жену распаляло темпераментную душу. Касьян спал, а Полозов, обнадежив, пропал. Подойдя к столу, он плеснул в чайный стакан спирта и проглотил обжигающую жидкость.

За его спиной скрипнула дверь. Данзан повернулся и увидел Полозова. Тот, уговорив, Пульхерию, провел ее в свои покои, помог раздеться и лечь. Поцелуем, успокоив ее, уверил, что действительно исполнит все, что обещал, пошел за Данзаном. Данзан вопросительно посмотрел на Евграфа. Тот взял гостя за локоть и отворил дверь в свою спальню…

… Касьян открыл глаза. В окна забрезжил рассвет. В доме было тихо. В голове шумело. В горле, словно сухое сено. Он попытался приподняться. Затошнило. Скрипнула дверь, в открытый проем протиснулась Пульхерия. Она застегивала блузку. В больной голове Касьяна промелькнула и погасла мысль: «Жена…. Но почему из двери хозяев?» с улицы зашел Полозов, за ним Аграфена.

- Ну что, гостюшки дорогие, будем чаевать? – спросила Аграфена.

Возвращаясь, домой, Касьян никак не мог взять в толк, почему Полозов так легко согласился продлить кредит, даже отвалил денег на покупку скота, объясняя это тем, что хочет войти в долю. Но переполнявшая его радость такой удаче, не дала ответить на роившиеся в голове вопросы…

Гвоздев знал, что Полозов в начале своей карьеры занимался шинкарством. Тем же, что и теперь, только незаконно. Приискатели забегали в его лавку похарчиться, но выходили от него мокроусыми. От попустительства местных властей возникали все новые вестники больших возможностей Полозова. Незаконное всегда выгодней. Потихоньку, полегоньку Евграф Давыдович стал золотореченским набобом.

…Прошло не более трех месяцев, как в доме Касьяна поселилась радость. Он узнал, что Пульхерия понесла.

За окнами темнело. Небо стало красным. Солнце вот-вот скроется за горизонтом. Тишину вечера нарушали лай собак, да гармошка на том берегу выводила мелодию. Пульхерия не видела и не слышала всего этого. Она сидела у окна и смотрела вдаль, будто хотела увидеть, что же там за чертой. По щекам ее катились слезы. Вечерняя мгла заволокла небо. Женщина не заметила, как мимо окон промелькнула фигура. И даже когда дверь отворилась, она не очнулась. В комнату вошел Евграф. Увидев Пульхерию, сидящей в темной комнате, произнес:

- Здравствуй, Пульхерия. Чего в темноте? Сам-то дома? – Пульхерия вздрогнула и обернулась.

- Уехал на прииск, - вытирая слезы, сказала она.- Ты здесь зачем?

- А я стосковался, вот и приехал.

Подойдя, он попытался обнять ее. Пульхерия оттолкнула его руки:

- Не надо. Нельзя мне.

- Как нельзя? – опешил Евграф.

- Нельзя, – чуть слышно прошептала женщина, - брюхатая я.

- Неужто от меня, голубушка ты моя?! - Обрадованный Полозов обнял ее за плечи.

- От тебя-то бы, туда-сюда. - Отряхнулась от его рук Пульхерия. Она понизила голос до шепота и с ужасом выдавила - А если от Данзана?..

Тут накопившиеся за время переживаний слезы вырвались наружу. Пульхерия зарыдала.

- Ну не плачь. Смотри, что я тебе привез. Он достал из кармана завернутый в платок предмет. Развернул платок, на ладони оказалась брошь, покрытая патиной, но камушек в серединке броши сверкнул переливами в луче заходящего солнца.

- Это дорогая вещь, старинная. Не говори, что это от меня. А увидят, спросят, скажешь, нашла в родном доме в тайнике. Пока Пульхерия любовалась подарком, Полозов быстро ходил по комнате, лихорадочно соображая, что делать. Вдруг его осенила мысль:

- Тебе нужно под любым предлогом уехать из дома – сказал он.

- Куда-а-а?! – провыла ничего не понимающая женщина.

- Куда! Куда! К Стародубовым. Они помогут тебе родить. А я что-нибудь придумаю.

- А что я скажу Касьяну? – всхлипывая, спросила она.

- Скажи, что поедешь к своей сестре погостить. А это путь немалый. Соскучилась мол. Он ничего не заметит. Я ему работенку подкину…

- Ну что, красавица, как спалось? – спросила Трифела Пульхерию, входя в дом. За окном во всю светило солнце.

- Плохо, Трифела-птица. Плохо.

- А что так?

- Все кошмары снились, будто я под землей, как крот ползу по ходам. А выхода нет. И воздуха не хватает. Вот тут и проснулась.

Трифела укоризненно качает головой.

- Ну, ляг, посмотрю тебя. - Она задирает подол платья Пульхерии и руками гладит огромный живот, молча качает головой. Потом, опустив подол, говорит, будто успокаивает саму себя.

- Ну, ничего, родишь, куда денешься. Вечно ведь носить не будешь. Вставай. Сейчас сливанчик сгоношу.

- Воды-то нет, – засуетилась Пульхерия. - Сейчас схожу.

- Да сиди уж. Азея сходит, – проворчала Трифела.

- Ничего, Трифела-птица, я потихоньку. Не боись. – ответила Пульхерия и, переваливаясь из стороны в сторону, засеменила к двери. Через некоторое время она появилась на краю поляны с полным ведром воды. Не дойдя несколько шагов до порога, Пульхерия вдруг покачнулась, медленно согнувшись, поставила ведро на землю и, обмякнув, опустилась рядом. Трифела, выглянув в окно, увидала молодицу. Шепча молитву, выскочила на крылечко, помогла зайти в дом.

…Пульхерия мучилась вторые сутки. Как будто чувствуя свою ненужность, ребенок ни хотел рождаться. В комнате было душно, пахло травами. Одна мысль пульсировала в мозгу Пульхерии: «Я умру, но он должен родиться. Он должен увидеть свет».

Когда Пульхерия в очередной раз потеряла сознание, Трифела решилась. Нужно было спасать роженицу. Сама она родить не смогла бы. Повитуха разорвала простынь на полосы. Обработала спиртом, который третьего дня привез Евграф, нож и иглу с нитками. Азея принесла казан с кипятком. Прочитав молитву, Азея решительно взяла нож. Это была первая и последняя в жизни операция. Благо, что до этого она видела кесарево сечение, когда работала акушеркой в больнице. Вообще клан колдуний принципиально был против вивисекции - вторжения в живую ткань организма.

…Пульхерия с трудом открыла глаза. В комнате горел ночник. Она хотела пошевелиться, но острая боль иголками впилась в тело. В голове зашумело, к горлу подступила тошнота. Она застонала. Весь мир над ней заслонило лицо Азеи.

- Больно, – простонала Пульхерия.

Азея поднесла кружку с взваром к ее губам.

- Выпей и поспи. Все, отмучилась. Мы с Трифелой-птицей тебя спасли. Ее увезли в Золоторечье, что-то там стряслось. Но я с тобой.

- Ребенок живой? – испуганно прошептала женщина.

- Живой, живой. Мальчик. А теперь поспи. Поспи.

«Мальчик» - пронеслось в мозгу Пульхерии - «наследник». Ванечка, мой Ванечка - это имя она припасла сыну загодя. И она погрузилась во мрак…

Данзан пил чай, прихлебывая его с шумом из глубокой кисешки. Каждый раз он крякал от удовольствия, стирая пот со лба тряпицей, зажатой в кулаке. Услышав топот копыт, он недовольно фыркнул, встал и вышел из юрты.

- А! друг, Евграф. Какими ветрами? - Данзан принял чембур лошади, привязать к столбу коновязи

- Да вот по делу к тебе приехал. Поговорить надо.

- Раз надо, однахо, поговорим. Заходи. - Сняв седло с Евграфова Бурки, он забросил его в юрту, слева от двери.

- Да пушай лежит возле юрты, кому оно нужно?

- Собаки-гужееды отгрызут ремни.

Из другой юрты, стоящей шагах в восьми от первой, высунулись две женские головы в бараньих малахаях. Данзан, уставившись на них, смешно подняв толстые губы, и коснувшись ими широкого пупырышка-носа, два раза ударил рукой по своей ляжке. Головы исчезли.

Полозов, нагнувшись, вошел в юрту. Мухну, первая жена Данзана сидела с правого бока юрты, она успела надеть свой нарядный малагай, украшенный серебром. На ней был атласный халат-дэгэл. Данзан, войдя, мельком глянул на жену, и удивился ее быстрому преображению. Пока мужчины обменивались новостями, Мухну, шурша своим халатом дэгэл, поставила низенький стол две пиалы-кисешки с чаем, постояв в раздумье, принесла в глубокой деревянной тарелке творог:

- Эрхэм хундэт найз аа! - Почти торжественно произнесла Мухну, - цаган зугээр.

Полозов понимал бурятский язык: «Дорогой друг! Пожалуйста - творог». Евграф в этой фразе усмотрел ее признательность и надежду.

Потом из казана, стоящего на огне в уёмистую деревянную чашу налила наваристый бухулер, в нем плавали большие куски баранины. Затем, выловив с помощью деревянного, похожего на двурогие вилы с короткой ручкой, инструмента большой гладкий булыжник из бухулера, подала Евграфу. Тот неумело, смешно стал перебрасывать из руки в руку. «Давай сюда, - потребовал Данзан, - ты, однахо, еще не научился по-нашему греть руки». С любовью и надеждой поглядывая на Евграфа, Мухну передала в руки Евграфу кисешку кумыса, другую поставила перед мужем, и удалилась в свой угол. Села, сложив ноги калачиком. Данзан, по бурятскому обычаю, побрызгал безымянным пальцем в три стороны кумыс, вопросительно посмотрел на гостя.

- Каяться к тебе приехал, Данзан. Помнишь, в гостях ты был у меня.

- Ну, как не помнить. Хорóша, однахо, у тебя баба. Хорóша.

- В том-то и дело, что не моя жена с тобой была. Пьяные мы тогда были. Бес попутал. Не с моей женой ты был, а с Пульхерией, Касьяна Гвоздева.

- Ах, ты (ругательство). Ну, ничего, тоже, однахо, хорóша.

- Хорошá-то, хорошá. Родила она. У Трифелы да Азеи, у колдовок обитается. Что делать? Сын-то на тебя похож.

Данзан был невозмутим. Он достал кисет. Закурил трубку. Через клубы дыма не определить, «хорошо он думает или плохо». Помолчав, почфыркав с шумом чаю, он повернулся к жене, сказал:

- Ну что, Мухну, мужиха, однахо, брать нада.

Та согласно кивнула головой.

- В этом году тринадцать месяцев. Прибавления Бог дает. Не зря, Мухну, однахо, ты читала в Дацане всю ночь молитву богине Лхаме. - Так буряты называют «Небесную деву».

Жена Данзана с удовольствием приняла Ванюшу в свою юрту, и назвала его Анчик или Ванчик. Теперь у Данзана стало восемь детей: пять мальчиков и три девочки.

Пульхерия огорчила Касьяна тем, что ребенок у нее родился мертвый. Но она стала тосковать по своему Ванюше. Все время плакала, таяла на глазах. Врач сказал, что это нервное. Вмешался Полозов, он появился в Нерчинске с новостью, что умерла знакомая его бурятка, а у нее остался малыш. Как ни возражал Гвоздев, а Пульхерия поехала с Полозовым и привезла Ванюшу. Вначале Гвоздев не хотел смириться с тем, что его приемный сын инородец. Но, через полгода, он уже души нечаял в своем приемном сыне.

Забегая вперед, поведаем - Ванюша, Иван Касьянович рос крепышом, вымахал батыром. В его лице угадывалось что-то восточное, но он почти не отличался от местного населения. Теперь это ученый, пишет и публикует стихи. Живет далеко от малой Родины, но ежегодно проведает могилы отца и матери. С Данзаном он не встречался никогда, не помнит и бурятскую юрту. Сына своего он назвал Касьяном.


В белый свет, как в копеечку

Это случилось во время болезни Ограна.

Паулина Осмухина была женщина себе на уме. Жила она, поживала и стала пожилой и грузной. Сало на горбушке стало: как бы противовесом ее матерых грудей. Ведерные ягодицы качались на копчике как на коромысле, что перекинуто через одно плечо. Она «смкитила», что Азея в чем-то права. Зайда как сквозь землю провалилась. И золотое обручальное кольцо, самый дорогой подарок ее покойного мужа Кантельяна, как в воду кануло. Последний раз она видела его (действительно в воде), в стакане - в подполье. В ней зашевелилось недоброе предчувствие. Тут до нее туго дошло, что Кантельян ее не с араки сгорел, как утверждали его супряги, а был отравлен, как набоб, кому-то ставший поперек горла. Добро, что они с мужем спешным часом спрятали запасы золота и дорогие вещи в лесу, в надежном месте. Кантельян в те дни имел тревожный, озабоченный вид. А денежные сбережения положили на имя его старушки тетки, которая жила в Новотроицком Промысле, на реке Унда. При денежной реформе эти накопления все равно «сгорели».

Азея открыла глаза. За окном непроглядная тьма. Что же ее разбудило?.. Лил дождь. Порывами ветра дождинки ударяли в ставни окон, будто кто огромный поливая из лейки, монотонно покачивал ею то вперед то назад. Стучал ставень. «Вот что разбудило» - подумала Азея. Но тревога не уходила. Она вспомнила отрывки сна: лицо мужчины в отблесках пламени факела, и за ним фигура женщины в полумраке.

Сначала она услышала шлепающие по мокрохвостице шаги. Потом в дверь постучали. Она ждала этого стука, но подходить к двери не торопилась.

- Какой гонец, с доброй или худой вестью? - спросила Азея, показав жестом проснувшемуся Ограну, чтобы он молчал.

- Откройте, пожалуйста, добрая хозяюшка. - Елейный женский голос. - Весть не для вас, а для вашей гостьи Паулины.

- Утром приходите, сударыня. Паулина больна, а весть можете передать через меня. Проснется, я передам ей. Если это добрая весть, а худая… - ей вредна.

- Срочно! Лично!!! Дело не терпит отлагательств.

- До утра не потерпит?

- Ни минуты, сударыня Азея.

- Тогда обожди чуток. - Азея намерилась подергать за жилку, которая была соединена с поварней. На том конце ботало, а в поварне два мужика Антон и Егор. Правда, ее взяло сомнение, вернулись ли они из лесу. Она примолкла, раздумывая, как ей поступить. Ограну резкие движения делать опасно. Азея чувствовала, что девушка не одна, возможно, с ней двое - трое. Колдунья была прирожденная пародистка: умела подстраиваться под чужие голоса и манеру речи.

- Зайда, ты ли это? - спросила Азея болезненным голосом Павлины.

- Тетка Паулина, это я. Я тебе новость пришла сказать.

- Говори, я слышу.

- Только в твое ухо. Другие уха не должны слышать.

- А Ипат с тобой?

- Евпатий рядом… - замешкалась женщина и как бы вдогон, - он на речке в своем шитике ждет тебя.

- Обожди чуток. - Азея замолчала, соображая, что ей делать.

Молчание затянулось, стук в дверь прекратился. Через минуту раздался стук в ставень. Явно здоровым мужским кулачищем. Потом подобный гром повторился. А следом в ставень стали тарабанить.

- Я знаю, - мужской раздраженный голос, - ты, ведьма, насильно удерживаешь Паулину. Отвори сей момент дверь, не то придется выкуривать тебя из твоей берлоги огнем.

Огран сел, отбросил плед, поставил ноги на пол. Азея рванулась к нему и зажала рот рукой.

В ставнях были маленькие смотровые отверстия. Азея увидела и поняла, что угрозы были не напрасными. Ночные гости натаскали под окно травы-ветошанки и хворосту.

- Последний раз предупреждаю, не выпустишь, ведьма. Паулину - сгоришь вместе с берлогой, - угрожающе категорично заявил Ипат.

- А я первый раз тебе говорю, - не вытерпел Огран, - если ты мигом не уберешься, сволочь, тебя унесут отсюда в деревянной одежде.

- Ах, вот оно что!.. Там и гренадер с ними… Тебя мы не тронем, болван, выпусти Паулину и досыпай с ведьмой. - Молчишь? Ладно. Сейчас вы все поджаритесь там.

Ипат бросил клок травы под окно и поджог кусок бересты, для острастки. Он знал, сгореть никто не пожелает - выскочат в дверь. Стена была мокрая от дождя, и волглая трава, загорелась не сразу. Ипат наклонился за хворостом и тут получил стрелу в левую ягодицу. Вскрикнул.

Егор первый раз стрелял ночью. Зайда кинулась удирать, но ее настиг удар монгольского кривого меча. Правда, Антон попотчевал девку мечом плашмя. Зашиб чуть не до смерти. Повредил позвоночный столб.

Ночных гостей связали и заволокли в сарай. Азея выдернула стрелу из ягодицы разбойника, от боли тот на минуту потерял сознание. По просьбе Азеи Апроська принесла мешочек с порошком, она присыпала рану Ипата. Приложила листья подорожника и накрыла все это листом «медвежьего уха». Антон возмутился:

- Азя! Ты чо с ним собираешься тюкаться? Он же тебя живьем хотел поджарить! И поджарил бы - будь мы в лесу.

- Ладно, братец, окажись бы ты на его месте, а рядом Зинка Дутова. Да взялась бы тебе облегчить страдание. Каво ты на это бы сказал? Грезы получили своë, - поумнели.

- Где Паулина? - могильным голосом спросил Ипат.

- Господь знает, под каким кровом прошла ее благополучная ночь, - кротко ответила колдунья. - Апросенька, соедини обе бурды, поровну в кружку, пущай бедолага поспит. Развяжи, Антон, ему руки.

Азея приказным тоном заставила Ипата выпить из кружки зелье. Тот вскоре погрузился в сон.

Зайде развязали руки: «Где Павлинино кольцо, мокрыда?» - строго спросила Азея. «Дак оно там у нее в подполье», - морщась от боли, ответила смуглянка. - «Смотри мне сюда, - Азея показала на переносицу, - да не дыши ты, как бык в ярме перед сохой. Какая нога начинает теплеть, правая или левая? Мне не ведомо, ведомо, должно быть, тебе. Не отвечай мне - голос пропал. Вернется к тебе твой голос, когда ты принесешь Павлинино кольцо. Убежишь - будешь вечной немкой. Останешься дьявольской прихвостенью». - Азея развязала Зайде ноги. Та попыталась встать, но сморщилась от боли.

- Разве я тебе позволила вставать? Встанешь и поедешь в добром самочувствии.

Апроська привела Егорку, Азея велела ему взять коня в Осиновке у сельского атамана, который был всегда рад услужить сударыне Азее.

Переставшую стонать, Зайду, накормили, напоили, и она ускакала в Золоторечье, получив наказ отдать кольцо Павлине, вернуться через три часа, иначе с ней стрясется беда.

Зайда, ошарашенная, остановилась около кабака купца Полозова. Осмухинский дом был охвачен пламенем. На пожар бежали люди с ведрами, вилами, лопатами. Послушав пересуды и догадки, Зайда ни с чем поехала обратно. Она отлично помнила, где спрятала кольцо. Гадалка не спешила, времени у нее было достаточно. Девушка виноватой себя не считала. Причина важная - пожар. Она никогда не узнает, что Павлина Осмухина схудоумилась и подожгла свое гнездышко. Сама подалась на Унду. В лесу у нее стояли готовые к дальнему походу два коня. Подожгла она свой дом на утренней заре. Жители Золоторечья, видя, что дверь подперта, решили, что хозяйка там сгорела. Решилась она на это, от безысходности. Чей-то прихвостень привез Павлине ультиматум - если она не сделает завещание на незнакомого ей племянника, ее дом подожгут.

На мосту Зайда ощутила приступ невыносимой боли. С трудом доехала до усадьбы Азеи, почти бессознания сползла с седла, легла на землю и застонала.

- Велено тебе было вернуться через три часа, а ты…. Еще бы потянулась и по дороге отдала бы богу душу.

Больных к неудовольствию Егора поместили в его избушку - поварню. Он возвратился на полати в избу, разделив компанию Ограна и Азеи. Вскоре к отселенке Азее Стародубовой нагрянули гости с верховья Золотой Речки на многоместной лодке. Ипат в это время спал крепким сном, добудиться его было нелегко. Убедившись в этом, гости убрались. Азея, войдя в поварню, взяла Ипата за палец: «Ты спишь целительным сном. Спи, не пробуждайся. Тебе легко, боль ушла. Ты меня слышишь хорошо. Можешь отвечать. Ты меня слышишь?»

- Слышу, - протяжно сказал Ипат, не открывая глаз.

- Хорошо. Продолжай спать, отдыхать. Царство забвения бесконечно. Над тобой сейчас царствует память, чистая память, рассудок не дремлет. Ты человек честный, Евпатий. Любишь ли ты Паулину Осьмухину?

- Нет, - коротко ответил Ипат.

- Чего ты от нее хочешь?

- Драгоценностей.

- Зачем они тебе?

- Не мне - народу. На общее благо. В стране революция. Я обязан. Нажитое нечестным трудом, надо реквизировать.

- Твое настоящее имя?

- Ерофей Тропин.

- Спи, Ерофей Тропин. Спи глубже. Отдохнешь, проснешься. Тебя ждут твои друзья.

Азея постучала в окно, за которым сидела Апроська, поманила ее рукой:

- Проснется это идоло, накормишь, что уж будет, а той свари размазню из проса.

Внезапно дверь широко распахнулась. За порогом стояли полицейские, во главе был пристав в папахе с шашкой на боку. Знакомый Азеи становой пристав Башуров, поздоровавшись, спросил:

- Не удалось поджариться, Азея Елизаровна?

Антон Стародубов в Золоторечье пришел в полицейское управление с важной вестью: в доме его сестры Азеи Стародубовой находится преступник.

Азея никак не ожидала такого поворота. Она позвала Башурова и двух полицейских на улицу, третий остался при спящем подозреваемом.

- Вы, конечно, можете его забрать, но по дороге он может у вас умереть. Спать он будет дня три, не меньше. Но приехать вам надо через три дня с утра. Он пытался меня поджечь поэтому, наказать его нужно при полном его сознании. Мне надо знать, отчего мне грозит огонь. У меня сгорели соседи дотла.

- Мы знаем. Антон Елизарович все нам донес.

Трое полицейских никакими способами не смогли разбудить преступника.

- Оставить вам охранника? - спросил становой пристав.

- Как хотите. Думаю, не стоит, - ответила Азея, - он не проснется до вас.

Ипат проснулся на следующее утро. Апроська разыскала спрятанную в протоке, в камышах огромную лодку с напарниками Ипата.

Ипат шел сам, а Зайду вели под руки.

- Не знаю, и знать не хочу, кто вы, но убирайтесь из Осиновки подальше. И я вас видеть не хочу. - Колдунья повернулась и ушла в дом.

- Да ты чо, Азея-птица, рехнулась, что ли? - вопрошала полудушка Апроська. - Оне подпалить тебя хотели, а ты их по головушке, за место дрына ладошечкой погладила.

- Апрося, у всякого своя миссия на земле. Одним - убивать, другим - исцелять. Я ни на чьей стороне. У меня своя полоска на планиде - Божья. Не карать - миловать, облегчать страдания.

Когда в очередной раз ее брат с женой появился в гостях, она предложила Антону уехать обратно, а его жену Брониславу приняла с почетом и радостью. Настояла, чтобы она отдохнула в ее доме, погуляла по лесу, отвлеклась от домашних дел. Только по настоятельной просьбе Брони и Егора Азея позволила братцу остаться погостить. Братец взъерепенился и пустился в молчанку: он считал себя правым.

Под ногами хрустнула ветка, зашлепала крыльями вспугнутая птица. Азея шла привычным путем. Она не торопилась, зная, что придет вовремя, когда лучи солнца, осветят схорон изнутри. Она вспомнила, как Трифела привела ее сюда впервые.

В то утро они встали раньше обычного. Молча позавтракали, стали собираться в дорогу. Трифела сложила еду в котомку, накормила птиц.

- Пошто так рано встали? Куда мы наладились, матушка Трифела? - спросила Азея.

- Приданное твое смотреть идем, - загадочно усмехнувшись, ответила та.

Первый раз дорога показалась длинной и путаной. В лесу не было видно натоптанной тропки. Но Трифела по знакомым только ей меткам уверенно вела Азею в глубь леса. Вышли на поляну. Слева высилась, как бы собранная мозаикой из больших валунов, сопка. С правой стороны, казалось, непролазной стеной стояли деревья, обрамленные густым кустарником. Солнце поднялось уже высоко. Нагретая земля дышала испарениями. Было душно, и от быстрой ходьбы ноги гудели, а сердце учащенно билось. Они приблизились к подножию сопки, к одиноко росшему неказистому, наполовину засохшему дереву. Где-то в зарослях стонала неизвестная девочке птица. Из глубины леса доносился мерный шум. Азея устало опустилась на камень. В траве стрекотали цикады, где-то на конце поляны закуковала кукушка, пахло священным разнотравьем. Трифела, казалось, не замечала ничего. Она внимательно осматривала землю вокруг дерева. Остановившись, колдунья нагнулась и смахнула в сторону листья и сухой мох, подняв какую-то крышку, позвала Азею. Та, подойдя к Трифеле, увидела лаз.

Трифела, перекрестившись, начала спускаться по ступенькам в какое-то сооружение, коротко бросив через плечо: «пошли». Спустившись за Трифелой, Азея увидела перед собой довольно-таки просторное помещение. К стенам схорона были приделаны многочисленные полки, на которых стояли и лежали стопками книги, какие-то свитки. Азея никогда не видела столько книг. Между ними виднелись стены, выложенные камнем. Пол тоже каменный. В помещении было прохладно и сухо. Посередине стоял стол с плошкой-светильником, рядом с ним статуэтка многорукого бога Гонбо-гуру (Белого Махакала). На углу стола лежала большая книга в старинном золотом окладе.

- Никто не знает, сколь времени назад и кем был выкопан этот схорон. Он достался мне по наследству. Говорят, когда-то давным-давно жил здесь монах-отшельник. Аскет Лавр, бывший есаул царской армии, сосланный в Сибирь за нарушение присяги. Бежал с каторги. Принял монашеский сан. Его выследили, он снова удрал, и поселился в тайге, в этом схороне. Может, я чего-то путаю, но имя помню - Лавр.

- Бака Лавр. - Механически сказала Азея.

- Кто те сказал? Откуда весть?.

- Не знаю, слыхала. Какое богатство! - прошептала Азея, показывая на полки. Она знала цену книгам.

- Да, богатство, - задумчиво подтвердила Трифела. Ты должна это сохранить и приумножить.

Откуда-то попадал свет. Азея сначала не могла понять откуда. А потом увидела в стене нишу, а в ней вставленное стекло, через которое проникал свет. Увидев, что Азея с любопытством смотрит на окно, Трифела сказала:

- Здесь были рыбьи пузыри. Я вставила стекла. С ними удобней. А окна выходят между камней в сопке. Над ними навес, и попасть туда трудно.

В углу был очаг. Азея посмотрела вверх и удивленно спросила:

- Матушка Трифела, а куда же дым уходит?

- А вот погляди. - Трифела подвела Азею к очагу. - вверх ведет труба, только вместо трубы то дерево, что снаружи растет. Внутри него пустота. Чем-то просверленное отверстие. А потом паклей, смоченной расплавленной смолой, смазаны стенки этой трубы. Вот так.

- Какую же долгую кистку надо, чтобы просмолить эту трубищу?

- Матица птица Жингала - меня тоже любопытство брало - объяснила, так. Делали вьюшку из луба и травы на долгой веревке, вставляли сверху и заливали кипящую смолу. Ежегодно в начале Бабьего лета, в Лазарев день ты должна чистить трубу, вот той бедой, - Трифела указала на лежащую в углу круглую «бомбу» на длинной веревке. - Иначе сажа и нагар прикроют доступ свежего воздуха. Тяги не станет - и, считай, пропало.

…Азея открыла крышку схорона и спустилась вниз. Она исполнила завет Трифелы: не только сохранила, но и приумножила количество книг. И самое значительное, как она считала, - самое ценное приобретение - собранный и склеенный тибетский горшок. Ох, и тяжело было выудить его у скаредного деда Касатникова. Но удалось. Она считала что, таким как дед Касатников, нельзя иметь вещей, имеющих благодатную силу. И тем дороже казалась победа. Она пошла на преступление: вынесла из схорона древний рисунок этого сосуда, уснащенный древнетибетской письменной вязью. Она заявила, что это принадлежность их клана. Касатников был в шоке: как эта ведьма пронюхала, что горшок у него? Вскоре старик занедужил и в непонятной тоске отдал Богу душу.

…После того, как сгорел дом Павлины, следующей ночью поднялся ветер, раздул, казалось бы, мертвое пепелище. Занялся соседний дом Софьи Гантимуровой. Сгорел ее младший сын. Софья впала в прострацию. Ее увела к себе в дом бывшая невестка старшего сына. Свою дочь она послала за Азеей. Зинаида Дутова пришла сама на помощь. Она кое-как успокоила женщину, вывела ее из каменного состояния. Софья уснула.

И тут впервые заговорили друг с дружкой две колдуньи; клановая и случайная самоучка. У Дутовой были большие навыкат глаза, которыми она плавно переводила взгляд, описывая им дугу. На лбу у нее была большая шишка, казалось, вот-вот вылупится рог. Азея удивила Зинаиду тем, что обращалась с ней спокойно, на равных. Иногда ласково, Зинаида не поняла, что такой покровительственный тон принижает ее достоинство. Дутова разговорилась, стала показывать свою осведомленность в колдовстве, в магии. Рассказала про энергетические каналы, про учение Папюса, про чакры. Спросила отношение Азеи к ним, высказала свое доброе расположение к Блаватской.

- Насчет чакрамов, - ответила Азея, - что я тебе, дева, скажу. Поверить можно, а проверить нельзя. А все, что проверить неможно - сомнительно. Сомнительно, дева Зинаида.

- А сударыня Зинаида помогла матушке Соне, - встряла в беседу Даша, бывшая невестка Софьи Гантимуровой. - Матушка Соня уснула.

Пришел мальчишка, что-то шепнул Дутовой. Та, церемонно распрощавшись с Азеей, куда-то ушла.

Софья открыла глаза, оказывается, она давно проснулась. Ее угнетало присутствие Дутовой. Она грузно вздохнула, поздоровалась с Азеей.

- Спасибо, дева, тебе! - от души поблагодарила гостью. - Даша, наладь нам чайку плиточного, карымского. Не посчитай за труд.

За чаем женщины сидели долго. Отдыхали, потом Даша потчевала их кулагой, рыбным пирогом.

- Моя родова здесь и началась, - рассказывала Софья. - Фамилия Гантимуровы досталась нам от большого человека, от царя, от хана Тимура, которого и называли Хан Тимур, или Ган Тимур. Весь Забайкал уважал его, и звали Гантимур. Имя Тимур - это железо. Стало быть, предок мой был железный. Он первый принял православную веру. И ушел под руку Московского царства. Иван Грозный принял его, и вознаградил. Наша родова Гантимуровых была в большом почете. Китайские власти долго просили острожных управителей выдать Гантимура, однако, и войной ходили в Приамурье, которое когда-то считали Шилкой. Это… реку Амур считали Шилкой.

- Амур - это бог любви, - сказала Азея.

- Не-е-ет: Амур не тот Амур, который бог любви. Амур, Тимур, Даур - это тунгусы.

Ни с того, ни с сего София Гантимурова принялась плакать. Азея совсем в неуспокоительном тоне, стала вещать:

- Ты умней, чем кажешься. Тебе, дева Софья, надо не выть, а радоваться и Бога благодарить, что он тебя оборонил от огня. Мы все умрем, мы все не вечны, мы все будем тама. На твоем дому был грех великий, неведомый тебе; он был обречен на огонь. Не сёдни - завтре это должно было случиться. Как бы мы не хотели, все одно зима придет, прилетят метели, речку скует льдом. Все вокруг будет белым-бело. Снегири, чечетки зафыркают, свою зимнюю радость принесут на уснувшие нивы. Радоваться всегда надо утру, вечеру, солнышку, месяцу. Лета и зимы ушедшие не жалеть надо, а дарить благо им. Благодарить за то, что они осчастливили нас своим приходом. Благодарить за дарованье минут радости, Радоваться, что беды уже в прошлом. Все пережито, и все пройдет. Человек богат ни манатками, ни одежей, ни драгоценностями. Богат он любовию к Богу, к себе, к людям. Милостью к падшим богат. Милосердствуй и тебе воздастся милосердие. Посеяв доброе - доброе и пожнешь. Как ты - так тебе. Годов не вернуть, не вернуть и минут. Все уходит туда, откуда нет возврата. Чадо любимое твое не умерло - ушло. Ушло раньше тебя. И ты уйдешь туда же. Но, пока дышится - дыши, пока ходится - ходи, пока любится - люби. Тоскуй. А встреча будет - не теряй надежды.

Колдунья еще долго «монотонила». Софья с Дашей очнулись разом. Удивились, куда же подевалась Азея. Встали бодрые, чтоб продолжать жить.

Дуня присела на лавку в углу бани. Сердце ее учащенно билось, казалось, заглушая все звуки за окном. «Придет или не придет». - стучало в висках. - «Да или нет!». Она прислушалась к шороху за стеной бани. В окно видно только часть двора Азеиной усадьбы и угол дома. Если придет, то она его не сможет увидеть. Смеркалось. Тени увеличивались в размерах, где-то за околицей пропел петух. Нервы Дуни были натянуты до предела. Она улыбнулась, вспомнив, как вчера возилась в огороде, пропалывая грядки. Полуденный зной загнал в дома и на сеновалы, казалось, всех жителей села. Дуня спешила, ей хотелось дополоть треклятую морковную грядку и уже не возвращаться к этому. Она не заметила, как годовалый боров, которому надоело лежать в грязи у овина, решил почесать бок об изгородь. Калитка под напором его туши отворилась и он довольный, пошел, переваливаясь в конец огорода, где на грядках росла капуста. Сметая по пути все растения, ну и заодно рыхля грядки своим рылом. Дуня очнулась от мечтаний о Тихоне в тот момент, когда добросовестный страж двора Волкан, проснувшись под крыльцом, чтобы переменить позу, заметил в прорезах забора борова в огороде хозяйки. Он рванул со всех ног и вцепился тому в заднюю ногу. Боров, не ожидая нападения, истошно завизжал и, понесся по огороду, волоча за собой Волкана. Выгнав с горем пополам борова и Волкана, вся мокрая и взъерошенная, Дуня стояла и сокрушенно взирала на разоренные грядки. Потом в сердцах плюнула, повернулась и пошла к реке. Она шла к заветной заводи, где было тихо и пустынно. Односельчане никогда не купались в этом месте. Сняв с головы платок и распустив длинные русые волосы, она стянула с потного тела платье, и, осторожно ступая, пошла к реке. Вода была прохладной, и приятно щекотало тело. Немного побарахтавшись, она почувствовала себя гораздо лучше. Еще раз окунувшись, фыркая и мотая головой с мокрыми волосами, она вышла на берег. Женщина, прежде чем одеться, решила обсушиться. Вдруг за спиной треснула ветка. Дуня, обернувшись, вздрогнула, стыдливо прикрылась руками. Перед ней стоял Тихон, и, бесстыдно склонив рыжую с завитушками голову, смотрел своими голубыми глазами на нее.

- Ну, чо пялишься? Откати зенки. Ну! Отвернись, оденусь, - покраснев, сказала красавица.

Тихон хмыкнул и нехотя повиновался.

- Ты чо одна?

- Одна, а с кем же еще? - торопливо одеваясь, удивилась Дуня.

- Да около тебя вон сколь мужиков вертится.

- А тебе косо? Аль ревнуешь? - игриво спросила женщина, оправившись от смущения. Тихон резко повернулся, как от удара плетью. Он подошел к Дуне со свирепым выражением лица, казалось, хотел ударить, но, помолчав, спокойно даже обреченно сказал:

- Да, ревную, - и, притянув ее, страстно поцеловал в губы. В близлежащем околке, за деревьями, послышалось чье-то бормотание, и на тропинку вышел дед Касатников. Он смотрел себе под ноги, будто что-то выискивал, не видя пары, стоящей у реки.

Дуня, прижавшись к Тишке, томно шепнула ему на ухо: «Жду завтра в Азеиной ба-бане, на закате. Приходи». - Не оглядываясь, поспешила домой. Тихон тяжело вздохнул, нервно достал из кармана пачку «Норда», закурил и отправился в противоположную сторону.

Дед Касатников оторвался от созерцания тропинки под ногами. Посмотрел на удалявшиеся фигуры. Пробурчал сокрушенно себе под нос: «Эх, молодежь, молодежь». - Шаркая ногами, поплелся совсем в «третью» сторону.

Они расходились в разные стороны, как лучи из одной точки не понимая того, что все дороги приводят к одному концу.

…За стеной бани снова послышался шорох. Кто-то взялся за ручку двери и на пороге появился Тихон.

- Ждала? - сдавленно спросил он.

- Ши-шибко - выдохнула Дуня и кинулась к нему на шею. Теперь она заикалась редко, только тогда, когда сильно волновалась.

Азея забирая в этот день тряпицу, умастить содержимым Лиду, и подумать не могла, кто был любезником в этот вечер у Дуни. А та поклялась сама себе, что даже под страхом смерти не выдаст эту тайну. Но после рождения Лидиного Валерки, у Азеи закрались сомнения, и она приперла Дуню к стенке. Дуне пришлось раскаяться. Сквозь рыдания она причитала: «Люблю я его Елизаровна, бей ты меня, режь ты меня - Тишка м-мое солнышко! Нет мне жизни без него».

- Дура ты, Дунька! Это я его к тебе присушила. Замуж-то думаешь за него?

- Не задумываясь, Елизаровна. Но, он не зовет.

- Позови сама. Вы один другого стоите - оба сумасшедшие.


Только подумать

Кузнец Федосей Панин с помощью старшего сына Ерëмки во дворе колол овцу. Готовился к смотринам новорожденного сына. У Ерëмки было дурашливое настроение, он болтал, суетился и маленечко рисовался перед тятькой. Старшой и впрямь был скор на руку, отец обычно его похваливал.

Но сегодня Федосей словно бы не замечал сына – сосредоточенно делая свое дело. Время от времени оставлял свое прямое занятие, и бесцельно ходил по двору, о чем-то думал.

Федосей думал думу, как увидят люди его новорожденного сына…. Когда Лида разродилась, он очень обрадовался: теперь у него сыновей больше, чем дочерей. Но вот прошел день – другой и… на семью Панина навалилась неразговорчивость. До смотрин оставалось меньше недели. Можно бы заколоть овцу в день смотрин, но кто его знает, вдруг колхоз завалит его работой – что-нибудь там опять стрясется.…

Федосей подавлял всякое сомнение и знал, что подавит, но он стеснялся, даже испытывал страх перед тем, что сельчане могут затаить нехорошее про жену.

Когда свалили жертву и перерезали горло, старшая из дочерей Ольга подставила огромную – чуть не тазик – миску. Она морщилась от запаха крови, чуть отвернув голову: неприятно было видеть, как сердце, еще живое сердце ее любимицы толчками выбрасывает кровь. Через какое-то время кровь просто лилась, но овечка еще вздрагивала, ее теплое тело обмякло. Младшие Галя и Никита ждали, пока войдет Оля и скажет, что овечку зарезали. Теперь они кинулись к окну. Оля, занеся миску с парящейся кровью, намерилась сунуть ее в печь, сварить шукшу. Мать остановила ее:

- Покачай-ка Валерку. Надо же посмотреть, шерсти не попало ли, посолить да молочка плеснуть для вкусу.

Оля качала зыбку вверх-вниз. Бастрычëк, что поддерживал качалку, приятно поскрипывал. Середина его была продета в железное кольцо, а неподвижный конец был скреплен с потолочной матицей. Оля знала, что кольцо было сковано для нее еще дедушкой. Удивленно представила, что и она была такой же крохотной. Она долго вглядывалась в лицо младшего братишки и нашла некоторое сходство его кожи с загустевшим киселем. Странно было видеть его волосы, жиденькие, липкие и какие-то коричнево красные.

- Мама, а пошто у нас Валерка экой?

- Чо ты, дура, мелешь «экой», «экой». Какой экой-то? – зарделась мать. Вылила шукшу в закопченную продолговатую жаровню, хотела накрыть крышкой. Тяжелая крышка вырвалась из рук и, ударившись о край жаровни, загремела. Лида сжалась в комок: не испугала ли ребенка. Нет, Валерка молчал. Она сунула в печь жарево, грубо отстранила дочь, села на край кровати, заплакала. «Пошто экой»…

На смотринах «все в один голос промолчали» - смотрели, клали подарки кто что: материю на пеленки, ползунки, распашонки. Но не одарили словом ни матушку, ни батюшку: никто не решился сказать, на кого все-таки похож чадунюшка. Про всех прежних их ребят обычно говорили: «Цыганы потеряли» - все были чернявыми.

Лида краем уха когда-то слышала, что может появиться ребенок ни капли не похожий на родителей, но похожий на прабабку или на прадеда. Но в их семье мингрелов не было, а Федосея спросить пока не было нужды, а теперь она стеснялась. Съежилась, поскучнела. Пропал аппетит, пропало молоко. Она насильно заставляла себя есть.

Все прочие дети были крикуны, а этот «выродок» помокреет, даст знать – перепеленают его – и полеживает себе.

Вот если бы она в районе рожала в роддоме – могло бы и сомнение одолеть, не подменили ли. Но ведь Лида рожала здесь вот на этой деревянной койке. И принимала ее Валерку, как всегда, ее, можно сказать, самый близкий человек – благодетельница и кума Азея. Азея-птица – повитуха.

Лиду одолело страшное предчувствие. В душе женщины зазвучали давно забытые слова, сказанные Азеей: «Федосей пустосем.


Соня Федорчук и Андрей Венцов.

Ни на звонок, ни на стук Венцову не ответили. Дверь оказалась открытой. Он по обыкновению надел шлепанцы, прошел через горницу. И постучался в Сонину комнату.

- Открыто. - Соня лежала на кровати. - М-м-м, Андрей, входи, входи, - она спешно спрятала детали женского туалета под подушку, со стула убрала пепельницу.

- Располагайся, Андрюша.

- Первый час, а ты тянешься, - Андрей выключил с дребезгом ревущий на стене динамик, взял стул, отставив его от кровати, сел.

- Уснула в четвертом часу. Спектакль. В голове брожение. Горячая не могу заснуть. Читала Бердяева. Ты знаешь, папа первый раз был на спектакле. По-моему, ему понравилось. Как твои дела? Съездил успешно?

- Да, вроде нормально.

- Ну-ну, удивляй. Чего ты там открыл? - Соня, утопив локоть в подушке, легла щекой на ладонь.

- Интересная старушенция, настоящая кудесница. Судить жалко, а судить надо.

- Андрюша, ты же знаешь, все талантливые люди нуждаются в защите. Насчет своей персоны почти все они не щепетильны. Обычно таких людей современники не понимают, а потомки о раннем их уходе сожалеют, а потом называют преждевременными людьми.

- Это не ситуация «рассудите нас люди». И от правосудия я не имею права что-то скрывать. Мало что по-человечески жалко. Жертву ее преступления не вернешь.

- Но ведь ты же что-то и в оправдание узнал. - Актриса уронила голову на подушку и направила свой взгляд в потолок. В ней пробудилось сочувствие к старой колдунье.

- Я не должен руководствоваться эмоциями. А суда присяжных у нас, думаю, не будет никогда. Вижу, ты потягиваешь, свое время маленькими глоточками, смакуешь успех.

Соня, купаясь в волнах своих волос, рассыпавшихся по подушке, глядя выше глаз Андрея, чему-то улыбалась. Она словно забыла о колдунье. Ее оголенная белая рука с паутиной голубых прожилок лежала поверх простыни. Широкая бретелька кружевной сорочки съехала с плеча. Комната была наполнена запахом здорового тела и тонких духов. Странное дело – груди под простыней казались совсем маленькими и оплывшими. Но когда Соня говорила, они вздрагивали, оживали и ходили вверх-вниз. Соня не убрала руку, когда Андрей покрыл ее своей ладонью. Не отвергла она и Андреевы поцелуи. Потом попросила: «Сходи закрой на крючок сенную дверь».

Андрей, краснея, разделся и лег рядом с Соней. Она смеялась, увертывалась, распаляла Андрея:

- Ну, хватит, Андрюша, поиграли и будет. Нет, и не рассчитывай на большее. Я думала, что ты еще мальчишка, – хохотала она, - а ты гляди-ко… лыцарь.

Андрей встал, оделся и уткнулся красным лицом в журнал.

- Не обижайся, Андрюша, я не могу…. Есть причина, о которой ты когда-то узнаешь.

Соня вспомнила тот день, когда она стала женщиной.

…Соловьев, не скоро, но вдруг заметил, что по пятам за ним ходит девушка. Автограф на программке состоял из одного слова: «Надеюсь». Она стала ждать его после спектаклей и после репетиций. Гуляли по парку. И однажды днем он привел ее в свою комнату Дома актеров. Окна снизу до половины были залеплены газетами, край стола, что соприкасается со стеной, был заставлен книгами и потрепанными листами с машинописным текстом, очевидно, это были отпечатаны тексты его роли. Соню тронуло удивление и жалость. На сцене принц, а у себя дома - нищий. На обед открыл банку омуля в томатном соусе. Угощал горячим шоколадом. Распили бутылку шампанского.

- Какая ты красивая, Соня, я хочу видеть тебя, как художник. Хочу нарисовать тебя, как Данаю Рембрандт.

Обнажаться Соня отказалась наотрез. Покраснела, на глаза навернулись слезы. От прикосновений обожаемого актера она нервно вздрагивала.

При третьей встрече не стала отвергать его страстные поцелуи. Но вскоре засобиралась домой. Александр удерживать ее не стал. После спектаклей ни он ее, а она его провожала до Дома актеров. Она больше не решалась посетить его «серый уголок». Соловьев на ходу читал ей стихи, монологи из своих ролей. Соня млела от радости и гордости. Из театра обычно они шли не нижней улицей, на которой был дом Актеров, а верхней. Возле двухэтажного кирпичного небольшого Дома актеров прощались, и Соня, миновав маленький проезд под полотном железной дороги, через большой старый мост возвращалась домой. И однажды днем, когда Соня уже совсем не опасалась Александра, она решилась войти в гости, и у них случилось… на его старом, певучем диване. Ей стало стыдно - лежала и плакала. Александр на это не обращал внимания: он, словно потерял интерес. От этого она ожидала большего. Теперь она стала другой, но он-то остался прежним. Она почувствовала, возникший между ними странный холодок.

Когда Соня приехала поступать в театральный институт во Владивосток, Соловьев радушно встретил ее на вокзале, на такси привез в домик, который он снял для нее. Тот домик стоял в саду близ большого особняка. Хозяин, капитан дальнего плавания, был в море, хозяйкой в доме была его добродушная жена, которая нигде не работала. По вечерам в доме собирались компании, бывало, уходили утром. В основном это были торговые работники. Александр перешел жить к Соне. Отношения их стали спокойные и ровные. Ее чувства от того вдруг возникшего холодка, от той студеной искры стали охлаждаться и угасать стремительно. Она не испытывала с Александром удовлетворения. Но считала себя обязанной повиноваться его прихотям. Находила себя холодной, фригидной. Свадьбы у них не было, брак они не зарегистрировали. Александр оказался совсем другим: проще, чем она разрисовала в своем воображении: капризным и прихотливым, неряшливым и ленивым. Жил и дышал он только театром, лишь нанеся на свое лицо грим, он становился другим человеком. Словно бы, и все свое существо он скрывал каким-то мифическим гримом. Поклонницам он уделял внимания больше, чем своей сожительнице, неформальной жене, Соне. Фактически Соня превратилась в домработницу. Ей надо за продуктами в магазин сходить, приготовить поесть, убраться, помыть полы, постирать. Даже керосинку сама заправляла.

Соня страдала, от невнимания к ней Александра, это отражалось на ее успеваемости. Она даже подумывала, бросить театральный институт и уехать к отцу.

В театре она была своей, запросто общалась с артистами. Как-то ей предложили заменить заболевшую актрису, и она великолепно справилась. Грим был сложный: она играла старушку. На двух спектаклях имела успех, и даже воодушевилась. Старая актриса вышла после больницы на работу. И вот перед самым спектаклем Елена Натановна, так звали актрису, пожелала увидеть свою дублершу. Соня очень волновалась перед актрисой, которую боготворила. Первый акт отыграла на нервах. Никто к ней в антракте не подошел, как это было на двух первых спектаклях. Это ее вывело из себя. Второй акт играла, не помня себя, забыла текст, ей суфлер громко подсказал, она и здесь напутала, чем вызвала в зале смех. Не вышла на финальный поклон. Убежала в гримерную и разревелась.

Вошла Елена Натановна, обняла ее, поцеловала и упрекнула: «А на поклон должна была выйти». Она подняла Соню, утерла своим платочком ей слезы: «Сударыня, со мной еще страшнее вышел камуфлет, потом я тебе об этом поплачусь. Ты подсказала мне дельную вещь. Деталь. С твоего позволения я ее использую. Тревожно-мнительные актеры, самоеды - для театра чего-то стоят. Они рудоискатели. И обязательно им должно повезти. Мне моя педагог-режиссер адресовала афоризм Софьи Ковалевской: «Говори, что знаешь, делай, что должна, а там - будь что будет». Сороконожка, если задумается, с какой ноги ей пойти - разучится ходить. Надо просто быть, быть тем, кого ты изображаешь. Ошиблась? Ну и что? Не выходя из роли, встань, поищи чего-то. Не нашла. Ладно, потом найдется. И вспомнишь, что нужно делать. А ну-ка врач забудь, что надо делать, да растеряйся перед больным - больному крышка. А ты на сцене священнодействуешь. Стало быть, колдуешь. Обязана поддерживать в зрительном зале трепет. А трепет создает человек цельный, святой, а не полчеловечка. Пусть даже ты играешь роль негодяя».

Однажды после премьеры их с Александром любители театра пригласили в ресторан гостиницы «Кривой Рог». Было шумное застолье. Александр незаметно исчез. За Соней стал усиленно ухаживать один вулканолог с Камчатки. Соня надменно отвергла его. Напрасно прождав своего спутника около часа, она решила пойти домой. От провожатых отказалась. Выйдя из гостиницы, она встретила хозяина, у которого они квартировали.

- Соня! - окликнул ее Иван Ильич, - вы, почему здесь и одна? А где Александр?

- Был, да весь вышел. Все Александры подражают Македонскому - все завоеватели. Наш Александр ушел на подвиг, совершает новый набег.

- А вы знаете, как Александра Македонского по отчеству…

- Верно! Никто не знает.

- Македонского величали, как и вашего Александра.

- Филиппович, что ли?

- Вот именно: их предки «любители лошадей».

- А сыны любители кобыл…. - Соня в ресторане заметила, что Алла бросает на Сашу обещающие взгляды, а он смотрит с подленькой надеждой. И конечно поняла, что ее неблаговерный «утянулся» к новой молоденькой актрисе Алле Трусенковой, пухлой, какой-то овальной, без углов, без сучков-задоринок. С огромными небесного цвета глазами, с заторможенными тюленьими движениями в которых размыто, угадываются и канкан, и твист. Оставалось проглотить обиду.

Соня и Иван Ильич - под руку - поднимались по середине дороги. Они миновали скульптурную группу партизан. Справа огромным зеркалом лежал спокойный залив. И все же слышались поцелуйные шлепки волн о стоящее ближнее судно. Соне с Иваном Ильичом было легко. Они говорили обо всем. Больше всего Иван слушал Соню. Он расспрашивал ее о доме, об отце, о театре. По ее просьбе рассказывал о море, его обитателях, о своих дальних рейсах. С большим интересом рассказывал о Хемингуэе, о его «Старике и море», только что вышедшем у нас в Союзе. О странном отношении к жизни Эрнеста.

- Пишет просто, даже проще простого. Я услышал от старпома: «Прочитал Эрнеста я и не понял ни хемингуя». - Соня будто пропустила его слова мимо ушей. И капитан понял свою ошибку, но вида не подал, что вульгарно звучащее слово при первой ночной прогулке совсем не уместно.

- Знаете, Соня (он не решился назвать ее Сонечкой), Создатель чего-то не додумал: люди везде несчастливые. У всех проблемы, каждый своими проблемами создает проблемы для других. Хемингуэй - чего ему не жилось - покончил с собой.

Шли молча - каждый думал о своем…. Заговорили о пустяках, перешли на поэзию. Иван Ильич знал наизусть стихи Ахматовой, Мандельштама, Тютчева, Апухтина. Соседи нашли друг в дружке приятных собеседников и слушателей. Даже не замечали большой разницы в годах. Иван Ильич был старше Сони на шестнадцать лет. А жена его Феактиста была старше Сони лишь на один год. Соня чувствовала, что в их бездетной семье лада нет, но оба они это скрывают от посторонних, как военную тайну. Феактиста Алексеевна занималась «толканием» заграничных товаров через продавцов и базарных лоточников. Она продавала не только то, что привозил муж, но и то, что ей давали матросы с его судна. Числилась Феактиста техничкой в магазине, но работала за нее уборщица из соседнего магазинчика, тезка Сони, которую все называли Софа. Всю зарплату Феактиста отдавала своей «заместительнице» Софе. Всегда ходила шикарно и модно, даже слишком модно одетая.

Судно, на котором Иван Ильич был капитаном, поставили на капитальный ремонт. Иван был занят в доке, но и достаточно имел свободного времени.

Для Сони с этого вечера Иван стал другом и самым дорогим человеком, на которого можно положиться. Ей не было нужды играть перед ним. Они гуляли по городу почти до утра. Соне нравилось, что от Ивана Ильича пахнет ароматным табаком и каким-то мужским одеколоном. Жена Ивана уехала в пригород к отцу, поэтому он был свободен. У Сони тоже был отпуск от Александра. Пришли они домой лишь на рассвете. В их отношениях возникла какая-то запростость. Общаться им было легко и весело. В жизни Сони появилась смутная надежда. На что надежда - она не понимала, но ощущала. Когда Александр появился на вторые сутки дома, Соня отнеслась к этому с торжественным равнодушием. Она попросила Феактисту, чтобы та разрешила пожить у них в детской комнате. Забрала свои вещички и оставила Соловьева в «столбняке». Вскоре Соловьев ушел к Алле Трусенковой. Уже через неделю он появился перед спектаклем с большим фингалом под глазом. Режиссер срочно ввел вместо него артиста, обычно исполняющего эпизодические роли. Этот артист пришел в театр из художественной самодеятельности клуба имени Горького. Неожиданно спектакль прошел с большим успехом. Скромного актера заметили. И режиссер отдал ему все роли, которые играл ненадежный, часто «под мухой» Александр Соловьев. Оказывается, тот знал наизусть весь репертуар Соловьева младшего. Многие из ролей он переиграл в самодеятельных спектаклях.

Вскоре Александра Соловьева и Аллу Трусенкову взял мир. Но в театре ходили слухи, что они живут как кошка с собакой. Соню Александр словно бы не замечал. И вдруг стал здороваться заискивающе.

Однажды Иван Ильич сообщил Соне, что он через неделю уходит в рейс. Судно возвращается из Японии, капитана, что служил на нем, из-за болезни списывают на берег, а Иван Ильич заступает на вахту. Соня выразила свое сожаление. Потупилась и молча пошла к домику-времянке. Ей действительно было жаль, что Иван уезжает. Она привыкла к его присутствию, к их ничего не обязывающим разговорам. С ним было хорошо и легко, как будто он знал, о чем думает и чем живет Соня. Перед Соней замаячили скучные дни.

Подойдя к столу, заваленному аккуратными стопками книг, она услышала шорох открываемой двери и, не поворачиваясь, поняла по разнесшемуся по комнате специфическому запаху табака и одеколона, что это Иван. Он приблизился вплотную к Соне, став у нее за спиной. Она чувствовала, как его настроение усложняется. Волнение охватило их обоих. Дыхание Ивана участилось, сердце рвалось наружу, пытаясь вырваться, как птица из клетки. Прижавшись, он положил голову ей на плечо. Горячим дыханием обожгло Сонину шею.

Прошло несколько мгновений. Иван боялся прикоснуться к Соне руками, боялся обидеть ее, боялся, что ей будет неприятно. А Соня инстинктивно ждала этих прикосновений. Тело ее горело, вздрагивало, пальцы рук словно кололи иголочки. Она закрыла глаза... Женщина боялась, что он сейчас развернется и уйдет. И, как будто почувствовав ее страх, Иван дрожащим голосом произнес:

- Сонечка, дорогая, извини меня! Сейчас я уйду. - Он зарылся лицом в ее волосах и губами прикоснулся к мочке уха.

Напряжение, в котором находилась Соня, вдруг разорвалось как бомба. Ей показалось, что она проваливается в темноту, в бездну. Дыхание перехватило, сердце подпрыгнуло так, что стало больно в груди. Чтобы не упасть в эту пропасть, она инстинктивно прижалась к Ивану, обняв его, и они словно поплыли по комнате.

…Получилось как-то само собой: все естественно. Соня впервые испытала чувство схожее с полетом и приземлением. «Вот что испытывают женщины, когда вопреки законам, сломя голову, бегут на свидание с любимым». Соня стала изыскивать минуту, чтобы хоть одним глазком увидеться с любимым. Бывало, Иван подходил к институту, чтобы вместе с Соней идти домой.

- Полосатик-то часто бывает у Фимы? - как-то с трудом задал вопрос Иван Соне.

Соня не поняла вопроса, потому, что от Ивана она однажды слышала, что полосатик - это беззубый кит. Потом до нее дошло, что вопрос был задан о заведующем универмагом Полосовым Сартаком. Она растерялась, не знала, что ответить. Сартак действительно наведывался к Феактисте, когда мужа не было дома. Соня знала, что это касается их общих торговых дел. Она догадывалась об интимных «штучках». Соня уклончиво ответила: «Не знаю, Иван Ильич…»

- Ваня, - поправил ее Иван.

- Ни чего не могу сказать, Ваня. У вас многие бывают.

- Приглашаю на экскурсию на корабль. Завтра занятий у вас нет?

- Завтра у нас поход в музей.

- Справятся и без тебя.

Это был незабываемый день, день любви. «Судный день» - таким он навсегда остался в памяти Сони. Она впервые закурила. Запах табака звал ее, словно это был Иван.

Александр Соловьев для нее потускнел. У Сони осталось к нему чувство жалости. К отцу Соня наведалась на неделю, а потом стала работать в детском лагере. Колебалась: делать ли ей аборт. В середине февраля она родила девочку, которую назвала в честь своей мамы - Мариной. Феактиста, жена Ивана Ильича, души не чаяла в Мариночке. Окончив институт, Соня решила уехать в свой город. Феактиста Алексеевна с удовольствием оставила Марину у себя, до тех пор, пока Софья не обживется в театре, а потом заберет малышку к себе.

…Листая журнал, Венцов украдкой поглядывал на Соню. Она вдруг задумалась. Глаза ее смотрели на него и ничего не видели. Брови нахмурились, как будто она вспомнила что-то не очень приятное.

Андрея тревожил один вопрос. Почему она ищет с ним общения? Он вспомнил их первый вечер после долгой разлуки. Она тогда просила своего отца не задерживать Венцова долго: «Он мне нужен». А когда остались вдвоем, болтала разную чепуху, так и не сказала, зачем он нужен. Важная нужда - ничегонеделание.

Между Соней и Венцовым грань отношений была незаметной, иногда вовсе исчезала. Потом она стала расти. Соня насильно старалась ее не замечать. Она заменяла ее суесловиями, якобы не разделяющих их беседами на вольные темы. И вместе с тем она не могла понять, почему же дела Андрея ее трогают в большей степени, чем свои собственные. Ей было интересно, чем он занимается, о чем думает. Даже когда его не было рядом, она часто думала о нем. Ей казалось, что это всего лишь привязанность, оставшаяся еще с детства. Что же это… любовь? Почему же она тогда не заметила ее, прошла мимо, ища чего-то яркого, напускного? Почему же в мыслях все так легко и просто, а в жизни так сложно, и порой не получается осуществить то, что казалось таким пустяковым…

Венцов наверняка знал, что она нуждается в участии. Ее судьба полетела кувырком. Он начал верить в слова колдуньи. Азея сегодня вдруг заговорила о нем и о Соне, словно она знает Соню лучше, чем Андрей. «Твоя любимая девушка не обретет покоя, пока будет в разлуке со своим ребенком». - «С каким ребенком?» - удивился он. - «Не знаю, возможно, с девочкой». Диалог этот произошел мимолетно после окончания очередного допроса. Венцов отнесся к нему с юмором. Принял его за намек, дескать, Соня хочет ребенка. Венцов не ожидал от себя такой прыти. Он вдруг спросил: «Где твой ребенок?» Соня, казалось, никак не отреагировала. Побыв в недвижимости минуты две, встала с постели, закурила. Делая затяжку за затяжкой, молча смотрела на Андрея. Потом сухо спросила: «Про какого ребенка ты говоришь? Я ослышалась?» - «Если тебе удобно ослышаться – можешь это сделать запросто». Молчание распирало комнату. Потом его нарушил Андрей: «Ты актриса, разыграть все можешь. Помнишь пьесу Шкваркина «Чужой ребенок»? Презабавный сюжет… и очень наивный. Я не испортил тебе настроение?» - «Да, нет, я подумала, а, в самом деле, если бы у меня был ребенок, как бы ты к этому отнесся?»

Они на кухне пили чай, играли в молчанку. Соня улыбнулась:

- Андрей, а что если нам с тобой эту выдуманную историю рассказать папе? Как он к этому отнесется? Надо что-то придумать насчет мужа. Помоги, Андрюша, по старой дружбе.

Соня вышла и вскоре позвала Андрея:

- Хочешь вина?

Андрей отрицательно покачал головой.

- А квасу налить тебе? Хороший квас, папа добрый квасник.

- Кваску, пожалуй, я хвачу. Вина сегодня мне нельзя. – Он сказал непонятную Соне фразу, - люби - не влюбляйся, пей - не напивайся, играй - не отыгрывайся. Он грустно улыбнулся, встал и пошел…. И вдруг Венцов вернулся:

- Соня, я могу посмотреть одну книгу. Николай Степанович хотел мне что-то в ней показать.

- Ну, конечно можешь. Только поставь на место. Папа с книгами щепетилен. Я однажды поменяла местами Мечникова «Этюды о природе человека» и «Этюды оптимизма», он сделал мне строгое замечание.

Андрей снял с полки книгу, потянул за хвостик ляссе, и открыл статью о шаманах. Он ловко устроился в кресло, и больше часа в захлеб читал о тибетско-монгольском шаманизме. В статье Венцова поразило то, что Чингисхан верил и доверялся шаманам. Андрей решил наведаться в областную библиотеку и достать книги о магии, колдовстве и шаманизме. Он отчего-то радостный вошел в Сонину комнату. Актриса была одета, причесана, на ее лице сиял яркий макияж .

- Спасибо, Софья Николаевна за библиотеку! Я заставил тебя ждать? Все в порядке. - В дверях Венцов обернулся, - а насчет твоего ребенка - это идея!

Удаляясь от дома Федорчуков, Венцов дрожал, хотя тело было раскалено докрасна. Образ его мыслей, выражаясь торжественно, был художественным.

В белесо-пенистую даль влипает дорога, и, кажется, она так же коротка, как и жизнь. Будто за синим холмиком ей и конец. Но ведь на самом деле она, как и жизнь уходит в вечность и бесконечность. Если сейчас вот с этого места идти и ехать снова и снова, дальше и глубже уйдешь не только в далищу, но и в будущее. Не только в будущее, но и в прошлое можно отправиться по этой дороге. В какой-то момент своей жизни начинаешь осознавать, что мы, люди бесконечны, у дорог тоже нет конца. Есть шаг в сторону. Я – коротенький отрезок человечества и той же дороги - начинаюсь далеко в земле и космосе, там, где начиналась первая дорога и кончаюсь в вечности и бесконечности.

Что такое прийти из небытия и уйти в него? - размышлял Венцов. - Смутно догадываюсь, много миллиардов лет спал, но уже жил и существовал. Жизнь не кончается и не начинается с одного человека. Усну, и буду существовать в другой форме. Разве в наслоении моей плоти и духа не осталось моего ископаемого предка, жившего много веков назад? Разве в моем характере не пробуждается рыба, собака, обезьяна, попугай?

Истина – единый момент соединения двух начал рождает третье, с уже готовым программным устройством на будущее; поведение, взятое из всего периода развития жизни на Земле. Вирус - микроб – инфузория – головастик – рыбка и так до тех пор, пока не появится на свет такой же, как и я, человек. И он мне родня. Может быть, далекий родственник.

Если было бы возможным повернуть время вспять, мы бы могли уйти в обезьяну, собаку и даже комара. И в траву…

Перед отцом Соня так и не разыграла эту придуманную драму. Потому что за спиной стояла драма не придуманная. Она тосковала по своей дочери, которая осталась во Владивостоке. Вот что ей не давало обрести равновесие и покой в жизни под крышей родного дома. Она изводилась по своей Маринке, боялась, что дочь ее забудет. Хотя Феактиста Алексеевна Маринку обожала и оберегала, и с удовольствием согласилась, чтобы девочка пожила у нее полгодика. Пока Соня, устроившись с работой в родном городе, заберет ее. В это время Соня получила письмо от своей подруги и соседки Галины Владимировны, та сообщала: Феактиста Алексеевна стала догадываться, что эта девочка от ее Ивана. Что-то она заметила такое, вроде сходства с ее мужем. Девочку выдавали глаза и губы, а еще форма ушной раковины. Муж сейчас в море, и Феактиста Ивановна встревожена тем, что держит у себя дочь своего мужа. По сути дела - падчерицу. И соседи говорят, что она к девочке стала холодная. И относится как-то враждебно. Галина Владимировна прямым текстом пишет, что приезжать за девочкой надо не ей самой, а кому-то из ее родственников или знакомых. Иначе беды не миновать.

Соня всю ночь курила. Пепельница была переполнена. Заснула она только к утру. Вошел Николай Степанович в ее комнату и увидел в ее руке лежащее поверх одеяла это несчастное письмо. В глаза ему бросились слова: «твоя дочь». Николай Степанович, прочитав его, бессильно опустился на канапель. Этот диван стоял перпендикулярно Сониной кровати у самой стены. Отец терпеливо ждал, но терпение его лопнуло:

- Соня, Софья! - Он дернул ее за ногу. Соня вскочила. Она почувствовала тревогу в его очень редкой интонации, как она называла, «экстремальной». - Ты чего от меня таишь? Почему ты бросила свою дочь? Иди немедленно покупай два билета до Владивостока.

- Папа, у меня спектакли.

- К черту твои спектакли! Звони немедленно, отказывайся. Проси, умоляй, чтоб нашли тебе замену на неделю.

Соня сидела на кровати, как бы, безучастная ко всему, на ее ресницах были видны следы туши. В оплывших ее глазах читалась усталость и растерянность. Она казалась намного старше своих лет.

- Почему ты скрыла от меня, что у тебя есть дочь?

- Папа, сегодня я хотела тебе рассказать об этом. - Соня встала, накинула на себя халат и вышла во двор. Подошла к «Маминой могиле».


Странная передача

Азея вернулась в камеру. Одна мысль не уходила из головы. Словно какой-то дятел стучал ей в висок. Неужели действительно не нужна она никому со своим баяльством?.. Почему люди, которым помогала, так быстро забыли ее. Ведь она делала добро не из корысти. Она действительно хотела помочь. Неужели все, что веками собирали колдуньи, - извод, шелуха, ненужный мусор?!…

Последнее время Азея все чаще стала задумываться. Особенно много она размышляла здесь, в КПЗ. Она сделала для себя весьма странное открытие: судьба колдуньи ей была уготована на роду. Что ее предшественница, приемная мать, ее родная тетка - крестная об этом знала раньше, чем погибли ее родные мать и отец. Азее стало неуютно и дико от осознания этого. В подтверждение догадки вспомнились слова птицы Трифелы перед уходом: «Твоя преемница должна быть сироткой, так завещала нам мудрая птица Фимь, сиротство бывает не принужденное, бывает и вынужденное. Духи предков просят жертв»…

- Матушка-птица-Трифела, а почему ты пуще всего молишься только прилюдно?

- Веру у народа отнимать грешно. Каждый во что-то должен верить. Если ты с ним одной веры, он тебе будет верить.

- Но Бог…

- А ты его видала, какой он? Бога никто не видел в глаза. Каков он – бог его знает. Бог обороняет тех, кто в него верит, тем и помогает. Полувера – полумера. Вера должна быть абсолютной. И кто верит в загробный мир – тому помирать не страшно. Сколько ни живи - конец един. Бог невообразим, как он может быть изобразим?.. Выходит, что для человека Бог - с человечьим лицом. Для быка – с бычьим обличьем? Для мыши – с мышиным? Молитва бывает тайная и показная. Показная – лицедейство. В этом ее польза. У всякого дикого народа - свой истукан. Его почитали и боялись. Были толкователи его мыслей, изречений – оракулами оне назывались. Кочевникам храм был не нужен: таскать его за собой. У них были маленькие божки, им они и молились. У бурятов и монголов дацаны. Тоже что-то вроде храма и стояли они на отшибе, на ровном удалении от всех, лишь бы вода была рядом. На Востоке почитают священные горы. Много верований в этом мире было и еще будет.

- Но если кому-то в голову придет все это перевернуть?

- Никто не хочет лишиться кумира. Кумир - опора. Были народы прямо истовой веры. Так они просили молиться прилюдно, чтоб у Бога никто не попросил ничего дурного.

- Ну и чо?

- Чо. Попросят весь мир, как вон баба в сказке у Александры Пушкина, - и все тебе! Остальные на бобах остались. Но Бог-от знат, кому и сколько дать, а у кого взять.

- Как он может всех услыхать?

- Я-то почем знаю, как он слышит.

- Ведь вон сколько, говорят, народов на земле.

- Да Бог-от в тебе самой. И в каждом. Цыганы все - кочевники и попрошайки. И люди должны откладывать не только на черный день, но и на цыган, и на блаженных. Но это же… табор же цыганский - украшение. Цыганы по земле носят волю, хотя сами этой воле подневольные. По Ветхозаветному преданию Табор - это гора, подле нее жила Аэндорская ведунья, которая гадала царю Саулу, когда того приперло…. А ведь он запрещал великие гадания самолично. А вот подаяние, пожертвование запретить невозможно. И гадания - тоже. Вспомни, ты спросила меня: «Что будет?» Всякому-якому хочется знать свое грядущее. Любой запас - забота о грядущем. Это забота не только грызунов.

- Матушка-птица-Трифела, а пошто у арабов помногу жен? Ведь это грех.

- По-нашему грех, а по ихому закону – так и надо. Живут-то они где.

- Где?

- В удобных местах, в оазисах.

- Уазис? Это чо такое?

- Это где все цветет почти круглый год. Лопоти им никакой не надо: ходят почти голышом. А есть земли скудные, народ живет дико. Мало кто с кем общается. Силу да хитрость имеют. Да воевать. Воевать – боле им ничо и не надо. Делают всякие там наскоки, набеги. Перещелкают народ, нажитое добро их все соберут. Да еще и на землю эту прикочуют всей сворой. А тем черным, для которых вечна эта землица, чо? Мужики собрались в полчища, ушли на войну, а вернулось пять калек. Вот их пророк Магомет, кто-то его зовет Мухамет. И дал задание мужикам, чтоб много содержали баб, да ребятишек больше бы делали. А тут опять вой наступил.

- Какой вой?

- А война, это что тебе не вой? Вой – войня.

- Матушка Птица Трифела, а пошто нам замуж выходить нельзя?

- Ой, умора! Своим умом вспотела дойти до сути? Мы дали обет. Святой обет. Нам с мужчинами сутыкаться нельзя. Ну, вышла бы я замуж, ребятишками бы обложилась, остепенилась. Ничего бы в жизни по-настоящему не знала. Радость – запомни – от достижения и познания. Мы в этот мир пришли познать его и прочувствовать.

- Но ведь народ страдает.

- Тут ты мерекаешь в туды. Не познаешь страдания - не почувствуешь вкуса радости. Есть бело, есть черно. Ночь надоедает, так и день тоже. Новой раз летом вспоминаешь зиму. Хорошо у очага?

- Но, ага, тепло.

- Дровами пахнет. Очаг трещит. Не было бы зим, комары, мошка заела бы. Много заразы, болезней всяких. Зима - это есть очищение. Весна – возрождение. Лето – полюбоваться цветками, травкой, речкой. Понежиться. Пищу вырастить. Осень – рюень, сентябрь. Месяц свадеб. Месяц гона. У животин, зверья тоже любовь. Не было бы любви – вымерли бы. Бог им и это чувство вложил.

- А пошто они влюбляются осенью?

- Опеть, диво ты мое. Им за лето нажраться надо, жиру накопить, чтоб в стужу не ознобиться да не подохнуть. Да потомство свое, своим молоком накормить, пропитать в мороза. Слабые, те не выдюживают морозов. Да слабые-то и не нужны. Их для пищи волков производят.

- А волков зачем Бог создал?

- И волков, и ворон, и грифов, и шакалов, всех падальщиков создал Бог для того, чтобы землю нашу очищать от злого духу, от червятины, от всего, что засоряет землю. Старым косулям, оленям, ну и… умереть облегчали бы…

Нравственный критерий колдуньи – делать человечеству добро, не гнушаясь при этом, однако, и воздействия силой.

- Не хвастайся своим знанием, - говорила Трифела, - скромно применяй свое умение. Твое наличие, Азея, не столько знание, а умение. «Знать - чтобы уметь». Инако - пусто. Говорение: «Чтобы тебе пусто было» - самое злое пожелание. Не будь Дутихой. Вон Зинка Дутова больше говорит, меньше делает. Знает краем ума, а не умеет. Рот у ей шире головы. А ума… того с маковую росинку. Цену своего баяльства знай, но не назначай. Для бедняка и копейка - богатство.

…Ее мысли прервал стук двери камеры.

- Стародубова на выход. К вам посетители.

Азея очнулась, устало поднялась с нар. «Кто это, может быть?» пронеслось в мозгу.

Увидев посетительниц, Азея поразилась. Потому, что они обе были виновницами появления на свет сына директора МТС Вити. Догадываются ли они об этом?

Посетителями оказались Лида Панина и Дуся Голованова. Встреча была, можно выразиться, «кипяточной». Обе богоданные гостьи прослезились. Заохали обе, заахали. Глядя на Азею, скорбно качали головами.

- Вы это чо, девы, сдурели, что ли? Переться в такую далищу! Пошто? - укоризненно говорила Азея, а сама была несказанно радешенька. - Крышу-то на ночь нашли?

- Да мы, Елизаровна, - в Доме Колхозника ловко устроились, а тебе тут как?

У меня бравее. Ни печь топить, ни воду носить, ни гоношить едишку. Живу, как царица. Как там Катька с Мареей? - спросила колдунья, в упор глядя в глаза своей домовницы Дуни Головановой. А, получив ответы на все вопросы, Азея серьезно сказала ей: - «Бог свидетель. Да, Дуня, после меня распорядись всем, что имею. Но дай каменное слово, содержать птиц моих до конца их жизни и каждое яичко, снесенное ими, разбивать. Потомства они оставлять не должны - это опасно».

- Отчего опасно-то? - удивилась Дуня.

- Землетрясение, потоп, пожар, вулкан, война, эпидемия, мор. Разве нужны ответы? Все может оказаться зыбким и страшным, кроме слова данного Богу.

Дуня молча замотала головой. В глазах Лиды стоял безотчетный страх.

- Елизаровна, а гостинцы.

Они привезли кусок сала, пресные молочные кренделя, подсолнечных семечек, туесок густой сметаны, а главное - ее любимые пирожки с ливером.

Перечисляя деревенские новости, Дуня без умолку тараторила. Она сдвинула старенький кашемировый платок на шею. Глядя на ее седые волосы, Азея осознала: много времени прошло с их первой встречи. Она вспомнила, как присушила к ней балабона рыжего Тишку и как недолго длилась их счастливая жизнь. Они не прожили и года, когда Тишка погиб в шурфе. Лида внимательно смотрела на Азею. От ее взгляда не укрылась мертвенная бледность и усталость на лице баяльницы. Дуня, все время державшая белую тряпку в руке, протянула ее Азее:

- Елизаровна, а тебе еще приветы.

Та развернула тряпочку и в изумлении застыла. Перед ее глазами оживающие от дыханий были три птичьих пера. Она прижала их к щеке. На лице сияла улыбка, а из глаз катились слезы. Обе посетительницы впервые наблюдали «эко диво». Им не верилось, что Азея может выпустить из глаз хотя бы одну слезинку. «Это привет от Катерины и два привета от Марии. Спасибо тебе, Дунюшка! Поцелуй их от меня».

- Елизаровна, может, тебе еще чего надо? – участливо спросила Лида.

- Устала я. Стосковалась по вольному ветру. По запахам леса, по щебету пичужек, По моим деревянным птицам. Ничего мне не надо: угодили вы мне моими любимыми пирожками, ласковыми приветами от моих сестриц. - Она взяла пирожок, откусила, - Ой, а они еще теплые! – Прожевала, с аппетитом проглотила, потом, помолчав, попросила. - Веточку багула бы, алибо листик богородской травки, мяты, душицы, но чего-то одного. Да и еще… - она посмотрела на Дуню, - Там, на чердаке стоит гроб, ну тот, что мужик делал для меня. Так вот, проследи, чтоб отдали старухе Сашихе Даурцевой. Мне он ни к чему, а та жаловалась, что умрет и похоронить, как следует некому. Сын в тюрьме сгинул, мужа на фронте убили. Одна она, как перст одинешенька.

- Да ты что, матушка Азея. Гроб-то какой ладный, тебе самой пригодится, - удивленно, выставив свои толстые губы, заговорила Дуня…. Лида дернула ее за рукав на полуслове. Хотя ее тоже очень удивила просьба Азеи. Но спрашивать она ничего не стала, только кивнула в знак согласия.

- Я умирать не буду, - загадочно сказала Азея, - а гроб… он жилище для покойника. - Помолчали. Поморщившись, словно от боли, Лида тихо сказала:

- В среду на могилках были,… внучонку оградку поставили, поправили могилку. - Она заплакала. Азея скорбно склонила голову, но - ни слова раскаяния…. Когда женщина высушила слезы, колдунья проникновенно и внушительно сказала:

- Лида, у тебя будут внуки, много - ласковых, добрых, красивых. О кошмарных снах - забывать жестко. Они мешают жить.

Прощаясь с Азеей, обе посетительницы низко поклонились. Дуня отвернувшись, украдкой смахнула слезу.

…На память Азее навернулся случай. Трифела сказала, что завтра придет Ульяна Ромашова и принесет пирожки с ливером. У нее грудная жаба.

- Кто тебе, матушка, сказал?

- Полагаю сама. Когда у нас была ее свекровка, я шибко оценила ее стряпню, а особливо пирожки с ливером. Нигде пирожки с ливером не умеют пекчи вкуснее, чем у нас в Даурских местах в Приаргунье. О наших вкусах знают и стараются угодить. Хвалить можно, но просить ни у кого ничего не смей. У болящих стой вдоль горла, а не поперек. За всякое подношение, за всякую шилиминку* будь благодарна. Не возвышайся над людями – оне тебя сами возвысят. Не смей утверждать, что ты можешь все. Даже Бог всего не может, хотя он и всемогущ. Кабы не было Дьявола… От смерти можно оттащить подальше, временно, но она все одно настигнет.

Возвращаясь в камеру, Азея думала: «Ну, вот, кажется, все наказала. Да, про схорон забыла. Забыла ли? Доверить эту тайну некому. Нет приемника - нет и схорона. Пусть занесенный снегом, засыпанный листвой ждет своего времени и своего счастливчика».

После посещения двух землячек - как прорвало. Люди шли к Азее, кто с поклоном, кто за советом, а кто просто посмотреть. Слух о том, что в КПЗ находится колдунья, разнесся по округе быстро. Многие были наслышаны о чудесах ее исцеления. Потому, что исцеление - чудо, а смерть - обычное дело.

Женщины вышли на крыльцо следственного изолятора. Ничего, казалось, не произошло. Они просто приходили навестить свою землячку, но было щемящее чувство тоски, как будто проводили родного человека в долгий путь. Путь, из которого нет возврата. Поправив одежду, и затянув потуже узлы на платках - больше по привычке, чем от надобности. Думая, каждая о своем - они направились к Дому колхозника.

Лида прислушалась к своему сердцу. Нет, она не чувствовала к этой женщине неприязни и ненависти. Когда же пришла тревога, что что-то не то происходит в ее семье?

Наверное, когда появился на свет Валерка. Не был он похож ни на отца, ни на мать. Рыжая пушистая, как одуванчик, головенка делала его белой вороной, среди семейства. Осознание чего-то страшного пришло на свадьбе дочери. Сложились, как мозаика, в которой не доставало нескольких квадратиков, все случайности, мысли, вопросы. Господи, что же это?!

Она смотрела на красавицу дочь и ее избранного, и чувство тревоги и еще пока чего-то непонятного медленно, как ком снега с горы, все возрастало, грозя накрыть лавиной. Пронзила догадка. А ведь они же похожи, похожи как брат с сестрой. Те же губы, тот же заостренный нос и глаза с чуть заметной припухлостью.

К молодым подошел отец жениха, чтобы поздравить. Он стоял, обняв молодоженов, как отец своих детей. Она вспомнила слова Азеи: Федосею не вздумай сказать, что он пустосем. Давай мы с тобой вот эку штуку учудим. Я тебе хорошего мужика подсмекаю… зашумело в ушах, лицо дочери вдруг расплылось, улыбка превратилась в гримасу, глаза стали большими, большими. Она услышала голос издалека, как из бочки: «Держите, падает!» И провалилась в темноту.

…Когда дочь сообщила ей радостную весть, что у нее будет ребенок, Лида всю ночь простояла на коленях у иконы, вглядываясь в лик Божьей матери и моля ее о прощении и помощи.

- О Пресвятая Госпоже Богородице, выше еси всех ангел, архангел, всех тварей, честнейше помощница еси обидемых, исцеляющейся надеяние, убогих одеяние, больных исцеление, грешных спасение, христиан всех вспоможение и заступление, спаси Господи и помилуй рабу Божию Ольгу ризою твоею честною, - Лида читала молитву долго и страстно, испытывая таинственное благоговение.

Сначала она хотела бежать к Азее и крикнуть ей в лицо: за что?! За что?! Потом, успокоившись, сопоставив все, поняла. Если бы Азея не помогла ей, то не было бы у нее детей, радости жизни, а без детей она ничто и жизнь ни к чему, так что, как не крути Азею благодарить нужно. А как уж она это делала - не важно. И пусть они не от мужа, он их любит всем сердцем, а это важнее всего. А что случилось с внуком, Божья кара за все грехи. Ведь Азея предупреждала, хотела отвести беду. И ребенка спасти хотела. Но Бог прибрал. Не бывает много счастья в одной жизни. Нужно чем-то за него жертвовать. За грехи платить надо.

- Азеюшка, прости ты нас. Тайну унесу с собой в могилу. Никто не узнает. Бога за тебя молить буду…


Магический сосуд

Цогту, оказавшись на Тибете, принял монашеский сан. Среди пестрой братии он выделялся своими многочисленными интересами. Тибетское произношение, что произошло от его родного Бирманского языка, выучил так, что трудно было отличить его гнусавую речь от речи аборигенов. Монастырская братия - в основном это были сынки крупных феодалов, вяло подвижные, не страдали любопытством. После цокчэна, большого собрания монастырской общины началась заготовка целебных трав.

На четвёртом году обучения Цогту с монахами-коллегами вышел на большой промысел. Ареал им был указан точный - у подножия голой сопки близ города Лхасы. Но Цогту захотелось разведать обратный солнцепеку склон. Он увидел несколько бутанов* тарбаганьих нор.

На старых бутанах, как ему говорили, растут полезные растения: травы лечухи. Обследовав нижнюю нору тарбаганов, стал подниматься вверх, только он приблизился ко второму бутану, откуда ни возьмись - мохнатый, черный пёс апсо, выскочил прямо на него. Цогту знал, что в таких случаях нельзя пугаться и дергаться. Он смотрел псу прямо в глаза. И тот от неожиданности остановился. Цогту сделал движение вправо, и пес предупреждающе повторил движение ему навстречу. Густая шерсть на нём угрожающе всколыхнулась. Цогту постоял и сделал шаг влево. Пес, словно что-то защищая собой, сделал тоже движение в сторону. Цогту взмахнул руками по направлению к псу и пес зарычал. Парень знал, что поворачиваться к зверю спиной опасно. Говоря: «ни хочешь пускать, но и не надо». Цогту начал пятиться назад. В сумке у него оставался кусок мяса яка. Он достал этот кусок и не решился бросать. Он знал, что резких движений делать нельзя. Он понимал, что пес дикий. Пятясь, он запнулся о камень и упал.

Пес ринулся и встал над ним, как бы навис громадной тенью. Он не рычал, а словно ворчал с каким-то стоном. Оскал зубов был страшным. Тогда Цогту медленно протянул кусок мяса псу. Пес выхватил этот кусок. Сел и стал глодать кость. Цогту пополз, чуть ли не на спине. Потом медленно встал и осторожно попятился. Он ногами ощупывал место: как бы снова не упасть. И когда он зашел за нижний бутан, пес потерял к нему интерес. У Цогту сильно билось сердце, он был испуган. Но этот случай его заинтересовал, в нем затлела искра азарта. Теперь он каждый день приносил свой скудный паек мяса и оставлял на том месте, где состоялась встреча с псом. С варевом мяса произошёл неприятный инцидент.

Когда по голодному монастырю разнесся запах мяса, к ним в келью начали приходить любопытные. Тогда его приятель предложил странное дело. Ночью они вдвоем, сваренные внутренности яка, разнесли по всему огромному монастырю, и разбросали в незаметных местах. Надо было видеть, как вывалила желтошапочная голодная братия, и стала возбуждаться мясным запахом. Дней через пять шесть два существа - Цогту и апсо - уже не опасались друг друга. И где-то к началу зимы они стали друзьями. И пес апсо допустил человека до своего логова. Это было углубление явно сделанное руками человека.

Цогту с усиленным азартом, начал раскопки. Пес лежал в стороне и грыз кость - угощение друга. Монах попал на что-то твердое и послышался хруст. Вытащив предмет, он с удивлением определил, что это сосуд в виде амфоры. И задобрив пса свежим куском тарбаганины, унес кувшин в Лхасу. Наступила пора экзаменов, когда ученик должен разбив в мешке сосуд, вслепую собрать его. Тренируясь таким образом Цогту собрал этот сосуд в котором не доставало одной маленькой детали. Склеил белком птичьего яйца. Он ходил к апсо на свидание, искал недостающую деталь амфоры. И когда он окончательно склеил сосуд его соседи по кельи, послушники монахи донесли об этой диковине Далай Ламе. Далай Лама прейдя в келью, сосуда не обнаружил. И тогда стал допытываться у Цогту, где сосуд, который он склеил. Цогту пошел на преступление - он сделал вид, что не имеет понятия, о каком сосуде речь. И один доносчик выследил, что Цогту этот сосуд прятал между двух кладок каменных домов. И когда Лама увидел этот предмет, понял, что это очень дорогой обрядовый сосуд, который пришел еще из древнего Египта каким-то образом оказался на Тибете, возможно, через Согдиану.

Лама сказал, что этот сосуд имеет целительное свойство. Случилось так, что одному почетному жителю Лхасы потребовалась целительская помощь. И прикасаясь к этому сосуду, человек обрел прежнее состояние здоровья. Сосуд спрятали, а Цогту получил эпитимью за то, что он разбил этот сосуд и не доложил старшинам. Его изгнали из монастыря, сняли с него монашеский сан, он получил табу на право заниматься целительством. Запрет приписывался ему на двенадцать лун.

Однажды Цогту в низине под скалой так же собирал травы лечухи. На скалах он заметил охотника с орлом беркутом. Видел, как орел пикировал на горного козла. Завязалась драка. И козел ударом копыта сломал орлу ногу. Но тот уже успел вцепиться добыче в горло и здоровой ногой впился в бок козлу, превосходившему его в силе. Козёл вместе с беркутом свалились со скалы на ярус, что находился ниже. Козел разбился, а орел поломал крыло. Стоящий внизу охотник. Быстро вскарабкался почти по отвесной стене, и оказался на выступе рядом с птицей и ее жертвой. Снизу казалось, что расстояние пустяк. Охотник прыгнул, и, оступившись, загремел вниз. Ладно, следующий уступ оказался в нескольких аршинах от того, где был орел с поломанным крылом. Тогда Цогту предпринял рискованный шаг.

Он с трудом взобрался к охотнику, и, рискуя жизнью - уступ был тесный - помог охотнику спуститься вниз. У того оказался вывих ноги в коленном суставе. Монах-костоправ быстро вправил мениск. Но Хонхо, так звали охотника, самостоятельно не мог идти: мешала страшная боль в ноге. Вынув из кармана кусок мяса, он подал сигнал орлу, гортанно прокричав: «О-о-о-у». Беркут появился на краю обрыва, и, взмахнув крылом, кубарем покатился вниз. Он был еще живой, когда Хонхо, опираясь о плечо Цогту, приблизился к нему. Охотник, рыдая, стал рвать на себе огчжу - рубашку. Разорвав опах рубашки, широкий воротник, он опомнился. Орел смотрел на хозяина пронзительным взглядом, ножнично открывая и закрывая клюв. Хонохо превозмогая боль и жалость, схватил своего верного друга, свернул ему шею, отрезал голову ножом и яростно отбросил в сторону. Цогту подумал, что охотник так отомстил верному слуге. Он не понял, что Хонхо сделал это, избавляя беркута от мук.

Всю дорогу до поселения, стоящего в желтой долине у горной речки Цогту почти на себе волочил плачущего Хонхо. Оказалось, это был самый младший из пяти мужей Шарнай. Двое Сахьян и Поро сразу поспешили за горным козлом, последней добычей орла беркута. Намбу принес целый куль аргала - скотского помета. Тэхэ мудреным способом без станка ткал бойдан - тюфяк. В жилище запахло радостью и горем. В дверь, склоняясь, вошел третий муж Шарнай Му. На спине он внес сосуд с водой, так называемый Чубин, и вылил содержимое в больший сосуд, стоящий у стены, Чураму. Шарнай подала ему знак, Му вынес из соседней комнаты глиняный сосуд с мукой и, втянув носом запах угощения, поставил его перед гостем. Потом сходил за деревянной лопаткой, отдалённо напоминающей ложку. Шарнай села рядом с Цогту, глядя прямо ему в глаза, но отчего-то стала вертеть головой, как бы, очерчивая его лицо, молча подала Цогту лопатку. Цогту лопаткой стал черпать муку и есть. В это время Му подал ему кисешку с водой. Голодный гость не стесняясь, набивал полный рот муки. Намбу, Тэхэ и Му, глядя на гостя, завидовали ему - глотали слюнки.

- Если бы не был монахом, я бы взяла тебя шестым мужем. - Шарнай заявила это на полном серьезе.

И тогда он вошел в секту. Вскоре этот сосуд оказался у шамана Чингисхана Кокочу. Каким образом он попал к шаману неизвестно. Зная его необыкновенные свойства, Кокочу прятал его где-то в стороне от юрта. На берегу Керулена в ивовом кустарнике. Об этом знали его братья и сестра Цогту.

В 1189 году в глухой степи Верхнего Керулена на большом курултае, где Темучжина нарекли Чингисханом, бушевал праздник, какого эти места еще не видывали. Большой интерес вызвало соревнование между бывшими противниками. Надо было сидя на скачущей лошади, зубами поднять малахай, овчинку или просто тряпку. Один скакун в сильном подпитии не удержался на лошади, и свернул себе шею. Не было сожалеющих вздохов и охов. Его куда-то унесли родственники. В стороне проходили другие соревнования: надо было на всем скаку пикой сбить кол. В соревновании приняли участие многие, даже безлошадники. Им давали лошадей из резерва Тэмучжина. Охота на тарпанов - диких лошадей была подготовлена заранее. Табун несколько дней держали неподалеку от стоянки. Собаки и опытные пастухи не пускали их на волю. Ловля укрюками разрешалась самым смелым и опытным аратам.

Перед Тэмучжином и его свитой появилась целая рать охотников с птицами. Большинство на лошадях. На руках, защищенных кожаными голицами, сидели кречеты, соколы-сапсаны, соколы-балабаны, ястребы. Тэмучжин, теперь уже Чингисхан пальцем указывал на некоторых, и те с гордым видом отделялись из строя, образовывая новый «строй царских слуг». Во главе этого строя встал Боорчу. Когда-то у Темучжина из девяти буланых мулов украли восемь. Боорчу помог отыскать их и отбить у конорадов. С тех пор он считался другом Тэмучжина.

Пока молодой хан занимался ловчими птицами, две дамы, которым показалось, что все стало на круги своя, и земля под ними качалась довольно зыбко, побили виночерпия. Побили за то, что он поднес им архи после того, как подал наложнице. Их мужья, увидев потасовку, пришли на помощь своим «ненаглядным», на самом деле омерзительным дурам. Не разобравшись, до полусмерти «измесили» виночерпия на глазах тысяч людей, оттащили в сторону и оставили «подыхать». Оба были мергены - храбрые воины Чингисхана. Вокруг шло веселье. Батыры состязались в классической монгольской борьбе. Другие стреляли из лука в разложенные на земле скатанные сыромятные, кожаные и войлочные чурбаки. Были устроены вечерние скачки на лошадях. Заря стала красной от пыли. В одной компании играли в бабки. Шаман Кокочу был в тревожном, но приподнятом настроении. Это по его рекомендации Темучжина нарекли Чингисханом. Мунлик - отец Кокочу - постоянно находился рядом с Чингисханом и одержимый градусами архи и кумыса все время напоминал Тэмучжину, какой у него талантливый сын. У Мунлика было шесть сыновей и одна дочь. Но больше всех любил и гордился он своим четвертым сыном Кокочу. Тот в хмельном виде был задира и драчун. Отец знал, что с напористым характером, неуемным нравом и острым умом его сына ждет слава и успех. Он напомнил Темучжину, что его отец Есугай Храбрый был ему другом. И теперь их связь еще больше укрепилась. Он словно забыл, что на долгое время уходил от Тэмучжина, фактически изменил их дружбе. Вернулся в лоно их ареала, когда понял, что молодой, энергичный Тэмучжин обретает авторитет и силу.

Кокочу наказал своим братьям, чтобы они обо всех происшествиях докладывали ему. Недаром его называли Небеснейший. Шаман должен был быть в курсе всего. Чтобы люди думали, что он все видит, и все знает, раз разговаривает с Бо (Богом). Среди населения шли слухи, что Кокочу на своем пегом в яблоках коне поднимался в небо и разговаривал с богом Тенгри. Поэтому братья, увидев избиение виночерпия решили, что это будет интересно Кокочу и потихоньку, отозвав его в сторону, рассказали о виденном. Кокочу попросил их увезти избитого к кургану, где зарыт сосуд, достать его и дать в руки виночерпию. Понаблюдать, что произойдет. Братья сделали так, чтобы их никто не увидел. Увезли виночерпия, откопали сосуд, вырыв небольшую яму, посадили туда избитого. Младший из них попытался впихнуть в руки виночерпия сосуд. Но руки как плети падали на землю. Виночерпий, казалось, был мертв. Тогда старший из братьев предложил привязать кувшин к рукам.

Младший держал руки виночерпия на сосуде, а старший снял пояс и привязал кисти рук к склеенной из кусков амфоре. Они расположились в сторонке, разожгли костер, развязали торока, сняли с седла лошади мешок с провизией, которую прихватили перед поездкой, открыли бурдюк с кумысом. Братья предусмотрительно прихватили с собой добрый мосол мяса и кисешки, из которых удобно выпивать. Попивая кумыс и бахвалясь, друг перед дружкой подвигами у женщин не заметили, как уснули. А на восходе солнца, когда проснулись, увидели, что виночерпий с избитым лицом сидит в стороне от сосуда. Они напоили его кумысом, и привезли, чтобы Кокочу убедился в чудодействии сосуда. И что его не обманули, когда продавали. Дамы, пришедшие в себя, и их мужья не вспомнили, что они так разукрасили виночерпия. И конфликт прошел незамеченным. Потому что с синяками и ссадинами на лице был не один виночерпий. И другие воины вступали в бой, дабы показать свою храбрость. Устраивали кулачные бои со смертельным исходом.

Кулаки у воинов Тэмучжина в ту пору чесались неимоверно.

Через двое суток стали разъезжаться по своим стойбищам, одни угрюмые, испитые, уставшие, другие - наоборот, в приподнятом настроении, чувствуя прочную защиту. Девушки наложницы Тэмучжина образовали три круга, танцуя неприхотливый степной Танец «Ёхор». Среди них была сестра Цогту Оюн-Сесек.


Выстрел в птицу

В кабаке купца Полозова, людно, шумно. От жирников да табаку хоть топор вешай, но лучше чем на улице, где от комарья спасу нет.

Расщедрился прижимистый мужик Кешка Зыков. Он напал на жилу в Гнилой падушке, на которую имел спор с часто наезжавшим в Золоторечье городским горным инспектором. Инспектор ошарашил Кешку – он не только выплатил ему проспоренную сумму, но и выкупил его участок втридорога.

Ошалел Зыков от нечаянного богатства и давай угощать сперва родню, а потом и всех случайных посетителей. Он даже не предполагал, что его ошморгали как кошку тулупом. Участок на самом деле оказался «жилистым».

Шатуны и подзаборники уже лыка не вязали. Они сползли с лавок и вынюхивали кислые углы кабака. Мужики, пришедшие позже, базарили вовсю.

Котька Шалобан, опустошив полуштоф Колгановой, разрисовался перед посетителями:

- Силенка у меня тада была-а-а. Я сызмальства, с девяти лет в лесу с отцом мантулить зачал, хвостом его был. Подрос. Чуть что, де кряж поматерее, ревут нас с Алехой Уховым. Бык здоровый был Алеха Ухов, а глухой, как чурбан. Коло могилок с ëм заговори - покойники из гробов повыскакивают. Силы был мужик дурацкой. Не сотти мне с этого места – быка кулаком по заду трахнет и… - Шалобан скотским мослом рассек воздух несколькими крестами.

- Что «и»? – переспросил Антон Стародубов. Он сидел просто так, не пил. Пришла тетка жены и вытурила его из дому: он (конечно, за дело) ударил свою брюхатую бабу Броню, и что-то с той доспел.

- Что «и»? Что «и»? – передразнил Шалобан. – Быка, говорю, по заду трахнет – рога отваливались.

В гром мужского хохота ворвался Огран Чащин:

- Ты, Котя, мольчишь, мольчишь, да выдашь, хошь в горнице гвоздком на стену прибивай. – Зарубцевавшийся шрам на щеке парня блеснул лезвием. Красная рубаха и заправленные в сапоги суконные шаровары придавали ему ухарский вид. Из-под мягкой светлой кепчонки пружинили сталистые кудри. Котька не то чтобы недолюбливал Ограна, а видимо, ревновал к своему бывшему положению негласного затейного атамана. Хотя прямых схваток у них не было, но в любых «заедах» Огран легко побеждал тех, кто с Котькой был едва ли не на равных, даже после того, как Огранку помяло в шурфе - он остался атаманом-заводилой. Котька к Ограну относился с предупредительным вниманием. Константину Воронкову за сорок, а для местного населения он так и остался Котькой Шалобаном. Смуглый, всегда загорелый собранный, неунывающий парень, он как бы оставался молодым.

Увидев Ограна сейчас, Константин подвинулся на лавке так мощно, что выжил какого-то приискателя, тот было забузел, но, смекнув, в чем дело, утащился в другой угол. Огран был чем-то сильно озабочен, хоть изо всех сил старался этого не показать.

- Послушай, Огрануха, чиста, правда, едрттвоюзарога, - Котька вытаращил свои красивые глаза.

- Давай, давай, городи города, - он кивнул плутоватому Мотьке и присел на лавку, - я весь ухо.

Прислужник Мотька, наторелый тиун, поднес чарку водки. Шалобан погодил, пока причастится Огран, потом, как бы собирая внимание, растопырил пятерню, сжал кулак, толкнул им воздух:

- Единово наш десятник из станицы привез сапоги. Скажу вам, браты, - картина! Вжисть боле таких не видывал. Буры аж красны! Носок на солнце попадет – отворачивайся: ослепнешь. Яловые, покрыты черте чем, на березовых колках, со скрипом. Но… на пол наступишь – один скрип, на пень – другой, на землю, на коровий блин – опеть разный. И что думаете? Одна слава: не ладны ему. Как ни крути - ни в пору и все тут, хоть в узел завяжись. Я бы из-за таких сапог пальцы себе топором отсадил, не сползти мне с этого места, не вру. Надень такие чечи, да выйди в люди: это же светопреставление зачнется. На твой скрип от мала до велика сбегутся. Собаки с испугу: задрыщут, а девки в очередь станут - пройтись с тобой до ближнего зароду, скрыпу сапожного послушать.

Мужики гоготнули. Шалобан, довольный произведенным эффектом, продолжал

- Все, паря, до отдышки перемеряли: у большинства ноги, как мутовка в квашне. А у Алехи Ухова в голяшку тока носок нырят. Сам десятник натянет, полтора шага шагнет, и слюна вожжой, воет от боли вот такими слезами, - он к глазу приложил кукиш. – Я не хотел здря расстраиваться. Уговорили охламоны, надел – как тут и были… Фарт! Я – эх! – Шалобан вскочил, оторвал коленце плясовухи и вышел во двор по малой нужде. Вернулся, сел, сделал глоток Калгановой, услужливо подлитой Мотькой.

- Ну, а что дале? – спросил кто-то.

- Дале?.. Сколь? - спрашиваю у старшого. Ой-ой-ой, ой-ой-ой!! Двадцать пять целковых. А де возьмешь? Это же цельно казацко седло форменное. Не одну корову надо спереть. Все, что коромчил за три года да еще топор свой отдал. Легкий был топор, звенкий, бриткий – волосок на лету разрубал. Не хватат!.. Несчастных трех целковых. Ну, что, грю, тебе? Хошь жизнь до десяти счетов отдам? Вот залезу в петлю, считай до десяти, десятник, руби веревку, оживи,… но отдай сапоги. Нет, гыт, десятник, съезди, гыт, в ухо Алехе Ухову – прозвище у Алехи из-за ушей и было – и сапоги твои. Даже на пропой три рубля отбавлю. Тот, видать, сольцы ему на хвост сыпнул. Я грю, это тогда не на пропой, а за упокой души раба божия Констанкина. А сам уже вижу себя в тех сапогах и в станице. А там еся барышни – голой рукой не бери - сперва обгадь, а потом хвать… - нафуфыренные. Да что говорить. Ладно! – соглашаюсь, но с уговором, придержать малешко Алеху, чтоб я удрал в лес, покуль тот отойдет. Душа-то добра, а с горяча дров наломать может: догонит и изотрет тебя об лесину, как о терку, да еще пожалеет, что маловат был, суховат. Уговорились, все согласились его придержать. Он, ясно дело, тут же глазеет на нас; мы подсмехиваемся, он тоже, едриттвоюзарога, бестия лыбится в ответ. Подрасчитав куда улепетывать, встал я. Мозгую: в березовую чащу я проскочу, а он, туша, застрянет меж стволов. Подваливаю со смешочком, будто норовлюсь ему на ухо что-то набазлать. Он понял призыв – подставляет лево. Я ка-ак размахнусь! Ну и поднес ему оплеуху дивную, и прочь! Копочу, только пятками по заду шлепаю. По лесу трескоток. Слышу, Алеха Ухов, как изюбрь трубит:

- Эй! Эй! Стой, Котька, стой! Ты куда?! – и за мной. А кто его такого борова удержит? Все в стороны, как сухо дерьмо с лопаты. Куда теку, не знаю. Слышу токо, лес воет от его шажочков. Он лесины в стороны – р-раз!.. Макухи разошлись – шлеп друг об дружку: ветки, гнезда сыплются. Птицы сдичали, подняли такой ор, что все зверье переполошили. А он уже вот, на хвосте у меня, а из меня, чую, - дух вон. И надо же о буреломину споткнулся, а башкой о другую. Он на меня и насел, как медведь на козла. Ну, смекаю, все, надевай теперь не красные сапожки, а белые баретки, чтоб в раю не натоптать. Откуда силушка взялась, ору ему:

- Алеха, прости, не губи! Выслушай, каюсь!

Не супротивляюсь, думаю, вовсе озвереет.

- Алеха, будь другом, деток моих будущих пожалей, на кого я их спокину, сиротинушек горемычных.

А он мне спокойно: «Утулись, не базлай, сиди тихо». – И поднимает меня на руки, как дитю малу, и… Что бы вы думали?..

- Шмякает об землю, а ты не будь дурой – дал дëру, - съязвил один слушатель.

- Об лесину, - уточнил другой, - а она гнилая. Пофартило.

- Дудки! – улыбнулся Шалобан, - Чичас вы у меня засарапаетесь.

Он плеснул себе и Ограну колгановой водки, торнул сверху чаркой о чарку опрокинул в рот и вместо того чтобы закусить проговорил: - целует меня прямо в губы: «Спасибо, Котя! – Вот вам крест! – Спасибо, гыт, Котя!»

- Ха-ха, врет! – отворачиваясь, ядовито усмехнулся лысый.

- А ты свою дыню поверни сюда, - пальцем поманил Шалобан.

- Чо он рехнулся?! – хохотнул кто-то темный из угла.

- Я тада тоже подумал, рехнулся. Мол, дроболызнул и своротил ему мозгу-то набекрень. Он несет меня, и то да и потому теет: «Ногу-то, небось, ушиб?» Я громко помалкиваю, кумекаю, как выкрутиться. Как божий день – тащит он меня на экзекуцию.

- На коо? – спросил вовсе осовевший Сенька Каверзин.

- Чë, «на каво»? – не понял рассказчик.

- Я грю, на коо на куцую? – полоротый Сенька забавно таращил глаза. Поднялся смех.

- У те на плечах-то не туес с червями? Эк-зе-ку-цию. А-а, вот те и «а», шишь – на! – Шалобан распалился: - Приносит на становище, едриттвоюзарога. Наши – в рассыпную. Решили, приволок он мой замечательный труп. Посадил рядом с собой на валежину, достает кису, насыпат в свою трубку табаку, протягивает: «Спасибо, Котя! – сует пять целковых, - Возьму у матери – полностью уплачу за сапоги. Семнадцать годов не слыхал, а теперь вот слышу на лево ухо».

В детстве-то он, как и все мы, слышал. Привязалась к нему в лесу какая-то повертуха. Чуть в ящик не сыграл. От лихоманки оклемался, а слуху решился. Я съездил по уху-то, ну и, видать, вышиб там какую-то затычку. Потом мы ему всеартельно дубасили по второму – никаво. Но и за одно-то он мне всю жизнь благодарный будет. Это, робяты, считайте, я в лапах самой красотки с косой побывал. Не верите? А не выбей я тада?.. Все одно бы догнал.

Мужики забазарили: отчего такое диво.

- Сера скопилась там и закаменела, - подвел итог один.

- Очередная Шалобанова загогулина, - усомнился другой.

Огран весело прикрикнул:

- Все, у всех? Я верю, - серьезно сказал он. – Констанкин, пойдешь со мной на одно баское дело?

- Мотря какое.

- Не на грабеж. Но дело интересно. Страшно. Очко не заиграет?

- Пойду! Вот мои пять, – Котька положил раскрытую ладонь на стол.

- А сапоги? – спросил один тихоня.

- Износил, - махнул рукой Шалобан.

- Возьми меня, Огран.

- Меня.

- Меня возмешь? – спросил Антон Стародубов.

- Тебя? Нет, - помолчав и смерив взглядом, категорически ответил Огран.

Желающих оказалось много. Огран отобрал тех, кого считал подходящим. Остальных попросил очистить помещение. Уходить не хотели. Завязалась драка. Вмешался хозяин кабака Полозов. Потасовка закончилась на улице, поэтому сходка доброхотов состоялась за церковью.

После чего Шалобан отчаялся взять благословения у матушки Агриппины. Не наведывал он свою матушку-голубушку около месяца: дела шли не так, как бы хотелось. Константин знал – матушка Агриппина с дочкой, с его дочкой, любят свежий воздух, поэтому почивают на чердаке. Оказалось волкодав Борзик, поповский сторож спущен с цепи. И только Шалобан, взявшись за угол, сделал подтягивание, кобель сцапал его за щиколотку. Озверевший Шалобан ухватил его за горло, а потом и за язык мертвой хваткой. Как не изворачивался Борзик – пришлось от шалобановых лап дать дубу. Вынув из ножен косарь, Шалобан отхватил с шеи собаки клок шерсти, поджог его за церковью и приложил к ране. Так и не навестил он свою матушку-голубушку. А связного не было: кучер Афанасий Морозов спился, подрался и отходил от долгого запоя у родителей в Мариевке.

Через два дня, после захода солнца семь смельчаков собрались за нижними огородами, под речным яром, все с ружьями. С наступлением серенького света пошли в обход, через Саранинское зимовье, в котором уже много лет и живым не пахло. Прямиком идти не решились, лесная шарага таила много опасностей: звери, промоины, болотные мочажины. Окружно тоже не сахар: идти надо мимо Андроновских домов, где чудилось; мимо зыбунов проглотивших с концом несколько человек. Одного даже с лошадью и телегой.

Парни шли, курили, весело переговаривались. Кое-кто боязливо оглядывался по сторонам. С земли поднимался пар и, отсвечивая светлячковым мерцанием, бугрясь, медленно сползал к речке. Луна не осиливала земной темноты. Под каждым кустом что-то шевелилось. Изредка слышались клики ночных птиц. Каждый из доброхотов, пустившихся в небезопасное путешествие к логову колдуньи, мог приписать эти непривычные слуху звуки сверхъестественному существу.

- Ты чо-то, Констанкин, адали хромаешь?

- Третьеводни, паря, Огрануха, как разошлись, торнулся я об камень спьяну, маленько перстики ушиб, - соврал Шалобан.

И тут парни, не сговариваясь, остановились, притихли: послышался дверной скрип. Оказалось, они дали большой крюк и оказались близ Саранинской заимки. От угла зимовья отделилась мешковатая фигура. Странный человек удалился к дальнему колку, отделенному от леса пустоплесьем – травянистым пустырем.

- Чалдон, - сказал Сенька Каверзин.

- Кто же больше, - подтвердили ему, - нет да нет у кого с полки, у кого с площадки орана исчезают харчи. Мать мне: «Не шляйся долго, чалдоны появились, младших токо не пужай».

- Мне моя матуха тоже сказала, - подхватил тихий парень Егор Полозов, дальний купеческий родственник, - давно не было, а тута на днях крынку вечорошника выдули, ковригу и семь яичек сперли. Писарь баял, опеть каторжники с Зерентую, али с Акатую, а моть…

Рассказчик вдруг, отскочив в сторону, гадливо и со страхом завопил, - оува-ай!!!

- Ты чо?! – заколотились у всех сердца.

- Наступил на каво-то живого, склизкого.

- Дура! На лягушу налетел, - заругался Шалобан, - Моть, назад развернешь, заполошный?

- Ну да! – возразил Егор.

- Там-то, небось, пожутче. Колдовка, - кто знат, что она может доспеть, а вяньгать будешь, едриттвоюзарога, хлебало кочкой заткнем.

Шалобан, чувствуя, что Огран задумчиво «припух», верховодство взял на себя.

Ограну показалось – Шалобан не в себе, - нервничает. Шалобан, Константин Константинович Воронков был, мучим каким-то странным предчувствием. Он был обязан жизнью предшественнице колдуньи Азеи. Её тетке был обязан многолетним романом с дьяконицей Агриппиной. Главной движущей силой романа Кости и Гриппы был конюх и возница Афанасий Морозов. Все было отлажено так, что комар носа не подточит. Костя сообщает через Афоньку, что он набрал ягоды. Афонька везет барыню по ягоду. Встречает их Костя на дороге, садится на место ямщика, увозит свою сударушку в сторону. Налюбезничаются, сколько им надо. Приезжает домой Дьяконица с хорошим сбором ягод. Все довольны, сомнений нет. А дочь между тем растет.

Ограна тоже одолевает нехорошее предчувствие, но он старается держаться спокойнее. Азея ему не кажется страшной. Он обожает ее, считает доброй, умной и внимательной. Никому не весть, кто она на самом деле. Он понимает – ей надо держать перед прихожанами ферт, чтоб боялись, чтоб верили в ее могущество. Заблудшая, по его мнению, овца и достойна жалости. Такая женщина, а обречена всю жизнь вековушить. Нет, Огран раскроет ей глаза на ее все причуды, он добьется согласия быть его женой. И она к нему, как он понял, имеет сердце, потому-то он должен принести ей избавление. Любит Огран ее, души в ней не чает. Не было минуты, чтобы он не думал о ней. Раза два видел ее во снах, но только спиной, он точно не помнит ее лица.

Развиднялось – возвысилась луна, хоть иногда и заходит за облака. На кочки теперь натыкались меньше, но по-прежнему ухали в ямы. Под ногами чавкали мочажины. Из-под ног неожиданно вылетали птицы. От ходьбы – жарко. Идущий за Огранном парень снял с себя тужурку. Вдруг, словно стрелы зацыкали. Парень издал неопределенный возглас: одновременно на его светлую рубаху, шлепнулись три летучие мыши. Одна угодила и на Огранову кепку. Он, мгновенно сдернув с головы кепку, зажал нетопыря. Ему уже приходилось с ними общаться. Парень отбился от мышей тужуркой и тут же надел ее.

- Ничо себе, кожан попался! Холодный, паря, как черт.

Меж облаков возникла полная луна, разлив свое добро по-над луговой ширью, по-над лесом. Теплое безветрие обостряло звуки. Лишь оказались на опушке леса – кто-то прокопытил стремительно пугливо. Косуля?..

Ведомые Ограном, они выстроились один за другим по лесной тропке, торопясь к дому-гнезду. Ровно в полночь птица-колдунья должна вылететь из печной трубы.

Остановив остальных, первым приблизился Огран, чтобы выманить собаку. Сука его узнала, радостно заскулила. Он увел ее в сторону, привязал, дал добрую четверть козлятины, которую принесли для нее.

Все заняли места, указанные Огранном еще при первом их оговоре дела. Один стал у двери, двое – возле окон, Шалобан на чурбаке приловчился к кутяному отверстию. Огран полез на крышу и умостился на желобе подле трубы, двое – поодаль с разных сторон заплота. Условились: в тот момент, когда колдунья будет готова к взлету, Шалобан подаст сигнал птичьим чилимканьем, Огран накроет трубу садком из тонкой сетки. И уж тогда-то он поговорит с птицей. Но садок оказался слишком малым, чтоб полностью накрыть трубу. Потому, что металлическая труба была на петлях и откидывалась в сторону вровень с крышей. К этому Огран был не готов, он растерялся, оказавшись перед огромной шахтой в которой ясно был просматривался шесток, на нем был виден огонь, что-то ввиде костра и шел съедающий глаза чад.

С кошачьей осторожностью Котька перочинником вынул волосяную вьюшку и уставился в проруб, в который едва войдет его кулак. На него пахнуло необычным запахом паленой травы. Он видел – в челе печки светился огонек, бликуя, на столе выхватывал ступку, со стоящим в ней пестом, две чашки, ложку и маленькую мутовку. Глаза чуть пощипывало едкой паслëнистой гарью. В избе ни живой души. Котька ожидал – из-за печки вот-вот появится колдунья. Но через долгое время, неожиданно она вырисовалась не из-за печки, а как бы ниоткуда. В полный рост, с распущенными волосами абсолютно нагая. Тело и волосы казались ярко-красными. Ниже колен ног не было видно, и Котьке чудилось, что безногая она повисла в воздухе. Плавно, но стремительно двинулась к печи, выдернула корытце с какой-то жижей, стала хватко наносить на тело грязную кашицу. За несколько мгновений покрылась вся. Толкнув под печь корытце ногой, она выхватила из печи горшочек и залпом выпила противный, видать, взвар. Опростанный горшок сунула вслед корыту. Сразу из мешочка стала трусить травный порошок. Запах усилился. У Шалобана странно загудело в голове. Колдунья вновь исчезла и вернулась с накинутой на плечи попонкой, держа в руках что-то неистово черное. Решительно протянула руку в чело печки. По образовавшейся крыше большой тени, Шалобан понял: ладонь свою она поставила на пламя свечи, а может жирника. Хотя это был костер. Ему представилось, как сейчас колдунья вспыхнет и на его глазах сгорит и превратится в птицу Феникс. Жутко сдавило в животе Константина, и подкатила тошнота. Запахло жженым мясом. Неестественно, ровно безумная, Азея стала творить заклинание. По отрывкам фраз Котька понял – она просит птицу Марею поменяться с ней душами: «Я полетаю в твоем теле, а ты отдохни в моем». Шалобану грезилось все удивительным сном, он катался в предчувствии чего-то страшно интересного. «Ну, ну, ха-ха, ну, ха-ха»… - Азея всхохатывала, с ней творилось что-то неописуемо приятное. Котька испугался: «Как бы не навернуться с этого сутунка». Колдунья тараторила все непонятнее, захлебывалась, некоторые слова проговаривала в себя. Потом, стараясь удержаться на ногах, зашаталась из стороны в сторону, очурбанев, повторила: «Ну, ну,… скорее, скорее, ну!..»

«Как матушка Гриппа в страстях» - некстати подумал Котька.

Вдруг в избе не стало света. Лицо Шалобана обдало теплой волной воздуха. Он услышал падение чего-то тяжелого и мягкого: Азеино обездушенное тело свалилось на пол. Послышалось хлопанье крыльев птицы. Из широченной трубы густо повалила сажа. Огран растерялся и не успел накинуть на трубу сачок.

Из отверстия вылетела громадная птица и сразу повернула на запад. Все произошло в одно мгновение, грянул выстрел, птица стремительно взмыла вверх и камнем упала в кусты. Это Шалобан, не успев подать Ограну условный сигнал, спрыгнул с чурбака, взвел курок и азартно хлестанул, на удивление себе. Сбежались все. Шалобан отчаянно крикнул:

- Кто пальнул? Кто, спрашиваю?

- Я не стрелял, - ответили все, кроме Ограна. Он знал кто.

- Ладно, - сказал Шалобан, - кто бы ни стрелял - опричь нас некому. В рот воды… ясно? У кого дыроватым окажется, самолично заткну вот этим вот струментом, - он поднял булаву-кулачище.

…Над лесом несся вой собаки. Птица билась в Шалобановых руках, ее правое крыло безжизненно свисало до земли, с него капала густая черная-черная смола. Котька держал птицу за обе лапы и левое крыло, она повернула голову в его сторону, и он увидел ее страшный немигающий взгляд, в котором не было боли – презрение!.. И гордость. У Шалобана в животе заходил узелок, который завязался еще там, у стены возле кутяной дыры. Птица открывала и закрывала рот, показывая язык, всем казалось, что она что-то тихо им говорит. Огран осторожно принял ее у Котьки. Она узнала его, немного успокоилась.

А может быть, это на самом деле была Азея?.. Чем больше Огран отстранял от себя эту мысль, тем большая возможность того ему представлялась.

Охотники подошли к двери, негромко постучали – никто не ответил. Стали тарабанить все сильнее и сильнее. В доме стояла мертвая тишина. Подойдя к окну, Огран стал домогаться:

- Азея, это я – Огран, отвори. Твою Марею, птицу Марею ранили.

Отбарабанив со всех сторон, Огран встревожился:

- Выставляйте раму!

Он влез в окно и отпер дверь. Вошло четверо. В носы шибануло дурманящим запахом. Они увидели при лунном свете лежащую на полу полунагую женщину. Мазанина на теле гнилостно отсвечивала. И казалось, женщина светится фосфорическим светом. Огран, через недвижное тело, отдал птицу Котьке, приподнял левую руку Азеи. Она безжизненно упала. Он подскочил к печке, вздул огня из уголий, поджег лежащую тут же бересту. Засветив свечку, прикрыл наготу женщины. Лицо ее было желтое, осунувшееся, рот открыт, глаза полуприкрыты.

Когда Огран откинул попонку с правой руки, все отшатнулись, а Сенька вскрикнул: «Мама!» - из предплечья сочилась кровь, Сенька увидал на столе штоф, понюхал - несет спиртным. Оглянулся: все заняты, на него не обращают внимания. Парень залпом опрокинул штоф. Ему было неведомо, что пить эту жидкость нельзя: ею натирают подошвы ног, когда надо пройти по угольям. От изумления Шалобан выронил птицу. Она, дважды трепыхнувшись, здоровым крылом коснулась лица Азеи. Азея сразу открыла веки. Пьяно осмотрела непрошенных гостей:

- Что же ты натворил, Огра-а-ан?.. – заплетающимся языком протянула она его имя.

И в этом упреке было обещано много беды. Огран захотел наклониться, помочь ей. Она широко раскрыла глаза, и ее и без того большие зрачки заметно стали увеличиваться, лицо от света горящей бересты постоянно менялось – ему стало жутко.

- Уходи! – властно потребовала Азея. Он попятился. Опережая его, из избы выскочили все.

На коньке дома колдуньи бешено билась деревянная птица. Начиналась буря.

Убирались молча, земля под спутниками ходила ходуном, словно качели, «зачерпнувшие бок». Всем вдруг стало неописуемо весело. Первого в сторону мотнуло Шалобана. Как пьяный, он закриулял и головой врезался прямо в ствол сосны. Размазывая по лицу кровь, захохотал от удивления и удовольствия – боли не получил нисколечко! Егор Полозов шлепнулся ничком на землю. Он обкурился - надышался странного дыма. По лесу несся мужской хохот

Сенька Каверзин так и извелся - он умер со смеху. Веселая смерть его постигла примерно в километре от дома колдуньи.

Этому легендарному случаю нет однозначной оценки. С практичной точки зрения - это либо стигмат, издревле известный феномен, когда у истово верующих во время «страстей Господних» и фанатических представлений распятия Христа на кресте, открываются кровяные раны на кистях рук. Либо это кровь птицы, стекающая с крыла во время передачи ее Огранном в руки Константина. У автора есть оправдательные слова - «за что купил, за то и продаю». Удобная позиция - уйти от прямого ответа. Смерти всех участников этого «благого» преступления, или жертвоприношения во имя любви, тоже объяснимы. Причина - ядовитый дым. Но есть и сомнение: один из героев этого происшествия все же выжил. Не могут же прийти к единому заключению ученые и мистики о смерти дюжины участников экспедиции лорда Карнавона, которые вскрыли саркофаг Тутанхамона и извлекли мумию фараона. Одни утверждают, что это месть фараона, другие - это, дескать, споры окружающие захоронение. А не тонкая ли это энергия - физический процесс - влияние на материю? Загадка.


Падение с высоты

Умный и сразу добрый человек - явление довольно редкое. Андрей Венцов таковым считал Николая Степановича, он не стал ожидать профессора Федорчука, продолжить с ним разговор о магии и колдовстве, а начал добывать информацию самостоятельно. Получил в библиотеке сразу три книги о Тибете, Монголии, Чингисхане. В основном это были разные переводы «Сокровенного Сказания». Так увлекся чтением, что едва заметил - на часах шесть утра. В семь на удивление себе поднялся бодрым. Рассуждая о доброте, разуме, магическом воздействии, собрался на рыбалку. Любимым делом в последнее время он увлекался довольно редко. Одни рыбаки во время лова пьют спиртное, другие дремлют, Андрей решил почитать. Уехал на велосипеде за город, в свое заветное заветренное место, одет был тепло. Да и день выдался славный - погода разлюли малина.

Место оказалось не клëвым. Зато читалось и дышалось очень хорошо. Андрей прочитал одну главу, и его на солнышке разморило. Вдруг он услышал:

- Ё-кэ-лэ-мэнэ, Андрюха! Сколько воды и вина утекло! Тебе, что дома не спится? Не ожидал увидеть тебя спящим на берегу.

Перед Венцовым возник бывший коллега - лейтенант Александр Кобысов. Сзади него, пошатываясь, стоял молодой парень.

- Знакомься Андрей, - Кобысов оглянулся, - великий мастер по моторам Сергей Кардионов, который неоднократно садился за руль мотоцикла трезвым. Но сёдни он в своей стихии. Мне невольно пришлось, поддержать друга.

- Кобыс! Матьтвоюсосметаной. Давненько не виделись. Хоть бы портрет по почте прислал. Как живешь? Где? С кем?

- Живу лучше тех, кто завидует, В холодильнике мышь повесилась, в кармане ветер гуляет. А мы с Кардионовым глотку полируем. Вчера Серега на интерес в шашки играл. Повезло…

- Не шашист я - шахматист. Вчера на спор газанул. Агитирую - из горла. Вон в коляске фляга.

- Да у меня вроде и причины нет.

- Как нет причины, а воскресенье? - Кобысов нижней губой пощупал свои редкие усики. - Чего читаешь? О, о шаманах! Я вчера чуть Папюса не вышвырнул. Мой дядя ее до дыр зачитал…. И богу душу отдал. Кто о колдовстве читают, шибко скоро умирают. Хошь, подарю?

- Чтоб я скорее Богу душу отдал? Подари вон Ингоде, а мне к чему - улыбнулся Андрей.

- Знаешь как «Ингода» переводится с эвенкийского? «Только одна галька». Не девка Галька, а камень галька. Эта речка сплошь….

- На Ингоде был «Нелюдский» острог, потому, что было такое племя «Нелюди» - встрял Кардионов.

- Знаю, было такое племя.

- Нелюди. Зато мы с тобой, Серега, люди - закачаешься. И Венцов Андрюха тоже не нелюдь.

- Вижу, - улыбнулся Венцов, - хорошо закачались.

- Мои предки эвенки, на лодках по Аргуни качались, - Кардионов показал пальцем небо - а по эвенкийски Цурухайтуй - Щучье место. Эвенки - это Тунгусы, а Пушкин их прославил «ныне дикий тунгус». Никому тунгусом называться не захотелось. Диким. Тунгусы стали Маньчжурами, этими, как их… ну, всякими… Эвенками. А щуки, знаешь, сколько живут?.. Вообще, ей положено пятнадцать лет, но некоторые суки…

- Щуки, - поправил Кобысов.

- Я так культурно выразился. Некоторые больше ста лет протягивают. Так, что если тебе на крючок попадет щука, ты обязательно вспомнишь мою родину Цурухайтуй. Старый Цурухайтуй. Новый - теперь Приаргунск.

- У тебя, Саха, кто-то в Цурухайтуе живет?

- Прабабка там у меня, еще бодрая старуха, тоже к удочке приросла. Жалеет, что в щучьем месте щук не осталось. Епифанией зовут, Ты знаешь, Андрюха, она врала вот эку штуку.

- Щуку, - очнулся Сергей Кардионов.

- Ладно, Серега, заткнись, - Кобысов присел рядом с Андреем Венцовым. - Рассказывала, будто она помнит, как Чингисхан… ей это пра-пра- еще сколько бабок рассказывали, что неподалеку от Цурухайтуя, тогда еще его не было, но была битва Чингисхана с племенами с Верхней Селенги. И его ранили в шею. Серега, неси свой пузырь из мотоцикла.

- Ну-ну, - заинтересовался Венцов, - и что?

- Что «что»?

- Дальше?

- Дальше - больше. Ты о чем это?

- Про Чингисхана.

- Чо Чингисхан - жив, здоров.

- Он жив, а ты мертв. Ранили в шею, чем?

- А хрен его знает, ружьем по башке. Мне-то откуда известно, я там не был. Но бабка рассказывала. Друг, его друг отсосал ему из

шеи кровь. Дак Чингисхан облаял его, за то, что кровь эту близко плевал. И еще чо-то бабка рассказывала. Вот какой он был заядлый мужик - Чингисхан.

Кобысов еще что-то намеревался сказать, как с обрыва прямо в речку полетел мотоцикл с Серегой Кардионовым. Благо, что намыв ила был в том месте порядочный, благодаря чему Кардионов не утонул. Оказался он под коляской. С большим трудом Кобысов и Венцов вытащили его на берег. Сергей не пришел в себя. Изловив попутную машину, в кузове его доставили в травмпункт, а в травмпункте оказался только дежурный - студент практикант. Тогда Венцов приказал шоферу, везти пострадавшего в следственный отдел милиции.

- Андрюха, почему не в больницу? - Спросил по дороге Кобысов.

- Воскресенье. Какой добрый специалист будет ждать твоего Кардионова! А у меня сидит специалистка от Бога, а не от медицинского института.

Венцов попросил привести колдунью. Встав у порога знакомого ей кабинета, глядя на распластанное тело Кардионова, спросила:

- При чем я и вот этот труп?

Венцов сказал, что до больницы вести далеко. Он ей не приказывает, а просит помочь человеку, если может, который упал с крутого берега вместе с мотоциклом. Азея попросила зеркало. Но зеркала в милиции не нашлось. Принесли осколок стекла. Она встала на колени и поднесла стекло к лицу Кардионова. И как-то очень просто сообщила:

- Живой покуда.

- Мне уйти? - спросил Венцов.

- Пошто же уйти. Будь здесь. Умрет, так на твоих глазах.

Она попросила снять с Кардионова рубашку. И глядя на кровоточащую рану внизу груди, поставила руку и что-то беззвучно заговорила. Очевидно творила заклинания. Она не вытирала кровь. И Венцов видел, как струйка крови покрылась какой-то тоненькой пленкой и остановилась. Азея осторожно ощупала тело Кардионова. Ведя вниз левой рукой по ноге, попросила Венцова снять с пострадавшего ботинок. И начала медленно говорить сначала шепотом потом все громче и громче:

- Живой, живой, живой…

Потом попросила тесто.

- Где же я вам его возьму? - сказал Венцов.

- А мое которо дело, где ты его возьмешь? - спросила колдунья.

Венцов пригласил дежурного и попросил съездить в пекарню привезти тесто.

- Сколько надо? - спросил он Азею.

- А вот эку жменю. - Колдунья показала двумя руками, соединив пальцы.

На дежурной машине Кобысов уехал, и через несколько минут тесто было доставлено. Азея тесто сделала лепешками и наложила на тело. Туда где Венцову показалось, что и не нужно. А она все время повторяла: «жив, жив, жив».

- Больно. Но правая нога становится теплой. Боль утихает. - Она помолчала. И эти слова повторила вновь.

Когда Сергей Кардионов открыл глаза, колдунья встала с колен и жестом поманила Венцова за дверь. Сказала ему, что нужно делать. Подошел Кобысов, и они вошли с Венцовым в следственный кабинет. На прощанье Азея сказала:

- Теперь не помрет. В больницу надо его с переломом руки и ключицы, с ушибом головы. Боли он не будет чувствовать еще около часа. Она подошла к своей камере. Дежурный открыл ей дверь.

Венцов и Кобысов с опаской вошли в следственный кабинет. Кардионов почти трезвый лежал на полу, смущенно улыбался:

- Где я? Как я тут оказался?

- В больницу тебе надо, Серега. - Кобысов тоже малость протрезвел.

- Зачем в больницу: я здоров.

- У те перелом руки и ключицы.

- Какой перелом? - Сергей сел, подогнув ноги.- Кто тебе это набрехал?

- Женщина, что от тебя вышла.

- Какая женщина?! Чего вы мелете?

- Которая тебя на ноги подняла.

- Я не на ногах, я на заде сидю. - Он попытался встать. - А вот встать не могу.

На милицейской «дежурке» полуторке Кардионова доставили в клинику. На больничной койке ему предстояло провести две недели.

Для Венцова колдунья Азея стала иметь особое значение. Отчего, почему, - он не мог понять, захотелось называть колдунью, так, как он назвал ее первый раз, когда в его следственный кабинет вошла задержанная - Азея' - с ударением на «я». Вдруг, как какое-то наваждение в его ушах и во всем организме завибрировало: «Азия», что означало - материк.

- А ведь она личность, - с уважением подумал следователь о колдунье. Но и с осторожностью. Затем с трепетом. Вместо того, чтобы выйти рядом с домом, он вернулся в милицию.

- Как вы думаете, товарищ старший лейтенант, если меня завтра уволят?

- Незаменимых нет.

- А мне кажется, есть. Есть незаменимые, есть.


Последняя встреча

Пороки и пороги близки по звучанию… а по смыслу?

Ранее утро всегда бодрило Азею. Но сегодня ей, как никогда, хотелось «вылететь» из этой клетки, где она сидит с двумя земными бескрылыми «крысами». Кладовщицы-мошенницы в этот час без задних ног дрыхнут на нарах. Азее-птице захотелось ощутить, как прежде, высоту полёта; захлебнуться струями свежего воздуха; воспарить, обозреть сверху речку, колок, лес. И что больше всего обожала, заглянуть далеко за горизонт, где при свете луны под покровом марева таинственные горы.

Быть может, когда-нибудь в удушенном смогом городе кто-то, узнав, что было такое,… с сожалением скажет: Жили же люди! Жили и не знали, что дышать вольно свежим воздухом это величайшее благо, дарованное природой живому существу.

Было: разливалось утро и чистый туман, превозмогая свою тяжесть, вставал с пойм, с болотистых равнин, вспухал как на опаре, и творился в легкие облака и, соблазненный вольником, ветром, уносился, в неведомые дали на праздники, игрища, где скапливались ползуны-туманы, резвые бегуны-облака, мудрые степенные тучи. Пускались в молодецкие состязания огненные сабли. Шла круговерть потех. И канителили они друг дружку раскаленным оружием, озорно свивались клубами в кучу-малу. И, подкошенные, изливались они, пластаясь на поля, луга, леса. Ползли, весело скрываясь по руслам ручьев и речек. Чтобы потом снова встать и полететь. Это вечная круговерть - перемена состояний. Но появился хомо сапиенс (человек разумный) и неразумно стал распоряжаться этой вечной жизнью природы…

Азея верила, что и на том свете она будет вольной птицей. Предощущение будущей тоски по родным местам и встреча с новизной не отметали её блаженства, которое, как ни странно, посетило её здесь, в предварительном заключении. «Предварительное» - ровно перед какой варкой – вложила колдунья новое понятие в это слово. Она, кажется, смирилась с положением арестантки. Теперь она ощущала какое-то торжество. Сегодня у нее решающий день. Суд.

По длинному коридору Азею провели в зал судебных заседаний, который находился в этом же здании. Она удивилась, какой длинный дом. Когда ее привезли сюда, она не обратила на это внимания. В зале суда было чисто, ей показалось - даже уютно. Подсудимой указали место «на скамье». С нею рядом села адвокат Неля Григорьевна Костяева. В зале находилось несколько человек. Среди них Азея узнала Мурзина. Колдунья, глядя ему в «третий глаз», поклонилась, как важному, но незнакомому человеку. Вызванные на допрос две свидетельницы опоздывали. Секретарь объявила:

- Встать, суд идет.

В зале наступила тишина. Прокурор, глядя в листок, зачитал обвинительный акт.

Азея встретилась глазами с Алексеем Мурзиным, отцом пострадавшего - истцом. Она ждала прочитать в них ненависть, но увидела только досаду и сожаление. Прокурор зачитал обвинение, сел. Судья Воронова сказала: «Так как свидетели со стороны обвинения еще не подъехали, даю слово защите». Костяева, поднявшись с места, сказала: «Обвиняемая Стародубова признала свою вину в смерти Ограна Чащина. Поэтому я попрошу допросить свидетеля. Но так как свидетель плохо слышит, с ним находится его двоюродная внучка Ирина Чащина».

- Введите свидетеля Чащина. - сказала судья.

…Утреннее предчувствие торжества Азею не обмануло – перед ней словно не было долгих годов. Она верила, как она верила(!), что он тогда погиб. Что духи ее предков захороводили его в горячий зыбун.

Не потому, что судья назвала имя Ограна, а по каким-то иным признакам, хоть и во внешности ничего не оставалось прежнего, Азея узнала его.

Годы - крохоборы выканючили все привлекательное, что дадено молодости, а шальной случай пустил пустоцветом этого человека по земле. И вот беззаботник буян-ветер прикатил к тому месту, к той траве, которая некогда оказалась сильней. И отняла у его корней влагу жизни, обрекая на жажду, пустила, как Силагинелу* по свету в поисках волглых приютов, так и не повстречавшихся ему.

Смотрит Азея на Ограна и диву дается: вот как иссушает людей время!.. Стоит, опираясь на батог, щупленький старикашка, полуглухой, почти слепой. Напоминает чем-то осиновый зимний листик, случайно не опавший осенью. Держится он за ветку слабым кулачком, боится упасть на белую ровнь. Сморщился, отяжелел от снега. Одиноко, зябко ему на незнакомом ветру. Старик в массивных, сильно увеличивающих стеклах очках, повел взглядом по залу, скользнул по колдунье, но не задержал его - у Азеи по телу пошел озноб.

А когда-то Огран казался красавцем великаном, да и она была себе богатырессой: всё в своё время.

Старику предложили сесть на скамью.

Судья Воронова, прежде всего, обратилась к девушке:

- Встаньте за кафедру. Скажите суду, кем вы приходитесь Ограну Никитичу Чащину?

- А я это… внучка ему, сродная…. Ой!.. правнучка. Мой отец был внуком брата дедушки Ограна.

Огран сидел чинно, сложа руки на коленях. На ушах слуховой аппарата, на глазах толстенные стекла. И все равно это вооружение слабо помогало ему – туго доходил до него окружающий мир. Старик был блажен в себе, умиротворён.

Азея отметила: «Сидит, как отпарúвшийся в лютую стужу от стаи, рябок».

Звуки он улавливал, но различал худо. Более-менее понимал лишь правнучку Иришку. Та, закончив десять классов, работала трактористкой, но большинство свободного времени отдавала дедке Ограну, которого любила за его необычные рассказы и сказки.

По своему толмачила Иришка деду: ударяла его по руке, или сжимала, гладила. Это был только их язык и ничей больше.

- Вас зовут Огран Чащин, живете вы в Часучее.

Внучка громко повторила слова судьи:

- Дедушка, они сказали, что мы живем в Часучее.

Дед, приставив к уху ладошку ковшиком, кивнул головой.

- Скажите ему, - продолжала судья, - что он должен говорить только правду.

Девочка прокричала в ухо деда, чего просила судья. Она увидела в руках судьи деревянный молоток и подумала, что судья за неправду может шарахнуть по лбу.

- Что вы можете сказать по существу дела? - продолжила судья.

Когда через Иришку до старика дошло, что от него хотят услышать, он с охотцей шевельнулся на стуле:

- А-а-а!.. Про колдовку? Но дак ить… можно рашкажать, - шамкая и глуша звонкие согласные, начал Огран, - Я, паря, одному хвостогону из области рассказывал это. (Старик имел в виду Венцова, который настоял на его вызове в суд в качестве свидетеля). Знавал я одну близехонькё. Это, паря, на прииске было. – Старик внезапно замолчал. – Любливал ажно, уважал. – И опять провалился в память. А потом мерно стал повествовать:

- Робили мы артельно. По добровольному рукобитью. Евлампий Шестаков у нас за старшого. Он кабыть геологом был. Наша старательская артель, сказать, ухватиста была. Многим виделась – мошниста. А како мошниста: большинство нас из недостаточных. Распарились мы на две кучи, по четыре. Верно, тот год был удачливым – хошь беги с прииску, не то озевают.

Евлампий Шестаков, да с ём трое у речного яру моют, а мы наша, стало быть, половина, шурф зачали бить выше по пласту. А сланец, холера – порода подвижна. Берётся, верно, легко…. Но колодец осадили обвязок на восемь, вороток поставили. Это чо же, - старик помолчал, - однако на пятом метре валун матёрый попался. Мы, паря, его обогнули. Ишшо на метр-два углубились. И аккурат под валуном пирит попался. У нас сумленье, а может и таракашки тама.

- Деда, - обратилась Иришка, - какие таракашки?

- Дак «каки» – обнаковенны – золото мы так звали, самородочки. А собачка у воротка худа была.

- Стопор, деда, так и говори, - Иринка уже знала этот рассказ.

- Но-о, штопор. Эдак, эдак. Мы уж до плотика дошли и рассечки по обои стороны зачали бить. А воротошник, Петька Давыдов, лохмач неумытый, полоротай был, хоша и вёрткий, спесивый, волок бадью, а она как раз размахнулась – тресь в валун. Руки у него сорвались с ручки-то, а штопор возьми, да и перевертанись. Ручкой ему по кумполу – он с копылков, да и не зевнул ажно. Бадья прямо на голову моему спарнику… - в лепёшку. Я сидел черень крепил у кайла. Камень отлетел и звезданул меня в бок, убил печенку, и ребро - тресь пополам. Я в омморок. Как вытащили, не помню. Очухался тока в избе колдовки…. Ить выходила! О-о-о умна баба была колдовка и её добрее я уж не видывал позже. Много умела Азея, царство небесное ей! Земля пухом…

На вопрос, что он знает о судьбе её, старик ответил:

- Дак, давне-е-енько, ишшо до войны, говорят, померла Азея. Кто-то мне сказывал, как прииск закрыли, так она и погинула. Но да всё одно бы не дожила до теперича.

Женщина судья задала вопрос свидетелю:

- Почему вы внезапно покинули прииск?

Когда правнучка втолковала, он понял вопрос, замешкался, видимо, соображая, зачем же все это понадобилось им.

- Я не спокинул. Ушел пехачём к Петьке-шаманчику. Тунгус был шаманчик, тоже силен, но Азея всё одно шибче его колдовала, – чтоб отсушил он меня от неё. – Огран махнул рукой. – Но да никаво. Шаманил, шаманил – никаво. Я, паря, и подался на Онон к брату, подале от неё, чтоб позабыть. Охотничать зачал, втянулся. Но никаво меня Петя-шаманчик не отсушил от Азейки. Сколь годов я, паря, по ей тиранился. Так и не жанился… из-за нее…. Маялся я по ей, покойнице.

- Вспомните, пожалуйста, что могла делать Азея, - спросив разрешения у судьи, задала вопрос защитница Костяева.

- Ладить людей могла… Одинова коней выворожила: у управляющего – мне это доспелось знать – коней непогода угнала, гроза, трое суток искали. А она за одну ночь слетала и сыскала.

- Как слетала? Она что, летать умела?

- Но, дак ить.

- Как летала? Вы видели?

- Видал – просто подтвердил старик.

- Расскажите нам.

- Дак чо говорить?.. Пых, паря, и полетела!

- Деда, им всё в подробности надо рассказать, - четко отделяя слова, объяснила Иришка, - они не верят, что ты видел. Они спрашивают обмана, не было ли.

- Какой омман!.. Попервости, по молодости лет я тоже думал, омрачает нас всех колдовка. А единова во время её лёту – мне одному весть была, когда Азейка летает по нёбу, а замуж за меня не хочет – пришли мы в полнолунье к её избе с ружьями…. И вот из трубы вылетела она. У человека силы поболе, чем у птицы. Поймаю, думаю, и испрошу слова у неё, ежели взаболь, взаправду она делается птицей, зараз узнать, не врет ли Азейка, что летает. А Котька Шалобан, тот ни перед чем не зробеет, но дак ить взял да пальнул в птицу, поранил в крыло правое.

Азея до сих пор думала, что стрелял в неё Огран.

- В избе тишина. В дверь поторкали – ни слуху, ни духу, - продолжал старик, - мы смикитили, окошко рассадить. Лежит нагишом Азеино тело без души на полу попонкой черной маленько принакрыта. Права рука, верь-не верь, поранена, из раны кровь текёть. Шалобан с перепугу уронил птицу на тело Азеи, та сперва мыргнула, а потом очнулась. Душа в её перескокнула из птицына тела. И помела нас сухим-немазаным. – Старик вздохнул, приподнял очки и пальцем почесал внутренний угол правого глаза. – За то и принял я вековечную муку. А Азея, земля ей пухом, и не узнала, кто в неё стрельнул. А знали мы с Котькой Шалабаном, открой я ей, она бы его живьем в землю тут же вогнала. Котька, не приведи господи, варнак какой был… из чалдонов. Ему тоды коло тридцати маячило. На восьмой день Шалобан сдичал и окочурился.

Судья хотела задать какой-то вопрос, но старик, не слыша, или предугадывая недоверие к его рассказу, продолжал:

- А теперь мне уж нихто не верит. Ни-ихто. Кабы покойница воскресла, она бы уж вам всякой всячины порассказала. Сенька Каверзин сдурел, и… и все. В сосновый кустюм одели. Егорка Полозов на месте подох. Воскресни покойница - она бы вам еще много экого порассказала.

- Она жива, Огран Никитович, - заметно волнуясь, говорит судья Арина Воронова.

Зал заседаний суда замер: как отнесется к этому старик? Все, боясь скрипнуть шеями, бегали взглядами с Азеи на Ограна и обратно. Даже дама, раздражавшая всех громким сморканием, приложив платок к носу, выгусила шею вперед, стараясь дышать через рот.

Огран на Иришкино толмаченье молчал.

- Жива Азея, - повторила судья.

- Жива она, Азея-то, деда, - заострила правнучка.

- Жива, жива, - механически согласился старик. Словоохотливость его потерялась в тех далеких думах. Думах и облегченных, и отягченных вековой мукой. И вновь, уже в другой чужой обстановке больчее и слаще вырисовывалась его не то быль, не то мечта, теперь не различимая, как бы слившаяся в одно. И стояла в глазах теряющих реальный мир и не способных закрыться на мир иллюзорной мечты, его Азея. Сидел он, подперев голову кулаком.

- Подойдите к нему, - попросила судья Азею.

Та встала перед стариком. Он поднял на неё массивные очки, пристально посмотрел и вновь опустил голову.

Азея села на подставленный ей стул. Она ещё умела волноваться в полный накал, хотя давно об этом не знала. Ведь она и вправду верила, что Огран утонул тогда в болоте, в зыбуне.

Старик подался вперед и медленно поднял взгляд, теперь он видел её лицо. Закрыв глаза, он отвернулся и целую вечность возвращал голову обратно. Зал не дышал. Упавший из рук секретаря на сукно стола карандаш наделал грома…. Все вздрогнули.

- Азея… - просто, как будто хотел о чём-то спросить, о чём-то совсем мало интересном, сказал Огран.

- Азея?!.. – Он нахмурился, силясь, что-то припомнить. – Ты за мной?

Она мгновенно гулко отдалилась от него за семь верст и сделалась огромной, как пожар. Тут же напористо приблизилась холодной лавиной потопа.

- Огран Никитич, как здоров?… - громко приветствовала Азея свою юность.

Он хотел что-то сказать. Дрогнули, как у обиженного младенца губы, одна бровь нервно упала вниз, другая тут же вспорхнула крылом. Старик обмяк, в правом глазу появилась «золотая слезинка»… Азея вынула из кармана своей кофты кумачовый платок и подала ему. Старик взял его долго смотрел, потом сжал в трясущийся кулак. Его увели, так и не добившись больше ни слова.

И никто не узнал, что понял старик. За три дня его сознание медленно потухло навсегда…

Ввиду неявки свидетелей со стороны обвинения, суд перенесли на следующий день.


* Силагинела – растение в Южной Америке. В засушливое время года вытаскивает свои корни из земли и катится до тех пор, пока не попадет на влажную почву. И продолжает расти на новом месте.


Птицы, улетая, возвращаются… не всегда

Слетают листья с тополей, Землей оборотиться.
Пришла пора - тоска полей
По улетевшим птицам.

Голубушка, - говорила Трифела Азее, - ты должна знать круг причинностей. Буддизм учит: день сегодняшний, есть следствие дня вчерашнего и причина дня завтрашнего. Тогда ты начнешь задумываться, отчего постигла беда, ждущего твоей помощи страдальца. Рассудишь, к чему это может привести с твоей помощью и без оной.

Четыре истины лежат в основе учения Будды. Первая: жизнь полна страданий. Вторая: причиной их служат неосуществленные желания. Третья: чтобы избежать страданий, надо подавлять в себе желания. Четвертая: достичь этого можно, если идти по пути восьми шагов. Что это значит? Сделать праведными свои воззрения, намерения, речь. Соотнести поступки, быт, стремления, мысли, волю. Лишь тот, кто пройдет эти восемь шагов, достигнет просветления, или нирваны, и вырвется из бесконечного круга перевоплощений. Станешь своего рода Буддой. Ведь Будда не какая-то историческая личность - это «Просвещенный». И первым «Просвещенным» был Гаутама. Один из семи риши, а риши - это мудрец, провидец, человек знающий, что будет. Каждый хочет знать свое будущее, каждый знает его, но не хочет знать.

- А вот я не знаю.

- Знаешь…. Твое будущее - небытие. Ты будешь во всëм и нигде.

- Матушка-птица-Трифела, - задалась вопросом тогда Азея, - правда ли, что человек проживает много жизней и в разных обликах? Правда ли, что твоя душа может вселиться в любую животную тварь?

- Мне это не ведомо. Будет ли ведомо тебе, сказать не могу. Много религий, много и разумений. Много правд, они же и неправда. Истина - сирота. Ты должна быть предана своей вере. Без веры, нет стремлений и дерзновения. Твоя правда - нести добро и облегчения людям. А главное - надежду. Это наша миссия на земле. Ты должна помнить всегда, что Бог не раскрыл еще много тайн, считая, что человек не дорос до них. Ты от природы одарена, познать истину своей миссии. По-матерински полюбить и обласкать ее.

Снова семь (риши). Почему семь, а ни шесть, ни восемь?

Как ни старалась Азея вытеснить из памяти смерть ребенка Вити Мурзина (Панина) - видение надвинулось на нее снежной лавиной, подхватило и понесло не известно куда. Да, она смутно не отметала возможность - летального исхода и рисковала. Рисковала во благо. Утешая себя тем, что исполнит свой долг. Покончить со сложной проблемой, - нужна решимость. И она решила, что последствие может быть только двояким. Либо ребенок станет ходить, обретет возможность передвигаться по земле, либо останется лишенным всякой надежды. Будет обезноженным, живой недвижимостью. Но Азея никак не ожидала скорой третьей причинности - смерти. В заключении она утешала себя тем, что выполнила одну из заповедей клана шаманок и колдуний: пробовать, пробовать, пробовать. А проба - всегда удача. Даже если она прошла с отрицательным результатом. Последнее время успокаивала себя тем, что избавила ребенка и семью от земных мучений… Смерть - это ни конец, смерть - это начало.

После не совсем удавшегося заседания суда Азея вернулась в камеру в траурно-торжественном настроении. Она попросила у дежурного милиционера лист бумаги и карандаш. Быстро что-то написала, свернула пополам, обозначила адресат: «Венцову». Склеила лист своей слюной и подала вместе с карандашом тому же милиционеру.

Встав лицом к своим сокамерницам, сказала: «Я ухожу. Живите долго». Женщины переглянулись, пожали плечами и продолжили свой шепотный разговор. Азея легла на топчан, вытянулась, положила руки на грудь и успокоилась.

Через какое-то время сытуха окликнула Азею - задать той какой-то вопрос. Ей ответила тишина. Обе арестантки долго смотрели на недвижную соседку. Потом, щупленькая встала, дотронулась руки Азеи. Рука была теплая, но одеревеневшая. Женщина припала к груди старушки ухом:

- Да она умерла! - Озираясь на труп, стала кулаком стучать в дверь. Ее товарка приняла вертикальное положение.

Минут через сорок в камере оказалась капитан милиции, защитница Костяева, следователь Венцов, врач и двое санитаров. Врач констатировал - смерть наступила в результате сердечной недостаточности. Венцов подумал: «В нашей стране хроническая сердечная недостаточность». Он безучастно наблюдал за тем, как два санитара вынесли труп Стародубовой. Дежурный подал ему пакет, склеенный слюной. «Вам, товарищ капитан, послание с того света». Венцов развернул лист, на котором крупными буквами было написано одно слово «Стоит». С большой буквы и с точкой. Он не думал скрывать это от Костяевой. «Что стоúт? Где стоúт?» - недоумевала Нэля. «Ударение не там стоит», - Венцов вяло поднял руку, отдать честь, но рука на полпути налилась свинцом и упала. Андрей переступил порог и пошел, куда глаза глядят. Он понял: это колдунья дала ответ на его вопросы: «Стоит ли заниматься незаконным делом?»; «Стоит ли жить без любви, без брака?»; «Стоит ли рисковать просто из интереса?»; «Стоит ли подвергать себя опасности в безнадежном деле?»; «Стоит ли помогать обреченным?»

Не осознавая, он пошел в обратную от своего дома сторону, к вокзалу. Но на вокзале ему было нечего делать. Он не понял, что его вдруг потянуло в туннель под железнодорожной линией, на другую сторону речки. К дому Федорчуков. И он забыл о своем внутреннем зове. Ему хотелось одиночества. Почему-то город для него опустел. Он не чувствовал себя. Опустошение было омерзительным. Что случилось? Было состояние, ровно он потерял близкого человека. Нет, это какое-то наваждение?! Помрачение сознания. Была ли ему старуха колдунья симпатична? Он этого не знает. Но чувство какой-то кошмарной потери усиливалось. Не его личной потери, но глобальной невозвратности. Он даже не мог определить, для кого. Тоска сосала все его существо. Подул сильный ветер. Андрей спиной прислонился к стенке нежилого двухэтажного дома и, съежившись, погрузился в ничегонидумание.

Утром в следственном отделе милиции Венцова ожидала странная весть. Труп колдуньи исчез. В сопровождении трех милиционеров Венцов вошел в комнату, которую называли прозекторской, хотя, вскрытие трупов там не производилось. Просто временно хранились умершие и убитые, в основном для опознания. Андрея Леонидовича сразу привлекла открытая форточка с металлической решеткой, в которой на ветру трепыхалось птичье перо. Когда он подошел к окну, и внимательно осмотрел все, ему показалось, что это перышко воткнуто человеческой рукой, ибо птица сама не могла воткнуть его в щель, образовавшуюся в раме открытой форточки. Дежурный, лейтенант Посолов утверждает, что дверь всю ночь была закрыта на ключ. Что из здания милиции никто не выходил. Вызовов в эту ночь не было, и экстренная выездная бригада дулась в карты. Начальник милиции приказал завести новое судебное дело. А Венцов почувствовал облегчение, которое сменилось странной тоской, подобно саднящей тирании. Ему поручили новое дело об убийстве библиотекаря, труп которого обнаружили вчера в воскресенье какие-то дети.

Андрей Венцов нарисовал себе возможную картину. Колдунья вовсе не умерла, ввела себя в состояние комы, такое многажды проделывали над собой йоги. Он вспомнил, что где-то читал про индийского йога Хариду, который доказать англичанину, умер на несколько дней. Его закопали в могилу и выставили охрану. Когда откопали, Харида, покрывшийся плесенью, ожил, встал и обратился к англичанину: «Ну, теперь веришь?»

Ожившая колдунья встала перед окном дежурного, введя его в шок. А шок - это уже измененное состояние сознания: гипноз. При умелом управлении этим состоянием (трансом), можно заставить дежурного, закрыть на ключ за нею дверь и внушить ему амнезию. То есть полное забвения этого промежутка времени. Андрей был в уверенности, что Азею теперь практически обнаружить где-либо невозможно. Андрей занимался самоуспокоением, ему хотелось, чтобы колдунья осталась жива, а на самом деле он этого не знал.

В обеденный перерыв он отправился к Федорчукам. Шел со смутным предчувствием какой-то перемены в жизни. Была золотая осень, день стоял солнечный погожий. Радостно, наверно было и оттого, что колдунья не умерла. Не умерла - хотя в этом он был не очень уверен.

Николая Степановича дома не было. Впервые он увидел Маринку, которая смело пошла к нему на руки. Соня обрадовалась приходу Андрея. У нее было превосходное настроение. В комнатах было тепло и солнечно.

- Ну, я вас оставлю, знакомьтесь, пойду, приготовлю обед.

Поставив кастрюлю на огонь, она вернулась в комнату, где находились ее дочь Маринка и ее желанный гость Андрей Венцов. Задержавшись около раскрытой двери, из-за портьер она услышала голос Венцова:

- Мариночка, а ведь я твой папа.

Соня вернулась на кухню, взяла сигарету, чиркнула спичку, застыла. Спичка догорела, обожгла ей пальцы. Погасив спичку, она смяла сигарету, выбросила ее. Прислонилась к стенке и заплакала.

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.