Кроссинговер

Рейтинг:   / 0

Подробности

Категория: Проза

Автор: Виктор Пянзев

Просмотров: 5349

2009 год, Выпуск № 5

"В настоящей трагедии
гибнет не герой —
гибнет хор ".

И. Бродский. Нобелевская лекция,
1987 г.

Клубился туман, цепляясь за ржавую сетку ограды. Капли влаги вплетались в рыжие ячейки, блестели в паутине холодным бисером осеннего утра. За битыми урнами для мусора, грязными и жирными, раскрашен­ными разводами помоев, на листе рубероида лежал человек. От кашля вздымалась рваная мешковина, которой он был укрыт. Суетились ноги в бумажном пакете из-под цемента. Кружились кленовые листья, ложась ровным слоем на мусорную площадку, на тело, скованное ранними холодами. За крышами ближних домов серело небо. Светлеющий клочок разрезан проводами на белесые пласты облаков. В облака воткну­ты серые иглы антенн.

На серой стене коммунальной Бастилии одиноко светились глаз­ницы бессонных окон с желтыми зрачками кухонных ламп.

Голодный пес, роясь в отходах, распугал крыс. Зло повизгивая, они бросились через лежащее тело. Человек приподнялся на лок­тях. Из-под рваной спортивной шапочки на тусклый рассвет смотре­ли усталые глаза с воспаленными веками. В трещинах губ алела свежая кровь. Всклоченная борода пестрела желтой листвой, седи­ной и мелким сором. Кашель содрогнул впалую грудь и выдавил из бронхов рыжую мокроту.

Со стороны реки, просачиваясь по дворам, подымался туман. В белесой пелене хлопнула дверь, потом еще и еще. Раздались голоса, обращенные к собакам.

Человек, шатаясь, поднялся на ноги. Обошел теплый люк тепло­трассы, на котором лежал, и забрался в трансформаторную будку.

Он не любил это место рядом со смертью, но жить приходилось тут. Еще больше он не любил собак и людей.

Собаки раньше успевали к пищевым отходам, оставляя его го­лодным, а люди видели в нем бродячую собаку. Тупые взгляды и плевки очерствили душу, но тело оставалось телом и он всегда надеялся на объедки с их стола, прощая все и всех.

Человек помнил, что до поздней ночи на четвертом этаже сосед­него подъезда вертелась шумная гулянка. Только под утро в уснув­шем доме утихли последние звуки недопетых песен. И кто-то долго блевал с балкона на осенние георгины.

Он рассчитывал, что объедки вынесут поутру. Похоже, такого ждали и собаки. Рыжий кобель с рваным ухом дважды подходил к подъезду, внюхиваясь в полутемное пространство, освещенное тусклой лампоч­кой. Место на люке заняла беременная сука и рядом скулили две дворняжки. Человек знал как решить проблему. Камень надежно лежал в потной ладони.

Минут через десять хлопнула дверь и тощий хмырь с шарфиком на шее потащил к бакам два ведра полные мусора. Собака семени­ла рядом, пытаясь выхватить огромную кость. Радостно лаяли двор­няжки, приподнялась сука. Злобное рычание вожака остановило их вдохновенный порыв.

У человека желудочный сок рвал края незаживающей язвы. Уг­рюмо шевелился кишечник. Он насторожился и приблизился к порогу будки.

Раздался звон бутылок. Глухо об дно пустого ящика ахнул его завтрак.

Вожак, взобравшись на мешок с битым кирпичом, запрыгнул в кон­тейнер. Наступило время булыжника. Жалкий вой разорвал подслепо­ватый рассвет. Кобель смерчем вывалился из бака, вовлекая в скуля­щую круговерть остальных псов. Стая, отбежав десяток метров, за­мерла. Уши собак застыли торчком.

Человек отвоевал территорию и право сильного оставил за собой.

Только облезлая кошка прошмыгнула без боязни и вцепилась когтями в пластиковый мешок. Да воробьи копошились у неубран­ного мусора.

Человек медленно разорвал черный пакет и вывалил содержи­мое на площадку. Мурлыча, кошка обошла горку объедков и уселась на теплый люк в ожидании подачки.

На грязном бетоне желтели куски хлеба с маслом, мелкой рос­сыпью краснело несколько икринок. С куриной грудки свисали нити мяса. Куски недожеваной селедки отливались жиром. Огрызки кол­басы и сыра украшали стол.

Человек осторожно перенес все добро в будку. Кости и кусок хлеба бросил кошке под трансформатор.

Площадку с остатками мусора заполнили собаки. Дрались не по злобе, рычали, скалили клыки, открывая пустые рты. Свисали языки и по ложбинке катилась тугая слюна.

Человек понимал, что они не простят голодное утро. Но пожар в желудке требовал еды. Боль — сейчас была сильнее мысли о том, что будет после. Но когда последний кусок хлеба провалился сквозь кровоточащие губы, он расчесал пятерней бороду, икнул и бросил собакам обглоданные кости.

Сон сомкнул тяжелые веки. Перед глазами понеслись картинки, как будто бы из прошлой жизни, где он, похоже, когда-то присутство­вал. Что-то знакомое и в то же время чужое, не сжатое рамками условностей, но втянутое в единый поток сознания.

И тут достаточно четко и определенно на весь объем виртуаль­ной картинки делились клетки, перемещались хромосомы, и он точ­но знал, как это происходило и у него возникали какие-то смутные мысли по поводу увиденного.

Тупой иглой памяти по заезженным бороздам извилин много­кратно воспроизводилась одна и та же концовка сна: разрушенный храм, сплетенные в узлы трубы органа, из рваных дыр которого, как кровь из раны, сочится музыка Баха. Возможно, это — "искусство фуги". И у купола, где кирпичная пыль мешается со звездной пы­лью, — печальные глаза ребенка. Слезы катятся по щекам и капают на его чело. Человек просыпался, смахивал пот, заливший морщины лба. Долго смотрел на контрольную лампочку трансформатора, на собак, лежащих у порожка, и возвращался в реалии осеннего дня, светлого листопада и вони гниющих отходов.

Собаки лежали спокойно, вытянув тела вдоль теплотрассы

— Будет теплая погода, — подумал человек и улыбнулся. Для людей эта улыбка могла показаться злобным оскалом, но собаки, восприняв ее как добрый знак, завиляли хвостиками и получили в награду сухарь, припасенный заранее.

Сквозь рваную одежду просвечивалось бледное тело — худое и грязное. Сил сходить на городскую мусорку и подобрать что-то теплое не хватало.

Случайные попутчики, загнанные судьбой в глухой тупик, употре­бив спиртную смесь, собранную по каплям из разных бутылок, обе­щали подсобить с одеждой. Потом забывали. И снова он копил, сливал и прятал, надеясь на теплый ватник. Спиртное заканчивалось, о обещания оставались пустым звуком. Мусорка досталась ему не из худших. В соседних домах обитали зажиточные люди: торговый базарный народец, ворье и судьи.

Бутылочный бизнес, правда, не заладился. Пришлось делить тару с двумя наглыми бомжами — учителями истории.

Страна без будущего не нуждалась в знатоках прошлого.

Мусорка где они харчевались была бедна до того, что крысы обходили ее стороной.

Снова начала ныть язва. Человек согнулся, обхватив живот руками. Потом подумал, что упустил из вида бумажные обертки от масла. Присел на корточки. Среди картофельной кожуры отыскал блестящую фольгу. В изгибах скопились остатки масла. Грязными пальцами осторожно снимал тонкий слой жира и облизывал кровавыми губами.

Боль утихла.

Потемнело. Мелкий дождь завертелся в горловине двора. Двор откашлялся скрипом дверей, укутался плащами, накрылся зонтами.

Капли стучали по бетону, шуршали по жухлой траве. Срывались с шифера будки, разбивались о трухлявый порожек. На уровне глаз дождинка за дождинкой падали в белесую пыль и слезили глаза.

Рядом в церкви ударили колокола. Началась заутренняя служба. Потом мимо пройдут сгорбленные старушки в черном. Оставят хлеб и, возможно, яйцо, сваренное вкрутую. Для этого случая он припас чуть-чуть соли.

Человек нащупал бумажный кулек в нагрудном кармане. От этих мыслей рот наполнился слюной и возникло приятное чувство в области желудка.

Терпкий запах чернобривцев пропитал влажный воздух, заглушая вонь мусорки.

Бесформенная фигура в рваном ватнике и спортивных брюках, пузырящихся на коленках, ввалилась в будку.

— Мишань, дай каплю спиртного,— просипело оно.— Душа бо­лит. Смотрел свадьбу у памятника. Так чисто, Мишань, так слезно. Он — гладиолус, черный гладиолус, а она — белая хризантема.

Человек отыскал в темном углу бутылку. В ней болталась смесь всего недопитого домом за вчерашний день.

Существо хлебнуло из горлышка и занюхало рукавом ватника. Потом замурлыкало какую-то песню, прервало ее очередным глот­ком и выдохнуло:

— Мишань, хочу любви.

Существо начало раздеваться. Под рванью оказалось упругое, загорелое женское тело. Широкое лоно потрясло узкое Мишанино воображение и он решился на подвиг. Что-то получилось, что-то — нет, но любовь состоялась и человек хлебнул пойла.

Существо слиняло, шепнув, что возвратится к вечерней разборке мусора.

Тонкая занавеска дождя закрыла панораму городского квартала. После сборного пойла потянуло на сон. Тяжелые веки опрокинулись свинцом на глаза.

Откуда-то из подсознания прозвучала знакомая мелодия — это был Бах. Фуге предшествовала фантазия. Да,— это была "Хроматическая фантазия и фуга". Величаво и приподнято с драматичес­ким пафосом неслась музыка к разрушенному своду храма.

Человек вдавливал пальцы в клавиши и ощущал, что управляет потоком звуков. Его тело растворялось в музыке, теряло материаль­ную оболочку, становилось звездной пылью на сквозных ветрах раз­рушенного храма.

Звуки уходили вдаль, видение блекло и на кирпичной кладке светились делящиеся хромосомы. Механический голос упрямо твер­дил о случайном мутагенезе.

Проем за аркадой украшал витраж. Сквозь цветные стекла просту­пили глаза ребенка, из уголков срывались слезы и заполняли морщины на лице человека.

Сон внезапно прервался голосом старушки:

— Возьми, милый, священный хлеб, запей водичкой,— и перекрес­тила его, лежащего на полу, среди пятен трансформаторного масла.

— Приди к Богу, очисти душу, — причитала женщина. — Испове­дуйся, стань на колени,— повторила она.

Человек плохо воспринимал сказанное, потому что жадно жевал хлеб и впопыхах запивал водой. А потом мотнул благодарно голо­вой, что можно было воспринять двояко, и неумело перекрестил рот.