Колыбельная иволги (повесть)

Рейтинг:   / 1

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Ябров Анатолий Степанович

Просмотров: 6359

2010 год, Выпуск № 3

Глава десятая

Илья и мысли не держал в голове, что старший лейтенант, этот юнец, зайдет еще: видел же, тут мается больной человек, который... и родным-то в тягость. А Наталья спозаранку прибралась. Пофыркав перед зеркалом, что германские заграбники испортили ей лицо и глаза, попыталась свернуть волосы в узел – нет, и коротки, и оголяется порченая кожа, разве это приятно гостю? Распушила их, спрашивая: не лучше ль так? Оглядев себя с разных сторон и разных расстояний, согласилась: пожалуй, лучше. Платье она надела новое, шерстяное. По зеленому полю, яркой озими, метет злая поземка. Исчертила все белыми, черными стрелами. Не этой ли своей схожестью с ее внутренними сквозняками и приглянулось когда-то? Набросив на плечи цветастый платок, Наталья сидела на диван-кровати в беспокойстве, прислушиваясь ко всему, что происходило вокруг. Стоило Илье состукать, как она тотчас приподнималась и тянула голову, чтобы глянуть: ну, пришел, кажись? В один из таких моментов, спохватившись, поспешила на кухню и открыла холодильник: ох, филя, а что же у тебя есть? курица? опали-ка ее скорей и приставь варить! Ему, "филе", пришлось подчиниться. Однако и суп сварился, и время переступило свой полуденный порог, а гостя все не было. Та злая поземка с платья, кажется, проникла в самое нутро Натальи, где и без того уже властвовала стужа. Леденея, недавняя подпольщица поругивалась вслух: у, гадство! наобещают, а ты жди.

Но старший лейтенант пришел-таки. И не один, с дородной, строго одетой женщиной – немолодой, с устало-пристальным взглядом.

– К вам можно? – спросил он громко, явно рассчитывая на то, чтобы услышала Наталья. И она, столько ожидавшая, конечно же услышала. Встала, не зная, веритъ или нет. А старший лейтенант – самый настоящий, из Красной Армии и вправду похожий на Ваську Берестнева! – не снимая шинели, подошел к ней, оробевшей. Как вчера, четко отдал честь и спросил: – Не забыла меня, мать?

– Да что вы, ждет не дождется, – помогая гостье раздеться, ответил за Наталью сын. – Суп заставила варить.

Старший лейтенант, обаятельный, уверенный, протянул Наталье букет белых, как снег, астр:

– Это от молодых воинов. Мы всегда помним о наших ветеранах, мать. Спасибо вам всем за подвиг.

Наталья никак не могла опомниться и букет взяла несмело, вроде даже с сомнением. Но на нее ободряюще глядели три пары участливых глаз. И она, оттаивая, свободной правой рукой обняла букет, ткнулась в его прохладу горячим лицом.

– А это наш доктор, очень хороший специалист. Если есть хоть маленькая надежда поправитъ здоровье – мы поможем, – снимая шинель, старший лейтенант обратился теперь к Илье. А тот увлеченно глядел на мать, думая: и впрямь девчонка! в шестьдесят лет... видела ль она такие цветы?

– Спасибо за хлопоты, – с опозданьем отозвался он. – Только... простите за беспорядок. Война у нас, не на жизнь, а насмерть. А помощников у меня нет.

Прошли в комнату. Здесь пахло дымом и гарью. Корешки многих книг, бока письменного стола были угольно-черными. Докторша, похоже, неразговорчивая, качнула своей крупной головой, увенчанной валиком из волос, и произнесла одно-единственное слово: знакомо...

Поговорив о матери, Илья пригласил гостей за стол, который накрыл на кухне: там, мол, хоть нет запаха гари.

– Иной раз мне кажется, что от самой матери пахнет окалиной, – признался он. И с опаской оглянулся: не слышит, не попадет за это?

Стол был скромен: бутылка пшеничной водки, болгарские овощные консервы, суп-лапша с курицей и глазунья. Первый тост был единодушным. Глядя на Наталью, словно на именинницу, и одетую-то празднично, в оригинальное платье с глухим воротом и ниточкой жемчужных бус, докторша произнесла с едва скрытой печалью: за жизнь без войны, без душевных травм. А старший лейтенант с искренним желанием: счастья вам и светлых дней.

Наталья чуть пригубила стопку. К еде она почти не притронулась: мысли были заняты букетом и офицером Красной Армии. Как ей хотелось сегодня выглядеть хорошо! Обнаружив, что платье помято, она ушла в комнату и, приспособившись на подоконнике, старательно проутюжила его. Привыкшим к ней синицам, снующим у закрытой форточки, говорила тихо-доверительно:

– У меня дорогой гость, пташки мои. Если б вы знали...

Села Наталья напротив старшего лейтенанта, заботливо подкладывая и подавая съестное.

– А где ваш муж, Наталья Ивановна? – спросила вдруг докторша, глядя на нее внимательно.

Дуя на лепестки по-девичьи беззаботно – букет стоял перед Натальей в обычной стеклянной банке – она, чувствовалось, сразу напряглась ,вспоминая.

– Я не смогла выйти замуж – война помешала.

– А после войны? – последовал новый вопрос.

– А после, – усмехнулась Наталья и опять занялась цветами, морща лоб. Ей бы загореться или рассердиться, тогда мысль работала четче, быстрее выдавая иногда такое, на что способен далеко не каждый и здоровый человек. Правда, узко-заинтересованное. Видимо, тревога, эта извечная игла-возбудитель, заставляла проснуться еще не совсем умершие клетки. Или человеческий мозг, это чудо природы, под действием все той же неумолимой иглы-возбудителя, спешно, насколько возможно, перегруппировывал жизненно-важную информацию, загружая здоровые клетки. – Было ль оно, ваше после? И могло ли оно охватить всех, это ваше после?

Докторша сдержанно улыбнулась, а старший лейтенант удивленно вскинул брови и с интересом смотрел теперь на Наталью, постукивая о свои зубы кончиком вилки. Она же философ!

– Сколько вам лет?

– Не свататься ли пришли? Годы мои перепутались. Я то молодая, то старая. Навроде луны. У старой, древней, шея от тяжести трещит.

– Так сегодня у вас какая половина?

– Сегодня нет половин. Сегодня я полная и, кажись, пойду на ущерб.

Докторша замолчала, ощупывая своим прямым гипнотизирующим взглядом Наталью. И та, беспокоясь, словно ища защиты, посмотрела сначала на Илью, а потом на старшего лейтенанта. Последний, думая, какая это, должно быть, неординарная личность была, улыбнулся так, вроде его застали врасплох:

– Ты так говоришь, мать, мы даже теряемся. Я честно признаюсь. Хоть в пору толмача приглашай.

Наталья, бледнея, встала, будто ей сказали: мы с тобой объясняемся, мать, на разных языках. Глядя с мучительной печалью на старшего лейтенанта, в котором обманулась, она молвила

– Не приходите больше. Я сама о себе побеспокоюсь. – Миг колебалась: взять ли букет? Все-таки взяла и пошла, заслоняя его, как горящую свечу от встречного ветра.

– Разве я обидное сказал? Непонятно. До чего резкая перемена настроения! – Старший лейтенант, человек заботливый и, похоже, совестливый, чувствовал себя очень неприятно. В его светлых, еще юных глазах читалось: старался... как же так? Илье он пришелся по душе. Момент не позволял расспросить, кто он. Но Илья и без расспроса заключил: должно быть, хороший замполит, уговорил врача – просто ли? – пойти к гражданской женщине. Он, более опытный, понял, на что обиделась мать, но тоже чувствуя себя неловко, считал ее поступок бестактным.

– Вам это лишь кажется, что резкая перемена, – ровно, даже бесстрастно проговорила докторша. – Мы ведь задели ее своими вопросами. Она же рылась в памяти, как человек в забитом кармане. И по нашей милости. А вы еще смели употребить такое отталкивающее слово - толмач.

Не давая возможности что-либо возразить, докторша обратилась к Илье:

– Утешить вас ничем не могу. Болезнь не остановить. Поверьте моему опыту. Мать будет медленно угасать и деградировать. Вон какой характер-то! Непросто его сломить.

– Я пригласил в гости ее боевого товарища, – сказал Илья, ставя на стол чашки для кофе. – Может, их встреча...

– Отбросьте иллюзии! – с профессиональной убежденностью прервала его докторша, беря чайник и наливая в чашку кипяток. Не спеша размешивая потом растворимый кофе, пояснила своим ровным и бесстрастным голосом: – Потеря интеллекта – процесс необратимый…

– Наверно, следует говорить о части интеллекта, – деликатно поправил старший лейтенант.

–Да, да, – покивала ему своей крупной головой докторша. - Но мы имеем дело с процессом. Прогрессирующим процессом! У таких людей повышенная утомляемость, поэтому даже положительные эмоции оказывают двоякое воздействие. В ней, вашей матери, борются уже не фашист и русский, а жизнь и смерть.

– И нам остается лишь быть зрителями?

– Увы, мы пока не Боги! Вы, чувствуется, занимаетесь научной работой? Мой вам совет: определите вашу родительницу в дом инвалидов.

– Ну что вы! – воскликнул Илья, но тотчас наткнулся на парализующе-сильный взгляд докторши, медленно опустил чашку с кофе и заговорил уже не категорично, уже без легкости, а каким-то мятым голосом: – Конечно, если подумать, у меня есть моральное право... определить-то родительницу в дом инвалидов: и согреть не согрела, и обласкать не обласкала.

– Однако сие похоже на месть! – с горячностью заметил старший лейтенант и невольно чуть отодвинулся от Ильи. А тот, махнув рукой, подождите, мол, с выводами, отпил глоток кофе, словно пересохло в горле, и продолжил тем же мятым голосом:

– Она ль виновата, что для войны оказалась слишком хрупкой? Ее теперешний характер не от природы – последствие все той же войны. Я не то говорю, оправдываю, что ли, без надобности? Тогда проще скажу: спасибо и за то, что я... вот живу. И за то, что надо мной, как над ней в свое время, не властвуют сукины сыны.

– Но губить талант...

– Не надо! – Голос Ильи набирал уверенность. И глаза не пугались уже гипнотизирующего взгляда немолодой и, судя по всему, властной женщины. – У одного талант, у другого еще что-то обнаружится, и во что мы, занято-талантливые, превратимся? Отгородившись-то от своих потрепанных жизнью матерей, отцов... Думал я в эти дни на своих розвальнях: ну отдам ее, а что стоить буду, если и построю превосходный завод-автомат? Я теряю, кажется, какую-то силу. Я – технарь, не философ, не могу вам этого объяснить. Но честное слово, я многое повидал. Думал, знаю неплохо людей, а вот столкнулся с матерью и открыл для себя такое...

– Без этих открытий здоровый человек, уверяю, может вполне обойтись. Не мы сами, а эволюция делает нас сегодня рациональными. Эволюция!

– А если я не хочу быть рациональным?

– Значит, в чем-то сознательно ущемляете себя. Кроме того, рискуете прослыть белой вороной. Рациональный – это звучит сегодня как современный.

– Я, к сожалению, не могу поддержать вас, Алла Ивановна, – сказал старший лейтенант докторше. И встал. – Нам лучше уйти, а то получается... вместо помощи еще больше утомляем их и смуту усугубляем. Есть же, наверно, и другие варианты. Скажем, расширить жилплощадь. Она, мать, участница подполья, пользуется большими льготами.

– Товарищи по институту и кафедра обещаются похлопотать, но как скоро все решится – не знаю, – сказал Илья. – А что касается смуты... это ж и дождь, и огонь, и ветер. Без них, наверно, умрет душа или обеднеет.

Докторша уже не слушала его, словно вспомнив, что она женщина, открыла сумочку, глянулась в зеркальце, вмонтированное в клапан, и, поправив на голове валик-корону, тоже встала.

– Вы в расцвете сил и нужны государству крепким, полноценным, – сказала Илье жестко. – Откиньте прочь ваше смятение. Вы глубоко заблуждаетесь, полагая, что дом инвалидов – это нечто вроде свалки.

…Уходя, гости заглянули в комнату, чтобы откланяться обиженной Наталье, и поразились увиденным: она, нарядная, стояла на коленях, обратив взор к чеканке. Крестилась резко и неумело.

– Господи, тебе кажется мало, что я прошла войну? Вновь заключил меня в камеру. Я не дрогнула. Тебе и этого мало? В какое пекло собираешься еще толкнуть? Чем я, женщина, провинилась так, Господи?

На чеканке, увидели, изображена гневная мать, схватившая мальчонку за ухо. Лицо этой матери было в свежих ранах-ссадинах. Кто-то мстил ей, что ли, в бешенстве расписав чем-то острым? Или хотел зачеркнуть все то, что когда-то случилось?..

* * *

Даже беспокойные синицы, ее отрада, перестали интересовать Наталью. Когда они с птичьей своей привязанностью набивались в комнату, ища корм, она вскрикивала голосом коршуна, протяжным, дрожащим, напоминавшим ржание жеребенка, или сердито-отрывистым – дербника: ке-кек-кек! – и синиц как ветром сдувало. Некоторые, в суматохе-то, отчаянно бились о стекла, но уже ничуть не тревожили свою недавнюю благодетельницу.

Наталья теперь или спала целыми днями, или, лежа в постели, забавлялась ключиком. Хотя этот ключик и был от одной из тумб письменного стола Ильи, он казался ей ключом от дома, ее дома, где провела детство и юность, куда стремилась из своей затянувшейся неволи.

А долгими ночами (гадство, и проклятый прожектор погас на вышке!) Наталья опять блуждала в комнате, как в чужом необъятном краю. Натыкалась на одно, другое, терялась: как я в горы-то попала? тут камень, там скала – о, фрицы! На помощь не звала, словно полагая, что те люди, которые ее окружают здесь, в ожесточившемся мире, и сами глухи, неприступны, как камни. Закружившись окончательно, она притулялась где-нибудь по-сиротски и начинала выть. Да с причетом – а голос-то был, а чувства-то не приходилось занимать! – так что не только Илью, но и соседей приводила в жуткий трепет. Уговаривая, ругаясь, Илья укладывал ее в постель, но стоило отойти, затихнуть, как она вновь пускалась в путь.

В один из таких напряженных дней и приехал партизан Берестнев – подвижный, живой мужчина. Называть его стариком было грешно, хотя возраст перевалил за шестьдесят. Круглолицый, конопатый, волосы на голове частью топорщились, частью кудрявились, так что казалось, что его драли за чуб, а он, юла, вырвался, оттого был возбужден, бегал, подтаскивая одну ногу, оттого и глаза постоянно смеялись: взять меня хотели, не просто меня взять голыми руками...

Сверкая торжествующими глазами, он остановился у диван-кровати, заговорщицки ширнув локтем Илью: посмотрим, узнает ли меня твоя мать. Его, наверно, нельзя было не узнать, даже потеряв и половину памяти. Наталья, сжав в ладони ключик, медленно села, близоруко приглядываясь. - Потом улыбнулась скупо, с сомнением:

– Васька, это ты, что ль?

– Угадывай, угадывай! – приказал Берестнев. И Наталья, тоже возбуждаясь, прокричала иволгой: вжя-а-а-а, вжя-а-а… Берестнев, обхватив ее голову, целовал суматошливо и приговаривал: – А, сатана, узнала! И позывной наш, резкий крик иволги, помнишь. А-а! Мне ж тут, пока шел, пока расспрашивал, как вас найти, настрочили черт-те что. Хоть поворачивай и уезжай обратно. Ах, Натка!

– Я уже ни себе, никому другому не верю. Говорят, война кончилась. Офицер, похожий на тебя, Васька, честь отдавал. А фрау Бекель – ты слышишь? – бесчинствует. Почему? Она жива-живехонька. Ее Чердак с помощниками вяжет мне руки, – говорила Наталья, ощупывая его, как диковинку. – Не сон ли мне снится, Васька? Ох, как ты мне нужен!

Васька, в ком так нуждались, молодо, бойко, чуть кособочась, пробежался перед ней, потом, с помощью сильного толчка руки, сел на швейную машинку, как на телегу, и, сверкая глазами, отвечал:

– Я, я Ната! Никакой это не сон. А ты, значит, вот куда укатила? Вставай, плюнь на фрау Бекель и на хворь. Пить будем... за нашу встречу, – и с машинки, играючи, переметнулся на подоконник. Он порхал, как синица. Теперь оттуда взирали его живые, васильково-лучистые глаза.

Но Наталья, выслушав его, вечного бодрячка, не только не подчинилась, а, напротив, даже как-то странно, с горчинкой, что ли, покривила свои тонкие губы. Вроде она и рада была гостю, товарищу и другу юности, но что-то примятое, притоптанное, на первых порах не проявившееся, теперь, знать, заворочалось в душе.

– Зачем рыщешь за мной? – через минуту-другую спросила так, словно они, муж и жена, расстались вчера или позавчера. – Я же запачкалась...

– Ну-ну-ну! – ничуть не смутившись, рассмеялся Берестнев свободно, будто жил здесь вечно. – Кто старое помянет, Ната, тому глаз вон.

– Да знаю, за тобой не заржавеет. Если понадобится, ты и глаз вырвешь. – Наталья, недружелюбная, колючая, встала, произнеся: – Уходите, я оденусь.

Мужчины вышли. Илья, молчавший все это время, пригласил гостя на кухню. Проходя по коридорчику, Берестнев прихватил свой большой дорожный баул.

– Что за пожар приключился у вас? – спросил он уже на кухне, вынимая из баула бутылку украинской горилки с красным стручком. Как и его баул, Берестнев был по-молодежному пестр, расписан. Рубашка – не рубашка, газета с заголовками, крупными и мелкими шрифтами, колонками.

– То ваш старый еще не погас, – ответил Илья, ставя на голубенький стол модные граненые стаканы.

Рука гостя замерла на весу, так что донышко бутылки с красным стручком, чуть касаясь стола, постукивало, словно тут голуби клевали пшено.

– Как понять: ваш старый?

– Скоро поймете, – коротко, сухо пообещал Илья. Он даже сам не ожидал такого от себя. Получалось, вроде и у него, как у матери, есть какие-то претензии к прибывшему. И, помимо воли, холодок скапливался в душе. Тотчас же уловив этот чуждый настрой, Илья удивился: с чего бы? еще и поговорить-то не успели. А гость, чуткий к слову, тоже насторожился: парень, никак, меняется? И в бодрые глаза партизана примешалось беспокойство.

– Ехал на встречу, а попадаю, кажись, на суд? – спросил Берестнев откровенно.

– Какой суд! – поспешил загладить свою оплошность Илья. Чего душа-то хмурится? Оба мы, и я, и матушка, бестактны. – Как говорят юристы, за давностью лет, если что и было, теперь прощается.

– Да не-ет, – гость сел за стол и с прежней быстротой – торопыга он, знать, извечный! – но уже без той, казалось, неистребимой улыбки, начал действовать: откупорил бутылку, налил горилки в стаканы, достал из баула шмот сала – тонкого, розоватого, выставил банку колбасного паштета и другие удивительные редкости, которые давно исчезли из магазинов. Одно резал, другое вскрывал красиво, ловко и одновременно говорил: – Это мы когда-то думали, надеялись искренне: война все спишет. Ан нет, не списывает! И сердце уже трепещет, и душа уже слышит вопросы Натальи, которые... – То ли не нашлось слов для продолжения, то ли счел нужным обрубить свою мысль на этом, но заговорил он о другом: – У нас не достает лишь хлеба. – И хлеб тотчас нарезал, косыми ломтиками, как в ресторане. Приказал: – Садитесь. - И постучал своим стаканом о кромку стакана Ильи. Привыкший, видимо, к креслу, откинулся назад, разведя руки, оперся локтями о подоконник, вроде собирался ждать не минуту, две, а целую вечность. Умел устроиться удобно. – Я, если мерить сегодняшней меркой, виноват перед твоей матерью... Но тогда, когда требовали интересы Родины, приходилось всем жертвовать. И потому потери наши никто не сможет оценить ни словами, ни рублем, ни какой-то цифрой. Скажешь: громко? Ничуть. Жертвовали всем! Мне, подпольщику, партизану, к примеру, раздобыли чужие документы. Хозяин их хромал. О том я должен был помнить всегда и притворяться. А нагрузка на психику и без того была крепкой. Я пошел к нашему надежному доктору и сказал: сделай так, чтобы я припадал на одну ногу. И вот, – Берестнев постучал каблуком негнущейся ноги, – по сей день хромаю...

Илья смотрел на гостя с почтением. Однако долгое молчание задело того.

– Не верится? – спросил Берестнев, – Небось думаешь: а, слышали мы такое. Но я говорю честно. Все было поставлено на карту: жизнь или смерть! Я это к тому говорю, Илюша, чтобы ты понял: и поскоблимся мы, наверно (да уж так, чувствую!), а случись подобное вновь – опять не пожалеем себя.

– Я это испытываю каждый день, ведь я для нее – враг. Успокойтесь, я не возьмусь быть вашим судьей. – Илья, желая сменить тему разговора, осмотрел одну из банок – импортных, с алыми ломтиками консервированных раков, и сказал: – Сколько труда и средств убито! На безделицу, чтобы только украсить...

– Выпьем. Женщины долго одеваются. – Берестнев не счел нужным тратить слова на такую тему, как зарубежная реклама.

Они выпили. Гость с поспешностью, видимо, желая все-таки подкрепить свой дух, а хозяин с любопытством: никогда не пил украинской горилки.

– Ты очень похож на отца, – ставя стакан, проговорил Берестнев и, сконфузясь, тотчас прикусил язык: ляпнул лишнее... ах-ха-хо! Стал торопливо закусывать, украдкой поглядывая на Илью, который, не зная за что взяться, посолил корочку хлеба и жевал сосредоточенно. Не сразу переспросил:

– Какого отца? Гёра имели в виду?

Берестнев, вскинув голову, уставился на него удивленно:

– Она тебе открыла тайну?!

– Я для нее и есть мучитель Гёр.

– Даже так? – гость достал из кармана портсигар – глазастую голову крокодила. Нажал кнопку – и пасть раскрылась эффектно. Оба закурили. Партизан Берестнев, мысленно вспоминая свое, повертел на гладком пластиковом столе портсигар и вдруг усмехнулся: – А я ведь его видел, Гёра-то, совсем недавно. Ну лет пятъ-шестъ назад. Я в торгфлоте работаю. В ФРГ завозили оборудование на промышленную выставку. И вот в Гамбурге, в порту, обратил внимание на нищего. Голубок- дутыш. Очки, клювик... – Вздохнул, спохватившись: ведь сказал, что похож на отца – и расписываю! – Мда-а... Поговорили мы. Признал он меня лишь после того, как я напомнил о войне, его птичнике, театре из невольниц. Брат его, нацист Генрих Гёр, оказывается, попал в плен, бежал. Вернее, пытался бежать. А страна-то наша – Тихий океан, саженками не переплывешь. Попался он, сукин сын, в руки наших баб. Где-то в поле, видать. У каждой кто-то погиб, кто-то сражался. Ну и, понять их можно, отвели душу, не бегает больше...

– Да откуда ему, Паулю, знать подробности?

– Откуда... Они его, грабителя-кормильца, после войны долгонько разыскивали. Да не частным образом, через солидные международные организации.

Партизан Берестнев затянулся глубоко, помолчал, прислушиваясь: а что же Натка, наша Иволга?

– Они ведь, Гёры, хотели дворец возвести для себя в Малых Спасах. Мда-а. С веселым питейным заведением. Транспорта в тылу и у них не хватало, а дважды ездили в Крым, в каменоломни. Первый-то рейс удачным оказался, восемь машин белого, пиленого камня привезли. А второй... Всыпали им крымские партизаны. Машины сожгли. Два-три человека и вернулось всего. На чужой-то земле дворцы строить, что на песке – не просто...