Ржа (повесть - окончание)

Рейтинг:   / 3

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Иванов Андрей Владимирович

Просмотров: 5514

2010 год, Выпуск № 4

(окончание - начало № 3 - 2010)

14.

Котята умирали один за другим. Коля, у которого от грусти лицо вытянулось еще сильнее и стало бледным до голубизны, молча наклонялся над коробкой из-под китайских яблок и брал на ладонь очередной остывающий нежно– пушистый комочек. В коробке лежала кошка — старая опытная самка, она была старше Коли и хорошо знала, как ухаживать за котятами. Но они все равно умирали. То ли от неизвестного кошачьего вируса, то ли оттого, что их мать за несколько дней до родов сорвалась с форточки и упала своим беременным животом прямо на край подоконника, то ли еще отчего, что в общем–то было уже не важно. Четверо лежали рядом с коробкой, жалкие, в серенькой зализанной шерсти, неподвижные. Оставались еще двое. Они едва приподымали головы и тонко попискивали. Кошка хрипло и долго мяукала и умоляюще смотрела на Колю. А он смотрел ей в глаза и почему-то чувствовал себя виноватым.

Когда Коля только родился, кошка была еще дурным полугодовалым кошачьим подростком, шустрым и угловатым. Мама хотела отдать ее кому–нибудь или даже выбросить, потому что боялась, что котенок начнет играть с Колей и выцарапает ему глаза. Но выкидывать было жалко, искать новых хозяев некогда, а еще однажды, когда мама зашла в комнату, где спал в кроватке маленький Коля, она увидела, что кошка лежит на Колиной подушке и вылизывает его голову, как собственного котенка. Волосы младенца слиплись, а сам он спал. И кошка осталась насовсем. Жила бок о бок с людьми своею кошачьей жизнью. Уходила гулять в форточку. И каждые полгода приносила нескольких слепых и пискливых котят. Колина мама заворачивала их в марлю и топила в ведре. Воду наводила долго — чтобы котятам не было холодно или горячо. Потом плакала вместе с кошкой. А через полгода все повторялось. Иногда, когда кошке приходило время рожать, мама приносила от ближайшего магазина картонную коробку из–под яблок или печенья. Это означало, что следующая партия котят не познает теплой воды, а мама не будет плакать. Коробка ставилась под стол в их единственной комнате...

В этот раз все было зря — котята умирали. Кошка хрипло орала.

– Коля, не трогай ее...– заглянула в комнату мама.

Только что она сидела на кухне за столом и читала книжку, пытаясь отвлечься от грустных и тоскливо мяучащих событий в комнате.

– Отойди... пусть они... сами. Она лучше знает, что нужно делать.

– Ничего она не знает, – Коля посмотрел на маму и встал с пола, отошел от коробки.

Через полчаса умерли оставшиеся два котенка. Мама достала с полки в кладовке маленькую коробочку из–под детского питания и сложила туда мохнатые тельца.

– Донеси до мусорного бака, – сказала она Коле.

– Я похороню, – сказал Коля.

– Если будешь закапывать, придави камнями, – сказала мама, – Чтобы собаки не достали.

Коля взял коробку, сунул ноги в пыльные резиновые сапоги, стоявшие под дверью, и молча вышел из квартиры. Мама вздохнула, зашла в комнату, взяла из коробки старую кошку, уселась в обнимку с ней на диван и, уже чувствуя как набегают слезы, подумала: как жаль, что сегодня понедельник, вахтовый «Урал» будет допоздна возить шахтеров из рудника по домам, и ее вечер пройдет так бессмысленно — наедине с осиротевшей кошкой.

Коля постоял немного на крыльце, размышляя о похоронах. Ему, в неполные девять лет, еще не приходилось самому закапывать чужие тела в землю. И весь процесс он представлял себе несколько идеализированно — как показывают в кино, хотя и знал, что на самом деле все бывает совсем не так. В фильмах из телевизора мертвых обычно клали в длинный деревянный гроб, который потом лежал в глубокой яме (никогда не показывали, как его туда спускают), а сверху на гроб кидали землю и плакали. Это было бессмысленно. Коля бывал на местном кладбище и прекрасно знал, что когда взрослые копают яму, через полметра грунта они натыкаются на слой вечной мерзлоты. Этот слой можно, конечно, отогреть костром или просто продолбить ломами, и сделать в конце концов вполне приличную могилу. Но все положенное туда и засыпанное землей будет подниматься вверх, потому что лед — вещество чрезвычайно ненадежное, и однажды потревоженный, он будет подтаивать каждый год, образуя подземные «линзы», о которых Коля еще ничего не знал в теории, но понимал интуитивно. Да, и как тут не понять. Каждую весну на кладбище рабочего поселка оттаивали под резким северным солнцем исторгнутые Долиной Шамана покойники. Сквозь лопнувшие крышки гробов были видны льдисто– сизые лица, ощеренные в смертном оскале рты, напитанная холодной водой одежда. Мальчишки ходили между могил, чтобы смотреть и ощущать ледяной ужас внутри своих детских душ.

Свежие могилы были опрятны: прилично подставляли небу поросшие травой холмики. Могилы, которым было лет по десять, уже пучились от поднимающихся сквозь ледяную толщу гробов. Дело шло медленно. Из двадцатилетних захоронений торчали деревянные доски, возвышаясь над тонким слоем ягеля на пару сантиметров. Если приподнять такую доску, можно было увидеть мертвого мужчину или женщину. Как будто тяжко спящих в глубине ледяной глыбы. Еще через несколько сезонов гроб окончательно поднимался, как останки какого–нибудь мамонта или шерстистого носорога, на поверхность. Стенки гроба распадались, и несчастный мертвец снова видел свет, от которого его спрятали печальные родственники.

Несмотря на всю очевидную абсурдность, жители поселка свято блюли привычный им обряд захоронения. И, если не уезжали на материк, то приходили каждые пятнадцать– двадцать лет с ломами и заступами на кладбище, и перезакапывали своих родителей, мужей, жен или даже детей — целенькими, как будто те умерли только вчера. Сложно искать тут какой–то смысл... тем более, что каждую весну кладбище обходили небритые дурно пахнущие личности с пассатижами в руках, и вырывали золотые зубы у новоявленных подземных пришельцев. Снимали серьги, кольца, и даже одежду...

Хотя в Колином случае речь шла всего лишь о котятах, он не хотел им такой судьбы. Значит, оставался вариант, виденный в индийском кино — когда умершего клали на огромную кучу дров, и сжигали. Представляя себе эту картину, Коля думал о том, каков окажется запах жареных котят, и ему не хотелось это узнавать.

– Коля! – услышал вдруг Коля знакомый голос.

Он обернулся. По дорожке рядом с домом шел собственной персоной демон страха местных младшеклассников — Леша Ильгэсиров. Лицо демона было опухшим и синевато– красным, местами оно сочилось кровью из свежих ссадин. Лешу Ильгэсирова явно кто–то бил, причем очень сильно и совсем недавно. Рядом с Лешей шла низкорослая женщина– эвенка, она поддерживала демона под локоть, потому что он заметно хромал.

– Коля! Твой друг, ему... – сказал Леша жалобно, и попытался шагнуть к крыльцу, но маленькая женщина неожиданно уверенно подтолкнула его вперед и ругнулась по– эвенски жестким командирским голосом.

Леша Ильгэсиров страдальчески поморщился и подчинился ей. Это было удивительно. Раньше он никогда не звал Колю по имени, а только самостоятельно придуманным непонятным прозвищем — Водитель Вахтовки. Хотя Коля даже не знал точно, что такое вахтовка. «Надо будет рассказать пацанам. Избитый Ильгэсиров, бывает же такое...»

Происшествие заставило его осознать всю опасность бесцельного стояния на крыльце подъезда. Мало ли кто еще мог появиться тут. А ведь у Коли было в руках чрезвычайно важное дело.

«Котят надо похоронить по индейскому обычаю, – думал он. – Вождь наверняка знает, как это делается»

«Можно еще хоронить так, как хоронят там, в буддийских горах, под каменной насыпью» , – размышлял Коля, шагая в направлении тундры. Собственно, тундра здесь находилась в любом направлении, куда ни пойди. Но в одних местах она была горная и цеплялась слабыми корешками за выветрившиеся лавовые плиты, а в других местах, в болоте, можно было даже найти немного земли, там, где посуше. Коля вспоминал своего большеголового доброго дедушку и его рассказы о том, как в Тибете трупы праведников относят на вершины гор и отдают птицам. Но по невысоким сопкам рядом с поселком постоянно шляется всякая ребятня, а на Гору Для Разговоров С Богом не понесешь котят. Зачем Богу мертвые котята, о чем он будет с ними разговаривать?

Коля проходил мимо детской игровой площадки, украшенной бревенчатыми избушками под русскую старину и дощатыми горками. Она была засыпана ровным слоем гравия. На самом ее краю, где площадка переходила в овражек с ручейком на дне, горел костерок, вокруг которого сидели несколько первоклашек. Один держал на коленях большую плоскую коробку с магнитной азбукой – такие пластмассовые буковки, которые можно прилеплять на холодильник или еще куда. У Коли тоже была такая азбука, но только с половиной букв, остальные куда–то подевались. Мальчишки наклонились вперед и будто следили за чем–то в костре. Коля, не сбавляя шага, тоже всмотрелся в тусклое при свете дня пламя. Ему в лицо полетело что–то острое, мелкое и во множестве, мягкий удар в грудь заставил Колю отшатнуться и присесть, а уши наполнились звоном. Когда он открыл глаза, костерка уже не было – только висела мутная гарь в воздухе. Мальчишки сидели прямо на гравии, а один лежал на спине, закрыв лицо руками и кричал. Вокруг валялись разноцветные пластмассовые буковки магнитной азбуки. Коля пощупал коробку с котятами. Она была цела, и по прежнему содержала в себе легкую тяжесть их пушистых тел.

«Какой странный день», – думал Коля, поднимаясь на ноги и ускоряя шаг. За спиной у него все также кричал лежащий на спине первоклашка.

Индейцев Коля увидел еще издали – в тундре зрение может легко одерживать победы над расстоянием. Его тоже заметили. Минут сорок шли на сближение – группка маленьких воинов с картонным колчанами стрел через плечо и одинокий скорбный Коля, с картонной коробкой в руках.

– Коля, взрывчатки нет! – сразу выпалил новость Пашка. – Мы ходили к трубе, чтобы забрать взрывчатку, а там пусто!

– А я иду котят хоронить, – невпопад ответил Коля и почему–то вспомнил долгий и жалобный крик упавшего навзничь первоклашки.

Он показал индейцам коробку.

– Мы думали, может, ты взял, мы тебя не видели весь день, – Алешка сочувственно косился на коробку в Колиных руках, но дела сейчас были важнее.

Пашка уже высказал вождю все, что думает по этому поводу. Ведь это именно он, Алешка, придумал спрятать единственно эффективное оружие против десятиклассников в таком доступном месте – в трубе через Депутатку. «Кому могло прийти в голову лезть туда?» – вертелось в голове у Алешки.

– Я не брал, – сказал Коля. – Но если оттуда забрали, уже не найти. Может, это взяли десятиклассники еще тогда, когда искали нас?

– Они и сейчас ищут нас...

– Помогите мне с котятами, – устало попросил Коля.

– А можно посмотреть? – спросил Дима: у него дома не было кошки и поэтому он ни разу еще не видел мертвых котят.

– Нате...

Коробка пошла по рукам. В нее заглядывали с почтением и любопытством. Котята сбились в мохнатую кучку в одной стороне коробки, и от них до сих пор пахло домашним уютом и молоком. Особенно долго на котят смотрел Дуди – без улыбки, широко раскрыв глаза. Он хотел даже достать оттуда одного котенка, но у него забрали. Никто не знал, как хоронить. Чтобы сделать курган из камней – нужно было подниматься на сопку и долго таскать куски лавы. А закапывать, конечно, не имело смысла – глубоко не зароешь. В конце концов подняли большую кочку, ухватив за пучки травы, и положили под нее коробку. Картон сразу начал темнеть от болотной влаги. Кочка припечатала его сверху своим мокрым весом. В душах воинов что–то дрогнуло.

– Надо бы траур объявить, – сказал Алешка.

– Не помню, чтобы индейцы хоть раз объявляли траур, – возразил Пашка. – Ни в кино, ни в книжках такого не видел. В кино кто–нибудь из индейцев почти каждый день умирает. Они бы всю жизнь в трауре жили.

– Ладно, – сказал Алешка, – не будет траура. Раз уж мы все тут собрались, значит, надо решать, как быть дальше. Десятиклассники знают, что мы брали их вещи. Они требуют чего– то, пока непонятно чего, но я не хочу, чтобы они нас ловили. Оружия у нас нет. Луки – не в счет, выбросьте их нафиг. Взрывчатку мы теперь вряд ли найдем. Думайте! Думайте, где мы будем прятаться и чем защищаться!

– Вообще–то это ты нам должен сказать... – тихо заметил Пашка.

Алешка промолчал. Воины постояли еще несколько минут над могилой котят, и побрели к поселку. Иногда они оборачивались, но скоро уже не могли отличить могильную кочку от всех остальных. Дима снял свой колчан на широкой черной ленте, которую ему дала мама, и бросил его, вместе со стрелами и луком в тундровую лужицу. Колчан тут же подобрал Дуди.

– Брось! Я выбросил это! – шипел на него Дима недовольно.

Но Дуди, счастливо улыбаясь, прижимал к груди никчемное оружие и смотрел на Диму радостными влюбленными глазами.

– Тебя даже Дуди не слушается, – ухмылялся Пашка в сторону Димы.

– А как вообще индейцы мертвых хоронят? – спрашивал Коля, которого не отпускали печальные мысли.

Алешка морщил лоб, вспоминая виденное на киноэкранах:

– Да, знаешь, вроде бы никак не хоронят… Обычно индеец если умирает, то падает в какую–нибудь пропасть или в водопад…

– А помнишь кино «На военной тропе»? – напоминал Пашка, жуя сорванные по дороге ягодки голубики, – Там они своего друга, которого солдаты убили, положили на дерево.

– Чтобы его птицы ели? – спросил Коля.

– В кино его никто не ел, – мотал головой Пашка.

– А знаете, как эвены мертвых хоронят? – встревал Спиря. – Может быть, и индейцы хоронят так же?

Ему последнее время вообще хотелось считать, что эвены – это и есть индейцы, и что он всегда был индейцем, от самого рождения. Ведь эвены тоже стреляли из луков, и тоже были гордыми и благородными, и курили трубки. Теперь вдруг ему показалось, что этому можно найти практическое подтверждение.

– Ну, и как эвены это делают? – Дима слегка усмехнулся: он знал, что все, кто живет в поселке, одинаково закапывают своих покойников в вечную мерзлоту.

А Спиря в рассуждениях руководствовался тем, что рассказывал ему дед:

– Мертвеца кладут прямо на камни, а вокруг строят из камней стену. И получается вокруг стена, высокая, чтобы зверь не мог перелезть, а сверху открыто все – чтобы душа человека могла улететь в небо.

Алешка прислушался. От рассказа Спири явственно несло суровой индейщиной. Это могло пригодиться.

– А птицы его едят? – спросил Коля.

– Кого? – не понял Спиря.

– Ну, покойника. Ты же сам говоришь: зверь перебраться через стену не может, а сверху небо. Значит, его могут есть птицы.

– Какие птицы?

Теперь наморщил лоб Коля. Его дед рассказывал про стервятников и каких–то горных грифов. А здесь водились только вороны и куропатки:

– Ну, не куропатки же, вороны, наверное… Только они же на зиму улетают. Кто же зимой покойников ест?

– Коль, ты чего? – шутливо– тревожно заглянул ему в лицо Пашка. – Никто не ест покойников.

Коля раздраженно махнул рукой.

– А правда, как же зимой? – спросил Алешка. – Где зимой эвены камни берут? Снег же и холодно – никаких стен не построишь!

– А зимой они не хоронят, – смеялся Дима ехидненько. – Откладывают до весны в холодок.

Спиря потерянно молчал: рухнуло подтверждение индейского происхождения эвенов.

15.

Племя вышло из тундры, когда солнце над грядой сопок уже краснело по– вечернему. Резиновые сапоги шаркали по растресканной, укатанной грузовиками, земле. Редкие прохожие тянулись от автобусных остановок к цветным коробочкам пятиэтажек. Индейцы шли быстро и уже на подходе к родным улицам догнали четверых мужиков в пыльных робах – те шагали вальяжной шеренгой, занимая всю ширину внутриквартального проезда.

– Твой отец, – толкнули Алешку.

Вождь закрутил недоуменно головой, и вдруг один из идущих перед ним взрослых обернулся и оказался, и правда, его отцом. Он улыбался сыну с высоты своего роста.

– Это мой папа с друзьями, – объяснил Алешка.

Ему почему–то было приятно, что вот, идет его отец, такой большой и сильный, и что у него есть такие же большие и сильные друзья, и все они сейчас увидят Алешку. Тем более, что в одном из папиных друзей он опознал того бородатого, который пил чай с конфетами в каптерке пилорамы.

– А вот сын мой, – проговорил отец весело.

И Алешка даже засмеялся – так это было хорошо: такая неожиданная встреча. Работяги остановились, развернулись к пацанам, и один из них, незнакомый, с блеклыми серыми глазами вдруг ухватил Алешку одной рукой поперек туловища, поднял в воздух и зажал подмышкой. Алешка, ошеломленный, задрыгал ногами в пустоте и неожиданно для самого себя жалобно крикнул:

– Папа!

– Ага! – заворчал блеклоглазый, и от него потянуло тухлым спиртовым перегаром. – Вырываешься! Ну, дык, я тебя…

И он играючи перекинул тело Алешки несколько раз – из одной крепкой руки в другую, каждый раз переворачивая вождя вверх тормашками. Было страшно, противно и больно. Кувыркаясь в пьяных руках, Алешка видел лицо отца – все такое же улыбчивое и расслабленное.

– Ну, ты же индеец, – ухмыльнулся отец. – Индейцы должны уметь применять всякие там боевые приемы!

«Он пьяный», – мелькнуло в Алешкиной голове, и ему стало очень стыдно перед своим племенем, которое стояло рядом и смотрело во все глаза. Стыдно – аж до жжения где–то в горле. Кто–то мелко хихикал: по голосу, вроде бы, Дима.

– Отпусти! – сказал Алешка твердо.

– Не отпущу! – пьяный перехватил Алешку еще раз и тот повис бессильно прямо перед своими воинами. Первым стоял Пашка, и на лице его была жалеюще–ехидная улыбочка.

– А я тебе что–то принес, – сказал отец.

И в его руках, как будто ниоткуда, появился лук.

Это был странный лук: два тонких стальных стержня шли, изгибаясь, параллельно друг другу. Их концы удерживались вместе аккуратными брусочками из твердого полированного дерева. А посередине из такого же дерева было квадратное ложе с круглым отверстием для стрелы. Толстая капроновая тетива удерживала согнутую сталь. Лук был ростом с Дуди.

– Ну– ка! Попробуй!

Алешку поставили на ноги, взъерошенного, как воробья, и отец сунул ему в руки железный лук и неоперенный деревянный стержень – стрелу.

– Это что? – угрюмо спросил Алешка.

– Ты же просил настоящий лук! – пьяно улыбнулся отец – Куда настоящее–то!

Вождь неуверенно взялся за деревянное ложе, не с первой попытки попал стрелой в прорезь, потянул тетиву изо всех сил. И усилия его хватило, чтобы отклонить капроновый шнур на полсантиметра. Тетива своей жесткостью напоминала стальной стержень.

– Я не могу… – сказал Алешка.

Отец оглянулся на молчащих воинов и выцепил взглядом Диму.

– А ну–ка ты! – он протянул лук.

Толстый индеец шаркнул резиновыми подошвами и подошел к оружию. Взял, удивившись легкости и твердости лука, тоже не сразу попал стрелой в прорезь ложа, и тоже бессильно пожал плечами, подергав неподвижно–жесткий капрон.

– Эх! – презрительно поджал губы Алешкин отец. – А клянчил настоящий лук! Каши мало ел! И друзья твои…

Он сам небрежно принял оружие из рук Димы, поднял к груди и плавным движением плеча растянул тетиву – так, что концы стальных стержней сошлись на треть расстояния между ними. Послышался тихий отчетливый хруст – то ли лука, то ли закаменевшего от напряжения плеча. Вскинув лук вверх, отец спустил тетиву, и она не звякнула, а гулко вздохнула, как эхо взрыва. Стрела белым трассером ушла под углом в высоту, превратилась в точку, а потом упала короткой черточкой за несколько улиц от них.

Индейцы почтительно зашептались.

– А ну, дай болт! – скомандовал отец.

Его бородатый спутник, единственный трезвый из друзей Алешкиного папы, улыбнулся, сунул руку в черный пластиковый пакет, стоявший на земле у его ног, и достал оттуда ржавый стержень с отточенным концом.

– Железная стрела, – выдохнули воины.

– Пойдем– ка! – Алешкин папа направился к подъезду своего дома. Индейцы устремились за ним. Алешка, превозмогая стыд и беспомощность, тоже бежал рядом, но старался держаться подальше от блеклоглазого.

Все вместе зашли в подъезд. Внутренняя дверь тут была сделана из древесно– стружечных плит, толщиной в пару сантиметров. От двери до стены напротив было метра четыре. Алешкин папа кивком головы отогнал в сторону мелких воинов, встал спиной к стене, вложил стальной болт в ложе, и снова растянул тетиву. Замер так на мгновение, в течение которого сам не мог понять, что сейчас произойдет. А потом выстрелил.

Что–то стукнуло, и железный стержень исчез. На красной поверхности дверного ДСП чернела дырка с белыми свежими краями. Пашка выскочил вперед, распахнул дверь и охнул: стрела наполовину торчала из внешней двери, застряв в толстой доске.

– Вов, этим ведь убить можно, – тихо и трезво сказал бородатый, косясь на гордого и пьяного Алешкиного папу, – Еще убьют кого–нибудь.

– Они не смоо–о–о–гут, – удовлетворенно протянул Алешкин папа. – Ты же видел. Пусть играют.

И он снова дал стальной лук сыну.

Потом Алешку на глазах у всего племени загнали домой. Его папа сказал, что хватит уже шляться и что он хочет показать дяде Сереже, как он, Алешка, умеет играть в шахматы.

В шахматы играть Алешке не хотелось. Он зашел в прихожую, прислонил смертельно– бесполезный лук к стоящему в углу зеленому пылесосу «Буран» и скинул сапоги. Из спальни выглянула мама. При первом же взгляде на мужа, ее лицо поблекло – тот, нетрезво пошатываясь посреди прихожей, стягивал нога об ногу пыльные кирзачи.

– Дай пожрать! – бросил он жене, как ни в чем не бывало.

Половину прихожей заполнили его друзья в таких же пыльных робах и кирзовых сапогах. Длинный и плечистый блеклоглазый, трезвый с рыжей бородой и смущенно опущенным взором, и еще один, помельче, якут квадратного сложения. От множества мужчин комната вдруг стала тесной.

– Я ничего не готовила, – сказала мама с вызовом в голосе.

– Ну, так приготовь… – голос Алешкиного папы тихо и угрожающе дрогнул, и мама, как будто кто подменил ее, вдруг спокойно и деловито отправилась на кухню.

Когда мужчины расселись там же, на кухне, вокруг обеденного стола, она уже стругала салат в небольшой эмалированный тазик. Салаты на Крайнем Севере считаются чрезвычайно дорогим блюдом, куда дороже любого сорта мяса или, там, икры. Поэтому ее действия выглядели просто образцом радушия и гостеприимства.

Перед Алешкой лежала шахматная доска. Напротив него сидел пьяный и смотрел на него тусклыми глазами рыбьего цвета. Хрустела шинкуемая капуста в маминых руках.

– Ходи! – сказал блеклоглазый.

– Я не хочу играть, – ответил Алешка.

Он старался дышать в сторону, чтобы не чувствовать запаха переваренного спирта из чужого рта. Но это плохо получалось.

– Ну, тогда я похожу, – пьяный двинул пешку на две клетки. – Теперь ты!

Алешка посмотрел ему в глаза, задержал дыхание и поднял доску за край, ссыпая фигуры на стол. Принялся складывать их поспешно внутрь складной доски.

– Эй, ты чего? – блеклоглазый дернул доску на себя, и фигуры разлетелись по кухне, стукая об пол блестящими лаковым гранями.

– Зачем же так! – трезвый с рыжей бородой всплеснул руками и полез под стол собирать шахматы.

– Зачем же так, – повторял он, фигурки хрустели в его больших горстях.

Алешке было невыносимо. Он хотел куда–нибудь пропасть, улететь в окно, провалиться сквозь пол, спрятаться под одеялом, уснуть, умереть, испариться, лишь бы не находиться сейчас тут, на этой хрустящей салатом и шахматами, заполненной отцовским перегаром и маминым смирением просторной светлой кухне.

– Вот, возьми, – рыжебородый, стоя на коленях, сунул Алешке в руку закрытую доску с фигурами, а потом поднялся на ноги. – Я, Вов, извини, пойду. Извини.

Отец ему что–то говорил. Потом хлопнула входная дверь.

16.

Всем известно, что стрелять в куропаток из ружья — дело неблагодарное. У опытных охотников считается глупостью тратить патрон для убийства столь медлительного и доверчивого существа. В крайнем случае, полагается одним выстрелом убить двух или трех мирно пасущихся серо– белых толстеньких птиц. А если подстрелишь только одну — будут смеяться.

Среди сельских якутов и эвенов принято куропаток, как древних грешников, побивать камнями. Хорошим результатом для мальчика– подростка считается — убить одну птицу с нескольких бросков, с первого попадания. Куропатки весьма недогадливы и странно меланхоличны, когда дело касается их жизни и смерти. Камень, пролетевший в сантиметре от клюва, они игнорируют. И продолжают мирно пастись, видя свет этого мира последние мгновения, пока охотник снова заносит руку для броска. Кидать нужно метров с десяти. Попадать в голову.

Но у русских так не получается. Видимо, дело все же в практике. Потому что полукровки– сахаляры, если живут в селе, кидают камни ничуть не хуже якутов. И, наоборот, городские саха, как правило, неотличимы в этом деле от нуучча – русских.

Пашка мог легко наворовать у своего отца патронов с утиной дробью. Эти патроны годились только на развлечение, бросать в костер, потому что ружье украсть он, естественно, не мог. У Алешки не было даже патронов — его отец не имел ружья и никогда не ездил на охоту. Поэтому Алешка мечтал сам добыть куропатку, задолго до того, как стал индейцем.

Алешка знал один способ. Удивительный. Невообразимый. Который мог появиться только в той местности и в то время, где проходила Алешкина, еще такая недлинная, жизнь. Трудно даже предположить, каким жизненным опытом мог обладать человек, впервые применивший этот метод птичьей охоты.

Впрочем, тайны никакой не было. Каждый русский мальчик в поселке у ржавой реки знал: чтобы поймать куропатку – нужен снег, какая–нибудь крупа и бутылка из–под шампанского. В бутылку нужно положить крупу, желательно размоченную в теплой воде, чтобы она пахла (почему–то предполагалось, что куропатки хорошо различают запах). Потом нужно воткнуть бутылку в снег, под углом, чтобы в отверстие горлышка могла заглянуть птица. Привлеченная запахом зерна, куропатка наивно и бездумно сунет голову в бутылку. При каждом движении назад перышки на ее шее будут топорщиться и не позволят освободиться. А с тяжелой бутылкой на голове птица не сможет убежать. Только стандартные бутылки из–под советского шампанского годились для охоты. Горлышки других были слишком узкими или слишком широкими и не имели изнутри выступа, как у бутылок из–под шампанского, который нужен, чтобы помогать проволочной закрутке снаружи удерживать пробку и чтобы не давать выскользнуть наружу маленькой оперенной голове.

Правда, Алешка не знал никого, кто бы на практике применял этот поражающий одновременно изощренностью и простотой охотничий прием. Откуда все знали методику — также не известно. Она передавалась изустно, как предания предков у любого неграмотного народа. А дети в рабочих поселках на краю света всегда ощущают себя отдельным народом — потерянным и мало цивилизованным.

Они с Пашкой вышли на охоту февральским субботним утром, в двадцатиградусный мороз – почти в оттепель, по их представлениям. В черную клеенчатую сумку положили две бутылки из–под шампанского, маленький горняцкий термос с гречневой кашей и маленькую баночку авиационного керосина, которую Алешка украл у своей мамы. Мама работала в типографии и там этим керосином чистила свою страшную громоздкую и гремливую машину – линотип, на которой железными большими буквами было написано «Россия». Это слово казалось Алешке странным. Он привык воспринимать страну, в которой жил, исключительно как Советский Союз. В слове Россия ему мерещилось что–то первобытное, и поэтому удивительно было видеть стилизованные под русскую вязь буквы на дышащем свинцовым паром автомате, произведенном в конце 20 века в СССР. Россия выглядела безнадежно устаревшей на рубчатом железном боку.

Сложно сказать, для чего мама приносила керосин домой. Алешка не помнил, чтобы его использовали в каких–то домохозяйственных мероприятиях. Разве что однажды он пригодился для отмывания от белой краски шамана Дуди, но это было делом будущего. Впрочем, керосин время от времени заканчивался, благодаря незаметным Алешкиным стараниям, и мама исправно пополняла его запас.

Керосин придумал взять Пашка. Он в недолгом споре объяснил Алешке, что если их в пути застигнет ночь или снежный буран (в двухстах метрах от крайнего дома), то придется разжигать костер из веток промороженной лиственницы. А это не так–то просто сделать. Никакие бумажки не помогут разжечь пламя на ледяных деревяшках. Только керосин. Ну, или бензин, но бензина под руками не было. Нужно ли добавлять, что никто из них ни разу не разжигал костра в снегу, да еще при помощи горючих жидкостей…

Куропатки поймались на удивление быстро. Первая – уже минут через пять. Алешка хотел вытащить ее и сберечь живой, но нечаянно свернул птице шею стеклянным горлышком. Зато двух других они посадили в сумку невредимыми. И пока шли домой (костер жечь так и не пришлось), обсуждали куропачью судьбу – Пашка говорил, что любит, когда у них хрустит поджаренная шкурка, Алешка же мечтал о небольшом куропатководческом предприятии и куропаточьих яйцах. Ведь яйца в северном поселке тоже были дефицитом, и сделанный из яичного порошка омлет обычно напоминал по вкусу и текстуре подошву резинового сапога.

Куропатки задохнулись в сумке насмерть, потому что там разлился керосин из неплотно закрытой баночки. Сначала птиц отнесли домой к Алешке, а потом к Пашке, но домашние, лишь только учуяв авиационный дух от белых перьев, сразу выгоняли охотников на улицу, а на их добычу не хотели и смотреть. Пришлось все выбросить, кроме термоса. Даже сумку.

А потом Алешкин папа принес домой зайца. Это было как чудо. Он пришел, а запазухой у него сидел большой белый зверь, прижав от страха длинные уши. Мама ахнула, Алешка прыгал от радости, как заяц.

Зайца выпустили на пол, и он убежал под стол, приволакивая заднюю ногу.

– Нога у него, наверно, отвалится, – сказал папа.

Этого зайца папе принес знакомый якут, который ставил капканы за сопкой, недалеко от продснаба. Обычно пойманных зайцев он убивал. Но папа специально попросил его оставить одного живым. Правда, неизвестно было – сколько времени ушастый провел на сорокаградусном морозе с ногой, зажатой стальными зубьями. Его конечность одеревенела и поначалу, когда зайца пустили пробежаться в бытовке продснаба, даже пристукивала деревянно по полу.

Алешка сидел на корточках и смотрел, как заяц под столом ест сырую картошку. У него были большие пятисантиметровые когти на мощных задних лапах, и было так жалко, что одной из этих лап придется отвалиться.

Под столом заяц прожил два дня. Он там гадил, и поэтому его переселили в большой террариум, который принес папа – сменял на пару бутылок водки. В террариуме когда–то жили черепаха и улитки, но зайцу там понравилось. Он устроил себе гнездо из старых тряпок, и любил грызть овощи. Через несколько дней он, наконец, утолил свой дикий голод и стал разборчив – меланхолично жевал яблоки, а от морковки и картошки отказывался.

Алешка забрал из школьной библиотеки все книги про зайцев, какие там были. Он узнал, что зайцы – очень опасны: иногда они убивают охотничьих собак, падая на спину и распарывая длинными когтями собачьи животы. Впрочем, его заяц был миролюбив. Через неделю он уже спокойно позволял себя гладить и даже брать на руки. Было так приятно ощущать его живую пушистую тяжесть и подрагивания длинных ушей. Нога его не отвалилась, и даже наоборот: скоро он скакал по квартире, опираясь на все четыре лапы.

– Вот еще выздоровеет немножко, и я его отпущу, – думал Алешка.

А сам все оттягивал этот момент. Все хотел, чтобы зайчик еще окреп, еще поел картошки и яблок, чтобы у него совсем хорошо двигалась обмороженная лапа.

Через месяц он с грустью в сердце взял мамино эмалированное ведро с крышкой, и положил на дно тряпок – чтобы отнести зайца подальше в тундру и отпустить. Весь день он рассказывал знакомым мальчикам о своем намерении, и даже собрал небольшую команду желающих участвовать в освобождении окончательно выздоровевшего ушастого зверя.

А вернувшись в тот день из садика, он зайца не нашел. В террариуме лежали тряпочки, сбитые зайцем в подобие гнезда. Недогрызеные яблоки и картошки. Недопитая вода в пластмассовой ванночке.

Алешка бросился по комнатам, заглядывал под кровати, даже под ванну и за унитаз. Не было зайца. Только странный пух налип на край обеденного стола. Белый пух. Мама, приведшая Алешку из детского сада, сначала тоже искала зайца, а потом замолчала и стала заниматься какими–то своими делами.

– Кто выпустил зайца без меня? – спрашивал Алешка гневно. – Зачем?!!

А потом вдруг понял. Бросился к кухонной раковине. И там тоже был пух и пятна ржавого цвета на белой эмали.

Мама вышла из квартиры. Скоро пришла назад и сказала, что папа и сосед дядя Степа сейчас сидят у дяди Степы в квартире, этажом выше, и едят зайца. Пьяные.

Алешка так и не смог понять, зачем они это сделали. Ведь в доме было много еды и мясо в морозилке. Он плакал два дня. Отец не попросил у него прощенья, да и вообще не принял во внимание это малозначительное событие.

17.

Фффшшик! Вырезанный из тонкой листовой стали стилизованный цветок, о восьми лепестках, мелькнул в воздухе и воткнулся в цокольные доски длинного двухэтажного дома. Фффшшик! Еще один уверенно засел в дереве рядом с первым.

– Сюрикены, – объяснил Коля. – Оружие ниндзя!

Фффшшик! Стальные цветки образовали на синей крашеной доске красивый треугольник. От этих кусочков железа на индейцев повеяло мужеством.

– Здорово! – сказал Пашка. – А я и не знал, что звездочки ниндзя – это сюрикены.

– Слово–то какое дурацкое, – сказал толстый Дима.

– Ну, можно говорить шурикены, но это не совсем правильно, – сказал Коля. – Я читал книгу «Белый ниндзя», и там в предисловии было написано шурикены, а в книге – сюрикены. Получается, что про сюрикены там написано больше, чем про шурикены, и значит, так правильнее…

– И про что была книжка? Про сюрикены? – спросил Дима.

– Нет, про секс, – сказал Коля. – Я у мамы взял…

И чтобы скрыть легкое смущение, бросил в дощатую стену сразу три сюрикена.

Они отскочили от дерева и, звякнув, упали на асфальтовую дорожку. Дуди, не закрывая приоткрытого от удивления рта, бросился их подбирать.

Индейцы знали, что такое секс. Они не раз натыкались на это слово в книжках, вроде «Белого ниндзи», и видели в кино. Алешка даже видел кино «Интердевочка» и «Маленькая Вера» – специально ходил посмотреть на секс. В кинотеатр пускали всегда и всех. Потом рассказывал соплеменникам.

– Наверное, секс – это больно, – сказал однажды индеец Пашка. – Взрослые так стонут ночью в спальне… А один раз я слышал, как мама сначала стонала, а потом говорит: «Хватит, больше не могу!» и перестала стонать. Представляешь, как это тяжело?

– Неужели, когда мы вырастем, нам тоже придется этим заниматься, – сказал тогда удрученно Алешка.

– Да, – не менее удрученно ответил Пашка, – взрослые обязаны это делать. Водка, вот, тоже невкусная. А они ее пьют.

– От водки они бывают пьяные, – сказал Алешка.

– А от секса бывают дети, – сказал Пашка.

Потом подумал и добавил:

– Но, видимо, не каждый раз.

Потом опять подумал:

– Куда им еще дети? Я и так на кухне сплю…

Новое индейское оружие – сюрикены – Коля обнаружил на кладбище. Его продолжала терзать все та же мысль: как правильно хоронить мертвых? Все способы, о которых он знал, никак не подходили к тому, что он видел вокруг. И чтобы лишний раз в этом убедиться, он отправился на поселковое кладбище, расположенное на невысоком плато, часах в двух ходьбы.

Нужно было идти широкой, как река, рудовозной дорогой. Днем по этой грунтовке, твердой, как бетон, сновали туда– сюда могучие БелАЗы. И ходить здесь было опасно. С такой высоты водитель мог не заметить пешехода.

А вечером БелАЗов не было. Вечером на дорогу опускалась зыбкая северная тишина – без певчих птиц, без звона кузнечиков, без шелеста листвы. Только мерный и тонкий комариный гуд висел в воздухе, и солнце, выглядывая между горными склонами, стелило по дорожной пыли рыжий свет.

Могилы, за неимением высоких деревьев, показались издали – блеснули страшно веселенькой голубизной оградок. Коля остановился. Он чувствовал набегающий покой, будто подходил не к искалеченному вечной мерзлотой погосту, а к берегу океана.

Крестов на кладбище не было. Только железные крашеные стелы, узко– пирамидальные, с овалами выцветших или новых фотографий. На Колю живо и пристально смотрели мертвецы. Травы на могилах тоже не было – только камни и ягель, хранившие форму двухметровых прямоугольников. Могилы, возрастом в несколько лет, первые с краю, до сих пор были голыми – лишайник еще не успел прорасти на их камнях. В этой земле, где даже автомобильный след на тундровом ковре не зарастает десятилетиями, вырытая могила была вечным рубцом и каждое лето сочилась свежей ледяной сукровицей.

Коля вздохнул, оперся, оглядываясь вокруг, на оградку ближайшей могилы, и ощутил боль в ладони: железный цветок, украшавший железные прутья, кольнул его своим лепестком.

Сам цветок был с ладошку и крепился сквозь дырку в центре к длинной проволоке, навитой на оградку.

– Хха! – сказал Коля неизвестно кому и около часа потратил на то, чтобы развязать с помощью острых камней стальной узел, удерживающий проволоку. Потом он ссыпал на камни штук тридцать железных цветочков, чуть прихваченных первой ржавчиной. Оглянулся еще раз: на каждой могиле висели такие цветы. Исключений не было.

Воинам понравились звездочки мертвых ниндзя с поселкового кладбища. Пусть Фенимор Купер ничего не писал о сюрикенах, и они не вжикали по экранам советских вестернов, это было настоящее оружие – скрытное, опасное, поражающее на дистанции в десять шагов или даже больше. Алешка охотно согласился слегка изменить индейские законы и внести сюрикены в список всяких боевых штук, достойных сурового воина прерий.

Однако на первой же тренировке проявились две главные проблемы. В старые доски цокольных этажей сюрикены втыкались неплохо, но было ясно, что телам десятиклассников серьезный ущерб они причинить не могут – слишком уж тупыми были края железных цветков. И потом, их было просто мало. Каждому досталось всего несколько штук (даже учитывая, что Дуди как шаман по–прежнему обходился без оружия, хотя и бегал подбирать упавшие сюрикены после каждого неудачного броска). Таким образом назрела еще одна экспедиция – за боеприпасами.

Сюрикены разной степени заржавленности были оборваны со всех могил на краю кладбища. Так индейцы заручались помощью предков в предстоящей битве. Правда, не их прямых предков и только из самого свежего ряда. Дальше на погост индейцы заходить не то чтобы боялись, но не хотели тревожить тех мертвецов, которые этим летом решили последний раз взглянуть на солнечный мир.

Набралось сотни две звездочек. Их сложили в небольшую холщовую сумку. Алешка решил отнести новое оружие на работу к своему папе – заточить там на станке. Правда, он не знал точно, пребывает ли его отец в трезвом состоянии. И поэтому отпустил всех воинов, велев им возвращаться в поселок, а при себе оставил только Дуди.

– Мы с шаманом пойдем, поколдуем немного над оружием. – усмехнулся только что придуманной шутке вождь, – Ждите в нашем дворе, а лучше под домом. К вечеру будем.

Воины пытались возмущаться, но авторитет вождя был подкреплен законом и когда–то данным обещанием слушаться. Вяло поругиваясь, они потянулись в сторону поселка.

Дуди млел от счастья, таща сумку с сюрикенами в обход поселкового кладбища. Впервые он остался наедине с вождем и считал это безусловным знаком особого к нему расположения. Никто не знал, понимает ли Дуди, что такое «индейцы», но что такое вождь – он знал отлично. Дуди улыбался вождю особенно тщательно и подолгу, так что Алешке это надоедало, и он командовал:

– Дуди! Отвернись!

Или:

– Дуди! Перестань улыбаться!

Тогда шаман могучим усилием воли стягивал пухлые губы в ровную линию и продолжал улыбаться одними глазами, ловя каждый взгляд и жест вождя, каждый его вздох. В такие моменты Дуди, действительно, напоминал собачку.

До пилорамы они дошли меньше, чем за час. Папа отвел вождя и шамана в слесарную мастерскую, где собственноручно принялся точить им сюрикены. Время от времени он хмыкал и косился на сына:

– Вы где их взяли?

– На свалке, – врал Алешка, потому что понимал, что нехорошо рассказывать про разобранные могильные оградки.

– Да, ты бы сказал, что тебе нужно! – недоумевал папа, – У нас их тут целые ящики! Вон!

Алешка поглядел туда, куда кивнул отец и, правда, увидел деревянные ящики, наполненные новыми, еще не крашеными и ничуть не ржавыми, сверкающими в полутьме звездочками ниндзя. Их железные лепестки торчали в разные стороны угрожающе.

– А зачем они тут? – автоматически спросил Алешка.

– Их тут делают, – ответил папа. Он осторожно прижал очередной могильный цветок к точильному кругу. Из–под пальцев полыхнули искры. Дуди вздрогнул и даже задышал часто от восторга, – могилы украшать. А вам они зачем? В людей кидать не будете?

– Нет, – почти честно ответил Алешка. – Мы будем тренироваться. Нам бы еще мишень сделать…

– Там у входа лист пенопласта стоит порченый. Посмотри, может, пойдет вам на мишень.

Алешкин папа заточил все принесенные индейцами сюрикены, а сам Алешка на пару с шаманом вырезали из большого куска пенопласта человеческий силуэт в натуральную величину, без ног, по пояс. Сюрикены втыкались в него с легким хрустом. Радостные, они провели у слесарной мастерской остаток дня, прислонив мишень к стене и метая в нее мертвецкие украшения, отточенные до остроты хорошего ножа. Потом пришел папа, у которого закончилась смена, и Алешка с Дуди побежали по дороге, в сторону большого поселка, чтобы успеть на автобус. Папа шел не торопясь. Он вообще никогда не спешил. И в этот раз пришел вовремя.

Алешка и его маленький черноглазый товарищ стояли, растерянные и с красными лицами у дощатого домика автобусной остановки. Перед ними валялись куски пенопласта и стоял долговязый парень с длинной сальной челкой. Алешкин папа всегда ходил неслышно, что было удивительно при его массивности и тяжелом взгляде, который, казалось, сам по себе должен был производить стук, падая на предметы.

– Кто это сделал? – спросил Алешкин папа тихим, но угрожающим голосом, из–за плеча долговязого, так что парень даже подпрыгнул на месте и резко обернулся, взмахнув длинной черной челкой.

– Он! – выпалил Алешка, указав пальцем.

Прыгун посмотрел в глаза Алешкиного папы, потом на Алешку, и вдруг осклабился, мотнулся развязно всем телом и попытался что–то объяснить деланно–ленивым тоном, но папа уверенным движением протянул руку к лицу паренька и запрокинул тому голову, вставив средний и безымянный пальцы ему в ноздри. От неожиданности Прыгун замычал жалобно, по–телячьи, и привстал на цыпочки, потому что его нос больно тянули вверх чужие пальцы, сильные и жестокие.

– Бе–ги… – тихо–тихо сказал Алешкин папа, а губы его были белыми от злости.

– Отпустите! – прогундосил подвешенный за нос.

– Пошел!!! – рявкнуло ему в лицо что–то страшное, что держало его так сильно.

Он прыгнул вверх, срывая себя с этих деревянных пальцев, развернулся еще в воздухе, упал, по–кошачьи, одновременно на ладони и стопы, и рванул из такого положения вперед, наискось через полотно грунтовки, смутно видя перед собой и чувствуя мокрое и горячее по губам.

Мальчишки смотрели во все глаза на Алешкиного папу. Тот еще несколько мгновений не отводил неподвижного взгляда от стремительно удаляющейся спины прыгуна, а потом перевел его на испуганных индейцев. Его губы еще были белыми, но с лица уже сползало выражение окаменелой ярости.

– Ты его знаешь? – спросил он Алешку сухо и неприязненно.

Алешка боялся так, что готов был бежать за Прыгуном.

– Нет, – сказал он, и в этом коротком слове его голос сорвался.

– Вы же полдня себе эту мишень делали, а позволили сломать, – выцветший отцовский голос оживал нормальными человеческими интонациями. – Не могли защититься, так хоть ко мне бежали бы… Узнай, кто это, и скажи мне!

– Да, папа, – сказал Алешка.

Дуди смотрел очень внимательно на стоящего перед ним великана в пыльной робе. Пристально. Без тени улыбки.

18.

– Мороженого бы сейчас… – глубоко и печально вздохнул Коля, глядя перед собой, в чашку, где молдавское вишневое варенье из магазина было густо намешано с уксусом, соленым сливочным маслом и горчицей.

Про обряды инициации у индейцев и всяких дикарей вычитал Пашка. Точнее, вычитал его брат, а потом показал Пашке страшные картинки, где негры прыгали с высоких решетчатых башен вниз головой, привязав себя за ноги длинной веревкой. А индейцы– ацтеки продевали сквозь свои тела шипастые веревки. Еще там были фотографии проткнутых палочками носов, длинных шрамов на грязных боках, укусы акульих зубов…

Все это Пашка рассказал соплеменникам, когда они удалились для ожидания вождя и Дуди во временный вигвам – на трубы отопления и канализации под Пашкиным домом.

Идея посвящения в суровые воины понравилась племени сразу. А вот с методами инициации выходила заминка. Легче всего было залезть повыше на какой–нибудь стройке, привязать себя за ногу и… Но почему–то никто не хотел идти легким путем. Акульих зубов ни у кого в запасе тоже не имелось. И никаких других, кроме собственных. По словам Пашки, в каком–то африканском племени передние зубы выбивали невесте в процессе бракосочетания. Однако суровым воинам, оседлавшим теплотрассу, этот обычай был ни к лицу – никто из них не собирался ни жениться, ни выходить замуж, ни, тем более, оставаться без зубов в расцвете лет. При этом каждому хотелось быть посвященным. Была идея съесть лимон (с кожурой) и не поморщиться, но любые фрукты были сумасшедшей редкостью в заполярной индейской прерии. Например, у Пашки дома лежала половина лимона в холодильнике, и взять ее не представлялось возможности: каждый вечер Пашкина мама отрезала прозрачный ломтик, чтобы бросить в чайник, и поэтому не могла не заметить пропажи. К тому же, для инициации явно требовался целый лимон. Каждому. А не половинка на все племя.

– Для мороженого снег нужен, – ответили Коле. – Ешь, давай!

Мороженое, как ни удивительно, это почти мифическое лакомство для северных детей. Туда, где ледяная ночь висит над снежными долинами полгода подряд – никто не привозит мороженого, никому даже в голову не приходит такая глупость. Его приходится делать самому – из того, что есть под рукой. Сахар, сгущенку, сливочное масло (хоть оно чаще всего соленое), сухое молоко, а иногда даже яичный порошок, потому что он похож на сухое молоко, смешивают в разных пропорциях со снегом и выставляют на тот же снег. Полярная ночь – чудесный мороженщик: стакан с молочно– снежной смесью промерзает насквозь за считанные минуты. Вот только летом даже за полярным кругом снега не достать.

А заменить лимон чем–нибудь еще более противным, но доступным, придумал Коля. И даже позвал индейцев для этого к себе домой. Хотя это и было формальным проступком – вождь вполне конкретно указал место, где надо было его дожидаться, – они все же пошли к Коле: уж слишком тоскливо было сидеть под домом и ничего не делать.

Смесь для инициации готовили вдохновенно, с горящими глазами. Бросили в чашку соленое сливочное масло, почти сразу – варенье, потому что оно, как и масленка, стояло на столе.

– Фруто де вишини, – прочитал на этикетке написанные русскими буквами нерусские слова индеец Дима. – то ли фруктовое, то ли вишневое… Пойдет!

И вылил на масло, куда Коля, похохатывая, уже сыпал горчичный порошок из пакета. Довершили дело доброй толикой уксусной кислоты.

Смесь источала адский запах. Жребий бросили на спичках и выпало Коле.

– Три ложки! – напоминали ему братья по оружию. – Три! А то никакой ты не индеец.

– Если я съем, вы тоже будете! – зло ответил Коля. – Три ложки!

К моменту, когда вождь с тяжелой сумкой в руках и Дуди под рукой заглянул во временный вигвам, племя уже сидело совсем по другим местам. Каждый по одному. У каждого был жесточайший понос.

– Это вас Маниту наказал! – выговаривал вождь бледным от бессонной ночи индейцам на следующий день.

Он взмахивал рукой в направлении Горы Для Разговоров С Богом, и племя послушно косилось в ту сторону. Гора была мрачна. По ее лысой каменной макушке тащилось брюхом большое серое облако. За облаком явственно ощущался Бог. Он смотрел каждому в душу, и душа немела от этого взгляда и справедливых упреков вождя.

– Как вообще вы можете сами придумывать законы и обычаи? Традиции! – кричал вождь, впяливаясь каждому ослушнику в лицо черным яростным взглядом. – Вы что, думаете, традицию можно придумать, когда вам скучно сидеть под домом? Я даже не говорю о том, что вы ушли с того места, где я велел ждать. А если бы со мной или Дуди что–то случилось? Вы знаете, кто на нас напал на остановке? Прыгун! Да, Паша, тот самый, что тебе в лицо харкал! Хорошо, что нам удалось от него отделаться, а если бы… Если бы надо было нас спасать? Индейцы, у которых понос от собственной глупости – никого спасти не смогут! Вы знали это? Так, знайте! Вы нарушили мой приказ, чтобы устроить себе понос!

– Есть такая традиция, – сказал уныло индеец Дима.

От мучительной ночи он даже немного похудел, и глаза его, прятавшиеся раньше за пухлыми щеками, широко раскрылись. Они оказались карими, умными и страдающими.

– Что?.. – споткнулся Алешка от неожиданности. – Какая традиция? Устраивать себе понос – традиция? Интересно…

– Посвящение – это традиция… – Дима хотел что–то объяснить.

– Ну, и как? – зло перебил его Алешка. – Посвятился? Живот не болит?

Дима опустил голову.

– Кто еще хочет рассказать мне о традициях? – вождь гордо задрал подбородок и глядел на всех сверху вниз.

– Аборигены Новой Гвинеи прыгают вниз с высоких башен, – сказал тихо Пашка, такой же бледный, как все остальные, – а мальчик– масай должен убить льва, чтобы стать мужчиной.

– Хочешь льва? – спросил вождь. – Или тебя устроит чашечка варенья с уксусом? Льва достать будет труднее.

– Меня устроит башня, – упрямо, хотя и глухо бубнил Пашка, – Только я прыгать не буду. Я бы просто залез на башню. Потому что, чтобы залезть на башню, нужно быть смелым, а все индейцы смелые… да, и башен у нас нет.

– У нас есть башня! – ехидно продолжил Алешка. – Вот она, посмотрите!

Он протянул руку им за спины. Воины обернулись. Они стояли во дворе дома Алешки и Пашки, а за их спинами и за крышами домов поднималась в облачное небо пустая и молчаливая труба старой котельной. Когда–то эта котельная отапливала весь поселок, и потому имела большую трубу – метров пятьдесят в высоту. Сейчас огромную бетонную коробку давно закрытой котельной перестраивали – хотели сделать в ней спортивный комплекс. А труба все так же высилась на массивном квадратном фундаменте – холодная и ненужная. На самом ее верху стоял жестяной чертик – водружённый неизвестно кем, зачем и когда. Алешка видел этого чертика, сколько себя помнил. Когда мама водила его в детский садик, и они стояли на остановке, Алешка запрокидывал голову, смотрел на чертика и все ждал, когда же он шевельнется. Ему казалось, что чертик двигает рукой или ногой именно в тот момент, когда он, Алешка, отводит взгляд. И еще он всегда хотел дотронуться до чертика. Но с самого начала понимал, что это невозможно – из трубы постоянно валил густой черный дым. А теперь дыма не было. Никто уже даже не помнил, когда дым из этой трубы шел в последний раз.

– Там есть скобы, сбоку, – сказал Пашка.

– Да, – сказал Алешка. – Только никто нам не позволит туда залезть. Все ведь сразу увидят, что мы лезем – она же у всех на виду.

– Внутри тоже есть скобы, – сказал Дима, его щеки зарумянились от нарастающего азарта, а глаза снова сжались в хитрые щелочки. – Я вам говорю, во всех таких трубах внутри тоже есть скобы. Только когда человек туда лезет, ему дают противогаз, потому что там нечем дышать из–за сажи. Я видел в кино!

– У нас есть распираторы, – отрывисто и нечетко проговорил молчавший Спиря.

– Точно! – загалдели воины, и сразу принялись договариваться, где они сейчас встретятся после того, как сбегают домой за «распираторами».

А Коля, зеленоватый с лица от дурноты, что до сих пор ощущалась, когда он вспоминал вкус неудавшегося посвящения, подошел к Алешке и тихо спросил:

– Вы бросали в Прыгуна сюрикены? Когда он на вас напал, вы бросали их в него?

– Нет, – так же тихо ответил Алешка.

– А почему? – спросил Коля

Вождь хотел ответить, что ему даже в голову не пришла в тот момент идея швырнуть заточенную на точильном круге железку в живого человека, но понял, что именно это произносить нельзя.

– Мы не успели, – сказал он. – Подошел мой папа. Мы просто не успели.

В обеденный перерыв строители, что разбирали в котельной старые печи и фундаменты котлов, ушли в направлении автобусной остановки. Индейцы проникли в гулкое помещение, полное золотого пыльного света, через раскрытые ворота, куда когда–то въезжали грузовики с углем. Длинные окна под высоким потолком не имели стекол и свет клубился в них частицами потревоженной многолетней сажи, которые светились, будто раскаленные добела. Из четырех печей одна была уже полностью разобрана, еще две зияли черно– рыжими провалами в кирпичных боках. И только последняя, ближняя к большой трубе, стояла нетронутой. Дверца ее черного зева была приоткрыта.

– Проверить приборы! – скомандовал вождь.

Звякнули жестяные кольца, хлопнула разрываемая пленка на торцах респираторов. Алешка сунул в рот резиновый загубник и резко вдохнул. Воздух с привкусом набора «Юный химик» свободно проходил в легкие. Он распаковал этот самоспасатель еще несколько дней назад – ему нужна была резиновая прищепка для носа, чтобы нырять в ванне. Сам «распиратор» был недышаный, вполне пригодный для использования. Вот только резиновую прищепку он забыл дома, но воины тоже не стали надевать на свои носы эти смешные штуки. Только Дуди защемил ноздри прищепкой и серьезно, с усердием дышал сквозь загубник. Над ним похихикали, но он не вынул серую трубку изо рта, а только косил глазами, как пугливая лошадь.

– На шею! – рявкнул Алешка, накидывая на себя брезентовый ремень спасательного прибора.

– В каком порядке пойдем? – поинтересовался Коля.

Вождь задумался на мгновение:

– Первый ты, Коля, потом Дима, потом Паша, Спиря, Дуди. Я замыкающий: внизу будет самое опасное место, если кто–то сорвется.

Индейцы одобрительно поглядели на вождя.

– Поэтому не срывайтесь, – добавил вождь. – Если сильно устанете и не сможете лезть дальше, скажите, и мы вернемся. Поняли?

Кивнули все, кроме Дуди.

– Лезем до верха, потом обратно. Пошли! – Алешка махнул рукой.

Коля отодвинул толстую чугунную дверцу, вставил в рот загубник самоспасателя и сунул плечи и голову в черную пасть печи. Легко подтянул ноги и тихо пропал во тьме. Следом, крутнув по сторонам круглой головой, полез Дима.

Алешка думал, что Дуди испугается, но он так же как и все в свою очередь спокойно полез во мрак. На секунду вождь остался один у открытой печи. Из ее черной утробы не доносилось ни звука. Солнечный свет потоками раскаленной пыли заполнял пустое гигантское тело мертвой котельной. Алешка ощутил вдруг тягостное одиночество в этом пустом и солнечном мире и потому торопливо сунул руки в темноту, схватился там за какой–то мягкий от сажи выступ и втянулся внутрь. Пополз вперед, не видя вообще ничего. Сразу наткнулся на резиновые подошвы Дудиных сапожек. Дуди не спеша и уверенно продвигался вперед. Справа появилась невидимая стена, твердая под слоем пушистого невидимого пепла, повернула под прямым углом и еще через полминуты исчезла. Движение остановилось.

Алешка понял, что там, впереди, воины влезают на первые скобы, ведущие вверх.

Вот Дудины сапожки продвинулись вперед еще на несколько шагов, поднялись и исчезли. Алешка протянул вперед руку и нащупал сажистую слегка вогнутую стенку. Чуть выше нащупалась широкая рубчатая железная скоба. Он задрал вверх голову, в надежде увидеть свет и кусочек неба. Но вверху почему–то было так же темно, как и везде кругом. Это было непонятно, потому что труба в поперечнике была метра три, и ползущие по ее внутренней поверхности воины никак не могли загородить небесного света. Решив подумать об этом позже, Алешка встал на ноги, нащупал следующую скобу и полез вверх. Иногда он натыкался на Дуди, и приходилось несколько секунд ждать. Потом попа Дуди исчезала, невидимая в угольном небытии, и Алешка снова устремлялся за ней. Начинали уставать руки, и накатывала тихая жуть, оттого что было невозможно увидеть, сколько придется падать, если вдруг сорвешься. Казалось, что прошло уже минут двадцать или даже полчаса слепого подъема.

«А ведь высоты боятся, потому что видят ее, – подумал Алешка. – А когда ты не видишь, сколько тебе падать, то, выходит, и бояться тебе нечего. Если нечего бояться, значит, не надо быть смелым, а если не надо быть смелым, значит, мы вообще сюда зря полезли. Вот!» На этой мысли Алешка споткнулся, потому что из его загубника на мгновение, с легким шаркающим звуком, исчез воздух. Вождь спокойно остановился на очередной скобе и усиленно подышал в резиновую трубку. Дышалось нормально, легко и с химическим вкусом. Жестяная корбочка «распиратора» висела на лице, как намордник. Челюсти крепко держали скользкую резинку.

Алешка пополз дальше, но буквально через пару метров, на вдохе, в его «распираторе» что–то заклекотало, шаркнуло несколько раз, и воздух опять пропал. С полминуты он пытался дышать сквозь загубник, а потом выпустил его, потому что не получалось. Самоспасатель, невидимый, мотнулся на брезентовом ремне, дернул слегка за шею. Алешка снова попытался вдохнуть и не смог. Воздух перед лицом был густым, как кисель: так много он содержал в себе сажи. Алешка обернулся, посмотрел вверх, свесился вниз: темнота. Голова заполнилась тупой болью, в груди появилось ощущение жгучей тяжести. Он рванулся вверх, с разинутым ртом, в который сыпалась только невидимая сухая сажа и не попадал воздух. Сердце ухнуло где–то между ушами, потом еще раз, еще — громче и громче. Руки тряслись и судорожно цеплялись за рубчатые жесткие скобы. Он ударился лицом о сапог Дуди, ухватил его за штанину. Шаман замер. Алешка хотел ему крикнуть, что не может дышать, но за последнюю страшную минуту, пока полз вверх, он растерял весь воздух, а вдохнуть не мог, и ему было нечем кричать. Он боялся, что, не услышав просьбы, Дуди полезет себе дальше, а его оставит здесь, в этой черной мягкой трубе, и в последние минуты жизни кругом будет лишь мрак, невидимое железо и сухая, забившая рот и нос, горькая сажа. Алешка часто– часто затрясся на Дудиной ноге, и изо всех сил постарался вдохнуть, но сажа попала в легкие и он чуть не упал от скрутившего его приступа беззвучного безвоздушного кашля. Тело судорожно билось грудью о железную скобу. Руки одеревенели. Перед глазами растекался багровый туман с черными прожилками. Что–то тыкалось ему в лицо — неприятное, скользкое, странно знакомое. Алешка помотал головой, и вдруг неожиданно для себя ухватил эту скользкую штуку губами и резко втянул струю химического аромата. И еще раз. И еще. Так что багровый туман сразу превратился в уже привычную черноту, а в уши вместо кровяного надсадного гула вернулась мягкая, как сажа, тишина. Чужая рука выдернула загубник из его рта. Он понял, что до сих пор держится за штанину шамана. Перехватившись за скобу, Алешка подождал немного и скоро ему в лоб стукнулся жестяной корпус «распиратора» — можно было сделать еще несколько вдохов. Когда воздух снова забрали, начали двигаться. Через каждые три скобы он останавливался и получал свою порцию кислорода, в котором различался вкус чужих слюней и сажи. Скоро из чернильного мрака проступили пятки резиновых сапог у него над головой. И стало видно шаманскую руку, которая свешивалась вниз с болтающимся «распиратором» на ремне. Высоко вверху проявлялся и все светлел кружок темного неба.

Когда на черную стену перед ним упал настоящий солнечный свет, вождь почувствовал, что позади него, а вернее внизу, там, в мягком и тихом мраке, осталось что–то очень важное, старое, привычное. А здесь, наверху, начинается неизвестное. И что бы сейчас ни произошло, вернуться туда, вниз, по тем же скобам, будет уже невозможно. Потому что того, что осталось внизу, уже нет. Оно исчезло, как исчезает всякое человеческое прошлое.

Он вдохнул полной грудью, с болью, потому что сажа больно щекотала глубоко под ребрами, и вдруг оказался перед краем трубы. Прямо перед ним Дуди осторожно, прижимаясь животом к железной кромке, переваливался наружу. Вот он махнул рукой, бросая вниз ненужный больше «распиратор», и его голова скрылась из виду. Алешка выглянул: со всех сторон над ним разбегался купол пронзительно синего неба и упирался на горизонте в изломанную спину горного хребта. Поселок лежал в выгнувшейся лодочкой долине, как сложная заводная игрушка. Маленькие цветные человечки ждали у кукольного домика остановки автобус, который неспешно пылил по смешной узенькой полосе голого грунта. Вот один из человечков задрал булавочную головку и указал рукой– тычинкой прямо на Алешку. «Надо спускаться», – подумал вождь.

Индейцы уселись на серый бетонный фундамент, солнечное тепло которого ощущалось сквозь штаны. Стали болтать ногами. Несколько минут все молчали, ошеломленные. Прямо над ними уходила в бесконечную высь черная железная труба. И руки, натруженные о бесчисленные ступени– скобы, горели, как будто к ним привязали горчичники.

Алешка никак не мог понять, почему там, наверху, он не заметил чертика, к которому хотел прикоснуться всю сознательную жизнь. Он задирал голову вверх, но отсюда не видно было — стоит ли все еще чертик в своем дымном поднебесье. И еще он думал: «Как Дуди узнал, что у меня распиратор сломался?» Но мысли о чертике были все же важнее, и он думал их больше.

Индеец Дима, ухмыляя толстое хитроглазое лицо, вспоминал, как его брат Ганя с хлюпаньем бил кулаком по бледной щекастой роже Леши Ильгэсирова.

– Абас! – говорил плечистый тяжелый Ганя, когда попадал Ильгэсирову кулаком в зубы.

Это ведь очень неприятно — царапать кулак о резцы такого мерзкого человека как Леша Ильгэсиров. К тому же и зубы у грозы поселковой детворы были мерзкие — желтые и с черным налетом.

– Сидьенг кигхи! – взахлеб рассказывал Дима старшим братьям, когда объяснял, почему Ильгэсиров заслужил наказания. – Это сволочь такая! Он меня ударил!

Потом Дима подумал и добавил:

– И Дуди! Дуди тоже ударил, убай!

– А кто такой этот Дуди? Он ведь не русский? – кривил умное и нахальное лицо Мичил.

– Я не знаю, – отмахивался Дима. – Какая разница! Дуди — он из какой–то двинутой горной национальности. А Ильгэсиров — эвен!

Ганя и Мичил с улыбкой переглядывались.

– Не бойся, – сказал потом Мичил, – с Ильгэсировым Ганя поговорит. Таких уродов надо ставить на место.

Где место Леши Ильгэсирова — определить было трудно: от Ганиных ударов он перекатывался по земле то в одну сторону, то в другую, иногда вскакивая на короткие ножки и порываясь бежать. Ганя его настигал в два шага, валил могучим рывком за одежду, и бил ногой. Место экзекуции с трех сторон окружали привычные северные контейнеры — рубчатыми железными стенами в пятнах ржавчины. Когда от очередной зуботычины эвен Ильгэсиров укатился к одной из этих стен и замер там неопрятной жирной кучей, Ганя весело улыбнулся и сказал младшему брату:

– Я его все–таки вырубил.

Вырубленый вдруг снова подскочил и бросился бежать.

– Эй, тохто! – помахал ему в спину Ганя, в этот момент особенно похожий своей осанистостью и благородной мордатостью на былинного якутского боотура. – А поговорить?

– Эбюсь омор!!! – крикнул через плечо Леша Ильгэсиров слова, которые должны были означать по– якутски страшное ругательство, но были настолько исковерканы эвенским произношением, что Ганя половину вечера размышлял над тем, что же именно ему предложил сделать обиженный и униженный враг.

Надо сказать, что самый старший из индейского племени, воин Коля, Ильгэсирова не вспоминал, хотя именно опухший красно– синий вид заклятого неприятеля поразил его не так давно, когда он стоял на крыльце своего дома, с мертвыми котятами в руках и размышлял о тайне погребения. На фундаменте старой трубы Коля, как ни странно, думал о том, что бывает между взрослыми мужчиной и женщиной, когда они остаются наедине. Тот самый водитель вахтовки, которым так обидно дразнил Колю Ильгэсиров, почти каждый вечер звонил переливчатой соловьиной трелью в дверь их однокомнтаной квартиры и уводил куда–то маму. Возвращалась мама поздно, когда уже пора было спать, и ничего не рассказывала сыну. Да, тот и не спрашивал. Он просто смотрел на маму в ясном солнечном свете полярной ночи — как она, в ночной рубашке, ложится в свою постель, а потом отворачивался к стене. То, что мама ложилась в постель, почему–то заставляло думать о лице того водителя. Они были связаны — узкая мамина койка с лакированными спинками и чужое мужское лицо. И Коля даже знал, чем они были связаны, но каждый раз боялся додумать эту мысль до конца. А глянув вниз, с тошнотворной трубной высоты, он вдруг представил себе все, что делают наедине мама и тот человек. Подробно, до мельчайших черточек в их лицах, до плоских складок сброшенной одежды, до неслышанных ни разу, ни в жизни ни во сне, интонаций голоса. И представив, остался равнодушен. И это неожиданное безразличие его удивляло теперь.

Спиря не боялся высоты, темноты и возможного наказания. Свежеисполненный обряд посвящения не коснулся в его душе никаких чувствительных мест. Зато, пока он лез в мягком угольном мраке по отвесной выгнутой стене, ему в голову снова пришла отброшенная было теория эвенского происхождения индейцев. Так как лазить внутри большой трубы был индейский обычай, Спиря тщательно перебирал все рассказы, сказки и песни, слышанные от деда, на предмет обнаружения отголосков этой традиции в своем родовом прошлом. И ему даже казалось, что он что–то такое вспоминает. Только очень смутно. Ему чудились пасти чудовищ, величиной с землю или больше, силуэты божественных рыб в бескрайней глубине предвечного моря и свет, свет солнечного неба, возникающий так неуверенно и все ярче в адской пепельной тьме. Но он не мог определить, откуда это.

Проще всего было с Пашкой и Дуди. Пашка хотел есть, а Дуди улыбался.

19.

Племя почему–то ржало. Алешка отвлекся от своих мыслей про железного чертика и спросил:

– Вы чего?

Ему в лицо одновременно вытянулись несколько пальцев:

– Ты на себя посмотри!

Вождь провел ладонями по щекам. Индейцы хором прыснули, а Дима даже свалился с фундамента трубы, приземлился, как толстый кот, на четыре конечности и от смеха не мог подняться с земли, лишь косился через плечо на Алешку. Только сейчас вождь сообразил, что на физиономиях воинов лежит густой слой черной сажи, а подбородки у них белые, потому что в трубе их закрывали коробочки «распираторов». Выглядело это действительно смешно.

– Что, – захихикал вождь, – и я такой же?

– Не, – помотал головой ржущий Пашка. – Ты вообще весь черный. И Дуди тоже.

«Ну, конечно, – подумал вождь. – Мы же сняли свои распираторы там, внутри».

Его мучил вопрос, надо ли индейцам знать, что произошло с ним на невидимых скобах в сажистой темноте. Дуди спас жизнь вождя. И это было дико. Это не укладывалось в представления племени о Дуди. Не соответствовало всем прежним поступкам Дуди и тому, как воины привыкли поступать с ним самим. Сейчас Дуди сидел и улыбался самым дурацким образом – во весь рот, ощерив белые зубы и сверкая белками огромных глаз. А там, где не видно было его улыбки и бессмысленного взгляда, детского лица, он действовал как настоящий шаман – как будто мог видеть в темноте и знал события до их свершения. Алешка даже помнил еще вкус Дудиных слюней на загубнике. И он подумал, что сейчас, когда Дуди ведет себя уже совсем не как шаман, слюни–то его наверняка не успели измениться. И, может быть, поэтому, а может быть, потому, что не хотел быть публично обязанным маленькому дурачку или потому что своим поступком Дуди, как ни странно, бросал тень на авторитетность, самостоятельность и предусмотрительность главного человека племени – вождь ничего не сказал воинам. Дуди остался классическим придурковатым шаманом из болгарского вестерна.

Отойдя на пару сотен метров в тундру и умывшись из ледяной лужицы, воины собрали совет. Все племя расселось в кружок на сухих кочках.

– Пусть Дуди спляшет. Шаман должен плясать и говорить с Богом на виду у совета, – сказал Пашка.

Все закивали серьезными лицами. В кино шаман всегда плясал перед важными совещаниями.

– Дуди, пляши! – махнул рукой Алешка.

Шаман вышел в круг, поднял ладошки к небу и начал притопывать на месте, поглядывая с восторгом на друзей.

– Ну, и с Богом поговори… – с сомнением в голосе дал команду вождь.

– Дуди– дуди! – крикнул звонко шаман, – Дуди!

– Вот и ладно, садись, хватит людей смешить, – Алешка дернул шамана за полу курточки и тот послушно уселся у ног вождя.

– Это не настоящий шаман, – сказал Спиря, – у него пена изо рта не идет.

– Какой есть, – примирительно сказал Алешка.

– В кино у индейских шаманов не шла никакая пена, – пояснил Пашка. – Это у ваших якутских, наверно, идет.

– Я не якут! – Спиря даже привстал над своей кочкой. – Я эвен!

– Ну, ладно, ладно, ты эвен, а они якуты, – Алешка указал на Диму и Колю. – Давайте уже дело говорить.

– Я не якут! – Коля повернулся к вождю и Алешка с удивлением заметил, что лицо их старшего воина подергивается, как будто от сильного волнения.

– А кто ты?

– Я бурят!

– А какая разница?

Коля хотел что–то сказать, но поперхнулся словами. Дима мрачно поглядывал поверх толстых щек то на Спирю, то на Колю. Участники великого воинского совета вдруг почувствовали, как между ними пробирается что–то скользкое, противное и бессмысленное.

– Ну, вы же все так похожи, – попытался объяснить Алешка.

– Я не похож! – взвился Коля. – Моя фамилия Чимитдоржиев!

Всегда меланхоличный, похожий на грустного инопланетянина, истосковавшегося по звездам, сейчас он был красным и злым, стоял во весь рост и махал руками.

– А как твоя фамилия? – спросил вождь самого толстого из своих бойцов.

– Егоров, – сухо ответил Дима.

– Это русская фамилия.

– Это якутская фамилия, – смуглые щеки Димы вдруг тоже начали румяниться.

– А Слепцов?

– Слепцов – эвенская, – Дима презрительно выпятил нижнюю губу и посмотрел черными глазами– щелочками в узкие глаза Спири.

Тот сидел на кочке и нехорошо ухмылялся, не отводя взгляда. Его верхняя губа медленно поджималась вверх, превращая улыбку в волчий оскал.

Алешка испугался. Ему показалось, что его воины сейчас будут драться, по причине, которую он никак не может уловить в их словах. Поэтому он встал посреди круга, еще не понимая, что хочет сказать.

– А я индеец! – вдруг выпалил он неожиданно для самого себя.

Все тихо уставились на него снизу вверх. Он молчал, соображая.

– А ты, Пашка, кто?

– Я – украи… – Пашка быстро все понял, – Я индеец, конечно.

– А ты, Коля, индеец?

– Индеец, – смущенно буркнул Коля.

– А вы, оба?

– Индейцы, индейцы, не переживай… – Дима резко откинулся на спину, в сухую траву, и раскинул руки. – Ирокезы, сиу и даже немного последние из могикан.

– А я просто индеец, – прожевал слова Спиря, – я не могикан.

– А ты, Дуди, индеец? – спросил Пашка у шамана.

– Дуди! – ответил шаман.

– Вот видите, он тоже индеец, – хихикнул Пашка, и вслед за ним расслабленно засмеялось все племя.

20.

Пуньку в индейском дворе знали все. У этой белесовато– рыжей собачки была трудная и даже трагическая судьба. Чистопородный померанский шпиц, она была привезена за полярный круг одним рудничным инженером – в подарок маленькой дочери. Дочке было тогда четыре года, ее звали Наташа, и она была красивой глазастенькой малышкой с повадками хорошей домашней хозяйки – отличалась рассудительностью, кормила своих кукол полезной кашей и не общалась с дурными мальчиками. Мордатого коротконого щенка, похожего на тявкающий комок шерсти, она, конечно, назвала Пушинкой.

Все короткое собачье детство Пушинка вместе с куклами ела молочную кашу, носила кукольные платьишки и спала в одной постели с маленькой хозяйкой. Наташа никогда не обижала свою любимицу, хотя и бывала строга: усаживала щенка на стульчик и долго читала нотации, подражая строгому маминому голосу и грозя пальчиком перед щенячьим носом. Мама Наташи работала учительницей, строгости и педагогических приемов ей было не занимать. В новой квартире, которую папа получил от рудничного управления, Пушинка обнюхивала углы и предчувствовала своим нехитрым собачьим существом спокойную и теплую жизнь. Однажды в гостях у Наташи и Пушинки даже побывал мальчик Алеша из первого подъезда. Тогда он еще не был индейцем и по вечерам, придя из детского сада, бесцельно и задумчиво бродил по пыльному двору и, отмахиваясь от комаров, скучая, жег мух увеличительным стеклом.

– Познакомься, Пунечка, это Алеша, – представила Наташа их друг другу.

В инженерской квартире, в просторной кухне, за большим круглым столом, за каким Алешка не сидел еще ни разу в жизни и даже не знал, что такие бывают, его угощали сгущенкой с какао – он ел прямо из банки, и съел так много, что Наташина мама начала беспокоиться и спрашивать у кого–то по телефону: «Как ты думаешь, ребенку можно столько какао?»

Может быть, Алешка и еще приходил бы в эту гостеприимную квартиру, но у Наташи случился первый приступ. Мама нашла дочку в углу детской: та сидела на полу, смотрела перед собой и раскачивалась всем телом, как живой маятник. Так продолжалось больше двух часов. Ее увезли на «скорой» и привезли на следующий день, крепко спящей. Приступы становились дольше и чаще. Скоро они происходили почти каждый день: глаза Наташи стекленели, она замирала в одной позе и принималась качаться взад– вперед. Местный психиатр не мог ничего толком объяснить. Наташин папа взял на работе отпуск за свой счет и увез девочку в Якутск. Вернулся оттуда со спящей дочкой на руках, подавленный, в тот же вечер напился, неумело, жестоко, до приступов удушья и судорожной блевоты.

– Мне надо было как–то забыть, – объяснил он жене.

Скоро стало заметно, что Наташа забывает слова. Ее речь теряла связность. Фразы становились все короче. И уже в перерывах между приступами она сидела, молча уставившись в пол перед собой, и разве что не раскачивалась. В квартире поселилось запустение. Девочку возили по разным городам – показывали то светилу детской психиатрии, то профессору– неврологу. Некогда было мыть пол под большим и круглым кухонным столом, незачем стало покупать сгущенку и какао – Наташа ела мало, и положив кусок в рот, забывала жевать. Уже никто не хотел смотреть «Спокойной ночи» по телевизору, и экран его тоже покрылся пылью. Наташа как будто напряженно размышляла о чем–то и для этого ей приходилось глубоко– глубоко уходить в себя, терять даже способность ощущать холод, боль, жажду. В детской, где раньше звенел ее беззаботный смех, прочно установилось отрешенное молчание. Родители все реже смотрели друг другу в глаза.

Из квартиры пропали куклы. Сначала их, запылившихся, не двигавшихся много месяцев, сложили в старый чемодан и закинули на шкаф, а потом и вовсе унесли. Пропал большой и круглый обеденный стол из кухни. Его исчезновение даже не обсуждали. Папу уволили с работы – не потому, что он часто брал отпуск, чтобы возить Наташу к светилам, а за пьянство на рабочем месте и грубые ошибки в обеспечении техники безопасности подземных работ. Он устроился сторожем, записался в районную библиотеку и стал пить еще больше, каждый вечер. Дома он безучастно лежал на своей одинокой кровати, не раздевшись, в тяжелых горняцких ботинках, и жадно читал библиотечные романы, впуская в себя чужие придуманные жизни и выдыхая алкогольный перегар. Мама Наташи тоже перестала снимать сапоги, приходя домой. Она быстро забыла дату последней генеральной уборки в квартире, не обращала внимание на приходы и уходы мужа, на его опухшее лицо и виновато– мрачный взгляд. Зато она подолгу сидела с молчаливой неподвижной дочкой, занимая себя пустячным рукодельем – аппликациями, вышивкой по краю платочков, плетением из бисера. Заметив, что в длинных тихих разговорах она стала отвечать сама себе за Наташу, она нисколько не удивилась и даже обрадовалась – теперь она знала, что хочет сказать дочь. Как настоящие подружки, они шушукались, смеялись, делились переживаниями и обыденными женскими заботами. Правда, Наташа все это время не раскрывала рта, опустив лицо к грязному полу, и иногда принималась нудно раскачиваться. На лице ее мамы укрепилось выражение напряженного и сосредоточенного веселья.

Пушинка, наверное, сдохла бы с голоду за кроватью читающего папы под непринужденное мамино хихиканье на два голоса. Но однажды ей удалось выскочить во двор через неприкрытую входную дверь. К тому моменту она уже забыла свое детство со вкусом молочной каши, была существом отчаянным, злым, идущим по собачьей жизни как по кромке высокого речного обрыва.

Как ни странно, исчезновение полудохлого шпица заметил бывший инженер. Он долго бегал по двору, отекший, с багровым от натуги лицом, и пытался растопыренными толстыми пальцами поймать юркую собачонку. Подманить ее пищей он не пробовал и, наверное, поэтому поймать-таки не смог. Он продолжал испытывать мучительную и непонятную для него самого моральную ответственность за это живое существо. Может быть, дело в том, что собачка до сих пор прочно была связана у него в голове с той глазастенькой, живой и смешной девочкой, отцом которой ему было так приятно себя ощущать в прошлом.

И когда на газонах перед домом закипала грызливая собачья свадьба, и разнокалиберные кобельки со всей округи спешили к щедрой загулявшей Пуньке, бывший инженер выходил на высокое крыльцо подъезда. Он отмечал в уме время. Через два месяца, когда округлившаяся Пунька пропадала из виду на несколько дней, он метался по окрестным дворам, срывал доски с цоколей длинных деревянных домов, лихорадочным свистящим шепотом матерился и даже ползал на животе между опорными сваями близлежащих зданий, там где кроме него бывали только мальчишки и звери. Найдя в очередном теплом углу слепых Пунькиных щенков, инженер топил их в ледниковом ручье. Потом шел домой, все так же матерясь, с трясущимися тяжелыми руками, и в добрых глазах его темнело адское одиночество.

Единственное, что могло помешать инженеру – воля и быстрота дворовых мальчишек.

В этот раз Пунькниных щенков нашел Пашка. Он ловил волосогрызок между цокольными досками соседнего дома – длинного и двухэтажного. Волосогрызками назывались здоровенные жуки, в палец длиной, а если с усами, то и в два раза длиннее детского пальца. Они появлялись только в жаркие лета, когда температура переваливала за +30 и даже комариные облака спасались от зноя в распадках у холодных ручьев. Низкое полярное солнце било потоком жгучего света по всем вертикальным поверхностям, давило в спины прохожих, вышибало слезы из глаз. Стены домов разогревались так, что на них было больно держать руку. В такие дни в кармане каждого мальчишки можно было найти увеличительное стекло, которым он в считанные секунды был способен извлечь пламя из любой деревяшки. Еще лупами жгли мух. Мушиная охота с лупой требует огромного терпения: нужно очень–очень–очень медленно подходить к дурной и сонной от жары жертве, мееееееедленно заносить руку с маленькой стеклянной линзой и осторожно, чтобы не спугнуть потирающую лапки муху дымом от горящего под лучом дерева, и в то же время быстро, чтобы она не успела взлететь – направить на нее смертельный гиперболоид. В мгновение свертываются обугленными трубочками мушиные крылья. Насекомое принимается носиться кругами, натыкаясь всюду на смертельный столб света, сжигающий тонкие волоски на хитиновом панцире. Под конец и лапки ее обгорают и она трепыхает обугленными култышками, пытается забиться в щель. Но свет северного светила настигает ее и там… А с волосогрызками всё не так. Панцирь волосогрызки стеклышком сходу не прожжешь – прыгнет сильными лапами в сторону, выпустит огромные крылья и полетит тяжелым бомбардировщиком, неловко облетая преграды. Тут ее и лови. Даже ловить не надо – просто встань на дороге, и она в тебя ударит, больно, тяжело, как свинцовая пулька. И от удара сама ошалеет, вцепится в одежду. А на лапках у нее заусенцы. Если одежда шерстяная или на голову тебе попадет, в волосы, запутается, зацепится так, что не вытащить. И тогда, в панике, начинает она мощными челюстями обкусывать волоски у самых лап. Если дать ей время – все обкусит и улетит, с клочками твоих волос на заусенцах. Потому их и называют волосогрызками. Ходят даже легенды, что там, где волосогрызка погрызла волосы, они уже больше расти никогда не будут. Так и станешь ходить дурак–дураком: на голове выеденная проплешинка. Можно и надежнее ловить. Если ты мастер в мушиной охоте. Навык тот же: мееееееедленно протягиваешь руку к жуку и просто берешь его за один из длинных усов. Только надо следить, чтобы ус не откусил себе, и такое бывает – отчаянные животные эти волосогрызки. Особенно самки – они–то как раз длинной в палец. А самцы у них отчего–то мелкие и вялые какие–то, совсем не агрессивные.

А двух самок–волосогрызок можно стравить, и они будут драться как гладиаторы, откусывая друг другу лапы и выламывая крылья. Можно даже стравить такую самку с оводом – правда, оводы всегда проигрывают, но все равно ведь интересно. Можно посадить ее в спичечный коробок и засечь время – через сколько минут она прогрызет картонную стенку и высунет наружу усы. Да, мало ли, сколько еще веселых штук можно придумать, когда у тебя есть жук, длинной в палец. Затем их и ловят.

Пашке показалось тогда, что волосогрызки должны непременно быть на прогретом солнцем длинном цоколе. Но там их не было, потому что под цокольными досками ощущалась какая–то живая возня. Пашка заглянул в щель и увидел зеленого щенка. Тот лежал на боку, вытянув морду к Пашке и уже слегка попахивал. Он был мертвый. Чуть дальше пискливым клубком копошился выводок живых, и горели совсем уж в глубине два бесстрашных собачьих глаза –то Пунька, тяжело дыша и таращась на свет, оправлялась от долгих родов. Обычно собаки съедают мертвых щенков, но Пуня почему–то просто отползла подальше от своего неживого первенца – может, потому, что его шерсть по неизвестной причине отливала мушиной зеленью, может она просто ждала неотвратимой инженерской поступи. Пашке было все равно. Он засунул под доски обе руки и выудил из теплой кучки два мягких щенячьих тельца. Сунул их под футболку и огляделся.

Спустя пару часов вдоль длинного, крашеного в синий, цоколя двухэтажного многоквартирного дома плелся инженер Пасюк – такая была фамилия у этого некогда солидного и уважаемого мужчины. Сейчас руки его дрожали, лицо было цвета говяжьего фарша, гулко сопящему в груди дыханию не хватало простора: он с шумом всасывал мясистым носом пустой и горячий северный воздух. В голове инженера было скучно и муторно.

За грузной фигурой следили зоркие индейские глаза. Вот инженер дошел до того места, где одна из длинных синих досок была сдвинута. Он ухватился за ее край и выдрал с протяжным гвоздевым стоном. Рванул другую.

– Ааааа… – сказал он, увидев зеленого щенка.

Еще одна доска со стуком упала на асфальтовую дорожку, окружавшую дом. В длинном проломе на слое слежавшихся опилок сидела Пунька и скалилась вверх, в синее небо и в обрюзгшее лицо конструктора. Пасюк схватил шпица за шкирку и выбросил в сторону, собачонка коротко взвизгнула. Инженер набрал полные пригоршни шевелящихся щенячьих тел и неловко, вперевалку, побежал к ручью, что пересекал долину, а заодно и поселок, метрах в ста от разграбленного Пунькиного гнезда. Собака с разбегу запрыгнула на полутораметровый цоколь и тут же соскочила оттуда с щенком в зубах. Помчалась наискосок через двор, шарахнулась в сторону от выскочивших ей навстречу индейцев и скрылась под теплотрассой.

Воинам остались два щенка – один живой и один зеленый. Коля сунул за пазуху живого и племя бросилось за Алешкин дом, и дальше, через дворы. Спиря отстал и вернулся – он должен был проследить, не пустится ли инженер в преследование. Но тот вернулся не скоро, минут через пятнадцать: потемневший, с открытым от быстрой ходьбы ртом. Он матерился шепотом, а когда увидел, что оставленных им щенков нет, закричал почему– то:

– За что мне это? За что?!!

В порыве он даже вырвал еще несколько досок из цоколя. Понял тщетность своих усилий. Кинулся через двор, потом в другую сторону, но никак не мог сообразить, куда же бежать – ничто не давало ему подсказок. Он покружил вокруг полураздавленной песочницы (зимой, когда выпадало много снега, по ней иногда проезжал Пашкин отец, паркуя свой КрАЗ под окнами квартиры). Потом инженер вернулся к цоколю и, так и не тронув зеленого щенка, на которого уже садились мухи, начал прилаживать на место сорванные доски. Ему мешали погнувшиеся гвозди, которые не хотели вставать на место. И он побросал доски на асфальте и тощем кочковатом газончике.

 21.

– Да, не бойся ты, никто тебя не тронет. Куришь?

– Нет!

– Врешь. Как же индейцу не курить?

Прыгун сидел за столом в маленькой кухоньке. На нем был тесный школьный китель и куцые брючки. Молодое тело не помещалось в детской униформе – выпирало костистыми плечами, торчало длинными голенями из штанин. Сальные волосы топорщились в художественном беспорядке и свисали на лоб, отчего взгляд врага иногда напоминал болонку. Пашка посматривал на него искоса.

– Садись нормально… Сала хочешь?

Десятиклассник встал, распахнул дверцу холодильника, стоявшего тут же, у стены, на расстоянии вытянутой руки. В холодильнике было совершенно пусто. Прыгун открыл морозильную камеру и вынул оттуда шматок сала, с кулак величиной. Больше там ничего не было. Он аккуратно прикрыл дверцу, положил сало на стол, достал из кармана складной ножик и принялся стругать замороженный жир. Запахло чесноком.

Пашка сидел на шатком стуле и смотрел на шустро снующий вверх– вниз ножик.

– Ты извини за прошлый раз, – вдруг искренне и просто сказал Прыгун, откинув движением головы пряди с лица. – Мы думали ты наши вещи взял. А нам очень нужны они были.

И снова застучал ножиком по столу. Придвинул к Пашке наструганное полупрозрачными ломтиками сало.

– Чай будешь?

– А хлеб? – спросил Пашка.

– А хлеба нет, – Прыгун пожал плечами.

Отвернулся, пошарил глазами по кухонным полкам и развел руками:

– Знаешь, и чая тоже нет.

Они одновременно посмотрели на сало. Пашка взял один кусочек и откусил. Было на удивление вкусно.

– Я тебя сегодня напугал, наверное, – Прыгун продолжал говорить в том же доверительном тоне. – Ты бы убежал, если бы я тебя просто позвал. А куда ты щенков собирался нести?

– Не знаю, – мотнул головой Пашка. – Их Пасюк топит все время. А мы спасаем.

– Сколько спасли? – заинтересованно вытянул шею Прыгун.

– Нисколько, – угрюмо ответил Пашка и откусил еще кусочек сала. – Без хлеба как–то не очень…

– А ничего, – закивал головой дружелюбный враг. – Ты кусай помаленьку и будет почти как с хлебом.

– Я кусаю, – уныло протянул Пашка.

Ему вдруг стало грустно– грустно.

– Да, брось ты! Подумаешь, щенки! Никуда они не убегут. – Прыгун потянулся через стол и хлопнул первоклашку по плечу. – Я дам тебе денег и ты купишь им мяса. Тебе родители деньги дают?

Пашка помотал головой из стороны в сторону.

– Вот, – длинная рука бросила на стол синенькую пятирублевку. – Этого тебе на неделю хватит. А когда закончится, еще приходи.

Пашка недоверчиво посмотрел в смеющееся лицо, которое еще недавно казалось ему воплощением самого жуткого страха. Недавний враг скалил зубы в щедрой усмешке.

– Бери, бери.

Пашка взял. Купюра с хрустом сложилась в ладони и проследовала в Пашкин карман.

В прихожей этой странной пустой квартиры вдруг щелкнул дверной замок, хлопнула дверь, и в кухню, не разувшись, вошел незнакомый парень лет 18, прислонился к косяку и дружелюбно глянул на Пашку прозрачными серыми глазками.

– Слышь, Попрыгун, а эт кто? – спросил он, длинно растягивая звуки.

Пашка даже усмехнулся – насколько точно он угадал кличку.

– Это Пашка, у него с нами дела, – представил Прыгун их друг другу. – А это, кстати, тоже Пашка, он в Москве часто бывает, в Новосибирске, в Казахстан ездит.

– Держи, партнер! – прозрачноглазый Пашка кинул на стол несколько маленьких цветастых коробочек. – Это жвачка. Американская. Угощайся. Или ты закурить хочешь?

Он достал из кармана джинсов пачку «Опала» и протянул Пашке. Пашка вынул одну сигарету. Вздохнул.

Унести щенка было легко. Труднее – спрятать. Пасюк мог забраться куда угодно: за три Пунькиных беременности он изучил все секретные укрытия, лазы и маршруты дворовых пацанов. Алешке предстояло еще одно нелегкое решение. Он смотрел на слепого, тонко попискивающего, розовоносого щенка и почему–то вспоминал детский сад. Это было его совсем недавнее и в то же время бесконечно далекое прошлое – доброе, страшное, поучительное и бессмысленное.

Он вспомнил, как в средней группе они играли в войну. Собственно, в войну они играли все время. Воевать, конечно, должны были красные, они же «наши», и фашисты. Иногда вместо фашистов были белогвардейцы. Главная сложность игры заключалась в том, что никто ни разу не пожелал стать хотя бы на полчаса немцем или беляком. Каждый хотел быть только красным. После долгих споров всякий раз происходило одно и то же. Красные делились на две части и начинали боевые действия друг против друга. При этом обе стороны искренне считали противников фашистами и яростно отрицали собственную фашистскую сущность. С криком «за красных!», с деревянными саблями и знаменами в руках, они сходились в безжалостной схватке под детсадовским портретом дедушки Ленина. Убитые герои падали наземь, как созревшие яблоки в бесконечно далеких южных садах. Алешка тоже был красным, но поверить до конца в игру не мог и потому рубил фашистов с неохотцей. Его мучила неопределенность.

– Ведь если они красные и мы красные, то чего же мы друг друга убиваем? – вопрошал он своих товарищей.

Но те были живыми общительными детьми, и процесс игры увлекал их гораздо больше отвлеченных рассуждений.

Однажды Алешка не стал играть в войну. Он стоял в сторонке и смотрел, как сходятся два красных отряда, упоенные яростью предстоящего побоища.

– За Ленина! – крикнул боец в одной партии красных.

– За Ленина! – подхватили его мальчишечьи голоса с обеих сторон.

И застучали деревянные сабли, повалились на ковер, истекая воображаемой кровью, убитые командиры, комиссары, комсомольцы.

В этот момент Алешка принял решение и крикнул, как только мог громче:

– А я за Гитлера!

Буря битвы мгновенно смолкла. Комсомольцы в съехавших на одно ухо бумажных буденовках смотрели на него пустыми командирскими глазами. Мертвые поднимались, чтобы узреть невиданное. Тишина опустилась на детсадовскую группу.

– Я за Гитлера! – повторил Алешка, ожидая нападения, смертельной и стремительной атаки озверевших конников, безжалостного звона придуманных шашек.

– Ты за кого? За кого?– спросили его сразу несколько красных голосов.

– За Гитлера я, за Гитлера.

И в подтверждение своих слов Алешка подбежал к рисовальному столику, схватил оттуда шариковую ручку и начертил у себя на ладошке кривую левостороннюю свастику.

– Вот, – сказал он и ткнул раскрытой пятерней в сторону Красной Армии.

Толпа шатнулась и побежала.

– Ирина Александровна! – кричали буденовцы, обступив воспитательницу. – А он сказал, что за Гитлера! Он немецкий крест нарисовал! На руке!

Ирина Александровна, притворно нахмурив доброе лицо, погрозила Алешке пальцем и отошла за свой воспитательский стол.

А юный гитлеровец, немец и беляк еще долго стоял в пустоте. К нему никто не подходил. Никто не хотел его убить. Даже не обзывал. Два отряда красных снова сошлись в войне не на живот. И все, что ощущал на себе Алешка – было отстранение и безразличие.

Теперь, в новой индейской жизни, когда нужно было принять очень важное и совсем не очевидное решение, от которого зависела судьба его народа, он почему–то чувствовал вокруг себя тот же детсадовский вакуум. Одиночество и отстраненность, вместо желаемого участия и дружеской поддержки.

– Пойдем к домику! – сказал он сухими и точными словами вождя. – Коля и Дима отнесут туда щенка. Остальные будут искать Пуньку, и когда найдут – тоже отнесут к домику. Некоторое время придется носить Пуньке еду. Но это единственное место, куда не пойдет Пасюк.

Никто в поселке не помнил, когда появился домик на горе. Каждый родившийся в этих местах привыкал считать его частью окружающего пейзажа с тех пор, как научился осознавать увиденное.

Домик стоял на самой макушке одной из сопок. Долина изгибалась подковой вокруг ее широкого основания. А наверху, над поселком, а иногда над низкими облаками, стоял толстостенный бетонный дом, величиной с обычную спальню, с односкатной толевой крышей. В нем была пара маленьких окон и тяжелая двойная дверь. Снизу, через весь склон, к домику вела вереница глубоко вбитых в вечную мерзлоту деревянных столбов с электрическим кабелем.

Мало кто мог объяснить внятно назначение этого строения. Двойная дверь всегда была заперта.

Пашка утверждал, что домик раньше был под потолок забит неким «оборудованием». Якобы он, Пашка, однажды был там со своим братом, и дверь была открыта, и они заглянули внутрь – а там «приборы». Мало кто верил Пашке. Родители называли домик «станция» или «подстанция», и это тоже ничего не объясняло: они пожимали плечами, когда их спрашивали о назначении «станции».

Прошлым летом домик изменился. Его обнаружили пустым, с беспомощно распахнутой дверью. Внутри был дощатый пол, проломленный в одном месте непонятным способом. Голые бетонные стены, бугристые, без всякой отделки. Серый потолок. И пыльный свет из маленьких окошек. По стенам змеились следы сорванной электропроводки.

Открытие заинтересовало многих. Но, несмотря на кажущуюся близость, домик был виден почти из любой точки долины – находился он все же далеко. Подъем к нему требовал не менее часа активных физических усилий. Долина, поднятая над уровнем моря на полтора километра, и без того не могла похвастаться обилием кислорода в своем воздухе. Поэтому уже на середине склона каждый, поднимавшийся к домику, начинал хватать ртом воздух и часто останавливался перевести дух. К тому же наверху всегда, даже в самую сильную жару, дул с Ледовитого Океана (невидимого за 300 километров) студеный ветер. Эти обстоятельства делали домик надежным, но никому не нужным убежищем.

Коля шел к домику, ощущая, как у него под кофтой копошится маленькое живое существо и тыкается слюнявой мордочкой.

Если хочешь быстро идти по тундре, нужно шагать размеренно, как будто на счет. Представляешь себя механизмом и пошел – раз, два, раз, два, левой, правой. Чтобы эти бесконечные кочки, лужицы, вывороченные или плоские как каток камни не сбивали тебя с толку, чтобы не начал из– за них думать, куда вернее поставить ногу, семенить, обходить, вихлять, сбиваться с пути. В тундре нет верных мест. В лужицу, глубиной в два пальца, можно провалиться по пояс. Ровная ягельная полянка окажется вдруг ледяной линзой, расступится у тебя под ногами и ухнешь с головой в мерзлотную яму, к мамонтам. Любое озерцо или речка может иметь двойное дно – сверху будет прогретым, ласковым, с мальками блескучими, а пойдешь по песчаному дну и уйдешь в многометровую ледяную кашу, которая не оттаивала последние лет эдак с пару тысяч.

А если не думать про все это – идешь и идешь, раз– два, раз– два. Все так ходили. И никто не умер. За редким исключением.

Рядом топал резиновыми сапогами воин Дима. Он имел осанку скучающего капрала на марше. Шел, выставив вперед толстый живот, задрав подбородок, не глядя под ноги. Чмок! – говорил его сапог, вытягиваемый из грязевой ловушки размером в две ладони. А он и внимания не обращал.

Коля косился на своего спутника и видел в его лице равнодушие. Это было очень неприятно, потому что сам он остро переживал. Найдут ли индейцы Пуньку, поймают ли, принесут ли вовремя на вершину, к домику?

Сопка наползала широким склоном, вначале пологим, почти незаметным подъемом, а потом все круче, круче, так, что в конце придется хвататься руками за камни перед самым лицом.

– Думаешь, они успеют? – спросил Коля и подумал, что, наверное, ему не надо задавать таких вопросов младшему по возрасту.

Дима повернул смуглое равнодушное лицо и поглядел черными глазами– щелочками. Он слишком долго молчал перед ответом, так что Коля уже понял его мнение по одному лишь внимательному молчанию.

– Успеют, – сказал Дима.

И от этого слова у Коли на душе появилось что–то щипучее, как зеленка на ране.

22.

– Вы, Тит Пантелеевич, как хотите, а я этого не понимаю, – Леша Ильгэсиров сидел на асфальте, прислонившись спиной к длинному и двухэтажному деревянному дому, – могли бы его с собой брать. Ну, если не насовсем, то хотя бы почаще. Ну, чего он тут ошивается? Я его почти каждый день вижу. Чем он занят? Эти его друзья непонятные – русские, якуты, бурят какой–то и вообще черт знает кто. Сюда побежали, туда побежали. На днях, слышали, ребенок в костер кинул взрывчатку – ему глаз выбило? А здесь у детей всегда что–нибудь такое. Я даже слышал, что наркотики бывают тут у детей. Объясните мне, зачем им наркотики? Хочешь – кури табак. Ну, если подрос уже – выпей. А вот это? Откуда это вообще везут сюда? Что это? Где выращивают?

Оленевод Тит Слепцов, дедушка Спири, сидел на пыльном асфальте рядом с Лешей и посматривал на собеседника умным лицом не спившегося северного старика. На плечах оленевода лежал старый ватник, пыльнее асфальта. Леша был немного пьян, и настроен поговорить за жизнь. Короткие пухлые руки он сложил на круглом животе. Разговор велся по–эвенски.

– Я пытался, знаете ли, ему кое– что объяснить. – продолжал Леша. – А его друг, якутенок, натравил на меня своих братьев. Здоровые лбы, дерутся больно. Увезли бы вы его в стадо, хоть к делу привыкнет. Научат его здесь…

– Я читал в Джаана Сарданата, что наркотики выращивают в Средней Азии, что это мак или конопля, – рассудительно заметил дед Слепцов.

– А вы на каком языке читаете?

– На русском…

Собеседники помолчали, поглядывая по сторонам. Они сидели у самого угла дома и могли видеть с одной стороны двор, а с другой – дорогу, по которой иногда проходили люди.

– А я на якутском, – сообщил Леша.

– Ты на четверть якут, – снова расставил все на свои места старик.

– А почему на эвенском не печатают Дьааны Сарданаты?

– А зачем? – спросил старик. – И так ведь понятно.

Леша снова помолчал и переменил тему.

– Тит Пантелеевич, а вы свою молодость помните хорошо?

Старик улыбнулся:

– Чем старше становишься, Алексей, тем легче вспоминать юность. Я отлично помню себя в твои годы.

– Вы тогда уже были женаты?

– Нет, я женился поздно, в 19 лет. Хотя сейчас это считается даже рано. Знаешь, и раньше в 14 лет парни все же не женились. Надо какое–то время пожить самостоятельной жизнью, понять, что к чему, в людях разобраться. Поэтому жену находили годам к 16, да.

Леша подумал с полминуты о том, что ему никак не удается подойти вплотную к интересующей его проблеме и потому брякнул прямо:

– А почему они оленьей шкуркой пахнут?

– Кто? – удивленно поднял реденькие брови старик.

– Ну, они… Женщины… – Леша стыдливо мялся.

Старик Слепцов кашлянул в кулак, скрывая невежливый смешок. Покосился с ехидцей.

– Это ты про кого говоришь?

– Ээээ… – Леша мялся и кривил жирное плоское лицо… – Я тут… Понимаете, я, конечно, такой толстый, и девушкам обычно не нравлюсь. А вот…

Он замолчал и вдруг облегченно засмеялся над собственной неловкостью. Старик одобрительно подхватил его смех.

– Вы меня извините, пожалуйста, – сказал Леша.

– Это молодость, – покивал дед. – Кого еще тебе спросить, если не старого человека… Но, знаешь, Алексей, я ведь ни разу не замечал, чтобы женщины пахли оленьей шкуркой. За всю жизнь ни разу такого не было. Может, дело тут в чем–то другом?

– А в чем?

– Кто знает? – старик пожал пыльными плечами.

– А я считаю, что все русские женщины – уродливые. Особенно рыжие, – с вызовом в голосе ляпнул молодой Ильгэсиров.

Дед Слепцов помолчал задумчиво, глядя перед собой в пыль, пожевал серыми губами, за которыми прятались крепкие желтые зубы.

– А тебе какие женщины нравятся, Алексей? – спросил он. – На лицо какие?

– Я люблю, чтобы лицо было красивое, круглое, – с готовностью заговорил о приятном Леша, – чтобы волосы были длинные, черные. Глаза не навылупку. Губы пухлые, розовые. Нос небольшой, не русский. Чтобы щеки румяные. Ну, и чтоб грудь была полная – это очень красиво.

– Ты любишь якуток, – сухо сказал старик.

Леша Ильгэсиров даже вздрогнул. А дед сдержанно продолжил:

– Красивыми эвенками всегда считались те, у кого лицо вытянутое, а подбородок острый и выступает вперед. Кожа белая, без румянца. И волосы светлые – это редко бывает у эвенов и потому ценится. А у якуток волосы всегда черные. Ну, еще рыжие есть, немного.

– Но ведь это некрасиво… – пробормотал уязвленный и нечистокровный эвен Ильгэсиров.

– Это очень красиво. – твердо сказал дед Слепцов. – А русским нравится, что у их женщин большие носы. И большие глаза. И разноцветные волосы. Им эвенки кажутся страшными. А еще русские, как и ты, любят большую грудь. Они вообще все большое любят, как я понимаю. Потому и не смешиваются народы – каждому свое.

– Вы, Тит Пантелеевич, конечно, правы, – вежливо и упрямо забурчал Ильгэсиров. – В ваше время, может, и красивым считалось, когда подбородок вперед и лицо бледное. А сейчас никто из моих знакомых на такую и не посмотрит.

– Это здесь… – вздохнул старик. – А приезжай в Сайылык или, тем более, село поменьше… Хотя, ты прав тоже. Сейчас люди любят то, что видят по телевизору. А там только русские и якутки.

– Это плохо… – протянул Леша.

– Это хорошо, – убежденно кивнул Слепцов, – чтобы тебя часто показывали по телевизору, нужно жить в городе. А если мы переедем в города, от нас ничего не останется. Наше дело – жить в селах, в тундре, охотиться и пасти оленей.

Он помолчал еще, а потом поднялся нервозно. Разговор задел его за живое. Старый Тит Слепцов еще сам толком не понял, почему вдруг обеспокоился тем, о чем сейчас шла речь, но он добавил, неожиданно для себя самого:

– Да, ты прав. Ты точно прав. Я заберу Спирю отсюда.

Как только они поняли, что происходит, в дело пошли сюрикены – впервые за все время, что индейцы носили с собой эти заточенные железные цветки.

Десятиклассники попытались прижать индейцев – Спирю, Алешку и Дуди – к стене длинного двухэтажного дома. Рослые и страшные, они втроем подходили с трех сторон – наверное, выследили, пока воины в свою очередь выслеживали Пуньку с ее потомством. Спиря не думал: он увидел врага и тут же вынул из кармана оружие. Металл свистнул в воздухе, блеснул неясно, и железный цветок отскочил от толстой ткани школьного кителя. Прыгун отшатнулся, схватившись за плечо.

– Ах, ты! – пораженно выдохнул он.

И нагнулся, чтобы поднять индейское оружие с асфальта.

– Атака! – крикнул Алешка неожиданно тонким голосом, ему было страшно: – Атака! Еще атака!

Двор наполнился тихим свистом и звоном. Кладбищенские цветы один за одним чиркали воздух по направлению к десятиклассникам. После первого попадания несколько сюрикенов пролетели мимо, как что–то смутное, непонятное. Парни завертели головами недоуменно, пытаясь понять, что в них бросают дети. Прыгун расширенными глазами смотрел на железную звезду, которая ударила его.

– А– ай! – еще один цветок ударился в его плечо, рядом с шеей, и тоже отскочил.

– Что это? – спросил один из его спутников и вдруг дернулся, схватившись за щеку – металлический лепесток порезал ему лицо.

– Вы с ума сошли! – заорал Прыгун. – Стойте! Мы хотим поговорить!

– Еще атака! Еще! – кричал Алешка.

Враги сжались на асфальте в трех десятках шагов, присели на корточки, закрыли головы куртками, и при этом порывались вскочить и броситься на воинов у длинной стены.

– Кончились! – крикнул Спиря.

И Алешка понял, что у метательного чудо– оружия с могильных оград есть огромный минус – свойство быстро заканчиваться. Он крикнул:

– Уходим!

И когда его бойцы побежали вдоль стены к дороге, он задержался на пару секунд и метнул в поднимающихся врагов два последних цветка. Обернувшись на бегу, Алешка заметил, как один из десятиклассников медленно падает вперед, закрыв лицо ладонью, а два других вскакивают во весь рост и взмахивают руками. Он изо всех сил рванулся вперед – за Дуди и Спирей. И что–то со звоном покатилось перед ним по асфальту, а потом что–то больно и тяжело стукнуло в ляжку сзади – словно ткнули зубилом. А еще он слышал, как ему в спину кричали матерно.

Дуди споткнулся в самом начале, когда индейцы были полны страха и поэтому не остановились. Черноголовая фигурка кувыркнулась в пыль и осталась лежать. Алешка и Спиря обернулись только через несколько шагов. Они видели, как их мелкий соплеменник пытается встать и как мимо него пробегают враги, не мешкая: им нужны были старшие индейцы. Поэтому не остановились. Крутнулись только на бегу. И даже не крикнули ничего своему шаману, которого подстерег дух неудачи. Оба они, Спиря и Алешка, были проворны и легки, как подобает настоящим воинам. Не успели еще их гортани заболеть от долгого быстрого бега, как они сбросили с себя погоню. Повиляли во дворах, чтобы запутать преследователей. Залегли в опилках между сваями одного из длинных домов, отплевываясь тягучей слюной. Смотрели друг на друга настороженно.

– Пойдем? – спросил Алешка через несколько минут.

Спиря сосредоточенно кивнул.

Они встали, и вождь охнул. Снова сел и, вывернув ногу коленом в сторону, стал осматривать правое бедро. На штанине, повыше подколенной впадины, виднелся разрез, длиной сантиметра три. Под ним сочилась тихонько кровь – индейский сюрикен поразил своего же хозяина. Бросок десятиклассника был сильным, и потому лепесток могильного цветка пробил одежду.

– Ерунда, – махнул вождь, слегка нахмурив лоб.

Встал и пошел, ничуть не хромая. За ним, оглядываясь, поспешил Спиря.

Они быстро нашли десятиклассников. Те переместились всего за несколько дворов от места схватки. Стояли втроем, окружив маленького Дуди, и один из них вытирал кровь с лица – индейская атака не прошла врагам даром. Что–то говорили шаману, слышно было только громко произносимое «Скажи».

Дуди поднимал голову и неслышно отвечал. Его хватали за ворот курточки, трясли и снова повторяли: «Скажи! Скажи!»

– Что будем делать? – прошептал Алешка.

Спиря молчал. Его лицо было бледным и злым. Они стояли за углом деревянного цоколя и выглядывали оттуда по очереди.

– Мы не можем отбить его, – рассуждал тихо вождь. – Никак не можем, даже если бы все были здесь – вряд ли смогли бы. Ну, они же не будут его бить, он маленький…

– Надо к ним, – сказал Спиря.

Вождь вопросительно посмотрел на воина.

– Нужно, чтобы к ним вышел, кто важнее Дуди. Тогда они его отпустят.

Алешка ощутил холод в груди и давление в горле. Сглотнул.

– Но тогда… Если пойти, и они отпустят Дуди, они оставят… меня…

Спиря посмотрел на него внимательно:

– Им нужен, кто сможет ответить за всех. Ты отвечаешь за всех.

На этот раз промолчал Алешка. В глубинах его памяти вдруг всколыхнулись волнами алые флаги, и тонкий детский голосок крикнул: «За краааааааасныыых!»

Он стоял, опершись спиной о доски домового цоколя, нагретые, неровные, по которым ползали мелкие самцы волосогрызок. И думал, что он будет делать, когда враги станут харкать ему в лицо или положат на его голову пропитанную мочой тряпку. Это казалось невыносимым.

– Знаешь, – сказал он. – Они ведь не станут делать это с Дуди. Он слишком маленький. Он не поймет, если ему плевать в лицо.

Спиря выглянул на секунду из– за угла, увидел Дуди и десятиклассников, а потом сдержанно покосился на своего вождя.

– Ну, поорут на него и отпустят. Видно же, что он дурачок, – продолжил Алешка.

Ему хотелось, чтобы Спиря согласился с ним. Но Спиря молчал. И только выглядывал во двор, наклоняясь вперед, держась рукой за доски. И его всегда бледное, без румянца, лицо приобретало, казалось, голубоватый оттенок.

– Ведь они и с Пашкой ничего плохого не сделали, – голос Алешки начал подрагивать от напряжения. – Просто он был старше и поэтому…

– Пассатижи, – сказал вдруг Спиря, отшатнувшись назад.

– Что? – вождю показалось, что мир вокруг начинает едва заметно вращаться.

– Они ему пассатижи, – Спиря больше не хотел выглядывать и показывал рукой на угол цоколя.

Алешка осторожно взялся за угловые доски и высунулся. Десятиклассники стояли там же. И все так же между ними стоял нахохлившийся мрачный Дуди. Он не улыбался. Один из врагов держал в руке плоскогубцы с красными пластиковыми ручками.

– Смотри! – сказал враг Дуди.

Дуди посмотрел на плоскогубцы равнодушно.

– Боишься? – спросил враг.

Дуди молча запрокинул голову и посмотрел врагу в глаза. Тот захихикал.

– Не бойся, будет просто немного больно. Это не опасно.

Враг был белобрысым, незнакомым. Прыгун и еще один десятиклассник взяли Дуди за плечи, а белобрысый схватил Дуди за руку и поднес к ней плоскогубцы.

Несколько секунд все стояли, замерев. А когда враг убрал свои плоскогубцы, Дуди согнулся пополам и закричал. Десятиклассники прыгнули в стороны.

– Да, я немножко прижал! Мизинец! Чо ты! – взвизгнул тот, что держал Дуди за руку.

Дуди захлебнулся нечленораздельным воплем, захрипел, распрямился резко, прогнулся всем телом, так что даже поднялся на цыпочки, и упал навзничь, сухо стукнувшись черепом о щербатый асфальт. Его колотило, как будто кто–то невидимый и сильный тряс жестоко и молча тряпичную куклу.

– Бежим нахрен! – громко сказал Прыгун.

Десятиклассники ломанулись к выходу со двора, а с другой стороны, из– за угла синего деревянного цоколя, уже неслись индейцы. Алешка с разбегу упал на колени возле бьющегося в пыли шамана. Через плечо вождя перегнулся Спиря.

– Голову держи! Голову! – рявкнул он едва понятно.

Алешка схватил Дудины щеки, напряженные до состояния деревянности, попытался прижать, удержать на месте. И в этот момент шаман раскрыл огромные черные глаза в пушистых ресницах. Страшные круглые глаза. Без единой мысли. А меж его белых стиснутых губ поползла на Алешкины ладони теплая розовая пена. Спиря забежал с другой стороны и, оттолкнув Алешку, повернул голову шамана набок, подложив руку под его висок. Дуди еще несколько раз выгнулся и замер.

23.

Алешка хотел, чтобы дома было спокойно. Чтобы папа был трезвый, а лучше бы вообще его сегодня не было (Алешке было все равно, где бывает папа, когда его нет).

Пока Спиря держал голову шамана (Дуди все же раскроил себе кожу на затылке и руки Спири были в липкой подсыхающей крови), Алешка добежал до детского сада и, ворвавшись в ясельную группу, начал сбивчиво и непонятно рассказывать незнакомой воспитательнице о страшном. В конце концов с Алешкой отправилась нянечка из этой группы. У нее сначала было недоверчивое лицо, а когда увидела слабо шевелящегося Дуди с окровавленной головой, разохалась, вместе с Алешкой кое–как поставила шамана на ноги (его тут же вырвало ей на юбку и туфли) и медленно, со слезами в глазах, увела в детский сад. Вызвали скорую. Прибежала откуда–то мама Дуди и быстро говорила с ним на непонятном подвывающем языке, но он не отвечал, а только снова улыбался глупо. Стали обсуждать, надо ли вызвать милицию, но Алешка чувствовал такую тяжесть в сознании, что молча вышел из садика и равнодушно отправился домой.

А дома, на табуретке у самой двери, сидел Пашкин папа. Пьяный, с красным лицом и виноватыми глазами. Он молча улыбнулся Алешке, а потом сказал Алешкиной маме, которая, как обычно, гремела посудой на кухне:

– Ты, Людмила, только не говори пока моей Любке. Я посижу вот у вас немного, и пойду. Я, видишь ли, выпил. Сам не знаю, вроде немного… Вот сейчас протрезвею и пойду.

Мама не отвечала. Алешка разулся и прошел в свою комнату. Скоро зазвонил телефон, и он слышал, как мама насмешливо говорит в трубку:

– Да, у нас. Сидит, чуть живой. Домой идти боится. Да. Сейчас погоню.

И даже сквозь комнатную дверь было слышно виноватое пьяное сопение Пашкиного папы.

Вообще– то, в тот день Пашкин папа собирался прийти домой в праздничном настроении и обрадовать домашних: его назначили начальником автоколонны. (Потом Алешка часто представлял себе эту должность и завидовал Пашке. Ему виделась длинная колонна могучих МАЗов, КрАЗов и КамАЗов, с высокими бортами, широкими полярными шинами – «лапником». А в начале колонны, в самом первом оранжевом КрАЗе, сидел Пашкин папа, начальник этой колонны. И вот, высунувшись в дверь и встав на пороге кабины во весь рост, Пашкин папа кричал назад, всем этим грузовикам и суровым шоферам. И махал рукой. Что кричал Пашкин папа и зачем махал – Алешка не мог придумать, но все равно представлял, это выглядело очень мужественно.)

Прошло минут сорок. Алешка сидел на диване и смотрел прямо перед собой. Не так давно или, наоборот, вечность назад он сидел так же и смотрел в ту же стену в голубых обоях, а руки его были испачканы в белой краске, и в прихожей уже стоял страшный разрисованный белым Дуди с его улыбающейся мамой. А теперь ему казалось, что он до сих пор держит в руках страшную Дудину голову, такую тяжелую. И вспоминалась эта жуткая пена. Алешка не мог понять, откуда во рту человека может взяться пена. Раньше он видел, что изо рта могут течь слюни или кровь, он даже видел, как один мальчик в садике мог набирать в рот куриный суп с лапшой и выпускать через нос, так что лапша выползала на верхнюю губу как сопли. А розовой пены изо рта он ни разу не видел.

В прихожей иногда принимался разговаривать Пашин папа, с деланной непринужденностью. А потом вдруг звякнул дверной звонок, и пришел Пашка. Алешка вышел из комнаты. Воин стоял на пороге и, со смущенной улыбкой, стараясь не смотреть на вождя, говорил отцу:

– Папа, идем! Мама ждет…

Отец наигранно отворачивался и возражал:

– Ну, что ты! Я еще посижу здесь!

– Папа! – снова начинал Пашка. – Ну, папа…

Пашкин папа сейчас не выглядел таким мужественным и сильным, как прежде, когда спрыгивал на землю из кабины КрАЗа с пятизарядным карабином в сильных шоферских руках. Теперь его усы казались почему–то мокрыми и обвислыми, круглый живот смешно лежал на коленках, а взгляд бегал – вряд ли этот взгляд мог хищно выцепить сквозь прицел неведомую росомаху на снежном склоне безымянной сопки.

– Папа, идем!

– А вот ты куришь? – вдруг поворачивался к сыну Пашкин папа и делал зловещее лицо. – А вы знаете, как мой отец меня курить отучал?

– Как? – спросил Алешка, хотя ему было и не особенно интересно.

– А вот он меня однажды взял так, положил к себе на колени, спустил мне штаны, взял вилку и легонько, самым краешком, мне в задницу. Я – ой!!! А он мне: будешь курить – полностью засуну!

Слова Пашкиного папы были очень искренними. Видимо, он и правда, до сих пор переживал насчет той вилки – ведь он так и не бросил курить: его усы и пальцы были желтыми от никотина, а от одежды всегда пахло табачным дымом. Пашка тоже переживал. Он покраснел и стыдился отца. А тот вертелся на табуретке, перекладывая пузо с одного колена на другое:

– Что смотрите? – грозился он. – Будете курить?

– Не будем, – врал Пашка и краснел еще гуще.

– Где ты был? – спросил Алешка своего индейца.

Тот сделал вид, что не заметил вопроса и продолжил теребить за плечо сидящего на табуретке отца.

– Где ты был? – спросил Алешка снова. – Сегодня такое было… Где ты был?

Пашка вдруг посмотрел на него странно, как будто знал что– то, о чем не мог и не хотел рассказывать. А потом сухо и взросло сказал:

– Хватит строить из себя дурачка.

Пашкин папа замер, вздохнул глубоко и ответил:

– Ладно… Пойдем уже… Не съест же она меня.

Коля проснулся ночью. Ему в лицо бил солнечный луч через щель в шторах. Сами шторы из красной плотной ткани горели багровым светом. Циферблат часов показывал три.

Ему снился гриф – огромная тибетская птица со страшной морщинистой шеей и клювастой головой. Гриф заглядывал ему в лицо и говорил добрым знакомым голосом:

– Они успеют.

Что и кто успеет – было понять трудно. Поэтому Коля проснулся и сразу вспомнил. Он размышлял несколько минут, не двигаясь под одеялом, а потом осторожно встал и начал торопливо одеваться. Его немного подташнивало, как бывало всегда, когда он сильно не высыпался. Он обулся, натянул спортивную кофту, снова замер, размышляя. Быстро, не разуваясь, прошел к маминой кровати и тронул за плечо:

– Мама, можно я принесу домой щенка?

– Что? – спросила мама сквозь сон.

– Щенка, маленького, мне очень нужно.

Мама повернулась к нему и с трудом приоткрыла глаза:

– Куда ты собрался?

– За щенком, – Коля говорил так с мамой первый раз в жизни: обычно он ничего не просил. – Его же можно будет поить сухим молоком, если он совсем маленький?

– Я не понимаю, – мама говорила плаксивым голосом. – Что происходит?

– У нас есть сухое молоко?

– Куда ты собрался?

Коля сжал челюсти, разогнулся от маминой постели и быстро вышел из квартиры, хлопнув дверью. Вдогонку он услышал мамин вскрик – непонятно о чем. Выйдя на улицу, он поморщился: молоко–то и забыл. «Значит, надо все сделать быстро», – подумал он и зашагал к близкой окраине поселка. Ночное солнце плыло оранжево–красным блуждающим шаром по стеклам пустых окон. Воздух был резким и свежим. Шаги зеленых резиновых сапог с обожженными и поцарапанными носами гулко разносились в тишине, где не слышалось пения птиц или свиристенья насекомых. Это была глухая и немая ослепительно–солнечная ночь лета.

Скоро кончился асфальт и под ногами закултыхались валуны каменной насыпи последнего дома. Это там, на материке, в континентальном сердце, люди роют котлован, чтобы строить дом. А здесь, на материковой кромке, они привозят камни и делают насыпь, в которую заколачивают сваи для своих длинных домов. Каждый дом – на своей насыпи.

Зачмокала болотной слюной тихая тундра. Бултыхнулась ледяная вода в ручьевой заводи. И снова защелкали под ногами камни – Коля поднимался по широким террасам ближайшей сопки. Наверху маячил непонятными антеннами на плоской крыше таинственный пустой домик. Здесь не получалось двигаться быстро: уже на небольшой высоте появился сильный холодный ветер – от него перехватывало дыхание и стыли уши. Сердце стучало. И почему–то вспоминался голос из сна.

Коля ни разу в жизни не видел грифа. Дед рассказывал ему, что они водятся в Тибете. А здесь, где жил Коля, водились розовые чайки. Эти небольшие бело– серые и совсем чуть– чуть розовые птицы часто висели неподвижно над сопками в потоках восходящего теплого воздуха. И каждый, кто поднимался в их направлении по склону, рисковал быть обстрелянным ими. Они легко переворачивались на своих узких длинных крыльях, ныряли вниз и с противными чаячьими криками на бреющем полете роняли несколько капель белого липкого помета, метя в лицо идущему. Попадали редко. Но все равно было неприятно.

До вершины оставалось совсем немного. Чаек не было видно – наверное спали в своих невидимых гнездах. Если у них вообще были тут гнезда. Коля хотел забрать из домика щенка. Он принес его туда, как и велел ему вождь. И они с Димой сидели до позднего вечера над шевелящимся шерстяным комочком. Щенок водил носом из стороны в сторону и тонко пищал, разевая беззубую маленькую красную пасть. Воины, которые должны были принести его мать и братьев – так и не пришли. Когда солнце порыжело и спустилось к верхушкам хребта, Дима сказал:

– Я пойду.

Он встал с пыльного деревянного пола и отряхнул несколькими резкими движениями штаны на толстой заднице.

– А как же он? – Коля тоже вскочил. – Что с ним будет? Он умрет.

– Возьми его домой… А лучше оставь здесь. – Диме было неприятно такое говорить, но он не любил врать друзьям.

Коля стоял, не зная, что ответить, а Дима повернулся, вышел из домика и зашагал вниз по крутому склону, иногда поскальзываясь на камнях и опираясь на склон рукой. Камни стучали у него под ногами. Уже давно Коля хотел есть и пить, и сказывалась усталость дня. Было ясно, что уж сюда–то не заберется инженер Пасюк с трясущимися руками и черной пустотой в добрых глазах. Щенка можно было оставить на ночь. Если бы он не был таким маленьким, беззащитным, новорожденным.

Волки оставляют своих щенков, – перебирал Коля в уме аргументы. – Иногда надолго, и ничего. Он посмотрел на щенка, как тот поворачивает в стороны головку на тонкой дрожащей шее, и стянул с себя сначала кофту, а потом теплую шерстяную рубаху. Завернул щенка в рубашку, так что наружу торчал только нос, и аккуратно положил в угол, подальше от непонятного пролома в полу. Не оглядываясь, вышел из домика и, поскальзываясь на камнях, побежал за Димой.

В домике была чайка. Большая полярная чайка. Совсем не мелкая розовая, какие тут привычны. Коля всегда думал, что чайки спят по ночам. Хотя, если разобраться, он еще ни разу не ходил ночью в горы, и, тем более, не следил за чайками. Чайка стояла на своих розовых крепких ногах посреди пустого пыльно– зеленого квадрата пола. Хвостом к двери. И когда Коля вошел, она повернула к нему голову и уставилась одним черным глазом. Глаз блестел, как стеклянная пуговица. А клюв был красным. Он должен был быть желтым, с маленьким красным пятнышком, этот клюв. У больших чаек желтые клювы. А она смотрела на Колю, и клюв был красным. Перед ней, у перепончатых лап, что–то лежало. Коля шагнул вперед, и чайка вдруг повернулась, раскрыла огромные узкие крылья в стороны, почти задевая бетонные стены, подняла белую грудь и зашипела красным распахнутым клювом. Воин отшатнулся обратно к двери. А потом выскочил наружу и побежал вниз. Он, как и вчера, не закрыл за собой дверь, и чайка смогла выйти.

24.

Вождь несколько дней пытался собрать большой совет племени. Для того были основания. Он бегал по пустым поселковым улицам, от одного жилища к другому, и везде натыкался на что–то непонятное. Бабушка Спири сказала ему, что Спиря уехал — его взял с собой дедушка, отправившись в стадо, и когда Спиря вернется — было совершенно неизвестно.

Бабушка была коренастой сильной женщиной с медным лицом и тугими черными косами до середины спины. Она вышла из квартиры в домашнем халате, застегнутом на все пуговицы, и глядела на вождя равнодушно– приветливым взглядом опытного медицинского работника. Как будто прикидывала в практичном уме — не нужно ли этому индейцу вывести глистов?

Коля вышел из своей квартиры очень мрачный. Он встал в коридоре перед своей дверью и заговорил на странную тему, про то, что птицы могут есть не только мертвых, и что они, индейцы, не могут защитить никого — ни себя, ни тех, кто попадает им в руки — будь то крикливый Капуста или слепой щенок. И что вообще ничего не держится в их руках и не ведет себя так, как должно себя вести. Их луки смогли напугать только жирного Ильгэсирова, а настоящий лук, который есть у Алешки и который может убивать, никто из них никогда не растянет для выстрела. Взрывчатка была потеряна, а могильные цветы, как их не затачивали — не смогли пробить даже простых школьных пиджаков десятиклассников. Их шаман не в состоянии сказать и двух слов, а вождь не отвечает за то, что происходит с каждым.

– Ты что, не выспался? – Алешка попытался перевести эту тираду в шутку.

Коля посмотрел на него и сказал непонятно и будто хотел оскорбить:

– Да, я не спал.

Он помолчал, а когда вождь собрался говорить, перебил:

– Ты умеешь готовить еду?

– Что? – Алешка сейчас почему–то чувствовал, что Коля старше почти на треть жизни.

– Ты можешь приготовить хотя бы омлет? Или заварить чай?

– А надо? – вождю было неловко от этой беседы. Он чувствовал, что просто не знает, о чем идет речь, и что она идет о чем–то больно поразившем этого воина.

– Ты даже домик для нас не смог найти, – сказал Коля грустно и тихо, и тут же продолжил с нажимом, без всякого перехода. – Надо, если собираешься командовать чужими жизнями!

Он шагнул за порог и хлопнул клеенчатой дверью, оставив вождя одного в полутемном коридоре.

С Димой все оказалось еще хуже.

– Я больше не индеец. Мне нельзя больше быть в племени, – огорошил он вождя, даже не поздоровавшись.

Алешка не мог найти Диму три дня: на стук в дверь никто не открывал, телефонную трубку в квартире не брали. Он встретил толстого индейца у собственного подъезда.

– Я искал тебя, чтобы сказать это, – объяснил Дима. – Я был на Горе Для Разговоров С Богом.

Они сидели на остатках детской песочницы, раскатанной и вдавленной в грунт многими проездами оранжевого КрАЗа Пашкиного папы.

– И что там? – Алешка затаил дыхание, хотя вроде бы и не ожидал никаких откровений, и не особо–то верил в священность горы.

Гора Для Разговоров С Богом была для него все же игрой – куда менее серьезной частью игры, чем строительство вигвама или курение веника мира.

– А вы разве не знали, что там? – спросил Дима с некоторым удивлением. – Вы же не просто так придумали, что это Гора Для Разговоров С Богом.

– Просто так, – сказал Алешка. – Она самая высокая, вот и решили…

– Там эвенское кладбище, – сказал Дима. – Такие штуки сложены из камней, вроде колодцев.

– А внутри?

– А внутри ничего нет. И Бога там нет… Поднимался полдня или больше. Наверху ветер жутко холодный, и совсем уже ничего не растет. Камни голые. Я там часа три просидел: у меня вопрос был. Никакого бога, ни одного. Только очень холодно и сыро – облака были низкие.

Они посидели немного, и Дима почему–то старался не смотреть на Алешку.

– Поэтому я не буду больше с вами играть.

– А какой вопрос у тебя был?

– У меня братьев арестовали. За наркотики.

– Наркотики? – Алешке казалось, что мир вдруг неожиданно изменился вокруг до такой степени, что он перестал понимать смысл слов, которые произносили его друзья.

– Ты, наверное, единственный, кто ничего не знает, да? – покосился Дима. – У них нашли наркотики, и арестовали. Их наверняка посадят, и мой папа ничего не может сделать.

– А зачем им нужны были наркотики?

– Они хотели их продать.

– А откуда милиция узнала?

– Те десятиклассники… Да, не важно это… Какая разница…

Пашку вождь обнаружил в компании тех самых десятиклассинков. Прыгун и какой–то незнакомый белобрысый враг стояли и курили сигареты. Пашка стоял рядом и тоже курил. Он заметил Алешку и еще издали показал на него пальцем. Потом все трое стали бросать в него камни, нагло и бессмысленно ржа.

Кемерово, 2009