Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail: Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.

Журнал писателей России "Огни Кузбасса" выходит благодаря поддержке Администрации Кемеровской области, Министерства культуры и национальной политики Кузбасса, Администрации города Кемерово 
и ЗАО "Стройсервис".


Виталий Крёков. Два рассказа

Рейтинг:   / 2
ПлохоОтлично 

Содержание материала

Третий приступ 

По детским воспоминаниям Дерика, Маша Кудинова была крупной бабой, но казалась какой-то пустой. Пустая, быть может, оттого что имела простоватое лицо. Короткие волосы со следами давнишней химической завивки. Платья, сшитые из дешевого материала по заказу у местных мастериц, мало чем отличались от производственных халатов, выдаваемых на работе.

Когда Дерик с матерью жили в подвале – окна вровень с улицей – где было светло, а само помещение имело жаркую печь, Маша, вернувшаяся с Сухой Речки, напросилась к ним в жилички и на другой день после приезда, подав заявление с просьбой о приёме её на работу, пошла на обеденную дойку. В этот период в магазин Маша практически не ходила, питаясь исключительно картошкой, которой в подполе было не меряно, и вымоченным в уксусе синим луком. Правда, заметно стали убывать комковой сахар и молотый кофе с цикорием, но мать делала вид, что до неё это не доходит.

На Сухой Речке Маша выходила замуж за Хайруддинова. Из её рассказов Дерик запомнил только то, что в сильный мороз Хайруддинов, будучи в фуражке – восьмиклинке, по пути в город поморозил уши и шел, подвязавшись Машиной косынкой.

В то лето мать и Дерик перешли в новый дом на улице Широкой, Маша жила на летних выпасах в фанерном вагончике. В вагончике во время непогоды было сыро из-за отсутствия буржуйки, и Маша стыла там одна. Потом стала жить с уволенным с работы совхозным пекарем. Пекарь не просыхал от вина и всё время сравнивал себя с великими людьми:

– Вот сдохну я в канаве, Маша, как Пушкин, как Лермонтов, как собака худая, и никто не заплачет по мне.

На что Маша отвечала: «Молчи! Буробишь что попало, Пушкин хренов!» Но продолжала жить с ним. Только в конце августа, когда полили почти осенние дожди, управляющий фермой Береговой, увидев бездельного пекаря, приказал ему убраться с территории совхоза за двадцать четыре часа. За пекарем собрала свой чемодан и Маша, надеясь завести на новом месте свежего сударчика, близкого ей по возрасту.

Квартиру в новом доме на Широкой мать получила как незаменимая доярка, проработавшая в совхозе более двух лет и показавшая себя по надоям. Выделили из жилого фонда для животноводов. А иначе – живи в гараже, отапливаемой водокачке, в подвале. Дом на Широкой строился на двух хозяев: каждому по половине. Но и половину разделили надвое, умудрившись поселить в нём четыре семьи. Дерик жил в квартире с проходом через первую четверть – через кухню.

Дом был сдан с недоделками, которые устраняли сами жильцы, кто как мог. Например, перекрытия обмазывали глиной, засыпали опилками, набирая их на пилораме. Поверх опилок добавляли кто перегной, кто просто землю с приусадебного участка. На разделительные перегородки дома пустили тёс– тонкомер. По идее-то его полагалось обить дранью да оштукатурить, как делали добрые люди, устраивая помощь. Но у доярок не было времени, а мужики, работавшие скотниками, ленивы до смерти. В свободное от работы время только по бабам и таскались. Замесили доярки свежий навоз с глиной, позамазали стены руками. Побелили, да стали жить-поживать.

Перегородки нисколько не сдерживали звуков. Все жили словно под медным колоколом. Чихни кто в первой четвертине одной половины, будет слышно в первой четвертине другой. Так что соседи, уважая друг друга, старались говорить

вполголоса, но не всегда получалось.

Соседями Дерика по половине дома были Маша Бондарь и её сестра школьница Галина. Маша – красивая молодая женщина, передовая доярка. Она старалась следить за собой. Нательное бельё, вывешенное для просушки, украшено тонкими кружевами, вышивкой. Она читала роман «Поругание прекрасной стороны» и часто пела песню со словами: «Ты напейся воды холодной, про любовь забудешь».

Питалась Маруся с сестрой очень хорошо. Тушила домашнюю утку с капустой или картошку со свининой, варила щи с гусятиной – помогали родители.

Выходила Маша на Сухой Речке замуж, но не пожилось. Муж попался заполошный, гонялся с ножом. Как-то вытащил Гошка нож – «Убью!», а она бежать не стала, прижалась к берёзе со словами: «Убей хоть сейчас!». Он нож мимо её шеи в ствол берёзы ткнул. А она даже не дрогнула и остервенело глядела в его глаза. Рассказывала, как родила от Гошки кольцекудрого мальчика, который вскоре умер.

Осенью, когда Маша Бондарь основательно подзамазала на три слоя стены да побелила на два раза, стал появляться у неё демобилизованный моряк Володя Кузнецов. Приходил он к ней регулярно, даже принёс с собой радиолу. Жить стало как-то веселее. Володя садился за стол и читал районную газету «Вперед», рассказывал, как в море ловил камбалу на заточенный стержень. Потом оставался ночевать. Было слышно, как приходила Маша с вечерней дойки. Погремев тарелками и черпаком в алюминиевой кастрюле, тихо ложилась спать. Всё это молча. Не то, что Васька Усманов, живший по другую сторону комнаты. Васька говорил громко, часто ругал тёщу, стучал по чему-то молотком. Свет из Васькиной комнаты проникал в квартиру Дерика звёздами средней величины, а когда звёзды гасли, начинала хрустеть пружинами кровать. Казалось, что Василий после хорошей получки хрустит новыми денежными купюрами. Потом звёзды опять загорались. Это шла тёща в кухню на ведро. Васька ругался на тёщу. Однажды тёща завопила:

– Зачем, Васька, проводку-то рвёшь? Замыкание будет, пожар устроишь!

– Если ты, мать, будешь ещё в жизнь мою лезть, я тебе такое замыкание устрою, что до самой смерти помнить будешь! – кричал Васька.

Уже перед новым годом Володя-моряк перестал ходить к Маше Бондарь. «То ли потешился, да надоело, – думал Дерик, втайне сочувствуя Маше. – А ведь, Маша то ничего, и уста сахарные. Что же ей так не везёт?» В конце концов, Дерик остановился на одной причине. Полуторная кровать Маши была в аварийном состоянии. Панцирная сетка, когда на неё ложился один человек, становилась приямком, а если двое, то совсем обвисала гамаком до самого пола.

Свадьбу Володя Кузнецов играл на Широкой. Там и собирался жить со свеженькой подругой. Сидел с невестой на голубых пуховых подушках в кошёвке, погоняя рысака с пристяжной. Маша, увидев его в окно, только и сказала, обращаясь к матери Дерика: «И зачем она, дура, на пуховые подушки села. Когда я шла за Гошу, тоже на пуховых везли, вот и жизнь-то как пух разлетелась».

Целый год, как ушёл от Маши Бондарь Володя-моряк, мужским духом в квартире не пахло. Кругом – одни женщины: мать, сестра, тётка Тася, Маша с сестрой Галкой. Так как жильцы второй четвертушки ходили через кухню первой, то уголь был общим. Мать и Маруся выписывали его по восемь центнеров с каждой получки. Уголь как-то хорошо убывал. В этом помогали Ганашуки – соседи, воруя под утречко, когда женщины уходили на раннюю дойку, а дети ещё спали, не закрыв входную дверь.

По первым оттепелям, после очередной отлучки, появилась Маша Кудинова. Ничего нового на ней не было, разве что мужские валенки с подвернутыми верхами. Такие выдают в леспромхозах. Она тут же напросилась жить вместе и стала варить суп вермишелевый с картошкой.

На конном дворе, на строительстве, на уборке сена мужики много говорили о соединении мужских и женских организмов. Фронтовики, побывавшие в Европе, почти одинаково рассказывали о борделях как о кущах грешной любви.

В быту, в котором жил Дерик, было скучно, ничего красивого. На кухне, да и в комнате, вечно сохли рубахи-перемывахи с атласными ленточками и гармошкой по бокам в талию, байковые, как бы прокуренные, панталоны. Только бельё Маши Бондарь обновилось двумя шёлковыми комбинашками и модельными трусами. В Томск на животноводческую конференцию ездила она как передовая доярка.

В динамике, по первой зелени, звучала музыка Кабалевского, Глазунова, летом – Хромушина, осенью – Николая Ракова. А когда наступала зима, когда стояли лютые морозы, звучала музыка Чайковского и Хачатуряна. Вальс Хачатуряна и в целом музыка из «Маскарада» заставляли задуматься о смысле жизни.

Дерик помнил, что в самый мороз, когда сидели дома и не учились, по радио читали поэму Блока «Возмездие». Маша Кудинова всё спала в койчонке у печного обогревателя, а Маша Бондарь через открытую дверь из кухни в кухню обменивалась с матерью Дерика разговорами. Она собиралась умирать, но как то ненатурально, напоминая пушкинскую сказку о мёртвой царевне и семи богатырях:

– Я сёстрам наказала, чтобы голова была убрана платком с розами, а косынка из-под платка выступала зубчиками, чтобы платье было с полным рукавом и никакого савана, только тюль.

– Ты чего умирать-то собралась? Ещё успеешь належаться. Думаешь, в раю побывать? Да кто тебе скажет, есть ли он, рай. – говорила мать.

– На всякий случай, тетя Аня, – отвечала Маша Бондарь.

В начале декабря во второй четвертушке первой половины дома произошло большое событие: появился настоящий мужчина. А привела его Маша Кудинова. Мужик этот – Малахов Алексей, поступивший около месяца назад скотником в седьмую бригаду, где работала Кудинова, набирая группу первотёлок. Трудная задача – раздаивать только что отелившихся в первый раз молодых коровёнок при ещё неразвитом вымени и сосках-невеличках. Матери Дерика она говорила, что к весне, к лету будет самое молоко, самые денежки.

Дерику было приятно, что в доме ходит мужик, курит махорку, что ремень у него с никелированной бляхой, что сняв на ночь резиновые галоши с валенок, ставил их сушиться на припечек, обернув на три раза голенища добротными сатиновыми портянками с красными розами по синему полю. А самое главное, Алексей – солдат, фронтовик. И где он только ни был, как оказалось потом – в Польше, и в Финскую компанию, в Сталинграде и на Курской дуге.

Дерик хорошо знал, что мужику надо иметь бостоновый костюм и часы. Тогда можно и бабу заводить. У Алексея Малахова были серебряные карманные часы, серый пиджак, фуфайка, поверх которой он носил только что полученный со склада пастуший плащ.

Спать «молодые» легли на пол, постелив все одёжки, висевшие в кухне– прихожей на гвоздях. Всё это Маша сверху накрыла бязевой простынёй, укрылись байковым одеялом.

Женщины первой половины дома №8 на Широкой улице в половине шестого ушли на скотные дворы к утренней дойке. У Алексея пересменок – в восемь утра, когда заканчивалась дойка и доярки начинали раздавать корма. После шести на кухне появилась Алексеева, приотставшая на его жизненном пути напасть, а проще – бывшая подружка. Уже вовсю играло радио, и Дерик не спал, оценивая женщин, живших в первой половине дома №8 на Широкой. Ну, Маша Бондарь была куколкой. Всё, что она надевала, придавало ей приятные формы, и если бы не яма растянутой сетки кровати, то ходила бы с красавцем моряком Володей Кузнецовым.

Кудинова – ни красивая, ни страшная, а так, расхищенная случайными связями. Вся одежда у неё неяркая, большеобьёмная, не прилегающая к телу, что делало её какой-то пустой.

Та, что стояла в кухне, напугала Дерика. Она была не просто прокуренная махоркой, а просмолённая, жилистая кистями рук и лицом, оскаленная, обнажающая нехватку зубов. Дерик подумал о том, как же Алексей обедал, спал с этой женщиной?

– Ты смотри, развалился как барин! – начала бывшая Алексеева зазноба. – Смотри, как развалился! Всю совесть потерял. Ну, что, блудня крыночная, потешился с кошкой помойной, пора и домой.

– Не помойная, а моя баба, и ступай отсюда восвояси. Не стану я с тобой жить.

– Слушай, голубчик, – проговорила отвергнутая. – Я ведь самому управляющему пожалуюсь. Береговой дело так не оставит.

Алексей молчал. Он лежал на полу в майке и белых кальсонах с завязками. Брошенная заметила это и, не зная, чем досадить, закричала:

– А ещё в кальсонах моих! Я ведь их не для помойной твоей покупала!

Алексей не ожидал, а она, схватив их тонкими руками, как-то сильно дёрнула и вырвала целую ленту ткани. Потом ещё и ещё. Алексей поднялся и стал выталкивать её из кухни, а пока выталкивал, она сдёрнула всё. Кальсоны оказались гнилые.

Алексей, схватив угольный утюг, что стоял на плите, стукнул слегка по бывшей зазнобе – та отпустила. Алексей ушёл в комнату и обреченно сел на стул. Женщина, очнувшись, схватила малаховские валенки, стоявшие на припечке, и выскочила на улицу.

– Вот беда! Проворонил! – Алексей сдёрнул шпагат, что был натянут для сушки белья, накрутил на ноги разных тряпок и сунул их в галоши. Получилось по-крестьянски, вроде лаптей и онучей. С тем и пошёл на работу. Там со склада ему выдали резиновые сапоги, которые он не спешил получать из-за большого размера. Теперь с простёганной ватной накруткой всё было впору. Бывшая прибегала и во второй, и в третий раз, грозила повыбивать стёкла. Маша Бондарь обратилась к управляющему фермой Степану Петровичу Береговому. Он вызвал бывшую Алексееву пассию и строго предупредил, велев принести в контору похищенные валенки. Вечером посыльная вручила их пострадавшему Алексею.

Зима пошла на исход. Тракторными санями вовсю возили пихтовый кругляк из-за речки. По радио к постоянно исполняемой музыке Хачатуряна добавилось творчество Ивана Семёновича Козловского, который пел арию Ленского, готовившегося к роковому поединку.

Стали Мария Кудинова и Алексей Малахов, не расписываясь в сельсовете, жить вместе, как говорят – сошлись. Стали копить деньги на жизненное обзаведение. Вместо фуфайки Алексею купили «москвичку» с косыми карманами по животу. Ещё Маша набрала белого коленкора, чтобы пошить новое постельное бельё. Копили деньги на кровать, посуду. Алексей часто пил чай с грубым чёрным хлебом из совхозной пекарни, густо смазанным кулинарным жиром, ел с картошкой ржавую селёдку, хотя уже с месяц в магазине под колпаком из оргстекла лежали таймень и истекающий жиром кетовый балык. Маруся часто с получки брала пряники и сгущённое молоко в пятилитровых банках, на что Алексей говорил:

– Мужика нужно кормить мясом, чтобы баба после удачной ночи на год молодела.

После сказанного Кудинова едва донесла до дома огромную голову убиёного совхозного хряка, под получку. Стала Маша тушить со щековиной капусту, варить щи.

Когда собирались женщины и начинали вспоминать войну, мать рассказывала о том, как работала в госпитале и была сыта, а после войны сидели исключительно на картошке и семечках. Кудинова ведала о том, как её послали по призыву работать в леспромхоз, как она закатывала в штабеля смолистые брёвна и не было во что переодеться, как гибли на работе молодые девки. Алексей, прошедший две войны и польскую компанию, вспоминал те места, где он ел досыта. В Польше пил крынками молоко, хлебал сметану, наслаждался куриными яйцами, что выставляли на выездах хуторяне сборщикам на продажу. Несколько раз говорил, как хорошо воевалось в Финскую войну: в том месте, где стояла их часть, было много копчёной колбасы, сала, водки и спирта. Алексей дежурил на КПП. Между караулами в часы отдыха, хлестанув спирту и закусив колбасой, закутывался в армейский тулуп и, завалившись в сугроб-гнездо, спал богатырским сном.

Про Отечественную войну Малахов говорил очень мало, и то когда коллективом просили. Домашние знали, что в Отечественную Алексея кормили исключительно перловой или ячневой кашей с тушёнкой, а остальное было страшным.

– Да, бабы, было так страшно, что и, попрощавшись с жизнью, не избавлялся от этой напасти. Я при орудии заряжающим был. Бывало, заткнёшь ватой уши перед боем и только после боя узнаешь, что жив. После боя никуда не сунься: на снайперскую пулю да на мину нарвёшься.

– Дядя Лёша, а где ваши награды? Столько воевали и никаких наград, – спрашивал Дерик.

– Награды давали тем, кто был ближе к начальству, а о нас – кто помнил, кто записывал?

Алексей говорил женщинам, что вёл на войне дневник, исписал две общие тетради. Этого хватило бы на большую книгу. Говорил, что когда писал, его застал майор из политотдела. Посмотрел и, отобрав, сказал:

– Воевать надо, а не писать, что попало.

– Дядя Лёша! А вы Евангелие и Библию читали? – спрашивал Дерик.

– Читал.

– И что там написано?

– А всё там написано.

– И что война атомная будет?

– И это тоже, – отвечал Алексей.

– А кто победит?

– Как кто? Мы, русские! Вот это записано точно! – ставил точку Алексей.

В один из дней, да вскоре после того, как всё уладилось и была уже съедена половина свиной головы, Малахов и Кудинова пили чай с карамелью, продававшейся без обёртки в сельском магазине. Дерик читал второй том сказок Афанасьева. Алексей что-то говорил Марусе. Заинтересовавшись, Дерик, прикрыв книгой лицо, стал прислушиваться.

– Вот только теперь я, Маша, стал чувствовать силу. Мужиком стал.

– Вижу, почувствовала,– отвечала Маша. – Вот она, паскуда, до чего тебя довела.

-Да! От крепкой любви баба молодеет. Другой всю жизнь с бабой живёт при хорошем хозяйстве. Она ему и детей понарожает, а он и до первого приступа не часто доводит. А ты как? Ко второму приступу готова? Вытерпишь?

– Я и третий приступ вытерплю. Вот те крест, – перекрестилась Маша.

– При третьем приступе станет слаще вот этой конфеты, – заверил её Алексей и постучал по столу дешёвой карамелькой.

В представлении Дерика Алексей Малахов и Маша Кудинова шли на смертные испытания. От сердечного приступа в декабре умерла мать соседних мальчишек, ровесников Дерика. Дерик ходил прощаться, поддержать своим присутствием сирот, так рано потерявших мать. Запах сырого пихтового леса, исходивший от знаков погребения, креста и необитой крышки гроба, заставлял замирать юную душу. Через несколько дней Малахов заскочил на лошади домой и скинул с конной платформы топчан да хороший навильник сена. Накатилось чувство похорон, которое Дерик постарался вытеснить байками, разговорами, что слушал, притихнув в хомутной на конном дворе. Героем разговоров был Федор Ужун, которому было под пятьдесят, такой шустрый, худощавый, работавший плотником при фермерской столярке. Ходил Ужун в учительский дом с полным плотницким снаряжением. Это было давно всем известно. В одной половине дома жила директорша: высокая, худая, большеносая, а в другой – преподавательница математики вредная Зинаида. Помогая им по хозяйству он, оказывается, имел неплатонический стаж общения с ними, о чем и отвечал простодушно и весело принасевшим с вопросами товарищам.

В перерывах между дойками Маша Кудинова приходила домой и набивала матрасовку сеном, на два раза зашивала разрез, ворчала, что Алексей привёз листового, а не мелкостебельчатого сена. Уже глубоким вечером втащили холодный широкий топчан, положили на него набитую сеном матрасовку и застелили белым коленкором. Стало пахнуть похоронами. По радио в это время передавали колхозную сюиту с бесконечными зорями коммунизма.

Ночью Дерику снился базар, мясные ряды, где на колодах рубщики мяса с хряканьем рушили на части свиные туши, да так, что Дерик открыл глаза. Спросонья он увидел самоубийц. Маша лежала свиной тушей. Алексей змеем извивался и дошёл до такой степени ярости, что казалось добрался не только до третьего приступа, но и до гнева Божьего. Сырой топчан, схваченный короткими гвоздями вмиг разлетелся по частям. Самоубийцы грохнулись на пол. Проснулись мать и сестра, спавшая с ней. Крутят головами, спрашивают, что произошло. «Это третий приступ, мама, – пояснил Дерик. – Спроси, мама, живы ли остались, а то ведь лежат молча».

Спустя неделю, молодые съехали в освободившуюся комнату на Центральной улице, не захватив топчан, который пригодился в хозяйстве. Предыдущая владелица комнаты Симочка убыла на постоянное местожительство в Киргизию.

Дерик ходил к Малаховым в гости. Маша выписывала под зарплату конину, свиные ноги и головы, варила холодец и жарила треску. Алексей пил из пивной кружки густые сливки, которые Маша приносила с фермы в грелке. Но Маша почему-то не молодела. Через год супруги Малаховы уехали в Ульяновскую область, а в комнату вновь вернулась Симочка, которой не пожилось в Киргизии. Через несколько лет мать встретила в городе Машу, разговорились. Маша жила без Алексея на Сухой Речке, вовсю выпивала и принимала шоферню, командированную на уборочную.

28 июня 2009 г

Прокомментировать
Необходимо авторизоваться или зарегистрироваться для участия в дискуссии.