Виталий Крёков. Два рассказа

Рейтинг:   / 2

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Креков Виталий Артемьевич

Просмотров: 5286

2010 год, Выпуск № 4

Царство Божие

С пенсионки баба Тася перво-наперво брала пол-литра водки и серый зельц. И уже потом – пару пачек растительного сала, минтай и другие «деликатесы», а картошка, капуста, помидоришки, выжившие в озверевших сорняках огорода, давали половину основы питания. Табак баба Тася курила самый дешевый. Он был крепок, мало дымен, плохо насыщал душу, поэтому курить его приходилось часто.

Последние две зимы баба Тася жила одна и была полновластной хозяйкой ветхой избы, которая стремительно уходила в небытиё. Многие избы, что были покрепче, и то смыло время. И всё примерно так, как у Шуры Гайнулиной. Сама умерла, сыновья, и старший и младший, по тюрьмам сидят. А дальше сломали замки, развалили печь, выбили рамы, сорвали полы, разрушили стены, завалили мусором из больницы. Санитарки выбросили пару анатомированных собак с перевязанными бинтами лапами. Нижние Заречные снесли как-то враз и чисто. Всем дали новые квартиры в панельных домах и общежитиях-«семейках». Провели центральную теплотрассу. Там, где кипела весь советский период жизнь, всё стало исчезать из памяти, вместе с вопросом: «А были вы? А жили вы?» И ответом: «И не были! И не жили!»

Баба Тася открывала свои многолетние тайны сестре Анне. Говорила о своём последнем муже, Володеньке. Он у неё в тюрьму и не садился, и мастера не порубил, а просто бросил её тогда в Рубцовске. Рассказала про соседа Фёдора и про не любившую его тёщу. Которая ненавидела его и бабу Тасю за то, что Фёдор заходил к ней и они вместе выпивали. Как-то баба Тася стала худеть и терять силы, всё поговаривая: «Я ем, а меня еда ест». Мать девахи, которая в то время жила у Таси, заметила такое дело и сказала, что её «скурочили», обещала поправить. И поправила молитвами да оберегом, который заставила носить при себе.

Однажды тёща Фёдора, копаясь в огороде, на котором не было избы, увидела Тасю и сказала ей:

– Смотри-ка, ещё жива!

– Да, вот, живу, – смирённо ответила баба Тася.

– А я ведь тебе на год делала, – зло заявила тёща Фёдора.

И баба Тася вспомнила золу, насыпанную у крыльца при выходе из калитки, и в огороде.

Фёдор, приходивший совместно распить бутылку водки, хмелея, пел песни, а однажды, озверев, с пеной у рта нещадно изломал бабу Тасю и немедленно ушёл. Она обо всём мужественно молчала. И только, когда не стало тёщи и затерялся Фёдор, проговорилась сестре о последней тайне, которая душила её. Это было и последнее лето её жизни.

Первые две недели сентября, последнего в жизни бабы Таси года, были сырыми и холодными. Уже не пойдёшь по-летнему в пиджачке. Надевай свитер да плащ, лёгкое пальто да кофту. В пятницу второй недели сентября баба Тася ходила в продуктовый магазин «Русское поле» за суповым набором. Там и увидела свою родственницу Степаниду Бударину, тётку по третьей линии родства, ровесницу своего поколения. Тётка Степанида сообщила, что сын Юрка умер от сердечной недостаточности год назад, приглашала в субботу приходить помянуть страдальца. Вы думаете, баба Тася отказалась? Да ничуть! Наоборот, позаботилась прийти пораньше, да и другие лица, которых позвали, никогда не опаздывали, а приходили, как и баба Тася, пораньше и ждали. Так как покойный Юрка жил с матерью Степанидой на первом этаже в однокомнатной квартире, то ждали на лавках во дворе, где накрапывал дождь и было холодновато. Баба Тася, ожидая приглашения к столу, не на шутку перемёрзла и была уже не рада ничему. Хотела пойти на проспект да погреться в продуктовом магазине, но, наконец, позвали к столу.

Воскресным вечером приходил племянник Артемий с Гришей Тимофеенко, вместе учились в далёком детстве. Гриша переживал каприз нынешней своей сожительницы, а так как у неё в настоящее время обитали только что освободившиеся братья-«тюремщики», жить стало совсем невмоготу. Артемий упросил бабу Тасю оставить переночевать Григория, обещая вино и хорошую закуску.

В понедельник баба Тася заболела основательно. Ходила к ней жена Артемия, ходила его мать. Баба Тася говорила сестре, что теперь уже не до выздоровления, говорила, что раньше, сколько ни болела, да не так тяжело. Приходила врач, признала двухстороннее воспаление лёгких, но даже в больницу не отправила. Артемий решил попроведывать тётку по окончании рабочей недели. Он рассудил, что да, тётка болеет, кашляет, но ведь к больной ходят: протапливают печь, предлагают горячую пищу. Да и сама больная не хотела умирать внезапно: надо, на худой случай, недельку поболеть.

В четверг перед обедом на территории базы, где работал Артемий, появилась его жена. Артемий понял, в чём дело. На это время душа у него сразу ослабла, стала как у ребёнка от мысли о смерти.

– Что, умерла? – Спросил он жену.

– Да, умерла, – ответила она.

Артемию хотелось по первому чувству побежать, засуетиться, дескать, помогите моему горю. Но голос в пространстве сказал: «У всех умирают, все хоронят и не кричат». Это успокоило Артемия, и он, предупредив начальство и взяв отпуск на два дня, поехал с женой на Заречную.

В избушке на Заречной было тепло и уютно и как-то приятно по приходу с улицы, где сыплет дождь, осенние просветлённые лужицы и бедная смиренная красота. Скончалась баба Тася под утро, незадолго до прихода сестры. Когда сестра трогала, тормошила с вопросом – жива ли, мертвая, – постель была еще тёплая. Сестра ещё с вечера собиралась остаться с больной на ночь, но та стала отговаривать, мол, если умрет, то что сестра ночью делать станет. Попросила только оставить открытой дверь.

Когда пришёл Артемий, соседки уже помыли покойницу, одели в чистое, бедное, уложили на лавку. Казалось, что это не баба Тася, а причёсанная школьница, собравшаяся учиться жить по-новому. Артемий чуть всплакнул от мысли, что мало пожила баба Тася полноправной хозяйкой в этой ветхой избушке. Обмерив клеёнчатым метром покойницу, поехал к столяру, рядом с которым трудился, заказывать домовину. Доски просить не стали, а просто пошли со столяром к котельной, которая не работала, а угольный склад около неё был огорожен фрагментами забора. Его расхищали на мелкие нужды с тех пор, как перешли на центральное отопление. За наружной частью забора давили бездомных собак – на унты. То тут, то там валялись ободранные мумии. Доски от забора, прослужившие не менее полутора десятка лет, были серенькие, прокалённые солнцем. Домовина получилась мировая. Только вот, Артемий размер взял с запасом, да и столяр дал прибавку, в итоге получилась широкая коротышка. Артемий рассчитался со столяром, попросил своего начальника отвезти домовину. Тот до самого вечера ходил по своим делам, а когда стало совсем темнеть, собрался ехать на своём прорабском грузовичке. Не было креста. Артемий просил выписать немного бруса, но завскладом объяснила, что лес на сторону не выписывают и даже не продают. Ещё за дерзкое хищение досок с забора мастеру не поздоровится.

Гроб и вправду оказался очень широким, необходимо было сужать, стёсывать с основного массива немалую часть. Но стало темно, и пошёл дождь, решили привести в порядок рано утром и заодно смастерить крест.

Делать крест Артемий пошёл в столярку областного худфонда, что на главном проспекте. Там были и древесина кедровой сосны, брус, толстые плахи значительной ширины. В столярной мастерской работали резчики, багетчики, рамщики. В то утро на месте находилось трое. Договорились, каждому по пол-литра водки с закуской. Послали в спецмагазин Артемия. За время, что ушло на стояние в очереди, благодетели спроворили крест – точную копию креста, на котором страдал Спаситель, а не какую-нибудь крест– часовенку. Артемий поднял крест. Он был немного легче кислородного баллона, а кислородный баллон в армии всегда носил сам и никого не просил в помощники. Крест с проспекта на Заречную решил донести тоже сам, потихоньку, с передыхом. Бесплатно никто не повезёт. А деньги остались очень небольшие: на катафалк, да на поминки. С тем и вышел, пересекая полотно проспекта. Подул ветер с мокрой сыпью, крест, обёрнутый плотной бумагой, видом под балалайку, превратился в парус. Артемия водило из стороны в сторону. Сердце сильно стучало. Бумага, державшаяся на канцелярских кнопках, сорвалась крупными клочьями и уже не скрывала столь необычную ношу.

После обеда приехали сёстры из Курагино, Нина и Зоя, по сластолюбию отца, с большим перерывом в возрасте. Последняя моложе старшей сестры где-то лет на сорок. Курагинские привезли мёд, рыбу – крупного хариуса и озёрного линя. Спросили мясорубку накрутить мясо на фарш.

Сосед, шофёр Володя, договорился с машиной. Галя Шакулова твёрдо пообещала послать своих застоявшихся мужчин с утра копать могилу.

Ко дню похорон баба Тася свяла, как без воды полевой цветок, и Артемий молил, хоть что-нибудь довезти до погребения. Установилась тёплая прощальной осени погода.

– Место хорошее. Какой простор, – вслух сказала сестра Зоя, что на десять лет была моложе сестры Таси.

На сорок дней баба Тася предстала перед племянником Артемием, которого больше всех любила, в холодном водянистом эфире с такой пронзительной ясностью, которой никогда не было при её земной жизни. Она ничего не говорила, а только виделась.

– Ты чего здесь? – буднично спросил Артемий. – Мы ведь тебя похоронили. Как-то неудобно ходить к нам, маячить.

Видение исчезло. Избушку после сорока дней заняла дочь соседки с мужем. Соседка эта хорошо помогла в похоронах.

Прошло лет десять. Ниже по остаткам Первой Заречной начали строить добротные дома. На остатках Второй, что была ближе к забору областной больницы, всё хирело и ничего не возводилось. Только множились металлические гаражи, поставленные владельцами машин незаконно, нахально. В этих глухих местах вели себя как дома бродяги, наркоманы, выдирая всё огородное, выискивая незрелые головки мака. Дочь соседки уже в избе не жила. У неё ночью с перепоя не проснулся муж, а саму позднее забил зек сожитель. Так и лежала мёртвая между грядок.

Артемию, племяннику бабы Таси, интересно было бы узнать, что снится по ночам олигархам, когда их мозги не в своей воле. Ведь всего у них в достатке: и детишкам на молочишко, и барбекю на земельных полянах, и бабья при саунах и бассейнах. Но не видел он их, олигархов, не вышло поспрашивать.

Одно дело – воцерковленный народ. Там свет, бессмертное начальство, заслужившее свой чин духовными подвигами, там не речное течение жизни, а океан непреходящий. Кто это понимает, не станет завидовать толстосумам. Много нужно трудов, чтобы быть в этой единой семье, чтобы с упоением в душе перекреститься. И невольно скажешь: «Научи меня, Боже, молиться, научи тебя, Боже, любить!»

Другое дело – Артемий. Всегда перед получкой, когда живёшь на копеечном существовании, когда грызёт нужда, снится работа грязная, неинтересная. Снятся по ночам ветхие избы, по которым плутает из комнаты в комнату, из убогости в убогость, опасаясь быть захваченным хозяевами. В одном из печальных повторений этих снов и уже точно перед получкой Артемию привиделось погребное кладбищенское существование. И никаким здесь пляжем и не пахло, а люди бродили в непроглядной ночной темноте. Артемий признал бабу Тасю по тихому свету её лица. Она сказала, что все ищут своих, о ком вспоминают. На вопрос Артемия о том, как ей здесь живётся, она поведала, что приставлена к детям на послушание и нет никакого послабления от мучений.

– Было бы легче, если бы Емелька Пугачёв помогал, а не бунтовал

и не смущал людей разбойничать.

– А царство Божие не открывалось? – полюбопытствовал Артемий.

– Нет, – ответила баба Тася. – Редко, когда ангел пролетит высоко– высоко вроде светлее станет. Я тебя попрошу, Артемий, молись за меня. Я ведь тебя всю жизнь любила. Молись!

И опять во время очередного беспокойства от неопределённости при задержании получки Артемию предстала Вторая Заречная. Идёт он по Заречной, где гаражи да редкие уцелевшие избы в непролазном снегу, сугробы сахалинские. Видит соседа Володю и просит у него лопату. Сосед, молча, принёс лопату, и Артемий по крепкому снегу прошёл до многострадальной избы – избы бабы Таси. Раскопал вход и, так как дверь была не на замке, вошёл в избу. В избе, судя по кружкам плиты, топилась печь, морщинистые стены и потолок покрыты свежим набелом. На сундуке сидела чистая и спокойная баба Тася, будто школьница, готовая к познанию новой жизни. И не хотелось ни спрашивать, ни вспоминать, ни говорить. И хотя окна избы залеплены снегом, в комнате достаточно светло. Артемий зашёл в комнату и увидел под потолком узкую во всю стену щель оттого, что где-то ещё держалось, где-то осело от ветхости, от времени. Из щели исходила такая глубокая всечеловеческая лазурь, что у Артемия задрожали губы, и он заплакал. Только тогда баба Тася молвила: «Это ты отмолил мне у Бога благодать, племянничек».

2009 г. Сентябрь.

Третий приступ 

По детским воспоминаниям Дерика, Маша Кудинова была крупной бабой, но казалась какой-то пустой. Пустая, быть может, оттого что имела простоватое лицо. Короткие волосы со следами давнишней химической завивки. Платья, сшитые из дешевого материала по заказу у местных мастериц, мало чем отличались от производственных халатов, выдаваемых на работе.

Когда Дерик с матерью жили в подвале – окна вровень с улицей – где было светло, а само помещение имело жаркую печь, Маша, вернувшаяся с Сухой Речки, напросилась к ним в жилички и на другой день после приезда, подав заявление с просьбой о приёме её на работу, пошла на обеденную дойку. В этот период в магазин Маша практически не ходила, питаясь исключительно картошкой, которой в подполе было не меряно, и вымоченным в уксусе синим луком. Правда, заметно стали убывать комковой сахар и молотый кофе с цикорием, но мать делала вид, что до неё это не доходит.

На Сухой Речке Маша выходила замуж за Хайруддинова. Из её рассказов Дерик запомнил только то, что в сильный мороз Хайруддинов, будучи в фуражке – восьмиклинке, по пути в город поморозил уши и шел, подвязавшись Машиной косынкой.

В то лето мать и Дерик перешли в новый дом на улице Широкой, Маша жила на летних выпасах в фанерном вагончике. В вагончике во время непогоды было сыро из-за отсутствия буржуйки, и Маша стыла там одна. Потом стала жить с уволенным с работы совхозным пекарем. Пекарь не просыхал от вина и всё время сравнивал себя с великими людьми:

– Вот сдохну я в канаве, Маша, как Пушкин, как Лермонтов, как собака худая, и никто не заплачет по мне.

На что Маша отвечала: «Молчи! Буробишь что попало, Пушкин хренов!» Но продолжала жить с ним. Только в конце августа, когда полили почти осенние дожди, управляющий фермой Береговой, увидев бездельного пекаря, приказал ему убраться с территории совхоза за двадцать четыре часа. За пекарем собрала свой чемодан и Маша, надеясь завести на новом месте свежего сударчика, близкого ей по возрасту.

Квартиру в новом доме на Широкой мать получила как незаменимая доярка, проработавшая в совхозе более двух лет и показавшая себя по надоям. Выделили из жилого фонда для животноводов. А иначе – живи в гараже, отапливаемой водокачке, в подвале. Дом на Широкой строился на двух хозяев: каждому по половине. Но и половину разделили надвое, умудрившись поселить в нём четыре семьи. Дерик жил в квартире с проходом через первую четверть – через кухню.

Дом был сдан с недоделками, которые устраняли сами жильцы, кто как мог. Например, перекрытия обмазывали глиной, засыпали опилками, набирая их на пилораме. Поверх опилок добавляли кто перегной, кто просто землю с приусадебного участка. На разделительные перегородки дома пустили тёс– тонкомер. По идее-то его полагалось обить дранью да оштукатурить, как делали добрые люди, устраивая помощь. Но у доярок не было времени, а мужики, работавшие скотниками, ленивы до смерти. В свободное от работы время только по бабам и таскались. Замесили доярки свежий навоз с глиной, позамазали стены руками. Побелили, да стали жить-поживать.

Перегородки нисколько не сдерживали звуков. Все жили словно под медным колоколом. Чихни кто в первой четвертине одной половины, будет слышно в первой четвертине другой. Так что соседи, уважая друг друга, старались говорить

вполголоса, но не всегда получалось.

Соседями Дерика по половине дома были Маша Бондарь и её сестра школьница Галина. Маша – красивая молодая женщина, передовая доярка. Она старалась следить за собой. Нательное бельё, вывешенное для просушки, украшено тонкими кружевами, вышивкой. Она читала роман «Поругание прекрасной стороны» и часто пела песню со словами: «Ты напейся воды холодной, про любовь забудешь».

Питалась Маруся с сестрой очень хорошо. Тушила домашнюю утку с капустой или картошку со свининой, варила щи с гусятиной – помогали родители.

Выходила Маша на Сухой Речке замуж, но не пожилось. Муж попался заполошный, гонялся с ножом. Как-то вытащил Гошка нож – «Убью!», а она бежать не стала, прижалась к берёзе со словами: «Убей хоть сейчас!». Он нож мимо её шеи в ствол берёзы ткнул. А она даже не дрогнула и остервенело глядела в его глаза. Рассказывала, как родила от Гошки кольцекудрого мальчика, который вскоре умер.

Осенью, когда Маша Бондарь основательно подзамазала на три слоя стены да побелила на два раза, стал появляться у неё демобилизованный моряк Володя Кузнецов. Приходил он к ней регулярно, даже принёс с собой радиолу. Жить стало как-то веселее. Володя садился за стол и читал районную газету «Вперед», рассказывал, как в море ловил камбалу на заточенный стержень. Потом оставался ночевать. Было слышно, как приходила Маша с вечерней дойки. Погремев тарелками и черпаком в алюминиевой кастрюле, тихо ложилась спать. Всё это молча. Не то, что Васька Усманов, живший по другую сторону комнаты. Васька говорил громко, часто ругал тёщу, стучал по чему-то молотком. Свет из Васькиной комнаты проникал в квартиру Дерика звёздами средней величины, а когда звёзды гасли, начинала хрустеть пружинами кровать. Казалось, что Василий после хорошей получки хрустит новыми денежными купюрами. Потом звёзды опять загорались. Это шла тёща в кухню на ведро. Васька ругался на тёщу. Однажды тёща завопила:

– Зачем, Васька, проводку-то рвёшь? Замыкание будет, пожар устроишь!

– Если ты, мать, будешь ещё в жизнь мою лезть, я тебе такое замыкание устрою, что до самой смерти помнить будешь! – кричал Васька.

Уже перед новым годом Володя-моряк перестал ходить к Маше Бондарь. «То ли потешился, да надоело, – думал Дерик, втайне сочувствуя Маше. – А ведь, Маша то ничего, и уста сахарные. Что же ей так не везёт?» В конце концов, Дерик остановился на одной причине. Полуторная кровать Маши была в аварийном состоянии. Панцирная сетка, когда на неё ложился один человек, становилась приямком, а если двое, то совсем обвисала гамаком до самого пола.

Свадьбу Володя Кузнецов играл на Широкой. Там и собирался жить со свеженькой подругой. Сидел с невестой на голубых пуховых подушках в кошёвке, погоняя рысака с пристяжной. Маша, увидев его в окно, только и сказала, обращаясь к матери Дерика: «И зачем она, дура, на пуховые подушки села. Когда я шла за Гошу, тоже на пуховых везли, вот и жизнь-то как пух разлетелась».

Целый год, как ушёл от Маши Бондарь Володя-моряк, мужским духом в квартире не пахло. Кругом – одни женщины: мать, сестра, тётка Тася, Маша с сестрой Галкой. Так как жильцы второй четвертушки ходили через кухню первой, то уголь был общим. Мать и Маруся выписывали его по восемь центнеров с каждой получки. Уголь как-то хорошо убывал. В этом помогали Ганашуки – соседи, воруя под утречко, когда женщины уходили на раннюю дойку, а дети ещё спали, не закрыв входную дверь.

По первым оттепелям, после очередной отлучки, появилась Маша Кудинова. Ничего нового на ней не было, разве что мужские валенки с подвернутыми верхами. Такие выдают в леспромхозах. Она тут же напросилась жить вместе и стала варить суп вермишелевый с картошкой.

На конном дворе, на строительстве, на уборке сена мужики много говорили о соединении мужских и женских организмов. Фронтовики, побывавшие в Европе, почти одинаково рассказывали о борделях как о кущах грешной любви.

В быту, в котором жил Дерик, было скучно, ничего красивого. На кухне, да и в комнате, вечно сохли рубахи-перемывахи с атласными ленточками и гармошкой по бокам в талию, байковые, как бы прокуренные, панталоны. Только бельё Маши Бондарь обновилось двумя шёлковыми комбинашками и модельными трусами. В Томск на животноводческую конференцию ездила она как передовая доярка.

В динамике, по первой зелени, звучала музыка Кабалевского, Глазунова, летом – Хромушина, осенью – Николая Ракова. А когда наступала зима, когда стояли лютые морозы, звучала музыка Чайковского и Хачатуряна. Вальс Хачатуряна и в целом музыка из «Маскарада» заставляли задуматься о смысле жизни.

Дерик помнил, что в самый мороз, когда сидели дома и не учились, по радио читали поэму Блока «Возмездие». Маша Кудинова всё спала в койчонке у печного обогревателя, а Маша Бондарь через открытую дверь из кухни в кухню обменивалась с матерью Дерика разговорами. Она собиралась умирать, но как то ненатурально, напоминая пушкинскую сказку о мёртвой царевне и семи богатырях:

– Я сёстрам наказала, чтобы голова была убрана платком с розами, а косынка из-под платка выступала зубчиками, чтобы платье было с полным рукавом и никакого савана, только тюль.

– Ты чего умирать-то собралась? Ещё успеешь належаться. Думаешь, в раю побывать? Да кто тебе скажет, есть ли он, рай. – говорила мать.

– На всякий случай, тетя Аня, – отвечала Маша Бондарь.

В начале декабря во второй четвертушке первой половины дома произошло большое событие: появился настоящий мужчина. А привела его Маша Кудинова. Мужик этот – Малахов Алексей, поступивший около месяца назад скотником в седьмую бригаду, где работала Кудинова, набирая группу первотёлок. Трудная задача – раздаивать только что отелившихся в первый раз молодых коровёнок при ещё неразвитом вымени и сосках-невеличках. Матери Дерика она говорила, что к весне, к лету будет самое молоко, самые денежки.

Дерику было приятно, что в доме ходит мужик, курит махорку, что ремень у него с никелированной бляхой, что сняв на ночь резиновые галоши с валенок, ставил их сушиться на припечек, обернув на три раза голенища добротными сатиновыми портянками с красными розами по синему полю. А самое главное, Алексей – солдат, фронтовик. И где он только ни был, как оказалось потом – в Польше, и в Финскую компанию, в Сталинграде и на Курской дуге.

Дерик хорошо знал, что мужику надо иметь бостоновый костюм и часы. Тогда можно и бабу заводить. У Алексея Малахова были серебряные карманные часы, серый пиджак, фуфайка, поверх которой он носил только что полученный со склада пастуший плащ.

Спать «молодые» легли на пол, постелив все одёжки, висевшие в кухне– прихожей на гвоздях. Всё это Маша сверху накрыла бязевой простынёй, укрылись байковым одеялом.

Женщины первой половины дома №8 на Широкой улице в половине шестого ушли на скотные дворы к утренней дойке. У Алексея пересменок – в восемь утра, когда заканчивалась дойка и доярки начинали раздавать корма. После шести на кухне появилась Алексеева, приотставшая на его жизненном пути напасть, а проще – бывшая подружка. Уже вовсю играло радио, и Дерик не спал, оценивая женщин, живших в первой половине дома №8 на Широкой. Ну, Маша Бондарь была куколкой. Всё, что она надевала, придавало ей приятные формы, и если бы не яма растянутой сетки кровати, то ходила бы с красавцем моряком Володей Кузнецовым.

Кудинова – ни красивая, ни страшная, а так, расхищенная случайными связями. Вся одежда у неё неяркая, большеобьёмная, не прилегающая к телу, что делало её какой-то пустой.

Та, что стояла в кухне, напугала Дерика. Она была не просто прокуренная махоркой, а просмолённая, жилистая кистями рук и лицом, оскаленная, обнажающая нехватку зубов. Дерик подумал о том, как же Алексей обедал, спал с этой женщиной?

– Ты смотри, развалился как барин! – начала бывшая Алексеева зазноба. – Смотри, как развалился! Всю совесть потерял. Ну, что, блудня крыночная, потешился с кошкой помойной, пора и домой.

– Не помойная, а моя баба, и ступай отсюда восвояси. Не стану я с тобой жить.

– Слушай, голубчик, – проговорила отвергнутая. – Я ведь самому управляющему пожалуюсь. Береговой дело так не оставит.

Алексей молчал. Он лежал на полу в майке и белых кальсонах с завязками. Брошенная заметила это и, не зная, чем досадить, закричала:

– А ещё в кальсонах моих! Я ведь их не для помойной твоей покупала!

Алексей не ожидал, а она, схватив их тонкими руками, как-то сильно дёрнула и вырвала целую ленту ткани. Потом ещё и ещё. Алексей поднялся и стал выталкивать её из кухни, а пока выталкивал, она сдёрнула всё. Кальсоны оказались гнилые.

Алексей, схватив угольный утюг, что стоял на плите, стукнул слегка по бывшей зазнобе – та отпустила. Алексей ушёл в комнату и обреченно сел на стул. Женщина, очнувшись, схватила малаховские валенки, стоявшие на припечке, и выскочила на улицу.

– Вот беда! Проворонил! – Алексей сдёрнул шпагат, что был натянут для сушки белья, накрутил на ноги разных тряпок и сунул их в галоши. Получилось по-крестьянски, вроде лаптей и онучей. С тем и пошёл на работу. Там со склада ему выдали резиновые сапоги, которые он не спешил получать из-за большого размера. Теперь с простёганной ватной накруткой всё было впору. Бывшая прибегала и во второй, и в третий раз, грозила повыбивать стёкла. Маша Бондарь обратилась к управляющему фермой Степану Петровичу Береговому. Он вызвал бывшую Алексееву пассию и строго предупредил, велев принести в контору похищенные валенки. Вечером посыльная вручила их пострадавшему Алексею.

Зима пошла на исход. Тракторными санями вовсю возили пихтовый кругляк из-за речки. По радио к постоянно исполняемой музыке Хачатуряна добавилось творчество Ивана Семёновича Козловского, который пел арию Ленского, готовившегося к роковому поединку.

Стали Мария Кудинова и Алексей Малахов, не расписываясь в сельсовете, жить вместе, как говорят – сошлись. Стали копить деньги на жизненное обзаведение. Вместо фуфайки Алексею купили «москвичку» с косыми карманами по животу. Ещё Маша набрала белого коленкора, чтобы пошить новое постельное бельё. Копили деньги на кровать, посуду. Алексей часто пил чай с грубым чёрным хлебом из совхозной пекарни, густо смазанным кулинарным жиром, ел с картошкой ржавую селёдку, хотя уже с месяц в магазине под колпаком из оргстекла лежали таймень и истекающий жиром кетовый балык. Маруся часто с получки брала пряники и сгущённое молоко в пятилитровых банках, на что Алексей говорил:

– Мужика нужно кормить мясом, чтобы баба после удачной ночи на год молодела.

После сказанного Кудинова едва донесла до дома огромную голову убиёного совхозного хряка, под получку. Стала Маша тушить со щековиной капусту, варить щи.

Когда собирались женщины и начинали вспоминать войну, мать рассказывала о том, как работала в госпитале и была сыта, а после войны сидели исключительно на картошке и семечках. Кудинова ведала о том, как её послали по призыву работать в леспромхоз, как она закатывала в штабеля смолистые брёвна и не было во что переодеться, как гибли на работе молодые девки. Алексей, прошедший две войны и польскую компанию, вспоминал те места, где он ел досыта. В Польше пил крынками молоко, хлебал сметану, наслаждался куриными яйцами, что выставляли на выездах хуторяне сборщикам на продажу. Несколько раз говорил, как хорошо воевалось в Финскую войну: в том месте, где стояла их часть, было много копчёной колбасы, сала, водки и спирта. Алексей дежурил на КПП. Между караулами в часы отдыха, хлестанув спирту и закусив колбасой, закутывался в армейский тулуп и, завалившись в сугроб-гнездо, спал богатырским сном.

Про Отечественную войну Малахов говорил очень мало, и то когда коллективом просили. Домашние знали, что в Отечественную Алексея кормили исключительно перловой или ячневой кашей с тушёнкой, а остальное было страшным.

– Да, бабы, было так страшно, что и, попрощавшись с жизнью, не избавлялся от этой напасти. Я при орудии заряжающим был. Бывало, заткнёшь ватой уши перед боем и только после боя узнаешь, что жив. После боя никуда не сунься: на снайперскую пулю да на мину нарвёшься.

– Дядя Лёша, а где ваши награды? Столько воевали и никаких наград, – спрашивал Дерик.

– Награды давали тем, кто был ближе к начальству, а о нас – кто помнил, кто записывал?

Алексей говорил женщинам, что вёл на войне дневник, исписал две общие тетради. Этого хватило бы на большую книгу. Говорил, что когда писал, его застал майор из политотдела. Посмотрел и, отобрав, сказал:

– Воевать надо, а не писать, что попало.

– Дядя Лёша! А вы Евангелие и Библию читали? – спрашивал Дерик.

– Читал.

– И что там написано?

– А всё там написано.

– И что война атомная будет?

– И это тоже, – отвечал Алексей.

– А кто победит?

– Как кто? Мы, русские! Вот это записано точно! – ставил точку Алексей.

В один из дней, да вскоре после того, как всё уладилось и была уже съедена половина свиной головы, Малахов и Кудинова пили чай с карамелью, продававшейся без обёртки в сельском магазине. Дерик читал второй том сказок Афанасьева. Алексей что-то говорил Марусе. Заинтересовавшись, Дерик, прикрыв книгой лицо, стал прислушиваться.

– Вот только теперь я, Маша, стал чувствовать силу. Мужиком стал.

– Вижу, почувствовала,– отвечала Маша. – Вот она, паскуда, до чего тебя довела.

-Да! От крепкой любви баба молодеет. Другой всю жизнь с бабой живёт при хорошем хозяйстве. Она ему и детей понарожает, а он и до первого приступа не часто доводит. А ты как? Ко второму приступу готова? Вытерпишь?

– Я и третий приступ вытерплю. Вот те крест, – перекрестилась Маша.

– При третьем приступе станет слаще вот этой конфеты, – заверил её Алексей и постучал по столу дешёвой карамелькой.

В представлении Дерика Алексей Малахов и Маша Кудинова шли на смертные испытания. От сердечного приступа в декабре умерла мать соседних мальчишек, ровесников Дерика. Дерик ходил прощаться, поддержать своим присутствием сирот, так рано потерявших мать. Запах сырого пихтового леса, исходивший от знаков погребения, креста и необитой крышки гроба, заставлял замирать юную душу. Через несколько дней Малахов заскочил на лошади домой и скинул с конной платформы топчан да хороший навильник сена. Накатилось чувство похорон, которое Дерик постарался вытеснить байками, разговорами, что слушал, притихнув в хомутной на конном дворе. Героем разговоров был Федор Ужун, которому было под пятьдесят, такой шустрый, худощавый, работавший плотником при фермерской столярке. Ходил Ужун в учительский дом с полным плотницким снаряжением. Это было давно всем известно. В одной половине дома жила директорша: высокая, худая, большеносая, а в другой – преподавательница математики вредная Зинаида. Помогая им по хозяйству он, оказывается, имел неплатонический стаж общения с ними, о чем и отвечал простодушно и весело принасевшим с вопросами товарищам.

В перерывах между дойками Маша Кудинова приходила домой и набивала матрасовку сеном, на два раза зашивала разрез, ворчала, что Алексей привёз листового, а не мелкостебельчатого сена. Уже глубоким вечером втащили холодный широкий топчан, положили на него набитую сеном матрасовку и застелили белым коленкором. Стало пахнуть похоронами. По радио в это время передавали колхозную сюиту с бесконечными зорями коммунизма.

Ночью Дерику снился базар, мясные ряды, где на колодах рубщики мяса с хряканьем рушили на части свиные туши, да так, что Дерик открыл глаза. Спросонья он увидел самоубийц. Маша лежала свиной тушей. Алексей змеем извивался и дошёл до такой степени ярости, что казалось добрался не только до третьего приступа, но и до гнева Божьего. Сырой топчан, схваченный короткими гвоздями вмиг разлетелся по частям. Самоубийцы грохнулись на пол. Проснулись мать и сестра, спавшая с ней. Крутят головами, спрашивают, что произошло. «Это третий приступ, мама, – пояснил Дерик. – Спроси, мама, живы ли остались, а то ведь лежат молча».

Спустя неделю, молодые съехали в освободившуюся комнату на Центральной улице, не захватив топчан, который пригодился в хозяйстве. Предыдущая владелица комнаты Симочка убыла на постоянное местожительство в Киргизию.

Дерик ходил к Малаховым в гости. Маша выписывала под зарплату конину, свиные ноги и головы, варила холодец и жарила треску. Алексей пил из пивной кружки густые сливки, которые Маша приносила с фермы в грелке. Но Маша почему-то не молодела. Через год супруги Малаховы уехали в Ульяновскую область, а в комнату вновь вернулась Симочка, которой не пожилось в Киргизии. Через несколько лет мать встретила в городе Машу, разговорились. Маша жила без Алексея на Сухой Речке, вовсю выпивала и принимала шоферню, командированную на уборочную.

28 июня 2009 г