Найда (рассказ)

Рейтинг:   / 0

Подробности

Категория: Проза

Автор: Тотыш Юрий Софронович

Просмотров: 5851

2010 год, Выпуск № 4

Первый раз Гулый женился в двадцать три года. Скромная, тихая девушка через неделю через неделю супружеской жизни стала проявлять дикий, взрывной нрав. Скандалила по пустякам, била в гневе посуду, чуть что уходила к маме, а потом неделю не возвращалась. Через год они разошлись. У него появилась вторая жена. Эта была спокойной. Работала почему-то до двенадцати часов ночи. Когда возвращалась, то очень удивлялась тому, что муж не приготовил ужин. Виктор Артемьевич брак с ней выдержал полгода. Третья оказалась чересчур холодной. У Гулого всегда были большие сексуальные запросы. Первую неделю женщина вытерпела его голодное неистовство, во вторую словно облила холодной водой: “Я сыта.” Утром Виктор Артемьевич собрал вещички жены и ласково проводил ее на лестничную площадку.

Он пробыл холостяком после этого пять лет, пока не познакомился с Софьей Николаевной на стадионе во время футбольного матча. Была хмурая погода, временами накрапывал дождь, потом брызнуло лучами солнце на трибуны, и художник увидел, какое красивое одухотворенное лицо у соседки. Он с первого взгляда влюбился. Когда вместе выходили после матча со стадиона к трамвайной остановке, предложил выйти ей за него замуж. Самое поразительное, она сразу согласилась и на всю жизнь стала ему верной настоящей женой.

Виктор Артемьевич, прищурившись, посмотрел на исчерканный линиями холст, взял грифель и стал поправлять шею. Ему хотелось сделать ее более длинной, как у балерины. Когда-то до встречи с ним Софья Николаевна училась в балетной школе, шея у нее даже в пятьдесят лет оставалась лебединой.

Незаметно для себя художник заработался, забыл обо всем. Очнулся, когда в стекло окна постучали. Он подошел, отодвинул занавеску, увидел Валентину в белой шубке и Поскокова в голубоватой дубленке. Оба дружно подняли руки, помахали ему. Гулый кивнул, выскочил на лестничную площадку.

Из квартиры выносили гроб с телом соседа. Его лицо было закрыто простыней, чтобы скрыть ужасные травмы.

Виктору Артемьевичу стало тяжело на душе. Он склонил голову и стоял неподвижно до тех пор, пока гроб не вынесли из подъезда и не вышли.

Только тогда вошли Поскоковы.

Олег Самсонович спросил:

– Кого хоронят?

– Еще одного павшего бойца на капиталистическом фронте, – угрюмо буркнул художник и бережно взял под руку Валентину.

В мастерской он помог гостям раздеться. Валентина сразу бросилась к мольберту, оглядела набросок портрета жены художника. Она хорошо знала Софью Николаевну. Найдя большой сходство с оригиналом, увлекла супруга к зимнему таежному пейзажу.

Пока супруги восхищенно разбирались с достоинством картины, художник стал накрывать стол. Вынес салат, две бутылки и стал расставлять рюмки. Для Валентины поставил еще черемуховый торт.

Когда уселись, разлили коньяк по рюмкам, первый тост поручили поднять Виктору Артемьевичу как старшему по возрасту и хозяину мастерской. Тот встал, привычно огладил бороду и важно сказал с намеком:

– Давайте выпьем за дружбу, которая не ржавеет, не разрушается и помогает нам выживать в самые трудные времена.

Супругам тост понравился. У них заблестели глаза, они дружно прозвенели, чокаясь рюмками.

Валентина сделала глоток, отставила рюмку и потянулась вилкой к помидорам. Олег Самсонович опрокинул в губастый рот все, что было в рюмке, потом с некоторым огорчением взглянул на пустую посудину. Художник мгновенно уловил взгляд и тотчас же ухватил бутылку и налил гостю и себе.

Дальше просто пили без тостов, конечно, больше мужчины, Валентина с трудом одолела первую свою рюмку и пообещал еще выпить водочки. Стало тепло, даже жарко, свободно, и каждый заговорил о том, что у него наболело на душе. Художник рассказал, что у него через год будет выставка, он сейчас готовится к ней, вот решил написать портрет жены. Олег Самсонович рассказал о своей предстоящей поездке в Москву к бывшему заместителю министра.

Виктор Артемьевич после коньяка на водке перешел в третью стадию опьянения, когда ему жизнь стала казаться тупой, беспросветной, а люди подлыми и жестокими. В душе поднялась ненависть к жизни и к людям.

Он стал саркастичным, злобным.

– Олег, ты никак не можешь выйти из своей стези. Когда был секретарем горкома, в ЦК возил картины, медвежьи шкуры, березовые туеса и даже кедровые орехи. Теперь, тоже идешь по старому кругу с одинаковым набором подношений, – скривил губы Гулый.

Поскоков тоже уже стал другим, откровенным, циничным.

– А что теперь изменилось? – дохнул он. – Какими люди были, таким и остались, Давай выпьем за слабости человека, которые помогают нам успешно делать шмутцы-тутсы и накладывать масло на хлеб.

– Не буду за это пить, – озлобился вконец художник. – Вы раньше крутили свои шмутцы-тутсы и так закрутили, что прибрали к себе все, что наживалось поколениями. Вы, как английские колонизаторы, пришли на готовое, обманули, захватили и разбогатели.

– Упрощаешь, Витя! – буркнул Лоскутов и снова выпил.

Тут художник неожиданно нашел поддержку со стороны Валентины. Видимо, ей тоже не нравились деяния новых русских в годы перестройки.

– Ты лучше скажи, – сказала она и зло заблестела глазами. – Кем сейчас стали твои члены бюро, конечно, не Санька Кривой, стахановец и подносник. А Бочков, директор шахтоуправления, или Лоскутный, управляющий строительным трестом.

Олег Самсонович ткнул вилкой в пласт грудинки, зажевал с аппетитом и подчинился жене.

– Бочков купил совхоз, стал земельным магнатом. Поросят разводит, птицеферму поставил. Продукцию даже в Москву гонит, как добрый купец.

Виктор Артемьевич выпил рюмочку и тоже ухватился за мясо:

– Поразительно все-таки. Отец Бочкова, как мне рассказывали, был следователем НКВД в тридцатые годы. Сколько врагов народа, кулаков пересадил, а скольких подвел под расстрельную статью. Наверное, не думал, не гадал, что его сынок станет помещиком. А Лоскутный?

– Что Лоскутный, – философски буркнул Олег Самсонович, налил себе новую рюмку. – У него пивзавод. Делает большие и быстрые деньги.

У художника затряслись руки. Ему захотелось вскочить, вьехать кулаком в морду Поскокова. Он приподнялся, выплеснул ему в бесстыжие глаза из рюмки остатки водки и хотел двинуть кулаком в челюсть. Но кулак отклонился в сторону от широкого лица Олега Самсоновича, потянул за собой все тело художника на пол. Он увидел вдруг перед собой затертый до черна узор линолеума. Его гости, которые еще хорошо держались на ногах, а Валентина вообще была трезвой, бросились к нему, стали поднимать, оттащили на топчан. Он блаженно вытянулся. С большим трудом шевельнул пальцами правой руки и рявкнул, заканчивая спор:

– Берите картину и убирайтесь! Не хочу вас видеть. Вы стали отвратительны, как люди.

Супруги переглянулись. Валентина взяла картину. После этого оба быстренько оделись. Не попрощавшись, вышли из мастерской, плотно закрыв за собой дверь. Виктор Артемьевич услышал щелчок замка и вырубился. Ночью пришла к нему соседка, пыталась поднять поцелуями, но ничего у нее не получилось. Она поерзала на нем и недовольная ушла к себе, закрыв своим ключом дверь мастерской.

Виктор Артемьевич очнулся только на следующий день утром, вспомнил все и застонал от злости. На душе у него было препакостно. Хотелось взвыть и расцарапать себе морду.

Наконец со вздохами, охами поднялся. Держась за голову, которая кружилась и болела, пошел в ванную, облился холодной водой. Когда появилась ясность в голове, вспомнил о картине, которую вчера отдал Поскоковым. Денег не было на столе. Потом нашел картину и чуть не грохнулся в обморок. Оталась копия, оригинал Валентина забрала. Он лишился своего богатства, которое оставлял для выставки, и не получил даже за нее деньги. От пенсии у него задержались всего две с половиной тысячи рублей. Впереди реально замаячил голод.

Ему стало так обидно, что он снова улегся ничком на лежак, разрыдался, как ребенок. От переживаний, с похмелья страшно болела голова. Выпил таблетку цитрамона, нашел в холодильнике сто граммов водки, жадно выпил, как лекарство. Чуть успокоившись, оделся и отправился домой.

На улице, как и вчера, дул резкий ветер. Виктор Артемьевич мог дойти пешком до дома – всего-то двадцать минут неторопливым шагом через два квартала. Но, почувствовав холодное жжение на щеках, пошел на остановку автобуса. Там неожиданно встретил Нестеренко, председателя Союза. Тот тупо смотрел на дорогу, по которой сновали маршрутки, и не заметил Гулого, который сбоку подошел к нему и толкнул в плечо. Тогда председатель вздрогнул и обернулся.

– А-а-а! Привет!

– О чем, Николай Иванович, задумался? – спросил Виктор Артемьевич.

Председатель сморщил лицо, отворачиваясь от ветра.

– Отберут у нас, вероятно, дом художника..

Виктор Артемьевич был в курсе. Дом художника два года ремонтировался. Прорабом был председатель. Теперь ремонт закончился,и председателя отстранили от руководства Домом художника. Для правления Союза остается только кабинет.

Оба посудачили о лихих временах.

Подошел автобус Виктора Артемьевича. Он заскочил в открытые двери и уехал. У своего подъезда встретил Ивана, знакомого шофера с пятого этажа. Тот был навеселе и радостно сообщил, что его уволили по сокращению. Но он человек ловкий, сумел за время работы приобрести две машины. Одну легковую, другую грузовую. Теперь будет заниматься частным извозом. А потом заметил, что собачонка Виктора Артемьевича всю ночь выла.

Художник встревожился. Что с ней? Неужели он ее так покалечил вчера, что она до сих пор не может прийти в себя. Неожиданно сильное беспокойство охватило художника. Он поспешно попрощался с Иваном и рванул к себе на четвертый этаж.

Найду он нашел возле своей квартиры на подстилке. Увидев хозяина, она встала, нога у нее, задняя левая, болталась, как крыло подбитой птицы. Художника кольнуло в сердце. Он наклонился к Найде, стал гладить собачонку. Она повизгивала жалобно, потом вдруг ткнулась мордой в подстилку, что-то взяла зубами и протянул художнику.

Когда Виктор Артемьевич разглядел, то чуть с ума не сошел, Оказалось, что это была десятирублевая монетка. Он взял монетку уселся прямо на пол площадки, обнял собаку и разрыдался.

– Ты единственная, кто подал мне. Одни сволочи оставили меня в нищете, другие ограбили.

Он долго еще плакал, потом открыл дверь, взял собаку на руку, занес в коридор и вдруг почувствовал, как что-то произошло с атмосферой в квартире, она изменилась. Все было то же самое, мебель, комнаты, и одновременно другое, будто он оказался в ином мире. Виктор Артемьевич стал испуганно озираться. И вдруг зазвонил телефон, который был в углу на тумбочке тут же в коридоре. Он взял трубку и услышал звучный виноватый голос Олега Самсоновича.

– Витя, извини, что мы с тобой так нелепо поскандалили. Валентина сказала, что я по пьянке спровоцировал тебя. Извини!

– Да ладно, чего уж тут, – вздохнул тяжело художник.

– Еще вчера я хотел тебе отдать деньги, но потом подумал, что в таком состоянии каким мы были оба, еще потеряешь их. Словом, хочу сейчас приехать к тебе с конвертом.

– Какой суммой ты решил меня облагодетельствовать?

– Сорок тысяч.

– Это нормально за… оригинал. Это годится. Приезжай! – разрешил Виктор Артемьевич, положил трубку и снова опустился на колени, взял на руки Найду, взглянул в глаза. Господи! Вот оно выражение доброты и любви, которое он искал для портрета жены. От переполнившихся его чувств он поцеловал собачку в холодный влажный нос.

– Сейчас, дорогая, я покормлю тебя, сам подзаправлюсь. Мы поедем к ветеринару, потом в мастерскую. Софью Николаевну, твою хозяйку, писать.

Найда будто все поняла, счастливо взвизгнула и лизнула художника в красный опухший нос…