Вперёд и дальше (рассказ цыганского барона)

Рейтинг:   / 2

Подробности

Категория: Проза

Автор: Ярмолюк Анатолий Владимирович

Просмотров: 6038

2010 год, Выпуск № 5

* * *

Место для могилы выбрали хорошее, цыганское, у обочины дороги под калиновым кустом. Копать могилу должны были с нашей стороны Ян-Ченя, Егор-Чюри и Грубиян со Смутьяном, да еще четверо молодых цыган были со стороны Серафима. Никаких лопат, конечно, у нас не имелось, – откуда им взяться? Решили копать исконно цыганским способом – ножами. Для начала с места будущей Веткиной могилы руками сгребли снег. Земля под снегом оказалась совсем не замерзшей, влажной – и тотчас же запахло растревоженной палой листвой и лесными, схоронившимися до весны цветами и травами.

Копали по двое, чтобы не мешать друг дружке. Начали Ян-Ченя и Егор-Чюри. Они подошли к месту будущей Веткиной могилы, какое-то время молча постояли, затем одновременно вытащили из-за поясов свои большие сверкающие ножи, одновременно же опустились на колени и – одновременно – вонзили эти ножи в совсем не зимнюю, податливую землю…

У цыган есть древний обычай: когда собираются кого-то хоронить и копают могилу, всякий живой цыган – от ветхого старика до ребенка – обязан подойти и посмотреть. Не знаю, в чем суть такого обычая, и знать не хочу. Да и не в том дело, в чем его суть, нет, не в том… Ну, так вот: едва только заслышав слаженное дыхание Яна-Чени и Егора-Чюри, женщины перестали выть и поднялись с земли, и все неспешно и поодиночке стали подходить к месту вечного упокоения нашей Ветки. Подходили и из нашего рода, и не из нашего, и даже все шестеро гаджё – и те подходили тоже. Никто никому ничего при этом не говорил, да и о чем тут было говорить? И очень скоро из тех, кто еще не подошел к будущей Веткиной могиле, остались сама Ветка и ее муж Арсен. Арсен не держал уже свою мертвую жену на руках: кто-то из цыган или, может, гаджё постелил на снег свою одежонку, и вот на этой одежонке и покоилась сейчас Ветка. А сам Арсен в безмолвном горе стоял перед Веткой на коленях и гладил мертвую жену по черным кудрям и белому как снег лицу.

Я был баро, и я обязан был наблюдать за тем, как идут приготовления к похоронам. Я и наблюдал. Я смотрел, как Яна-Ченю и Егора-Чюри сменили Грубиян со Смутьяном, их – двое цыган из не нашего рода, тех – другие чужие цыгане, затем – опять настала очередь Яна-Чени и Егора-Чюри… А еще я краем глаза смотрел на утонувшего в своем горе Арсена, а еще – за поведением наших и чужих цыган да и гаджё заодно… Я все замечал и слышал, но одновременно – я будто бы и не присутствовал здесь, на этой раскисшей и ведущей неведомо куда дороге, на обочине которой восемь молодых цыган копали могилу цыганке Ветке: я будто бы пребывал где-то в стороне или даже – где-то в вышине, под самыми угрюмыми серыми облаками, а может, где-то даже еще и выше… И, по большому счету, ничто меня в моей вышине не трогало, и никакое горе не терзало мою душу. Мне не хотелось ничего земного: ни плакать, ни проклинать вероломного начальника, отравившего газом Ветку, ни жаловаться Богу на свою горькую цыганскую долю… Моя душа будто бы застыла и онемела. Наверно, она застыла и онемела от горя, – потому что во мне трепыхалась обыкновенная, слабая человеческая душа, несмотря на то, что я был баро…

Скоро могила была выкопана. «Всё!» – коротко изъяснился Ян-Ченя, отошел от могилы и вытер нож о снег, а за ним то же самое сделали семеро других копальщиков. «Всё, - мысленно повторил я за Яном-Ченей, - всё, всё…» И я встряхнул головой, надеясь тем самым привести себя в обыкновенное, земное состояние. Мне непременно надобно было присутствовать на земле, потому что хоронили Ветку, и у цыган имелись большие сверкающие ножи, а у гаджё – колья, и всякое могло случиться. «Всё, - сказал я сам себе еще раз. – Всё…»

Цыганские похороны – в особенности, если они случаются где-нибудь в пути, – дело неприхотливое. Там, где настигла цыгана смерть, там его и хоронят. Ах, сколько же их разбросано по всему свету, неприметных и безымянных цыганских могил – кто бы только сосчитал! Но – некому в этом мире считать цыганские могилы и некому над ними причитать. Только один вольный ветер всплакнет иногда над неприметным холмиком где-нибудь у обочины дороги, да окрестные деревья с травами зазвенят, как звенит цыганская гитара, а затем тот же ветер заровняет холмик, и травы оплетут холмик, и деревья укроют его своими ветвями, и никто во всем мире и знать уже не будет, что здесь находится цыганская могила. Даже сами цыгане, если случится им проходить по той же самой дороге, и то, наверно, не припомнят о могиле, а просто – пройдут мимо, и только цыганское сердце вдруг вздрогнет и защемит, а отчего оно вздрогнет и защемит, и непонятно. Много от чего может щемить цыганское сердце на этой неласковой для цыгана земле…

…Всякого покойника перед тем, как предать его земле, надобно обмыть – это вам скажет всякий. И потому мертвую цыганку Ветку также надобно было обмыть, – но только не было у нас ни воды, которой можно было бы Ветку обмыть, ни посуды, в которую воду следовало бы набрать. Мало что у нас при себе было: не успели мы ничего из цыганских пожитков захватить с собой, спасая свои жизни. Что у нас при себе было, с тем и бросились мы стремглав по первой подвернувшейся дороге…

- Пхуромны, - позвал я свою супругу бабку Азу. – Слышишь, тебе говорят, старуха… подойди ко мне! Вот что я скажу тебе, пхуромны… а ведь ее, покойницу, следует обмыть… Потому что не полагается без этого хоронить… а как и чем ее обмыть – я и не знаю. Ведь нет у нас ни воды, ни посуды… Ты уж сообрази там что-нибудь сама, пхуромны…

Моя бабка Аза ничего не сказала в ответ на мою просьбу, постояла, молча на меня посмотрела и пошла. Да мне и не надобно было никаких слов от бабки Азы. Зачем слова? Я знал, что она все сделает и без слов. Почти все, о чем я ее просил, она делала молча. Моя бабка Аза была молчаливой старухой…

Обмывали Ветку тем, что имелось под рукой – снегом. Вначале от мертвой Ветки увели ее мужа Арсена. Это было не так и легко, потому что Арсен не хотел оставлять свою жену, он не понимал, куда его уводят и для чего его уводят. Он весь был в своем горе и он не желал никуда уходить. Но – Ветку надо было обмыть, а такие дела всегда делали старухи-цыганки и притом – без присутствия мужчин: так велел цыганский обычай.

- Пойдем, - сказали Арсену Ян-Ченя, Егор-Чюри и братья Смутьян с Грубияном. – Пойдем… Ее надо прибрать. А потом ты к ней вернешься…

Они взяли Арсена под руки и повели. Они отвели его и стали между ним и его мертвой женой несокрушимой стеной. Впрочем, Арсен и не думал сокрушать эту стену. Он просто стоял, смотрел вдаль, и в его черных кудрях серебрился снег. А, может, это был и не снег, а – горе поселило раннюю мгновенную седину в черные кудри моего названного сына Арсена…

Да, так вот: Ветку обмывали тем, что было под рукой – влажным синим снегом. Старухи цыганки брали снег в горсти, от тепла старушечьих ладоней снег превращался в воду, и эту-то воду старухи лили на лицо и тело мертвой Ветки. Я, конечно, не видел ни лица, ни тела мертвой Ветки, но мне и не надобно было ничего видеть. Я и так представлял себе, как холодные синие струи талого снега льются из старушечьих ладоней на лицо Ветки, а оттуда стекают на ее шею, на грудь и еще ниже… У меня вдруг ослабели ноги. Я отошел в сторону, снял с себя тулуп, постелил его прямо на мокрую дорогу, сел, отвернулся от моего народа и стал смотреть в сторону недалекого леса. Из леса дул ветер и приносил с собою почти весенние запахи…

…- Готово, - услышал я близ себя знакомый голос. – Все уже готово, пхуро. Уже можно хоронить… Вот только нет у нас ни гроба, ни савана…

Это была моя супруга бабка Аза. Я встал и посмотрел туда, где лежала готовая к погребению Ветка. Я не увидел Ветки, потому что вокруг нее стояли люди: и мой народец, и народишко баро Серафима, и все шестеро гаджё… Все они стояли и ожидали моего слова.

- Чяво, - поманил я Яна-Ченю. – Иди-ка сюда, парень… Ну и что мы будем делать? Нет у нас ни гроба, ни савана…

- Есть у нас саван, баро, - не сразу отозвался Ян-Ченя. – Есть саван…

- Покажи, - велел я.

Ян-Ченя полез к себе за пазуху и вытащил свернутую белую тряпицу.

- Вот саван, - сказал Ян-Ченя.

- Разверни, - попросил я.

Ян-Ченя помедлил и стал разворачивать тряпицу. А когда он ее развернул, мне вдруг почти неудержимо захотелось заплакать. Да что там заплакать – мне захотелось упасть на мокрую дорогу, скатиться по ней на обочину, в наполненную рыхлым синим снегом яму, провалиться в эту яму, укрыться с головой синим снегом – так, чтобы меня не видел и не слышал никто на всем свете – и закричать во всю силу, закричать так, чтобы криком заглушить боль своей души. Потому что – я узнал эту тряпицу. Это была вовсе и не тряпица, а простыня. Это была простыня с алым пятном на ней, та самая простыня, которая после первой и единственной брачной ночи Арсена и Ветки превратилась в гордое и чистое знамя… Потому-то мне и захотелось упасть на мокрую дорогу и покатиться под откос. Я никогда еще не видел такого страшного савана, я даже и не предполагал, что гордое и чистое белое знамя с алой на нем отметиной может быть еще и саваном… Но – я не закричал и не укрылся с головой синим снегом: я был баро и я обязан был удержать свою боль внутри себя, потому что баро не имеет такого права – быть слабым на виду у своего народа. На виду у своего народа баро обязан быть сильным и мудрым…

- Откуда у тебя… это? – спросил я у Яна-Чени.

- Взял у Арсена, - сказал Ян-Ченя.

- А у него – откуда? – задал я глупый вопрос.

- Я не спрашивал, - хмуро сказал Ян-Ченя. – Да и какая разница – откуда? И без того ясно… И говорить не о чем…

Ян-Ченя был прав: и без того все было ясно, и говорить было не о чем. Там, в бараках, спасая от смерти себя и свою жену Ветку, Арсен второпях ухватил самую дорогую для себя вещь – гордое и чистое белое знамя с алой отметиной посредине. А может, все было и не так, и это знамя оказалось у Арсена по какой-то другой причине, кто ведает…

- Дай, - протянул я руку, взял простыню у Яна-Чени и пошел к народу. – Вот, - сказал я народу, - саван. В нем и похороним…

Не знаю, чего я ожидал от народа, когда показывал им саван. Наверно, я все-таки чего-то ожидал: может, каких-то слов, может, чьих-то слез… Но – ничего такого не случилось: при виде савана люди только тихо прошелестели и пригнулись – будто бы они были вовсе и не люди, а потревоженные ветром колосья, которые нерадивый жнец позабыл на зимнем поле, и потому колосья обречены были умереть под снегом…

- Хороним, - велел я.

- Хороним, - повторил за мной баро Серафим.

- Чяворо, - отыскал я глазами Яна-Ченю, Егора-Чюри и Смутьяна с Грубияном. – Вы и будете хоронить. И – присмотрите за Арсеном. А то мало чего…

* * *

Схоронили Ветку быстро: цыгана всегда хоронят быстро, когда он умирает в пути. Хоронят – и те, кто жив, идут дальше по нескончаемой цыганской дороге. У живых цыган – много всяких дел на свете, и потому им надо торопиться; это только мертвому цыгану ничего уже не надо и некуда ему торопиться… Вначале Ветку завернули в саван, который до этого был гордым и чистым знаменем, а еще раньше – простой белой простыней. Ветку завернули так, что открытым оставалось только ее лицо. Я смотрел на Веткино лицо, и мне казалось, что это было не лицо мертвого человека, а – просто Ветка утомилась после своей брачной ночи и крепко уснула. И, наверно, многим другим цыганам казалось то же самое. И даже, наверно, гаджё – и тем чудилось, что Ветка не умерла, а спит…

Прощались с Веткой также быстро: с цыганом, который умер в пути, всегда прощаются быстро. Все ромалэ и гаджё выстроились друг за дружкой и молча стали подходить к мертвой Ветке, чтобы последний раз на нее взглянуть. Первыми подошли я и Серафим, а за нами – все остальные. Когда прощание закончилось, рядом с Веткой остались только родные ей люди – мать с отцом и муж Арсен. Веткина мать уже не голосила, да и никто уже не плакал. Все стояли посреди раскисшей дороги, а кто и по ее обочинам, и мне опять почудилось, будто вокруг меня нет никаких людей, а только лишь позабытые на заснеженной ниве колосья…

- Уса, - сказал, наконец, Серафим. – Всё. Хороним.

Четверо старух-цыганок подошли к Ветке и опустились перед нею на колени – прямо в рыхлый синий снег. Постояв так с полминуты, старухи закрыли Веткино лицо краем савана, и народ на дороге опять пригнулся и прошелестел, будто по забытым, обреченным колосьям пробежал погибельный зимний ветер. Затем к укутанной в саван Ветке подошли четверо молодых цыган – по двое с нашей стороны и со стороны Веткина рода – взяли Ветку и понесли ее к месту последнего упокоения. Скажу еще раз: хорошая могила досталась Ветке, на зависть всякому цыгану: у обочины дороги, под калиновым кустом, и дно ее было устлано зелеными еловыми лапами. На эти-то лапы Ветку бережно опустили, и сверху ее также прикрыли еловыми ветвями. Все, можно было засыпать землей цыганскую могилу и можно было класть поверх печального бугорка обросший мхом дикий камень – чтобы, значит, не так скоро сравнял ветер с землей это последнее, бесхитростное цыганское пристанище…

Засыпали могилу руками, чем же еще-то было ее засыпать? Работали по двое, чтобы не мешать друг дружке: подходили к могиле, становились на колени и осторожно сбрасывали землю вниз, на Ветку. Земля была мягкая, не успевшая еще окаменеть от мороза, и очень скоро никакой ямы под калиновым кустом уже не было видно. И тогда на могилу поместили большой серый камень. И – всё: больше ничего ни самой Ветке, ни нам, живым, надобно не было. Просто – на земле стало одной цыганской могилой больше, и одним цыганом на земле стало меньше.

- Акэ… уса, - сказал баро Серафим свое погребальное слово. – Вот… всё.

А я так и вовсе ничего не сказал. Не хотелось мне ничего говорить, не было у меня в душе никаких слов, мертвое безмолвие царило в моей душе.

- Можно мангэс дэвлэстэр… - сказал баро Серафим сразу всем живым и никому в отдельности. – Можно молиться… кто хочет и кто умеет, пускай тот молится за рабу Божию Ветку. Чтобы ей там было веселее…

После таких слов Серафима народ снова зашелестел, как забытые пахарем колосья, и разошелся по сторонам. У могилы остался один только Арсен. Он сел прямо в мокрый, перемешанный с землею снег и застыл, глядя в одну только ему ведомую пустоту. А мы с баро Серафимом опять начали говорить друг с другом одними только глазами. Нам было, о чем говорить. Оба мы знали, что вот сейчас, когда Ветку схоронили, и начнется самое главное и страшное...