Адрес редакции:
650000, г. Кемерово,
Советский проспект, 40.
ГУК "Кузбасский центр искусств"
Телефон: (3842) 36-85-14
e-mail:
Этот адрес электронной почты защищен от спам-ботов. У вас должен быть включен JavaScript для просмотра.
и ЗАО "Стройсервис".
Легла Катя рано — в ставнях закатно золотились щели. Сон был неглубок, тревожен, и еще во сне она почувствовала: в комнату вошли.
Страх ударил в грудь, она рывком поднялась, села.
Перед ней в желтоватом пронзительном свете внесенной лампы стояли четыре женщины; трех она знала, встречались в молельном доме, четвертую — крупную женщину с нездоровым, одутловатым лицом — видела впервые.
— Что вам надо?.. Зачем? — прошептала Катя, съеживаясь; ее потихоньку заколотило.
Три женщины молча, не произнося ни звука, деловито взяли ее за руки и за ноги, повалили, придавили к кровати. Катя порывалась крикнуть, но голоса не было: ужас чего-то неизбежного словно вязкой глиной забил рот.
Незнакомка с одутловатым лицом откинула одеяло, крепкими уверенными движениями вздернула к голове, взбила на Кате рубашку. И только когда холодные пальцы скользко коснулись ее тела, Катю потрясла, оглушила догадка. Она рванулась, выгнувшись всем корпусом — от чувства гадливости, грязи, куда внезапно окунулась с головой.
— М-м-м! — замычала она, задыхаясь.
Сквозь взбитую на лицо рубашку она ухитрилась кого-то укусить, потому что одна из женщин вскрикнула. Но силы быстро иссякли, и все последующее время, пока ее осматривали, Катя лишь вздрагивала...
С этого дня жизнь потеряла для Кати свои былые краски. Встретиться с Павлом было бы мучительно. Отца она не могла видеть. Две женщины остались в их доме жить, причем одна всегда, в любое время суток, была рядом с Катей.
Через несколько дней, ночью, ее вывели, посадили в легковую машину и увезли. Кате уже все было безразлично.
Трудно в двадцать лет привыкнуть к мысли о неизбежности смерти. Ее холодное дыхание — это скорбные, потухшие лица окружающих, черные платки до бровей, трепетное потрескивающее мерцание свечей, это долгое, хватающее за сердце пение псалмов (Лида не поверила своим ушам, когда услышала псалом на знакомую с детства мелодию песни «Катюша»), это тихие истерические плачи послушников и послушниц в цементированном подвале божьего дома.
Лида стоит на коленях перед раскрытой книгой. «Стяжай вечное спасение! — безмолвно кричит книга. — Спасение, спасение!.. Все вещественное, что мы приобретаем в земной жизни, мы оставим в день смерти. Все: родственников, друзей, богатство, почести, тело наше! Вечное спасение и вечная погибель — вот что пребудет нашим достоянием и доставит нам или нескончаемое блаженство или нескончаемое бедствие!... Уверь себя, что ты умрешь, умрешь непременно...»
Лида с силой сжимает ладонями виски. Она не может уверить себя в этом, не может. Не может! Ей страшно оттого, что всевышний не дает веры. Слезы текут по ее щекам. «Когда, окончив земное существование, — бормочет она, — вступишь на грань, отделяющую временное от вечного... от вечного...»
Поодаль бьет поклоны Катя. Стоя на коленях, она почти касается лбом пола и при этом шепчет молитву.
В руках лестовка — тесемка с нашитыми костяными бобочками для подсчета поклонов. Поклон — бобочек под пальцами долой, еще поклон — еще бобочек. Голова не должна отвлекаться от молитвы, пусть счет ведут пальцы. А бобочки эти — не просто круглые костяшки. В каждом ряду их — свой ритуальный смысл. Двенадесять бобочков— двенадесять апостолов с господом по земле ходили. Кланяйся! Тридесять семь бобочков — столько недель богородица во чреве Христа носила. Кланяйся! И еще ряд, и еще. Кланяйся, кланяйся! Круг бобочков замкнулся — начинай снова, следующий круг. И кланяйся, кланяйся!..
Лицо Кати бледно, а в глазах обреченность и тупая невыразимая тоска. Пятьсот поклонов во искупление греховных помыслов. Пятьсот, когда уже после сотого деревенеет спина, и сердце стучит в самом горле, и отвратительным песочным звоном наполнена голова! «Да просветится свет ваш пред человеки... да прославят отца вашего иже на небеси...»
Августа забилась в угол и там зубрит стихи. Слышны тихие, слезные повизгивания:
«Когда Христос выходил из храма
Пред крестного смертью своей...»
Внезапно Катя, прервав поклоны, несколько мгновений тупо глядит перед собой. Потом судорожно всхлипывает и с криком валится на бок, отбросив лестовку.
— Не могу-у! — кричит она, и крик этот в благостной тишине дома подобен удару бича. — Не могу! О господи! О-о!..
Лида в растерянности пятится. Прижавшись к стене, она глядит на бьющуюся в истерике девушку, часто-часто крестится. Августа медлит лишь секунду и выскальзывает за двери, Лида подбегает к подруге, обнимает ее, пытается успокоить.
— Мама моя!.. Мама моя! — всхлипывает Катя. Голос, перехваченный спазмами, хрипит. Она, задыхаясь, рвет на груди рубашку и исступленно, страшно бьется об пол головой.
В дверях вырастает Мирония. За ее спиной мелькают бородатые лица послушников, показывается и вновь исчезает перепуганная Августа.
Инокиня с несвойственной возрасту живостью семенит к Кате, пытается поднять, оттолкнув при этом Лиду. Катя отбрасывает ее руки, точно они ожгли ее, кричит:
— Уйди! Ненавижу! Всех ненавижу! О-о!
— Господи Исусе Христе, дочь моя, опомнись,— тараторит инокиня.
Девушка отползает в сторону, пытается встать.
— Не хочу... дайте мне уйти... — бормочет она, — уйти... сгинуть...
Инокиня кидается к ней и неожиданно, размахнувшись, сухой жесткой ладонью бьет ее. Голова девушки мотается, как тряпичная; мотается за спиной растрепавшаяся коса.
— Демон! — шипит инокиня, и щеки ее трясутся от ярости. — Демон вселился в нее. Изыди, нечистый!
— Бейте! Бейте! — кричит Катя, срывая с головы покрывало. Пряди гусых волос липнут ко лбу, она всхлипывает: — Лучше... в пустыне со зверьми... жить...
Инокиня делает знак послушникам. Путаясь в полах, они подхватывают под руки отбивающуюся девушку, волокут к дверям.
— Это у нее от гордости! — шипит вслед Мирония. — А гордость презренна перед богом и святым его!.. Изыди, демон!
Катя исчезла. По крайней мере, никто в этом доме больше не видел ее...
Лида от пережитого потрясения слегла в постель. Мирония каждый дань навещала ее. Приближалось крещение девушки, и это больше всего беспокоило инокиню. Но она и виду не подавала. Присев на Лидину постель, гладила она рукой больную и говорила тихим проникновенным голосом:
— Ты, дочь моя, одержима телесного болезнью. Но малодушествовать по этой причина не надо. Если господу богу угодно, чтобы ты немоществовала по телу, то кто ты, чтобы огорчаться этим? Переноси болезнь терпеливо и безмолвствуй в терпении. И пусть свершится над тобой воля его...
Лида слушала, смежив веки. А перед глазами стояла простоволосая красивая Катя и рядом — перекошенное злобой лицо Миронии. Она пыталась осторожно вытащить свою руку из-под холодной сухой ладони — ведь эта ладонь хлестала Катю.
— Скоро ты вступишь в высокий сан, — продолжала Мирония. — Помни, наша обязанность — не допускать братьев наших заблуждаться и жить по своей прихоти. Мы должны подавать им верную помощь... — И, словно прочитав мысли девушки, она минуту молчит и потом, поджав губы, скорбно добавляет: — Не тот несчастен, дочь моя, кто терпит, а тот, кто наносит оскорбления...
Обряд «спасительного» крещения Лида помнит смутно. Полубольная, оглушенная слезами и молитвами, она безропотно отдала себя в руки многочисленной братии.
Ее одевали и обряжали, потом вели по гулким каменным ступеням. Она шла, и одной мыслью ее было: устоять на ногах, не упасть! В смутном мерцании свечей мелькали какие-то лица, от белых и черных одежд рябило в глазах. И только раз, когда в хоровом тягучем пении псалмов ей почудился Катин крик, она остановилась, но сзади на нее наткнулись, и она снова пошла.
Потом — громадный чан, сшитый из кожи и наполненный водой. Когда ее погрузили трижды с головой, она захлебнулась. Выбравшись из чана и отдирая от тела рубашку, она почувствовала ледяной озноб.
Она не видела, как сжигали ее документы, хранимые ею письма матери, мирское платье — все, что связывало ее с суетным житейским миром.
Так из жизни исчезла, перестала существовать девушка по имени Лида. Зато ряды секты «истинно православных христиан странствующих» пополнились одной молодой послушницей по имени Нина.
Ночью Лида-Нина металась в жару, бредила. Она разговаривала с Катей, плакала, жаловалась ей, осуждала инокиню Миронию — теперь свою крестную мать, — бормотала молитвы, стонала.
А рядом у постели, прикрывая свечу рукой, стояла на коленях сама Мирония. Она напряженно смотрела в лицо больной и слушала ее бормотания. Возле нее ежилась полураздетая Августа. Прошло уже немало времени, как она позвала инокиню. Ей уже хотелось спать, она украдкой зевала, крестилась. Но уйти и лечь не решилась — вдруг она еще понадобится инокине?
Когда Лида выздоровела, матушка стала ласково, но настойчиво внушать ей, что она поражена земляным тлением и что спасти себя может только одним — удалением из мира житейского, долгим постом и молитвами. ...По вечерним улицам города мчится такси. Боковые шторки задернуты. Лида видит только летящую под колеса дорогу, яркие вспышки реклам да в пятнах электрических светильников редкие фигуры прохожих.
Рядом в машине — матушка Мирония. Она сидит, строго собрав сухие губы, вперив недвижный взгляд в расшитую тюбетейку шофера. Лида замечает поблескивающие на пальцах шофера массивные перстни — и узнает его. Шофер тот же самый, значит, он не настоящий таксист, а под видом таксиста работает на Миронию.
Как давно это было! Кажется, целое тысячелетие отделило ее от того времени, когда она, полная смутных надежд и волнений, обласканная незнакомой женщиной, ехала в этой же машине и мимо так же стремительно проносился чужой для нее город. Он так и остался для нее чужим. Она даже не смогла бы сейчас найти дом, в котором прожила долгую и такую мучительную зиму.
Машина шла всю ночь. Лида несколько раз засыпала. Просыпаясь, видела рядом качающийся безмолвный профиль Миронии, точно вырезанный из черного крепа. И ей от этого соседства впервые стало по-настоящему страшно. Почему они так долго едут?
Утром Лида увидела горы. Серые расколотые громады — настоящий каменный океан — тянулись до самого горизонта, утопая в рассветной дымке. Таких гор она не видела даже на Алтае.
Это было так неожиданно и необыкновенно, что Лида, выйдя из машины, в первую минуту забыла все: и ночные страхи, и то, зачем ее сюда привезли.
Такси тут же уехало, а они с Миронией по травяному склону, усыпанному камнями, пошли в сторону от дороги. За выступом скалы их ждал человек. Лида увидела лохматую баранью шапку, сросшиеся брови и скобку черной бородки на скулах. Поодаль два ишака жевали колючки.
Женщины сели на ишаков. Мужчина, взяв в руки уздечку, пошел впереди.
Ехали почти весь день, все глубже и глубже в горы. Только когда животные начинали спотыкаться от усталости, делали остановку. В полдень пообедали хлебом и полдюжиной яблок, запив водой из горного ручейка.
Под вечер впереди сверкнуло озеро — точно осколок зеркала, брошенного в каменный хаос. Маленький караван прошел по его берегу и стал карабкаться вверх по гранитным террасам. На одной из площадок они наконец остановились. Лида увидела пещеру. У ее входа сидел человек. Вид его ошеломил девушку, потому что сначала она приняла его за мертвеца. Это был глубокий старик с маленьким пергаментным личиком, заросшим поределой какой-то прозрачной бородкой, грудь едва прикрывали лохмотья.
Так вот он какой — отец Виникий, с которым ей предстоит жить вдали от суетной славы и очищать свою душу! Она немало наслышалась о его святости, живя в сектантском доме и готовя себя к крещению.
Религиозный фанатизм Виникия не ведал пределов. Шестилетним ребенком, не зная отца и матери, пошел странствовать с чужими людьми. Бездомная жизнь верующего бродяги была несладкой. Но чем больше обрушивалось на его голову бед и несчастий, тем смиреннее принимал их удары инок Виникий.
Мир сотрясался от войн и революций, наука делала великие открытия, рождались государства. Разрушенная гражданской войной страна восстанавливала свое хозяйство, свою промышленность, строила города, каналы, возводила плотины. Истекая кровью, отбивала фашистское нашествие. И снова вырастала из руин.
Но далек от всего этого был Виникий. Он смиренно странствовал, плача и молясь, он обретал утешение, обетованное спасителем. Он странствовал, чтобы по окончании земного пути попасть в горнюю страну вечного блаженства, называемую небесным царством.
Он молился двумя перстами и отвергал все религии, кроме собственной. На своем покаянном пути он искал таких же шатких духом людей и заражал их своим фанатизмом.
Он ненавидел Советскую власть, не хотел работать и жил милостыней. Когда однажды за бродяжничество и проповедь мракобесия суд приговорил его к тюремному заключению, он и это воспринял как новое испытание, ниспосланное ему богом, и смиренно отсидел положенное.
На склоне жизни своей он в глазах верующих совершил подвиг — удалясь от бренного мира в горы, всецело погрузился в покаяние. Инок Виникий во что бы то ни стало хотел попасть в небесное царство. И там, как обещает святое писание, «вечно блаженствовать блаженством внутренним, а также наружным».