Тёмное эхо (роман)

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Лавряшина Юлия Александровна

Просмотров: 5746

2010 год, Выпуск № 5

Глава 9

Кажется, он сказал себе: «Эта женщина будет моей» сразу, как только увидел ее. И получил ее, как всегда в последние годы получал то, чего желал по-настоящему. Другого Матвей и представить не мог. С недавнего времени, которое, правда, почти вытеснило пропитанное бедностью прошлое из его памяти, он относил себя к тем исключительным людям, которым все удается. Сегодня Маша заставила его усомниться в этом.

Почему она стала так необходима ему? Она была умнее. Она была старше. Она была красивее. Она была счастлива. Словом, Маша превосходила его во всем. Матвей просто не мог позволить ей пройти мимо него…

Без нее этот город, родной для Маши, был просто скопищем по-зимнему слепых домов, медленных автобусов, новеньких урн для мусора. Матвей никого не знал здесь, кроме семьи Кольцовых, частью которой фактически оставалась и Маша, как бы все в нем не бунтовало против этого.

И Маша цеплялась за свою семью, Матвей вынужден был признать это, иначе почему разговора о разводе даже не возникало? Он мог бы сказать: «Все или ничего». Мог бы, если б не боялся, что она выберет «ничего», и тотчас исчезнет, освобожденная его непомерной требовательностью от негласных обязательств любви.

А вместе с ней исчезнут и не узнанное раньше тепло утренних поцелуев, и звонки без повода: «Привет? Как жизнь?», и запах мороза от ее щеки, когда она садится в машину… Все эти мелочи были похожи на елочные игрушки, которые и создают ощущение праздника, хотя ель и сама по себе хороша.

Матвей, до сих пор боготворивший импрессионистов, внезапно понял, что Машин портрет не доверил бы писать ни одному из них, ведь в ней важны были все детали. От невозможно прекрасной формы коротко остриженной головы, как бы облепленной черными волосами, до коротких по нынешним меркам ногтей, которые Маша и не думала наращивать. Все противоестественное отторгалось ею, как невозможное.

Поняв это, Матвей понял и то, почему она решилась уйти к нему, хотя знала, знала, как опустошит ее эта беда – о счастье и речи не было... Но оставаться с человеком, которого не любишь, было для нее противоестественно. И растить детей в атмосфере притворства – тоже. Это казалось Маше преступлением перед детством, которое инстинктивно чурается всякой фальши.

«Стас ненавидит меня сейчас, - у нее бессильно клонилась шея, когда она говорила о старшем сыне. Подбитая птица. – Но если б я осталась с ними, и продолжала встречаться с тобой, а он случайно узнал бы, то возненавидел бы меня еще больше. Надеюсь, что больше – есть куда…»

В этом признании для Матвея таилось облегчение: она и мысли не допускает, что могла бы отказаться от него совсем. Ни тогда, ни сейчас.

И вот теперь он уезжал, а Маша оставалась с сыном. В этом не было ничего неправильного, только так она и могла поступить. Может быть, он и сам решил бы точно также, будь Мишка его малышом… Но Матвея начинало корежить, как подожженную бумагу, когда он только думал о тех шести месяцах, которые им предстояло провести на расстоянии трехсот километров.

Этот срок в два раза превышал тот, что составлял их настоящую жизнь, и казался гигантским, не подвластным пониманию. Матвей не представлял, чем можно заполнить эти полгода, хотя до встречи с Машей полагал, что устроил себе жизнь насыщенную и нескучную. Сейчас он видел впереди только бесконечные скитания между тем городом, где жили они с Машей, и этим – совсем чужим ему.

Улицы его оживали только, если Машины воспоминания, высвечивали их по-особому: «Слушай, а здесь мы с девчонками…» Все это были забавные, но простенькие истории, у каждого навалом таких, и все же Матвей заслушивался каждой. Их живая нить вела вглубь Машиного прошлого, туда, где его не было, да и Аркадия не было, что представлялось особенно приятным.

Ему нравилось рассматривать фотографии, на которых растрепанная школьница семидесятых то хохотала во весь рот, не замечая того, что выскочила на мороз в одной форме, то взмахивала ракеткой, а волан летел к ней крошечным межпланетным кораблем. Матвей отчетливо слышал звук тугого удара о сетку, и сценка продолжалась в его воображении: смазала, по-детски чертыхнулась, подтянула гольфы, тряхнула пушистыми волосами… Когда они стали гладкими, от чего?

Там, внутри снимков, под тонюсенькой пленкой глянца, пахло теплыми соснами, принявшими солнечную пыльцу. Верхняя треть ствола была окрашена ею, и это всегда так нравилось Матвею, что в детстве (чуть отставшем от ее детства – Маша была резвее…) он думал: волшебная палочка должна выглядеть, как ствол маленькой сосны, подсвеченной солнцем.

Чудо произошло с ним безо всякой волшебной палочки, когда отец, которого Матвей привык считать обычным инженером-нефтяником, как-то без перехода стал одним из совладельцев компании. С матерью Матвея он давно был в разводе, но почему-то так и не женился, не обзавелся другими наследниками, и охотно поделился с единственным. Чаще Матвей раздумывал не над тем, почему нет этих других, а пытался понять, что же развело его родителей, так и оставшихся одинокими, невеселыми людьми. И только встретив Машу, понял, что эта особенность его сердца – наполниться раз и, как ему казалось, навсегда, передалась от обоих родителей, а значит, усилилась вдвойне.

Следовало выехать на трассу, ведущую за город, а Матвей свернул к старому мосту, о котором Маша рассказывала со слов родителей, что в конце шестидесятых он дал трещину от мороза, и люди ходили по льду с одного берега на другой. Она сама родилась на правом, Аркадий же увез ее на левый, и Маша, немного смущаясь этого, говорила, что так и не прижилась на другом берегу. За двадцать лет не прижилась. Ну, или почти двадцать…

Она сердилась на себя и смеялась: «Какие-то кошачьи повадки! Я так привыкаю к месту, что не сгонишь. Если только сама захочу…»

Матвею не давало покоя: «Что она скажет еще через двадцать лет? Я лишил ее не просто берега, а целого города. Десятков людей, которым она могла улыбнуться и без церемоний сказать: «Привет!» Не говоря уже о …»

Машина пошла вверх, будто по дну огромного оврага с крутыми высокими стенами. Маша так волновалась, когда неделю назад они этой же дорогой пытались вернуться в ее прошлое, что Матвею стало смешно смотреть на нее. В себе он не находил щемящей тяги к северному городку, где родился. И когда мать увезла его сначала на Урал, где жила ее сестра, потом в Сибирь – ни к кому, в неизвестность, он воспринял эти перемены, не протестуя и не сожалея. Хоть и радости тоже не было, ведь мать очень нервничала, собирая вещи, и кричала, именно его обвиняя во всем, о чем Матвей тогда и понятия не имел.

Трамвайная линия пунктирными, солнечными вспышками указывала путь, Матвей то и дело косился на нее, вспоминая, как Маша рассказывала, что они ходили по этой линии на речку, и, может быть, вон та черная шпала где-то в глубинах прочной, деревянной памяти хранила след той девочки, с пушистой головой, которая временами становилась особенно заметна. Все эти измышления были надуманны и сентиментальны, но самого себя Матвей не стыдился, а делиться ими не собирался ни с кем.

Мысль о ком-то, от кого следует по тютчевски таиться, казалось, только скользнула, но в ту же секунду материализовалась: он увидел Стаса, откровенно мерзнущего на остановке. Мальчик возник так неожиданно, что Матвей не успел среагировать, и пролетел мимо. Притормозив, он развернулся, ведь Стас намеревался ехать в обратном направлении.

- Эй, привет! Садись.

От неожиданности Стас узнал машину не сразу, потом, наклонившись, заглянул в распахнутую дверцу:

- Это вы?

- Садись, - нетерпеливо позвал Матвей.

С улицы тянуло таким холодом, что даже самый упрямый мальчишка не смог бы отказаться. Зима вымораживает гордость, этот закон Матвей вынес из своего северного детства.

- Ну, ладно, - Стас забрался в машину, не забыв придать лицу независимый вид, но в тепле по-детски влажно втянул носом.

Матвей улыбнулся, не глядя на него:

- Тебе домой? Ты как здесь оказался?

- Я у бабушки ночевал, - Стас заметно смутился, сказав так, ему показалось, что это прозвучало как-то по- детсадовски. И пренебрежительно добавил: - Надо же кому-то ее проведать. Мишка не может.

«Маша не познакомила меня с матерью?!» – это ударило так, что Матвей едва не выпустил руль. Через несколько секунд отпустило, и он додумался спросить:

- А эта бабушка… Чья она мама?

- Папина, конечно, - сквозь зубы отозвался Стас, откровенно не расположенный к беседе. – Мамина же во Владике.

И все тут же сложилось в картинку настолько ясную, что было непонятно, как Матвей мог забыть Машины переживания о том, что родители переехали поближе к ее младшему брату, чтобы помогать его семье, пока он в плаванье.

«Надо будет свозить ее к ним, - сделал он зарубку в памяти. – Вот это будет подарок!»

Но уже вспомнилось про полгода отсрочки от всего, полгода тоски, от которой нельзя было отказаться, чтобы не разочаровать Машу. Ей-то и в голову не пришло бы отказаться от этого ради него. Хотя, подумалось ему, раз уж отказалась от них один раз…

- Она вам ничего о нас не рассказывала?

Матвей не понял, чего больше было в голосе мальчика: злорадства или отчаяния? Если Маша не делилась чем-то, значит, хотела оставить это себе. Или не вспоминала потому, что это больше не имело для нее значения?

- Рассказывала, - возразил Матвей, так и не поняв: обидит этим Стаса или обрадует. –Но я ведь сам не видел твоих дедушек-бабушек, они для меня… несколько абстрактны, понимаешь? Поэтому я в них путаюсь. Если тебе перескажут… - он сделал скидку на возраст, - «Трех мушкетеров», разве ты запомнишь, кто из них казнил Миледи?

- «Трех мушкетеров» я еще классе в шестом прочитал, - губы у Стаса отогрелись еще не настолько, чтобы выразить презрение полноценно, как ему хотелось.

- Я промахнулся. А что читают в шестнадцать лет?

- «Камасутру».

- Вредоносная книга! – Матвей раскатисто рыкнул и с опаской подумал, что переигрывает. – Душит собственную фантазию на корню.

Стаса слегка перекосило:

- Только не вздумайте делиться со мной своим опытом! А то опять сейчас скажете: легко! Ненавижу это словечко, теперь все так говорят.

- Это защитное слово. На самом деле все сейчас чертовски трудно.

- Вам, что ли, трудно?

- А я что, киборг какой-то?

Презрение на лице мальчика, наконец, вырисовалось во всех деталях. Его реплику Матвей услышал еще до того, как отогревшиеся губы шевельнулись. И предупредил ее:

- Только о моих деньгах не говори.

Стас подавился смешком:

- Больная тема, что ли?

- Скучная. Они есть пока, спасибо папочке… И Бог с ними!

- Жить-то с ними не скучно.

- С ними свободней. Если проголодаешься, заезжаешь туда, что оказывается ближе, а не ищешь забегаловку подешевле. Ты, кстати, есть хочешь?

Мальчик бесстрастно заметил:

- У вас, похоже, бабушки не было. Она голодным не выпустит.

- А я хочу, - вздохнул Матвей. – У вас рядом с домом найдется какая-нибудь забегаловка?

- Пиццерия есть, - буркнул Стас и отвернулся к окну.

«А хочется в «Пиццерию», аж сил нет!» - Матвей куснул губу, чтобы не усмехнуться, и небрежно предложил:

- Пойдем?

- С вами?

Повернувшись, Стас смерил его взглядом:

- Да я б и в машину к вам не сел, если б хоть чуть-чуть теплее было.

- Спасибо на добром слове! Ты любезен, как всегда… Да ладно, я не настаиваю. Мне и без компании кусок в горло полезет. Легко! - Матвей широко зевнул, а сам подумал, что проиграл этот раунд. Из-за этой чертовой пиццы, которую Стас никак не мог принять, он наверняка возненавидит его еще больше.

Прижавшись к дверце, мальчик вдруг выкрикнул:

- Знаете что! Вы сделали из нее шлюху! Она была нормальной. И с отцом у них все было нормально. Зачем вы влезли? Незамужних мало, что ли?

«Если врезать ему за «шлюху», он этого не забудет. И найдет способ сообщить Маше», - Матвей заставил себя загнать ярость внутрь, как сглатывают подступившую тошноту. И отозвался без видимого раздражения:

- Никогда не хотел прослыть «нормальным». Разве это не скучно? Твоя мама не была нормальной. Это почти то же, что быть заурядной.

- Нет!

- Да. Ты сам ненормальный. Хотя бы потому, что так сражаешься за свою семью.

«Черт бы тебя побрал!» – добавил он про себя.

Что-то изменилось во взгляде Стаса. Что-то дрогнуло: то ли зародилась улыбка, то ли раскалилась ярость. Это тайное движение, исчезло сразу, но Матвей успел заметить его. Вот только значения не понял…

- А вы-то что здесь делали? – помолчав, спросил Стас. Подозрительность сделала его голос неприятно скрипучим. Казалось, что на соседнем сиденье старик-попутчик сетует на жизнь. Такой голос в новогоднюю ночь был у Аркадия. Это было смешно.

Матвей отозвался с юношеской пронзительностью, а потом подумал, что это прозвучало еще смешнее:

- Я-то? Изучал ваш древний город. Я ведь жутко любознательный, чтоб ты знал!

- Нечего смеяться над нашим городом, - сурово пресек Стас. – Ваш тоже ненамного древнее!

Не колеблясь, Матвей отрекся:

- А тот тоже не мой. Моя малая родина затерялась в бескрайних северных снегах.

- Так вы – чукча? – оживился мальчик.

Ударив себя в грудь, Матвей произнес с гордостью:

- Угадал, однако! Мы, чукчи, однако, все светловолосые и зеленоглазые!

Но Стас не унимался:

- Вы жили в юрте?

- В чуме. Строганину ели, однако. И мылись целых два раза: при рождении и после смерти.

Не удержавшись, Стас тихо фыркнул и разозлился на себя за это.

- Думаете, с нами ей не было весело?

- Нет, с вами не соскучишься, это я уже понял.

- Так что вы делали в этом районе? – нотки юного помощника милиции позвякивали в голосе Стаса.

Скосив глаза, Матвей усомнился, может ли говорить всерьез, и все же ответил правдой:

- Я пытался поймать тень ее детства.

- Маминого?

- Когда узнаешь о детстве человека, начинаешь лучше его чувствовать…

Мальчик процедил:

- Зачем? Все говорят, что вы все равно ее бросите.

Не удивившись, Матвей продолжил:

- Потому что я моложе, богаче… И потом, один развод у меня уже имеется на совести.

- С мамой у вас не может быть развода, - сухо напомнил Стас. – Вы не женаты. По-моему, она и не собирается разводиться с папой…

«По самому больному, - затаив дыхание, Матвей переждал. – Ай да боец!»

- Если она к нам вернется, то даже не придется ничего менять.

- А ты надеешься, что она вернется?

Ему хотелось продеть вопрос нитью иронии, но не смеющиеся глаза Стаса сбили его. Минуту назад Матвей знал наверняка, что надежда мальчика не более реальна, чем ребристый след от самолета, видневшийся в углу лобового стекла. Но во взгляде Стаса была такая мрачная уверенность, что ему стало не по себе.

- Я даже не сомневаюсь, - сказал Стас.