Тёмное эхо (роман)

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Лавряшина Юлия Александровна

Просмотров: 5749

2010 год, Выпуск № 5

- А можно устроить на Новый год факельное шествие!

Перед глазами заколыхалось огненное марево, и Мишка едва не зажмурился. Его воображение создавало другую реальность мгновенно, на время вытесняя знакомый мир, и обставляя в сочности красок. Мальчик даже не догадывался, что другие люди не умеют видеть так. Сотни нетерпеливо подрагивающих, рвущихся куда-то огоньков вытянулись неровной цепью, высвечивая в домах, знакомых уже двенадцатый год, новые черты.

Увиделось, как криво ухмыляются окна, за которыми прячется что-то страшное… Как металлические морды подъездов холодно скалятся, заманивая в темноту, что была их сущностью… А растопыренные мерзлые ветки тянутся прямо к глазам, не боясь опалить себя…

- Нет, вообще-то лучше без факелов, - пробормотал он, не решившись поднять глаза на Стаса. Тот, может, и не разглядел этой жуткой ночи, зато он всегда замечал, когда с Мишкой что-то не так…

- Конечно, не надо, - снисходительно заметил брат. – А то папа тебе голову оторвет, если ты пожар устроишь!

- Папа не оторвет!

Стас нехотя согласился:

- Ну, не оторвет. Он этого и не умеет… Таким добрым, как он, всегда не везет. Запомни!

Мишка оглянулся, хотя отца не было дома, и спросил шепотом:

- Она не звонила?

- Я с ней и разговаривать не стал бы, - отрезал Стас. Глаза у него стали похожи на стеклянные шарики. – Ушла и ушла. И нечего к нам лезть.

- Она не ушла, а уехала, - зачем-то сказал Мишка, хотя и сам понимал, что это ничего не меняет.

Старший брат посмотрел с той насмешливой снисходительностью, от которой внутри у Мишки все вскипало, как в серебристом высоком чайнике, что появился у них после маминого отъезда. Отец пытался, как сорок, отвлечь их блестящей штуковиной…

- Без разницы, - лицо у Стаса сделалось скучным и длинным, как случалось всякий раз, когда разговор касался их матери. Правда, не в первый момент, когда он ощетинивался со всей непреклонностью шестнадцати лет, а спустя минуту, позволявшую не доказывать больше, как же он презирает эту… Ее…

«Они в жизни ее не простят», - Мишка попытался сглотнуть эту мысль, но она так и застряла в горле. Он испугался, что сейчас брат спросит о чем-нибудь, а он даже не сможет ответить.

Но Стас лишь небрежно бросил:

- Ну, ладно…

И быстро ушел в свою комнату. Мишка побродил по своей, отыскивая, чем бы заняться, и взял недочитанного Крапивина, чтобы спокойно подумать, никого не беспокоя тем состоянием оцепенения, в какое хотелось погрузиться. Он не часто позволял себе думать о маме, потому что мысли эти были острыми, от них все болело в груди…

…В тот вечер родители заперлись на кухне, а Мишка подслушивал из своей комнаты через розетку, приставив к стене банку. Обычно он не делал этого, но у мамы были такие глаза, что он сжался от страха перед тем, что неожиданно поселилось в ней. Видимо, оно ей самой казалось настолько ужасным, что им с братом даже нельзя было знать об этом.

Но сначала разговор между родителями, голоса которых шелестели, как бумага, показался ему самым обычным - о новой работе, которую маме предлагали. Что в этом было страшного? Но следом Мишка понял, что речь идет о другом городе, и не понял: испугался этого или нет.

«Зато директором всего телевидения – это ж здорово!» – он все силился понять, отчего же в голосах обоих родителей уже звучит такая мука?

А потом было произнесено имя какого-то Матвея, который займется маминым будущим, и Мишке сразу все стало ясно. Ладони сделались влажными, и банка опасно заскользила, норовя грохнуться на пол. Он еще с опаской подумал: «А током не шарахнет?» И понял, что нарочно отвлекает себя этой глупостью от того непоправимого, что родители выпустили наружу. Только через много дней Мишка задумался над тем, как же они оба жили, когда это было у них внутри?

«С какой стати мальчишки должны ехать с тобой? Их дом, их почва здесь, незачем вырывать их с корнем!» – голос у отца стал скрипучим, как у старика, и Мишке захотелось крикнуть, что не таким он должен быть, когда уговариваешь! Неужели папа не помнит, он же сам учил этому. И вдруг понял: уговаривать никого не приходится, раз мама не протестует. Это у них просто такая игра в слова. Отец вынужден был сказать это потому, что маме было не выговорить.

Мишка поставил банку на пол и забрался в постель. Потом залез под одеяло с головой, и часто задышал, но все равно не смог согреться. Наверное, потому что в сентябре квартиры еще не отапливали. Но вот с тех пор прошло уже больше двух месяцев, а он все еще не отогрелся…

В книге Крапивина оказались перекошенные строчки. С этим Мишка уже сталкивался: буквы вдруг становились жидкими, как медузы, и начинали ползать по странице, налезая друг на друга. Удерживаясь, чтобы не шмыгнуть, ведь брат тут же услышал бы, Мишка быстро вытер глаза, и мысленно отругал себя басом: «Здоровый пацан! А разнюнился, как маленький». Почему-то, когда пытаются укорить, всегда с кем-то сравнивают…

Ему вспомнилось, как папа сказал по телефону: «Ради Бога, не изображай Анну Каренину!», и почему-то Мишка понял, что звонит мама. Хотя кто такая Анна Каренина он знал только понаслышке, ведь этот роман был о любви, а ему такие книжки казались скучными. Мама, правда, говорила, что там есть глава о скачках, но не будешь же читать целую книгу ради одной главы! Зато он слышал, чем закончилась та история, даже анекдоты такие были, и сразу испугался за маму.

Мальчику захотелось перезвонить ей тайком, и запретить даже думать об Анне Карениной и сравнивать себя с ней. Но в тот день Мишка не оставался дома один, а на следующий уже побоялся напомнить матери о том, что может случиться настолько страшное. Может, она уже и забыла о разговоре с отцом…

Иногда она успевала позвонить, когда Мишка возвращался из школы раньше Стаса. Но если брат уже оказывался дома, то молча отключал трубку, и мама не перезванивала. А в этом месяце не звонила вообще, хотя целую неделю Мишка просидел дома с простудой, и мог бы разговаривать с ней хоть час, не опасаясь, что кто-то будет этим недоволен.

У мальчишки, о котором писал Крапивин, мама как раз была, а вот отец погиб. Мишка подумал, что это ничуть не лучше. И еще – с горечью – о том, что мир устроен как-то однобоко: всегда чего-то ты оказываешься лишен. Если родители на месте, так болячка какая-нибудь прицепится, или в школе зашпыняют…

Он закрыл книгу, в которой все равно невозможно было что-либо прочесть, и, вывернув шею, посмотрел в окно. Уже начался декабрь, а снега еще было мало, и папа все откладывал обещанный поход на лыжах. Не бороздить же по земле, в самом деле! Правда, сегодня с утра мело, как-то прямо остервенело, и когда Мишка возвращался из школы, ему холодно кололо щеки.

Эти самые щеки просто бесили его! Они до сих пор были пухлыми, как у младенца, и сколько бы Мишка не поднимал гантели и не подтягивался на турнике в коридоре, на них это никак не сказывалось. Мама говорила, что он сразу же показался ей похожим на игрушечного медвежонка из ее детства, поэтому она и назвала его Мишкой.

- А Стасик был похож на таракана, - ехидно добавлял он, если брата не было поблизости.

- Не болтай! – пресекала мама. – Стас у нас просто красавец… А ты – мое теплое солнышко. Самое лучшее солнышко…

«Я не скучаю по ней, - упрямо сказал себе Мишка, наблюдая, как ветер подхватывает с земли едва осевший снег, не дает ему слежаться, как следует. – Чего мне скучать? У меня вон и папа, и Стас… А у нее один этот Матвей. Пусть они купаются себе в своих деньгах! Пускай даже захлебнуться!»

На самом деле он этого не хотел. И если б мама вправду захлебнулась на его глазах, Мишка тащил бы ее, и откачивал, пока сам не рухнул бы. Но она, видно, больше надеялась на этого Матвея… Говорили, будто он так богат, что купил для мамы телевидение, но Мишке не очень-то в это верилось. Неужели может быть столько денег, чтобы купить целое телевидение?

Однажды он сделал неприятное открытие: если взять первые слоги от имени этого Матвея и от ее – Мария, то как раз и получится «МАМА». А с папиным именем, Аркадий, составлялось что-то пугающее, звучащее по-военному. Может, поэтому у них и не сложилось?

- Не болтай! – строго сказал он себе маминым голосом. – Придумал же…

Вытащив из ящика стола заготовки для картонного самолета, Мишка принялся вырезать оставшиеся детали, нашептывая, что вот это будет настоящая военная техника. Надо только покрасить его поярче, а то он какого-то болотного цвета. Может, так и лучше для маскировки, но это ведь некрасиво…

«Если она приедет на Новый год, я подарю самолет ей! – эта мысль успела обжечь радостью прежде, чем он придушил ее. - Очень он ей нужен… Она его и не довезет даже, помнет весь. Лучше Стасу… Или еще лучше себе оставлю. Стас все равно уже не играет…»

- А папа когда придет? – спросил он громко, чтобы брат услышал в своей комнате.

Тот отозвался почему-то недовольным голосом:

- Не знаю. А чего тебе? Есть, что ли, хочешь?

- Да нет. Я так…

- Придет и придет. У него встреча со спонсором. Если их лаборатории дадут денег, он свою новую работу сможет закончить.

В отличие от брата, Мишка не слишком хорошо разбирался в том, чем именно занимается отец. Но машиностроительный завод разработками его лаборатории очень даже интересовался, и время от времени отец получал от них суммы, казавшиеся Мишке гигантскими. Только их почему-то все равно ни на что не хватало… Отец говорил про эти деньги, что они в машинном масле, поэтому просто выскальзывают из рук.

«А у Матвея, видно, не выскальзывают. Интересно, в чем они?» - противно было то, что все время думается об этом человеке, которого Мишка даже не видел. По какому-то неведомому праву тот вошел в их жизнь и распихал всех по разным городам… И Мишка не представлял, как теперь собрать всех воедино, хотя с младенчества поражал всех способностью справляться с любым конструктором. Только это ведь было совсем другое…

Он повторял себе: «У меня есть папа и Стас», но одиночество, которому Мишка не знал имени, заливало его изнутри, будто он был пустотелым шоколадным человечком, который никому не в радость

Ножницы непослушно вихлялись в руке, норовя разрезать важную деталь фюзеляжа поперек. Ее, конечно, можно было склеить потом, но Мишка выходил из себя, когда что-то не получалось не так, и мог бросить всю затею. Слишком многое у него получалось, как надо, и это уже стало естественным. Только не в последнее время.

Глава 2

«Может, выключить свет? – подумал Аркадий, не тронувшись с места. – Может, утро уже набралось розоватой силы достаточно, чтобы высветить на бумаге эти странные, придуманные каким-то арабом значки? Он сам назвал их цифрами? Почему он нарисовал каждую так, а не иначе? И почему все человечество подчинилось его прихоти? Кроме, римлян, пожалуй, но и они сдались… Вот оно - арабское владычество в действии! Господи, какая ерунда лезет в голову…»

Не шевелясь, Аркадий смотрел на чайно-золотистую портьеру, которую надо было отодвинуть, чтобы впустить утро, еще не разбудившее сыновей. Проснувшись, он передвигался по квартире тише кошки, под ней-то вечно скрипели половицы, хотя она весила всего кило девятьсот. Аркадий знал это наверняка, ведь на днях мальчишки снова затолкали Нюську на кухонные весы. Стас еще деловито подвел:

- Да минус грамм сто какашек, она еще на горшок не ходила.

Нюська мрачно смотрела на них с пластикового поддона глазами, осознавшего свое предназначение убийцы, и прижимала уши все сильнее, делаясь похожей на затаившуюся в листве рысь. Морда у нее была такой узкой и вытянутой, что казалось, будто кошка постоянно принюхивается. Аркадий незаметно загородил младшего сына, ведь если б Нюська вздумала броситься на одного из них, то, конечно, выбрала бы Мишку. Его самого она просто любила, а Стас мог свернуть ей шею одним ударом, и кошка хорошо понимала это. Она была женщиной…

- Во всех нормальных семьях отцы уходят, а не матери, - как-то бросил Стас, уверенный, что он не слышит. – У нас все не как у людей!

И хотя, поразмыслив, мальчик вслух добавил: «Ну и ладно, лучше быть не как все», Аркадий так и не смог отделаться от мысли, что сыновья предпочли бы, чтоб в этом их семья не отличалась от остальных.

Заметив, что Аркадий не пишет, Нюська легко вспрыгнула ему на колени и вопросительно муркнула. Они часто разговаривали так – каждый на своем языке, но обоим эти беседы доставляли удовольствие.

- Что, малышка, не спится? – он медленно провел рукой по гладкой, скользкой шерсти. – Ты ведь у меня сытенькая, только спать да спать… За окном столько снега навалило, что ты ушла бы в него целиком. Всю зиму его почти не было, а тут разом! Тебе туда не надо выходить, тебе и дома хорошо, правда?

Кошка согласно зажмурилась, и задрала слегка выпяченный подбородок, чтобы он почесал. Аркадий потеребил короткую шерстку пальцем.

- Вот ты от меня не уйдешь… Я даже не спрашиваю, ты заметила? Самоуверенность просто дьявольская. А ведь стоит забрести сюда какому-нибудь паршивому коту с его могучим зовом природы…

Это было не совсем справедливо, ведь даже у него сложилось впечатление, что Матвей любит его бывшую жену. Фактически – бывшую, хотя никто из них до сих пор не подал на развод. Впрочем, Аркадий сделал бы это, если б у него было время и не было такого отвращения к бумажной волоките. Он до сих пор с ужасом вспоминал, как они приватизировали квартиру…

С Матвеем они встретились всего раз. А зачем больше, ведь надо было просто увидеть… Он показался ему молодым до того, что Аркадий даже растерялся.

- Ты его усыновляешь? – он понял, что со злости сказал пошлость, но извиняться не стал. Подавить эту непривычную для него злость Аркадий даже не пытался. Она спасала его от боли.

Маша улыбнулась виновато, – это у нее тоже появилось в последнее время, – и проговорила совсем тихо, чтобы Матвей, задержавшийся у своего огромного джипа, не расслышал:

- Я и сама понимаю, что это безумие. Но я… Видишь ли… Я ничего не могу с собой поделать…

- Зачем было рожать детей, если ты, оказывается, так и не научилась держать себя в руках? – пошлость сменилась банальностью, но Аркадий тоже ничего не мог с собой поделать.

Маша не ответила. Если б она уже нашла те почти невозможные слова, что могли оправдать ее, то уж наверное произнесла бы их вслух. Но их не было этих слов. Любовь? Когда-то они сходились в том, что если страдают дети, любовь не может служить оправданием.

- А у него?

Аркадий не уточнил, о чем спрашивает, но она поняла, как всегда тотчас догадывалась обо всем, что он и додумывать-то не успевал.

- Нет, - она нервно улыбнулась Матвею, который был уже близко. – Хотя он был женат. Но детей нет.

У Аркадия вырвалось нелепое:

- Прекрасно!

- Что – прекрасно? – Матвей заинтересованно поглядывал на обоих. С одинаковым дружелюбием. Точно и не он, походя, растоптал то, что выстраивалось ими чуть ли не двадцать лет.

Маша противилась, когда Аркадий округлял до такой степени. «Всего семнадцать! – уточняла она. – Ты же математик, должен бережно обращаться с числами».

- Прекрасно то, что вы будете жить в пяти часах езды отсюда, - сказал Аркадий. И хотя до того он говорил о другом, это тоже было правдой.

- Я думаю! – откликнулся Матвей, и весело тряхнул светлыми, ровно остриженными чуть ниже уха волосами. – Вот торчали бы у вас перед глазами!

Но взгляд у него оставался настороженным и, как показалось Аркадию, чуточку умоляющим. Было понятно, о чем он просит, но Аркадий и без того не собирался ни проклинать их, ни устраивать скандала. Не то чтобы потрясение прошло, а обида уже улеглась, но он знал: времени упиться ими будет вдосталь. Когда эти двое наконец уедут…

Матвей перестал улыбаться. Похоже, это нелегко давалось ему. Он оглянулся на засыпанные листьями столики летнего кафе. Их еще не убрали, хотя желающих выпить «Пепси» в такую погоду уже не было. Аркадию показалось, что столы усеяны скомканными носовыми платочками, и подумал, что это, должно быть, кафе прощания…

- Давайте сядем, - предсказуемо предложил Матвей, и отодвинул для Маши стул.

Теперь, когда он ссутулился и перестал встряхивать волосами, почти невозможно было поверить в то, что этот человек так богат, как говорили. Разве богатые ходят в свитерах и джинсах?

Усаживаясь, Аркадий несколько раз пристально взглянул ему в лицо. Оно было крупным, но не полным, скуластым, и желваки ходили так заметно, что на мгновенье Аркадию стало жаль его. Это чувство было столь же нелепо, как и предстоящий разговор, каким бы он не вышел. И как вся их история, если ее поведать в двух словах: сорокалетняя женщина (ну, почти сорокалетняя!), мать двоих детей уходит к тридцатилетнему… или сколько там ему… парню, и при этом не устает твердить, что на деньги ей плевать.

Это лицо… Аркадий цепко взглянул еще раз. Что в нем такого, перед чем невозможно устоять? Маша ведь была не из тех, кому слово «ответственность» вообще незнакомо. Сыновьям она отдавала столько себя, что другая уже опустилась бы, состарилась, а у Маши только черты стали чуточку острее за эти годы. Почему же они, все трое, внезапно растворились в тени этого Матвея, словно за ним тянулась полоска кислоты?

- Как же нам быть с мальчишками? – спросил Матвей, пристально глядя на искореженный старостью лист, который отрывисто трогал пальцем, будто пытался дозвониться до осени. Может, просил послать дождь, чтобы этот мучительный для всех разговор прервался…

Аркадий с трудом принял то, что он так запросто назвал его сыновей «мальчишками». Хотя они и были мальчишками, как еще можно было сказать о них? Дети? Они убили бы, не задумавшись, если б услышали. Вернее, Стас убил бы.

- А что вас волнует? – Аркадий смотрел на него холодно, но без той злости, которая сама приливала к глазам, стоило только взглянуть на Машу.

Матвей несколько раз кивнул, хотя вопрос не предполагал согласия или несогласия. Волосы упали ему на глаза, и он отбросил их раздраженным жестом. «Он сердится на себя за то, что моложе меня, и носит модную стрижку, а я лысею, и ездит на джипе, - насмешливо подумал Аркадий. – Он решил, что я ненавижу его за все это».

- Вы не хотите их отпускать?

- А вы хотите попытаться забрать их?

- Не я… Почему я? Но это же Машины дети.

«Вот сейчас Стас все же убил бы его», - отметил Аркадий и, думая, что говорит спокойно, пояснил:

- Маша меняет свою жизнь. Кто может ей запретить? Но почему по ее прихоти мальчики должны менять и свои жизни? Ей этого хочется, а им нет. Они здесь выросли, тут их друзья, школа…

- Школа-то заурядная, - заметил Матвей. – Терять особо нечего. Я, например, сменил пять школ.

- Меня не интересует, что вас вынудило.

- Ну, понятно!

- А вы понятливый! Тогда вам не составит труда понять все, что я могу сказать, но не хочу этого.

Бросив на Машу тревожный взгляд, Матвей выложил последний козырь:

- Я мог бы организовать им обучение за границей. В Англии, например. Легко!

«Организатор хренов! – едва не вырвалось у Аркадия. – Массовик-затейник!»

- Вы не поверите, - отозвался он церемонно, - но я сторонник российской системы обучения…

- В МГУ хотите?

- Также легко? Я ничего не хочу. Я уже отучился, слава Богу!

У него мелькнуло язвительное: «У этого типа хоть образование-то есть? Или начальной школы хватает, чтобы деньги считать?»

Он посмотрел на Машу, еще полгода назад (или когда там у них началось?) считавшую себя духовной гурманкой. Трудно было поверить, что Матвей обворожил ее, читая Бродского… Ему показалось, что Маша их даже не слушает, так увлеченно она гоняла по десятисантиметровому квадрату оставленную кем-то пивную пробку. Этот кто-то и не подозревал, в каком разговоре примет молчаливое участие его пробка…

«Да что с тобой! – Аркадий еле удержался, чтобы не отбросить Машину руку. – Ты же брезглива, как черт знает кто! Что с тобой происходит?»

Почувствовав его взгляд, она подняла глаза, и Аркадий опять увидел то, что месяц назад заставило его оцепенеть: Маша смотрела сквозь него. Его больше не было, он просто растворился в пространстве, и ее ничуть это не расстроило. Ему стало страшно случайно перехватить ее взгляд, устремленный на Матвея…

- Так что обсуждаем? – заторопился он, боясь отпустить ее невидящие глаза. – Все предельно просто и ясно. Мальчики остаются со мной. А вы живите, как хочется, никто вам не указ.

- Я могу… - первые слова дались Маше с трудом. – Я могу приезжать?

- Ну, разумеется!

Аркадию показалось, что он говорит голосом героя какого-то семейного фильма о правильном поведении при разводе.

- А ты будешь отпускать мальчиков к нам? Ко мне, - быстро поправилась она.

Аркадий внезапно выронил маску:

- Я думал, ты жить без них не можешь! А ты оговариваешь часы свиданий!

- Я не могу! – голос у нее взлетел и смешно сорвался. – Действительно не могу! Но ты же не хочешь меня понять…

- Я еще помню, как ты брезгливо кривилась, когда одна певичка ушла от мужа к стриптизеру, - выпалил он, отлично понимая, что это – вызов.

У Матвея помертвело лицо.

- Я вам не стриптизер, - его голос прозвучал так низко, что Аркадий без особой радости отметил: задел, как следует.

Следовало бы остановиться на этом, но он язвительно добавил:

- И вы, конечно, будете любить ее до конца дней своих! Пока смерть не разлучит вас…

- Я вам шею сверну, если вы попытаетесь ее обидеть!

«А вот это моя реплика, - ревниво отметил Аркадий. – Он нарушает правила игры. Может, он просто не знает их? Классику не читал?»

- Не надо…

То, что Маша шепнула это, отозвалось новой болью: она допускала интимность прямо при нем. И в том, что короткие черные волосы ее были взъерошены, тоже проглядывала интимность, будто Маша только выбралась из постели, которую делила не с ним.

- Это уже ни в какие ворота - заверять, что я буду любить Машу вечно, - заговорил Матвей почти спокойно, только под кожей щеки что-то подрагивало. – Никто не может знать, сколько это продлится. И вы, в свое время, не знали. Маша не знает… Но сейчас… Маша, закрой уши! – повеселев, прикрикнул он. – Сейчас я готов землю прогрызть, чтобы она была счастлива!

- Зачем грызть землю? – бесстрастно поинтересовался Аркадий. – До Австралии вы и на самолете можете добраться. А сейчас садитесь в свой джип и уезжайте за счастьем. Никто у вас на дороге не встанет.

Смахнув со стола горсть листьев, Матвей выкрикнул, подавшись к нему:

- Да вы уже и так стоите! И уходить не желаете.

- А вам надо, чтобы я застрелился? Или чемоданы помог донести?

- Я… Мы хотим быть уверены, что вы не станете настраивать мальчишек против Маши.

- Больше, чем она сама против себя настроила? Не стану, будьте спокойны.

С сомнением дернув сломанной в середине бровью, Матвей пробормотал:

- Будешь тут спокоен…

- А как же ваше «легко»? Я думал вам все – легко!

- Не все, как видите, - он вдруг улыбнулся. – Но я уж постараюсь, чтобы нам всем стало легче. Разве такое невозможно?

Глава 3

«Однажды из твоей комнаты исчезнут игрушки… Как это происходит? Их собирают в мешок и выносят на свалку? Или они и вправду на цыпочках уходят ночами, как представлялось мне в детстве? По одному: солдат за роботом, медвежонок за лошадкой с безумным взглядом… Так незаметней. Детство уходит именно так. По капле. По выдоху.

Со Стасом мы такого не пережили, его игрушки просто перекочевали в твою комнату. Сколько им осталось жить там? Тебе скоро двенадцать. Когда заходят девочки, ты уже стесняешься своих молчаливых друзей, и твои все еще нежные ушки начинают гореть и светиться красным. На их глубоких ободках чуть заметные серебристые волоски, которых я уже много лет не касалась губами, ведь это ласка женская, не материнская.

Я лишила себя возможности быть с тобой рядом, когда ты будешь прощаться с детством… Ах, какое торжественное словосочетание! А ведь на самом деле никакого прощания не бывает, потому что никому не дано угадать тот ускользающий миг, когда растает последний луч этого долгого солнечного дня.

Впрочем, я говорю глупости. Это солнце – твое детство – может остаться в тебе навсегда, как навечно поселилось оно в Матвее. Это теплое свечение притянуло меня и погрузило в себя так глубоко, что уже и не выбраться. Жаль, что вы не познакомились, он понравился бы тебе. Как и ты, он видит в этом мире столько красок, что их веселый вихрь заставляет его сердце колотиться вдвое быстрее, чем у обычного человека.

Его детская непоседливость иногда пугает, он не может надолго успокоиться чем-то. И его капризное: «Хочу немедленно!» тоже пугает… Трудно представить, чтоб он не добился, чего хочет по-настоящему. Но эти мелочи не заслоняют от меня главного: его способности изумляться Красоте, упиваться ею.

Влажные ложбинки на утренних листьях сирени, и вельможное покачиванье папоротника, вспышки летящей паутины, - все это он замечает и дарит мне. Он первым слышит новые интонации в возгласе птицы, почуявшей весну. И трепетный запах этой поры еще чувствует, хотя мне самой кажется, что весной давно уже не пахнет.

Я могла бы сказать, что мой мир расцвел с появлением Матвея, если б не видела, как непоправимо померк он без тебя. Без вас со Стасом…»

- Ты молчишь уже третий час, - Матвей смотрел на влажно темнеющую среди белесых от снега полей дорогу, летевшую им под колеса, но страх в его взгляде отразился от лобового стекла, и Маша поймала его.

- Мне есть, о чем подумать, - заметила она.

- И это, понимаешь, правильно, - сказал он голосом Ельцина.

Маша рассмеялась, ведь обычно это смешило ее. Но сейчас, но ведь обычно так было…

- Не смешно, да? – Матвей взглянул мельком, но тот же страх успел холодом скользнуть по щеке.

- Смешно. Я просто немного трушу. В последнюю встречу он вел себя, можно сказать, по-рыцарски, а я потом неделю была какая-то опустошенная. Наверное, было бы легче, если б он орал…

- Тогда я тоже начал бы орать, - сообщил Матвей. – Мы подрались бы. Я, конечно, убил бы его одним ударом. Легко! И на целую вечность сел бы в тюрьму. Тогда тебе было бы легче?

- Это было бы прикольно.

Маша знала, что он не любит, когда она заговаривает языком своих детей. Но ей казалось, что если эти словечки забудутся совсем, это будет предательством с ее стороны. И тут же вспоминала, что больше того предательства, которое она уже совершила, вряд ли могло что-то быть…

- У твоего мужа, если честно, следует брать уроки выдержки. Но мне что-то не хочется… А у него, между прочим, хорошее лицо.

- Ты говоришь о нем, как о собаке.

Ей было известно, что Матвей любил собак. Только почему-то так и не завел ни одной. Поколебавшись, Маша спросила об этом сейчас. Он взглянул удивленно, смущенно усмехнулся, потом все же выдавил:

- Понимаешь, они все такие чудесные, одна лучше другой. Вот так возьмешь одну, а потом другая понравится еще больше. Разве я смогу себе отказать? А с той что делать? Не питомник же заводить…

Ответ не требовался, и Матвей опять заговорил о ее муже. Было похоже, что он наслаждается, истязая себя.

- А глаза у него всегда были такими… усталыми? Или это мы его так выпотрошили?

- Усталыми? Мне они казались просто серьезными. Умными.

Он скосил заблестевший усмешкой взгляд:

- После него приятно влюбиться в круглого дурака! Почему это он тогда сравнил меня со стриптизером? Я только сейчас вспомнил.

Маша прорычала ему в ухо:

- У тебя роскошное тело!

- Щекотно! – Матвей потерся ухом о плечо. – Я, в самом деле, похож на дурака, или это он со злости?

- А ты как думаешь? – она с облегчением обнаружила, что тяжесть, совсем расплющившая ее за три часа пути, понемногу стекает на дорогу.

Он вдруг сказал:

- Не волнуйся. Пацаны ждут тебя. Все-таки Новый год. Семейный праздник… Я испарюсь. Потолкаюсь в каком-нибудь клубе. Надеюсь, они у вас есть?

- Ты сейчас – моя семья, - Маша поморщилась, потому что в ее словах прозвучало название одного из телевизионных ток-шоу, от которых уже подташнивало.

- Но меня-то, признаем, там никто не ждет!

- А меня? Стас бросает трубку…

- Ну, так! В шестнадцать лет я был еще той сволочью!

Она возмутилась:

- Хочешь сказать, что мой сын – сволочь?

- Да нет, нет! Он – ангел во плоти. Только ведет себя по сволочному…

- Я заслужила.

Было необходимо, чтобы Матвей тотчас начал разубеждать ее, а он на секунду замешкался. «Он тоже считает, что заслужила, - Маша успела понять это и замерла, как от удара исподтишка. – Он, конечно, рад, что я так сделала, но и ему это кажется предательством. А как еще это можно назвать?»

Злость сдавила ей горло, отдаваясь в голове фразами, в которых было столько банальности, что самой стало противно: «Я всем пожертвовала ради него! И он еще смеет… Какая же я…»

- Мы на твоей земле, - сказал Матвей так весело, будто они шутили все это время.

- Что? – она еще не очнулась от обиды.

- Неприступная граница осталась позади. Это уже ваша область.

- Чья это – ваша? – горло не отпускало, и Маше хотелось, чтобы он тоже ощутил хоть отголосок ее боли. – Я здесь больше не живу, если помнишь!

Просевшие от холодного груза лапы елей мчались на нее лопастями гигантской мельницы, готовой измельчить в труху все, что составляло сейчас Машин мир. Ведь все это было ничтожно, ничтожно…

Матвей быстро взглянул на нее и воскликнул, пытаясь удержать тот же беспечный тон:

- Так это ты живешь со мной? А я-то голову ломаю: где я тебя видел?

«Не смешно. Он ребячится потому что не может иначе, или чтобы я поменьше тосковала о мальчиках? В любом случае, ему не удастся заменить их… Если б мне нужен был еще один ребенок, я родила бы его, вот и все», - Маша отклонила голову к стеклу. В машине было тепло, и она сняла вязаную шапку, которую носила зимой. Ей вспомнилось: «Мишка хотел сестренку. Он посмотрел «Корпорацию монстров», и ему захотелось, чтобы по нашему дому тоже бегала маленькая хохотушка, которая нежно говорила бы Нюське: «Кися…» Надо было родить, и сидеть дома. И не было бы никакого Матвея…»

- Останови машину!

Она выкрикнула это, и Матвей резко нажал на тормоз. Обоих швырнуло вперед, и он будто окунулся во что-то белое – так побледнело его лицо.

- Ничего, - выдохнула Маша прежде, чем он спросил. – Я хотела сказать, что люблю тебя. Но это нельзя говорить на ходу.

- Я очень боюсь этой поездки, - тихо признался он, не отводя глаз, и ей подумалось: это лучшее из всего, что он мог ответить.

- Бояться нечего. Тебе-то уж точно. Все уже разорвано. И все уже пережили это…

- Так может… - Матвей оборвал себя и мотнул головой. – Нет. Нет, конечно!

- Лучше и не ездить? – она сама столько раз спрашивала себя об этом, но сейчас у нее онемели губы.

Он молча заставил машину тронуться.

- Я хочу их увидеть, - сказала Маша через силу. – Это будет не радостная встреча, я знаю. Но если я не приеду, они решат, что я совсем отреклась от них. Ведь Новый год… О господи!

У нее уже так болело в груди, что впору было кричать, а она лишь прижала к глазам стиснутые кулаки. Пальцы были ледяными, а лицо горячим. Маша подумала, что вся ее жизнь из таких противоречий и состоит, и разозлилась на себя за эту непреходящую способность к мышлению. Кого она сделала счастливым?

Тормоза горестно вздохнули, и рука Матвея, теплая и тяжелая, легла на ее волосы.

- Попробую поговорить с ним еще раз, - сказал он, не призывая Машу успокоиться. – Может, он уже измотался за эти месяцы?

Она опустила руки, а Матвей убрал свою и отвел глаза, чтобы не раздражать ее состраданием.

- Дело ведь не в том, что Аркадий не хочет их отпускать. Они сами не хотят ко мне. И знаешь что? Если б все это происходило не с нами, я была бы на их стороне. Я всю жизнь презирала Анну Каренину! Со школьных лет. Когда он по телефону сравнил нас, меня так и прошило. Мне-то всегда казалось, что со мной такого просто не может случиться! Скажи мне, как это произошло, что я не могу жить без тебя?!

Она прокричала это, уже не пытаясь скрыть упрек, почти ненависть к тому непонятному в Матвее, что полонило ее, притянуло так мощно, что освободиться и при этом остаться в живых было уже невозможно. И все же, если б Маша позволила вырваться тому, что жгло горло: «Ты лишил меня счастья!», это было бы правдой. Счастливой она себя не чувствовала.

- Мне нужно было испариться еще тогда… Весной. Было еще не поздно.

- А ты смог бы? – Маша напомнила себе любую из миллионов женщин, ищущих подтверждения неодолимости любви, направленной на них. Она поежилась.

Матвей смотрел на застывшую перед ними дорогу.

- Не знаю. Как узнать, если я уже не сделал этого?

- Действительно…

- Я стараюсь быть честным.

- Мы живем в грехе, а ты говоришь о честности?

- Я считал, что мы живем в любви… Стой! – он приказал это будто себе самому, и повернул к ней лицо, готовое к смеху. – Я придумал! Раз наступает год Лошади, мы должны подарить им лошадь!

Его фантазии Машу уже не поражали, они сделали их телевидение смотрибельным. Она лишь уточнила:

- Живую?

- Ну, не смердящий же труп!

- Идея грандиозная. Только сначала придется подарить им усадьбу с конюшней.

Матвей разочарованно пробормотал:

- Да, действительно. Это я сейчас не потяну…

«Слишком много затрат в последнее время», - она опять подумала о телевидении. Маша прекрасно знала, что все вокруг считали, будто она задурила голову богатому парню только ради своей карьеры. И было скучно объяснять каждому, что любимому человеку хочется подарить то, что ему нужнее всего. К тому же, тогда следовало бы добавить, что на самом деле Матвей ошибся…

Ее вдруг толкнуло:

- А что, если нам с тобой купить лошадь?

- Легко! И заманить их этой скотиной? – сразу сообразил Матвей.

- Мелко, я знаю, - Маша почувствовала, что улыбка становится заискивающей.

Он заговорил виновато, быстро поглядывая на нее:

- Не в этом дело. Понимаешь, пока не видишь, не можешь и хотеть этого… чего-то… так сильно, чтобы переступить через себя. Мечту тоже можно видеть, как в живую. Только разве твои пацаны мечтают о лошади?

Маша тронула руль:

- Поехали. Ты прав. Они не хотят лошадь.

- А чего они хотят? Каждый из них. Ты знаешь? Ну, вспомни! Мы купим.

У нее вырвался недобрый смех.

- Они хотят вернуться в прошлое, - сказала она уверенно, потому что временами хотела этого нестерпимо. – На год назад. Тогда был веселый декабрь…

Несколько минут Матвей молчал, а когда она уже далеко ушла в мыслях от последних слов, вдруг сказал:

- Где-то он должен быть, этот ход. С чего бы столько писали о перемещениях во времени, если б на самом деле его не было?

- О скатерти-самобранке тоже писали…

Он тут же отвлекся и пожаловался:

- Есть хочется!

- Ты опустишься до придорожной забегаловки?

- Легко! Нам еще час ехать, не меньше. Мой желудок уже сожрет себя.

«Сердце тоже может сожрать себя. Раньше я этого не знала», - Маша отвернулась к окну, но быстро устала от того, как перескакивает взгляд с устрашающе торчавших веток голого куста на озябшую березу, потом на брошенную покрышку, потом…

- У тебя такое лицо, что впору сказать: «Лучше б мы не встретились», - Матвей пытался улыбаться, потому что это звучало слишком страшно. – Так ведь могло быть… Ты не приехала бы на тот телефестиваль. Послали бы кого-то другого…

- Это был мой материал, кого еще могли послать? – вяло возразила она.

- Да могли бы! Уж ты-то знаешь… Да и я мог заняться не телевидением, а…

- Металлорежущими станками, - Маша сказала наобум, а получилось – напомнила себе о муже.

Ему тоже вспомнился Аркадий:

- Или стриптизом.

- Да-да, - ей не хотелось шутить. И откликаться на шутки тоже не хотелось.

Он спросил:

- Помолчим?

Маша не ответила. Ее память, как в игральном автомате, вдруг выбросила тот день, когда Маша угодила в поток энергии, который несся вслед за Матвеем. На том фестивале работали мастер-классы, и в одной из студий снимали короткометражку для новой региональной передачи, в которой зрителям предлагалось выбрать финал истории. Предусматривался интерактивный опрос и дискуссии в студиях областных центров, и все это могло вылиться во что-то интересное. По крайней мере, так показалось Маше, которая осталась на съемку, пожертвовав очередным просмотром конкурсных работ. Легко! К тому моменту она видела Матвея только издали (разве можно его не заметить!), а тут решила, что он – режиссер, потому что все в студии слушали только его. Потом уже выяснилось, что он из тех продюсеров, которые на самом деле и определяют судьбу фильма.

- Я хочу, чтобы этот план ты слегка завалил, получится динамика, - убеждал он оператора, все показывая руками. – Крупняки потом снимем, сейчас давай диалоги.

Пока работали артисты и операторы, Матвей стоял у одного из них за спиной, и чуть ли оглаживал его, воздев руки, так ему хотелось управлять и камерой тоже. Игнорируя настоящего режиссера, маленького, похожего на обиженного хомячка, он обращался к актрисе, классически красивой, как отметила Маша:

- Я попросил бы вас, когда будем снимать крупным планом, сделайте движение бровями. Да, вот так! Наезд на зеркало! Вот, план сразу ожил. Еще раз. Все, пишем.

От напряжения, которое возникло в ней в какой-то момент и задержалось, вытянув шею, Маша следила не только за тем, как Матвей работает, но ловила и то, как он морщит большой, выпуклый лоб, как взмахивает длинными руками, ничего не замечая в своей углубленности, как всем лицом откликается на игру актеров. Вдруг он нашел глазами Мишино лицо и улыбнулся. Если б он не сделал этого, Маша бережно унесла бы из студии восхищение профессионалом, но Матвей поймал ее этой улыбкой, посланной ей через головы десятка людей. Она так растерялась, что не сообразила улыбнуться в ответ.

Даже обманчивый свет жарких софитов не смог скрыть от нее, что глаза у него зеленые. Как у той беды, про которую они пели с девчонками в школе. Правда, эти были почти бирюзовые. Она еще не видела таких глаз. И ей вдруг показалось, что всю свою жизнь она искала эти глаза. Этот неземной свет, который способен перенести в другую реальность.

«Я нагнетаю, придумываю, - пыталась она убедить себя в те безумные дни, когда рыскала взглядом по залу, по коридорам: «Где он? Где?» – У меня ведь все уже сложилось, этим нельзя рисковать. Менять я ничего не собираюсь. Мне просто понравились эти ощущения… Эти замирания в груди… в животе… Эти сны, в которых я все время плачу и говорю ему, почему-то по-английски: «Ты – моя мечта… Моя мечта». Но я ведь уже знаю, что мечты никогда не сбываются. Я уже выросла из времени незнания».

Она действительно верила в это…

В придорожном кафе со смешным названием «Остановись-ка!» пахло жареной курицей в чесночном соусе, и Маше тоже захотелось поесть, хотя минуту назад об этом и не думалось. Матвей уже скользил между столиками, изображая услужливого официанта. На каждом шагу он оборачивался, и Маша читала по губам: «Айн момент, айн момент!»

На него уже посматривали, но ему не было дела до чужих взглядов. Это тоже было одним из тех многочисленных потрясений, которые она пережила с ним. Ее-то саму телевидение приучило помнить, что на нее смотрят постоянно.

«Оказывается, это и есть жизнь, - отвращение опять подступило к горлу. - Нажраться курицы, развалиться в громадной машине, поболтать по мобильнику… Мне этого не хватало? Вот, получи! Расплата детьми».

Она знала, что Матвей видит ее лицо, которое лучше бы сейчас не показывать. Ему даже не приходилось надевать контактные линзы. У него было хорошее зрение, хорошая голова, хороший характер, хорошая улыбка… Разве она могла не влюбиться в него?

«Могла, - Маша отвернулась к окну и встретилась взглядом с собакой, которая сразу встрепенулась и неуверенно вильнула хвостом. – Вот у кого ничего нет. А у меня действительно все было. Но… Но! Каких-то пять лет, и мальчики ушли бы сами, так уж заведено. А Матвей уже был бы потерян. Я украла у них пять лет детства, чтобы вырешить себе пять лет молодости. Я не чувствовала себя молодой с Аркадием. Потому что он сам не чувствовал себя молодым».

Ее муж даже в двадцать лет был тихой водой. Не тихим омутом, а спокойной рекой, в которой глубина – не обманная, а вот движения почти нет. Против него Матвей казался горным потоком, обжигающим, не допускающим сопротивления. Он все время куда-то бежал, размахивал руками, фантазировал, всех вокруг увлекая в свой мир. Беспрестанно звонил телефон, двигатель машины оставался не выключенным, даже телевизор, когда его смотрел Матвей, перескакивал с канала на канал.

Иногда Маше казалось, что ее начинает утомлять такой темп. Может быть, она действительно была стара для него… С Аркадием она не ощущала усталости, потому что и уставать-то было не от чего. У них никогда не случалось ничего плохого, никаких бед, которые могли бы встряхнуть обоих. Этому можно было только радоваться, но теперь Маша подумывала, что им с мужем пошло бы на пользу, если б, хотя бы однажды, их, как следует, шарахнуло бы о подводный камень…

- Купи что-нибудь для той собаки, - попросила она, когда Матвей вернулся. – Смотри, какая несчастная!

- Мы ей кости отдадим.

- Ты жадничаешь? – изумилась Маша. До сих пор она не замечала в нем этого. Чаще Матвея приходилось хватать за руку, чтоб он не источал золотой дождь.

Он обиделся:

- Почему это? Собаки же любят кости!

- Глупый. Собак нельзя кормить куриными костями. Они острые, могут вонзиться в горло.

- Серьезно? – прижав руку к груди, будто у него схватило сердце, протянул Матвей преувеличенно-потрясенным тоном. – Ладно, куплю ей бутерброд. Она не поперхнется хлебными крошками?

Маша сказала ему вслед:

- Я сама отнесу ей.

И почувствовала себя отчаявшейся грешницей, пытающейся задобрить Бога через нищего.

Глава 4

Если б она не приехала, вполне возможно, он встретил бы Новый год почти человеком. Аркадий и раньше знал: никто не страдает из-за предательства вечно. «И это пройдет…» Вот только, когда пройдет, не смог бы сказать ни один из мудрецов.

Ему претило думать, будто он страдает из-за любви, это было совсем не то. Его любовь к Маше не была ни безответной, ни осмеянной. Они прожили в счастье так долго, что грех было жаловаться на судьбу. Предательство – вот, что было мучительно. В том числе, и предательство Машей самой себя. Ведь та Маша, которую он знал почти двадцать лет, была человеком надежным. Не способным бросить своих детей.

То, как они с Матвеем без предупреждения возникли в последний день года, было похоже на вероломную атаку. Именно в этот день всеми овладевает сентиментальное настроение, похожее на ностальгию по собственным детским ожиданиям то ли чуда, то ли подарка, и все равно, как оно (он) проникнет – через трубу, или возникнет под елкой на куске ваты, изображающей снег, или появится в почтовом ящике. Это день, когда ничего не стоит справится даже с самым несговорчивым упрямцем.

Аркадий не был таким. Та злость, на которой он держался в сентябре, когда Маша уезжала, давно ушла из него, а на ее место не водворилось ничего. Пустота позванивала в нем ночами, когда стихали другие звуки. Широкая для одного кровать обманывала: Аркадию мерещилось, что стоит неосторожно повернуться, и его поглотит пропасть, образовавшаяся с Машиного края.

И он лежал, вытянувшись, и, не отрываясь, смотрел в потолок, которого тоже не было – только чернота, не имеющая дна. А пустота все звенела, разлетаясь по миру и суля обманную легкость тем, кто доверял голосам ночи. Если б Маша явилась в полночь, кажется, он даже не удивился бы…

Но эти двое прибыли в полдень, это значило, что выехали – ни свет, ни заря.

«Выгадали время на случай, если я выставлю их за порог, и придется искать пристанище, где встретить Новый год... Хотя чего опасаться с его деньгами?» - забыв вдохнуть, Аркадий следил, как они идут от своей до неприличия большой машины к ободранной двери их подъезда, и пытался выудить из памяти то, что толкнуло его к окну. Разве он когда-нибудь простаивал у окна? Но жар, прихлынувший к голове от всполошившегося сердца, был нестерпим настолько, что предыдущие мысли и предчувствия уже обратились в прах.

«Хорошо, что мальчишек нет дома», - он засуетился, хотя пытался успокоиться, чтобы встретить Машу с каменным лицом. Что Матвей не поднимется, в этом можно было не сомневаться, хотя тот и шел к подъезду.

«Чтобы открыть перед ней дверь», - Аркадий подумал об этом с досадой, хотя и сам всегда открывал ее перед женой. Но сейчас, когда злости больше не было, казалось, что он тоже виноват в том, что случилось. От чего-то же возникла в Машиной душе та брешь, в которую втиснулся Матвей. Может, именно в тот день, когда она уезжала на этот чертов фестиваль, Аркадий забыл поцеловать ее на прощанье, или просто оказался рассеян, и ляпнул: «Да-да…» вместо: «Счастливо!», как иногда с ним случалось.

Обычно Маша посмеивалась над этим: ученый и должен быть Рассеянным с улицы Бассейной… А в тот день ей, видимо, стало не смешно, а обидно. Хотя, может, ничего этого и не было. Теперь уже ни его, ни ее память не могла восстановить: в каком месте находился тот первый камень, который они обошли с разных сторон, забыв, что по примете это приводит к ссоре. А изводить себя догадками тоже не имело смысла. Каждая из них цеплялась очередной жердочкой навесного мостика, который уже давно должен был рассыпаться, чтобы освободить их с Машей друг от друга.

- Рубашку!

Аркадий метнулся в спальню, на ходу стягивая домашнюю майку, о которую минуты три назад, забывшись, вытер замасленную руку, и темные, глубокие на вид пятна отчетливо проступали на синем трикотаже. Выдернув из шифоньера совсем новую рубашку с короткими рукавами («Она должна увидеть, что я – другой… Что жизнь продолжается и без нее…»), Аркадий, продолжая суетиться, застегнул пуговицы, и уже на последней обмяк от облегчения: успел.

Но еще нужно было вонзить щетку в седеющие волосы, уже не такие густые, как раньше, но сегодня особенно спутавшиеся. И перед зеркалом натянуть маску. И не сразу отозваться на звонок.

- Ого! Какими судьбами?

Это прозвучало достаточно равнодушно. По крайней мере, ничуть не взволнованно. Машино же лицо все так и подергивалось…

- Я… Можно мне войти?

- Отчего же – нет? – Аркадий еще раз похвалил себя за выдержку, и тут же устало подумал: «Какое ребячество… Неужели нелюбовью можно гордиться? Глупая, глупейшая игра…»

Не предложив Маше раздеться, он долго рассматривал ее испуганное, с умоляющими глазами лицо, потом спохватился:

- Снимай шубу. Это и есть норка?

- Это и есть… А почему ты спрашиваешь? У тебя же была норковая шапка.

- Здесь ее много, - он усмехнулся. – Смотрится иначе.

- Детей нет? – боязливо спросила Маша, назвав их так, как только она себе позволяла, и они нисколько не обижались. Когда-то…

Аркадий подхватил невесомую шубку: «Хорошая выделка». Мех воротника ласково прильнул к его ладоням, и ему захотелось швырнуть норку на пол в мокрых пятнышках, чтобы не поддаться этому обману.

- У них елка в школе, - сдержанно пояснил он. – Так теперь, правда, не называют. Новогодний вечер. С двенадцати часов дня! – усмешки выскакивали одна за другой, но Аркадию уже казалось, что они выдают его. – По-моему, это чистое безумие – устраивать школьный праздник именно тридцать первого…

Маша прижалась спиной к своей шубе, обвисшей на крючке:

- Наверное, мне лучше повидаться с ними в школе? Ждать, наверное, долго… У тебя, наверное, дела.

- Наверное, - повторил он слово, которое выскакивало из Маши, как из него самого эти глупые смешки.

- Я… Да. Как ты?

В ее голосе прозвучала несыгранная боль, и Аркадия передернуло, будто иглой ткнули в нерв.

- Вполне, - он снова взял шубу и подал ей. – У меня новый контракт. Со дня на день стану миллионером.

Маша нервно улыбнулась, и он подумал, что иначе, как шутку, она и не могла воспринять его слова. Отодвинув засов на двери, он лениво бросил:

- Ну, пока. Да! С наступающим тебя…

«Наверняка она даже не заметила мою рубашку… Ребячество. Сплошное ребячество», - Аркадий проводил взглядом джип, спрашивая себя, что же осталось в этой роскошной женщине от той чуткой и бескорыстной умницы, с которой он жил? Знакомые шептались о том, что Маше несказанно повезло с этим Матвеем. В ее-то возрасте да с таким приданным… Даже если он не женится на ней и спустя год бросит, через суд запросто можно будет оттяпать столько, что хватит на безбедную старость. Совместное проживание.

«Она получила то, что внезапно стало и русской мечтой тоже… Как это случилось с нами? Слезинка ребенка больше не имеет значения?» - Аркадий попытался закурить, но в руках еще сохранялась та сила напряжения, от которой трясло. Он швырнул пачку на пол и расплющил ее ногой. Ему представилось бурое сыпучее месиво, образовавшееся внутри. Сейчас он и сам был похож на эту растерзанную пачку: тряхни посильнее, и все из него высыплется, осквернит дом…

Он засмеялся: идиотское сравнение! И еще раз посмотрел в окно – двор как двор. Здесь уместно смотрятся «Жигули» и «Москвичи». Она не должна была приезжать сюда. Не должна была приезжать вообще.

У него протяжно заныло сердце. Сейчас она уже в школе, с его сыновьями. Ее право называть их своими – формально, она отказалась от него. Конечно, никто не может запретить ей это, но… Аркадий бросился в свою комнату, рывком вытащил свитер и натянул поверх рубашки. И сменил джинсы, хотя торопился. Но появляться в школе в таком виде… Перед ней… Перед ним…

Не дожидаясь лифта, Аркадий сбежал по лестнице, и давно забытые прыжки через ступеньки всколыхнули в нем энергию его юности. Вот, что притянуло ее в этом Матвее – кипучая радость оттого, что просто живешь, и впереди еще так много. Когда он сам перестал верить, что еще есть что-то впереди? Наверное, тогда же Маша поняла, что у них нет будущего.

Будущее и будни только звучат похоже, а значат совершенно разное. Аркадий мог предложить ей только будни. Ему они нравились. Он считал себя счастливым человеком, и был уверен, что Маша живет с тем же ощущением…

«Все опять уперлось в мешок с деньгами, - Аркадий быстро шагал к школе, перепрыгивая через невысокие гряды счищенного с дороги снега. – Он может подарить ей мир и целый ворох впечатлений, потому что у него есть на что купить этот мир. Откуда у него деньги? Еще молоко на губах не обсохло… Папаша хапнул где-то и поделился с малышом. Так это происходит? Я не знаю. Никогда не был накоротке с богатыми людьми. И думал, что не буду. А теперь мы почти родня!»

Ему нужно было взбодриться, а для этого следовало разозлить себя. Но школа была слишком близко, Аркадий боялся, что ему не хватит времени. Ведь за эти три месяца он разучился жить в ненависти, которая и захватила-то его ненадолго. А в груди уже болело так нестерпимо, что становилось боязно: не дойти…

Он спрашивал себя, зачем вообще идет туда, если сам сказал Маше, где мальчики, тем самым устроив их свидание. Но что-то вело его, какой-то безумный страх, как будто Маша была способна выкрасть его детей, заманить их в свою безразмерную машину и увести на край света, где Матвей уже приготовил тайное убежище. Впрочем, теперь он не мог уже сказать наверняка, на что она способна.

Аркадий на ходу взглянул на часы. Эти двое уже четверть часа, как в школе. Если у них и впрямь был какой-то гнусный замысел, все уже случилось.

«Что ж я копался? – он побежал, неловко поскальзываясь на укрытых снегом пятнах льда. – Надо было бросить все… штаны эти… и мчатся за ней следом. Зачем я вообще сказал ей, где они?!»

Красная стена школы уже вспыхнула впереди тревожным сигналом. Аркадий видел ее сотни раз, но сейчас у него провалилось сердце. Ему вспомнилось, разглядеть он еще не мог, что на торце школы кто-то, пребывающий в мрачном расположении духа, написал по-английски: «Добро пожаловать в ад!» Остановившись, потому что по ногам предательски растеклась слабость, он глотнул жгучего воздуха и сжал кулаки. Нужно было хотя бы дойти…

Глава 5

Стас услышал, как кто-то из одноклассников восхищенно протянул:

- Вау! Неслабая тачка!

Яростно пробившись к окну, он увидел именно то, что уже представил: его мать в незнакомой шубе и с непокрытой головой выбралась из джипа, и пристально оглядела школьные окна, хотя был день, и она не могла увидеть лиц тех, кто находился внутри. И все равно Стас отшатнулся и попятился.

Никто из ребят не узнал ее, ведь ей и раньше некогда было ходить в школу, а местное телевидение его друзья не смотрели. С учителями же она просто созванивалась, хотя знала, что некоторые злились. Но в школе установилось негласное правило, что полезно иметь своего человека на телевидении, поэтому братьев Кольцовых особенно не трогали.

Стас никому не говорил, что случилось в их семье, ощущая противный стыд за женщину, которую еще полгода назад считал лучшей в мире. Теперь он предугадывал, что передернется от омерзения, если мать хотя бы вскользь коснется его. Он никогда не был таким «лизунчиком», как Мишка, но раньше ему не было противно, если мать обнимала его.

Он выскочил из кабинета, и бросился к актовому залу, где веселились средние классы. Но, еще не добежав до двери, схватил знакомого мальчишку:

- Мишка там?

- Они в классе, - пацан независимо дернул плечом, освобождаясь. – На третьем.

«Я успею?» – расталкивая всех подряд, Стас помчался к лестнице, и взлетел на два пролета. Ему чудилось, что сзади уже нагоняет острый стук каблуков. Хотелось выгнуться, чтобы этот звук не вонзился в него… А еще больше хотелось крикнуть всем тем, кто ходил у него в приятелях: «Задержите ее! Подставьте подножку, встаньте «стенкой», что угодно!» Но добровольный обет молчания обручем стискивал его горло.

Рванув на себя белую дверь, Стас тут же увидел брата: Мишка забрался на парту, и пытался снять красный шарик, привязанный к лампе. В конце кабинета смазанным мазком мелькнуло девчоночье лицо, и в другое время Стас ничего не сказал бы при ней, но сейчас было некогда.

- Мишка! – выдохнул он и, привалившись к стене, судорожно вобрал воздух, чтобы договорить. – Она приехала. Она уже здесь, в школе.

Карие, как у отца, глаза просияли радостью, которой Стас не ожидал. Нет, все же подозревал ее в брате, но слишком был уверен в ее недопустимости... Мишка энергично взмахнул кулаком:

- Да! Я знал, что она приедет!

Восторг взметнул его тело, заставил оторваться от стола, полететь вверх и вперед, чтобы приземлиться у самой двери – ближе к ней! Стас не сразу и понял, что произошло. Отчего Мишка рухнул на пол и застыл, будто его сковало льдом. И воздух для него тоже будто смерзся, потому и не удавалось вдохнуть его, как следует.

«Выступ на потолке. Он ударился головой», - Стаса придавило так, будто этот потолок опустился на него. Рука сама провела над макушкой…

- Больно, - выдавил Мишка глухим, пунктирным голосом. – Дышать…

То, как он очутился возле брата, каким-то образом ускользнуло, и Стас поймал себя на том, что пытается поднять его, но руки, как анархисты, опять действуют, не признавая власти мозга. Когда они отдернулись, он подумал: «А вдруг…» И сердце заныло так, будто уже знало что-то, недоступное пока никому…

- Лежи, слышишь? – Стасу хотелось бы говорить спокойно и уверенно, а в горле мешался горячий комок. – Не шевелись. Я сейчас… Я «Скорую»… Да у тебя кровь на голове! Ты следи, чтоб никто к нему не приближался! – крикнул он девочке, уже ненавидя ее за этот шарик, наверняка ей понадобившийся. Правда, и в эту секунду Стас помнил, что главная вина лежит не на ней…

Он толкнул дверь всем телом и едва не воткнулся в мать. Ее лицо вспыхнуло горячей радостью, напомнившей Мишкину, и Стас едва удержался, чтобы не загасить ее ладонью.

- Чего притащилась? – прошипел он, наступая на нее и вытесняя в коридор. – Из-за тебя все… Может, у него сотрясение… Или перелом…

Испуганная растерянность в синих глазах сменилась тревогой. Молча отодвинув старшего сына, Маша подбежала к младшему и, не жалея шубы, опустилась на колени.

- Маленький мой, что с тобой? Ты ударился?

- Упал, - Мишке по-прежнему выталкивал слова по одному. – Больно. Встать… не могу.

- Вызови «Скорую»! – крикнула она через плечо.

Стас огрызнулся:

- Сам знаю.

Но не тронулся с места, не решаясь оставить их вдвоем, хотя и знал, что она не причинит Мишке зла. Не причинит? А что же тогда она уже сделала с ними?

Коротко рыкнув, он все же сорвался с места, и, расталкивая всех подряд, домчался до учительской, где, не объясняясь с завучем, сорвал трубку. Стас пытался говорить тихо, но ему казалось, что разговор слышит вся школа.

- ЧП! – лицо у завуча пошло пятнами. – Где их классный руководитель?

«Да пошла ты!» – про себя буркнул Стас и бегом пустился назад. Мысль об отце, которому тоже следовало позвонить, настигла его на лестнице. К тому времени у него почти не осталось сил удерживаться на границе двух реальностей, в одной из которых происходили невозможные, страшные вещи, и он даже не удивился тому, что отец, о котором только что подумалось, тотчас возник перед ним, как сказочный, добрый молодец. Запыхавшийся добрый молодец, с не по сказочному несчастными глазами.

- Как ты узнал? – вырвалось у Стаса. Он как-то упустил, что собирался скрывать ото всех все, связанное с их семьей, и выкрикнул эти слова.

- Да я сам ее сюда и направил, - отец отвел взгляд. – А потом покаялся…

- Ее? Да я не про нее. Тут… - он запнулся, внезапно сообразив, что отец, конечно же, ничего не знает, откуда? И сейчас ему, Стасу, придется сказать… Как?

У Аркадия вытянулось лицо:

- Что? Мишка?

- Он упал, - заученно повторил Стас. – Ему дышать больно. Может, просто от удара? Я на всякий случай вызвал «Скорую».

- Где он?

Стас почувствовал, как внутри отцовского тела все уже рванулось вперед, и сжалось болью оттого, что направление было еще не ясно. Схватив его за руку, чего не делал уже лет пять, Стас побежал наверх, ненавидя эти лестницы, которые приходилось преодолевать десятый раз за день.

Когда они ворвались в класс, Аркадий почти отшвырнул бывшую жену, и Стас задохнулся от злорадного удовольствия: «Так ей и надо!»

- Папа, - только и сказал Мишка.

- Тихо, заяц, лежи, пожалуйста, - голос Аркадия прозвучал именно так, как хотелось говорить Стасу, чтобы брат не запаниковал. Мальчику не было слышно, как шумит у отца в ушах.

Между лопатками покалывало, но Стас боролся с собой и не оборачивался, иначе он не удержался бы и наговорил матери гадостей, которых больше, чем достаточно накопилось за эти месяцы, и которые так и рвались наружу. А это расстроило бы Мишку…

«Все из-за нее, - ненависть мешала ему дышать полной грудью, как брату – боль. – Мишка такой спокойный, он в жизни так не прыгнул бы, если б не она…»

За этими словами маячил темным упрек самому себе: «Не надо было сообщать ему, пока он стоял на парте…» Но Стас гнал эту мысль. Она была уж слишком невыносима…

- У вас есть школьный врач? – отрывисто спросил Аркадий, осматривая Мишкину голову. – Надо смазать рану зеленкой.

- У нас в машине аптечка, - откликнулась Маша.

Никто не ответил ей, и не отошел, чтобы пропустить к выходу, и она стала пробираться между партами, неудобно скрючившись, согнув колени. Длинная шуба волочилась по грязному полу. Скосив глаза, Стас наблюдал за ней, неслышно усмехаясь. Ему было стыдно не за эту усмешку, а за ту непрошеную жалость, что толкалась в сердце. Разве предателей жалеют?

- Надо встретить «Скорую» - заметил Аркадий недовольным тоном, понимая, что отправляет сына следом за Машей.

- Ладно, - тускло отозвался Стас и, подавшись к отцу, тихо добавил: - Она все равно сейчас вернется сюда. Мишка, ты терпи, они уже едут.

Тот подал голос:

- А я уже дышу. Можно, я встану? У меня ничего не болит! Ну, правда!

- Давай все же дождемся врачей, - мягко предложил отец. – Они разберутся, можно тебе вставать или нет. Если даже недолго было больно дышать, это, знаешь, не очень-то хорошо. Тебя не тошнит?

В кабинет то и дело заскакивали то мальчишки, то учителя, в нелепых позах застывали на пороге, Аркадий же гнал всех с несвойственной ему напористостью. У него мелькнула мысль, что, может, потом ему станет неловко, по крайней мере, перед взрослыми, но сейчас было не время для церемоний. Когда вбежала Маша с автомобильной аптечкой в руках, а следом появился Матвей, он едва не крикнул им тоже: «Уйдите отсюда! Закройте дверь».

- Я помогу, - быстро сказал Матвей, сходу расшифровав его взгляд. – Я слегка медик. Учился один…

Аркадий прервал его:

- Мне не интересно. («Ребячество!») Открывайте зеленку, раз уж…

Прижав кусок ваты с изумрудным пятном к ране на голове мальчика, Аркадий прошептал, наклонившись почти вплотную:

- Потерпи, заяц, немножко пощиплет, ты знаешь. Но без этого не обойтись.

- Я думал, ты одна приехала, - вдруг сказал Мишка, глядя в ту сторону, где стояла мать.

У Аркадия так и свело сердце: «Дурачок, он все еще надеялся…»

- Я буду с тобой, если это… серьезно. Если понадобится, - голос у Маши был таким, словно она никак не могла откашляться.

- Это не… - начал было Аркадий, но тут влетел Стас, похожий на задыхающегося гонца, примчавшегося с вестью об отряде неприятеля:

- Приехали! Идут!

- Разойдитесь, - приказал Аркадий, и сам, поднявшись, заставил себя отойти от сына.

Он слушал вопросы тяжеловесной врачихи, руками которой впору было не лечить, а ломать, и старался обходить взглядом Машу, потому что, взглянув раз, понял, как ей больно. Так не сыграешь, хоть она и приучена к камере. Когда прозвучали слова «подозрение на компрессионный перелом», они оба содрогнулись.

- Позвоночника? – почти не слыша себя, спросил Аркадий. – Вы хотите сказать, что у него перелом позвоночника?

- Отвезем его в больничный травмпункт, - прогудела врач, с интересом осматривая их всех. – Вы – отец? Можете поехать с нами. Там сделают рентген, тогда ясно станет. Если подтвердится, там его и оставят.

- А я? – выкрикнул Стас. – Мне можно?

Аркадий вскинул руку, одновременно запрещая это, и отмахиваясь от врача, которая, конечно, ошибалась. Не могло это быть правдой…

- Ты иди домой, - запинаясь, сказал он сыну. – Я позвоню. Вдруг что-то понадобится… Я позвоню.

Маша решительно шагнула вперед, толкнув плечом Матвея. В лице ее просвечивала отчаянная одержимость приговоренной.

- Мы поедем следом. Стас, ты можешь с нами.

Метнув в нее разъяренный взгляд, Стас прошипел:

- Нет уж. Я лучше домой.

Повернувшись к нему, Аркадий шепнул:

- На всякий случай, собери его бельишко. Щетку, пасту… Вдруг его положат? Книжек возьми. Не знаю, что еще. Поесть что-нибудь.

- Ты думаешь… - Стас громко глотнул.

Аркадий только дернул бровями, запрещая расспросы. Врач уже требовала, чтобы они с Матвеем спустились за носилками. Аркадий бросило в жар от унизительности этой ситуации, но других мужчин здесь не было. Стасу было бы тяжело снести Мишку с третьего этажа. Но оставаться с матерью ему было невмоготу, и он увязался с отцом. Уже на лестнице, Аркадий хмуро спросил:

- Как это произошло?

Не стесняясь Матвея, спускавшегося впереди, Стас бросил:

- Из-за нее все. Приперлась… Мишка, с дуру, обрадовался. Ты же понял, он решил, что она насовсем… Ну, и прыгнул с парты, чтобы к ней поскорее. А там выступ на потолке, он не заметил… Ударился головой, и на пол рухнул. Все.

Аркадий подумал, глядя на желтоватую макушку Матвея, который ни разу не обернулся: «Он все слышит. Если он не полная скотина, ему сейчас должно быть хреново… Она могла полюбить полную скотину?»

Ответ он знал, но сейчас это и не утешало, и не злило. Сердило то, что эти люди, по сути уже чужие, непричастные к их жизни, отвлекают на себя его мысли, рассеивают боль, которая должна быть сосредоточена на ребенке. Ведь в ней тоже есть сила, есть энергия, значит, она способна помочь. Хоть чем-то…

Аркадий отлично знал, что такое компрессия, и не слушал того, что врач объясняла Маше. К тому моменту он уже успел представить, как позвонок («Один? Или несколько?») сплющился во время удара головой. Позвоночник резко просел и…

Молча взявшись за носилки с двух сторон, они пошли обратно, Аркадий только крикнул сыну:

- Ступай прямо домой. Я позвоню.

И подумал, что это лишнее: Стас и не мог сейчас заняться чем-то, не имеющим отношения к брату. По лестнице Аркадий пошел впереди, руководя их действиями. Он смотрел на ступени, стертые детскими ногами, и с ужасом гнал мысль о том, что Мишка не пробежит здесь больше… Нет! Этого быть не может.

Голос Матвея догнал его у второго этажа:

- Я чувствую себя убийцей…

«Так и есть, - холодно подумал Аркадий. – И не жди, что тебе отпустят грехи». Его молчание только это и могло значить, но Матвей не угомонился:

- Вы можете во всем рассчитывать на меня. Машина, деньги, грубая мужская сила… Легко!

Последнее словечко впилось, как удар хлыста. Резко остановившись на подъеме, Аркадий обернулся, стараясь не замечать того, как все трясется вокруг рта:

- Слушай, ты! Для меня ты – дерьмо собачье, и больше никто! Убийца. Вор. Все в одном лице. Неужели ты думаешь, что я попрошу у тебя помощи?

«Но он уже мне помогает!» – это заставило его передернуться, и Аркадий едва не заскрипел зубами. Нужно было запрячь Стаса, позвать еще кого-то из школьников, только не допускать к носилкам этого… Боль как бы сняла запрет на грубость, от которой Аркадий удерживался все эти месяцы, и он убедился, что пробил броню этого «легко!». У него мелькнуло сомнение в том, честно ли это с его стороны, ведь в этой ситуации Матвей не мог дать сдачи. Но следом Аркадий сообразил, что тот нанес удар первым. Это он сейчас дает сдачи.

Дернув носилки, он стал быстро подниматься, уверенный, что Матвей замолчал, если не навсегда, то надолго, но тот опять обнаружил себя:

- Вы же сами когда-то влюбились в нее. Уж вам ли не понять…

- Вот это да! – вырвалось у Аркадия. Не останавливаясь, он оглянулся через плечо. – Как это можно сравнивать? Она была свободна и…

- А вы сразу проверили паспорт? Когда я увидел ее, тоже не знал, замужем она или нет.

- И вспыхнула непобедимая страсть! – Аркадий пытался насмешничать, хотя больше всего ему хотелось толкнуть носилки, чтобы этот юный красавец слетел с лестницы и тоже сломал себе что-нибудь.

Несколько вопросительным тоном Матвей процитировал:

- «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!»

- Булгакова теперь декламируют, как «Идет бычок качается…» Затаскали… Мне даже жаль его. Все, пришли. Разговор окончен.

Положив под голову сына полу своей шубы, Маша опять стояла возле него на коленях, и эта поза, молящая о прощении, вызвала у Аркадия очередной приступ ярости. Как она смела просить о чем-то ребенка, столько выстрадавшего из-за нее?! Ему стало не по себе, оттого, что она сжимает Мишкину руку, а тот не протестует.

- Отойди, - сказал Аркадий сквозь зубы. – Не мешай.

Никому не позволив дотронуться, он сам переложил мальчика на носилки. Матвей молча взялся с другой стороны, и они пошли напролом через столпившихся школьников, с одинаково любопытными и деланно сочувственными лицами. Незнакомая Аркадию женщина, должно быть директор, пристроившись с ним рядом, что-то лепетала о том, что мальчик сам виноват, и невозможно уследить за всеми, классная руководительница была в зале с остальными детьми, зачем он отделился? Аркадий подумал: слава Богу, что руки заняты, не то он не справился бы с искушением оттолкнуть ее, как незадолго до этого хотелось поступить с Матвеем.

Свернув на лестницу, где ей уже было не втиснуться, он с усилием поднял руки, чтобы Мишкина голова не оказалась внизу. Нести по-другому Аркадий отказался сразу же. На улице он заторопился: «Не простудился бы!», и крикнул Матвею:

- Быстрей.

В голову лезли мысли, казавшиеся сейчас посторонними: о Мишкиной куртке, которую надо забрать из гардероба, чтобы не потерялась, о номерке, наверное, спрятавшемся в кармане, о пакете со сменной обувью… Аркадий чуть не ежился: «Как я могу сейчас думать об этом?»

- Я поеду с тобой, - он улыбнулся сыну, когда носилки устроили в машине.

- Пап, это не перелом, вот увидишь, у меня же не болит ничего, - умоляюще проговорил Мишка. Ему было страшно подумать, что отец тоже винит его, ведь он, и в самом деле, виноват.

Усевшись рядом, Аркадий взял его теплую, совсем здоровую руку:

- Будем надеяться, что нет. Но даже если… Ты ведь взрослый парень, правда? Ты справишься.

И подумал с тоской: «Какая чушь! Как он может справиться с этим? Маленький…»

Глава 6

Теперь нужно было как-то сжиться с этими холодными словами «компрессионный перелом». Мишка запомнил их сразу, хотя, в отличие от отца, еще не знал, что такое компрессия. Но он всегда жадно впитывал новое, и откладывал в памяти даже незнакомое, чтобы потом посмотреть в энциклопедическом словаре.

Правда, в этот раз словарь не понадобился, потому что доктор в травмпункте все подробно объяснил. И еще сказал вещь настолько страшную, что у Мишки все свело в животе: нужно будет целый месяц лежать в больнице, не вставая и даже не садясь в постели. Лежать и лежать на твердом щите… Он взглянул на потолок, чтобы ни с кем не встречаться взглядом, и задержал дыхание, пытаясь справиться с тем, как защипало в носу: смотреть на него целых тридцать дней…

- Ты одни только несчастья приносишь!

Сперва Мишка подумал, что отец сказал это ему, и весь съежился от чувства вины, которые на этот раз было ледяным и проникало насквозь. Когда он понял, что эти слова предназначались матери, то уже не испытал облегчения – так глубоко проник холод. Если б Мишка не онемел от него, то сказал бы, что отец несправедлив, ведь мама столько лет приносила им счастье. Зачем же говорить так, будто этого совсем не было?

- Она же и тебя бросила, - как-то упрекнул его Стас. – На мужика променяла… Хоть бы он ее тоже бросил, чтобы она узнала!

Украдкой Мишка уже рассмотрел Матвея, и пожалел, что ему это удалось, ведь раньше этот человек был абстрактным «мужиком», и воображение могло изгаляться над ним, как угодно. А теперь уже никуда не денешься оттого, что у Матвея такие забавные, желтоватые волосы, и немного странные зеленые глаза, такие обычно ведьмам рисуют, и стрижка, словно у какого-нибудь певца, и улыбка, от которой тоже тянет улыбнуться.

Мишка постарался не смотреть ему в глаза, чтобы Матвей не проник еще глубже. Туда, где теперь никому не должно было найтись места, кроме папы и брата. Ни тому, ни другому не нужно было знать, что там, рядом с ними, еще и мама…

Она хотела остаться с ним в палате, но отец отослал ее за вещами, которые Стас уже должен был собрать. Не стесняясь бывшего мужа, она несколько раз поцеловала Мишкину ладошку, и он едва не расплакался от страха: значит, у него и впрямь совсем плохи дела, если она позволила себе такое при других мальчишках. Двое из них были, как и он – «позвоночные», а остальные щеголяли гипсом на руках и ногах. Один из тех, кого тоже приговорили к месяцу неподвижности, все время садился на кровати, и Мишке было слышно, как медсестра посулила ему большущий горб.

- Я не буду вставать, - ужаснувшись, шепнул Мишка отцу. – Буду лежать, даже не пошевелюсь. Только… забери меня домой! Я правда-правда буду лежать!

Глаза жгло все сильнее, ведь они уже видели, как отец тоже уходит, и Мишка на целую вечность остается один на жестком щите. И уснет один, и проснется, и никто не поможет достать «утку» из-под кровати, нянечек не докричишься, об этом мальчишки уже предупредили. И как вообще справляться с этой дурацкой «уткой»?!

Отец заговорил таким мягким голосом, от которого глаза стало жечь уже совсем нестерпимо:

- Тебя же здесь лечить будут, глупыш. Доктор сказал и лазерная терапия будет, и физио, и массаж… Ну, массажистку я мог бы нанять, а остальное? Надо вылечиться, заяц, чтобы всю жизнь со спиной не мучиться. Сравни: какой-то месяц или целая жизнь?

- А ты не можешь остаться со мной? – Мишка шептал совсем тихо, чтобы никто в палате не услышал. - Вдруг у них есть лишние кровати? Хотя ты… Тебе работать нужно, да? А может, тогда мама?

- Она не сможет, - отрезал Аркадий, потом спохватился и заговорил прежним тоном. – Ты ведь большой парень, только с малышами мамам разрешают лежать вместе. Такой закон.

- Дурацкий закон! Кто его придумал? – в горле кипели злые слезы, и Мишка судорожно глотал их, понимая, что отец все замечает.

- Не знаю. У этого человека, наверное, не было своих детей.

- Тебя сейчас уже выгонят? Они говорят: тихий час.

- Не выгонят, а попросят уйти. Думаешь, тут злодеи какие-то? Вечером еще пускают, я приду.

Мишка сразу оживился:

- Ладно! А Стас придет?

- От него тебе тоже не удастся отдохнуть. Что тебе принести? Что-нибудь из игрушек?

Пугливо скосив глаза, мальчик зашептал:

- Ну что ты, пап, они же засмеют! Скажут: вот деточка, все еще в игрушечки играет!

- Но ты ведь играешь! Чего тут стесняться?

- Нет, пап, не надо. Они… Они сломают все.

Аркадий нашелся:

- Тогда мы с тобой в «Морской бой» сыграем, когда я приду. Пойдет?

Хотя отец еще был тут, Мишка уже затосковал по тому времени, когда тот вернется с листочками и карандашами, и они сразятся на равных, не волнуясь о том, что папе нужно работать, а ему – делать уроки. Его фантазия уже рисовала отрывистыми мазками вскипающие серые волны, черный и белый глянец больших крейсеров, неустойчивую верткость шлюпок…

Мишке никогда не хотелось стать моряком, но нравилось читать о море, которого он даже не видел в живую. А вот когда лечащий врач, сухощавый и седой, больше похожий на полковника в отставке, обмолвился о том, что после выписки надо будет плавать, чтобы укреплять мышцы спины, сразу представилась настоящая, большая вода, не рассеченная пенопластовыми линиями и не скованная прямыми бортиками.

А следом Мишка вспомнил, что об этом не может быть и речи, ведь это стоит «сумасшедших денег», как говорил отец. Мальчик еще размышлял над тем, что это сумасшествие, видимо, заразно, если люди, гоняющиеся за такими деньгами, тоже теряют разум…

Однажды Мишка услышал, как соседки то же самое говорили о его маме, и сегодня, в тот первый момент, когда, наконец, сумел продохнуть, он всмотрелся в ее лицо со страхом. Но признаков безумия, как он себе их представлял, не было заметно. Ни блуждающего взгляда, ни отвисшей челюсти… Она была все такая же красивая, только очень испуганная и виноватая.

Когда она вернулась с целым пакетом вещей, как будто Мишка собирался вести тут светскую жизнь, Аркадий подавил естественное желание уступить ей место возле сына. Маша протиснулась между соседней кроватью и напрягшимися коленями Аркадия, и возле тумбочки присела на корточках.

- Она открывается наоборот, - сказал Мишка об этой тумбочке. – И как из нее доставать?

- В нашей медицине многое наоборот.

В голосе отца больше не было мягкости. Он не был ни холодным, ни злым, но – неприятным, как пенопласт. Маша посмотрела на него снизу.

- Скажи мне, прошу тебя, может, надо за что-нибудь заплатить? Разреши мне!

Он заставил себя признаться:

- За лазерную терапию надо… Если, конечно, у тебя есть с собой рубли. Я потом верну, само собой. И еще… Десять сеансов массажа делают бесплатно. А если мы хотим еще десять…

- Хотим! Я сейчас, - она легко поднялась и улыбнулась сыну. – Я еще вернусь!

Но ее пустили только на минутку – проститься, потому что тихий час был в разгаре, а взрослые, якобы, мешали детям спать, хотя Мишке сразу стало ясно, что спать никто и не собирается. Он вцепился было в горячую отцовскую руку, но тут же разжал пальцы и сурово сказал:

- Ты не беспокойся, я не буду хныкать. И домой проситься больше не буду. Я отлежу сколько надо.

- Ты у меня совсем взрослый парень, - серьезно отозвался отец, понизив голос. – Я знаю, что ты выдержишь.

Когда родители уходили, то и дело оглядываясь, опять вместе, будто и не расставались, Мишка подумал, что они, наверное, догадываются, как у него что-то рвется и болит в груди. И оттого у них сейчас такие одинаковые, хоть и разные по цвету глаза. Мишке хотелось усмехнуться над тем, что вот у них опять нашлось что-то общее, но губы уже стали непослушными настолько, что он и пытаться не стал. Только сжал их поплотнее.

Он вдруг обнаружил, что все в палате и в самом деле затихли. Может, потому, что грубоватая медсестра, которую все звали «лупоглазой», включив в коридоре кварц, распахнула дверь, и велела им набросить на «мордахи» полотенца. Иногда Мишка приоткрывал глаза, любуясь голубоватым светом, проникающим под ткань. И слушал, как по больничным коридорам прогуливается эхо. Оно было совсем не похоже на то, которое на днях они слушали с папой, когда в первый раз выбрались на лыжах. Мишка увидел этот день так отчетливо, будто в память впечатался цветной снимок. И ему стало еще горше, чем было до сих пор, ведь такое уже не могло повториться. По крайней мере, не в этом году…

Он весь был хрустящий и ослепительный этот день, хотя мороз был не сильным, иначе отец не взял бы его. За их домом на окраине открывались дали, от шири и глубины которых захватывало дух. И перелески – недвижные, похожие на тонкую цветную гравюру. И холмы, и золотистые по осени поля… Когда-то мама говорила: «На это можно смотреть часами…» Только у нее никогда не выдавалось этих часов…

Просто смотреть Мишке, пожалуй, наскучило бы, а вот пробежаться наперегонки со Стасом по свежему, искристому снегу… Он старался изо всех сил, и у него неплохо получалось, если только они хвалили его не из жалости, как самого маленького. Но Мишка верил им, ведь он сам чувствовал, как слаженно работают руки, и лыжи не проскальзывают, отчего обычно выбиваешься из сил. На нем была легкая куртка и тоненькая спортивная шапочка, с модной «косичкой» на макушке, но все равно довольно быстро стало жарко. Еще и от радости, что они все вместе, и папа совсем не «замороженный», как сказал о нем Стас после того, как мама… В этот день у отца весело светились глаза, и от этого Мишке хотелось смеяться и болтать глупости.

Все вызывало у него восторг: и то, что березы будто обернулись фольгой, и острые гребни снежных волн, и солнечная прозрачность воздуха. Незнакомые мальчишки на грохочущих кусках фанеры скатывались с выстроенных природой горок, и что-то орали друг другу. А Мишка испытал жаркий прилив гордости за то, что не барахтается в снегу, как маленький, а идет на лыжах вместе со взрослыми. Ведь издали Стас выглядел совсем взрослым…

Они прошли поверху крутого склона, приглядывая, где лучше спуститься. Мишка заметил, что кроны деревьев внизу похожи на паутину, сплетенную из снежной нити. Ему представился гигантский, неугомонный паук, который сновал в низине, и опутывал деревья до тех пор, пока его собственный глаз не застывал в восхищении. Мишка рассмеялся, но на вопрос отца, только помотал головой.

Небо над ними пыталось соперничать в красоте с землей, и хотя было лишено ее разноликости, все равно заставляло вдохнуть поглубже, чтобы восхищение вошло и осталось в груди светящимся комочком. Он может согреть, если опять вспомнится, что глаза у мамы такого же цвета… Мишка отогнал мысль о том, что, наверное, это она следит за ними издалека, и от радости, что у них все хорошо, это небо так и сияет.

А потом он помчался с горы вслед за папой, который, правда, упал внизу, но махнул им рукой: давайте сюда! Потом выяснилось, что отец пытался предупредить, что там опасно, и потому махал, но Мишка уже успел слететь вниз, задохнувшись от восторга и пронзительного страха, и провалиться в какую-то яму, и очнуться по уши в снегу. Он сразу вскочил, чтобы отец не подумал, будто ему больно или что он напуган, и радостно выкрикнул:

- Ну что, поехали?

- Куда поехали? – отец ткнул палкой в его сломанную лыжу. – Похоже, мы откатались.

Но никто не ругал Мишку, и это было естественным продолжением такого чудного дня, в котором были еще и прихваченные морозом ягоды рябины, терпко-горьковатые, заставляющие морщиться; и сумятица звериных следов, которые они вместе пытались распутать; и эхо, отзывавшееся на их голоса…

Больничное было его жалким подобием. Мишка с силой зажмурился: слушать его целый месяц… И дышать этим спертым воздухом – трое лежачих в одной палате. И не видеть своих игрушек. И все время лежать и лежать…

Глава 7

Раньше он думал, что самое мучительное время суток – это ночь, когда никаким делом не отгородишься от своих страхов, сожалений, воспоминаний. Теперь выяснилось, что ни одна из проведенных в одиночестве ночей не может сравниться в невыносимой тоскливости с теми солнечными утренними часами рождественских каникул, которые с его сыном проводила Маша. А ему самому приходилось сидеть в лаборатории, пригвожденному к рабочему столу несокрушимыми словами «срочный заказ».

Аркадий не мог позволить себе забыть, что от его головы зависят все ребята, проработавшие с ним десяток, а то и больше лет, и выжимал из нее все возможное. Но мысли о сыне, которого по утрам приходилось доверять Маше, без труда пробивали брешь в любой из его стройных теорий. Тонкая, с выступающей на запястье косточкой и длинными пальцами рука мальчика виделась ему зажатой в Машиных ладонях… Ее губы вжимались в его трогательно пухлую щеку - чем потом свести этот след? Ее истории, которые не дано услышать Аркадию, оседают в памяти ребенка, едва заметно и вместе с тем навсегда меняя его…

«Что я делаю? Зачем я на это пошел? – Аркадий ломал одну шариковую ручку за другой, и не мог с собой справиться. – Как потом ее вытравить из него? Гнать надо было… По утрам мог бы дежурить Стас… Ничего, проснулся бы, хоть и каникулы. Как, в какой момент ей удалось уломать меня?»

И вспомнил: в новогоднюю ночь. Казалось безнадежным уговорить врачей пустить их в палату на ночь, и Аркадий уже готов был сдаться. Тем более, с ним не было даже Стаса, его пригласили в компанию, и отец отпустил, даже настоял, чтобы хоть у одного из них получился праздник. Тогда и возник опять этот Матвей со своей туго набитой мошной, и все неправдоподобно быстро уладилось. Стиснув зубы, Аркадий позволил ему притащить крошечную елочку – мрачный дежурный врач позволил с условием, чтобы к утру и духу ее здесь не было.

«Только ради Мишки», - убеждал себя Аркадий, но не мог отделаться от ощущения, что его, веселясь, унижают на глазах у ребенка, а он позволяет это.

То, что он совсем не знает Матвея («А откуда?») стало ясно уже через полчаса. Аркадий и раньше встречал людей, которым жизненно необходимо было блистать везде, в любой компании, даже почти незнакомой, но Матвей напоминал безумный фейерверк. Установив елку, он исчез, предоставив им наряжать ее тем, что попадется под руку, и Аркадий уже с облегчением решил, что у этого парня хватило такта избавить их от своего общества. Но не тут-то было.

Не успели они с Машей, не встречаясь взглядами и разговаривая только с сияющим от счастья Мишкой, нарядить елочку фантиками от конфет, авторучками и флакончиками, как Матвей явился вновь. Аркадий разве что рот не раскрыл, увидев его в костюме пирата и в косматом парике, цвета хвоста гнедой лошади, поверх которого пламенела бандана. Глаз у него был перевязан черной тряпкой.

- Здорово, салаги! – прорычал он не своим голосом, и мальчишки, как детсадовцы, завизжали от восторга.

Матвей грозно прикрикнул:

- Цыц! Отставить писк! Я набираю команду морских волков, а не новорожденных кутят. Кто не сачканет отправиться со мной за настоящими новогодними сокровищами?

«Ходячие» тотчас вскочили с коек, и Аркадий успел заметить, как на Мишкином лице, похожая на театр теней, разыгралась драма отчаяния. Но в этот момент пират рявкнул:

- Лежать! Тот, кто оторвет задницу от своей кровати, отправляется на берег. И держитесь покрепче!

Аркадию пришлось отвернуться, чтобы не видеть, как счастливо прыснул его сын на «неприличном» слове... Как просияли Машины глаза: «Ты видишь? Ты понял? Как можно не влюбиться в него?!»

«Да ведь мы сами придумывали такие же корабли! Мы с тобой, - ему захотелось тряхнуть ее хорошенько, чтобы очнулась. – И сокровища у нас были не хуже, чем у него. И мы были счастливы… Наверное, мы просто слишком привыкли к своему счастью».

Он ничего не сказал ей, успев понять, что она попросту не расслышит, ведь Маша верила в те волны, что расходились от пиратского корвета, а они так шумели…

Теребя елку, Аркадий прислушивался к тому, как ребята громким шепотом (так приказал пират!) то разгадывают ребусы, накаляканые им на листочках, то распевают морские песни. Когда они ломали голову, вспоминая, как же настоящие моряки называют кухню и туалет, Аркадий все вспомнил первым, но не стал вступать в игру Матвея. Тот раз или два взглянул на него вопросительно, и все же трогать не стал.

- Он ведь телевизионщик, - сказала Маша вполголоса, пытаясь поддержать бывшего мужа. Но эта ее попытка рационально объяснить происхождение волшебства только вызвала у него раздражение.

- Меня это не интересует, - огрызнулся Аркадий, и вспомнил, что произносил эти слова всякий раз, когда разговор заходил о Матвее. Из этого как бы само собой выходило, что Матвей интересует его болезненно, нестерпимо. Ведь нужно же было понять, какой мир перетянул Машу…

Труднее всего было принять тот огонек, похожий на язычок свечи, который светился в Мишкиных глазах. Следовало бы радоваться, что в сыне снова зажегся праздник, который обычно возникал и без привязки к датам, только в последнее время все реже. Но Аркадию не удавалось смириться с тем, что не он устроил все это. Конечно, он был оглушен всем случившимся сегодня, и вряд ли в Мишкиной душе может вызреть тот же упрек, но разве трудно было соорудить пиратский костюм и нарисовать морскую карту? Во всем этом не было ничего нового… Почему же он не додумался до этого?

«Может, она тоже ждала, что я подарю ей праздник? Все ждала и ждала… И поняла, что может не дождаться… А тут подвернулся Ходячий Праздник!» – все в Аркадии сжималось все сильнее от мысли, что и Мишка сейчас сравнивает, пока подсознательно, только где уверенность, что детская привязанность перевесит?

Ему не нравилось, что он думает лишь о привязанности, будто Машино присутствие обескровило само понятие любви. Он твердил про себя, что сыновья сами выбрали его, а это что-нибудь да значит! Если только… Если это был не обычный детский страх перед неведомым отчимом. Вот теперь, когда Мишка увидел этого самого отчима своими глазами… Что теперь?

Сокровища были найдены и поделены поровну. Заваленный целой горой конфет и шоколадными яйцами с сюрпризами внутри, Мишка выглядел умиротворенным и полностью принявшим свое положение, в котором тоже, как выяснилось, есть плюсы.

Аркадию тотчас увиделось, как десять лет назад, они с Машей подложили в кроватку спящему сыну подарок от Деда Мороза. А утром их разбудило таинственное шуршание. На цыпочках они подобрались к детской и заглянули – одна голова в самом верху, другая чуть ниже. Мишка сидел с полным ртом, весь облепленный фантиками, а в пушистых волосах у него залипла ириска. Они хохотали так, что сразу поверилось: год пройдет замечательно! И так прошли все года, вплоть до этого, уже уходящего...

Когда Матвей, переодевшись, вернулся, Аркадий заставил себя сказать:

- Спасибо. Было очень весело.

- Только не вам, - быстро ответил тот и улыбнулся, давая понять, что не обижается.

- Мне как-то не до игр сейчас…

- Почему? – с жестоким простодушием ребенка удивился Матвей. - То, что случилось, уже случилось! Теперь надо, чтоб Мишка продержался. С тоски он быстрее не поправится.

Аркадий холодно посоветовал:

- Не надо учить меня, как обращаться с детьми. У вас есть свои?

Вспомнилось, что ему уже говорили об этом, но Аркадий не стал забирать вопрос. Скосив глаза на Машу, уже устроившуюся рядом с жующим сыном, Матвей шепнул:

- Вроде бы нет.

- Сейчас модно говорить: как бы. Как бы нет детей, так чего о них думать?

- Может, мне уйти? – спокойно предложил Матвей. – Я уже выложил все, что придумал. Если мое присутствие вас так бесит, как мне кажется… Я и в машине могу новогоднюю ночь провести. Легко! У меня есть радио и сигареты, это не мало, правда?

- Да вы – оптимист.

- Точно! Это плохо? - он склонил голову, и светлые волосы образовали завесу. – Мне нравится жить. Это весело. И увлекательно.

Аркадию уже стал надоедать этот разговор.

- Возможно, - произнес он отрывисто. – В вашем мире.

- В каком это - моем? Мир един. И достаточно прост, если не усложнять его. В нем все принадлежит каждому, нужно только не бояться взять это.

«Философия фашизма», - подумал Аркадий, но не сказал этого, не желая довести дело до драки. Маша и так уже оглядывалась на них с беспокойством, и он все время пытался закончить этот глупый спор, но почему-то продолжал его.

- Этот мир можно моделировать, - не унимался Матвей. Ему, видно, нравилась эта тема. – Пелевин прав, когда говорит, что делает в романе хороший финал, чтобы привнести в жизнь позитив.

Аркадий не заметил, как его лоб пошел складками:

- Мир моделируется Пелевиным?!

- Да любым из нас, если в нем достаточно энергии! Я, между прочим, по специальности организатор досуга…

- Тоже один курс?

- Нет, все! – Матвей беззлобно рассмеялся. – По большому счету, это очень точное название. Я и сейчас организую досуг, только на другом уровне.

- Телевизионный уровень, конечно, кажется вам более высоким?

- А то нет! Телевидение сейчас единственное, что интересует абсолютно всех. Одних - ток-шоу уровня амеб, других – канал «Культура». Но все это телевидение! В провинции оно вообще – монополист интересов. Здесь не читают в транспорте, и дома, по-моему, тоже. И в кино не ходят, потому что мороз собачий большую часть года. А у себя на диване – совсем другое дело! Я не говорю, что это хорошо, - вскинув руки, предупредил Матвей. – Но так обстоят дела. И благодаря этому я могу войти в дом к любому. К каждому. Легко! Машу ввести. Ну, не все, конечно, смотрят региональное телевидение, это я преувеличил, но все-таки…

Аркадий сказал уже устало:

- Я почти не смотрю телевизор. Только если берем кассеты на прокат. Неплохие фильмы встречаются.

У него возникло неприятное ощущение, будто он – ребенок, разговаривающий со взрослым человеком, занимающимся важным делом. А он пытается выдать себя за большого, и потому говорит серьезным тоном, и делает умное лицо. Но вся его хитрость шита белыми нитками…

Не услышав его, Матвей озабоченно проговорил:

- Надо принести Мишке маленький телевизор. А то ведь тут одуреешь от скуки.

- Не надо! – резко сказал Аркадий.

- Почему? Ночной канал им не разрешат смотреть. Вы же сами видели, здесь просто копы, а не медсестры!

- Не в этом дело, - Аркадий лихорадочно соображал: «А в чем? В чем?» И нашелся: - Мальчишки начнут лезть, переключать каналы, а Мишка очень переживает за чужие вещи. Он только изведется с вашим телевизором.

Но Матвей и не думал сдаваться:

- Тогда, может, перевести его в одноместную палату? Здесь есть такие?

Аркадий сказал наобум:

- Нет. А если б и была… Тут хоть есть «ходячие», если что нянечку позовут, а там ему и не поможет никто.

Тогда Аркадий даже не подозревал о том, чем сын поделился через пару дней.

- Я посплю, пока ты здесь, ладно? – попросил Мишка, тараща осоловелые глаза. – А то я жду-жду, пока все уснут, и никак не высыпаюсь.

- А зачем ждешь? – не понял Аркадий.

Сын посмотрел на него с упреком:

- Ну, пап… Знаешь, тут как: кто первым уснет, тому по губам водят... Ну, понимаешь чем!

Его так и бросило в жар:

- Кто? Да я его кастрирую паршивца!

- Да все, - со смиренным безразличием отозвался Мишка. – Кто угодно может. Даже из других палат заходят. Ты же всех не кастрируешь…

«Какие-то тюремные порядки! – сын уже тихо дремал, а он все еще не мог успокоиться и с отвращением вглядывался в лица. – Откуда они родом – эти дети? В новогоднюю ночь играли, и все были просто детьми, а потом… Мои мальчишки и не сталкивались с таким. Для Мишки этот месяц – испытание по всем статьям».

Он смотрел на младенческое во сне лицо своего мальчика, которому за что-то было послано это время страданий. Его нельзя было сократить, чтоб избежать хотя бы части испытаний, нужно было все изведать сполна. И его сын уже был готов к этому: «Пап, я настроился на месяц. Я выдержу!»

У Аркадия то и дело спазмом перехватывало дыхание: «Родной ты мой, мальчишка мой! Как хорошо все было накануне того дня… Зачем ты так обрадовался ей, мой не помнящий зла детенок? Разве тебе не хватало тепла? Разве мы не играли по вечерам в шахматы и не катались на лыжах? Ведь все было здорово, просто здорово! А ты, только услышав о ней, возликовал так, что почувствовал за спиной крылья. Она заставила тебя поверить в эту иллюзию и опять обманула. Ты рухнул вниз, как Икар… Получается, тебе еще повезло в сравнении с ним. Но как оно мрачно – это везение…»

Глава 8

Ее жизнь стала какой-то казенной: гостиница – больница. Своего дома не было. Сны возвращали Машу в ту квартиру, где она жила со своей семьей, а не в их Матвеем дом. Хотя он был красивым, теплым, весь в деревянных прожилках, отчего казалось, что дом – живой, и это его сосуды просвечивают сквозь тонкую кожу. Тонкую, как у ребенка. Она тосковала: этот дом действительно мог стать живым, если б в нем появились дети. Ее дети.

Матвей о ребенке даже не заговаривал, и она стала подозревать, что он отчасти разделяет всеобщее заблуждение на счет ее маниакальной страсти к карьере. Убедить его в обратном Маша не торопилась. Она боялась напугать его до смерти той силой любви к нему, которую знала только она.

Эта ее любовь тоже была замешана на страхе. Клейкими нитями он опутывал то, что росло в ней, и мешал этому вырваться в свет, затопить его весь той нежностью, от которой временами становилось трудно дышать. Испуг родился в первую же минуту, как тень от той неожиданной улыбки Матвея: а если он подойдет, о чем говорить? Маша считалась на своем телевидении лучшим интервьюером, но до сих пор ей приходилось вызывать разговор людей, которые не были для нее жизненно важны. С Матвеем они еще не были знакомы, а она уже боялась, что не удержит его, если нить беседы окажется ненадежной, не заинтересует тем, что было в ней.

Даже то, что Матвей остался рядом на весь день, не убедило ее. Сначала он с необъяснимой робостью, хотя командовал всеми, только поглядывал на нее исподлобья, и не заговаривал. Потом, кивнув на экран, отрывисто спросил: «Как вам?» Она ответила. Они вместе отсматривали программы, вместе обедали, обсуждали и спорили, но каждую секунду Маша ждала, что сейчас он скажет со свойственной ему легкостью: «Ну, мне пора! Приятно было познакомиться». Теперь выдавались минуты, когда она жалела, что Матвей не сказал этого тогда. В тот день у нее еще хватило бы сил расстаться с ним.

Он смешил ее. В памяти сохранилось, что она смеялась сутки напролет, даже оказавшись с Матвеем в постели, чего никак от себя не ожидала. Наверное, это была в большей степени истерика, слишком уж напряжены были нервы – до боли, и в каждом звенело паническое: «Что я делаю?! Зачем мне это?»

Это действительно было ни к чему. Еще накануне Маша была убеждена, что совершенно, непозволительно счастлива. А то, что это счастье стало привычным, будничным, так тут ничего не поделаешь. Так всегда и у всех.

И все-таки именно это было счастьем – ощущение гармонии. Не холодной и правильной, выстроенной разумом, а теплой, изменчивой («Иногда же ссорились!»), созданной душевной энергией всех четверых. С Матвеем ничего этого не было. Один только страх. Почти животный ужас, что он исчезнет из ее жизни.

Может, еще и предчувствуя его, Маша так сопротивлялась. Она увиливала от встреч, просила его не приходить (но для Матвея в любом телецентре были открыты двери!), и двадцать раз на дню сообщала о своем возрасте и двоих сыновьях.

Она не давала приручить себя, но это случилось. И первый мгновенный страх вошел в кровь, стал частью ее существа, уже не самостоятельного, зависимого. Совсем недавно Маше показалось бы надуманным то, что сейчас творилось с ее сердцем. Как это оно может разрываться? А в те дни приходилось стискивать зубы, чтоб не застонать, настолько было невмоготу. Но еще нестерпимей мучило то, что она могла лишиться своих детей.

Мужу пришлось наплести что-то на счет грандиозного будущего, которое Матвей мог ей обеспечить. Это Аркадию легче было перенести, и успокоиться в презрении к ней. Следом Маша провела себя через Чистилище – объяснение с сыновьями, и поняла, что счастья уже не будет, никакого счастья, ведь для этого необходимо забыть их глаза в тот момент. Как их можно забыть?

Она почти ненавидела Матвея, когда остановилась на пороге своей квартиры, опустив тяжелую спортивную сумку. Ее неподдельно трясло: «Куда я ухожу? Я с ума сошла!» И это действительно походило на безумие, на одержимость человеком, не пожалевшим ее жизни. Зачем она понадобилась ему?! Сыновья не вышли проститься с ней. Дверь закрыл Аркадий, и резкий щелчок был как выстрел, который невозможно забрать назад. Он никогда ей не откроет…

Маша помнила, как села в машину, стоявшую у подъезда, посмотрела на Матвея и не почувствовала ничего. Рядом сидел чужой, ничего не значащий для нее человек. Был момент, когда она хотела его так, что готова была бежать за его джипом, не разбирающим дорог, но вот Матвей стал принадлежать ей, по крайней мере, уверял, что принадлежит душой и телом, а в ее собственной душе ничего на это не отзывалось.

Ее взгляд остекленел, и Маша сама ощутила это. Отстранено родилось и угасло удивление: «Почему только мужчин обвиняют в том, что они охладевают, добившись своего? Вот же оно…»

Почему она все же уехала с ним тогда, хотя ничто не предвещало того, что теплая мука любви снова оживет? Наверное, просто было стыдно вернуться, посмотреть в те глаза, в которых уже навсегда осталось непрощение. Она и теперь различала его во взгляде Аркадия…

- Мне придется уехать, - сказал Матвей, когда будильник вырвал Машу из своего дома и забросил в гостиницу. – Хоть на день. У меня вечером встреча, ты же помнишь?

Она не помнила, потому что вместе с Мишкиными позвонками сплющились и все дела – помимо. Но сразу кивнула.

- Конечно, поезжай. Тебе ведь не обязательно находиться здесь постоянно.

- Ты… - начал Матвей и запнулся. Нужно было приготовиться, чтобы спросить о том, о чем они даже не заговаривали. – Ты планируешь… хочешь остаться здесь до его выписки?

Изумление сделало ее синие глаза холодными. Небо даже зимой выглядит теплее.

- А как же иначе? – тихо спросила она.

Сев на постели, Матвей растопыренными пальцами зачесал назад свалявшиеся волосы.

- Я так и думал, - он постарался, чтобы это не прозвучало укором. – Я вернусь завтра же и буду с тобой.

- Это совсем не обязательно, - повторила Маша.

- Ты не хочешь этого, что ли?! – теперь уже он сам был обижен.

Она улыбнулась и погладила его руку.

- Хочу, конечно. Только…

- Их бесит мое присутствие?

- Не бесит… Но Стас очень нервничает, когда встречает тебя в больнице.

- Аркадий еще больше. Все, я понял!

У Маши опять закровоточило внутри: «Что я делаю? У меня хватит сил уходить от Мишки, если Матвея не будет рядом? Я и не знала раньше, что самое мучительное – уходить. Весь этот год – один сплошной уход».

- Разве тебе не спокойней, если я верчусь где-то рядом?

- Спокойней? О чем ты? Ты - мой беспокой.

- Ах, вот как? Ладно, я уеду. Легко!

«Страх потерять его, и страх стать обузой – который, в конце концов, победит? Дело не в семи годах разницы… Он – свободный человек. По сути своей, свободный. Как он поведет себя, если почувствует холодок оков?»

Контрастный душ заставил вскипеть ее кровь, и Машу было уже не удержать. Она выскочила из ванной босиком и начала собираться так поспешно, что это ошеломило даже Матвея. Он ухватил ее на лету:

- Ты куда, безумная комета? Я могу пристроиться у тебя на хвосте?

- Уже половина девятого, - выпалила она и умоляюще улыбнулась. – Отпусти. Мы еще должны перекусить. И купить свежих фруктов.

- У него уже скоро понос начнется от твоих фруктов!

- Ну, что-нибудь.

Расстегнув сумку, Матвей извлек толстую книгу:

- Смотри! Тут всякие головоломки, кроссворды… Это ему на неделю, как минимум.

- Ой, молодец! Это он любит, - ее внезапно прошило: «А что, если уже не любит? То, что случилось… То, что я сделала с ними, могло все в них перевернуть. Разве я знаю наверняка - какой он теперь?»

Поспешно отогнав новый страх, Маша спросила как бы вскользь:

- Ты не заглянешь к нему?

- Лучше уж я сразу поеду, - хмуро отозвался Матвей. – Если я опять напорюсь на твоего Стаса, он уложит меня на соседнюю койку.

- Стас может злиться. Грубить может. Но зла он не причинит.

Когда голос у Маши становился таким ровным, это значило, что внутри клокочет ярость. Ее серая пена оседала на щеках, они бледнели, и втягивались. Матвей успел узнать это. На телевидении, где Маша правила всего три месяца, все подчинялись этому тону беспрекословно. За ним следовало уже увольнение…

Он отступил:

- Да я просто треплюсь, не бери в голову! Я сам знаю, что Стас – отличный парень.

- Что значит – отличный? Человек не может быть отличным. Это значило бы, что он – плоский, картонный. А в каждом из нас столько всего… И в моих детях тоже, я не слепая, - помолчав, она улыбнулась. – Но хорошего все же больше.

«Мне нравится, когда она поучает меня или нет? – Матвей пытался думать об этом между болтовней за завтраком, и потом в машине, подвозя Машу до больницы. – Она даже не пытается делать вид, будто этих семи лет нету между нами. Она внутренне чувствует себя более зрелой, и хочет, чтобы я знал об этом. Чтобы я все знал о ней. Так и должно быть. Никакого лицемерия, игры, если это – настоящее. Иллюзион – это только работа…»

Остановившись у высокого крыльца, увешанного тонкой бахромой сосулек, Матвей попросил:

- Передай Мишке привет. Зачем тут столько ступенек? Здесь ведь и травмпункт тоже. Как сюда забраться со сломанной ногой?

- Строителей это заботило меньше всего, пандус есть, и то слава Богу! - рассеянно отозвалась Маша, и без видимой связи добавила: – Мишке потом полгода нельзя будет сидеть.

- Я знаю, - удивленно отозвался Матвей. Ему стало нехорошо: может, по-настоящему, она и не замечала, что он все эти дни был рядом? Ей не хотелось близости, это понятно, он и не настаивал, но разве его присутствие никак не ощущалось?

Она пробормотала, явно рассуждая вслух:

- Придется переводить его на домашнее обучение, - и вдруг резко повернулась к Матвею. – Я должна остаться здесь на эти полгода.

Он ужаснулся:

- Ты с ума сошла!

- Если считаешь нужным взять другого директора дело твое.

- Да при чем тут это?! И это, конечно, тоже, ты ведь не можешь руководить по телефону... А я-то как?

- Ты ведь здоров, - напомнила Маша и улыбнулась одним ртом.

Его ужаснула эта улыбка. Так бросают огрызок бродячей собаке, чтобы отвязалась. Услышав свой дрожащий голос, Матвей ужаснулся еще больше:

- Для тебя это пустяк, что ли, расстаться на полгода? Пустячок такой, да? Может, я вообще ничего для тебя не значу? И все эти сплетники правы?

- Правы? В чем?

Он пробормотал, уже пожалев о том, что говорит:

- В том, что тебя волнует только твоя собственная значимость…

Ничуть не изменившись в лице, Маша вдруг сказала:

- Знаешь, а Мишка говорит, что ты – ничего.

И Матвей сразу смутился от удовольствия, будто от этого ребенка еще зависело что-то. Будто не его желания они растоптали полгода назад…

- Правда? Когда он это сказал?

- Еще в новогоднюю ночь.

- И ты молчала?!

Маша пожала плечами:

- Забыла как-то… Вернее, я думала, что уже сказала тебе. Столько всего…

На самом деле, она не забывала этого. Конечно, не думала об этих словах сына постоянно, и все же где-то у сердца, не утихая, тепло копошилось знание о том, что малыш понял ее. Не одобрил, но понял. Разве он мог одобрить? Так не бывает.

Матвей спросил напрямик:

- Ты решила держать меня на коротком поводке?

- Что-о? Глупости какие… Почему ты…

- Нет, это ты скажи: почему? – взметнувшаяся обида жаром прилила к щекам, и заставила его стукнуть ладонью по рулю. – Почему ты мне сразу не передала Мишкины слова? Ты что, не понимаешь, как для меня это важно? А ты припрятала их, как леденец, чтобы сунуть, когда я совсем раскисну! Что происходит? Я понимаю, это катастрофа – то, что случилось с Мишкой… Но почему она так отразилась на нас с тобой?

- Потому что это я виновата в том, что с ним сейчас, - Маша смотрела на него огромными, ледяными глазами, и голос ее становился все ниже. – Ты не обязан отвечать за то, что творится в душе у моих детей. А я знала, что с ними будет… Что это в любом случае, будет катастрофой. И упал он тоже из-за меня… Стас так и сказал.

Чувствуя свою неубедительность, Матвей все же проговорил:

- Это он от беспомощности. Надо же свалить на кого-то! Так легче.

- Но если б я не появилась так внезапно… Если б я вообще не уезжала…

Откинув голову, он сосредоточенно вгляделся в лобовое стекло. Робкая снежинка медленно опустилась на прозрачную, но чужеродную гладь. За ней другая…

- Я так и думал, - сказал Матвей. - Рано или поздно ты должна была пожалеть. Слишком большая жертва ради меня одного.

Она сердито прервала:

- Я вовсе не жалею. Не накручивай еще и того, чего и в помине нет! Но я чувствую себя кругом виноватой. Думаешь, легко с этим?

- Ты несчастлива? – он опустил глаза, чтобы не выдать себя, когда прозвучит уже известный ему ответ.

И она подтвердила:

- Я не чувствую себя счастливой, это правда. Нужно лишиться сердца, чтобы в такой ситуации, как у нас, испытать счастье.

- Ого! Какой пафос… Чем же тогда чувствовать счастье, если лишить себя сердца?

«Чем? Чем?» – бессмысленно повторяла она про себя, уже простившись с Матвеем, которому так и не ответила, и поднимаясь по бесконечной, крутой лестнице на четвертый этаж. Эта лестница была последней преградой, не дающей увидеть сына, и хотелось проскочить ее на одном вдохе, но каждый раз она давалась Маше с таким трудом, что тряслись ноги.

Она успела подумать: «Можно ли вообще чувствовать то, чего не бывает? Это даже менее вероятно, чем ощущать ампутированную ногу… Она, по крайней мере, была. Мозг помнит о ней. А счастье, если и было, то никак не с Матвеем. Даже помнить не о чем. Ради чего же я ушла к нему?»

Тяжело дыша, она остановилась у стеклянной двери в первую палату, и с тоской посмотрела на своего мальчика. Он не выглядел расплющенным горем, даже больным не казался. Мишка лежал на спине, закинув босую ногу на другую, согнутую в колене, и играл в «Тетрис». Голая, длинненькая ступня то покачивалась, то дергалась, в зависимости оттого, что происходило на экранчике с замысловатыми фигурками.

Маша улыбнулась этой ступне: она губами помнила ее пухлость в младенчестве и подвижную упругость пальчиков-«грибочков». Ей пришло в голову, что этот ребенок, которым Мишка был десять лет назад, тоже в свое время ушел от нее, хотя она любила его неистово. Но это не стало трагедией. Люди расстаются, чтобы совершить открытие других людей.

Глава 9

Кажется, он сказал себе: «Эта женщина будет моей» сразу, как только увидел ее. И получил ее, как всегда в последние годы получал то, чего желал по-настоящему. Другого Матвей и представить не мог. С недавнего времени, которое, правда, почти вытеснило пропитанное бедностью прошлое из его памяти, он относил себя к тем исключительным людям, которым все удается. Сегодня Маша заставила его усомниться в этом.

Почему она стала так необходима ему? Она была умнее. Она была старше. Она была красивее. Она была счастлива. Словом, Маша превосходила его во всем. Матвей просто не мог позволить ей пройти мимо него…

Без нее этот город, родной для Маши, был просто скопищем по-зимнему слепых домов, медленных автобусов, новеньких урн для мусора. Матвей никого не знал здесь, кроме семьи Кольцовых, частью которой фактически оставалась и Маша, как бы все в нем не бунтовало против этого.

И Маша цеплялась за свою семью, Матвей вынужден был признать это, иначе почему разговора о разводе даже не возникало? Он мог бы сказать: «Все или ничего». Мог бы, если б не боялся, что она выберет «ничего», и тотчас исчезнет, освобожденная его непомерной требовательностью от негласных обязательств любви.

А вместе с ней исчезнут и не узнанное раньше тепло утренних поцелуев, и звонки без повода: «Привет? Как жизнь?», и запах мороза от ее щеки, когда она садится в машину… Все эти мелочи были похожи на елочные игрушки, которые и создают ощущение праздника, хотя ель и сама по себе хороша.

Матвей, до сих пор боготворивший импрессионистов, внезапно понял, что Машин портрет не доверил бы писать ни одному из них, ведь в ней важны были все детали. От невозможно прекрасной формы коротко остриженной головы, как бы облепленной черными волосами, до коротких по нынешним меркам ногтей, которые Маша и не думала наращивать. Все противоестественное отторгалось ею, как невозможное.

Поняв это, Матвей понял и то, почему она решилась уйти к нему, хотя знала, знала, как опустошит ее эта беда – о счастье и речи не было... Но оставаться с человеком, которого не любишь, было для нее противоестественно. И растить детей в атмосфере притворства – тоже. Это казалось Маше преступлением перед детством, которое инстинктивно чурается всякой фальши.

«Стас ненавидит меня сейчас, - у нее бессильно клонилась шея, когда она говорила о старшем сыне. Подбитая птица. – Но если б я осталась с ними, и продолжала встречаться с тобой, а он случайно узнал бы, то возненавидел бы меня еще больше. Надеюсь, что больше – есть куда…»

В этом признании для Матвея таилось облегчение: она и мысли не допускает, что могла бы отказаться от него совсем. Ни тогда, ни сейчас.

И вот теперь он уезжал, а Маша оставалась с сыном. В этом не было ничего неправильного, только так она и могла поступить. Может быть, он и сам решил бы точно также, будь Мишка его малышом… Но Матвея начинало корежить, как подожженную бумагу, когда он только думал о тех шести месяцах, которые им предстояло провести на расстоянии трехсот километров.

Этот срок в два раза превышал тот, что составлял их настоящую жизнь, и казался гигантским, не подвластным пониманию. Матвей не представлял, чем можно заполнить эти полгода, хотя до встречи с Машей полагал, что устроил себе жизнь насыщенную и нескучную. Сейчас он видел впереди только бесконечные скитания между тем городом, где жили они с Машей, и этим – совсем чужим ему.

Улицы его оживали только, если Машины воспоминания, высвечивали их по-особому: «Слушай, а здесь мы с девчонками…» Все это были забавные, но простенькие истории, у каждого навалом таких, и все же Матвей заслушивался каждой. Их живая нить вела вглубь Машиного прошлого, туда, где его не было, да и Аркадия не было, что представлялось особенно приятным.

Ему нравилось рассматривать фотографии, на которых растрепанная школьница семидесятых то хохотала во весь рот, не замечая того, что выскочила на мороз в одной форме, то взмахивала ракеткой, а волан летел к ней крошечным межпланетным кораблем. Матвей отчетливо слышал звук тугого удара о сетку, и сценка продолжалась в его воображении: смазала, по-детски чертыхнулась, подтянула гольфы, тряхнула пушистыми волосами… Когда они стали гладкими, от чего?

Там, внутри снимков, под тонюсенькой пленкой глянца, пахло теплыми соснами, принявшими солнечную пыльцу. Верхняя треть ствола была окрашена ею, и это всегда так нравилось Матвею, что в детстве (чуть отставшем от ее детства – Маша была резвее…) он думал: волшебная палочка должна выглядеть, как ствол маленькой сосны, подсвеченной солнцем.

Чудо произошло с ним безо всякой волшебной палочки, когда отец, которого Матвей привык считать обычным инженером-нефтяником, как-то без перехода стал одним из совладельцев компании. С матерью Матвея он давно был в разводе, но почему-то так и не женился, не обзавелся другими наследниками, и охотно поделился с единственным. Чаще Матвей раздумывал не над тем, почему нет этих других, а пытался понять, что же развело его родителей, так и оставшихся одинокими, невеселыми людьми. И только встретив Машу, понял, что эта особенность его сердца – наполниться раз и, как ему казалось, навсегда, передалась от обоих родителей, а значит, усилилась вдвойне.

Следовало выехать на трассу, ведущую за город, а Матвей свернул к старому мосту, о котором Маша рассказывала со слов родителей, что в конце шестидесятых он дал трещину от мороза, и люди ходили по льду с одного берега на другой. Она сама родилась на правом, Аркадий же увез ее на левый, и Маша, немного смущаясь этого, говорила, что так и не прижилась на другом берегу. За двадцать лет не прижилась. Ну, или почти двадцать…

Она сердилась на себя и смеялась: «Какие-то кошачьи повадки! Я так привыкаю к месту, что не сгонишь. Если только сама захочу…»

Матвею не давало покоя: «Что она скажет еще через двадцать лет? Я лишил ее не просто берега, а целого города. Десятков людей, которым она могла улыбнуться и без церемоний сказать: «Привет!» Не говоря уже о …»

Машина пошла вверх, будто по дну огромного оврага с крутыми высокими стенами. Маша так волновалась, когда неделю назад они этой же дорогой пытались вернуться в ее прошлое, что Матвею стало смешно смотреть на нее. В себе он не находил щемящей тяги к северному городку, где родился. И когда мать увезла его сначала на Урал, где жила ее сестра, потом в Сибирь – ни к кому, в неизвестность, он воспринял эти перемены, не протестуя и не сожалея. Хоть и радости тоже не было, ведь мать очень нервничала, собирая вещи, и кричала, именно его обвиняя во всем, о чем Матвей тогда и понятия не имел.

Трамвайная линия пунктирными, солнечными вспышками указывала путь, Матвей то и дело косился на нее, вспоминая, как Маша рассказывала, что они ходили по этой линии на речку, и, может быть, вон та черная шпала где-то в глубинах прочной, деревянной памяти хранила след той девочки, с пушистой головой, которая временами становилась особенно заметна. Все эти измышления были надуманны и сентиментальны, но самого себя Матвей не стыдился, а делиться ими не собирался ни с кем.

Мысль о ком-то, от кого следует по тютчевски таиться, казалось, только скользнула, но в ту же секунду материализовалась: он увидел Стаса, откровенно мерзнущего на остановке. Мальчик возник так неожиданно, что Матвей не успел среагировать, и пролетел мимо. Притормозив, он развернулся, ведь Стас намеревался ехать в обратном направлении.

- Эй, привет! Садись.

От неожиданности Стас узнал машину не сразу, потом, наклонившись, заглянул в распахнутую дверцу:

- Это вы?

- Садись, - нетерпеливо позвал Матвей.

С улицы тянуло таким холодом, что даже самый упрямый мальчишка не смог бы отказаться. Зима вымораживает гордость, этот закон Матвей вынес из своего северного детства.

- Ну, ладно, - Стас забрался в машину, не забыв придать лицу независимый вид, но в тепле по-детски влажно втянул носом.

Матвей улыбнулся, не глядя на него:

- Тебе домой? Ты как здесь оказался?

- Я у бабушки ночевал, - Стас заметно смутился, сказав так, ему показалось, что это прозвучало как-то по- детсадовски. И пренебрежительно добавил: - Надо же кому-то ее проведать. Мишка не может.

«Маша не познакомила меня с матерью?!» – это ударило так, что Матвей едва не выпустил руль. Через несколько секунд отпустило, и он додумался спросить:

- А эта бабушка… Чья она мама?

- Папина, конечно, - сквозь зубы отозвался Стас, откровенно не расположенный к беседе. – Мамина же во Владике.

И все тут же сложилось в картинку настолько ясную, что было непонятно, как Матвей мог забыть Машины переживания о том, что родители переехали поближе к ее младшему брату, чтобы помогать его семье, пока он в плаванье.

«Надо будет свозить ее к ним, - сделал он зарубку в памяти. – Вот это будет подарок!»

Но уже вспомнилось про полгода отсрочки от всего, полгода тоски, от которой нельзя было отказаться, чтобы не разочаровать Машу. Ей-то и в голову не пришло бы отказаться от этого ради него. Хотя, подумалось ему, раз уж отказалась от них один раз…

- Она вам ничего о нас не рассказывала?

Матвей не понял, чего больше было в голосе мальчика: злорадства или отчаяния? Если Маша не делилась чем-то, значит, хотела оставить это себе. Или не вспоминала потому, что это больше не имело для нее значения?

- Рассказывала, - возразил Матвей, так и не поняв: обидит этим Стаса или обрадует. –Но я ведь сам не видел твоих дедушек-бабушек, они для меня… несколько абстрактны, понимаешь? Поэтому я в них путаюсь. Если тебе перескажут… - он сделал скидку на возраст, - «Трех мушкетеров», разве ты запомнишь, кто из них казнил Миледи?

- «Трех мушкетеров» я еще классе в шестом прочитал, - губы у Стаса отогрелись еще не настолько, чтобы выразить презрение полноценно, как ему хотелось.

- Я промахнулся. А что читают в шестнадцать лет?

- «Камасутру».

- Вредоносная книга! – Матвей раскатисто рыкнул и с опаской подумал, что переигрывает. – Душит собственную фантазию на корню.

Стаса слегка перекосило:

- Только не вздумайте делиться со мной своим опытом! А то опять сейчас скажете: легко! Ненавижу это словечко, теперь все так говорят.

- Это защитное слово. На самом деле все сейчас чертовски трудно.

- Вам, что ли, трудно?

- А я что, киборг какой-то?

Презрение на лице мальчика, наконец, вырисовалось во всех деталях. Его реплику Матвей услышал еще до того, как отогревшиеся губы шевельнулись. И предупредил ее:

- Только о моих деньгах не говори.

Стас подавился смешком:

- Больная тема, что ли?

- Скучная. Они есть пока, спасибо папочке… И Бог с ними!

- Жить-то с ними не скучно.

- С ними свободней. Если проголодаешься, заезжаешь туда, что оказывается ближе, а не ищешь забегаловку подешевле. Ты, кстати, есть хочешь?

Мальчик бесстрастно заметил:

- У вас, похоже, бабушки не было. Она голодным не выпустит.

- А я хочу, - вздохнул Матвей. – У вас рядом с домом найдется какая-нибудь забегаловка?

- Пиццерия есть, - буркнул Стас и отвернулся к окну.

«А хочется в «Пиццерию», аж сил нет!» - Матвей куснул губу, чтобы не усмехнуться, и небрежно предложил:

- Пойдем?

- С вами?

Повернувшись, Стас смерил его взглядом:

- Да я б и в машину к вам не сел, если б хоть чуть-чуть теплее было.

- Спасибо на добром слове! Ты любезен, как всегда… Да ладно, я не настаиваю. Мне и без компании кусок в горло полезет. Легко! - Матвей широко зевнул, а сам подумал, что проиграл этот раунд. Из-за этой чертовой пиццы, которую Стас никак не мог принять, он наверняка возненавидит его еще больше.

Прижавшись к дверце, мальчик вдруг выкрикнул:

- Знаете что! Вы сделали из нее шлюху! Она была нормальной. И с отцом у них все было нормально. Зачем вы влезли? Незамужних мало, что ли?

«Если врезать ему за «шлюху», он этого не забудет. И найдет способ сообщить Маше», - Матвей заставил себя загнать ярость внутрь, как сглатывают подступившую тошноту. И отозвался без видимого раздражения:

- Никогда не хотел прослыть «нормальным». Разве это не скучно? Твоя мама не была нормальной. Это почти то же, что быть заурядной.

- Нет!

- Да. Ты сам ненормальный. Хотя бы потому, что так сражаешься за свою семью.

«Черт бы тебя побрал!» – добавил он про себя.

Что-то изменилось во взгляде Стаса. Что-то дрогнуло: то ли зародилась улыбка, то ли раскалилась ярость. Это тайное движение, исчезло сразу, но Матвей успел заметить его. Вот только значения не понял…

- А вы-то что здесь делали? – помолчав, спросил Стас. Подозрительность сделала его голос неприятно скрипучим. Казалось, что на соседнем сиденье старик-попутчик сетует на жизнь. Такой голос в новогоднюю ночь был у Аркадия. Это было смешно.

Матвей отозвался с юношеской пронзительностью, а потом подумал, что это прозвучало еще смешнее:

- Я-то? Изучал ваш древний город. Я ведь жутко любознательный, чтоб ты знал!

- Нечего смеяться над нашим городом, - сурово пресек Стас. – Ваш тоже ненамного древнее!

Не колеблясь, Матвей отрекся:

- А тот тоже не мой. Моя малая родина затерялась в бескрайних северных снегах.

- Так вы – чукча? – оживился мальчик.

Ударив себя в грудь, Матвей произнес с гордостью:

- Угадал, однако! Мы, чукчи, однако, все светловолосые и зеленоглазые!

Но Стас не унимался:

- Вы жили в юрте?

- В чуме. Строганину ели, однако. И мылись целых два раза: при рождении и после смерти.

Не удержавшись, Стас тихо фыркнул и разозлился на себя за это.

- Думаете, с нами ей не было весело?

- Нет, с вами не соскучишься, это я уже понял.

- Так что вы делали в этом районе? – нотки юного помощника милиции позвякивали в голосе Стаса.

Скосив глаза, Матвей усомнился, может ли говорить всерьез, и все же ответил правдой:

- Я пытался поймать тень ее детства.

- Маминого?

- Когда узнаешь о детстве человека, начинаешь лучше его чувствовать…

Мальчик процедил:

- Зачем? Все говорят, что вы все равно ее бросите.

Не удивившись, Матвей продолжил:

- Потому что я моложе, богаче… И потом, один развод у меня уже имеется на совести.

- С мамой у вас не может быть развода, - сухо напомнил Стас. – Вы не женаты. По-моему, она и не собирается разводиться с папой…

«По самому больному, - затаив дыхание, Матвей переждал. – Ай да боец!»

- Если она к нам вернется, то даже не придется ничего менять.

- А ты надеешься, что она вернется?

Ему хотелось продеть вопрос нитью иронии, но не смеющиеся глаза Стаса сбили его. Минуту назад Матвей знал наверняка, что надежда мальчика не более реальна, чем ребристый след от самолета, видневшийся в углу лобового стекла. Но во взгляде Стаса была такая мрачная уверенность, что ему стало не по себе.

- Я даже не сомневаюсь, - сказал Стас.

Глава 10

Он спросил со всей суровостью, на которую способен старший брат, пытающийся наставить младшего на путь истинный:

- Так она была сегодня?

Мишка умело сделал виноватые глаза, хотя знал о своей безнаказанности: если уж отец разрешил ей приходить… Стас отказывался понимать: почему? Что, они без нее не справились бы? Полный междометий рассказ брата о новогодней ночи привел его в бешенство – еще и этот Матвей начал лезть в их жизнь! Стас никогда не верил, что нынешние и бывшие мужья и жены могут общаться по-человечески. На фронте предателей расстреливали… Так что если б отец их обоих спустил с лестницы, Стас поаплодировал бы. Даже если б она тоже что-нибудь сломала себе…

Стас и сам не понимал, как его память в одночасье смогла очиститься от воспоминаний о том, как он любил мать раньше. Или этого и не было? Теперь ему казалось, что он ненавидел ее с рождения, и всегда ждал от нее подвоха. Разум возражал: не могло быть такого! Ведь сохранилась целая куча фотографий… И на них она то возится с ним, то целует, то кормит грудью. Он опомнился: «Почему же я до сих пор не порвал их?»

Его соседка по парте, беленькая Дюймовочка с песенным именем Лайма, однажды невзначай обмолвилась о том, что ее родители в разводе. И когда Стас, слегка устыдившись возникшего жгучего интереса, спросил, видится ли она с отцом, девочка ответила, как о чем-то естественном:

- Ой, ну конечно! Папа у меня классный!

- Классный? – не поверил Стас, и не сумел этого скрыть. – Он же бросил тебя!

Лайма посмотрела на него с той взрослой снисходительностью, которая бесила в девчонках:

- Он же взрослый человек. Полюбил другую. Но я-то при чем? Когда у тебя брат родился, родители же не разлюбили тебя! Любить можно многих сразу.

Стаса покоробила эта сомнительная философия. Чтобы его окаменевшее презрение к матери не рассыпалось в прах, подточенное сомнением, он убедил себя в том, что Лайма просто защищается этой показной понятливостью взрослых отношений, чтобы не выдать, как ей больно на самом деле. И перестал думать о ней…

Этот разговор он вспомнил в тот день, когда мать снова возникла в его жизни. Совершенно непрошено. Вернее, был уже вечер, когда они с отцом, подавленные тем, что стряслось с Мишкой, кое-как отужинали и разбрелись по своим комнатам. Стас включил только настольную лампу, и на свет из углов так и полезли обрывки ярости, которую он слегка подрастерял за день: «Зачем явилась… Если б не она… Если бы…»

Тут-то и всплыли эти странные слова Лаймы о любви, омывающей не одно сердце, но Стас категорично отмел их. А потом на одну секунду допустил, что, может, в них есть доля правды… Не доля даже, а миллионная часть доли… Давно был наготове непрошибаемый аргумент: «Любила бы, так не бросил б!» Но на этот раз Стас промедлил и не сразу разнес, как занозистой дубиной, свои сомнения. Впрочем, это были не сомнения даже, а только их отголоски...

Его раздражало то, что с каждым днем они звучат все отчетливее, отзываясь на скупые, похожие на военные доклады, сообщения брата о том, что мама опять была у него. Говорить подробнее Мишка боялся, ведь у Стаса так гневно раздувались ноздри, что если б вулкан прорвался, не спасла бы и больничная койка.

- Она грехи свои замолить пытается, - говорил Стас с презрением, сердясь на то, что Мишка не понимает очевидного.

Тот, как правило, настороженно отмалчивался, но однажды сказал:

- Она ведь звала нас с собой. Могли бы поехать.

- К этому? – взвился Стас и, вскочив с краешка щита, горячо зашептал: - Сдурел, что ли?! С отчимом захотелось пожить? Не слышал никогда, как они издеваются? У тебя мозги, похоже, тоже сплющило!

Мишка отвел глаза. Когда приходил брат, за окном уже появлялось чернильное марево, сгущавшееся черной портьерой перед вечером, уже надвигающимся на город с неумолимостью Князя Тьмы. Мама приносила с собой солнце, даже если утро выдавалось пасмурным…

- А если папа женится? – тихо спросил он. – Мачеха еще хуже, чем отчим. По-моему, так.

Стас опешил:

- На ком это он женится? У него и нет никого.

- Откуда ты знаешь? Про маму тоже никто из нас не знал, пока…

- Так ей нужно было скрывать, а папе теперь чего прятаться?

Мишкин рот выгнулся подковкой:

- Не знаю. Может, чтоб мы не обиделись. Он же нас жалеет, наверное.

«Жалеет» - это прозвучало оскорбительно. Стас не находил повода жалеть себя. Другое дело – Мишку. Ему и самому то и дело становилось жаль брата до того, что перехватывало горло. Тот хоть и крепился, и даже пытался острить (папа восхищался: «Растет пацан!»), но лицо у него стало каким-то желтеньким, а ноги сделались совсем тонкими. Больничная массажистка сказала: «Мышцы тают», и дала специальные упражнения, которые можно было выполнять, не вставая с кровати. Мишка старательно делал их два раза в день, но мышцы все равно таяли. Это было не так уж страшно, стоит только начать ходить, и все нарастет, но смотреть на эти тонкие ножки было не просто…

- Хочешь сказать, что отец оставил нас у себя из жалости? А не жалел бы, так Матвею отдал? – Стас специально произнес это зловещим шепотом, чтобы брат устрашился такой перспективы.

- Да нет же, - беспомощно протянул Мишка. – Я же про то, что, может, у него тоже есть… кто-нибудь. Вон медсестра с массажисткой только и говорят, что мужиков не хватает, и все такое.

- Знаю, что не хватает. Ну и что? Его одного все равно на всех не хватит.

Стас понимал, что говорит ерунду, и вообще-то Мишка прав, конечно, всякое может быть, отец может и скрывать от них. Но ему была так противна сама мысль о том, что отец тоже может оказаться предателем, что Стас гнал ее вслепую. Если это случится с отцом, мать уже точно к ним не вернется, а ведь он только утром убедил (или нет?) Матвея в своей уверенности в обратном. Пока ничто даже не наводило на мысль об этом, или, как говорила их историчка, не было никаких предпосылок, но каким-то образом в душе у Стаса поселилось и пустило корни предчувствие, что будет именно так. Только он не знал: хочет этого или нет.

И ничего не предпринимал для того, чтобы это сбылось. Как только мать делала едва уловимое движение к нему, он отталкивал ее – взглядом, словом, ухмылкой. Она отступала, принимая зависимость от него, и Стас упивался своим превосходством, ведь вообще-то его мать покорной не была. С самого детства он краем уха слышал разговоры о том, как она опять показала характер кому-то из телевизионного начальства, и из-за этого ее передачу едва не закрыли. У нее всегда были сложности с этим неведомым начальством, которое меняло имена, не меняя отношения к строптивой тележурналистке.

Когда Стас подрос, он стал в тайне гордиться тем, что она никому не пытается угодить. А его учителя еще пытались жаловаться ей по телефону на то, что у ее старшего сына неуживчивый характер! Как будто ее можно было удивить этим…

В этот вечер Стас ушел из больницы, не дождавшись отца, который прибегал к Мишке после работы. Его подстегивала мысль, что Матвея нет в городе, и она… мать сейчас одна. Можно было бы добавить: «Совсем одна», если б, с одной стороны, это не было фразой из анекдота, а с другой – не звучало так тоскливо.

Эта мысль вела его, подталкивала… Стас, разбежавшись, скользил то глянцевой змейке льда, перебегал перед машинами, выбирая джипы, обгонял прохожих. Зачем он шел к ней, если с первой секунды решил не показываться на глаза? Подслушать под дверью? Подглядеть в замочную скважину? Что он надеялся увидеть?

Ее не оказалось в номере. Стас не стал допрашивать портье: не ошибся ли тот. Выглядеть несчастным, покинутым ребенком? Нет уж… Она сдала ключ и ушла. Куда интересно?

Стас вышел на крыльцо и огляделся, чувствуя себя затравленным дикарем, оказавшимся в городе. Здесь были сотни улиц, где можно было укрыться от его взгляда. Любой подъезд, незнакомая ему квартира, могли поглотить ее запах, попробуй найди!

К вечеру неожиданно потеплело, и в больнице все разом заговорили о гриппе, точно его вирус до этого находился в замороженном состоянии. Готовое разразиться снегопадом небо тяжело осело прямо на крыши домов, и Стас чувствовал, как оно давит на затылок. Белые, ватные с утра деревья, стали бурыми, крючковатыми, будто состарились за день.

Стас задумался: «Интересно, они знают, что их ждет весна? Что снова проклюнуться листья? А если они не умеют ни помнить, ни думать, как можно считать их живыми? Сказано же: мыслю, значит, существую. Одно противоречит другому. Каждый великий человек изобретает свою формулу жизни, а мы должны разбираться, как они сочетаются между собой!»

Теперь, когда на пути его плана встала случайность, ему уже казалась нелепой идея найти свою мать. Оббежать полгорода, чтобы потом даже не подойти к ней? Она могла отправиться на телевиденье, к старым друзьям, чтобы подбросить пищи для разговоров – надо же им чем-то жить! Могла пойти в театр, который по-настоящему любила, и с раздражением пресекала все разговоры о провинциализме, как о слабости. Наверное, потому, что сама была провинциальной журналисткой, но не считала себя слабее столичных.

Потом вспомнилась утренняя встреча с Матвеем, и Стас решил, что она может совершать паломничество по местам своего детства, о котором обожала рассказывать. Стаса бесило, когда матерью овладевала жажда поделиться с кем-нибудь подробностями и их с Мишкой младенчества. Никому, кроме нее самой, это не было интересно, а им обоим становилось неловко за тех себя – маленьких, глупых до невозможности, неуклюжих… Почему она так любила их таких?

Стас поймал «маршрутку», и поехал назад той дорогой, которой утром вез его Матвей. Забившись на заднее сиденье, он стал представлять Мишку, который наверняка не понял, почему брат вдруг бросил его. И ощутил досаду: мать-то сидела у его постели, пока не выгоняли…

«Грехи отмаливает», - он привычно выдернул эту фразу из нескольких других, более правдивых. Стас уже знал: правда -–это такая штука, на которую не обопрешься, когда ноги подкашиваются. И сейчас он охотно обманывал себя, воображая, что мысли о Мишке как бы приближают к нему самому, а значит, он не весь ушел, или же забрал от брата что-то с собой. Незримый слепок, фантом, который всегда может быть с ним…

То же самое можно было проделать и с матерью. Убедить себя в этом. Человек ведь способен убедить себя в самом неправдоподобном, если иначе ему не выжить. Из этого вытекал несколько противоречивый вывод: Стас мог выжить без матери, поэтому она была нужна ему реальной, а не бликом памяти.

Стас ткнулся головой трясущееся стекло: «И что из этого? Скорее всего, я смогу найти ее старый дом, хоть и не был там сто лет... Может, даже ее саму увижу. А дальше? Что я не сказал бы, разве она вернется? Действие? Какое? Связать ее и утащить домой? Этот Матвей и дверь взломать способен. Если не сам, так наймет каких-нибудь громил… Силой с ним не справишься».

Преступная мысль прошила голову, Стас даже выпрямился. Все могло бы получиться, если б этого Матвея вдруг не стало… Он отшатнулся от себя самого: как можно даже думать о таком?!

Но уже подумалось, и хотя Стас не хотел продолжения, также торопливо, воровски проскользнули жутковатые в своей привлекательности варианты исчезновения Матвея. Тормоза на джипе – это было самым реальным из всего, что Стас придумал наспех.

Кусая губы, он пытался занять голову смазанными картинками, возникающими за окном. Названия магазинов были уже не теми, что еще полгода назад, и Стас понимал, что это значит: один владелец прогорел, теперь пытается выжить другой… За обычной сменой вывесок стояли человеческие трагедии, но сострадания Стас не испытывал. Он не верил, что может найтись история трагичней, чем у их семьи, ведь ее он чувствовал всем нутром…

Едва не пропустив нужную остановку, он выскочил из такси, и оглядел хмурые ряды серых пятиэтажек. Прочным забором они укрывали огрызок частного сектора, который еще лет десять назад занимал половину района. Тогда дома были крепкими и самодовольными, но время потрудилось над ними, как гусеница над листом.

Стас ясно представлял тот, в котором жили его ныне владивостокские бабушка с дедушкой, и где его мама, еще девочкой, прямо в огороде кормила кукол обедом. Впрочем, нет! Никаких обедов не было, она же рассказывала. Ее игры всегда были историями: коричневый медведь с большой головой и шершавыми подошвами лап, за неимением кукол-мальчиков, превращался загорелого до черноты ковбоя. У него, правда, не было лошади, зато ноги были кривыми, как у настоящего наездника. Его то врагом, то другом, в зависимости от сегодняшнего сюжета, был желтый лохматый медведь с прозрачными медовыми глазами. На нем был клетчатый комбинезончик, как у городского мальчика, и он умел грозно реветь, если его поворочать туда-сюда…

Зачем он помнил все это? Ему-то что до этих пыльных медведей, которых тоже потащили на Дальний Восток, как будто его двоюродным сестрам могли понравиться старые игрушки. Наверняка девчонки выкинули их в первый же вечер. И правильно сделали! Нечего навязывать людям модель чужого детства.

Эта мысль Стасу понравилась. Она показалась ему вполне взрослой и даже научной. Такими фразами говорила их учительница литературы. После того, как мама услышала ее на родительском собрании, она больше не удивлялась тому, что Стас ненавидит литературу, как предмет, хотя и читает запоем.

Вспомнив это, он улыбнулся как раз в тот момент, когда вышел на тихую улочку, пахнущую печным дымом, и присыпанную золой сумерек. И увидел мать. Она шла навстречу, еще не замечая его, а Стас растерялся до того, что забыл убрать улыбку. Он смотрел на нее и улыбался уже уплывшим мыслям, она же, подняв голову, просияла в ответ, не поняв этого.

Резко повернувшись, Стас бросился бежать, проклиная и свою глупость (Зачем я поперся сюда?!»), и случай, и твердя про себя то, в чем для него не было никакого противоречия: «Ненавижу ее! Я заставлю ее вернуться!»

Глава 11

Тяжелее всего было уходить. Не подозревая, что и Машу мучает то же самое, Аркадий уговаривал себя, что это труднее всего, каковы не были бы обстоятельства. Но если люди необходимы друг другу, что может облегчить расставание?

То, что через такое же испытание уже прошли миллионы других, не делало боль в груди, хоть чуточку слабее. Аркадий тащил свое разбухшее сердце прочь от больницы к остановке, с трудом дыша жгучим, морозным воздухом, в холодном автобусе усаживал у окна и, как беспокойного младенца, пытался занять впечатлениями. А оно все плакало и плакало так же безутешно, как умеют лишь те самые младенцы.

А дома наваливалась тишина обезлюдивших комнат: Стас тоже пропадал где-то. Наверное, страшился оставаться в этой квартире, лишившейся Мишкиного топота, затихающего у входной двери: «Кто там?», тихих звуков сражений, разворачивающихся на ковре, частого шелеста страниц…

Аркадий вошел в комнату младшего сына и остановился на пороге, хотя его детям никогда не пришло бы в голову орать, как подросткам из американских фильмов: «Не входи в мою комнату без разрешения! Это моя собственность!» Письменный стол и сейчас был завален всякой всячиной, крайне необходимой Мишке. Перед тем, как начать пылесосить, Аркадий обычно пристально оглядывал ковер: не затаилась ли в его узорах рука робота или маленький, не больше скрепки, автомат. Однажды тупой пылесос сожрал детальку конструктора, и Мишка заставил переворошить весь мешок.

«Машу заставил», - вспомнилось ему. Тогда еще Машу. Она и не подумала спорить и доказывать, что, мол, обойдешься и без него, а, весело переговариваясь с сыном, утащила пылесос в ванную, чтобы произвести вскрытие без ущерба для квартиры…

«Головоломка, которую мне не решить никогда, - подумал Аркадий, разглядывая светло-коричневый ковер, который теперь чистил сам. – Она ведь была хорошей матерью. Она ведь души в мальчишках не чаяла. Что же случилось с ее душой?»

- Надо сделать у него ремонт.

Аркадий произнес это вслух, и сам удивился, услышав, ведь мысли его были о другом. Возлежавшая на диване Нюська нехотя подняла голову, и уставилась на хозяина с холодным изумлением: «Что, старый, совсем из ума выжил? Уже сам с собой разговариваешь?»

- Это я тебе говорю! – оправдался Аркадий. – Помогать будешь? Ни черта ведь не делаешь в доме, могла бы хоть раз лапой шевельнуть! Надо сменить обои, и плитки наклеить на потолок… Будет красиво. Он обрадуется, когда вернется. Давай? Ты будешь мазать хвостом, а я приклеивать.

Не проявив интереса, кошка зевнула, показав маленькое розовое нёбо. Аркадий махнул рукой и медленно обошел комнату, стараясь не наступать на игрушки, которые все еще группками лежали на ковре, некогда было убрать. Взял картонный истребитель, который Мишка доклеил накануне травмы, погладил крылья – на пальцах осталась зеленая полоска.

У Аркадия перехватило горло: краска еще не высохла, а все в их жизни уже перевернулось. И они больше не спорят из-за штор, которые Мишка задергивал даже днем. Ему казалось, что из окна напротив его комната отлично просматривается.

«Надо купить жалюзи! – осенило Аркадия. – Он вернется, а они уже висят. Почему я раньше не додумался?»

Сев рядом с кошкой, он взял не дочитанную Мишкой книгу. Она была библиотечной, захватанной десятками других детей, а ему почудилось, будто страницы пропитались запахом его сына. И опять что-то взорвалось в сердце, и стало так больно, что, казалось, уже и не продохнуть. Аркадий осторожно положил книгу, не закрыв ее, и вышел из комнаты.

Он направился на кухню, пытаясь вспомнить: есть ли в холодильнике что-нибудь из остатков. Ему не хотелось готовить, вообще ничего не хотелось. Он чувствовал себя устрицей, из которой высосали содержимое. Внешне все оставалось на месте, даже седины не прибавилось, а внутри была пустота. Из этой пустоты надо было извлекать какие-то мысли, ведь работа не могла ждать. И ребята из лаборатории, хоть и сочувствуют ему, но ждать тоже не могут. Дети не только у него…

Звонок раздался в тот момент, когда Аркадий открыл холодильник, свирепо загремевший полками и стеклянной крышкой масленки. Он прислушался: почудилось? Закрыв дверцу, Аркадий подождал, и звонок повторился.

«Не Стас», - решил он. В их семье все звонили три раза, а то и больше. Открыв дверь, он не смог скрыть довольно нелепого удивления: «Почему она звонит не по-нашему?» Исключая друг друга, возникли две догадки: Маша не осмелилась самовольно воспользоваться их тайным кодом; или – она отреклась от всего, что составляло их жизнь. От всего большого, ото всех мелочей. Последнее сразу скукожилось перед тем, что каждое утро Маша проводила у сына, хотя ей давно пора было уезжать. И как бы ни был Аркадий сердит на нее, он не позволил бы себе обвинить ее в том, что это – показуха.

- Привет, - сказал он, приказав себе ничему не удивляться и не злиться. – Проходи.

Машин взгляд метнулся к знакомой вешалке, похожей на черное дерево с крюкообразными ветками:

- Можно раздеться?

- А Матвей не закиснет в машине?

Она посмотрела с удивлением:

- Он же уехал. Вообще из города. По делам.

- А я должен был это знать?

- Я думала…

- Нет. Мишка не говорил мне.

У него опять начало разбухать сердце: «Маленький мой… Сам лежит переломанный, а меня оберегает».

- Тогда раздевайся, - он принял злосчастную шубу, на этот раз обвисшую тяжестью укора: «Матвей сделал из нее принцессу, а ты не смог!»

- Я принесла копченую курицу, - сказала Маша полувопросительно. – Вроде бы, свежая… Ты еще не успел поужинать?

Он решил не ломать комедию.

- Доставай. Надеюсь, она не совсем окоченела?

- Там потеплело. А Стаса нет? – она заглянула в комнату старшего сына, пугающую тем уровнем порядка, который только и был удобен ее хозяину. Ее губы дрогнули: здесь ничто не изменилось.

Аркадий подтвердил:

- Вечный хаос. Да будет так! Хоть в чем-то же должно быть постоянство.

Этот упрек вырвался против воли. Уж слишком много испытаний было в последнее время для этой несчастной воли. Ничего не сказав на это, Маша осторожно шагнула к Мишкиной комнате, и остановилась на пороге. Точно так же, как он сам пять минут назад. Приподняв голову, Нюська с неподражаемым безразличием оглядела любимую хозяйку, и только дернула хвостом.

- Она меня не узнала…

Не заглядывая в лицо, Аркадий угадал, как оно дрогнуло. Такое тонкое и правильное, что не будь Маша грешницей, с нее впору было писать икону. Короткие волосы не закрывали длинную шею, нежность которой стекала на плечи. Сейчас они были закрыты кофтой, но Аркадий помнил их. Он смотрел сзади на ее шею, и думал о том, как же это странно, что не в его праве теперь прижаться к ней ладонью, губами, щекой… Не то чтобы ему очень уж хотелось этого, но сама невозможность казалась неправильной.

В их бывшую спальню Маша не зашла, но в этой нарочитой тактичности, ему опять увиделась бестактность, как та, которую она допустила, явившись к нему в этой норковой шубе… И Аркадий позвал грубее, чем намеревался:

- Так ты простишься со своей курицей или нет?

Она заторопилась, улыбаясь жалобно, не похоже на себя. Выбираясь из не подходящего для нее пакетика «Ив Роше», курица зацепила его культей и порвала. Аркадий только подумал: «Жалко. Красивый пакетик», а Маша уже бросила его в мусорное ведро.

- Я руки помою…

Это опять прозвучало вопросом, и оттого, что теперь Маша спрашивала разрешения на каждую мелочь, ему стало не по себе, хотя Аркадий понимал, что не он виноват в этом. Или он? Если она влюбилась в другого, значит, он выпустил ее любовь, не удержал, не уберег… Любовь вдруг представилась ему глотком воды, которую держат в пригоршне. Пока все пальцы руки-семьи тесно прижаты друг к другу, вода не вытечет. В какой момент они слегка отстранились, позволили просочиться капле? Он не заметил…

Не дожидаясь, пока Маша вернется из ванной, он нарезал хлеба, и водрузил курицу на большое блюдо. Она выглядела глуповато, но разве может быть иначе, если тебя лишили головы и покровов? Ему вспомнилось, что в последний раз они баловали себя такой курицей летом прошлого года, когда делали ремонт в комнате Стаса, и готовить ужин ни у кого уже не было сил. Секунду поколебавшись, он напомнил об этом Маше, когда она неуверенно, как не званная гостья, присела к столу, и сказал:

- Я собираюсь заняться Мишкиной комнатой, пока он в больнице. А то он все обижался. Только ты не проговорись, это будет сюрприз.

У нее прояснились глаза. Все такие же синие, хотя они все реже сияли вот так, как сейчас. Аркадию подумалось, что тоска затягивает взгляд облачностью.

- Можно я тебе помогу? Ты же не справишься один! – взмолилась Маша.

Ее рука двинулась к нему по столу, потом замерла, подалась назад, и снова начала свое беспорядочное движение.

- У меня есть Стас.

Аркадий услышал, что это прозвучало утверждением, что у нее Стаса больше нет.

- Стас и ремонт? – Маша дернула плечом. – Две вещи несовместные…

- А ты и ремонт? Из норкового манто в робу?

- Ну и что?

- Ничего, да? – Аркадий с наслаждением рванул куриную ногу, втянув пряный запах. – Держи. Только не вздумай сказать, что притащишь и этого своего… Легкача… Что вы, мол, вдвоем возьмете на себя заботу обо мне. Это уже «Покровские ворота», ей-богу!

Маша рассмеялась охотно, даже чересчур охотно. Но куриная нога желтела в ее руке сигнальным флажком, призывающим быть настороже.

«Да я и так не расслабляюсь, - заметил Аркадий про себя. – Как расценивать этот ее смех? Теперь очередь Матвея быть преданным ею? Склонность к предательству – это хроническая болезнь?»

- Я же сказала, что Матвей уехал. А когда вернется… Он найдет, чем себя занять.

Внезапно Маша поняла, что это прозвучало пренебрежительно, и заторопилась затушевать это нечаянное впечатление.

- Если б вы встретились с ним не так… Теперь это невозможно, конечно, я понимаю… Но будь все по-другому, знаешь, он понравился бы тебе. Ты ведь любишь увлеченных людей.

- Увлеченных чем? – Аркадию хотелось спросить: «Тобой?», но это прозвучало бы вульгарно. Хотя если он допускал эту вульгарность в мыслях, то какая, в сущности, разница…

Но Маша не услышала его мыслей. Раньше такого не случалось, и ни одного из них не удивляло, что так происходит. Разве это не естественно для мужа с женой? Они были, как два сообщающихся сосуда, их чувства, их мысли перетекали, наполняя обоих. Теперь между ними появилась перемычка.

- Он увлечен жизнью, понимаешь? Ему до всего есть дело. Он мог бы не появляться на телевидении неделями, деньги-то его работают и без него, но ему это интересно! Как готовится передача, как снимается… Освещение, угол съемки, все приемы интервьюирования – ему во все хочется вникнуть.

«Талантливый дилетант», - подумал Аркадий, но не сказал этого. Не только из-за того, чтобы она не заподозрила в нем зависти. Но больше оттого, что в горле возникла странная горечь. Не от курицы, она была отменной и действительно свежей... Дело было, скорее, в том, что в Машиных глазах опять возник тот живой блеск, наводящий на мысль о солнечном небе, который, как ему показалось, уже утрачен ею…

Рванув кусок мякоти, Аркадий ровным тоном заметил:

- Если ты надеешься подружить нас, то это абсолютно безнадежное предприятие.

- Я… - взгляд ее погас. – Нет, я не надеюсь, конечно. Что ты…

- Думаю, он тоже не очень-то к этому стремится. При всей его любвеобильности… Не ставь, пожалуйста, ни его, ни меня в дурацкое положение.

- Да я не…

- Сама подумай, кто пойдет в гости к разбойнику, отнявшему дом? Может, мне еще порадоваться, что он там так удобно устроился, когда я сам остался во дворе?

Маша тихо добавила:

- Но с детьми.

Ее блестящие от куриного жира пальцы теперь скользили по ободку тарелки. Потом нашли кусок хлеба, отщипнули мякоти и принялись лепить шарик. Аркадий вспомнил, что у нее была привычка складывать кораблики из любой бумажки – из конфетного фантика, из автобусного билета… Куда они звали ее эти кораблики?

Но на его памяти Маша никогда не лепила хлебные шарики. Ему открылось, что она меняется. У нее возникали новые привычки, возможно, изменялись взгляды, требования к жизни… Может, уже сейчас она и помнить не помнила те кораблики. Лет через пять Аркадий мог и не узнать в ней ту девочку, которая бежала после института к нему в общежитие, и, налетая на него, забрасывала обе руки ему на шею. Руки у нее и сейчас были тонкими, как тогда, только в те годы ногти были длиннее, ведь ей не приходилось стирать детские вещи.

Он с недоверием уставился на ее пальцы. Сейчас ведь ей тоже не приходилось стирать…

- Ты не наращиваешь? – он показал рукой. – Так это называется?

Маша с безразличием осмотрела свои ногти:

- А… Неудобно с длинными. Я привыкла так. Маникюр делаю, конечно.

- А как же светские рауты? – ему внезапно захотелось, чтобы она сказала, что не бывает на них.

Но Маша усмехнулась:

- Там все, как одна длинноволосые, длинноногие, и с длинными ногтями. Я же не как все.

«Разве?» – едва не вырвалось у него. Перешагнуть через детей, мешающих побыстрее добраться до вершины, это как раз становилось нормой жизни.

Кажется, она угадала его мысль, все-таки время еще не совсем развело их. И отпрянула от Аркадия.

- Я знаю, о чем ты подумал!

- И что? – не смутившись, спросил он. Ему хотелось хоть как-то отплатить за свою слабость, допустившую, чтобы Маша купила копченой курицей его расположение на десять минут.

- Зря я пришла.

Аркадий заинтересовался:

- А, кстати, зачем ты пришла? Поесть не с кем было? Богатые не умеют просто есть, им непременно нужно продемонстрировать, что они едят.

В ее глазах опять появился блеск, но уже совсем другой, Аркадий это понял.

- Это всего лишь курица, - сказала она.

- Ну да. Ты же не могла притащить в наш дом омаров или еще что-нибудь из вашей жрачки! Но ты ведь знала, что я и копченую курицу редко могу себе позволить.

- Ты зациклился на своей бедности.

- Зациклился? Это его словечко? – Больше всего Аркадия задело сочувствие в ее голосе.

- Стас тоже так говорит.

- Стас еще ребенок, если помнишь. Ты решила помолодеть настолько?

Маша откликнулась, почти не задумавшись:

- Молодости не бывает слишком.

Еще не договорив, она уже поняла, какая это глупость. И Аркадий, конечно, это понял, но промолчал. Пощадил. Как и в тот день, когда в Машином теле тряслась каждая жилка в предчувствии разговора, который был уже неизбежен, и все же казался ей той чертой, за которой только смерть. Разве нет? Ведь той жизни, в которую она вросла за двадцать лет, там не будет. А что будет?

Тогда Маша еще не знала этого. Ее тошнило от страха, и так давило на уши, будто что-то менялось во всей атмосфере. Глаза ее детей, неестественная улыбка Аркадия – вот, что было в воздухе. А еще несчастный взгляд Матвея из вероятного будущего, в котором она не решилась бы на тот разговор…

«И что было бы сейчас?» – Маша украдкой всматривалась в лицо Аркадия, в новые морщинки у глаз, которых он, может быть, и не замечал.

В юности эти глаза были распахнутыми, бездонными, а потом как-то уменьшились, и стали похожими на неправильные треугольники, в которых были заключены живые темно-серые шарики. Ей было бы куда легче, если б это лицо вызывало у нее отвращение, но его-то Маша как раз не испытывала. У нее все также сжималось сердце, когда она смотрела в его печальные глаза, как и двадцать лет назад. За последние месяцы Маша убедила себя, что муж стал ей чужим, и очередная встреча никак ее не взволнует, но сейчас она отчетливо ощущала, что страдает не только из-за Мишки.

- Скажи, ты не опаздываешь на работу? – тихо спросила она, внезапно почувствовав, что губы у нее измазаны куриным жиром. – Это не дело, что ты мчишься в больницу к восьми утра, и перекладываешь Мишку на каталку. Давай, я поговорю с врачом? Пусть передвинут кровати, раз у них каталки не проходят!

- Они не сделают этого, - Аркадий встал и нашел в ящике салфетки.

Маша благодарно улыбнулась, с некоторым страхом отметив, что он все также угадывает ее мысли.

- Мишка говорил, что других мальчишек медсестры заставляют вставать и самим выходить к каталке. Один даже бегом бегает… Что, сестры не знают, что с переломом позвоночника запрещено вставать? Им плевать на все! Они прикрываются своей мизерной зарплатой, чтобы вообще ничего не делать. Чтобы сердце зря не напрягать… Лучше я буду ездить каждый день к восьми утра, и возить Мишку на эту лазерную терапию, чем на них надеяться.

- Ты – молодец, - проговорила Маша, и поняла, как мало сказано в сравнении с тем, что она чувствовала.

Отведя взгляд, он спросил:

- Ты пробудешь здесь весь месяц?

Ей захотелось набрать побольше воздуха, как перед погружением на глубину.

- Я собираюсь остаться на полгода. Пока Мишка будет на домашнем обучении, - она испуганно замолчала, ожидая, что ответит Аркадий.

В его взгляде была одна только усталость.

- Это было бы хорошо, - наконец, сказал он. – А как с работой?

- Я придумаю.

Как бы рассуждая вслух, Аркадий заметил:

- Кто-то должен оставаться с ним днем. Встречать учителей. Если они, конечно, будут приходить…

- Как это – если? Они обязаны!

- Кормить его, наконец… Матвей тоже переедет сюда?

Маша неловко призналась:

- Не знаю. Мы пока еще не разобрались с этим.

- Не думаю, что он будет рад…

- Нам всем вообще нечему радоваться!

Она вдруг поняла, что лжет: эти полгода с сыном, что вырешила ей болезнь, были радостью. Но Маша, конечно же, отказалась бы от нее, не задумываясь, если б это могло вернуть Мишке здоровый позвоночник.

- Что ты так смотришь? – она начинала нервничать, когда глаза Аркадия становились такими всепрощающими.

В минуты подобные этой Маша чувствовала себя безрассудной, не особенно умной девчонкой, хотя они были с Аркадием почти ровесниками. Однажды стало ясно, что молодость Матвея окрылила ее: хоть он сможет воспринимать ее всерьез. В семье к ней так не относились даже сыновья.

Аркадий опять отвел глаза:

- Чаю хочешь?

- Да. Конечно! Надо запить горячим, а то… - она вдруг поняла, что плачет, но не поняла из-за чего.

Словно на его глазах совершалось нечто непристойное, за чем совестно было подглядывать, Аркадий отвернулся и включил чайник. Не обернувшись, он отчетливо произнес, чтобы отвлечь ее:

- У меня есть пакетики. Мальчишкам с ними проще, чем заваривать. Ты не против?

- Нет, - она шмыгнула, и промокнула лицо салфеткой. – Давай пакетики.

- Если это осложнит… твою жизнь, ты можешь и не задерживаться на полгода. Мы выкрутимся. Мама будет приезжать.

Маша оторопела: «Какая еще мама?! Я – их мама!» Но успела сообразить, что Аркадий говорит о своей.

- О чем ты? – пробормотала она. – Я не могу… Не могу отказаться еще и от этого. 

(окончание следует...)