Тёмное эхо (роман - окончание)

Рейтинг:   / 0

ПлохоОтлично 

Подробности

Категория: Проза

Автор: Лавряшина Юлия Александровна

Просмотров: 5671

2010 год, Выпуск № 6

(Окончание. Начало в № 5 - 2010 год)

Глава 12

- Ты не спишь? Я уже звонил, тебя еще не было. Я уж думал, без меня ты и заночуешь в этой больнице! Ты – безумная мать.

- Я… - Маша запнулась, и наспех решила, что Матвею не нужно знать о ее встрече с Аркадием. – Я навещала свой старый дом. Тот, в котором жила в детстве. Помнишь, я показывала тебе?

Пауза удивила ее.

- Алло! Ты здесь?

- Ничего себе совпадение! – наконец, проговорил Матвей совсем тихо. – Не поверишь, но я ведь тоже перед тем, как уехать из города пытался отыскать твой бывший дом.

- Нет, правда? Я не спрашиваю: зачем.

- Я и сам не знаю. Странно, да?

- Ничего странного. Движения душ вообще плохо поддаются объяснению.

- Какая ты умная, - насмешливо заметил он. – Ты – ночная птица-философ.

- Птица бывает только секретарем.

- Она выучилась, поумнела и стала философом. А как выглядит птица-секретарь?

Маша улыбнулась в полумрак:

- Тебе и это интересно? Надо спросить у Мишки. Он перечитал все энциклопедии.

- Я приеду завтра в полдень.

- В полдень? – она встрепенулась, и впрямь напомнив себе птицу. – Но я еще буду в больнице! До часа, ты же знаешь.

- А ты не можешь сбежать пораньше? Ради меня!

У нее дрогнула трубка:

- Что?

- Я шучу, - быстро сказал Матвей. – Я сам заявлюсь туда. Я купил Мишке книжку про оригами и три набора бумаги, пусть мастерит в не приемные часы. Между прочим, я уже соорудил жирафа. Хочешь, привезу?

Ей стало страшновато:

- Ты приедешь к нему?

- А это запрещено? Аркадий издал указ? Я замаскируюсь под врача, на случай, если он нагрянет. Или того хуже появится Свирепый Стас.

- Не говори о них так, прошу тебя.

Он замолчал, обжегшись о ее холодность. Потом заговорил другим тоном:

- Ты сегодня другая. Стоило мне уехать…

- И что? Ничего не произошло. Просто это моя… - Маша едва не сказала: «Семья», но вовремя спохватилась и исключила Аркадия: - Мои дети. Я не хочу, чтоб ты над ними смеялся.

- Я не смеюсь. Это они будут ржать до икоты, когда я упакуюсь в белый халат и натяну шапочку до бровей. Включительно.

- Твое лицо невозможно не узнать…

Матвей охотно пошел на мировую:

- Мою шишку вместо носа? Ее ни с чем не спутаешь… Так как на счет жирафа?

- Какого жирафа? – не поняла Маша.

Он обиделся:

- Я же три секунды назад говорил, что сделал жирафа из бумаги! Привезти?

- Вези! – она расхохоталась в трубку. – Пусть живет с нами. Только не знаю, чем его кормить.

Удивив ее непоследовательностью, Матвей вдруг вспомнил:

- Кстати, я сегодня подвозил Стаса. Он трясся на остановке, как бездомный щенок, а тут я, как Санта-Клаус, почти что на санях! Лучше! В санях-то, небось, не очень-то тепло…

- У Санты волшебные сани… Вы хоть разговаривали по дороге?

- Нет, песни пели! Время от времени твой сын пытался меня задушить, но я же скользкий тип, ты знаешь.

Маша наспех опровергла:

- Никакой ты не скользкий, не говори о себе так!

- Ты все время меня учишь! Я не вхожу в число твоих многочисленных детей, ты помнишь?

- Он грубил тебе? Ты не сердись на него.

- Думаешь, я сержусь? Если я на что и сержусь, так это на то, что у меня нет личного самолета, чтобы добраться до тебя за час. И взять тебя сонной, тепленькой, прямо в постели… Но придется выехать утром.

- Не торопись. Выспись, как следует.

- Не торопись?! Выспись? Ты издеваешься? Не хочешь меня видеть?

- Хочу. Хочу-хочу-хочу.

«Я хочу больше, чем могу получить», - это Маша сказала себе, уже после того, как двадцать раз повторила «целую», и положила трубку. Вытянувшись на постели, она обвела взглядом гостиничный номер, не совсем такой, как в фильмах, но – люкс: «Этого мне не хватало?» Память, быстро тасуя, напомнила лики тех «командировочных» номеров, где она останавливалась пять, десять лет назад. Они были хуже. Только тогда Маша этого не знала. И не страдала, это она точно помнила.

Но деньги Матвея не были ненужными. Они дали ей главное, чего всегда не хватало: время. Они освободили от обедов и стирки, от уборки и ожидания на вечно продуваемых остановках. Теперь Маша могла отдавать ненасытному телевидению весь свой день, не страдая от того, что кто-то по ее вине останется голодным, или не получит чистых носков. Только вот освободиться от этой тревоги как раз и не получилось…

Ее мыслям не было дела до расстояния между городами, и они суетливо метались туда-сюда: «У Стаса ведь сломался зонт, как он пойдет под таким дождем?! Осенью Мишку надо было показать стоматологу… Позвонить? Аркадий не вспомнит. А Мишка и не заикнется… Они хоть изредка купают Нюську?»

К ее удивлению, эти заботы стали еще обременительней, оттого, что она не могла решить ни одну из тех проблем, которые оставила своей семье. Они висели на ее шее чугунным хомутом, и Маша чувствовала, что однажды рухнет под этим грузом, который никто на нее и не навешивал…

Ей опять вспомнилась сегодняшняя странная встреча со старшим сыном, которая, скорее, была не-встречей. Первым позывом было броситься за ним, догнать, прижать и выговориться. Рассказать все эти месяцы, каждый день облечь в слова, и передать Стасу, чтобы он вошел в то время – без него – и удержал своим притяжением. Можно было опустить действия: проснулась, выпила кофе, приняла душ, поехала на работу… Кому это интересно?! Она поделилась бы с сыном своей тоской о нем, своем первенце, совсем взрослом, почти мужчине.

Ей не терпелось, чтобы Стас перерос ее, и они вместе прошли по родному городу, а их горделивые тени скользили бы по чужим домам, в которых живут не такие счастливые люди, по машинам, по лицам… Но это случилось без нее. За эти месяцы сын вымахал, будто тянулся за ней, и стал выше сантиметров на десять. Но Маша уже не мечтала не то, что пройтись с ним, но даже приблизиться к нему.

В переулке он метнулся от нее прочь, пригвоздив Машу взглядом, в котором она не увидела ничего, кроме отвращения. Будто ему встретилась прокаженная, и Стас бежал в ужасе, надеясь спастись. И Маша не бросилась следом, почувствовав, как неподдельно то, что погнало его прочь. Да и как она могла оправдаться, если б догнала? Все, что он думал о ней, в сущности, было правдой...

Вспомнив, как глупо, непозволительно откровенно расплакалась перед Аркадием, она застонала от стыда, и, путаясь, полезла под одеяло. Маше всегда было необходимо чуть ли не с головой укрыться тяжелым, иначе сон не находил ее, словно реагировал только на определенную температуру тела...

Мишке надо спать на спине или на животе, вспомнилось ей, но разве медсестры будут следить за ним ночью, как она просила? В этой больнице Маша столкнулась с бессилием денег перед равнодушием. В тайне от Аркадия она совала купюры, но требовать ничего не могла. От денег никто не отказался, но Мишка не мог вспомнить, чтобы кто-нибудь подходил к нему ночью или днем…

Только услышав шаги, Маша поняла, что уснула, и сквозь еще не рассеявшийся сон угадала – Матвей. Она знала, как он ходит: по бесконечным коридорам телецентра стремительно, здороваясь на лету, а по дому ступает так, будто с каждым шагом уходит в себя все глубже. Эти задумчивые звуки прокрались в ее сон, и когда Маша поняла их значение, тотчас проснулась.

- Матвей?

Рука уже нашла кнопку, и бра неярко засветилась желтым. Сев на постели, Маша, помаргивая, оглядела комнату. Потом, вскочив, заглянула в смежную, проверила ванную… Обрывки народных примет, всегда суливших недоброе, шурша, тянулись за ней, и хотя Маша понимала, что это шумит в ушах от обычного ночного волнения в одиночестве, ей все же стало страшно.

Взяв трубку, она быстро набрала длинный номер его мобильного: «Только бы… Только бы…» Ей не удавалось даже мысленно закончить фразу. Но Маша знала, о чем молилась, и этого было достаточно.

- Ты! Спишь? Прости! – бессвязно выкрикнула она, когда Матвей отозвался. – Мне просто почудилось что-то… Нехорошее.

Он уже проснулся:

- Что случилось?!

- Ничего. Да ничего, правда. Просто… Мне приснились твои шаги.

- А говоришь: ничего… Я шел к тебе, вот ты и услышала. Честно!

- Во сне шел?

- И постепенно перешел в твой сон. Легко! Разве так не бывает?

- Со мной еще не бывало. Может, я потихоньку схожу с ума?

- Ты просто впадаешь в мое сумасшествие.

- У тебя ничего не болит? К чему был этот сон? Ради Бога, не гони завтра, ладно?

- А может, мне выехать прямо сейчас? Все равно я уже проснулся.

Маша закричала:

- Даже не думай! Еще уснешь за рулем. Помнишь, как это было с Цоем?

- О! – печально отозвался Матвей. – Если я хотя бы умру, как Цой, и то уже, считай, прожил не зря.

- Перестань. Ты должен выспаться. Ты слышишь?

- Я даже вижу, как ты подпрыгиваешь на постели.

Она осела:

- Я не подпрыгиваю.

- Это сейчас. Я же все вижу!

- Признайся, это ты ходил по комнате, да? Ты ведь здесь? Прячешься где-то со своим мобильником, и врешь мне, что находишься за тридевять земель…

Раздался протяжный вздох:

- Угадала… Приготовься, я выхожу.

Маша понимала, что это всего лишь игра, и все же быстро пошарила взглядом по комнате.

- Видишь меня? – спросил Матвей.

- Я всегда вижу тебя.

- Почему же не веришь, что я вижу, как ты подпрыгиваешь?

- Я верю. Я тебе верю.

«Счастье только задумывается, но никогда не сбывается», - Маша без сна смотрела в то темное и зыбкое, что на самом деле было белым, твердым потолком. Вот этот разговор мог стать счастьем, если б не мальчишеские тени, которые всегда были рядом, даже если Маша оставалась в одиночестве. В свою очередь, они могли составить счастье всей ее жизни без остатка, если б Матвей не приехал на тот фестиваль...

Она решила, не жалея себя: «С Аркадием – вот было счастье. Никаких горьких теней, ничего тягостного. Жизнь была длиннющей нитью янтарных бус, в которой каждый день, как солнечная капля. Но разве я хоть когда-нибудь бредила звуком его шагов?»

Не так давно она услышала песню, название которой переводилось с английского как «Любовь – это катастрофа». И подумала, что это о ней, хотя весь текст перевести не успела. Некогда было вслушаться. Но боль, от которой голос певца подрагивал, осталась в ней, и еще несколько дней откликалась: катастрофа… После нее – руины и морщины. Что с ней будет, если Матвей и в самом деле однажды исчезнет, как сулят ей взгляды всех знакомых и малознакомых?

Утреннее небо было хмурым. Это значило, что на улице тепло, но радостнее от этого не становилось. А на западе, куда выходило одно из окон, сливались светлые стрелы. Бирюзовая легко наслаивалась на стальную, а голубая раздваивалась, позволяя проникнуть в свою сердцевину.

«Завтра будет ясно, - подумала Маша. – Но будет ли по-другому? Мишка в больнице, Стас ненавидит меня, Аркадий крепится, чтобы не назвать меня ничтожеством… А Матвей вообще неизвестно где!»

Ей было это известно, только тоска, нахлынув, легко меняет существующее положение вещей. Тяжелому небу не составит труда сплющить ростки радости в душе, особенно, если они так слабы.

«А какие вообще у меня радости? – Маша попятилась от окна, вздрогнув от острого желания, рвануть раму и шагнуть – за. – Вот же дура! Девять из десяти женщин позавидуют мне. А та одна... Она поежится, посмотрит с состраданием: «Как же ты живешь без своих мальчиков?» Как? Как я живу?!»

Забыв о завтраке, она выскочила из гостиницы, и погнала подвернувшееся такси к больнице. Город бросал ей подробности прошлого: «Помнишь? Помнишь?» Маша закрыла глаза. На высокое крыльцо больницы она взбежала с девчоночьей прытью. Прыгая то на одной, то на другой ноге, переобулась на лестнице, и побежала наверх. Знакомые лица врачей, медсестер подавали сигнал: «Надо поздороваться!»

Маша бросала приветствия, как монеты для подкупа: «Пропустите! Только пропустите!» Еще не было положенных десяти часов, и кто-нибудь действительно мог задержать ее, бывают такие тупые формалисты. Но Маше повезло: это утро было свободно от них.

Она ворвалась в Мишкину палату, и остолбенела, увидев Стаса. Маша даже не вспомнила, что каникулы закончились, и теперь он мог приходить в больницу только по утрам, потому что учился во вторую смену. Его взгляд исподлобья был острым: «Ну? Что скажешь?»

Выдергивая ноги из мгновенно возникшего страха, Маша подошла к сыновьям, и решительно взяла за руки обоих:

- Мальчишки мои… Я так соскучилась. Так соскучилась…

Мишкина ладошка была теплой и мягкой, а Стас, видно, только пришел. Резко отняв руку, он процедил:

- Что это вдруг?

- Не вдруг. Почему – вдруг?

Она услышала свой беспомощный голос, и поняла, что навсегда останется для них парией, которой можно отвечать грубостью или не разговаривать вовсе. Если до сих пор Мишка не понял этого, то уж сейчас…

- Садись, мам, - Мишка приподнял голову, отыскивая взглядом стул, и Маша опять засуетилась:

- Лежи, лежи!

«Мне тошно себя слышать!» Она посмотрела Стасу в глаза, готовая обжечься о злорадство, и содрогнулась. Ей показалось: это Аркадий смотрит на нее печально и всепрощающе, как только он один и умел.

Она просительно улыбнулась Стасу, чтобы тому доброму, что было в нем от отца, стало легче прорваться наружу. Но сын отвернулся. Маша подумала: «Вот это мое. Это я отвернулась бы…»

Глава 13

Фанерная Снегурочка исступленно билась головой о раму, но этого никто не замечал, ведь она делала это тихо, мелко: сбивчивая дробь, рожденная ошалелым ветром, проникающим даже через окно. Стас следил за этой плоской девушкой, принципиально не глядя на сцену. Его угнетали такие сборища в актовом зале, когда все обязаны были веселиться по команде и аплодировать, и делать радостные лица, потому что за этим строго следили. Когда они изучали историю СССР, ему вспоминалось обязательное веселье школьных праздников.

Стасу же было тошно сегодня, и не хотелось притворяться даже ради юбилея школы, с которым как раз сейчас ее, то есть самих себя, поздравляли первоклассники. Один за другим, как будто это было подготовлено, они забывали свои слова, ойкали, выпучив глаза, шарили по лицам, потом лезли в карман за смятыми бумажками. И это было по-настоящему смешно, поэтому Стас и не смотрел на сцену, чтобы не выйти из того состояния тяжелой угрюмости, которое, как ему казалось, только и могло выродить какое-нибудь решение.

Стас понимал, что слегка запоздал с ним, ведь семья-то уже распалась, надо было раньше искать ту волшебную нить, которая могла залатать уродливую прореху. Но тогда он растерялся. «Маленькие мои, я должна вам что-то сказать… Я уезжаю, вы будете жить с папой». Это можно понять? Внезапность парализовала его волю, и все, на что он был способен в те дни, это извиваться от боли, будучи пришпиленным ею, как иглой.

Еще и на следующий день, и через неделю Стас никак не мог поверить, что это случилось. Что она и вправду уехала. Не в командировку, как бывало. И не вернется с какой-нибудь мелочью, ерундой – шоколадкой, игрушкой, которая почему-то всегда радовала. Только то, что отец отводил глаза, словно это он подвел их, вынуждало Стаса поверить в то, что все всерьез.

Тогда его испугало то, что Мишка не плачет. У него мгновенно краснели глаза, стоило только крикнуть громче обычного или послать его подальше, если пристает со своими играми. А тут он даже ни разу не скуксился, но как-то затих, и возился со своими роботами и гоблинами молча. Из его комнаты не доносилось ни звука, и Стасу начинало казаться, что малыш только делает вид, что играет, чтобы к нему не лезли, а сам просто сидит, оцепенев в своем горе, и смотрит в одну точку. В ту самую, в которой можно разглядеть целую жизнь. Но когда Стас подкрадывался, Мишка уже успевал повернуться к дверному проему, спрятав свою тайну за внимательным взглядом.

«Я должен вернуть ее ради него, - думал Стас, упорно не хлопая первоклассникам, уже сбегавшим со сцены, толкая друг друга. – И ради отца. Он тоже не может без нее… А мне она на фиг не нужна! Почему они оба так тоскуют по ней? Она врала им, делала вид, что любит…»

- Ты придешь сегодня на дискотеку? Здесь будет.

Стас едва зубами не скрипнул: какая еще дискотека?! Не обернувшись, потому что отлично знал этот шепот, он ответил с язвительной вежливостью:

- Нет, Нина, я не приду на дискотеку. Разве я не говорил тебе полтора миллиона раз, что у меня отсутствует чувство ритма?

Ее торопливый шепот обжег ему ухо:

- Я узнавала, его можно выработать.

От изумления Стас даже оглянулся. Эта девочка, о которой его мать когда-то сказала, что у нее лицо еще не выросшей Весны Боттичелли, вращалась на его орбите чуть ли не с первого класса. Школьные годы были потрачены Ниной Савельевой не только на то, чтобы выковать золотую медаль, которая была практически готова, но и на то, чтобы укрепить свою младенческую привязанность к Стасу Кольцову до прочности стального каната.

Сам он считал, что не поощряет ее вообще никак, и обвинить в том, что он «приручил» ее, невозможно. Все-таки было бы неприятно услышать в свой адрес, что он, якобы, подал девочке надежду, а потом обманул ее. Это значило бы, что он идет тропой своей матери. Стасу было противно даже думать об этом.

«А ведь она красивая, - бесстрастно признал он, рассматривая сияющее свежестью лицо Нины. – Интересно, такой удалось бы соблазнить Матвея? Хорошо бы! Хотя это так избито… Да и подрезанные тормоза тоже. Я понятия не имею, где они находятся… А если начну выяснять, это обязательно всплывет потом. Такие мелочи всегда и портят все дело».

- Это если хочешь выработать, - ответил он Нине на счет чувства ритма, и с удовлетворением отметил, что ее сияние несколько померкло.

Отвернувшись, он забыл о ней сразу же. Темная, нетерпеливая жажда поглотить Матвея, заставить его исчезнуть, не оставляла Стаса в покое с той самой минуты, как Мишка совершил свой катастрофический прыжок. И продемонстрировал всему миру, как ему нужна эта женщина, которую Стас уже мысленно проклял.

Его ненависть, от которой начинало время от времени шуметь в голове, была обращена к ней, и Матвея касалась лишь косвенно. Беда была в том, что пока существовал этот Матвей, брат с отцом не могли быть счастливы. А Стас больше не мог видеть, как они тихо тают, пожираемые изнутри болью.

Первоклассников уже сменил седьмой «А», посуливший, что их спектакль погрузит зрителей в пучину средневековья, и тут же зазвучал вальс написанный веке в девятнадцатом. Усмехнувшись, Стас еще раз подумал о мелочах, которые нарушают целостность картины.

На своем небольшом веку он посмотрел уже сотню фильмов с детективным сюжетом, но ему не подходил ни один. У Стаса не было ни пистолета с глушителем, ни даже без него, ни яда, ни денег, чтобы нанять киллера. И он сильно сомневался, что решится собственноручно всадить нож Матвею в спину.

И вообще ему не хотелось его убивать. Хотя само по себе убийство не вызывало у него ужаса: «Это же сплошь да рядом!» Но после того, как Матвей подвез его, спасая от обморожения, Стас уже не находил в себе сил желать ему смерти.

«Посадить его? – гадал он, рассеянно всматриваясь во вдохновенно пылающее лицо маленькой Жанны д’Арк, появившейся на сцене. – Но как? Я его дел не знаю. Наркотики подбросить? А где их взять? На какие шиши? И потом, где гарантия, что мать не вобьет себе в голову, что должна дождаться его из тюрьмы? Наркотики любая простит… Нужно что-то, чтоб ее стошнило от него… Изнасилование! Мальчика. Или малолетней. Вот тогда она очнулась бы! Где только взять эту малолетнюю? Проститутку подговорить, так ей тоже платить надо… - Стас еще раз вгляделся в лицо семиклассницы. – Вот такую бы. Фанатичку. Чтоб на суде у нее глаза горели праведным гневом».

Прыснув, он в первый раз похлопал девочке, с таким не детским достоинством отвечавшей инквизиции. За его спиной тотчас усилились и зачастили аплодисменты. Стас оглянулся. И быстро отвернулся, чтобы Нина не заметила, как у него вспыхнуло лицо.

«Она? Не такая маленькая, конечно, но тоже ведь – несовершеннолетняя. И тоже играет в школьном театре, значит, может изобразить праведный гнев… Нет, это уж слишком! – осадил он себя. – Хотя почему? Сводить ее к Мишке, рассказать все со слезами на глазах, надавить на жалость… Мерзко. Она тоже скажет, что это мерзко».

Стас живо вообразил лицо брата на сероватой больничной простыне – подушка не разрешалась: «Нет, увидит Мишку, не скажет. Если я смогу убедить ее, что это ложь во спасение. Слезинка ребенка, и так далее… Достоевского она любит. А как с «Анной Карениной»? Что она там говорила на уроке? Я не слушал ее, как всегда… Еще вообразит, что это будет преступление против любви. Так надо убедить ее, что во имя! Ради меня. Потерплю ее до конца года, если потребуется. А там уж как-нибудь…»

Еще не веря до конца, что решился на это, Стас опять повернул голову, встретил золотистый Нинин взгляд и улыбнулся. У нее дрогнуло лицо. Это была первая, обращенная к ней улыбка за все десять лет. Нет, он, конечно, смеялся над анекдотами, если она рассказывала. Или иронично кривил губы, когда они цитировали некоторых полуграмотных учителей. Но вот так, без видимой причины, Стас ей еще не улыбался.

Ему показалось, что его лопатки улавливают пульсацию: так у Нины заколотилось сердце. Стас, конечно, не слышал его, хотя ей самой казалось, что оно грохочет на весь зал. Но в маленьком пространстве между ними возникло что-то новое, заволновалось, завошкалось, толкая в спину, и Стасу уже требовалось усилие, чтобы не оглянуться вновь. Он задумался о дискотеке, но его отвращение к танцам не могло пересилить даже маниакальное желание осчастливить отца с Мишкой.

«Лучше погулять… В мороз-то? Пойти в кафе? Попросить у отца денег: «Пап, я тут решил упечь Матвея в тюрьму. Проспонсируешь?» Может, позвать ее к нам? Или заявиться к ней? И чем заниматься? Нельзя ведь сразу все ей выложить. Нужно… приручить ее», - его так и перекосило оттого, что он все же решился на то, в чем до сих пор считал себя не замаранным.

Стас подумал, что, наверное, Нина воображает его совсем не таким, каким он знает себя, все принимая в себе, и ничему не ужасаясь. Она потратила на его портрет десять лет, прорисовывая те черточки, которых на самом деле и не было. Но ей так хотелось, чтоб они были... Ему представилось, как Нина стирает с его лица неверные мазки, подобно тому, как женщины дышат на зеркало, протирая его тряпкой. И ему внезапно стало жаль этого чистого лика, который он собирался осквернить...

Их одиннадцатые тоже выступили, поздравили школу, и Нина, вся светясь от ожидания радости еще большей, чем уже случилась, преподнесла директору что-то упакованное в блестящую бумагу.

«А что купили-то?» – Стас лишь сейчас сообразил, что выпал из школьных дел, и даже не знает, на каком подарке остановились, хотя сдал на него, как все, двадцать рублей. Это было немного, но он испытал неловкость, обращаясь к отцу даже за такой малостью.

Ведь еще нужно было платить за подготовительные курсы, если он действительно собирался поступать на архитектурно-строительный, как говорил об этом последние два года. И еще на выпускной… А времени заработать самому не хватало, особенно теперь, когда нужно было бегать к Мишке в больницу. Не то, чтобы нужно… Хотелось. Стас тосковал по брату, которого столько раз выставлял из своей комнаты, когда тот был дома.

Он ухватился за Мишку, как за соломинку. Слегка надтреснутую («Нет, компрессия – это сжатие!»), но все еще способную удержать на плаву в такую минуту, как эта: когда Нина осталась рядом, хотя все понеслись в гардероб. Тогда Стас и сказал, глянув на часы:

- Черт! Уже опоздал…

Она немедленно откликнулась, обратив к нему свое сияние:

- Куда?

- Брат в больнице, - ответил он как бы нехотя. – Позвоночник сломал.

- Мишка? – ужаснулась Нина. – Да он же…

- Да-да-да! Спокойный, разумный мальчик. Он просто голову дома забыл в тот день. А ты разве не слышала? Это перед самым Новым годом было. Здесь, в школе.

И, еще не договорив, вспомнил, что Нины не было в тот день, она свалилась то ли с ангиной, то ли с гриппом. Чтобы она не успела испытать разочарование оттого, что он даже не помнит, Стас быстро сказал:

- Тебе не рассказывали? Тогда вся школа сбежалась, врачи со «Скорой» еле протолкнулись.

- Ко мне никто и не приходил, - спокойно пояснила Нина, и улыбнулась, чтоб он не подумал, будто ей обидно. - Я ведь живу почти у моста, кто туда пойдет в такой морозище? А телефон мы никак не соберемся поставить. Сейчас это дорого очень.

Решив, что она уклоняется от темы «Слезинка ребенка», Стас опять посмотрел на часы, наспех усомнившись, что играет достоверно.

- Ладно, с утра схожу…

Но Нина попалась на крючок быстрее, чем можно было ожидать. Вернее, он ожидал именно этого, но сейчас как-то обмяк от разочарования.

- Можно со мной, - безразлично отозвался он, опасаясь спугнуть ее неоправданной расположенностью, которой никогда не проявлял.

И это опять сработало.

Он выскочил из дома в восемь утра, чтобы все успеть до положенных десяти, когда разрешали посещения больных. Отцу Стас не очень убедительно («Библиотеки-то еще закрыты!») соврал про доклад, на который нужно уйму времени, и тот поверил. Как верил всегда и всем.

Сменив два автобуса, Стас добрался до той гостиницы, где уже побывал, только на этот раз поднялся на пятый этаж. «Номер «люкс»! Пожалуйте!» – его разбирал смех, и душила злоба. Одновременно справляться и с тем, и с другим было не так-то просто. Но к тому моменту, как открылась дверь номера, он успел натянуть на лицо индейскую маску. И вспомнил, что Мишка уже не играет в индейцев…

Матвей протянул, даже не попытавшись прикинуться не удивленным:

- Привет! Проходи.

- Не разбудил? – вежливо поинтересовался Стас. А внутри уже вскипело ликование: «Не разбудил! Они одеты, значит, все убрано… Значит…»

Проглотив ставшее привычным «она», Стас поинтересовался:

- А мама? Еще здесь?

- Маша! – крикнул Матвей, вместо ответа. – Иди сюда. Утренний птиц прилетел.

«Хоть не сказал «не званный гость», - отметил Стас, и попытался улыбнуться матери.

Она выскочила из смежной комнаты, на ходу поправляя тонкий свитер, просияла, и сама испугалась этого, вспомнив, что вчера в больнице эта радость дорого ей обошлась. Стасу стало весело: «Она боится меня!» Но по дороге сюда он вспомнил, каким строптивым в прежние времена был ее характер, и заговорил достаточно мягко, чтобы ей не захотелось протестовать.

- Я хотел тебя попросить… Ты можешь сегодня прийти к Мишке после одиннадцати?

- Конечно, - не задумавшись, согласилась Маша, потом опомнилась: - А почему?

Стас вдруг и вправду покраснел, и обрадовался, почувствовав это, потому что сыграть так не смог бы:

- Я… Я приду к нему с одной девчонкой. Если ты будешь там… В общем, она ничего не знает. Что ты уехала, и вообще. Мы же не сможем вести себя так, будто ничего не случилось!

Поочередно поглядев на обоих, Матвей сокрушенно подтвердил:

- Не сможете.

- Ну, вот. Лучше нам не встречаться там… До одиннадцати я ее уведу. Тебе хватит времени до часа.

По глазам матери он понял, что времени ей не хватит, сколько бы его ни было, но она улыбнулась:

- Я ее знаю?

- Какая разница? – холодно проронил Стас. В этой сцене тоже важно было не переиграть, эти двое – не дураки.

На миг опустив голову, Маша согласилась:

- Ладно, я приду в одиннадцать. Если увижу вас на лестнице… или на улице… Я сверну куда-нибудь, ты не беспокойся.

Уже усевшийся в большое синее кресло, Матвей радостно воскликнул:

- Авантюрное кино! Я просто пищу!

Обернувшись, Стас посмотрел в точку, где сходились его широко расставленные ноги, и мысленно ответил: «Что вы! Кино еще только начинается».

Ему опять вспомнился Мишка, совсем маленький, четырехлетний, еще не умеющий читать. Он любил тогда сказку про Муху-Цокотуху, потому что в ней были меч и храбрость, сражение и любовь, - настоящая рыцарская легенда из жизни насекомых. Мишка помнил всю историю наизусть, и по вечерам принимался рассказывать ее вслух, радостно улыбаясь живым картинкам своего воображения. Когда дело доходило до истязания мухи пауком, Мишка останавливался, делал «страшные» глаза, и заворожено произносил:

- Ой, сейчас такой узас будет!

«Будет вам ужас, - мрачно подумал Стас. – Неужели она не помнит того Мишку? Она ведь и от него тоже ушла. А этот теперешний Мишка… Такой классный пацан! Как она могла…»

Он церемонно спросил:

- Я могу воспользоваться вашими удобствами?

- Ну, что ты спрашиваешь! – улыбка у матери вышла болезненной, будто она лишь сейчас поняла, что в этих интимных делах больше не «своя» для сына.

Он язвительно спросил на ходу:

- Унитаз не с программным управлением? А то еще зависнет от ввода незнакомого продукта!

Матвей расхохотался ему вслед. У Стаса тягуче заныло сердце: «Неужели я уже делаю это с ним? Мишка. Только ради Мишки».

Запершись в ванной, он извлек из кармана джинсов (в куртку не стал прятать на случай, если уговорят раздеться) прозрачную перчатку и пакетик. Прислушавшись к голосам в комнате, Стас натянул перчатку, потом набрал воздуха, чтобы подольше не дышать, и, открыв ведерко возле унитаза, переворошил бумажки. И нашел то, что надеялся найти.

Встряхнув пакетик, он опустил в него обнаруженный презерватив: «Не вылилась бы… Хотя все равно для анализа сгодится. Его отпечатки тут точно есть. Все же лучше, чем ничего. Сперма-то уж наверняка его».

Презерватива могло и не оказаться. Не в эту ночь. Или они могли пользоваться другими средствами, Стас же не знал наверняка. Ему просто повезло. Спрятав свою находку в карман куртки, он подумал, что сперму лучше хранить в холоде, хотя и в этом тоже не был уверен. В другой пакетик он положил использованную перчатку, побоявшись оставить ее здесь: «Никаких улик!» Переведя дух, он спустил воду и вышел.

В тот самый момент Матвей крикнул его матери:

- Слушай! Название – «Скоморошка-холдинг»! Просто класс. На здоровую голову не придумаешь!

«Он находит над чем повеселиться», - отметил Стас, и ощутил болезненное сожаление о том, что придется прервать это веселье. Но ведь иначе не получалось.

Глава 14

Теперь у Мишки появилась новая забота: рассказывать мальчишкам о Нине Савельевой, которую он и сам-то еле знал. Так, видел в школе… Ее трудно уж совсем не заметить. То, что она пришла к нему вместе с братом, так поразило Мишку, что от смущения он вел себя, как дурак, и мысленно клялся отомстить Стасу. Так опозорить его… Продемонстрировать первой красавице школы, как он лежит бревно бревном, а под кроватью – «утка» и пластиковая бутылка. Может, Нина, конечно, и не догадалась для чего она…

Мишка изнемогал от бессильной жажды мести еще долго после их ухода, а самый маленький в палате семилетний Степа в это время писал Нине письмо, почти целиком состоящее из повторяющегося слова «люблю» и восклицательных знаков. Он разрешил Мишке прочесть его, чтобы тот с высоты своего возраста смог оценить и, конечно же, передать через Стаса. На случай, на тот несчастный случай, если Нина не придет больше… Какую роль играл при ней Стас, интересовало их меньше всего.

Сам Мишка мог сейчас всерьез думать лишь о том, как бы поскорее вернуться домой. Хотя было уже не так невыносимо, как в первый день, когда от него отвернулся весь мир, отторг его, заключил в эту ободранную палату, где всегда был спертый воздух. Постепенно Мишка привык и к этому запаху, и к пошлым, несмешным анекдотам, над которыми все почему-то хохотали, и к ночным «мужским» разговорам, из которых он узнал много неожиданного. Один из мальчишек, например, поделился, что мама берет его с собой в ванну, и там укладывает на себя, и целует по-настоящему, и гладит всего-всего…

Мишка не поверил, чересчур уж это было отвратительно. Хотя именно теперь он понял, как любит свою маму, и все его тело окатывало холодом, стоило только подумать о том, что вскоре она опять уедет. Еще не сейчас. Обещала: через полгода. Но ведь это не так уж и много…

Мишка понял, что ничего не умеет скрывать, когда Стас, наклонившись, спросил перед уходом:

- Мамочку не можешь дождаться? Только на дверь и смотришь!

В этот момент Нина уже вышла из палаты, а брат задержался, как бы попрощаться. Хотя чего было стесняться, они же не целовались, расставаясь… Когда брат спросил о матери, Мишка растерялся, от него ведь Стас не скрывал, что больше не считает ее… Никем вообще. Мишка виновато улыбнулся и перевел взгляд на потолок, ожидая обычных упреков в бесхребетности (теперь это звучало издевкой!) и мягкотелости. Но Стас почему-то лишь усмехнулся. И произнес загадочно, как Золотая Рыбка:

- Будет тебе мамочка.

И она действительно пришла, он прождал совсем немного. Стремительно, как всегда, приблизилась к кровати, сжала теплыми (в машине ехала!) ладонями его щеки, несколько раз быстро поцеловала:

- Привет, солнышко! Как ты?

«Уже хорошо, - блаженно улыбаясь, ответил он про себя. – Уже совсем хорошо…»

- Ты придешь в следующий вторник к девяти? – спросил Мишка с беспокойством. – Прямо к девяти, попроси! Я посчитал, мне в этот день разрешат встать.

Она вскрикнула от радости:

- Правда? Я уточню у врача. Ваш Дмитрий Петрович все еще на больничном?

- Ты напомни этому, который заменяет… Он вечно всех нас путает! Ты скажи ему, что я точно посчитал. Знаешь, мальчишки говорят, тут один «позвоночный» встал, а ходить не может. Представляешь? Ноги разучились.

Она потрогала его голую икру:

- Ты сможешь. Ты ведь все упражнения делаешь! Мы будем учиться потихоньку, я тебя подержу для начала.

- Тапки надо! – спохватился мальчик. – Я же здесь без тапок!

Ее взгляд ускользнул:

- Это ты папе скажи.

Мишка все вспомнил:

- Ну да…

- Или хочешь, я тебе новые куплю? Какого цвета хочешь?

- Не знаю. Да зачем мне новые? У меня еще те ничего, я же дома босиком хожу. Только из ванной дойти… А ты, правда, останешься еще на полгода? А как я буду уроки делать, если сидеть нельзя будет?

- Лежа, - удивилась она. – Мы же сейчас играем в «слова», и кроссворды отгадываем. Также на животе и будешь писать.

Мишку скривило:

- У меня и так с почерком… А если лежа писать, вообще ни один учитель не прочитает.

- Прочитают! Я им объясню, как тебе приходится писать. Неужели не поймут?

- Думаешь, их волнует, как я пишу? – с сомнением заметил Мишка. – Им ведь только чтоб красиво было!

- Да перестань! Что ж они, совсем звери?

- Ты, мам, давно в школе не училась…

Ему самому уже надоело говорить об этом, и немного поколебавшись, он рассказал ей, что Стас приходил к нему с девочкой из их школы.

- Красивая? – она опять, едва прикасаясь, провела пальцами по его щеке. Она часто так делала.

- Ничего, - небрежно отозвался Мишка. – Золотистая. Вроде бы, даже не дура.

Мама рассмеялась:

- Разве Стас выбрал бы дуру?

- Ой, можно подумать он очень умный! – Мишку всегда задевало, что Стас, не задумываясь, решает задачи, над которыми он бьется целыми вечерами.

- Он действительно умный, - строго сказала она, и задумалась так глубоко, что мальчику показалось: она опять забыла о нем.

Сидевшее на оконной раме солнце, сделало ее волосы похожими на рыжеватые цветочные усики. Мишка подумал, что если приблизить к ним лицо, можно уловить живой аромат, такой же тонкий и загадочный, но вместе с тем и естественный, как у цветов. Только Мишка был уже слишком взрослым, чтобы жаться к матери на глазах у мальчишек. Вот если она не обманет, останется после его выписки, и они опять будут дома вдвоем, как часто случалось раньше…

Мишка вздохнул:

- Классно я провел каникулы! Пацаны говорят, что мы будем весь год болеть, раз встретили его в больнице. Примета такая.

Говоря это, он ожидал, что его тут же разубедят, и она действительно горячо возразила:

- Глупости какие! Прошлый год мы встречали…

И не договорила. «Дома. Все вместе», - закончил Мишка за нее. У него так заныло в груди, будто он только что бежал к пушистой елке в разноцветных шарах, пускающих звездные искры, и уже видел подарки, заманчиво мерцающие упаковками, как вдруг понял что все это – декорация, муляж… Нет никакой радости.

Он изо всех сил стиснул углы пододеяльника, потому что ему захотелось крикнуть на всю палату: «Почему ты ушла от нас?!» И ударить эту смуглую руку, опять потянувшуюся к его щеке. И, может, если б они были одни, Мишка не удержался бы… А сейчас он только дернул головой, увернувшись, и острее, чем за все эти три недели ощутил свою беспомощность: она все равно сможет погладить его, если захочет. Ему ведь ни вскочить, ни убежать…

- Еще несколько лет, и у вас будет своя жизнь, - проговорила она с беспомощным видом, не сразу убрав зависшую руку.

Мишку это не тронуло:

- Ну, и что?

- Вы ушли бы. Уехали. А я осталась бы с вашим папой. Но я… не люблю его больше, понимаешь?

Маша сама услышала, как неубедительны эти слова о любви и нелюбви, как ничтожны они в сравнении с горем ребенка, лишившегося мира, в котором был счастлив. Он разбился, этот мир, разлетелся на сотню бесполезных осколков… Ей хотелось вскрикнуть: «Что я наделала?!» Но этим сожалением, высказанным вслух, она предала бы Матвея. И это тоже было неправильно. Невозможно. Все было неправильно.

Убежать бы от этих несчастных глаз ребенка, покалечившегося из-за нее… Она сломала ему не только позвоночник. Разве от этого можно сбежать? Разве эти глаза отпустят? До того, как разорвется сердце…

- Не плачь, - испуганно зашептал Мишка, скосив глаза на соседа с загипсованной до плеча рукой.

Бесшумно втянув воздух, она загнала слезы назад:

- Все-все…

- Раз ты не можешь жить с нами… Ладно…

- Не с вами! – Маша припала к сыну, опять забыв о мальчишке на соседней койке. – Я без Матвея не могу. И без вас не могу! Поедем со мной, солнышко мое! Ну, пожалуйста! И будем вместе. Всегда-всегда!

Мишка отстранился и посмотрел ей в глаза:

- А папа?

- Да. Папа. А я?

- У тебя же есть Матвей, - теперь взгляд у него стал жестким, как у мужчины, не желающего ломать себя из-за женщины.

Она покорно кивнула:

- Да… Но, Мишка…

- Ты ведь уже уехала.

В этих словах, как под присягой, не было ничего, кроме правды, но Маше они показались безжалостными. Ей вдруг пришло в голову, что сегодня Мишка так холоден с ней из-за девочки, которую привел Стас, продемонстрировав, что заполнил брешь, оставленную матерью. И у Мишки теперь оставался один отец, который слишком занят и слишком несчастен, чтобы вернуть в его жизнь солнце…

- С папой остался бы Стас, - Маша попробовала шагнуть чуть-чуть назад.

И следом ужаснулась тому, что, оказывается, способна сделать этот невозможный выбор между двумя сыновьями. Да что там… Она им обоим предпочла другого мальчика, сумевшего разведать тропинку в мир, свободный от кухни и стирки. Может, она и рванулась за ним только из лени. И еще, чтобы убежать от шепота, становившегося все различимей: «Ты стареешь… стареешь…»

Сын посмотрел на нее с упреком, который Маша поняла: «Ты хочешь отобрать у меня еще и брата?» Ей показалось, будто он думает: нет никакой уверенности, что при таком обмене ему достанется мать. Ведь Матвей оставался при любом раскладе, а она уже сделала выбор…

Они обменялись взглядами, и Мишка отвел глаза. У нее покраснели веки, и кончик носа, как у клоуна. Если кто-нибудь зайдет, сразу увидит, что она плакала. Было неловко, что он довел ее до слез, но под этой неловкостью вовсю барахталась постыдная радость: наконец-то и она плачет! Не могла же она не понимать, что они плакали, когда остались без нее…

Размягченный ее слезами Мишка спросил:

- Ты можешь купить мне подарок взаймы?

Она несколько раз шмыгнула:

- Как это взаймы?

- Для Стаса. Я накопил ему на подарок, но деньги же дома. И потом, как я смогу купить? Я еще здесь буду. А я тебе верну потом! Купи что-нибудь на тридцать рублей, ладно?

«Милый ты мой, что можно купить на тридцать рублей?» – она согласно улыбнулась:

- Конечно. А что он хочет, не знаешь?

- Стас в жизни не скажет, что хочет! Может, он ничего не хочет? Но что-то ведь надо подарить.

- Я посмотрю, – пообещала Маша. – Выберу что-нибудь. Книгу? Или перчатки? Он ходит в старых, они уже ни на что не похожи.

Мишка с подозрением уточнил:

- А на это хватит тридцати рублей?

- Да! Конечно, хватит.

- Ну, тогда ладно.

- Он собирается отмечать день рождения?

В голосе мальчика послышалось страдание:

- Он сказал, что пойдет с этой девчонкой в «Фаст-фуд». Я уже выпишусь, но меня он все равно не возьмет.

Маша догадалась:

- А хочешь, я принесу тебе пиццу?

- Она ведь дорогая, - у него ожили глаза.

- Это ты – мой дорогой. Хочешь, я прямо сейчас сбегаю? И не будешь есть то, что принесут на обед.

- А ты успеешь?

Ему уже не верилось, что так хотелось ударить ее по руке и довести до слез. Зачем все это, если она так хорошо понимает то, что он чувствует? Всегда понимала…

И когда она уже встала: «Сейчас, я мигом!», Мишка едва удержался, чтоб не вцепиться в ее руку.

Глава 15

Теперь уже у Стаса, кажется, впервые в жизни, сердце колотилось так, что Нина не могла не ощутить его толчки. Ведь они прижимались тесней некуда, и между ними не было ни клочка одежды, способного создать хоть микроскопическое, но расстояние.

Его изумленный взгляд уже обжегся о кровь, вытекшую на простынку из раны, которую нанесла Нине та оглушающая, ослепляющая страсть, которой Стас и не подозревал в себе. Как это случилось? Прорвалось – откуда? Значит, все это время он хранил в себе некий тайник и не догадывался об этом…

- Я этого так ждала, - прошептала девочка, и совершенно женским, не раз виденным им в кино жестом, прижала его голову.

Почти не дыша, Стас прислушивался к тому, как все его тело заполняется смесью благодарности и стыда. Он ведь знал, что причинил ей боль, успел заметить гримасу почти детской обиды: «За что?!» Так морщился, кривя губы, Мишка, когда он толчком выпроваживал его из комнаты. И то, что в этот момент Нина в сознании Стаса слилась с братом, и растворилась в той любви, которая была направлена на Мишку, внезапно сделало ее родной, необходимой настолько, что нужно было цепляться за нее обеими руками. А боль она забыла сразу же, хотя и пяти минут не прошло…

Стыд был связан с другим. Этой девочке удавалось держаться так (природа подсказывала?), что все, чего Стас боялся и по чему так томился, сложилось естественно и хорошо. И каждую секунду он чувствовал, что поступает правильно, что это никому не во вред. Но где-то позади всего, на расстоянии все же маячила еле различимая мысль о грехе и обмане, которых он уже не хотел знать. И Нина помогала ему: эти опасения мельчали и мельчали, точно крошились от ее мягких прикосновений.

Он только спросил, опасаясь вполне предсказуемых последствий:

- А если ты…

В ее улыбке проступило что-то взрослое, недоступное Стасу:

- Тебе ни за что не придется отвечать. Я ведь сама хотела этого… Но я думаю, что сегодня – не опасно.

И эта мнимая безопасность, ощущение безнаказанности окрылили его. Теперь Стас помнил, что его ждет лишь хорошее, и беспокоиться, а значит, лишать себя уверенности, так нужной сейчас, не о чем. Он, конечно, слышал о парнях, которые попадались на эту удочку безмятежного удовольствия, а потом оказывались в ЗАГСе или в тюрьме, но Стас знал Нину не первый день, даже не первый год, и не помнил за ней ни одной подлости, каких уже целый воз был за плечами других отличниц.

Теперь ему было не совсем понятно, чему он сопротивлялся столько лет, если эта нежность, эти мягкость и тепло всегда были в Нине, и могли войти в его жизнь гораздо раньше. И вместе с тем, что-то подсказывало Стасу, что если б он поторопился, шагнул навстречу Нине до того, как все в нем до боли оголилось от желания вернуться в мир счастливых людей, то сейчас не испытал бы такого состояния переполненности тем радостным и живым, что, наверное, и называется любовью.

Впервые за последние месяцы Стас не обнаруживал в себе той озлобленности, что уже стала привычной, и он стал считать ее главной в своем характере. Только вот стыд никуда не ушел… Крошечным осколком он блуждал по венам, то и дело напоминая о себе острой болью. Как ни старался, Стас не мог забыть того плана, который заставил его привести Нину в свою комнату, где поджидало то, о чем боязно было и думать всерьез.

Разве он мог представить, что в Нинином теле отыщется столько такого, ради чего он уже готов был отказаться от всех планов на свете? Больше всего Стасу хотелось добежать до холодильника и выбросить к чертям то, что он, полагаясь на рассеянность отца, замаскировал, положив в баночку и обернув газетой. То самое, украденное у Матвея.

И он уже совсем собрался это сделать, когда раздался звонок. Они подскочили и уставились друг на друга круглыми кошачьими глазами, хотя оба уже успели одеться, и пугаться-то было нечего. Громко, неудачно сглотнув, отчего заболело в горле, Стас просипел:

- Посиди здесь…

Пятнадцать шагов на аутотренинг: «Я спокоен. Я абсолютно спокоен. Ничего не произошло». Стас открыл дверь и рот одновременно. Матвей широко улыбнулся, сразу же заметив его замешательство:

- Не ждали? Картина Репина.

Это была не смешная шутка времен его школьной юности, Стас не мог ее знать. Матвей был без шапки, в одной флисовой куртке, ясно, что только из машины. Еще никогда он не казался Стасу таким красивым…

- Ты сегодня записался в прогульщики?

Стас быстро взглянул на часы в коридоре: шел уже второй урок их второй смены. Интересно, как они смогут объяснить, почему не пришли в школу? Забежали после больницы погреться, и вдруг всей кожей ощутили то, что называется «наедине». И тут же возникло притяжение, от которого заволновалось во всем теле. И руки сами протянулись, он не планировал этого, а навстречу уже тянулись еще чужие, но уже необходимые. Сейчас, в эту секунду или навсегда? Об этом Стас не задумывался.

Да если б и успел подумать, разве существует ответ, который безоговорочно можно признать верным? Силу желания, помноженную на время, называют любовь только в том случае, если второй из множителей исчисляется годами. Но в тот, первый момент, как определить? Ведь время еще равно нулю…

- У нас в школе бомбу ищут, - соврал Стас наспех, хотя и не был обязан оправдываться перед Матвеем. Да тот и спрашивал не всерьез.

- Новая народная игра: найди бомбу? Слышал, слышал… Ты меня впустишь или как?

Подавив желание спросить: «А что вам здесь надо?», Стас нехотя отступил:

- Проходите.

- Вот спасибо! – насмешливо отозвался Матвей, и с порога задергал крупным носом: - Ты не один?

«Как это он унюхал? Чем пахнет?» – испугался Стас. Небрежно, как ему показалось, он заметил:

- Да мы тут целой толпой ко мне зашли. Не все еще разбежались.

Рот Матвея смешливо искривился, но Стас сделал вид, что не заметил этого. Иначе нужно было как-то отреагировать, запретить ему эту усмешку, а сейчас Стас не находил в себе ничего жесткого, хлесткого.

До него внезапно дошла комичность ситуации: он еще только собирался подстроить Матвею ловушку, а тот уже явился. И если сейчас Нина выйдет к ним, не усидит в одиночестве…

«Она же такая красивая! – Стаса почему-то бросило в жар, и пришлось отступить, чтобы Матвей не ощутил его. – А если он и вправду… Да я не пущу ее к нему!»

- Что вы хотели? – резко спросил он.

Едва наметившееся соперничество разом оживило способность к драке. Стас уже переминался, с трудом сдерживая желание вытолкать гостя за дверь. Кто знает, может, от злости он с ним и справился бы…

- Маша… Твоя мама сказала, что в Мишкиной комнате нужно сделать ремонт, - заговорил Матвей уже другим, деловым тоном. – Я забежал прикинуть, во сколько это обойдется. Что-то подсказало мне, что я застану тебя дома… Судьба?

Стас зло прищурился:

- Я не понял, а вам-то какое дело до того, во сколько нам обойдется ремонт?

- Я могу найти хорошую бригаду, они сделают все за пару дней.

В голове жарко зашумело: «Ах ты сволочь! Да как он смеет!» Та мимолетная симпатия к Матвею и слабенькая жалость, которая заставляла Стаса сомневаться в выполнимости его плана, мгновенно расплавились в этой горячей ненависти. Если б Нина так неожиданно не перестала быть для него чужим человеком, он, пожалуй, смог бы довести дело до конца.

- Мы с отцом сами в состоянии сделать ремонт, - в своем голосе он услышал скрежет, который вряд ли мог напугать Матвея. Скорее, насмешить.

- Когда? Аркадий же работает целые дни. Вы перестанете ходить в больницу?

- У нас еще вечера есть!

- О да! А ты держишь в памяти, что Мишку скоро выписывают? Вы просто-напросто не успеете.

- Я могу помочь!

Прыжком обернувшись на Нинин голос, Стас едва не закричал: «Уйди! Спрячься! Он не должен тебя видеть. Такую…» Какую? Что-то изменилось в ней, это было заметно даже в полутемном коридоре. Какое-то загадочное сияние в ней было всегда, но сейчас она вся просто светилась, излучая свое счастье, и охотно делясь им. И своей красотой, и юностью, и любовью к этому миру, создавшему Стаса…

Он уже приготовился услышать от Матвея что-нибудь язвительное на счет бомбы и остатков компании, но тот почему-то молчал.

- Здравствуйте, - сказала Нина, которая, конечно, понятия не имела, кто это пришел.

- Я не вовремя, - удивив, растерянно произнес Матвей, и отступил к двери.

- Мне вообще-то пора, - она вопросительно взглянула на Стаса.

Наверное, следовало удержать ее, придумать невинный предлог, но ему вдруг захотелось остаться одному. При ней ведь не удастся погрузиться в те, едва отошедшие в прошлое, полчаса, когда он узнал так много, что, похоже, потребуются годы, чтобы вспомнить и прочувствовать заново все детали. Насладиться памятью о них, которая умеет так ярко обострять уже пережитую радость, хотя это кажется невозможным.

- Ладно, - вяло согласился Стас. – Давай.

Его слегка разозлило, что Нина выбрала для прощания этот момент, когда Матвей здесь, и нет возможности даже поцеловать ее. Она быстро натянула меховые ботинки, и накинула куртку, даже шапку не надела, и уже шагнула к двери, точно бежала, и боялась, что ее остановят. Стас шагнул следом. Но что можно было сказать при этом человеке, не просто чужом, а враждебном всему, что раньше и сейчас составляло мир этого дома?

- Пока?

Рыжеватые волосы рассыпались по светлой куртке и лучились теплом. «Волосы не могут быть теплыми», - Стас пошевелил пальцами:

- Ну, пока!

Он не ожидал, что Матвей выйдет за ней следом, ведь их разговор на счет ремонта был едва начат. Зачем же он тогда приходил? Или уже отступился? Он тоже способен менять свои планы на ходу?

Растерянно скользнув взглядом по светлому огню волос, уже улетающему вниз, Стас запер дверь и осел прямо в коридоре. Сполз по стенке и застыл на корточках. «Ушла, как будто ничего и не было. «Пока!» Что это значит? Но я ведь… Я ведь первый у нее…» – в его перегруженной всякой всячиной памяти, промелькнуло что-то неприятное, подзабытый слух об операциях, восстанавливающих девственность. А вдруг?

«Да нет! – Стас поднялся, опять пробороздив лопатками по стене. – Зачем ей это? Да и денег у них вечно не бывает. Телефон и тот не могут поставить. Да и у родителей разве попросишь на такое?»

Не подозревая, что пробирается извечным мужским путем подозрений и оправданий, Стас промучился так до прихода отца. Он то падал на тот самый диван, казавшийся еще теплым, то порывался бежать за Ниной следом, не сомневаясь, что найдет, чтобы схватить ее за плечи, притиснуть к стене, пачкая куртку, и криком, угрозами вырвать из нее признание. В чем? Не важно… Почему она вдруг ушла? Как она могла уйти?!

Он уже не помнил, что сам хотел этого, и не задумывался над тем, что, может быть, Нине тоже хотелось поскорей уединиться с тем драгоценным, долгожданным, что она обрела так неожиданно, что страшно было потерять. Испортить одной минутой, оказавшейся лишней… Уже начиная одеваться, Стас приходил в себя, обескуражено смотрел в зеркало шкафа: «Что это со мной творится?» И медленно стягивал одежду, пытаясь отделаться от ощущения, что попал не в свою жизнь, ведь с ним никогда ничего похожего не происходило…

Лишь когда вернулся отец, Стас вспомнил, что собирался насладиться этим временем одиночества, выжимая толику наслаждения из каждого оставшегося в памяти движения Нины, вздоха, бормотания… Он упустил все это, а теперь уже надо было думать о другом: говорить или нет отцу о непонятном визите Матвея. И решил, что лучше не стоит, не то отец заведет с Матвеем разговор об этом, а тот еще сболтнет о Нине, и начнется следствие…

«Хотя, что я не могу привести девчонку? – Стас спорил с собой так яростно, будто его уже обвиняли, бог знает в чем. – Это же еще не значит, что мы с ней… Ну да, школу мы прогуляли. А ты сам никогда не прогуливал?»

- Что это ты ходишь кругами? – отец вдруг заметил его. – Пару схлопотал?

- Человека могут волновать не только оценки, - гордо отозвался Стас, и подумал: «Знал бы ты!»

У отца весело заблестели глаза:

- Безусловно. И чем же этот человек озабочен?

- Созданием ядерной бомбы нового поколения, - огрызнулся Стас.

Его раздражало, когда отец начинал тоном намекать на его незрелый возраст. Потом Стас вспомнил, что эта пресловутая бомба всплывает второй раз за день, и чуть не рассмеялся. Но смех этот пришлось бы объяснять, придумывать ложь, а этого сейчас не хотелось.

Выверенным движением Аркадий вывалил макароны в дуршлаг, и отшатнулся от взметнувшегося пара. Затем невозмутимо спросил:

- И кого же ты собираешься взорвать?

- Все человечество!

- Мелочным тебя не назовешь… Мишка сказал, что ты приходил к нему утром с какой-то красавицей.

- Я так и знал, что он проболтается!

Вообще-то Стас не разозлился. Ему даже стало приятно, что отец узнал об этом со стороны, как настоящую историю такого рода, которая передается из уст в уста. И рассказывают их только о взрослых.

Продолжая встряхивать макароны, отец посмотрел на него через плечо. Глаза его смеялись уже вовсю.

- Мишка просто не понял, что это настоящая военная тайна, - сказал он. – Вы ведь с ней бомбу изобретаете, верно? Представляю, что будет, когда она рванет…

Глава 16

Песок был преувеличенно-желтым, как в голливудском клипе какой-нибудь жизнерадостной песенки. Он заставлял щуриться, и Матвей брел почти вслепую, различая слева шум волн, который не приближался, и не удалялся. Значит, он шел по прямой.

На самом деле моря не было, его скрывала непрозрачная пелена, восходившая от кромки воды. Недвижная красота песка ревниво отгораживалась от изменчивой красоты стихии, и это наводило на мысль, что необходимо выбирать одну из них. И служить ей. Служить, пока хватит сил вдыхать этот раскаленный воздух.

- Золото, чистое золото, - бормотал он, пересыпая ускользающие струйки из ладони в ладонь.

Кожа стала сухой, казалось вот-вот она пойдет трещинами, как та земля, которую покрывал сияющий песок, скрывая уродство.

- Уродство…

Матвей повторил это вслух, думая уже не о земле, погибшей от несбывшегося желания. Вернее, не только о ней. Но о земле тоже, ведь и она принадлежала его миру, который как раз и был – сплошное уродство. Только потому, что Красота, которую Матвей внезапно открыл для себя, существовала вне этого мира.

Огонь и кротость, юность и женственность, та самая Вечная, принести на алтарь которой свою жизнь – счастье. «Я увидел ее», - его слезы просачивались в ту реальность, что ждала за пределами сна, но сейчас Матвей еще не осознавал этого, и плакал так горестно, как не доводилось с детства.

Он увидел Ее, но Она не вошла в его мир. Только мельком осветила его убогость, его заурядность, его обделенность божественным светом.

- Божественное лицо, - шептал он, все еще пребывая в своем жарком, изнуряющем сне. – Рафаэль… Боттичелли… Лучше! Это сияние… эта стыдливость… Ремедиос Прекрасная. Лучше! Никаких слов не хватит, красок таких не бывает…

Он не ощущал в себе суетливо копошащегося Гумберта, ведь эта девочка была почти взрослой: несколько месяцев и уже студентка. Никто не осудит за любовь к студентке… Каникулы затягивают жаром зыбучих песков… Они тонут вместе, погружаясь так медленно, что проходит вечность, но не гибнут. Он припадет к этому несравненному телу, и вытянет его на поверхность силой своего желания. Нет ничего более могучего и непобедимого, это он чувствует даже сквозь сон. Он спасет ее. Это сияющее лицо взойдет над его миром!

- Что-то случилось?

Маша лежала рядом, поддерживая голову согнутой рукой, и смотрела на него без улыбки. Так они еще не просыпались – без улыбки.

- А что могло случиться? – Матвей выдавил из себя безмятежность, и всем телом, каждой клеточкой мозга ощутил: вот оно – уродство. Эта ложь, эта привычка изворачиваться… Они и составляют сейчас его жизнь. Такую не жаль похоронить в песке.

- У тебя слезы лились. Я еще не видела, чтобы спящий человек так плакал, - она говорила отстранено, будто уже наверняка знала, что его ночное горе не имеет к ней отношения.

Он напомнил:

- Как же? А в том рассказе Казакова, который ты так любишь? Забыла?

- Там плакал ребенок. Он прощался с бессознательной порой детства.

«Она все время что-то объясняет мне, - он едва не поморщился. – Таким… учительским языком. Но вчера утром меня это не раздражало… Или уже?»

- А ты с чем прощался?

Маша смотрела на него в упор. Оттого, что она лежала спиной к окну, ее глаза казались почти черными, они держали, и не было возможности увернуться.

Но оставались еще слова.

- Наверное, с жизнью, - сказал Матвей. – Мне снилась пустыня с бесконечными песками. Они затягивали. Я знал, что мне не выбраться.

Это было правдой. Не полной, и все же он мог считать, что не обманул Машу.

Но ее глаза не приняли эту правду.

- Было страшно? – спокойно спросила она.

- А ты как думаешь, раз я плакал?!

- От страха не плачут. Когда гибнут не плачут, а пытаются выбраться.

- Ты все знаешь! Ты гибла, что ли?

- Да, - только и сказала она.

В другой день Матвей тут же почувствовал бы ее боль, и прижал Машу к себе, чтобы оттянуть хоть часть. Но сейчас он был слишком напуган и зол, чтобы заботиться еще о ком-то, кроме себя. Он произнес непростительно резко, надеясь слегка напугать ее:

- Что еще за допрос с утра пораньше? Ты как будто в чем-то обвиняешь меня!

- Тебя выдали.

Слабость разлилась вниз от сердца. Матвею почудилось, будто у него отнялись ноги.

- Кто? – глухо спросил он, выдав себя еще больше и сразу поняв это.

- Глаза.

- Что?!

- У тебя другие глаза. Со вчерашнего дня. Что произошло? Только не ври мне. Врут тому, кого считают неспособным к прощению. Ты так думаешь обо мне?

Он вскочил, отбросив одеяло на нее:

- Маша, ради Бога! Что ты придумываешь?

Сев на постели, она выпрямилась и молча ждала, и Матвей неожиданно смешался перед этой требовательной тишиной. И пробормотал так неуверенно, что самому сделалось неловко:

- Да ничего не произошло…

Она ждала. Так и не сумев улыбнуться, Матвей предположил:

- Наверное, это оскорбленное самолюбие жжется. Твой Стас вчера выставил меня из дома. Я сунулся к нему с этим ремонтом, о котором ты говорила, а он чуть ли не послал меня.

Ее веки несколько раз быстро сошлись, а когда глаза снова распахнулись, сомнения в них уже не было. У Матвея дрогнул под коленями: «Поверила…» И следом спросил себя: зачем ему это, вера ее? Если то, божественное, все еще в нем…

- Прости меня, - сказала Маша, и начала кутаться в одеяло. – Я ведь давала себе слово, чтоб никогда даже никаких намеков на ревность! Я знала, что она хуже кислоты – разъедает все мгновенно. Как же это получилось? Сама не понимаю.

Вот такую – беспомощную, не способную напасть, - Матвей мог пожалеть. По-мальчишески забравшись коленями на смятое одеяло, он прижал ее голову, и поцеловал волосы, запах которых так любил. Конечно, любил.

Чтобы отобрать эту женщину, он разрушил до основанья весь ее мир. Матвей помнил, что собирался создать для нее другой, выстроить из миллиона мелочей: из тех, что стремился узнать о ней, и тех, которые готов был придумать сам. Как получилось, что один шаг в сторону открыл ему, что этот грядущий мир – всего лишь маленькая муравьиная куча в сравнении с тем огромным, что существует за его пределами? Там жили люди.

- Тебе сейчас нелегко приходится, - прошептал он. – Столько больных мужиков вокруг… В основном, на голову…

- Потрясающе! Значит, у меня единственная светлая голова в этой компании? В этой противоестественной компании: здравомыслящая женщина, ее номинально действующий, а фактически бывший муж, ее сыновья, ее любовник… Теперь добавилась еще девочка Стаса.

У Матвея пересохла гортань.

- Кто? – спросил он не сразу.

- Пухленькая, рыженькая девочка. Нина Савельева. Помнишь, он говорил, что придет с ней к Мишке?

- Пухленькая?

- По крайней мере, в седьмом классе она была в теле… Больше я ее не видела.

- Я видел, - сознался Матвей, рассудив, что это все равно может всплыть. – Я не назвал бы ее пухленькой. Если это, конечно, она.

У Маша задрожали брови:

- Ты? Где ты ее видел?

- Она была у Стаса, когда я заходил.

- А-а, - неопределенно отозвалась Маша. – Хотела бы я знать, как далеко у них зашло?

Матвей замер: «Этот щенок посмел вонзить свой жалкий кинжал в Мадонну?!»

- Ты думаешь… - начал он и не договорил. Как говорить об этом?!

Машины слова показались ему верхом обывательского бесстыдства:

- Надеюсь, он предохраняется. Никогда не угадаешь, что за плечами у этих нынешних девочек…

Он едва не оттолкнул ее: «Да как ты смеешь?!»

- Надеюсь, до этого вообще не дошло, - через силу выдавил Матвей и спокойно подумал: «Кажется, я схожу с ума… Какое мне дело до этих детских игр? Никакого. Но если Маша скажет еще одно дурное слово…»

Из него как-то само вылилось тоскливое:

- Давай уедем…

Он-то сам услышал: «Спаси меня! Ты же можешь… Только ты и можешь». Но Маша посмотрела на него слепым взглядом:

- Куда? О чем ты говоришь? Тебе скучно? Но здесь ведь тоже можно найти развлечения…

- Да при чем здесь – скучно?!

- Мне пора собираться в больницу, - озабоченно проговорила она, и скрылась в ванной, оставив его на постели, как сброшенное ночное наваждение.

Матвей впервые почувствовал себя именно таким - бестелесным, не имеющим права рассчитывать на поддержку человека только потому, что существуют они в разных мирах. Как в него проникнуть, даже если хочешь помочь? Ее, Машин мир, здесь обрел реальность, дающую явственное ощущение жизни, которая всегда одолеет мечту, какой бы притягательной не была она еще вчера. Он стал этим вчерашним днем, воспоминанием, которое еще остается в сердце, но не мешает жить дальше. Если б они не приехали сюда, этого не случилось бы… Ничего не случилось бы.

С вечера он неутолимо искал успокоения в Машином теле, все еще волновавшем, как в первые дни, но уже знакомом. Не способном потрясти, но способном вернуть к той реальности, которая ускользнула, когда перед ним вспыхнула золотая дымка волос. Потом Матвей снял пару этих тончайших нитей с сиденья…

…Девочка села в его машину без малейшего страха и уговоров. «Вас подвезти?» - только спросил он.

«А вы поедете через старый мост?» - и уже взялась за ручку дверцы.

Такое явное отсутствие какого бы то ни было смущения должно было насторожить: так свободно не чувствуют себя с людьми, которые волнуют. Только он сам был слишком взволнован, чтобы отметить это.

Одним взглядом Матвей вобрал ее всю: по-детски неухоженные руки в зимних цыпках, трещинку на губе, белое пятнышко на черных брючках… Без эти маленьких земных примет, Нина не могла быть настоящей, и он жадно искал все новые и запоминал, чтобы она осталась в его памяти не картонной красавицей, а…

«Господи! – взмолился Матвей. – Зачем мне нужно все это?!»

Между ними проскакивали заряды, укусы которых чувствовал, похоже, только он. Чуть отвернувшись к окну, Нина улыбалась чему-то – Матвею был виден самый краешек этой улыбки. Ему хотелось спросить: «Что ты видишь сейчас? Скажи мне, ты хоть замечаешь, что я рядом?»

Но эти вопросы были невозможными, и он спросил что-то о городе, что-то незначительное настолько, что забыл об этом мгновенно. Но голос ее слушал с жадностью, отслеживая построение фраз: «Неужели она еще и неглупа?» В его жизни уже была умная и красивая женщина, но в тот момент Матвей о ней не помнил…

«Вы хорошо знаете свой город… Вам он нравится?»

Она улыбнулась без сожаления: «Вы не поверите, но я нигде еще не была. Как родилась здесь, так и живу. Это совсем даже не плохо!»

«Я и не говорю, что плохо!»

«Зато я хорошо знаю его, вы сами заметили. Это ведь здорово, когда человек хорошо знает хотя бы что-то одно, правда?»

Он подумал о себе: «А что я знаю хорошо? Все по верхам…»

Но горевать о себе было не время, ведь Нина продолжала говорить с той же неназойливой веселостью, которая казалась ему солнечной. И Матвей заслушался, погрузился в эти ласкающие звуки.

«А вы – родственник Стаса?» – она заставила его вынырнуть из пучин своего голоса.

Матвей смешался: «Да… Можно сказать и так. А ты… вы не знакомы с его родственниками?»

Ее ответ относился бы сразу ко всем вопросам: насколько они близки? Как давно вместе? И вместе ли вообще? Или вся эта нелепая фантасмагория с бомбой – чистая правда? В сегодняшней жизни и не такие нелепицы случаются…

«Нет, я знаю только его родителей, - не заподозрив подводных камней, ответила Нина. – Другие родственники ведь не ходят в школу».

«А у них дома? Ты… Вы…»

«Можно на «ты»! Ничего особенного».

«Да? Так ты не знакомилась с другими у Стаса дома?» - это уже походило на допрос, но Матвею необходимо было все выяснить.

Чуть опустив голову, она улыбнулась, как ему показалось, со значением, и ответила совсем тихо: «Я сегодня впервые у него дома».

Матвей подумал, что должен бы испытать облегчение, но его не было. Как-то уж очень внушительно произнесла Нина эти слова. Ему было страшно думать, что в них гораздо больше того, что лежит на поверхности.

«Всё, я приехала. Спасибо!» - встрепенулась она.

У Матвея сжалось сердце, когда Нина показала дом, в котором живет: черный, бревенчатый сруб совсем просел в землю, безжизненный огородик вокруг чем-то напоминал погост… Ее почти библейская неприхотливость и радостное приятие этого нищего мира, которого она ничуть не стеснялась, потрясли его.

Он едва успел крикнуть, опустив стекло: «А хотите… хочешь пообедать?»

Уже перебежав дорогу, Нина весело отозвалась: «Я как раз и собираюсь готовить. Мне на всех нужно».

Перекошенная калитка пробороздила по снегу… Несколько шагов по мокрым доскам… Девочка неслышно потопала на крыльце, стряхнув снег, нашла глазами его джип и помахала. Губы ее шевельнулись… Спасибо? Прощайте?

…У той девочки губы шевелились также беззвучно, он так никогда и не услышал ее голоса. И не узнал имени. Она была вся – фантазия его четырнадцати лет, рыжеволосый отблеск того детства, которое истаяло тем летом, когда, приехав в спортивный лагерь, Матвей в первый же вечер на озере увидел девочку, катавшуюся на лодке с мужчиной. Кем был тот человек? Тогда мальчик был уверен, что это ее отец. Теперь Матвей допускал, что могло быть иначе…

Эта похожая на видение пара на лодке появлялась каждый вечер, но никто из лагерных так и не познакомился с ними, даже не приблизился. Это казалось невозможным. Разве удавалось кому-то поймать мираж? Говорили, что это – дачники, и в этом слове Матвею слышался отзвук другой жизни, не имеющей ничего общего с той, которую вел он. Изо дня в день он следил за той девочкой, сквозь мокрые ресницы, и в них вспыхивали, растягивались гирляндами капли, окрашенные цветом ее волос.

Та его любовь была сплошной иллюзией, но сколько в ней было жизни! Он пережил с той девочкой такое, чего потом никогда не случалось в реальности. Даже похожего… Может, потому что уже не хотелось с другой… Самые трепетные признания, первые и последние стихи, конечно, - ужасные, самые мучительные и сладкие ночи остались на берегу того озера, название которого он забыл. А поворот ее головы помнил…

- Сокровище, - прошептал Матвей, не находя сил покинуть постель, над которой еще витали жаркие, солнечные сны. – Я не могу упустить ее во второй раз.

Его вдруг осенило: сейчас Нина должна быть дома, занятия в школе во вторую смену! И бодрость сразу подбросила его тело, он забегал, одеваясь на ходу, что-то заталкивая в рот, разыскивая ключи от машины, которые всегда бросал, где попало. Прорвавшись после Маши в ванную («Кто она такая?» – на миг возникла нелепая мысль), Матвей окунул лицо в пригоршню ледяной воды. Посмотрел в зеркало: «Остынь. Выдашь себя в два счета. Уже почти выдал».

- Ты не зайдешь со мной к Мишке? – Машин взгляд опять показался ему настороженным.

Матвей тут же нашелся:

- Нет уж! А вдруг там Стас. Я дважды не наступаю на одни и те же грабли.

- Я поговорю с ним…

- Не надо. О чем? «Надо любить Матвея, потому что я его люблю»?

Его самого обожгло, будто это открылось лишь сейчас: «Любит. Всю свою жизнь бросила к моим ногам. Так обычно говорят про мужчин, только я-то как раз ничем не пожертвовал…»

Эта разрушенная, переломанная при его же участии жизнь так весомо навалилась на него, что Матвей опять сел на неубранную кровать. В пятнадцати минутах езды отсюда, на другой кровати, железной, с панцирной сеткой, на которую был положен деревянный щит, («Спина должна быть прямой!») лежал Машин ребенок, тоже искалечившийся из-за них, если быть честными. У него таяли мышцы, и падало зрение оттого, что он читал лежа. А если не читать, то можно ведь озвереть за месяц…

Глубокие Мишкины глаза глянули изнутри его самого, и Матвей непроизвольно мотнул головой: нет, этот не озвереет. Такой мальчишка… Весь в отца – благословит и отпустит. Сам скрючится от боли, задохнется, но отпустит, не заставит страдать.

«А если б Аркадий был другим, ушла бы? – он безотчетно проследил за Машей, собиравшей сумку с «передачкой». – Если б знала, что получит не пряник, а кнут? Я знаю, что тогда было бы: на той конференции, она только посмотрела бы на меня, чуть дольше, чем на других, и уехала бы домой. Всё. И сейчас я был бы свободен».

- А знаешь, что я вчера видел? – вспомнил Матвей без видимой связи. – Набор всяких волшебных причиндалов Гарри Поттера. Давай купим Мишке? Он его любит? Почему я сразу не взял? Там есть даже музыкальная волшебная палочка…

Маша улыбнулась, держа в руке три мандаринки, будто собиралась жонглировать ими.

- Настоящая? – спросила она.

- Поиграй с ним. Хочешь, чтоб позвонки стали здоровыми? Легко! Наколдуем. А ноги сразу начнут ходить. И вообще, пусть все будет классно!

- Все? – отозвалась Маша с сомнением и погрустнела. Потом взяла себя в руки: - Почему бы тебе самому не наколдовать? У тебя лучше получится.

- В том смысле, что я сам еще ребенок?

- А разве нет? Шучу. Ты лучше входишь в образ. Хоть и не артист… Или артист?

Он постарался перевести разговор:

- Мне к Мишке не прорваться. С утра там Стас, вечером Аркадий. Что тот, что другой будет просто счастлив меня видеть!

Заметив мандарины, Маша наклонилась над сумкой, и голос ее прозвучал сдавленно:

- Не знаю. По-моему, Аркадию уже безразлично все, что касается меня. Он перегорел.

- Ты, - Матвей запнулся, - ты хочешь, чтобы я переубедил тебя?

Она посмотрела тем долгим взглядом, какой он только что представлял, вспоминая конференцию. Зачем-то встряхнув сумку, Маша распорядилась:

- Поехали за волшебной палочкой. Где она? В тридесятом царстве?

Только высадив ее возле больницы, Матвей позволил золотистому облаку просочиться сквозь стекло, и вновь опуститься на переднее сиденье. В нем уже начали проступать детали: крошечные дырочки в мочках ушей, а серег нету («Холодно? Или продали в голодный год?»); набухший порез на пальце; крошечная капля на оттаявших ресницах, темных безо всякой туши. А глаза светятся: «У нас красивый район, правда? В центре его считают захолустьем, а мне нравится. Вы в нашем бору еще не были? Там сейчас столько снега, он волнами лежит, сходите!»

Он заговорил о том, что было ближе ему: «Не хочешь работать на телевидении? У тебя потрясающие внешние данные. Сейчас много молодежных программ, я мог бы договориться».

Нина отозвалась без восторга: «Нет, спасибо! Я хочу стать врачом. Педиатром. Я люблю маленьких… В институт я сразу вряд ли поступлю, хоть и с медалью, пойду сначала в училище».

«Зачем же в училище? – опешил Матвей. – Уйму времени терять! Это неразумно, что ты!»

Это ее задело: «Почему же – терять? Там ведь азам учат, это все пригодится».

«Ну да, да», - согласился он с неохотой. Учеба как бы откладывала ее взросление.

Нина рассудительно заметила: «Все говорят, что в институт без денег не поступишь. Стас тоже боится не попасть».

Пропустив мимо ушей то, что касалось Стаса, он едва не выкрикнул: «Я дам тебе денег! Я дам тебе все, что захочешь! Только не лишай меня того, что я искал всю жизнь – своей чистоты, красоты своей…»

Но что-то удержало его.

Теперь он пытался найти в себе прошлом, в том, каким был еще позавчера, подтверждение тому, что действительно искал это. Или такая уверенность тоже может возникнуть сходу, и мгновенно налиться прочностью всех узнанных лет?

Значит, нет в мире ничего постоянного, если все может настолько измениться в одну минуту, отвергнув вчерашнюю жизнь, вчерашнюю любовь, как сдувшийся шарик, который невозможно вновь накачать красотой?

Он с тоской думал о Маше, не мог не думать, ведь из памяти не стерлось то, как он желал ее, и не боялся вступить в бой, ради этой женщины, с которой теперь было связано одно лишь тягостное чувство вины. Матвей думал найти в ней радость, а обрел уныние. И ему не терпелось избавиться от него…

Перелетев через старый, но подлатанный мост, Матвей поднялся на гору, поросшую соснами, и остановился возле знакомого дома, похожего на убогую, лишенную блеска раковину, в которой таилась настоящая жемчужина. И подумал, что если Нина оказалась в этот момент вблизи от окна, то уже увидела его. Теперь вопрос в том, откроет ли она дверь…

Не совсем понимая, зачем идет к ней, Матвей запер машину, и перепрыгнул через канаву, заваленную грязным придорожным снегом. Калитка скребком расчистила дугу. Матвей протиснулся в образовавшуюся щель, и взбежал на крыльцо. Ему даже не пришлось ждать, Нина открыла сразу. И он также сразу увидел, что в глазах у нее не вспыхнул даже отсвет радости.

- Здравствуйте, - устремив на него пытливый взгляд, произнесла она с вежливой настороженностью. В коротеньком, свободном платьице лимонного цвета, она была похожа на июньскую бабочку. Ее волосы также искрились душистой пыльцой.

- Можно войти? – спросил Матвей, не представляя, что еще может сказать.

Нина оглянулась, и на лице ее возникло выражение пугливой беспомощности.

- У нас… - она оборвала себя и решительно закончила: - Ладно, проходите.

Посмотрев на серый половичок, лежавший у порога комнаты, Матвей с трудом заставил себя разуться. Перед ним возникли синие тапки.

- Они новые, - сказала Нина. – Я купила папе на день рождения, а он не дожил. Вы не суеверны?

Матвей посмотрел на ее гладкие коленки, которые были совсем близко, и губами ощутил их мягкость. Через силу отведя взгляд, он попытался заговорить, но голос постыдно сел, и пришлось откашляться.

- Когда как. Кошек черных обхожу… А что случилось с твоим отцом?

- В шахте завалило. Вы не слышали? Хотя, конечно… Весной был взрыв метана. Это часто бывает.

Выпрямившись, он спросил с опаской:

- А твоя мама?

- Думаете, она тоже шахтер? – Нина усмехнулась. – Она воспитателем работает, в садике. Тут, рядом…

Она первой вошла в комнату, сделав ему неуверенный жест. Матвей шагнул следом, и чуть не наступил на валявшегося на полу Бэтмена.

- У тебя есть брат? – он поднял игрушку.

- И сестра, - добавила Нина. – Они оба в первую смену учатся.

- Ты – старшая? Говорят, старшие дети более самостоятельные. Потом, во взрослой жизни.

- Посмотрим, - ее взгляд все еще был настороженным, она ждала, когда Матвей объяснится.

Он подавил вздох: «Вблизи от такого солнца мозг плавится». Одним взглядом Матвей осмотрел комнату: такие сервант и кровати, такой стол он видел в старых советских фильмах. Если б не игрушки, сваленные у комода, можно было подумать, что время здесь остановилось.

Очнувшись, он спросил:

- Вчера ты отказалась со мной пообедать, а как сегодня? Давай съездим куда-нибудь?

Ее влажные губы дрогнули. «Ее не волнует, что я здесь? – подумал он со страхом. – Если б волновалась, губы пересохли бы». Он не знал наверняка так ли это, но уже подумалось, и теперь ему трудно было избавиться от этой мысли.

- Я вам кажусь изголодавшейся? Почему вам так хочется меня накормить?

- Не накормить, - свой голос он уже слышал, как через вату. – Побыть с тобой. Поговорить.

К ее лицу прихлынула кровь. Нина отступила, но Матвей подался к ней:

- Не бойся! Зла я тебе не причиню… Не знаю, поймешь ли ты… Ты можешь представить, что чувствует человек, когда вдруг сбывается его мечта?

Ему опять подумалось, что он лукавит. Не было у него такой мечты. Ничего похожего… Он убедил себя, что она была только вчера.

Нина почему-то покраснела еще больше:

- Да. Могу.

- Я увидел тебя и понял, что всю жизнь пытался найти такую красоту, - заговорил он, приблизившись к действительности. – Ты необыкновенно красивая, ты знаешь об этом?

- Я…

- И жизнь у тебя должна быть необыкновенная! Не здесь, - он с отвращением оглядел мертвую комнату, где Нина казалась плененной царевной.

Теперь ее голос стал сердитым:

- Вам не кажется, что это не очень-то вежливо: приходить к кому-то в гости, и ругать его дом? Я здесь выросла. Я каждую вещь тут люблю. Она с чем-то связана. Разве этого мало?

- Да-да, я понимаю… Конечно, любишь. Но ты не обязана здесь жить!

- Не обязана. Я просто хочу этого! Я же вчера говорила вам о городе, это то же самое…

Лицо ее все горело, и Матвея уже ломало от этого ощутимого жара. Почти не видя, он протянул руку к теплу, прижал его к себе, впился губами… Острая боль прорезала наслаждение, которое еще только начало нарастать. Он вскрикнул и скорчился, отпустив Нину. Отскочив, она выкрикнула:

- Уходите отсюда! Как вы можете? Я ведь знаю, что вы живете с матерью Стаса. Вы их семью разрушили, это так… отвратительно! А теперь хотите и мне все испортить? Ничего у вас не выйдет!

- Что испортить? – пробормотал Матвей и с трудом выпрямился. В мыслях у него почему-то мелькнуло: «Муравей способен понять человека?» – Что я могу испортить? У тебя ведь нет ни мужа, ни детей.

- У меня есть Стас, - теперь она глядела на него уже с жалостью.

- Стас, - бессмысленно повторил он сочетание звуков. – Ну что – Стас?

Она произнесла с той твердостью, которая способна убить:

- Стас мне, как муж.

- Что?! – Матвей задохнулся, и пошел на нее, как в бреду. – Что ты сказала? Он… Он посмел? Тронул тебя?

Обогнув круглый стол, покрытый зеленой шелковой скатертью, Нина тихо напомнила:

- Вы говорили о мечте, которая вдруг сбывается. Стас и есть моя мечта. Был и остается. Я с первого класса о нем мечтала! Потом уже о том, чтобы мы стали близки. Поэтому и скрывать не собираюсь. И я никогда от него не отступлюсь, слышите? Даже если он… он сам…

- Когда он… ты… давно? – выдохнул Матвей и сел на деревянный стул с кожаным, ободранным по краям сиденьем.

И она улыбнулась так, как виделось ему во сне:

- Вчера. Вы появились как раз после этого…

Глава 17

- Давай, знаешь что? Да выключи ты телевизор, у них все в порядке и без нас! Слушай меня. Хочешь снова набросить на Стаса аркан? Легко!

- Что ты имеешь в виду под арканом?

Отложив пульт, Маша повернулась к нему. К вечеру ее лицо становилось будто прозрачным, и накопившаяся за день усталость проступала морщинками. Матвей впервые отстранено подумал: «Через несколько лет всем будет бросаться в глаза, что она старше». Раньше, когда он пытался представить это, ему не было неприятно. Ему даже нравилось ее теплое покровительство, он не было унизительным, ведь деньги-то были его!

Матвей вовсе не был начисто лишен в детстве материнской ласки, как предположил бы любой психоаналитик. Правда, и теплым человеком его мать не была. Слишком уж много в ней было страдания от разлуки с его отцом, на любовь просто не оставалось места. И он достаточно рано перестал ждать от нее этого, как не вынуждают спеть серенаду человека без музыкального слуха. Какая от этого может быть радость?

Самому Матвею казалось правдоподобным другое объяснение того, почему он нуждался в Маше: он слишком привык распоряжаться всеми и всем. Ему понравилось, что кто-то взялся поучать его. Он не ожидал, что это приедается так быстро…

- Я имею в виду такую невидимую веревку, которую ты накинешь своему мальчику на шею, и притянешь к себе. Ее можно сплести из подарков и сюрпризов. Такие веревки оказываются особенно крепкими.

- Оказывается, ты – циник. Ты предлагаешь мне подкуп? – она смотрела хмуро, и говорила низким, ничего не выражающим голосом.

Оттого, что Маша сидела на кровати, по-турецки скрестив ноги и сгорбившись, она показалась Матвею маленькой горбуньей, порабощенной каким-то злым циркачом, поэтому на ней такой пестрый лилово-желтый наряд.

Ему помнилась совсем другая желтизна – светлая, с легкой горчинкой, если так можно сказать о цвете. Под ней струилось тело, совсем не похожее на это… Оно было, как луч, - легким, длинным, светлым. Луч, который нельзя взять руками, но можно ловить его тепло.

Он весело сказал:

- Я предлагаю вот что: заштопать вашу духовную связь.

- Что-что?

- Давай затащим его в ресторан! Мальчишки обожают такие заведения. Дети ведь по кабакам не ходят… Пусть возьмет свою девочку, я всех прокормлю. Сам же он ее в жизни не сводит! От хорошей еды быстро язык развязывается. Может, и винца им уже можно… Поболтаете с ним ни о чем, потом легче будет серьезные разговоры разговаривать. Я не буду мешать, еще и девочку его отвлеку, чтоб не лезла…

Маша беспокойно завозилась на постели. Ее короткие взгляды навели на мысль о хищнике, который собирается напасть исподтишка, и не хочет спугнуть жертву раньше времени. И вдруг стало стыдно этой мысли до того, что сами собой заломились пальцы. Это ведь он был хищником, уже разорившим гнездо, и теперь собиравшемся добить всех поодиночке.

«Добить? – кольнуло в виске и отдалось в затылке. Матвей выпрямился, осторожно покачал головой. – Если только себя самого… Никто из них и не подозревает того, что творится во мне».

Но вдогонку уже неслось: девочка знает! Светлая, чистая струя несет в себе знание. И может оросить им тех, кто окажется поблизости. Неосторожно с его стороны сводить их вместе – Машу и Нину. Меньше всего он думал про Стаса. Осквернитель святыни не может рассчитывать на сострадание… В мыслях Матвея этот мальчишка, который внезапно стал отвратителен ему, проскакивал похотливым, скользким самцом, и вновь оказывался в темноте безразличия.

- Я не уверена, что Стас согласится пойти с нами, - не сразу ответила Маша.

Запустив руку в короткие волосы, она перебирала пальцами, возможно, вонзала ногти в кожу, пытаясь оживить мозг, а со стороны Матвею показалось, будто Маша выскребает перхотистые корочки, и это показалось ему мерзким. Только позднее, он понял, что это была первая за их жизнь, минута отвращения. И ею эта самая жизнь заканчивалась…

Он перевел взгляд на безжизненный экран телевизора – идола, поработившего их обоих. Главному делу их жизни мог положить конец любой дурак, просто нажав кнопку на пульте… И что после этого оставалось? Ничего. Темная пустота плоской поверхности. Это совсем не то, что лечить детей…

- Можно пригласить и Аркадия, - он понял, что готов на все, лишь бы затянуть в свою несостоявшуюся жизнь летний свет. Теперь Матвей даже не помнил того, что всегда считал, будто его жизни можно позавидовать.

У Маша надломились брови:

- Аркадия? Ты всерьез? Странная будет компания, тебе не кажется?

- Многие бывшие супруги встречаются и обедают вместе, - Матвея уже не могло остановить то, что она явно поняла: он лжет, он вовсе не считает это правильным, сам даже не звонит бывшей жене…

Но Машу позабавило другое:

- Обедают вместе? У тебя несколько искаженные представления о России. Кто это у нас обедает в ресторане? До тебя я не бывала там лет двадцать. Ну, может, пятнадцать…

- Я все оплачу, естественно, - он достал сигарету и выждал: иногда Маша просила не курить в номере. На этот раз она промолчала.

Матвей подумал, что его настойчивость уже становится подозрительной, но необходимо было дожать… Убедить сперва Машу, затем остальных. Он почти не сомневался, что сумеет это сделать. После того, как отец поживился нефтью, ему всегда удавалось добиться своего.

- Ладно, - проронила Маша с безразличным видом, мгновенно остудив его охотничий пыл. – Я позвоню Стасу. Если он захочет, чтобы пошел и отец, значит, так тому и быть. А девочку брать не обязательно, она еще не член семьи.

Матвей подавился дымом. Не возмущение схватило его за горло, а смех. Плеснув воду из тонкого стеклянного графина, он выпил залпом, и перевел дыхание. Отведя сигарету, Матвей проговорил с укоризной, как ему самому показалось, плохо сыгранной.

- Эх, мать! Не знаешь ты пацановской психологии. Думаешь, только ради нас с тобой Стас согласится пойти? Это же тысяча ежей, а не ребенок! А девчонке ему, конечно, захочется пустить пыль в глаза.

«Это тебе хочется», - подумал он равнодушно, уже смирившись с тем, что не может справиться с непобедимым мальчишеством, что так и бурлило в нем. Оно заставляло выпячиваться грудь: «Да я! Да у меня!»; оттопыривало нежно шелестящий карман; и все рвалось сцепиться с другим мальчишкой, нахально покусившимся на облюбованный им плод.

Маша проговорила с тем хорошо знакомым Матвею оттенком презрения, которое слышали ее провинившиеся сотрудники:

- Я вообще удивлена, что Нина Савельева как-то проявилась в его жизни. Насколько я помню, она обхаживала Стаса, чуть ли не с пеленок. У них это называется «бегала за ним».

- У нас это называлось также. Не помнишь? Бегала, ухлестывала, сохла… Нет, «сохла» мы уже не говорили, это наши родители сохли…

Она обратила к нему тот пристальный, проникающий в душу взгляд, который всегда пугал Матвея. В такие минуты он чувствовал себя безродным шутом, которого ради смеха заставили раздеться перед королевой, и прикрыться уже нечем.

- Да ты провел целое лингвистическое исследование… Волнующая тема?

- Ты же знаешь, - начал он, хотя ничего такого она знать не могла, - иногда я зацикливаюсь на какой-нибудь чепухе, и обсасываю ее.

Матвею показалось, что ее глаза подтвердили: «Я даже знаю, на чем ты зациклился сейчас».

Он вспомнил эти слова по дороге в ресторан, когда они, захватив Стаса (Аркадий, конечно, отказался пойти), заехали в ту самую, погибающую от времени часть района, где Матвей уже бывал. У него едва не вырвалось: «Я знаю», - когда Стас, как всегда недовольным тоном, будто таксисту сказал, где остановиться. И сделалось ясно, что ему ничего не стало известно от Нины, и от этого Матвей ощутил прилив той легкости, что позволяет на всех смотреть свысока. Просто потому, что ты приподнимаешься на дыхании своего счастья.

«У нас появился общий секрет! Это ведь уже много, – возликовал он, и, уловив сумасшедшие удары сердца, подумал с удивлением: - А я действительно зациклился на ней…»

И понял, что не столько красота этой девочки полонила его, как дикого янычара, сколько ее неподатливость, не наигранное равнодушие, нежелание сделать навстречу ни шага. Ей не приходилось бороться с собой, Матвей просто не интересовал ее. Вот только ему трудно было признать, что кого-то он может и не заинтересовать.

Долгие годы (еще и до брака, а после – в особенности) он прожил в уверенности, что ни одна женщина не откажется от возможности хоть в чем-то облегчить себе жизнь. Разве Машу в свое время не привлекла перспектива освободиться от тяготы домашних хлопот? Нина же не хотела даже этого. Не просто говорила, что не хочет, чтоб завести его, а действительно не хотела, Матвей видел это по ее глазам. В ее взгляде прочитывался звучавший внутри вздох: «Опять он! Как от него отделаться?»

Два дня подряд Матвей дожидался ее у школы, уже выяснив, что они со Стасом выходят по отдельности, неумело оберегая от насмешек то, к чему и сами-то не успели привыкнуть, и предлагал подвести. Нина отказывалась с той легкой вежливостью, которая особенно обидна оттого, что подчеркивает насколько не значительна и предлагаемая услуга, и человек, способный оказать ее. Не сдаваясь, Матвей ехал за ней вдоль тротуара, но на остановке Нина вспрыгивала в автобус, как назло ходивший по расписанию, которое она хорошо знала, и ему оставалось недоуменно чертыхаться.

«Что за идиотское упрямство!» – рычал он, понимая, насколько это не точно. Упрямство предполагает возможность сдачи… Она не упрямилась.

Выскочив из машины, угрюмо промолчавший всю дорогу Стас, подбежал к крыльцу старого дома, но не успел даже подняться, как Нина уже выскочила к нему. У Матвея заныло в груди: «Не хочет терять ни секунды». На какой-то миг эти двое застыли, вбирая друг друга взглядами: она – наверху, он – внизу. И эта случайно разыгранная сцена – Джульетта на балконе – отозвалась в Матвее еще большей тоской: «Неужели это то самое? Неужели мне действительно нечего тут делать?»

Он отвернулся, и опять встретил испытующий Машин взгляд.

- Первая любовь, - сказал он, попытавшись подпустить в голос ностальгическую грустинку.

- Не думаю, - с легкой гримаской отвращения отозвалась Маша.

- Чем тебе так не нравится эта девочка?

Ребята уже перебегали дорогу, обмениваясь неслышными словами, и Маша ответила наспех:

- Навязчива слишком. Не люблю таких.

«Навязчива! – едва не застонал Матвей. – Да знала бы ты…»

- Здравствуйте! – Нина уже забралась на заднее сиденье, и Маша улыбнулась ей через плечо.

«Сплюнула улыбку», - подумал Матвей.

Он смотрел в маленькое зеркало заднего вида на восходящее за спиной сияние, и в нем нарастала не столько тоска художника, осознавшего, что ему никогда не создать Джоконду, сколько мучительная неудовлетворенность коллекционера, которого равнодушная к его жажде жизнь заставляет смириться с тем, что есть красота, которую, оказывается, невозможно приобрести за деньги. Он не хотел мириться с этим…

- Мы едем в «Багамы», - по его сведениям, это было самое стоящее заведение в этом городе.

- А почему не на Багамы? – съехидничал Стас.

Матвей взглянул в зеркало:

- Хотите на Багамы? Легко!

Но лицо Нины все время было обращено к нему профилем, ее взгляд не отрывался от Стаса.

- Давайте пока ограничимся рестораном, - предложила Маша, даже не пытаясь поймать взгляд сына.

Матвей злорадно подумал о нем: «Купился все-таки… Захотелось повыпендриваться перед девочкой. На что же может купиться она?»

Продолжая вычислять это «что-то», он, то и дело упуская нить, подхватывал бессвязный дорожный разговор, искал парковку, придерживал дверь ресторана… Искусственная зелень лезла в глаза, плоды из папье-маше дразнили, искушая попробовать настоящих экзотических фруктов. Матвей заказал всего побольше, чтобы девочка упилась нездешней сладостью. Его подкосило, что Нина сразу отказалась от вина, на помощь которого он очень рассчитывал.

- Почему? – допытывался Матвей, наливая остальным. – Это очень хорошее вино, поверь мне.

- Я верю, - она все также светло улыбалась, и отказывалась. От всего отказывалась.

- Ты впервые в таком ресторане? – он надеялся, что Нина угадает подтекст: «Не забудь, что это я подарил тебе этот вечер!»

- Не только в таком, - отозвалась Нина без восторженного придыхания. - Я вообще не была раньше в ресторане.

В это было трудно поверить, ведь она поглядывала по сторонам без любопытства.

- Бедненькая! – воскликнул Матвей как бы в шутку.

Нина отозвалась с тем равнодушием, от которого у него уже все коченело внутри:

- Да я как-то не страдаю от этого.

- А от чего ты страдаешь?

Это прозвучало слишком в открытую, и быстрый Машин взгляд прошелся по нему пунктиром, выделяющим фразу. Но Матвею так нужно было это знать, что он пошел напролом.

Нина отшвырнула его:

- Теперь я уже ни от чего не страдаю.

Они оба посмотрели на Стаса: она с нежностью, Матвей, с трудом скрывая бешенство. Тонкое, похожее на материнское лицо мальчика выражало явное удовольствие. Он тоже понял, о чем говорила Нина.

Матвей наклонился к Маше:

- Я предоставлю тебе уникальную возможность пообщаться с сыном наедине.

Она улыбнулась в ответ, но как-то не слишком радостно. Матвей легко уговорил себя думать, что она просто побаивается своего старшенького…

«Дрянной оркестр!» – отметил он, прислушавшись, но выбирать было не из чего – это ведь лучшее, что можно найти в этой дыре… Его раздражало, что плохая музыка звучит слишком громко, и не слышно, о чем говорит Нина. Она и обращалась не к нему, но что с того?

Машин голос тоже прозвучал недовольно:

- Нужно было сесть подальше, мы совсем не слышим друг друга.

- Легко! – Матвей вскочил. – Узнаю, нет ли отдельного кабинета…

Обходя Нину, он как бы невзначай взялся за ее узкое плечо. Оно дернулось в его ладони и стало твердым. Матвей внезапно задохнулся желанием сжать это ее, неподатливое, так, чтобы кость надломилась от боли, раскрошилась совсем…

Убрав руку, он отыскал взглядом метрдотеля, и пошел к нему, с каждым шагом все явственнее ощущая, как в голове нарастает шум жаркого моря. «Багамы, - пустая мысль пульсировала, обжигая глаза. – Багамы…»

Внезапно Матвей понял, что нужно сделать: сгрести эту девчонку в охапку, затолкать в машину, домчаться до аэропорта… Обнаженная роскошь невиданных островов обольстит ее, разнежит, заставит раскрыться. Она истечет сладким соком… И он будет рядом, когда это произойдет. Он напьется ею…

Забыв, куда направлялся, Матвей повернул назад, слепо ведомый медленным танцем, и склонил перед Ниной, все такой же не ждущей, голову:

- Разрешите?

Она взглянула на него с досадой: «Вечно он мешает!», потом посмотрела на Стаса. Тот лишь дернул плечом, а Маша бесстрастно заметила:

- Удачная мысль. Идите потанцуйте.

«Ей лишь бы остаться с ним, за это она и мной готова пожертвовать», - Матвей поймал себя на том, что это первая мысль о Маше за все полчаса. Она тут же провалилась куда-то… Заметно подавив вздох, Нина подала руку. Тонкую, обветренную ручку с неумело накрашенными ногтями. Матвей подхватил ее, беспомощную, сжал, и повел Нину к тому обетованному месту, где можно было обняться, никого не оскорбив. Он припал к ней так жадно, что девочка уперлась руками ему в грудь.

- Тише, тише, - зашептал он, дурея от запаха ее светло-рыжих волос, от теплой мягкости живота, к которому прижался. – Не отталкивай меня. Это же только танец. Это ничего не значит, все так танцуют. Позволь мне хотя бы это…

- Зачем вы это делаете? – на этот раз жалобно спросила она, слегка ослабив усилие, с которым пыталась высвободиться.

Он почти судорожно схватился за эту, едва наметившуюся, слабость:

- Чтобы сделать тебя счастливой. Только для этого. И мне это под силу! Я подарю тебе мир, хочешь? Это не громкие слова. Он, - Матвей кивнул в сторону их столика, - не сделает этого для тебя. Багамы, Париж, Лондон, Лас-Вегас… - откуда-то опять непрошено возник образ копошащейся муравьиной кучи. - Что хочешь?

Нина произнесла отчетливо, но не зло, будто бы даже соболезнуя ему:

- Я хочу Стаса. Почему вы не хотите поверить, я ведь уже сто раз говорила? Неужели вы сами никого так не любили? Хотя бы, когда вам было шестнадцать… Я не знаю, может, взрослые так уже не любят? Хотя мои родители… – у нее дернулось горло, к которому Матвею хотелось то прижаться щекой, то впиться зубами. – Знаете… Стас – вот мой мир. Всегда так было, всю мою жизнь, честное слово! Я даже и не помню другого. Разве ваши деньги могут это изменить? Любые деньги… Мне никогда особенно не хотелось ни в Париж, ни в Лас-Вегас, даже в Москву. Если бы вы пригласили сюда меня одну, я не пошла бы.

- А если б я утащил тебя за руку? – отчаяние сделало его голос жестким.

Она отклонилась, в лице ее проступило совсем взрослое высокомерие:

- Что?! Вы хотите сказать, могли бы заставить меня? Неужели вам это было бы в радость? Нет! Вы же не можете быть… таким… если она вас выбрала…

Матвей пробормотал:

- Многим женщинам… может, всем… нравится небольшое насилие.

- Что значит – небольшое насилие?

Ее тело скользило в его руках, дразня и возбуждая до такой степени, когда мысли растворялись. С усилием стянув остатки, Матвей прошептал:

- Не знаешь? Хочешь попробовать?

- По-моему, вы – сумасшедший, - шепнула Нина, даже не испугавшись. И посмотрела на оставленный ими столик: - Ее вы хлещете плеткой? Она для этого ушла к вам от них? Не может быть…

- А ты знаешь о плетках?

- Видела в каком-то фильме, - серьезно ответила она, рассмешив его.

Удержав улыбку, Матвей спросил:

- Боишься плетки?

Теперь она рассмеялась:

- Это какой-то бред – все, что вы говорите. Это не из моей жизни.

- Из твоей. Уже из твоей, - выдохнул Матвей, едва удержавшись, чтобы не укусить ее в шею. – Ты еще просто не знаешь себя. Никто не раскрыл тебя.

Нина поморщилась, отклонившись. Его это напугало: «Неужели от меня дурно пахнет?»

- Вам хочется найти во мне плохое? Конечно, оно есть. Во всех есть, - она добавила, как бы оправдываясь: - Я люблю Достоевского… Только разве человек не должен бороться с этим?

- Зачем? Зачем же бороться? Иногда плохое… Нет, не плохое, но немножко грешное добавляет жизни остроты. Или тебе нравится безвкусная жизнь?

- Мне нравится человеческая жизнь, - сухо отозвалась Нина. – Как у моих родителей. Они всегда улыбались, когда видели друг друга. Всегда.

На ее лице улыбки не было. Матвею захотелось добиться хотя бы гримасы, раз уж от другого ее губы отказываются. Теперь ему хотелось причинить Нине боль. Настоящую, проникающую вглубь, до самого нутра. И остающуюся там навсегда. Чтобы запомнила…

Он начинал думать, что у него нет другого выхода.

Глава 18

Раньше она и вообразить не могла, что можно чувствовать себя настолько счастливой оттого, что тебя позвали клеить обои. Размашисто водя кистью, Маша намазывала полосы клеем, и выносила их в коридор, чтобы полежали и хорошенько пропитались. И подавала Аркадию уже подоспевшие.

- Низ держи, - напоминал он. – Прилипнет раньше времени… Теперь прижимай.

Маша осторожно надавливала тряпкой на кораблики с солнечными парусами, и думала, что Аркадий выбрал хороший рисунок: пусть детство побудет с Мишкой подольше, пусть его отзывчивые к ветру паруса не обвиснут. Это случается, когда у человека истощается способность мечтать…

- О чем он мечтает сейчас? – она снизу заглянула мужу в лицо.

За последние недели оно отяжелело усталостью, а непокой в душе серой пылью проступил на коже. Когда она уезжала, Аркадий выглядел моложе… Но почему-то именно сейчас Маше мучительно хотелось прижать это лицо к груди, погладить колючую щеку, вытянуть рукой то страдание, о котором Аркадий никогда не скажет, но глаза его так и кричат о нем…

- Мишка? – он быстро взглянул на нее, и снова прищурился на стык между обоями. – Сейчас, по-моему, только об одном… Неси следующую.

Сбегав в коридор, Маша подала липкое полотнище, и уже хотела спросить: «О чем же? О чем?», но Аркадий договорил сам:

- Ему сейчас ничего не хочется, кроме того, чтобы ты вернулась. Мне, конечно, неприятно это признавать… Да и тебе знать ни к чему, но раз уж ты спросила…

- Ты… - начала она и не смогла продолжить.

- Ничего, он уже большой мальчик, пора ему узнать, что мечты, как правило, не сбываются.

- Некоторые сбываются…

Обида искрой сверкнула в его глазах:

- Так ты всегда мечтала о молодом зеленоглазом блондине? Я не знал.

- Нет, что ты! – растерялась Маша. – Я вовсе не это имела в виду.

- Ты мечтаешь еще о ком-то? – съязвил Аркадий.

- Да нет же!

- Тогда о чем ты говоришь? Чья мечта сбылась? Приведи хоть один пример.

Маша выпалила первое, что пришло ей в голову. Это было несвойственно ей, привыкшей профессионально взвешивать каждое слово.

- А Нина Савельева?

- Нина? – он не притворялся, ему действительно не мог вспомнить, кто это такая.

Ее на миг захлестнула гордость: «А от меня Стас не утаил!» И следом вспомнились остекленевшие от злобы глаза сына, следившего за Матвеем, уводившим девочку танцевать.

- А ты и не знал, что вся школьная жизнь Нины Савельевой прошла под девизом: «Стас Кольцов – единственно возможная мечта!» – Маша начала насмешничать, чтобы заглушить возникшее тоскливое беспокойство.

- Неужели? – равнодушно отозвался Аркадий.

- И она добилась своего. Ее мечта сбылась, вот тебе пример.

- В каком смысле добилась?

Замерев с тряпкой в руке, Аркадий изумленно взирал сверху, похожий на простодушного Гулливера, открывшего для себя, что маленькие человечки внизу тоже подвержены большим страстям.

- Они встречаются, - уклончиво ответила Маша.

Наверняка она и сама еще не знала, как можно назвать эти отношения, но некоторые детали: то, как они смело прижимались, разговаривая, как смотрели друг на друга, - наводили на мысль, что близость уже состоялась. Машу и пугало это, и волновало. Поговорить об этом она могла только с Аркадием.

Он вдруг рассмеялся:

- Даже их классный руководитель не говорит: встречаются. Тот с той, а та с этим. Все упростилось до невозможности…

- Неправда, - Маше опять увиделось перекошенное лицо сына. – Все как всегда мучительно и сложно.

- Ты недолго мучилась, - отвернувшись, Аркадий сошел с табурета. – Перекур. Кофе хочешь? Или ты теперь не пьешь растворимый?

- Что значит твое «недолго мучилась»?

- То и значит… Пойдем на кухню. Ты быстро все решила, разве не так?

- А нужно было тянуть эту двусмыслицу годами? А как же тогда «жить не по лжи»?

- Эти слова не об этом, - холодно напомнил он. – И не говори, что тебя твоя правдивость подвигла…

Маша перетерпела желание ответить ему порезче. В конце концов, Аркадий имел право на эту маленькую словесную месть…

- Давай не будем сейчас выяснять отношения, - предложила она миролюбиво. – Это может кончиться тем, что обои останутся не наклеенными.

Включив чайник, Аркадий сел к столу и посмотрел на нее тем понимающим взглядом, который всегда заставлял Машу извиваться от стыда.

- Он не обижает тебя?

- Матвей? Нет, что ты!

Она ответила мгновенно, чтобы не поддаться желанию поделиться с ним тоской последних вечеров. Они были заполнены прислушиванием к шагам в коридоре, выстраиванием следственных версий, и боязнью задать хоть один из тех вопросов, которых к возвращению Матвея накапливался целый пуд.

Он больше не видел ее. Говорил ласково, и любил ночью, даже как-то особенно жадно. Но не видел. Внезапная слепота должна была иметь причину, только Маше не удавалось ее найти. Вернее, находила-то она множество причин, но не хотела принять ни одну.

- Ты выглядишь не слишком счастливой, - заметил Аркадий на правах старого друга, который может позволить себе бестактность.

«У меня земля уходит из-под ног! – хотелось крикнуть Маше. – Я бросила свой мир, а он уже расхотел создать для меня новый. Ему ведь хотелось этого, я знаю! Что же случилось? Что-то ведь случилось… Другой темп жизни? Он уже пережил все, что мог чувствовать ко мне? И что же теперь?»

- Мишка в больнице, как я могу чувствовать себя счастливой? – ответила она тем, что тоже было правдой.

Аркадий поднялся выключить чайник.

- Ты ведь могла и не узнать об этом…

- Что? – Маша замерла, потянувшись за чашками. - Ты мог не сообщить мне?

- Зачем? Ты от них отказалась… Не официально, конечно, но фактически…

- Я от них не отказывалась! – все же закричала она, потому что эта боль была не менее сильной. – Ты сам настоял, чтобы мальчики не трогались с места!

- Поставь чашки, - сказал Аркадий. – Разобьешь.

Она задыхалась:

- Как ты можешь быть таким…

И поняла, что не может назвать его ни жестоким, ни безжалостным. Это она была таковой, если позволила себе наполовину осиротить своих детей ради другого ребенка, который только кажется взрослым, а сам лишь тем и занимается, что потакает своим капризам, и меняет одну игрушку на другую.

«Да что это со мной?! – ужаснулась она. – Это же Матвей! Мой зеленоглазый принц… Разве я смогу жить без этого изумрудного света? Чем вообще жить, если воздух любви заражен равнодушием? Чем живет он?» Маша будто заново увидела мужа – человека, научившегося существовать в безвоздушном пространстве.

- Как ты… - начала она с того же, хотя уже забыла, какие слова только что собиралась бросить ему в лицо. – Как ты… вообще? Справляешься?

Его усмешка обозначила горькие полукружья.

- Стадию сосисок мы уже прошли. Потихоньку учусь готовить. Если ты об этом…

- Я не об этом.

- В остальном все нормально, - Аркадий насыпал в чашки кофе и залил кипятком. – Не у них, у меня.

Он посмотрел в чашку и с сожалением пробормотал:

- Надо было наоборот сделать, сначала кипяток… Так вкуснее. Ты заболтала меня.

Осторожно шагнув к нему, Маша напомнила:

- Раньше ты учил меня, что нужно уметь прощать. Я не желала, чтоб меня учили, поэтому и не умела не держать зла. А у тебя всегда получалось… Помнишь?

- Разве похоже, что я до сих пор не простил тебя? Сахара добавить?

- Конечно, - она разочарованно отодвинулась. – Как всегда.

- Вкусы меняются. Стоит лишь взглянуть на меня и на Матвея, как убедишься в этом.

Маша сделала еще шаг назад:

- Ты не хочешь иметь с ним ничего общего?

Покопавшись в ящике, Аркадий извлек ложку, и тогда обернулся:

- А что у нас общего? Я ведь не оспариваю никаких прав на тебя.

- А почему? – выкрикнула Маша, вцепившись в край стола. – Почему ты даже не захотел бороться за меня?!

Собрав в ладонь просыпавшийся сахар, он стряхнул его в раковину, и сполоснул руки.

- Мне кажется это унизительным, - ответил он как-то задумчиво.

Машин гнев сразу сменился горечью:

- Твоя гордость управляет тобой.

У него вырвался едкий смешок:

- Не хочу даже намекать, что в таком случае управляет тобой. Пей свой кофе, он остывает, пока ты кипятишься.

Маша послушно сделала несколько глотков, коротко взглядывая на него поверх чашки. Проследив за ней, Аркадий спросил:

- К чему этот разговор? У меня такое недоброе предчувствие, будто ты готовишь очередную операцию вторжения. Теперь уже в нашу семью.

Она ахнула:

- В вашу?! А я к ней не имею отношения?

- А разве имеешь? Он теперь твоя семья.

Машу на мгновенье отбросило во времени. В тот самый день перед Новым годом, когда они с Матвеем еще только ехали сюда. Тогда она произнесла те же слова: «Ты теперь моя семья». И услышала в них потайную фальшь.

- Ты не пустишь меня назад, я знаю. Даже если я буду просить тебя…

Вцепившись в чашку, Маша ждала: послышится ли в его ответе хоть отзвук надежды для нее? Но Аркадий проговорил почти безразлично, и, по-простецки, будто и не женщина была перед ним, поскреб подбородок:

- Чего уж скрывать, были ночи, когда я твердил, как умалишенный: «Вернись ко мне! Вернись же…» Если б ты появилась тогда… Тебе даже просить не нужно было бы. А потом… Усталость накопилась, что ли. Работы много было, и дома с непривычки долго возился. В общем, я стал засыпать мгновенно. Одеяло не успевал натянуть. И стало как-то все равно, понимаешь? Как принято говорить, жизнь пошла своим чередом. А тебе, конечно, хотелось, чтобы я страдал вечно?

- Я вообще не хотела, чтобы ты страдал, - Маша устремила взгляд в чашку с коричневыми подтеками, чтобы он не уловил, как все в ней застонало: «Да я хотела этого! Конечно, хотела. Какой женщине этого не хочется?»

Он улыбнулся:

- Тогда ты должна быть довольна.

- Это ужасно! – вырвалось у нее. – То, как мы сейчас разговариваем.

- Что же в этом ужасного? Вот если б мы орали друг на друга…

- Это было бы лучше! А так мы словно чужие.

Аркадий спокойно заметил:

- А мы и есть чужие. Если ты надеялась завести мужской гарем…

«Конечно! Именно на это я в тайне и надеялась!»

- … то тебе это не удалось.

Маша толкнула чашку. Тяжело скользнув по столу, та замерла далеко от края.

- Разобьешь еще и ее…

- Я ничего не хотела разбивать! Я влюбилась, ты можешь это понять?

- Могу, - сказал он. – Понять могу. Но помочь тебе в этом – нет. Да ты и сама не знаешь, чего ты хочешь.

Не слушая его, Маша заговорила взахлеб, одновременно стараясь давить едкие слезы, которые могли оскорбить Аркадия:

- Но мне так и не удалось создать другой мир. Новый дом. У меня нет дома! Семьи нет. То есть другой нет, кроме тебя, Мишки, Стаса…

- Маша! – произнес он громко, точно призывая жену очнуться.

- Ну, что? Что?

- Пошли работать.

Глаза у Аркадия потускнели так, что ей стало не по себе. Маше показалось, что его еще состарил этот разговор.

Глава 19

- Ничего, ничего, пусть поспит! Мы виделись утром, он не слишком расстроится, что прозевал меня.

- Ты еще ни разу не приходила вечером…

Аркадий выжидал, и ей пришлось ответить:

- Мне, знаешь, как-то некуда деть себя. Больше некуда. Ты не против, что я побуду с вами? У Матвея все время какие-то дела… Какие могут быть дела - здесь?

Это прозвучало так, словно Маша пыталась его разжалобить, и ей самой не понравился свой тоненький, совсем чужой голос. Но Аркадий ничем не выдал недовольства, если оно вообще было в нем. Иногда Машу начинало не на шутку беспокоить подозрение: а что, если он сам однажды пережил подобное тихое умирание без кого-то, отсюда в нем эта готовность понять ее. Она ничего не знала об этом, ведь если его сердце и разрывалось, он не издал ни звука.

«Почему бы не поговорить об этом теперь?» – думала Маша, сидя рядом с мужем у Мишкиной постели. Из-под одеяла высунулась голая нога спящего сына, и Машу вдруг поразило, какими крупными стали его пальцы: «Он стал совсем большим… Скоро он перестанет нуждаться во мне. Как Стас».

Ее охватил страх, от которого стало жарко: что, если решив выгадать пять лет молодости с Матвеем, она потеряла последние пять лет счастья? Его мог дать ей этот ребенок. Уже почти выросший…

Где оно, это пресловутое счастье, за которым она погналась? Где ощущение молодости? Каждое юное лицо беззвучно кричит ей: «Старуха!», и заставляет трястись от ревности, ведь Матвей тоже видит его. И, возможно, слышит этот оскорбительный крик.

А ведь каких-то полгода назад она действительно чувствовала себя молодой. Была ею. Потому что выступала в своей возрастной категории, и выглядела здесь лучше многих…

Когда Матвей тащил ее в ночной клуб или в пивной бар, где собирались подростки, Маша кожей ощущала недоуменные взгляды, и понимала, что она для них – чудаковатая тетка, которая притащилась сюда, чтобы народ смешить. Конечно, ей и в голову не приходило сказать об этом Матвею, чтобы и он увидел за ее плечами призрак старости. Но иногда у нее вырывалось, когда он слишком откровенно маялся бездельем: «Ну, иди поиграй!» Маша имела в виду казино или что-нибудь подобное, а он на днях взорвался:

- Не смей говорить со мной, как с ребенком! Я тебе не заменитель сыновей!

В тот момент Маша даже не смогла ответить ему, так точно он угадал то, о чем она боялась думать.

- Скажи, у тебя был с кем-нибудь роман, пока мы жили вместе? – спросила она шепотом, пытаясь отделаться от мыслей, налипающих новыми морщинами.

Оторвавшись от детектива Акунина, Аркадий посмотрел на нее без удивления:

- Тебе станет легче? Хорошо. Был.

«Почему так больно? – оцепенев, Маша прислушалась, как тупо ударило в сердце это «был». - Разве сейчас это может что-то значить? Разве от уязвленного самолюбия болит так сильно?»

- Скорее, не роман, - раздумывая, добавил Аркадий. – Прелюдия к нему. Настроение. А действия не было.

- Из-за нее или из-за тебя?

- Из-за тебя, - он улыбнулся ей, как ребенку.

Продолжая прислушиваться к себе, Маша уловила: « А теперь с чего вдруг все так радостно встрепенулось? Инстинкт собственницы и только? Неужели я так примитивна?»

- Знаешь, я рада это слышать, - призналась она и поглядела на его руки – тяжелые, спокойные. Мальчишки всегда хорошо засыпали у него на руках. На указательном пальце сейчас был несвежий лейкопластырь. – Ты где порезался?

Аркадий спрятал палец под черно-белую книгу:

- Да так, ерунда. Вчера мы со Стаськой жалюзи крепили в Мишкиной комнате, - он прислушался к дыханию сына. – Ты знала, что ему не нравится, что его комната просматривается из чужих окон? Кому это понравится?

- Какого они цвета? – Маша напомнила себе ослика Иа-иа, лишившегося лучших подарков, и не поняла к чему ее больше тянет: рассмеяться или заплакать.

- Они полосатые, - он улыбнулся, представив. – Одна полоска белая, другая кремовая. Или светло-кофейная, не знаю, как точней.

- А потолок? Надо плитки на потолок!

У него сморщился лоб:

- Надо, я сам уже думал, только не купил пока.

«Денег нет», - сообразила Маша. Ее охватила совсем забытая радость созидания. Она возбужденно зашептала, подавшись к нему:

- Давай после больницы зайдем в хозяйственный магазин, посмотрим! Тут в двух шагах. Мы успеем, они до восьми работают.

Аркадий удивился:

- Откуда ты знаешь?

- Я помню, - теперь ей действительно хотелось плакать. – Я ведь все помню.

Помолчав немного, Аркадий спросил, разглядывая сдержанную обложку книги:

- Что-то все же не клеится?

На секунду Маша затаила дыхание: говорить с ним о Матвее, это ведь жестоко. Бестактно. И хотя она уже не раз делала это, чувство неловкости не оставляло. С другой стороны, Аркадий сам спросил, значит, хочет знать, значит…

- В нем появилось что-то новое, - проговорила она, рассматривая пушинку, прилипшую к ее брюкам, и не догадываясь снять ее. – Агрессивное что-то… Я пыталась понять, и не могу. Думала, что он бесится от безделья, он ведь очень деятельный человек.

- Ты говорила, - спокойно напомнил Аркадий.

- Да? Да. Я предлагала ему вернуться домой, к делам… Но уезжать он тоже не хочет. А чего хочет, совершенно не понятно. Я даже не знаю, чем он занимается целыми днями… Раньше он ждал моего возвращения из больницы, а теперь я прихожу – его нет. До позднего вечера. Мне уже в голову лезет всякий бред! – Маша судорожно втянула воздух. - Ты видел вчера фейерверк где-то возле моста? А ведь не было никакого праздника… Почему-то первое, что пришло мне в голову: это Матвей придумал! Это похоже на него… И он может себе позволить. Но когда он вернулся, то был таким мрачным, что я даже спросить не осмелилась. Понимаешь, он взглядом пресекает все расспросы. Значит, есть что скрывать?

Она не могла рассказать Аркадию еще и о том, что пугало ее сильнее всего: больше не было ночей любви, случались лишь короткие нападения, похожие на изнасилования. А когда Маша спрашивала: «Почему – так?», Матвей выкрикивал: «Чем ты еще недовольна? Скажи «спасибо» и за это!» И отворачивался.

Маше оставалось полночи смотреть в темноту, прислушиваясь к тому, как ноет растерзанное тело, и к странным вскрикам и стонам Матвея. Что-то настигало его во сне, какие-то свои демоны, которые были опасны для них обоих. Маша предполагала, что он пытается избавиться от этого, нападая на нее, возможно, ошибочно подозревая, что оно – в ней. Но они оба уже поняли, что эти истязания ее плоти не помогают, ведь кошмары продолжали преследовать Матвея из ночи в ночь. И Маша уже не представляла, что может сделать для него…

- Я лишь понаслышке знаю тот круг, в котором он вращается, - сказал Аркадий. – Но, судя по всему, законы там волчьи… Может, кто-то давит на него? Ну, я не знаю! Вымогательство, шантаж…

- Почему же он мне не скажет?

Аркадий напомнил, не пожалев ее:

- Разница в возрасте. Возможно, он боится, что ты сочтешь его сопляком, мальчишкой, не умеющим самостоятельно справляться с проблемами. Что-то в этом роде…

У Маши вырвалось:

- Я думала, что с ним я почувствую себя гораздо моложе… А теперь вот вынуждена нянчиться с ним, и терпеть его бесконечные капризы. А он еще и скрывает от меня все! Все!

Она едва не зажала себе рот, ужаснувшись этим признаниям, которыми предавала Матвея. И тому, что за ними, особенно не скрываясь, маячила мольба, обращенная к бывшему мужу: «Когда ты нянчился со мной, было куда лучше…»

- Я старше тебя, он моложе. Но разве в этом дело?

Маша тускло согласилась:

- Скорее всего, не в этом. А в чем?

Потрогав лейкопластырь на пальце, Аркадий заметил:

- Кажется, это называют «кризисом середины жизни». Или «кризисом сорокалетних». Ты знаешь об этом не хуже меня. Возникает страх, что не будет уже ничего нового. Что все твои мечты, казавшиеся перелетными, осели на берегу, и вросли в него…

Маша подалась к нему, жадно вглядываясь в знакомое, мягкое лицо:

- Ты тоже прошел через это? И каково это? Почему я ничего не знала?

- Тебе это еще только предстояло. Зачем было заставлять тебя страдать дважды?

- Напрасно. Может, я сумела бы подготовиться через тебя…

- Это вряд ли, - бесстрастно заметил Аркадий. - У нас это протекало по-разному: мне хотелось повеситься, тебе – убежать. Ты это сделала, я – нет.

Она воскликнула шепотом:

- И слава Богу!

- Если б я повесился тогда, тебе не пришлось бы разрываться полгода назад, - он улыбнулся, но Маше не показалось, что это шутка.

Ее шепот немногим уступал крику:

- Не смей так говорить! Мне и так тошно, а ты пытаешься еще и оскорбить меня?

Аркадий сделал удивленные глаза:

- Тебе тошно? Ладно, извини.

- Как ты можешь? – у нее беспомощно затряслись губы. – Ладно, он… Но ты! Ты же все понимаешь!

- Мама?

Маша подавилась своим горьким гневом, и уставилась на Мишку:

- Ты уже проснулся?

- Вы что – ругаетесь?

- Как раз нет, - заверил Аркадий, и похлопал по одеялу, сразу отложив книгу. – У нас тут маленький диспут о смысле жизни.

Мишка заинтересовался:

- О чем?

- Это такая штука, вроде Атлантиды. Может, когда-то она и существовала, но давно уже исчезла. А все зачем-то пытаются ее отыскать.

- Чтобы выяснить, станут ли они счастливее с этим знанием, - пояснила Маша.

То ли плохо соображая со сна, то ли мгновенно пропитавшись родительской нервозностью, мальчик опять заспорил:

- А зачем становиться счастливее? Разве плохо - так?

Она поняла, что хотел сказать сын: вот так, как сейчас, когда вы оба рядом, - разве не замечательно? Что может быть лучше? Об этом она спросила уже себя, и с ненавистью бросила себе же: «Сволочь бессердечная! Чего ты добилась? Сделала несчастными троих самых лучших людей ради того, чтоб сравняться в положении со стареющей шлюхой, которая обязана стерпеть, что угодно, потому что все оплачено… На месте Аркадия выкинула бы себя отсюда! Из их жизни вообще…»

- Так – хорошо, - сказала Маша, взяв горячую после сна руку сына. – Только иногда это поздно понимаешь.

- Маша, тебе не пора? Ты ведь, кажется, торопилась куда-то?

Этот оклик Аркадия обжег ее. Она обернулась в изумлении и увидела в его обычно спокойных глазах холодную ярость: «Ты что делаешь? Ты ведь даешь ему надежду на то, что вернешься. Но ведь ты не вернешься… Ты бросаешь его сейчас во второй раз».

У Маши в горле так и вскипело: «А ты примешь меня назад?!»

Аркадий отвел глаза.

- Мне действительно пора, - проговорила она потеряно. – Я еще хотела…

Мишка забеспокоился:

- А ты что, утром не придешь? Завтра же вторник, ты помнишь?

- Конечно, приду? – Маша мужественно продолжила: - Я хотела бы приходить и вечером… Если папа не против, конечно.

- Да меня ведь выпишут скоро! Может, уже послезавтра? Если ходить получится… А давайте в слова сыграем! – мальчик попытался приподняться, но родители разом прижали его к кровати.

У Маши мелькнуло: «Мы снова сыграли в четыре руки…» Сын цепко схватил ее:

- Или ты торопишься?

Она с легкостью открестилась от не до конца придуманной причины:

- Никуда я не тороплюсь! Это не обязательно сегодня. Это вообще – необязательно.

Ловко перевернувшись на живот, Мишка полез в тумбочку:

- Где-то у меня тут листочки…

Не говоря ни слова, Маша умоляюще посмотрела на Аркадия: «Можно я останусь?» Не ответив, он дернул «молнию» на сумке:

- Две ручки у меня есть. Где твой карандаш?

«Стас и раньше не всегда играл с нами… А так, будто мы и не расставались», - она вдруг заметила, что у нее дрожит рука, и подумала, что уход от страсти к покою – такому вот, желанному, как никогда, - тоже может волновать.

У Мишки светились глаза:

- Какое слово возьмем?

«Телевизионщик», - ее мозг обожгла эта неуместная здесь тень Матвея, и она с ужасом подумала, что он всегда будет возникать в ее мыслях в самый неподходящий момент, и, как сейчас, лишать сил.

- Электрокардиограмма, - предложил Аркадий.

Наморщив лоб, Мишка быстро нашел изъян:

- «Н» нету. Ну, и ладно! Давайте!

Маша потянулась к его листку, как делала всегда:

- Давай напишу тебе слово…

- Зачем? – остановил ее Аркадий. – Он давно уже научился делать это сам.

- Давно? – машинально переспросила она, и подумала: «Он не пустит меня в их жизнь. Ни за что не пустит. Он больше не верит мне».

Но, быстро записывая столбцами коротенькие слова, вычлененные из длинного, Маша вновь почувствовала успокоение, которое обволакивало ее теплом. Как будто именно сейчас та страшная драма, в которую все они были втянуты, могла, наконец, закончиться. И они, как выдохшиеся после спектакля актеры, отправились бы домой. Только все вместе, и в один дом.

«Почему – нельзя?» – ныло в ней. Но тут опять надвинулся Матвей, с его непонятной, пугающей бедой, уже озлобившей его до того предела, когда он переставал быть собой. Он больше не смеялся и ничего не придумывал… Если только тот фейерверк… Но наверняка Маша не знала и об этом. Ей опять стало холодно: как можно бросить его в таком состоянии?

Спохватившись, она перестала записывать новые слова, чтобы Мишка не проиграл, ведь Аркадий наверняка придумает больше. Если меньше слов окажется у него, сын заподозрит неладное, ведь такого еще не бывало. А Маша действительно иногда проигрывала. Особенно в те месяцы, когда в мыслях у нее был Матвей, только Матвей, и ничего, кроме Матвея…

«Тогда я точно знала, что умру без него, - вспомнилось ей. – А сейчас уже готова оставить его умирать в одиночку. Великая любовь длиной в полгода! Но ведь не из-за меня же! Из-за кого-то или чего-то мне даже неизвестного… Или известного?»

Когда они вместе вышли из больницы, немного стесняясь этого, как школьники, Аркадий заметил первым:

- А вот и он. Его джипище… Не беспокойся, я в состоянии выбрать плитки для потолка. Тем более…

Не договорив, он быстро пошел вперед, вскинув голову, и даже не кивнув в сторону машины, ведь Матвей тоже не вышел к ним. Маша закончила за мужа: «Тем более, ты все равно не увидишь этот потолок. Потому что я на порог тебя больше не пущу!»

Конечно, она пережала с категоричностью, так Аркадий не сказал бы. Но ей нужна была инъекция злости перед разговором с Матвеем, от которого Маша уже не ждала ничего хорошего.

Но она не представляла, что может быть настолько плохо. Его колотило до того, что зубы стучали. «Наркотики?» – подумала она с ужасом. Ей захотелось выскочить из машины в темноту, догнать Аркадия, вцепиться в его локоть, упросить взять с собой… Но Маша тут же решила, что не могла не заметить следы от уколов. Их не было. Его тело она хорошо знала.

Руки Матвея то хватались за руль, то соскальзывали на колени. Маша ясно увидела спокойные руки Аркадия, и опять захотелось, чтобы он избавил ее от того страшного, к чему она опять вернулась.

- Что происходит? Ты можешь объяснить? – спросила Маша, стараясь говорить мягко, чтобы не вывести Матвея из себя. Еще месяц назад, ей и представить было трудно, чтобы он кричал на нее.

- Почему ты ушла из гостиницы? Ты же никогда не ходила в больницу по вечерам!

Он задыхался, но это была не злость. Маше показалось, что его душит хорошо знакомый ей ужас.

- Не ходила. Но тебя ведь тоже не было. Я не обязана сидеть в номере целыми днями.

- Почему ты ушла?! – взвыл Матвей, запрокинув голову. – Ничего не случилось бы, если б ты не ушла! Ты должна была быть со мной!

У нее остановилось сердце:

- А что случилось?

Его швырнуло вперед, потом снова отбросило.

- Если б ты была там… Я остался бы с тобой, слышишь?! Как ты могла уйти?

- Я же не знала, когда ты вернешься! Что ты натворил?

- Да замолчи ты! – заорал он.

Удар пришелся Маше в солнечное сплетение. Сдавленно охнув, она скрючилась, хватая воздух, а мыслях мелькнуло: «Вот оно! Дождалась…» Темнота выпустила фиолетово-оранжевые круги, они нанизывались на шею, не давали продохнуть.

Не обращая на нее внимания, Матвей процедил:

- Я уезжаю. Прямо сейчас. Я мог бы уехать сразу, но я не смог… не увидеть тебя. Я ведь любил тебя! – голос у него сорвался от ненависти. – Но я выпал из твоего мира! Ты только сделала вид, что перешла в мой… - Матвей вдруг подавился смехом, который пугал еще больше ненависти, - муравейник… Копошились бы себе, карьеру делали… Но тебя потянуло назад! К людям… Так страшно тянет к людям, с этим не справиться! Я и не знал… А те, другие из этой кучи… Они скажут, что этого и следовало ожидать. Что они, мол, именно это и предсказывали… Я совпал со всеми возможными муравьиными стереотипами… Чушь! Всего этого могло и не быть.

Она смогла спросить, про себя удивившись: «О каких муравьях он бормочет? Что это за навязчивый образ?»

- Ты кого-то убил?

- Нет, - отрезал он. Помолчал и добавил: - Но я был близок к этому. Потому что ничего не помогает. Ничего. Я сошел бы с ума, если б не… О-о… - его ладони вжались в лицо, мяли его, словно пытаясь слепить заново. – Что я наделал… Что мне делать теперь?!

- Ты уезжаешь… от меня?

Маша прислушалась к себе, но отчаяния не было. Если б Матвей сказал это хотя бы неделю назад, она взвыла бы еще громче него…

Подергивающееся лицо, с прилипшими ко лбу серыми волосами надвинулось, обдав Машу все той же ненавистью, кроме которой в нем, казалось, ничего не осталось:

- Я ото всех уезжаю. А ты можешь оставаться здесь, тебе же этого хочется! Погуляла на воле, пора в норку, к детенышам.

«Не возражай! – приказала Маша себе. – А то он и меня… А что, если он и вправду кого-то убил? Готова ли я была хоть когда-то умереть с ним вместе?»

Она решилась спросить:

- Почему все так изменилось?

- Почему? – смех Матвея показался ей страшным. – Твое проклятое чувство вины задушило нас обоих! Если б ты не стала рваться домой, я тоже не крутился бы возле вашей норы, и тогда я не…

Он опять успел поймать какие-то слова. Самые важные.

- Тебя будут искать? Что я должна говорить? Меня ведь спросят, если это… Это преступление?

Маша была вынуждена тыкаться вслепую, не понимая, по-настоящему ли страшно то, что происходит. И если речь о прощании, то разве так в последний раз говорят люди, еще несколько дней назад, составлявшие друг для друга целый мир? Ведь это же было… Никогда еще жизнь не демонстрировала свою скоротечность с такой беспощадностью.

Матвей угрюмо сказал:

- Меня не найдут.

- Понятно. Значит, я тоже могу не искать?

- Ты? – у него опять затряслось все лицо. – Ты не станешь меня искать. Завтра… Да, наверное, уже завтра ты будешь думать обо мне с отвращением. Кривиться будешь: «Фи! Как я могла спать с этим животным!»

У нее вспыхнуло лицо, и хотя он не мог этого разглядеть, Маша прижала руки к щекам:

- Зачем ты так говоришь?

Потянувшись через нее, Матвей открыл дверцу, и лишь тогда переспросил:

- Зачем? Да потому что так оно и есть… Ты ведь и влюбилась в молодое сильное животное. Умный и человечный у тебя уже был.

Глава 20

- Сначала вставай на колени, а потом сползай, - Маша следила за собой, чтобы не слишком впиваться в руку сына, а пальцы сжимались сами собой.

Им предстояло сделать первые шаги, и сейчас было куда страшнее, чем когда они проходили через это в одиннадцать месяцев. Но Мишка решил показать характер: оторвавшись от материнской руки, он сразу пошел к двери, и Маша поняла, как не терпится ему хоть ненадолго вырваться из больничного заключения.

Она рванулась за ним следом, с болью следя за тем, с каким мучительным усилием сын передвигает ноги, точно больной ДЦП. За пять минут до этого, врач заверил, что дня за три мышцы оживут и перестанут болеть. Он был слишком молодым, этот доктор… Считанные дни обернулись двумя неделями, но сейчас они еще не знали об этом.

У Маши пронзительно щемило в груди, ведь это только казалось, что сын уходит от нее. На самом деле Мишка шел к ней, к той их жизни, которую они чуть не потеряли… Сейчас необъяснимое бегство Матвея, из-за которого она промучилась всю ночь, уже казалось Маше избавлением. Не столько от него, сколько от того неудержимого в ней самой, что взбунтовалось с его появлением. Теперь оно казалось Маше темным и разрушительным, и было странно, что раньше, совсем недавно, она воспринимала то же самое, как прорыв к свободе. Путь к свету.

Потихоньку прошаркав по коридору, они выбрались в полутемный, прохладный холл, в котором ничто не располагало к свиданиям. Не было ни скамеек, ни лимонов или пальм в горшках, которыми гордились другие больницы. Хотя в этой лежали дети, которым в радость было бы увидеть зелень…

- Мишка… Идет… - прошептала Маша, бережно баюкая в себе это новое чудо.

- Давай спустимся вниз! – его умоляющие глаза могли уговорить кого угодно.

Но спуститься они не успели.

Оттого, что Аркадий не просто бежал по лестнице к ним навстречу, а словно ломился сквозь воздушную стену, всем корпусом устремившись вперед, у Маши сразу упало сердце: «Что еще?!» Ей как-то удалось пережить сегодняшнюю ночь, такую черную, что не верилось в существование утра. Но Аркадий нес в себе черноту еще большую, она почуяла это, как звери чуют приближение катастрофы.

- Папа! – завопил Мишка, всем своим существом ликуя оттого, что отец видит его на ногах, уже снова – равного среди равных.

Маша едва не крикнула: «Обрадуйся! Потом… Потом ты перевалишь на меня свою ношу. Я приму ее. Но сейчас – обрадуйся!»

Однако Аркадия не нужно было учить быть отцом. Мгновенно отрешившись от всего, с чем бежал сюда, он победно вскинул руки и потряс сжатыми кулаками, как постаревший, но все еще сильный вождь племени:

- Мы победили!

Боясь тряхнуть сына, он только прижал его заросшую голову, и припал губами к макушке. Он еще не оторвался от мальчика, но уже поднял глаза на Машу, и она попятилась под этим мрачным взглядом.

- Не устал? – он улыбнулся Мишке. – Вот молодчина какой! Я знал, что ты сразу сможешь ходить. У кого-то не получилось, а ты сможешь!

«Чуть-чуть переигрывает, - заметила Маша. – Но сейчас такой момент… Фонтан эмоций. Можно и пережать немножко».

Ей вдруг захотелось броситься по лестнице вниз, убежать от того страшного, чем Аркадий еще не поделился с ней, а, значит, ничего этого как бы и не было. Но Маша только незаметно придвинулась к сыну, прячась за его слабеньким телом.

- Я хочу сходить на первый этаж! – счастливо сияя глазами, заявил Мишка. – Не берите меня за руки, я сам, ладно? Я за перила возьмусь.

Смирившись с необходимостью удержать все в себе еще на четверть часа, Аркадий пристроился рядом с сыном. Маше пришлось спускаться позади, сравнивая их затылки и плечи. Ей хотелось, чтобы в Мишке было побольше отцовского…

Иногда Аркадий оборачивался, и взгляд его не сулил ничего хорошего.

«Не со Стасом, - уговаривала она себя. – Это он не смог бы скрывать так долго. С мамой? С отцом? Телеграмма? Нет, из-за них он так не мчался бы… Да они и не написали бы мне по старому адресу. Они знают».

Ее кольнула вспомнившаяся строчка из отцовского письма: «Вот уж не думал, что вырастил вертихвостку. Ты, дочь, еще сама не понимаешь, что потеряла. Локотки кусать будешь». Она и не рассчитывала особенно, что родителей обрадуют перемены в ее жизни, но такая злорадная холодность расстроила Машу. Чтобы ответить им она собиралась с духом несколько недель…

На площадке второго этажа Мишка остановился и, быстро взглянув на отца, виновато вздохнул:

- Я, наверное, рано обрадовался…

- Что? Больно? – всполошилась Маша.

Аркадий заслонил сына:

- Давай отнесу тебя назад.

- Ну, вот еще! – от возмущения Мишкины щеки стали багровыми. – Я сам поднимусь. Просто до первого этажа уже не дойдем сегодня.

Дотащив непослушные ноги до своей кровати, мальчик вытянулся на животе, совсем по-детски скрестив обутые в носочки ступни. Маше захотелось подержаться за пяточку, как она делала десять лет назад, но Мишка смертельно обиделся бы, если б она так опозорила его перед мальчишками.

Аркадий провел ладонью по его спине:

- Отдохни пока… Теперь самое страшное позади, теперь ходить будем. А сейчас полежи, нам с твоей мамой поговорить надо.

«Надо?» – жалобно пискнуло у нее внутри, но ослушаться Маша не посмела.

Не взглянув на нее, Аркадий вышел из палаты, уверенный, что она последует за ним. У нее заколотилось сердце, и ослабели ноги, но Маше хватило сил подмигнуть сыну, и выйти в коридор. Едва не прищемив ее юбку, Аркадий резко закрыл дверь в палату. Лицо у него перекосилось от ярости, которую больше не нужно было сдерживать. Таким Маша видела его только в тот день перед Новым годом, когда упал Мишка. Из-за нее.

- Что случилось? – выдохнула она, погружаясь в холодную дрожь.

- А ты не знаешь? Действительно, не знаешь? Похоже, что нет… Он изнасиловал эту девочку. Нину… Как ее? Да ты помнишь!

- Стас?! – вскрикнула она, и ударилась спиной о стену, оказавшуюся совсем близко.

Аркадий прошипел:

- С ума сошла?! Стас… Твой Матвей это сделал. Где эта сволочь?

- Он… уехал, - Маша плохо понимала, что говорит. – Вчера. Господи… Подожди, я что-то…

Большие пальцы вдавились в виски. Вот оно что. Вот от чего он бежал… Не вчера. Столько дней пытался убежать… Не удалось. Нина? Господи… Как же это случилось?

Не пытаясь помочь ей, Аркадий резко бросил:

- Она в больнице. Он сам довез ее до больницы, представляешь? Как это назвать? Отрезвление? Или дьявольская хладнокровность? Изнасилование может сочетаться с хладнокровностью? Избил ведь до этого… Я не видел ее, но, говорят, изуродовал. Бедная девочка… Почему она? Из-за Стаса? Не до конца еще уничтожил нашу семью? Стас с ума сходит, - он тоже устало привалился в стене. - Почему-то он все кричал: «Но я ведь только подумал! Только подумал!» Что это значит? Шок?

Маша опустила руки. Внутри было пусто… Выжжено до черноты…

- Я не пустил его к тебе, - угрюмо заметил Аркадий. – Он мог бы тоже натворить что-нибудь…

- Что? – безразлично спросила она.

- Не знаю. Ударить тебя мог.

- Меня?

- А кого же еще? Он считает именно тебя виновной во всем. И в том, что случилось с Мишкой. И что с Ниной тоже… Ты притащила сюда это…

Кажется, он хотел сказать «чудовище», но у Маши уже вырвалось:

- Животное. Молодое, сильное животное. Он сам так сказал о себе. Вчера.

У Аркадия опять дернулось лицо:

- Знаешь, меня как-то не трогает, что он это понимает…

- Он ненавидит себя.

Маше было все труднее говорить, рыданья уже душили спазмами, но их приходилось сдерживать. Она вытолкнула из горла:

- Мне уехать?

- А Мишка? – зло бросил Аркадий. – Ты уже так влюбила его в себя! Страшно и представить, что с ним будет, когда ты уедешь…

- Что же…

- Делать? Откуда мне знать? Стас не простит тебе этого. Не скоро.

Она уцепилась неприятно влажными ладонями за крашеную стену:

- А ты?

Откинув голову, Аркадий прижался затылком к плакату: «Осторожно, грипп!» Зловещего вида зеленый вирус с выпученными глазами тянулся к его виску. Маше захотелось закрыть его рукой, чтобы не тронул.

- Я не знаю, как быть, - признался он. – Чтобы не уподобляться тебе, и думать в первую очередь не о себе самом, я должен бы сказать: «Оставайся!» Ты действительно нужна Мишке. Но я сейчас не чувствую ничего, кроме… отвращения. И к тебе, уж извини, и ко всей этой истории в целом. Может быть, это пройдет. Может, мы переболеем этим…

- Как гриппом, - тупо глядя на буквы поверх его головы, подсказала Маша.

- Так? Ну, может быть. Грипп тоже не подарок. Ломает всего. Тебя не ломает?

- Я уже сломалась…

- Еще нет, - заверил Аркадий. – Сейчас у тебя есть за кого держаться. Мишка – святое существо. Ему и в голову не приходит, что это по твоей милости, он провалялся здесь целый месяц.

- Ты думаешь, он не понимает?

- Ладно, не будем об этом, - Аркадий вяло махнул рукой. – Оставайся с ним, а я поеду к Стасу. А он, оказывается, настоящий мужик, не отшатнулся… Он с ней сейчас. Тоже в больнице. На другом конце города. Весело мы встретили Новый год…

Маше зачем-то вспомнилось:

- Лошади.

- Что? Ну да… Очень какая-то буйная лошадь. Бешеная просто. Ох, - он провел рукой по лицу, словно пытался стереть наваждение. – Это все – правда?

Она промолчала. Ей еще предстояло поверить в то, что произошло. Сейчас были потрясение, боль, но настоящая чернота еще только подкрадывалась…

- А ведь он не показался мне зверем, - задумчиво сказал Аркадий. – Он устроил мальчишкам праздник… Я, конечно, бесился, когда видел его…

- Ты? Бесился?

- Но на это были причины, правда?

Нужно было хотя бы кивнуть. Хоть как-то подтвердить, что она расслышала последние слова. Но Машу все сильнее сковывало неживое оцепенение, будто это она умирала оттого, что надругались над ее телом.

«Над душой», - она подумала об этом с той отстраненностью, которая свойственна тяжелобольным, и не понятна всем остальным.

Аркадий заглянул ей в лицо:

- Ты жива?

- Я жива, - ответила она.

- Придется жить, жена, - он попытался усмехнуться, потом мотнул головой. – Мерзко все. Кроме одного… Я зайду, поговорю с ним, побудь пока здесь. А потом останешься с ним.

- Навсегда? – спросила она шепотом, но Аркадий уже не услышал.

Когда он вошел в палату, Маша обнаружила, что осталась одна в полутемном, слишком мрачном для детского отделения коридоре. Не было видно ни больных, ни медсестер. Это значило, что наступило время «тихого часа», а ей подумалось: пришла пора длинного туннеля. В конце которого не каждого ждет свет… Но как будет с тобой, никогда не знаешь заранее.